Дни тянулись, временами изводя какими-то дурными предчувствиями и постоянным, подобным беличьему, мельтешением мыслей… воспоминания не только не унимали боль с тоскою, но доводили до такого давящего душу чувства безысходности, точней, уныния, – что хоть вешайся… однажды я даже подумал: на хера ты, собственно, козел, сюда вернулся?.. но тут же остыл… там, за бугром, точно так же тупела бы башка от бесполезных попыток вникнуть в тайные смыслы злодейского происшествия, оборвавшего и жизни двух существ, и их любовь… только что были они двумя отдельными несчастливыми особами – теми самыми разлученными платоновскими половинками, – как вдруг стали одним целым… и это было чудом случайной встречи – чудом, ставшим и для погибшего, и для Г.П. драгоценностью жизни, отрадной истиной существованья… и вот их нет – нет двух людей, заменивших бы мне родную мать с родным отцом… это срывало с крыши черепицу.
Про любезных предков я тоже не забывал… представлял себе безумную их радость и дикое смятение перед сказочным явленьем вроде бы заваленного, – нехитрое дело, – а на самом-то деле блудного сына… правда, встречу с ними оставлял напоследок.
В те дни, в ожидании звонка В.С., бывало, осатаневал я от мрачных раздумий, делавших действительность до того враждебной и смутной, что – нос не хотелось из дома высовывать… а Опс – он, умная душа, буквально не оставлял меня одного… дрых исключительно рядом со мною… горестно поскуливая, притащил в мою койку пуховую подушку Г.П., чем до слез растрогал… и вообще, чуя мое состояние, видимо, как свое, он тихо и проникновенно повизгивал, казалось, не голосом, а самой душою, явно понимавшей необходимость поддержать те же, что и у него, чувства… надо же, думаю, ведь Михал Адамыч битой был рысью… знал, что попал прямо из лап совковых непоняток в беспредел нового времени, когда у людей, как у зверья, начинаются драчки за куски вновь обживаемой территории… так что ж не предостерегся?.. что ж не свел до минимума опасность?..
«Мало кто, Володя, – сказал он однажды, – может с концами рвануть отсюда когти, как это делаете вы… лично я завяз по горло в трясине перестроечных дел… причем не для себя стараюсь, – я, сами знаете, давно упакован, – ворочаю мозгами и миллиардами ради экономики оклемывающегося общества… звучит это странно, но рвануть когти ни душа не позволяет, ни совесть, которая и есть ее голос».
Настроение, когда я думал об убитых, становилось невозможно поганым из-за отсутствия разъяснительных смыслов случившегося.
Опс, повторяю, неизменно чуял мое состояние… но разве описать движения собачьей его души, сказав «повизгивал»?.. это было не повизгивание, а еле-еле слышный непродолжительный звон, похожий на прикасание необычайно чистых молекулок воздуха к прозрачным звучинкам звука… звон, то возникающий, то умолкающий, то почти беззвучный, но ясно, что ни на секунду не покидавший собачью душу… он напоминал дрожание тревожно позванивающего колокольчика в ручке невидимого гномика, печально который выискивает и выискивает потерянного во тьме кромешной светлячка, но никак найти его не может… Опс и облизывал рожу мою небритую, и подольше старался выгуливать на Тверском, не себя, как всегда ему казалось, а меня… водил по переулочкам, чьи дома, весело отряхиваясь от былого одряхления, омоложались и начинали походить на своих хозяев, новых русских, словно бы не совсем еще опомнившихся после внезапного возвращения откуда-то из затхлого небытия – в море разливанное бабок, во вскрывшиеся ото льда реки возможностей… Опс иногда даже ногу мою приглашал задирать у самых заветных для него столбов и углов – вот до чего доходило великодушие его и благородство… жрал, повторяю, без всякой охоты… с презрением и недоуменьем, как существо возвышенно страдающее, отворачивал морду даже от деликатесов… только изредка, да и то в порядке одолжения, лакал воду… а если что-нибудь жевал-глотал, то исключительно мне в угоду… из-за потери любимой хозяйки плевать ему было на продолжение жизни, у него явная была депрешка.
Я тоже не меньше, чем он, страдал от боли в душе, вызванной той унизительной пришибленностью, что парализует ум и волю человека при внезапной встрече – лоб в лоб – со зловещей фигурой необратимости, с убийством двух из трех самых дорогих на свете людей, к которым ведь и стремился, елки-палки, оттуда, из пространств блаженного Средиземноморья, всю жизнь рифмовал с которыми радости времяпрепровождения – путешествия, музеи, жратву, вина, отельчики, приключения с телками…
Наконец-то позвонил В.С.
«Скажи, Олух: думал ты, между нами, девушками, или не думал, что я в какой-то положенной доле с решения ебаной твоей проблемы?»
«Это и прийти не могло в башку мою олуховатую, не такой уж я лох, как вам кажется».
«Молоток, Владимир Ильич, в масть гадаешь, у тебя не репа, а тыква, которую бы тезке твоему водрузить на плечи, чтоб не картавил в историческом, конечно, конспектировании действительности… недаром был ты Михал Адамычу как бы родным сыном… если хочешь – да он в тебе души не чаял, сам говорил об этом, так что я учел данный факт твоей биографии… не фикстулю, но если б не я да не уважение к авторитету покойного, то – за базар отвечаю, – пиздец Америке… потрепали бы инстанции твою душу, ох как потрепали бы… не рад бы ты был, что одним костылем вляпался в беспредел, другим угодил в коррупцию на местах… так что дело, считай, сделано во имя памяти обоих покойных… через полчаса мой водила притаранит тебе всю твою старую ксивоту… скажи спасибо родимым органам, что не сожгли – как в жопу смотрели, что и у нас, от брюха настрадавшихся, на Руси бывает, а не только у разных, понимаете, Нострадамусов… если считаешь нужным перевести бабки швейцарского златоотсоса оттуда сюда, то рекомендую побыстрей распорядиться… пусть переводят в наш солидный и надежный банк, лично на тебя, на Владимира Ильича Олуха, не хера собачьего… на тамошнем счету оставь какую-нибудь сумму, ты же не собираешься сидеть на одном месте… перед этим заезжай ко мне лично, откроем счет, станешь официальным клиентом»…
В.С., как всегда, порол всякую херовину, а я слушал и слушал, ошеломленный невероятной с документишками везухой, и помалкивал… слова застревали в глотке, а душа, наоборот, постепенно обретала отдохновение и опору.
Положив трубку, я к огромному недоумению Опса, заплясал от хорошей новости; если б в тот момент велело мне любезное мое отечество выступить по телику, то я бы сказал в микрофон следующее:
«Любезные дамы и господа, да здравствует всероссийская комната смеха… слава тебе господи, остаюсь с вами!»
Подъехавший водила вручил мне порядком зачуханный старенький мой паспорт и родные правишки, найденные при трупе погибшего или же замоченного Николая Васильича Широкова… я им радовался, как в детстве первому велосипеду… мастера своего дела кое-где обожгли их и перемазали сажей, а менты сохранили, возможно, по дальновидному совету Михал Адамыча… жить, показалось, стало легче, жить стало веселей… вот как блестяще действовала ментовская бюрократия, раскочегариваемая бабками… паспорт был еще действителен… он показался собственной моей тенью, по новой слившейся со мной – с живым, невредимым и глубоко несчастным, как говорил о себе в «Идиоте» отставной генерал Иволгин, остро чуявший одиночество неприкаянной души.
Потом я все сделал, как сказал В.С.; наплевав на всевозможные былые страхи, заявляюсь, сначала захожу прямо к нему, сидевшему в шикарном помещении, напротив бывшего кабинета Михал Адамыча; В.С. сначала попросил оставить у него ксивоту Николая Васильича Широкова, поскольку опасно таскать с собою не нужные мне, но всегда возможные улики – ты не в Италии, ебена мать, а в Мурлындии; я с огромным и вполне понятным удовольствием расстался с чужим паспортишкой, уже успел сорвать с которого свою фотку; затем властительный опекун направляет меня к большому банковскому чину; предстаю перед ним.
«Чао, – говорю, – я Владимир Ильич Олух, только что из Италии, полностью разделяю чудовищное горе, всех вас постигшее».
«Помню ваше лицо, приветствуем будущего клиента».
«До сих пор не могу прийти в себя… зайду к вам через пару дней… до этого свяжусь с Лозанной – есть к ним вопросы, – тогда и разберемся… пожалуйста, для начала откроем небольшой счет… буду благодарен, когда сообщите о переводе».
Связавшись с Лозаннским банком, я назвал секретный код своего счета и распорядился немедленно перевести в Москву по такому-то адресу на такой-то номер и такое-то имя большую часть своего вклада; остаток, думаю, пусть полежит на случай поездки в Европу, пока ее еще не схавали экстремистски настроенные исламисты.
После выходных банковский чин любезно звякнул насчет получения перевода; когда я направился в банк, какой-то голос подсказал мне, что необходимо снять со счета бабки; я тут же вспомнил, как покойный Михал Адамыч предостерег меня однажды держать всю сумму в его банке; тем более я не собрался ни копить, ни жить на ренту; кроме того, надвигалось все сразу: необходимое устройство жизни, расчеты с Котей за дачу, покупка новой тачки и, раз уж взялся, сложный, с помощью знакомого спеца, обмен Котиной квартиры, бывшей обители Г.П.; непременно пусть станет квартира моей, а ему и писателю будут куплены, если, конечно, они их устроят, отличная двухкомнатная в центре и однокомнатная недалеко от метро; слава Небесам, хватало на все на это.
Я так и сделал; позвонив, сказал В.С., что совершенно необходимо расплатиться с крупными долгами, оставленными еще со времен старой житухи; во-первых, говорю, совесть велит, иначе мне оторвут голову, кроме того, уже успел попасть на двадцать штук, но отыграюсь; во-вторых, вторая, типа новая жизнь – есть новая жизнь, которая дается не просто и не бесплатно, поскольку включает в себя различные покупки.
В.С. назвал меня мудилой и обещал перезвонить; взяв из банка почти всю сумму наличными, я тут же переложил их в другой банк; его хозяином был мой одноклассник, малый совершенно честный и приятный во всех отношениях, ставший одним из московских деловых богатеев.
Вскоре В.С. звякнул и велел незамедлительно канать на обмыв всей моей решенной проблемы.
«Тачка скоро будет у подъезда… прошу в кильдим «У Есенина», он тебе знаком… жду, поляна заказана… если хочешь, возьми и пса, ему полусырой шашлык заделают, но без перца… худо-бедно, можно и топ-сучку с течкой вызвать, подходящей чтоб была породы и не толстожопая, как моя бульдонья Фекла… пока ты там болтался, сервис тут у нас сейчас почище парижского для людей с большой буквы и кое-каких виповских псов».
Удивительная моя везуха придавала российской действительности черты сказочной вымороченности – да ведь и было от чего; но ничего похожего на социальное довольство, всегда вызываемого удачным раскладом дел, не было на душе из-за внезапных, каких-то странных дурных предчувствий; даже не грела надежда на возможность устроить жизнь посерьезней и посодержательней.
«У Есенина» пришлось поддать с В.С.; через него я расплатился с кем-то за неоценимые услуги, искренне сказал новому своему благодетелю, что никогда в жизни не забуду его помощи; испытывая странную душевную неловкость, становящуюся особенно острой, когда ни в чем ты ни перед кем не виноват, наоборот, обласкан – мысленно поблагодарил Михал Адамыча за все, что сделал он для меня.
Мы тут же начали поминать и его, и Г.П.; еще до того как надраться от скорби и грусти, я поинтересовался насчет хода расследования двойного убийства, как известно, взятого под наблюдение верхов.
«Забудь, Владимир Ильич, такие дела не бутоны розы и пиона – они не раскрываются… ихние тайны уносят с собою в могилу киллеры, которые большие мудаки и в некотором роде те же самоубийцы… забудь… ты чем сейчас заняться-то думаешь?»
«Ничем, пока не восстановится все, как ветром, выдутое из башки давней травмой и всегда стоящей на стреме проклятой эпилепсией».
«Ну травма травмой, темни сколько хочешь… это дело не мое, а прошлое… у меня тут такая же, как у тебя с репой, случилась херня с компьютером: из-за вируса накрылась ценнейшая информашка – словно бы не было ее, сволочи… вот так же, Владимир Ильич, и мы с тобой сегодня, как говорится, наличествуем в окружающей нас среде, сидим, поддаем, жрем, мадмуазелек, если хочешь, вызовем, но завтра-то, спрашивается, где следы наши и из какой такой жизненной слякоти начисто они выветрятся?.. нету ни нас, ни следов наших, Владимир Ильич, как будто их не было… и ни один, блядь, очкастый япошка ни за какие бабки не разъяснит, где мы, что мы, почему мы с тобой и на хуй никому не нужны… пришли ниоткуда, сгинули неизвестно куда, поэтому – за помин души тех, кто не с нами, ну и за нас с тобою, звони, когда восстановишься, совместно потрудимся».
«Во-первых, – говорю, – никакого, извините уж, допуска к тайным разборкам с забугровыми вашими партнерами иметь не желаю, нервишки не позволят… во-вторых, конечно, потрудимся, по-синхроним, всегда пожалуйста, я к вашим услугам, когда вполне оклемаюсь».
«Тогда валим в баню, раз уж загудели, а?»
«Через недельку готов попариться, а сегодня, извините, дорогой Валерий Сергеич, поздно, Котю пора кормить и Опса – теперь весь дом на мне, в том числе и писатель херов».
«Тогда вали, самый лучший ужин для людей и собак – это завтрак, и наоборот, иначе говоря, святое для всего народа дело… звони в любом случарике, будь другом, я ведь тоже осиротел, а ты у меня теперь как бы эстафета из рук Адамыча… может, и под балдой, но мне мерещится, что чищу себя в базарах с тобою, как Маяковский под Лениным, а если б он поступал наоборот, то и не застрелился бы, логично?»
«Что значит «наоборот»?»
«А то и значит, что чиститься следовало под Пушкиным, Гоголем или Александром Яшиным, вратарь был в футболе который, догнал?»
«Где там – вас разве догонишь?»
Из кабака мы вышли вместе; водила-телохранитель силком уложил внезапно вырубившегося В.С. на заднем сиденье, потом довез меня, тоже сильно поддатого, до дома; я еле добрался до койки, успев промычать Опсу спасибо за содранные с ног носки, и провалился в беспамятство.
Продрыхся я и встал, с удовольствием ощущая себя всамделишным Владимиром Ильичом Олухом – Царствие Небесное Николаю Васильичу Широкову; оказалось, что Котя и сам полопал, и не оставил пса голодным, да и носки с меня содрал именно он, а вовсе не Опс, причем спьяну я успел взъерошить Коте шевелюру, почесать за ушами и чмокнуть в нос.