Подъехали к «Есенину»… в вестибюле – совместный бронзовый бюст поэта и Айседоры Дункан, опоясанной натуральным шерстяным шарфиком, видимо, символизировавшим алкашество, повязанность чувств и случайную трагедию… уселись в кабинете… метр и пара красавчиков-официантов были первоклассно и тошнотворно предупредительны… тут чувствовалось, что с чем-чем, а с ресторанным сервисом страна скаканула назад – в тринадцатый, царствие ему небесное, в последний у России счастливый год минувшего столетия.

Когда, следом за знакомой по фоткам и мельканьям в ЦДЛ жирафоподобной моделью, на милых своих крылышках прилетела желанная Г.П., я ее познакомил с Михал Адамычем… на этот раз сердчишко не взмыло от радости, что вижу ее вновь, а кануло на миг в бездну, полную каких-то гадливых призраков неизвестности и необратимости… из бездны этой следовало выбираться, я и выбрался… стал перекидываться с жирафой замечаниями об общих знакомых… все пошучивали… Г.П., непонятно почему, выглядела такой необыкновенно веселой и счастливой, более того, расцветшей, что пришли на ум подаренные ей на день рожденья строчки меланхоличного Коти.

…Пришли стишки его на ум и в тот же момент – один, как говорится, к одному – вот что дошло до сознания: и Г.П. и старший мой друг, что называется, прикипели, верней, мгновенно приварились друг к другу… я различал в их лицах, в жестах, в ничего не значивших словах взаимную немоту предчувствия, вот-вот готового перейти в ясное чувство общей судьбы, что и называют любовью с первого взгляда… да, да, это была та самая немота быстро тающего одновременного неверия двух человек в счастливый случай, в сбывшуюся наконец-то мечту…

Думаю, спасло меня от нервозного запоя сведшее скулы сладостно-яблочное воспоминание… я ехал на автобусе домой… директор школы по новой, козел проклятый, велел не приходить без родителей из-за того, что я распространял на переменках похабную, тщательно анонимную пародию Коти на знаменитые стишки Степана Щипачева о любви…

Завучиха оттащила меня за ухо к директору… делать было нечего, пришлось взять на себя авторство… я ехал в автобусе, жить не хотелось, за окошком заледеневшим бежали почти невидимые зимние раздетые деревья… тянуло плакать и плакать от тоски… я уныло обдумывал все наилучшие виды самоубийства, увы, заведомо невозможные для такого, как я, гиперактивного, бесстрашного, одновременно очень бздиловатого, в общем-то, нелепо жизнерадостного коня… и вдруг под ногами, на полу автобуса, нахожу потерянный кем-то растрепанный томик: А. Дюма. «Три мушкетера»… я впервые в жизни почувствовал близость счастья единственности случившегося, вечно с тех пор живущего в памяти, вечно вопящего о приглашении не на казнь, а к жизни… это бабочка случайности влетела на крылышках потрепанных страничек сквозь заледенелое стекло прямо в одинокую мою душу… плевать мне уже было на директора, на школу, на ругань предков, на зависть к первобытным пацанам, самолично добывавшим огонь, дурея от похоти, бегавшим в лесных дебрях за девками и, слава богу, еще не знавшим ежедневных хождений в ненавистную школу…

Г.П. и Михал Адамыч увлеченно говорили обо всем на свете… впрочем, это был у них не содержательный разговор, даже не ритуальное, как у рыб или у птиц, предбрачное игровое общение, а спокойное любование тем, что только им двоим открылось, – той самой, что и у меня в зимнем автобусе, близостью счастья единственности случившегося… они были, на зависть мне, похожи на людей, всю жизнь готовых не пить, не есть, не спать – лишь бы завороженно любоваться колдовскою лунной дорожкой, осветившей разливанную тьму одиноких их жизней.

Пришлось мне сделать вид самца, положившего залитый глаз на жирафоподобную телку Михал Адамыча… он-то, думаю, топчась с ней в танго, ладно – ну что ему я, без пяти минут сгинувший куда-то в тартарары?.. ему простительно, пусть флиртует… а Г.П.? – для нее я мгновенно перестал существовать, как будто меня сроду не было и нет… какой я ни подлец и ни авантюрист, но это чертовски обидно, пропади все оно пропадом… хоть и отдалась она мне со страстным отчаянием, – как в бездну кинулась, – хоть втрескалась, но я всегда чуял, всегда знал, что трезво считаюсь ею временным подарочком судьбы, готовым в любую минуту сорваться с места и улететь подальше от бабьего лета дамской жизни… переубедить в этом Г.П. было невозможно… самое интересное – она оказалась права, а не я… вот что такое, оказывается, жутковатое величие женской интуиции…

Должно быть, тогда, в танго кабацком, вовсе не случайно нахлынули на меня мысли о Марусе и о странности наших отношений.

В тот последний вечер Г.П., удивившись, спросила: «С чего это вы, Володенька, сегодня такой кислый, да и цвет лица у вас землист?.. что-нибудь случилось?..»

«Хреново, дорогая, на душе… так и давит, так и давит маята какая-то захребетная – никуда от нее не денешься».

Попросил коньяку, глотнул, смешав его с «шампанзе», с трудом чем-то подавился, словно бы не нужна уже была мне хаванина даже для продолжения существования – не то что ради застольного кайфа.

А модель, прихилявшая вместо гейши с Михал Адамычем, – по виду, моя одногодка, – хоть и обладала всего лишь туповато лупоглазой наружностью дорогущего холодильника, набитого замороженными блюдами, неглупо въехала в моментально сложившуюся расстановку сил на нашей «раскинутой поляне» и так нервозно принялась меня кадрить, что стало тоскливо и немыслимо одиноко… показалось, что даже сгинули куда-то вихри, вчера еще гнавшие в открытое море приключений.

Поплелся в сортир, отлил, взглянул на себя… за какой-то час рыло мое постарело лет на десять… пожелай я в тот миг не обратить на это внимание и ошибиться лет на девять с половиной – все равно душа моя не дала б соврать… у души, если верить Михал Адамычу, никогда не пропадает безмолвный голос, называемый совестью… кто-кто, а совесть не способна ни извратить реальное положение дел твоей личности, ни исказить смыслы действительности, ни скурвиться с любой из неправд изолгавшегося разума… кто-кто, а он умеет хитрожопо завести в такие чащи лжи, что дергаешься ты в них, как муха в паутине, – на то он и разум, а не жопа с ручкой… я стоял, пялясь на себя в сортирное зеркало, к счастью, не имевшее памяти на лица, и уныло внимал безжалостному течению мыслишек… ведь безукоризненно точный взгляд на себя со стороны если и дается, то в крайне редких случаях… устоять перед ним я не смог, отважился взглянуть, мудак, и мне вообще все стало вдруг до лампы – словно кончилась жизнь, словно скончалась у меня на руках собственная моя душа… не следует ли повеситься, застрелиться, вынюхать пару сверхдоз?.. тогда самоубийство сделается всего лишь физическим фактом смерти души, происшедшей, как это, уверен, всегда случается за какое-то время до петли, до пиф-пафа, до серебряной пыли, что дороги впотьмах замела… вот и подыхай – ты сам себе теперь хозяин, не нужный ни старшему другу, ни обожаемой женщине… подонок, ты даже перетрухнул проститься с ней, с Марусей, с Котей, с любимым Опсом – так захотелось тебе, козлу, в открытое море приключений… вновь не мог не повторить, вперившись в зеркало, недавние – до знакомства с Кевином – мрачноватые, немного переделанные Котины стишки…

Будь у меня в нажопнике «несчастье» – не задумываясь, пулю в лоб себе пустил бы, тем более такая вот жизнь и такой вот безысходный оборот судьбы вполне давали мне – как-никак живому еще человеку – право на легчайший из видов свободы выбора… ни хрена тебе теперь, думаю, уже не поделать… сжат ты, Олух, силами уныния до тех последних пределов точки, когда, пожалуй, алмаз перешел бы в полнейшую газообразность…

Стою в сортире и тупо продолжаю смотреть на рожу свою, словно оставалась она единственной приметой моего существования… потом и ее перестал видеть, как и мужиков – по известной нужде, но до нелепости конвейерообразно – снующих сюда-оттуда, отсюда-туда, расстегивая-застегивая ширинки… видимо, чувство абсурдности существования уже готово было завести ум за разум и врезать промеж глаз сознанием безысходности происходящего…

Вдруг кладет на плечо мое руку и обращается ко мне Михал Адамыч… мне стало стыдно… с полминуты назад вполне мог я вспыхнуть от ревности и обиды на то, что действительно перестал существовать для него как частная единица, доживающая последние дни своей жизни в своей стране и хотя бы поэтому смеющая рассчитывать на почтение друзей к себе, к даме моего сердца, покидаемой мною, ничтожной единичкой.

«Не думайте, Володя, будто не въехал я в ваше положение – въехал… уверен, что в жизни у вас не происходит ничего погибельного… позже поймете, что все оно к лучшему, – унывать не стоит хотя бы поэтому… судьба, подобно реке, выбирает сама себе пути к далекому неведомому устью… кстати, вот вам номерок для связи, запомните его, не теряйте, каждый раз отмечайтесь на ответчике – я непременно перезвоню… экстренный вызов – один гудок и отключка… если не отвечаю, – все ведь может быть, – повторите тот же звонок с одним гудком… сразу же сообщите свой номер… напоминаю, вскоре должны катастрофически расплодиться мобильники, купите, повторяю, самый лучший и сообщите его номер… я выберу время, побеседуем о том о сем – так вам будет повеселее… теперь так: во-первых, мне давно уже ничего не кажется… во-вторых, типа я несомненно влип – попал всерьез и надолго… поверьте, я просто ошеломлен, это, Володя, судьба… лет тридцать мечтал о такой минуте и, не обессудьте, дождался… если бы не вы, ее, возможно, и не было бы… спасибо – я осчастливлен… будьте умницей, пожалуйста, не считайте ни вашу даму, ни меня предателями… отвечаю ящиком самого лучшего коньяка: у вас все такое впереди, я очень редко пророчу, поэтому еще реже ошибаюсь».

Мы без всяких объяснений обнялись и ударили по рукам… занудивший у меня на него злой зуб – младший братан ревности поганой, дальний родственничек зависти, подобострастья, скупости и жлобства – перестал нудить… наоборот, душа неожиданный обрела покой… я не мог не подумать, что раз люди втрескались с первого взгляда друг в друга, то, как бы то ни было, это же действительно их счастье… они и выглядят оба отличной парой, век которую уже не забыть… слава Тебе, Господи, и его величеству Случаю… Г.П. теперь гарантировано все – от медового месяца на краю света до виллы под Ниццей, хотя не в этом дело… а мой друг встретил чудеснейшую из женщин… я ж, в конце-то концов, не собака на сене, не замкнутый на самом себе инфантил… даже если б не сваливал, всегда висели бы надо мной, как колун, слова Г.П.: «Володенька, вы счастье мое и отрада, но, увы, я вам не пара… выходит дело, мы – не два берега у одной реки… кроме того, я ручеек скудеющий, а вы… ничего не поделаешь, не вижу ваших берегов…»

«Володя, я всегда с вами, не брошу в любой беде, – возвратил меня к действительности Михал Адамыч, – рано утром заеду, будьте готовы… в случае чего, дверь никому не открывайте, сразу звоните по тому номеру… кстати, за вашей хатой присматривают мои люди… а теперь пошли обратно, нам есть за что врезать… как пошучивали в зоне, считайте, что мы с вами поссали на брудершафт – в знак высшего доверия двух мужиков друг к другу, чего женщинам никак не сделать».

Как это ни странно, я вдруг захохотал, но вовсе не истерически, а освежающе весело… и даже почуял благородную возможность не отравлять своим косорылием настроение Г.П., попавшей, слава Тебе, Господи, в руки настоящего джентльмена… если уж на то пошло, предатель не она, а я, козел, загнанный в угол, причем не обстоятельствами жизни, а самим собой, если не велением судьбы, – со временем прояснится, так это или не так…

Все же за столиком я был намеренно грустен и уныл: роль есть роль… пару раз Г.П. спрашивала, в порядке ли я… я каждый раз отвечал, что есть некоторые проблемки с делами, но ведь без проблем, сами понимаете, дорогая, бывает лишь безделье, особенно в наши времена… разберемся, все будет о'кей.

К сожалению, надраться нельзя было, нельзя… но легче и легче думалось о том, что все ближние вот-вот сделаются для меня неимоверно далекими и покажутся призраками прошлого, а само оно – хотелось в это верить – превратится в новенькое, подобное только что купленной тачке, настоящее, вдруг с места рванувшее в неведомое будущее… потом снова я топтался в танго с жирафой, на которую, бешено мне завидуя и облизываясь, пялили фары чуваки из новых и явно преуспевающие урки.

Вот так, словно ничего не происходило, словно завтра ничего не произойдет, прошел тот вечер; я попросил у Г.П. разрешения свалить домой из-за чудовищной боли в висках; простился со всеми как ни в чем не бывало; жирафа уже с кем-то вальсировала; водила Михал Адамыча довез меня до дома; первым делом звякнул предкам, сказал, что полностью очухался после падучей, на днях приступаю к интересной денежной работенке.

Затем звякнул дядюшке.

«Хэллоу, дарлинг Пол, итс спикинг Вован, ай эм ол райт энд файн… все о'кей, не бзди – погрузимся, как говорит Харон».

«Кто такой этот чмо?.. из какой команды и что за блядь его крышует?»

«Дядюшка, ты очумел, у Харона не может быть крыши, он всего такого выше: перевозит людей за бугор через речку Стикс».

Так сказал я и тут же спохватился, проклиная свою бессознанку, так и рвущуюся иногда если не выболтаться, то намекнуть на то, что должно произойти… хорошо, что дядюшка был пнем дубовым в отличие от тех двух бизнесменов.

«Так бы и сказал, что поябывает человек границу на замке, а то Харон, блядь, Харон… в гробу видал я твоего Харона, а впрочем… можешь познакомить его со мной, перетрем на вась-вась что к чему, мне нужны крутые люди… сам-то как?»

«Надеюсь, что все оно – к лучшему».

Скоро, думаю, вспомнишь, дядюшка, как верны были твои слова насчет гроба; тут он вновь предложил «синхронно посотрудничать», но не с ним, а в его турагентстве, «там все заподлицо с законом» – хер подкопаешься, дядя – это тебе не Коля из «Заготскота».

«Нет уж, – говорю, – ты сам учил, что наша жизнь – тюрьма и лагерный барак, а спать в нем спокойней тому барану, который ни хера не знает и ничего не делает, верно?»

«А ты, Вован, не такой уж лох, как думают про тебя пахан с матухой, тем более мы сейчас в натуре переходим на полную цивилизацию в данных методах проектов, советов, жалоб, пожеланий и сценариев… короче, как говорит знакомый пахан, нам чужого не надо, мы и на ворованное проживем… я теперь хорошо стою, тоже выше некуда, вроде твоего Харона, разве что могу двинуть в Думу… так что в случае чего, типа проблемы с неувязками или кто под ногами мешается, чтоб мне сгнить, разберемся и отмажемся… помни: на Лобном, сука, месте перелицую на хуй того пидараса, что на тебя наедет, перестрою крысеныша в цыпленка табака и нарисую ему общечеловеческое рыло, чтоб знал, гондон, цену нефти нашей и всенародного газа на душу населения».