Ну, потрясенность его при моем появлении, естественно, была неописуемой; сначала он обмер и, выпучив глаза, рухнул гигантской своей задницей в деловое, с массажными функциями, кресло.

А когда мы заявились, мертвецки красовецкая секретарша – похабно коротенькая на ней юбочка, длиннющие, бесцветные, как весенние ростки погребного картофеля, ножки, согласно новой моде, коленками виляющие на ходу, – сначала секретарша доложила нараспев по селектору:

«А-а эт-та… там, Егор Васильич, какой-то базарит, видите ли, О-о-лух… они прям со своим мопсом без очереди рву-у-утся».

Знакомый мой крикнул прямо из кабинета: «Шла бы ты, Всячина, на халабалу, че пургу-то гнать?.. я в данный момент и без того страдаю без поправки посталкоголизма коньякизацией всей страны, гони лучше следующего».

Тут Опс бешено залаял, учуяв недоброе к нам обоим расположение дремучей лимиты, дешево хиляющей за бывалую секретаршу; я вошел без спроса, ну и, конечно, в кабинете возникла немая сцена; я захохотал, мой знакомый по бане Куроедов раззявил варежку и вытаращил рыбьи глазки, осмысливая данную фантастику; все же он ожил, моментально достал из комнаты «отдыха, ну-с и еще кое-чего, дорогой ты наш Вовка» коньяк с пузатыми, как и он сам, фужерами; я лишь слегка пригубливал, а он законно поправлялся; пришлось наплести ему о том, что было, что есть и чем все это может кончиться; выслушав меня, не перебивая, он вызвал секретаршу.

«Переноси, Всячина, на завтра весь ко всем херам прием – и не пи-тю-кать, я сказал, пе-ре-но-си… разгони там публику к евгении марковне… тут у меня срочный случай составления завещания для человека, готового к теперь уже фактическому от всех нас уходу в крайний минусовый градус по Цельсию, где все будем, куда мы на хер теперь денемся… выполняем без вопросов… после чего приступишь к соответствию основной профессии, если того пожелаем, свободна… тут тебе не у Пронькиных, когда, понимаете, такая у нас выросла чисто внутринотариальная проблема».

Появление мое так потрясло Куроедова, что хохотал я не переставая, а Опс носился по кабинету, радуясь моему хорошему настроению; часа полтора болтали мы там о малопонятных превратностях судьбы да о непредвиденных ударах рока.

«Кто-кто, – говорит страдавший от ожирения Куроедов, по новой расширив сосуды, – а я, нотариус с большой буквы… теперь тебе, Вовка, если разобраться, спешить некуда… все сделаем по высшему разряду, как в Сандунах… главное – в гробу не обосраться, что ты и проделал со всеми нами, имею в виду, прохлял за жмурика… но, поскольку я хлобыстнул и подавился буженинкой, разреши уж мне допустить утечку суровых мужских слез, так как, видит Бог, мы все тебя любили в силу банной дружбы русских наших сердец… считай, что в данные минуты пошли, как говорится, авансом натуральные твои поминки за номером два, и ни о чем не жалей, заверяю тебя, все там будем… ты вот лучше ответь, находясь на самом пороге: ну что это за блядская, допустим, жизнь, а?.. за что ее мне любить?.. никакой я тут не замечаю с ее стороны взаимности, о которой прожужжали все уши при нескольких культах личности… жили мы раньше не то что заебись, но все-таки и рыло было в шоколаде, и хер в помаде, и Медный всадник в Петрограде, и суперракеты с бомбами на параде… а теперь Минздрав в стране имеется, но почему же и в силу каких именно постановлений о дальнейшем помирании граждан смерть существенно превышает рождение на душу населения, ети ее мать совсем?.. Брежнев с Черненкой и Андроповым не в счет… все дело в том, что умные-то дохнут, как мухи, или валят за бугор, а мудаков с нестоячими становится гораздо больше, чем баб, желающих сладко постонать в тиши ночей, – бля буду, это статистика… как нотариус говорю: куда ни глянь – повсюду однозначный компромат на положение вещей в себе, как учили нас на кратких курсах истории КПСС… живем как вдруг – «есть-такая-партия» обхезалась по самые лампасы, а светлое будущее сделалось темным прошлым всего прогрессивного человечества… но мы, элита, блядь, отмоем добела и прошлое, и будущее… в настоящем же важно не бздеть, а взять глаза в руки и объективно глянуть вокруг… так что глянули еще по одной… и какой же теперь нарисовывается перспективный пейзаж на картине горизонта действительности?.. исхожу из следующего положения: что у трезвого в жопе, то у поддатого на языке… если б о таких подлянках узнали Александр Македонский, Суворов, Кутузов и другие Денисы Давыдовы, то они бы арбалеты с мундиров посрывали и кинули в харю самому Марсу, который был до Сталина богом войны, а не хером, понимаете, собачьим… типа в Чечне между боями и вообще впервые гад буду, в истории военного искусства, которое для меня хобби с самых оловянных солдатиков, – впервые, Вовка, командный состав и первогодки службы бодают родное оружие местному сепаратизму-бандитизму… а тот не дремлет и заваливает наших теми же пулями, минами и гранатами, какие выдаются под личную, ебена мать, ответственность для защиты отечества от грубого вмешательства во внутренние ее дела… а раз уж все распродается, то хули ж не продать с приличной скидкой родину-мать, БТР с вертолетом – фри?.. хоть убей на поле того же боя – ну ни хера я не могу понять в диалектике такой арифметики, а раз так, то ебу в хвост, в гриву и в саму, понимаете, оглоблю таковский круговорот подлянки в природе… что хочу, то и делаю на вверенном мне участке нотариальных событий по данной конторе гражданских дел… будь жив маршал Жуков, или сиди я сейчас в седле белой его кобылы на Параде Победы, – да выжег бы к чертям собачьим залпами всех «катюш» дедовщину херову, рэкет ебаный, коррупцию сраную с сепаратизмом, а заодно и всех нас по пятое, понимаете, колено… извини уж, что затронул страдающий участок твоего тела… правда, есть у меня кирюха, Герой России, полковник… он что сделал где-то там на Кавказе?.. к нему сунулись боевики, чтоб купить тройку минометов и другое оружие… о'кей, говорит, одну половину бабок – вперед, вторую – на месте передачи… договорились, подыскали на карте место… а он стратегически мудро подготовил засаду на обратном у боевиков пути… получил на месте вторую половину лавэ, передали им наше оружие, а потом засада окружила и перебила человек шесть, ну минометы с автоматами-патронами забрали обратно, чтоб перебить подлую такую масть в деморализованных воинах… теперь он Герой, но его скрывают от кровной мести за кидалово и от аморалки наших шустрых офицеров, которые, падлы, вертолет пропить готовы… ты что, Вовка, какие там на хер бабки? – отзынь, как сказал Мао Цзэдун Никите Сергеичу… ты и впрямь охуел, я с тебя не возьму ни копейки, ни цента, ни сантима – банное содружество не уценивается, оно оказалось помощней СССР и дружбанства народов в силу обстоятельств чистоты души, повторяю, банного русского человека, которого, посмотри, даже хохлы продали за жменю самосада».

Постепенно, своим путем угасли наши тары-бары-растабары и прочие базары; я попросил никому ничего обо мне не растрекивать раньше времени; затем Куроедов, собрав в кулак остаток сил и воли, составил завещание, оформил его в обход каких-то законов, как надо, и заверил печатью; свидетелями пошли секретарша Любка Всячина и приходящая уборщица, тоже из лимиты, бывшая кандидатка наук, бежавшая из Баку; я с трудом отмотался от Куроедова, возжаждавшего групповухи и напоследок заявившего во весь голос, что он справится с двоими, а если разъярить, то и с тремя, как сказал поэт; мы с Опсом свалили.

Важное дело было сделано; покупку дачи, купленной еще свекром специально для жены сына и завещанной ею одному Коте, я решил оформить позднее; у писателя никаких не имелось на нее ни моральных, ни имущественных прав; если, думаю, не успею, Марусе останется на что ее купить.

На обратном пути снова разыгралась дикая боль и закололо сердце… оно ныло и, по-моему, старалось разорваться на части от непривычных размышлений и бытовых забот… я понимал: раз делать нечего, диагноз ясен, деться от него некуда, значит, надо спокойно собраться и свалить отсюда на тот свет, с которого явился не запылился – и все дела… не я первый, не я последний, тем более генеральный прогон этого дела прошел успешно, могила готова, потеснимся гробами, мало ли что бывает в жизни…

Вечером мы с Опсом встретили Марусю; не знаю уж почему, но она снова была не расположена к болтовне; мы заделали жратву, молча же распили бутылку бордо и поужинали; я повеселел и весело рассказал, как на обратном пути остановил меня мент.

«Опс, – говорю, – так яростно лаял, что пришлось выпустить из тачки эту «охотничью подоружейную собаку», вообразившую себя великим сторожем всех времен и народов… на воле и вне каких-нибудь стен в нем пропадало могучее действие слепого инстинкта охраны имущества хозяина… он весь извилялся, обнюхивая мента, возможно, умело мне подыгрывал… кстати, от меня могло попахивать… поэтому, незаметно косорыля, я встал по ветру и дышал в сторону… произносил слова лишь на привычно глубоком, как у ныряльщиков за жемчугом, вдохе… что-что, а вкручивать мозги одиноким ментам, зачастую только и ждавших базара по душам, я умел… виноват, говорю, командир, простите, спешу к ветеринару… сами видите и слышите, собака нездорова, у нее истерика на почве боли».

Мент долго обдумывал сию нестандартную ситуацию; подаю ему новенькие свои правишки, из них уже привлекательно выглядывал двадцатник баксов – для более резкого ускорения обмозговывания действий.

«Ну и что стряслось с твоим блондинистым гавкалой?.. э-э, гляди-ка, ни хуя себе как тебя угораздило с имечком-отчеством при такой фамилии, господин Владимир Ильич Олух… ладно, я тебе почему-то доверяю, хотя проверял, ибо тут у меня много всякой чмуроты разъезжает… ну то, что тварь живая хипежит, будучи больной собакой, это хер с ней, как говорится, собака базлает, а правила движения должны соблюдаться… хотя рявкает он у тебя прямо как замминистра здравоохранения, который вчера мне, урод, тоже с превышением скорости попался и начал, гондон чиновный, злоупотреблять должностью… да ты знаешь, возмущается, кто ты?.. да ты и не подозреваешь, лимита деревенская, кого я консультирую и вылечиваю?.. ты есть мент и больше ни хера, завтра тебя по стенке размажут и врежут твоей же палкой промеж глаз… да я самого Лужкова вниз кепкой на уши поставлю, котлован пойдешь рыть под братские могилы в Грозном… ах, думаю, ты так, падла, да?.. размажут, значит, когда я Афган прошел?.. и врежут моей же палкой по всем правилам дорожного движения первой в мире перестройки социализма в капитализм, так?.. не говорю ему ни «ты», ни «вы», но использую с данным гондоном презрительное безразличие, сука, во множественном числе… стратегически себя сдерживаю и вежливо каблуками перед ним щелкаю, дескать, пожалуйста, достаем права и документ на транспортное средство… медленно выходим из машины для проверки координации движений и угла балансировки на земле… теперь все мы, говорю, у нас равны – и шишки и говны перед лицом закона… отводим машину в сторону, не то вызовем автодомкрат, который лично оплатите… принципиально не намекаю на лавэ, а правишки отныкал… тут он бросается в коррупцию, отслюнявливает «фанеру»… а сменщик мой – щелк, блядь, «Зенитом», щелк… написан, говорю, будет нами рапорт о некоторой попытке некоторых конкретных лиц вручить некоторую взятку при дальнейшем исполнении некоторого долга службы… ну потом наверху я кое-кому отстегнул кое-чего ранее наколымленного… пусть теперь, гондон, походит-побегает и попортит сраное свое здравоохранение, да ебу я его как министра бессильной медицины и ветеринарии, несмотря на должность… в натуре, че с псом-то у тебя?»

«Рачок в задней коленке выявлен, видать, побаливает».

«Ой, блядь, это кранты, более того, считай, ему пиздец, Владимир Ильич… лично я всегда жалею собаку, а людей ни хуя не жалко… носятся они, видите ли, то туда, курва, то обратно, накопляют, мочат, блядей на дачи волокут, стройматериалы, выпивку с закусью, тачки угоняют… а я тут, значит, выстаивай с похмелюги, главное, в дождь, в мороз, в жарищу, фиксируй скорость, проверяй трупы в багажниках, лови бандитов, давай отмашки, выясняй скорость кавказской национальности, тяни бабки, отстегивай наверх, так что ли?.. к тому ж поговорить тут не с кем… стоишь вот так и перетираешь своей же репой корень событий: ну куда вы все несетесь, мандавошки, и несетесь?.. ну хули вам на одном месте-то не сидится?.. на хера, если разобраться, простому народу все эти автомобили, ракеты, бомбы и растаможки, не говоря уж обо мне?.. гони и ты, превышай, раз такое с кобельком дело… выдаю по рации отмашку насчет зеленой для больного улицы, скоро смена, жахну за его здоровье… сам-то ты как – ништяк или же хворый?.. с чего это дышишь, как доходяга, вроде «КамАЗа» на подъеме?»

«Спасибо, все в норме, командир… потихоньку доедем, Бог не выдаст – дьявол не съест».

«Да, вот что еще… тут шибко умный и новый начальничек базарил, трепло худое, что за бугром мент не то что б не берет, а он тебя – за жопу и в наручники при попытке отстегнуть на лапу – это что, в натуре или параша дерьмократа вшивого?»

«Я недавно был в Италии, там серьезная взятка начинается с конкретной штуки, а то и с десяти, у них ведь уровень жизни почище тутошней, следовательно, высока культура коррупции – нашей до нее подальше, чем от этой твоей будки до луны».

«Вот и я так думаю, но не бзди, Владимир Ильич, в чем-в чем, а в этом сраном деле мы тоже вскоре прыгнем выше шершавого… ты бы поглядел на ряшки, ездят которые в «мерсах» и всяких ебаных «роллс-ройсах» с «бьюиками»… их еще вчера ряшками этими, блядь, я в капоты тыкал и вот этой палкой под коленки его, падлу, под коленки, а то и промеж муде, чтоб не залупался и не качал права человека, как этот замминистра херов здравоохранения от гриппа… а сегодня те же самые ряшки мигалок понавешали синих, квакают, сиренят, паскуды, как будто президент Америки прибыл в Кремль на отсос к нашим путанам и для продолжения официального спаивания нашего Бориса Бодунова… у самого там в Белом доме хуевато с правами человека – не очень-то загонишь хорька под шкурку иной секритутке, а в Москве – гоняй хоть народной балерине палку за палкой, до утра не вынимамши… короче, Владимир Ильич, валяй, лечи собаку, да не брезгуй, останавливайся – за жизнь погавкаем».

«Еду, – рассказываю Марусе, – дальше, а сам… сам бешено завидую живому, продолжающему жить гаишнику, на ежедневную участь которого ко всем чертям променял бы я в тот миг все свои бабки, даже подписался бы черт знает на что, включая продажу души любому дьяволу, за простую ошиваловку на белом свете, какими бы ни был он замызган сволочизмами человека… ничего, думаю, не поделаешь, привыкай, Олух, к естественной и не позорной зависти, привыкай ко всем несбыточным мечтам такого рода – некоторое время никуда теперь тебе от них не деться… и вот что я, Маруся, не в первый уже раз заметил: некоторым людям, вроде мента, было б на меня наплевать, если б не интересное мое имя-отчество… сначала они – чаще всего бюрократы – вчитываются в правишки, в паспортину или в бумаги, затем, ухмыляясь, прибавляют в уме к имени-отчеству фамилию Олух… видимо, в ихних репах срабатывает какой-то странный, не такой уж, скажу я тебе, простой анекдот… и тогда им кажется, что они, простые смертные, удостаиваются причащения к товарищу Мавзоленину – к самому живому из живых трупов, которого ненавидят они, но жалеют, ибо не захоронен по-человечески… понимаешь?»

Маруся помалкивала… Опс, наоборот, расслабился, опрокинулся пузом вверх… передние мохнатые лапы согнуты в коленках, задние вытянуты во всю длину… свешен до полу язык, полузакрыты глазки, опять смешно обвисли брыли, розовые с изнанки… он давал знать о великодушном доверии к близким людям да и к атмосфере жизни на земле, благосклонной ко всему живому… потом снова лег на брюшко, удобно положил морду на лапы… принялся что-то то ли говорить, то ли напевать… при этом Опсовы брыли так смешно раздувались и так долго держался в них воздух, что это делало их похожими на щеки знаменитого трубача Дизи Гилеспи…

Я много чего порассказал Марусе об Италии.

«Хотелось бы, – говорю ей перед сном, – снова поспать вместе… ты заметила, что Опс спрашивает взглядом, можно ли ему улечься в ногах, – вот что значит природная политкорректность, а не какие-то там ихние казенные хухры-мухры с мудацки уродливой, насильно насаждаемой мечтой о равенстве и братстве.

«О'кей, я постелю, надеюсь, снова выспимся… но ты мне почитал бы на латыни на сон грядущий, скажем, ту самую элегию Тибулла, если, конечно, ты ее не забыл».

«Никто, – говорю, – не забыт, ничто у меня не забывается кроме цифр».

Маруся пошла стелить, а я поперся под душ… стоял там с неимоверно тоскливой, застывшей болью в душе, явно не реагировавшей ни на холодную, ни на горячую воду и словно бы дававшей знать, что иногда ей, душе, не по силам главенствовать над телесной болью… ко всему прочему, меня, обреченного, продолжала мучать мечта о простом, долгом, теперь уже недостижимом семейном с Марусей счастье.

Опс, когда я обтирался, снова начал вылизывать злосчастное больное место.

Я, как в прошлый раз, улегся на край громадной койки… укладываясь, Маруся постаралась меня не задеть, хотя именно это и задевало, причем с какой-то особенной болью и въедливостью… я сразу же начал читать наизусть одну из дивных элегий Тибулла на латыни, вечно молодой, златоголосой, янтарно-медовой…

Потом мы молча вслушивались в медленное истаивание эха дивных строк… оно не спешило с возвращением в вечные глубины беззвучия – вновь слиться с бесчисленными остановленными мгновениями – и сладостью небесной пощекочивало напоследок умолкшую гортань… ничему бессмертному, думал я, незачем спешить, раз нет у него касательств ни к времени, ни к пространству… это в быстроживущем человеке, скажем, во мне, вечно спешит лишь разум, словно убегает со всех ног от невыносимой мысли о кратковременности своего существованья… а душа – совершенно непредставим образ торопливости души, испытывающей благодарность за существование в смертном человеке, обожающей красоты Творенья, умеющей подниматься над играми случая и никогда не считающей себя пленницей времени… знаю по себе, не раз наблюдал, как разум торопится достигнуть одну цель, потом другую, за ней третью и так далее… вот он достигает их, потом, если его не останавливают, сам останавливается как вкопанный… ошеломленно озирается и удивляется: позади безмолвные трупики ни за что ни про что или убитого, или незаметно скончавшегося времени – минутки, дни, месяцы, годы, десятки быстро промелькнуших лет… будущее – темно, тьма посмертная еще мрачней, в опустошенном мозгу – лишь призраки промелькнувших возможностей… большинство целей – если не все они – оказались говном мышиным… да какая же это адская жизнь? – удивляется разум, – сплошное надувательство, наперсточничество, три картишки, картонные пирамиды, туфта пластмассовая, дьявольская наебка… так сокрушается разум, редко когда догадываясь, что думает о самом себе…

Вдруг мы с Марусей, не сговариваясь, повернулись лицом к лицу… меня мгновенно отпустила тягучая нуда, только что в плоть вцепившаяся.

Маруся вдруг обняла меня… и стала зацеловывать так, что я сам себе показался краюхой спасительного хлебушка, дорвался до которого доходяга… она не задыхалась от жадности и страсти, наоборот, целовала не спеша, как девчонка, жалеющая, что эскимо вот-вот истает… что последняя надвигается страничка «Трех мушкетеров»… что, увы, вот-вот окончится фильм, стесняющий дыхание, – так он захватывающе интересен… и мы с ней оказались в плену у невидимой, но, безусловно, прекрасноликой Силы – такой страстной, как будто в нас она нуждалась гораздо больше, чем мы в ней… потом, в коробке моей черепной, словно стайки редчайших бабочек, заметались всякие глупые слова…

«Все, Олух, – прошептала Маруся, – прости мой трижды проклятый героический стоицизм… это я была слепой идиоткой, во всем виноватой, а не ты… мне давно следовало тебя трахнуть… прости, если можешь… но не думай черт знает чего – это вовсе не значит, что ты баба, а я мужик».

Мы так тогда дорвались друг до друга, что нескоро опомнились от блаженнейшего из бессилий, – поклясться бы я мог, – сравнимого лишь с неким всепониманием, дарованным полнотой незнания, или же с отчаянным прыжком в неизвестность бездны, вмиг делающим человека невесомым.

Опс сладчайше и в высшей степени политкорректно дрых в углу на одном из своих матрасиков.