Станция, другая, третья. Люди на перроне прощаются, плачут, встречают родных и любимых, обнимаются, снова плачут. Жизнь теплым маревом окутывает их, а они даже не понимают, каково это — жить, не неся смерть на кончиках пальцев.
— Ксения Александровна, поешьте… — Устя пододвинула ко мне дымщуюся тарелку, а я все еще видела то крыльцо с вилами и кровавым ручейком на черенке.
Когда я сражалась с дверью, мой партнер был уже обречен, как сообщил приехавший к утру земский врач. Тот тоже промышлял переписью и очень сочувствовал всему случившемуся, даже перекрестился несколько раз, рассматривая эту кошмарную сцену. Уездный исправник, услышав мою фамилию и титул побледнел не хуже Деменкова, и готовился к отъезду на перепись белых медведей, а прочие только в ужасе выслушали мое «Остался еще один дом». Я сама встала и, оставляя кровавые следы, двинулась к последней семье. Пожилая пара с двумя внуками лет 13–14 приняла меня душевно, посочувствовав страстям, которых я натерпелась и сообщив все, о чем я и без того догадывалась — и про адюльтер господина Сковородникова, и про его неумеренность в питии, да и много другой, не очень нужной мне информации. Я пригрелась у печи и не хотела выходить, но коллежский регистратор, который уже никогда не станет губернским секретарем, все еще свисал с двери вдовьего дома, и ему было очень-очень одиноко.
За убийство государственного чиновника при исполнении полагалась смертная казнь и мне было неважно, сдохнет этот человек на плахе или на каторге — это не курсистка Гершелева, за него народные массы не поднимутся. За пару дней я успела сдать бумаги земской статистической службе, где меня встретили как героиню, оформить бумаги на перевозку тела и отправить телеграмму свекру. Так и ехали теперь — мы с Устей в мягком вагоне, а Андрюша, этот неловкий мальчик — в багажном.
Конечно, сам товарищ министра на перрон не пришел, а лично меня встречать особенно-то теперь и некому, но люди в мундирах с благодарностью приняли от меня бумаги и увезли с собой гроб. По зрелому размышлению я решила на похоронах не появляться. С мальчиком попрощалась в похоронной конторе, коснулась губами белого лба. Лицо ему отмыли, и он почти напоминал спящего, только замерзшего. В момент смерти на лице застыло наивное недоумение — он тоже не ожидал такого конца. Это только мне нужно было понимать, куда приводит жизнь любого мужчину, который свяжется со мной. Ди Больо еще не умер, но в сознание не приходит почти с ноября, Петя пророс травой в Вичуге, Евлогин вот тоже неизвестно где схоронен, Тюхтяев на Большой Охте… Я словно метки ставлю по карте Российской Империи своими неудачливыми сердечными тайнами.
К чертям собачьим такие потрясения! Надо о будущем подумать и попробовать все же пережить грядущие катаклизмы. И всячески постараться свести к минимуму общение с добрыми пейзанами, которые с вилами наперевес.
Я умирать буду — не смогу стереть из памяти эту скудную толпу — все население деревеньки, молча и недоброжелательно косящееся на меня. Пустые глаза, безучастные лица, скованные позы. Выли на два голоса мать убийцы и его любовница. Подозреваю, что не притащи мы с собой священника и старосту, а скорее всего именно священника — нашли бы нас с Андрюшей заметенными снегом весной. И крестьянам была абсолютно безразлична я, мальчик этот — они оценивали лишь потенциальный урон для себя от следствия и вмешательства в их внутренние дела. Ведь теперь оба выводка убийцы осиротеют, вдовица точно не справится одна, да и в той семье деткам небо с овчинку будет. Но спасать здесь кого-то у меня категорически не лежала душа.
* * *
— Пусти… — лениво, словно и не особенно хочется. — Нет уж, теперь мой черед! — а этот еще полон сил, чтоб провалиться ему. Пыхтит, елозит по усеянным синяками от кулаков бедрам, время от времени шлепает по животу, плюется. — Ты смекаещь, наших баб он считать вздумал. Вот мы его и сочтем, чтоб впредь неповадно было.
— Проваливай… — это уже третий, который особливо крепко вцепился в грудь, до крови разбив уже губы и мгновенно наливаясь гневом от любой попытки сопротивления.
— Она, кажись, кончилась уже. — четвертый, тот, кого знала, кому доверяла, дернул за волосы, приподнимая голову над лавкой.
— Да что ей сделается? Баба ж… — второй стащил женщину с лавки и поставил на колени.
Господи, почто не пошлёшь милость свою, молилась она, давясь кровью и чем-то еще, горьким и едким.
***
Со всеми своими трагедиями я подзабросила чтение газет, а зря. «Санкт-Петербургские ведомости» сообщили об успешном испытании французской армией субмарины. Прилагались и фотографии чуда техники, которые мне категорически не понравились: уменьшенная копия подводных лодок Второй Мировой войны не оставляла сомнений — источник вдохновения инженера хорошо знаком с победами Де Голля. У меня даже ногти на ногах похолодели.
С чего я поверила в доктрину собственной уникальности? Если границы в это измерение подобны хорошему швейцарскому сыру и страдают пористостью, то лишь вопрос времени, когда мы пересечемся с другими путешественниками. Не все из них смогли бы найти себя в этом мире — он довольно суров к чужакам, но даже один из сотни способен натворить дел больших, чем я. Тем более, что обстановка к тому весьма располагает — кто откажется перекроить трагическое прошлое Родины по своему вкусу, зная, что это пройдет совершенно безнаказанно?
И теперь больше нельзя верить в стабильность будущего. Любая третьеразрядная страна в следующую секунду сможет обрести ядерный потенциал. Да среди родных берёзок вполне могут попасться прогрессивные революционеры и/или монархисты, тоже воодушевленные перспективами.
Первое рвануло предсказуемо: в одном из тихих немецких городков случилась ужасающая эпидемия, за пару часов выкосившая несколько тысяч человек. Конечно, наша разведка не дремала и вскоре засомневалась в бактериальной природе проблемы — в ночь перед мором случился небольшой взрыв на малоприметной фабрике — пожарных так и нашли возле своих повозок. Первые отравляющие вещества начали штамповать не очень удачно. Хочется верить, что автора там и привалило — ибо выживших, по слухам, не нашлось. Хотя вряд ли мой современник обошел бы вопрос о собственной безопасности.
* * *
Но нет худа без добра — военное ведомство засуетилось и графа пригласили на меркантильный разговор.
— У нас предлагают выкупить патент на противогазы за астрономическую сумму. — с восторгом сообщил родственник, улучив момент и затащив меня в библиотеку. Ольга опять наприглашала свору непонятных людей, и я только рада была передышке.
— Экономически целесообразнее брать по 95 копеек с каждого противогаза. — изрекла я, чем озадачила графа.
— Это почему же?
— Одномоментно нам смогут дать не такую уж значительную сумму. А при военных действиях с мобилизацией пусть четырех миллионов человек…. Да с закупкой с запасом…
— Ладно, мысль хорошая, а почему не рубль?
— Потому что скромнее надо быть. — кротко улыбнулась я. — И те же 5 копеек пожертвовать в фонд увечных солдат, например.
Забегая вперед скажу, что даже треть от вырученной суммы заставила меня перестать беспокоиться о завтрашнем дне и значительно повысила матримониальную привлекательность, что позволило Ольге Александровне закрепить на мне сигнальный маячок «Богатая невеста».
* * *
Голоса стихли, но она смогла пошевелиться далеко не сразу. Сквозь отекшие от слез и ударов веки смотрела как лоскуты темно-синего городского платья валялись по всей горнице, еще матушкой расшитая кичка, порванная напоказ, и залитая чьим-то семенем, торчит из-под лавки, из-под черепков парадного блюда. А ведь добрыми гостями в избу заходили.
По опухшим щекам грязными ручейками бежали слезы, да и сама она вся была грязной. Женщина подобрала подол нижней рубахи и оттерла следы. Оказалось невероятно важным собрать всю грязь, оставшуюся от пришельцев, отскрести разводы, запахи, саму память об этом ужасе.
* * *
Приятно, черт возьми, устанавливать собственные правила в доме. Теперь к завтраку мне подавали отглаженные газеты — как и графу. Если Мефодий и считал, что политика — не женского ума дело, то осмотрительно держал мнение при себе.
Мир вокруг меня продолжал ускорять движение к грядущим катастрофам, причем запалив фитили даже в тех местах, о которых я из школьного курса истории не припоминаю ничего подобного. Пока я переживала свое горе, задымилось в Греции.
Весь девятнадцатый век эта территория являла собой очаг войны за независимость. Помнится, эта война доконала лорда Байрона, который угрохал на спасение древней земли все сбережения. Раковая опухоль Османской империи еще в двадцатые годы была вынуждена отступить под лучевой терапией национально-освободительной войны, предоставив краю теплого моря, оливок и сыров сначала автономию в своем составе, а потом и полной независимости, правда не на всей территории: Крит, Самос, Фессалия и кое-что еще пока еще цепко удерживались недобрыми соседями.
Началась свистопляска с выборами королей. Удивительным образом в конкурсе «Выбери лучшего короля» поучаствовали все, кто ни попадя со всех уголков Европы. Перекрестное опыление благородных домов привело к наличию толпищ претендентов, но вначале короткую соломинку вытянул Оттон I из баварской династии Виттельсбахов. Грезя мечтой о великой империи, Оттон воспользовался всеобщей сумятицей во время Крымской войны и почти успел оккупировать Эпир и Фессалию, но тут подоспела турецкая группа поддержки с франко-британским акцентом. Попытка эллинов поддержать русских провалилась. Дальше все пошло веселее, как обычно и случается со странами, куда запустили щупальца англосаксы, так что в 1862 году буржуазная революция отправила Оттона в баварское изгнание, где он и скончался через пятилетку, до гробовой доски упоминая о том, что не отрекся от престола. Это бы упорство потом некоторым другим политическим деятелям!
Британцы же выдали грекам своего мальчика на трон — Георга I из династии Шлезвиг-Гольштейн-Сённерборг-Глюксбургов с приданным в виде Ионических островов. Егорушка обещался не поднимать восстаний против османов, надежно прикрывал интересы британцев в Средиземном море, и даже будучи женатым на Ольге Константиновне, родной внучке Николая I, не мог изменить ситуацию к лучшему.
Старший сын короля, Константин I женился на сестре кайзера Вильгельма Софии, что увязывало за одним обеденным столом лоббистов сразу нескольких противоборствующих европейских монстров. А я еще жаловалась на судьбу, когда мы с Петенькой в Вичугу первый раз приехали.
Бестолковое поведение Георга во время осады Плевны и лихорадочная активность аккурат после подписания русскими и турками мирного соглашения также не упрощали дело. Нерешительность русских войск в Турции и активность Англии заставили в конце концов отступить, так что вновь благоприятное окошко пропало зря. Но в обществе бурлило негодование — греки были уверены, что их обделили при дележе большого пирога, пусть и Фессалия получила свой бело-голубой флаг.
Политический покер на взрывоопасном средиземноморье продолжался. Европейские монархии временами играли в гуманизм и человеколюбие, призывая Османскую Империю соблюдать права христианских меньшинств, но те трактовали это весьма вольно. Уже в 1880-х наместником на Крите был крутой на расправу албанец-мусульманин, который изрядно урезал права местных жителей на самоопределение. В 1895 разгорелся конфликт между христианским губернатором Александром Каратеодори-пашой и военным комендантом острова, итогом которого закономерно стала резня христиан. Каратеодори был смещен с должности, но не из народной симпатии, поэтому вскоре Черный Федор возглавил мятежников, ушедших вглубь острова.
Подобный демарш никто не принимал всерьез — ну психанул мужик, бывает, до тех пор пока в апреле 1896 года повстанцы неожиданно не захватили крупный город Вамос, вынудив турецкое мирное население рассредоточиться по крупным крепостям. В конце мая, пока кое-кто оплакивал свой ходынский просчет, эскадры Великобритании, России, Франции и Германии нарисовались на рейде возле мятежной Кании. Адмиральский совет обещал защиту всем христианам, но турки решили немного секвестрировать остальных, дабы сделать мятежников посговорчивее, отбили Вамос и стерли с лица земли несколько деревень. Самозваное ОБСЕ не смогло игнорировать подобный финт, поэтому мировое сообщество надавило на Стамбул и потребовало протолкнуть некоторые реформы. Турки согласились и начали долгую-долгую бюрократическую работу, призванную замылить любой очаг здравомыслия. В ноябре 1896 года султан объявил критским мятежникам джихад. Все в рамках мирных соглашений, естественно.
21 января 1897 года была объявлена мобилизация греческого флота, 4 февраля турки расстреляли мирную демонстрацию в Кании и понеслось.
Греки, всячески поддерживая своих соплеменников, отправили эскадру к берегам Крита, которая пусть и быстро передислоцировалась, но кое-какое впечатление все же произвела. Зато в ночь на 15 февраля 1897 года на северном побережье Крита внезапно высадился греческий экспедиционный отряд полковника Вассоса из полутора тысяч человек при восьми орудиях. Вассос объявил о присоединении острова к Греческому королевству и начал наступление на Канию. Со стороны полуострова Акрокорити на Канию двинулись местные повстанцы.
Если бы не вмешательство внешних сил, результат этой эскапады многое бы изменил в раскладе, но в тот же день генерал-губернатор бежал на борт русского броненосца, а Канию взял объединенный десант международных сил.
Мятежный полковник был оттеснен вглубь острова, а оставшиеся мятежники продолжали осаду Кании под огнем союзных войск. Тем временем местное население быстро осознало, что все не так однозначно и пользуясь общим бардаком сократило долю мусульманского населения с одной трети до одной девятой. Не в последнюю очередь этому способствовали десятки сожжённых мусульманских деревень в центре острова, который условно контролировался армией Васоса.
Турки также не отличались толерантностью, и число погибших греков уверенно перевалило за полсотни тысяч. Мясорубка работала круглосуточно.
Налюбовавшись этим вволю, союзники 2 марта поставили ультиматум Греции: скорейший вывод войск, гарантии неприсоединения Крита, автономия острова в составе Турции, но ни одна из сторон не горела желанием соглашаться на подобное замораживание ситуации.
20 марта было объявлено об автономии Крита, но кто бы этому верил.
Европейские военные журналисты с упоением рассказывали и о подвигах своих эскадр, и о быте моряков, и о политических подвигах дипломатов, особенно французы жгли. Оттого более уникальным была репортажи с той стороны. И зарисовки мятежников: испачканные в пороховой пыли лица, белые рубахи с распахнутыми воротами, кресты на груди, потрепанные флаги. Мужественные, обреченные, но непокоренные. Соратник Вассоса любезно дал интервью российскому репортеру, порадовав того знанием русского языка. Ах, мама русская, это так трогательно.
«Нельзя победить того, кто не сдается. С нами Бог!»
Где-то я вот такое же интервью уже читала. Лет этак несколько назад, с экрана ноутбука.
— Хакас, черт возьми, Хакас! — я встряхнула газету, которую доселе держала в руках, но глаза точно не обманывали — этот профиль я запомнила еще по телесводкам с одной неожиданной, но изрядно затянувшейся войны. Молчаливый комбриг с чуть раскосыми от сибирских предков глазами и феноменальной выдержкой покорял сердца дам от 14 лет и до гробовой доски и вызывал стойкую идиосинкразию у противника. Конечно, комбаты той войны были куда известнее, остроумнее и популярнее, и просмотров у их роликов было за сотни тысяч, но этот в душу западал — не рисовался, молча сопровождал колонны беженцев и детей, мягко, но непреклонно заворачивал излишне оптимистичных журналистов, посмеивался над попытками вывести его на откровенность. Насколько я помню, даже на момент моего второго «отъезда» он был жив и практически здоров, и уж на Крите ему точно оказаться было не с руки, но факт остается фактом.
Некоторая пассинарность этого человека и его способность уверенно организовать вокруг себя крепкую команду вызывала у меня желание свести более близкое знакомство. Не очень порадует меня его участие в революции — парень точно справится, но кого приведет с собой? Да и что греха таить, интересно было, что там новенького.
К ужину я уже морально была готова ехать в Ретимно. Но XIX век — это не время для милитари-туризма, так что просто заглянуть на огонек не получится. Я разослала приглашения на суаре как горным инженерам, так и некоторым дамам, чьи любовные связи с военными не являлись особой тайной.
Это была моя первая вечеринка после… В общем, первая в выдыхающемся уже сезоне, так что пришлось придумать развлечение, ради которого получилось бы набрать нужный набор гостей, а в голову шли только литературные фанты. И ладно. Пара ящиков шампанского сделала и эту вечеринку очень миленькой.
Большую помощь, как я и подозревала, мне оказали дамы, проболтавшиеся о готовящемся отбытии в полыхающее Средиземноморье двух госпиталей. Под Высочайшем патронажем. Насколько я помню, греческий король женат на тетке Государя, так что могли бы и посолиднее сувенир отправить, но госпиталь — тоже неплох для моего замысла.
* * *
Муж бродил по дому серо-зеленой тенью, не только не прикасаясь к ней, но даже не дотрагиваясь до одних и тех же предметов с женой. Не попрекал, но лучше бы бил, как у других заведено. Все они, ученые, такие.
— Не держи на меня-то зла… — раз она повалилась ему в ноги. — В чем я виновна?
А он обошел кругом и ушел из горницы. Как был, в одной холщовой рубахе. И лишь когда не вернулся с приходом темноты, сообразила, что некуда ему было в холода-то в одно рубахе идти… Да и на снегу вокруг дома следов не было, лишь собака протяжно и безнадежно выла в затянутое тучами небо.