Предисловие

Свет разламывал комнату на три части, так бодрые собутыльники кромсают плавленый сырок. На скамейке за магазином, в скверике, на пустой детской площадке — в середине 90-х, не позже и не раньше.

Она просыпалась. С трудом выбиралась из мягкой трясины сна — типичные сочетания слов навязывались романами-фэнтези, такие романы хорошо покупались. Ее принимал острый электрический свет, хватал больно, как акушерка, и память о чужом прикосновении осталась — а младенцы забывают, разве, нет? Пробуждение оказалось нерадостным. Незнакомые ощущения, пока еще неотчетливые и явственный привкус вины — не вчерашней похмельной, а давней, накопившейся. Она попыталась оседлать привычную волну неги (еще один спасительный, нет — спасающий штамп), что возникала при простом движении руки от ключиц к животу и лишь тогда обнаружила, что именно встревожило в нынешнем пробуждении: рука не подчинилась. Приподнять голову тоже не удалось. Тело ей больше не принадлежало — очередной штамп, заклинило ее, что ли? Но это жизнь, еще жизнь. Или — нет? Стремительный нарастающий испуг не пускал обратно в уютную нишу меж сном и бодрствованием, не позволял еще немного побыть собой прежней, нянча тепло, скользнувшее по телу. Она проснулась к утрате.

Резкий свет незащищенных плафонами лампочек старенькой трехрожковой люстры заливал комнату. Схваченный голодными стенами воздух пропитался запахом табака и пролитого пива, она этого не чувствовала, но предполагала. По счастью, слух, как и зрение, остались при ней, даже сделались острее. Скудная тишина выстраивалась из звуков редких капель, отрывающихся от крана на кухне и звонко бьющих в тарелку, забытую в мойке вчера вечером, и прерываемого всхлипами похрапывания, доносящегося от стола в центре комнаты. За столом двое мужчин склонили головы на скрещенные руки. Почти одинаково выглядели их измятые брюки, тяжелые ботинки с разводами соли, опущенные плечи, вытянутые шеи и беззащитные затылки: покрытый темными спутавшимися волосами и коротко стриженый светло-русый. Но руки и голова одного покоились рядом с желтыми подсыхающими лужицами пива, а голова другого — в темном страшном пятне. Она уже поняла, что это за пятно, пусть оно было бурым, а не красным: кровь сворачивается быстро и меняет цвет, известно из детективов. Теперь она знала по опыту.

Сверху границы пятна выглядели отчетливо выпуклыми и казались реальней, чем навалившиеся на стол фигуры. Она еще не привыкла к подобному ракурсу: обзор сверху пугал точно так же, как внутренний холод. Раньше оттуда — от солнечного сплетения — шло тепло. Взгляд проваливался в углы между стенами, скучая и томясь, скользил по обоям, как по льду. Но за окном с тяжелыми, старомодными шторами открылся коридор, тот самый тоннель с непременным светом в конце, который всем предстоит пройти. Его и видят-то отчасти потому, что не могут обмануть собственное ожидание.

По сторонам уводящего к свету коридора расположились странные, смутно знакомые персонажи: невзрачные старушки с быстрыми молодыми глазами, пятеро мужчин в старинной одежде и веревкой в руке, изможденный, похожий на ожившего мертвеца, крестьянин, пастух и землепашец, сошедшие со страниц учебника истории Древнего мира. Фигуры множились, повторяя себя как матрешки, уменьшаясь в размерах по мере удаления: большой, под потолок, пастух у входа, точно такой же, но в рост человека, через пятнадцать фигур, маленький пастух, следом совсем крошечный, не более божьей коровки. Далее она не различала даже новым острым зрением. Поняла, что они ждут ее, но не знала зачем: помочь, или воспрепятствовать. Обращенные к ней взгляды, спокойные и равнодушные, не давали ответа.

Она предположила, что сейчас получит приказ или увидит знак, но ничего не происходило. Так же недвижимы оставались фигуры. Смотрели на нее, не поймешь, судьи или защитники. Привыкнув немного к неожиданному своему положению и приглядевшись, она различила движение в глубине коридора. Словно бы открылся огромный растревоженный улей, но в отличие от снующих взад-вперед пчел, еле различимые тени прибывали и прибывали, ни одна не двигалась в обратном направлении. И в тот же миг пелена спала, или она освоилась с новым зрением: открылось множество коридоров, одни были явно чужими, в других она видела себя, то есть свое тело, в разных ситуациях и в разном возрасте. Расплывчатое чувство вины отлилось определенностью: поняла, чем грешна. Оставалось удивляться, почему не понимала раньше, и время, даже так прихотливо разбросанное по коридорам, не помогло.

Зато нелинейность времени со всей очевидностью подсказывала решение, давала долгожданный знак. Если так просто проникнуть туда, в любое прошедшее время и место, стоит лишь отправиться нужным коридором, значит, еще можно что-то изменить, значит, ничего окончательного не существует. А главный коридор, тот, первый, ведущий к свету и «улью», никуда не уйдет. То есть она… Она никуда… Никогда не сможет выйти из него. Даже если изменит то, что хочет… Рассуждения пагубны, когда требуется действие, вот это как раз она хорошо помнила. Если удастся помочь оставшимся снаружи, облегчить груз их надуманной вины — уже удача. Все равно, убийство на ней, это ее бремя, грех, и тут ничего не изменишь.

Успела удивиться: сейчас ей, наблюдающей издали или сверху, панорама жизни казалась подобной картине Брейгеля. Охотники шли по снегу со скудной добычей, их сопровождали собаки, рядом и внизу суетился деревенский люд, но все они внутри одного полотна существовали порознь. Людям на катке не было дела до пожара за церковью, семья слева (тоже с огнем, но ручным, домашним) орудовала удивительно несогласованно, три охотника брели из темноты к свету и вниз, но казалось, каждый не догадывается, что рядом товарищ; собаки с подведенными животами бежали, пристально глядя в землю, а не на хозяев или добычу. Сверху, совсем уже независимо, обосновались птицы. И даже горы торчали своими вершками в разные стороны.

Наблюдающая посмотрела на сторожей коридора: старушек, пастухов и прочих, не увидела одобрения в их глазах, да и не ждала его. Но не увидела и осуждения. Она знала, что времени достаточно, больше месяца: месяц и декада. За сорок дней можно успеть. Быстро нашла нужный коридор и отправилась туда, где…

 

Валера

Книжный развал на углу проспекта Космонавтов и улицы Типанова не считался бойким местом. Улица Типанова, хоть и называлась улицей, была шире проспекта и служила оживленной трассой, соединяющей два района Петербурга: Московский и Фрунзенский. Легковушки проносились мимо книжного лотка, не задерживались. Маршрутки и автобусы выгружали пассажиров на остановке, но редкий интересовался книгами настолько, чтобы вернуться и перейти проспект. На «Космонавтах» движение замедлялось, появлялись пешеходы и собаки, чуть дальше от перекрестка вырастали две аллеи, засаженные дубами, каштанами и разномастными кустами, одинаково голыми зимой. Спальный район поставлял немногочисленных покупателей, вернее покупательниц: домохозяек, рано заканчивающих работу учительниц трех близлежащих школ, бесконечно свободных студенток, молодых мамочек с детьми в колясочках и без, бодрых пенсионерок, продавщиц из соседнего хозяйственного магазина. Дамочки разглядывали книги на развале, иные вступали в разговор, но покупали мало, без охоты. Это место себя не окупало, как и предыдущее, стало быть, предстоял очередной переезд.

Валера злился на незадавшуюся торговлю, на промозглую погоду, на глупых теток, которым ничего не нужно, а больше всего — на худой ботинок: нога промокла и замерзла. Чего ради послушался матери и не обул новые сапоги? Ноги у Валеры, как у кавалериста, выгнутые, недлинные, а зад вислый, что сразу заметно, какие штаны ни надень. Из-за этих особенностей сложения Валера кажется маленьким. Неправда, метр шестьдесят семь — не так чтобы очень мало, и не сутулится, и обувь предпочитает на толстой подошве, а поди ж ты, докажи женщинам обратное, если они в первую очередь замечают зад и кривые ноги, а потом только Валеру. Вернувшись к мирной жизни после службы в армии, он отпустил усы и бакенбарды, пышные, пшеничные; волосы отпустил, но голова стала казаться больше, туловище — меньше, а ноги как были, так и остались кривыми, никакими бакенбардами не занавесишь. Женившись, Валера сбрил волосяные приборы и стал жить, как есть.

С женой, как и с Аликом, учились в одном классе, хотя до возвращения из армии Валера за все годы обучения с ней и десятком фраз не перебросился. Демобилизовался, пришел в себя и отправился проведать Алика, соседа и одноклассника. А прежде чем придти в себя, чтобы особенно не раздумывать, сжег на пустыре за домом, на скудном просторе, загаженном собаками, наивные тетради со стихами, написанными до службы. Нелепая романтическая акция, но вчерашний солдатик часто представлял себе на службе, как выйдет вечером на пустырь, как разожжет костерок, и тот прогорит за пятнадцать минут, не больше. Истинную цену этим тетрадям он узнал в поезде, когда их, вчерашних и позавчерашних школьников, еще только везли к месту службы. Акцию выжигания романтизма малость подпортила местная юродивая, нестарая, довольно опрятно, но как-то подчеркнуто по-деревенски одетая. Сейчас посмеялся бы или посетовал на паленую водку: напоили бродяжку! Тогда же испугался, чуть не поверил — юродивая с одутловатым лицом запрыгала вокруг огня, приговаривая: «Кто жжет, тот умрет, пусть умрет на деле, не в своей постеле!» Тень сумасшедшей бабы металась так, что оторвалась от хозяйки и кинулась на Валеру, как птица. Он пришел в себя, когда стемнело. Действительно, водка оказалась паленая, а была ли юродивая на самом деле — кто знает.

В один из дней, как и во многие другие, которые одноклассник не считал, зато считал Валера, у Алика сидела жена, то есть будущая Валерина жена. Они пили кофе и наверняка целовались, Алик с Валериной женой, но Валера пришел и помешал. Пришел, как положено, с бутылкой «сухаря». Кофе отставили за неактуальностью. После, скинувшись, — Валера предложил — сбегали за чем покрепче.

Позавчерашние одноклассники так и остались мальчиком и девочкой, только теперь вместо задач по алгебре или рефератов по истории обменивались конспектами лекций. Они знать не знали того простого, порой примитивного до ужаса, что знал Валера, и он отчаянно им завидовал. Хотелось как можно быстрей приняться жить такой же, как у них, нормальной невзрослой жизнью, ходить на лекции и в кафе, покупать стильные джинсы и сигареты, спать с девчонкой, пусть хоть с этой вот, будущей женой, да и жениться на ней поскорее, родить ребенка — а жизнь сама пойдет. Жена, ребенок — это нормально, по-домашнему, и в то же время распланировано, вводит в рамки, без которых пропадешь, без которых потеряешь смысл, начнешь бояться… Ведь как выяснилось, после того как выспался, отъелся, обнаружил, что институт (во всяком случае, в этом году) не светит, — совершенно не знаешь, что с собой делать. У Алика избыток жизненных благ: обеспеченные мама с папой, учеба в престижном институте, своя комната с отличным «музыкальным центром» да много еще чего. Но свою будущую жену Валера увел у Алика в тот же день не для того, чтобы восстановить справедливость, а потому, что очень хотелось «увести» какую-нибудь девчонку, и вообще хотелось.

Ветер, смеркается. Мятежные зимние тени напоминают об анекдоте с юродивой, разлетались, проклятые. Когда приехали хозяин (вот неожиданность) с Тиграном, чтобы забрать книги, железные стойки, на которых крепился лоток, и выручку — «А, черт, и это — деньги?» — Валера задубел не хуже деревьев на проспекте. Носок в дырявом ботинке не иначе, как заледенел и тихо позванивал, отдаваясь в позвоночном столбе, в его пояснично-крестцовом отделе. Тигран, как обычно, предложил водки и, как обычно, не дожидаясь ответа, отхлебнул из горлышка «маленькой»: привык, что Валера отказывается. Чуть-чуть отхлебнул, только чтобы согреться, хотя что ему, в машине тепло, померзнет немного, пока стойки разбирает — и опять в машину до следующего лотка. А Валере пилить через весь город, мужики не подвезут, им в другую сторону.

— Дай глоток, Тигран, изнутри растереться!

Глоток получился убедительный, и Тигран заметил:

— А говорил, что водка — не твой напиток, видишь, как хорошо пошло!

Хозяин высунулся из «газели», вылезти не захотел, предоставил им самим укладывать стойки и книги:

— Мужики, долго вы там? Давайте, поскорее, — и забормотал что-то уж совсем непонятное.

Хозяин Боря мужик незлой, продавцов своих без нужды не напрягает и выручит всегда, если что, но за внешней фамильярностью — дистанции огромного размера, ни разу Валера у хозяина в гостях не бывал, если выпивали вместе, то все в той же машине. Боря умеет каждому ненавязчиво указать его место. Тоже верно, как иначе с нашими людьми, дай слабину — на голову сядут, Валера понимает, и Тигран понимает. А что никогда не предложат довезти — не по дороге, сам быстрее доберешься, а им еще несколько «точек» закрыть надо. Обычно Юрасик с Тиграном закрывает, но и Боря не брезгует, по обстоятельствам.

— Тигран, дай еще глоток, все равно сегодня пить иду, у друга праздник. После сочтемся. — Валера торопливо допил остатки «малька».

— Ну и логика, — Тигран ухмыльнулся. — Если пить идешь, то сейчас что — разминаешься?

— Вроде того. Правило такое, если перед застольем немного принять, потом лучше пойдет и «зацепит» меньше. — Валера вытащил пачку «Примы» с фильтром, размял сигарету, пальцы согрелись от выпитого, гнулись легко и охотно.

— Привет другу, если хорошенький, — Тигран заржал, — и семью не забывай!

Семья у Валеры — не поймешь, есть или нет. Живет с матерью, с женой разошлись давным-давно, не оформляя развода. Жена порывалась на алименты подать, потом поняла, что лучше с ним по-хорошему, какие с Валеры алименты. Официально фиг что получишь, официально он нигде не работает, но, если по-хорошему, в долгу не останется. Отстегивает жене на ребенка, пусть не ежемесячно, но не обижает. Жена иногда появляется, ночевать остается, девчонка-то, дочка в смысле, совсем взрослая, ну, почти совсем. Да и жена не сирота, бабушка и дедушка в полном наборе. Они с самого начала настроились против будущего зятя, вот и получили. А кто знает, если бы разменяли свою недвижимую площадь, квартирка-то четырехкомнатная, позволяет, может, и сложилось бы, так нет тебе!

Валерина мать с невесткой поругалась на третий день после свадьбы, но мать-то — хозяйка в своем доме, жена должна была уступить. Валера не вмешивался, пусть женщины сами разбираются. Когда жена принималась жаловаться, тыкаясь в плечо заплаканным лицом, поражался ее капризам, но не воспитывал, а находил в себе силы сказать что-нибудь утешительное. Оказалось, мало говорил. Жена и это припомнила, когда уходила. А уходила так часто, что, можно сказать, жила по дороге. Между уходами-приходами родила девчонку, тут уж совсем к родителям перебралась, дескать, там с ребенком удобнее, есть кому помочь. Его мать без бабушек-дедушек обошлась, без чужой помощи. Даже без мужа. А эта, избалованная, видишь ли, не может. Да ради Бога, но зачем в таком случае рожать-то было? Валера, разумеется, к родственничкам ни ногой. Жене сказал:

— Будут трудности, в том числе в сексуальном плане, не стесняйся, помогу.

По первости жена кобенилась, характер выдерживала, сейчас ничего, привыкла. Было дело, пыталась выяснять, как Валера проводит время без нее, но он пресек поползновения — нечего, не живешь с мужем, стало быть, не суйся. Со временем оказалось, что нынешнее положение удобно всем. Если мать начинает возникать и проявлять недовольство (её, практически ветерана труда, не устраивает-де образ жизни сына), можно напомнить, что семью разбила; если жена, еще проще, стоит сказать: «Приходи и живи», — сразу шелковая делается, знает, что дольше двух дней не продержится. А на расстоянии все друг к другу относятся трепетно, раз в месяц у Валеры официальный родительский день, чаще не надо. Одно плохо, случается, скучает по жене, не только физически. По дочке пока не скучает, и на том спасибо.

Старый приятель (уже не сосед — переехал) Алик никогда не спрашивает о «семье», стесняется. Алик — слабак от рождения и в школе таким был. А когда с работы поперли с сокращением штатов, и он полгода без денег просидел, вовсе скис. Таким травоядным в наше время тяжело. Насчет Алика Валера все понял, когда свою будущую жену у него увел, себя-то он в подобной ситуации не представлял, самое меньшее — морду бы набил, но это меньшее. Алик продолжал общаться, даже заискивать как-то стал. И раньше в школе Валера слегка брезговал приятелем, а теперь откровенно его запрезирал, но с другой стороны, иных друзей не нажил, а с Аликом чувствуешь себя полнокровным, учишь его, балбеса, жизни, и время быстрее бежит.

После полугода мытарств Алик наладился халтурить на свадьбах и прочих празднествах на пару с Володей, Валера не заметил, откуда тот появился у Алика. Володя, как тамада, гонит народу всякую пургу, развлекает, Алик музычку заводит, с детства ею увлекался, вечно торчал в школьном радиоузле. Пытался к своему джазу приохотить, да не пошла Валере интеллигентская музыка.

Сегодня в кафе, где обычно Алик с Володей работают, кто-то из обслуги юбилей справляет, вечерушка для своих. После закрытия наверняка к Володьке завалятся: рядом живет, там продолжат. Валера собирался встретиться со своей нынешней пассией у станции метро и успеть хотя бы к середине банкета, но подруга подвела, не явилась. Валера прождал полчаса, еще сильнее замерз, хотя казалось, что больше некуда. Ладно, разберется с подругой, мало той не покажется. Обидно однако: Алик наверняка будет с Викой, кто бы мог подумать, что у примерного семьянина Алика появится любовница.

Пока Валера ехал в метро, с трудом перенося бесцветный потусторонний свет, давку в вагоне, начавшуюся со станции «Электросила», голодное бурчание в животе, нашествие пенсионеров с тележками на «Сенной», не ленившихся ехать через весь город в час пик, чтобы сэкономить пару рублей при покупке вонючего маргарина или банки «тушенки» с соевыми добавками, он накалился до предела и чуть не пропустил остановку, ту самую «Сенную». Пришлось продираться сквозь тележки с пенсионерами, уже ломанувшимися в вагон. Эскалатор втянул Валеру и вытолкнул на мороз, метро напоследок жарко плюнуло в спину сдавленным воздухом.

За полчаса северная ночь успела развалиться на крышах домов и ларьков, беспорядочно обступивших Сенную, но темная площадь продолжала суетиться точно так же, как суетилась последние два с лишком века — с краткими перерывами на реконструкцию.

Гений местности, поселившись однажды, не уйдет никогда. Его не выкурить новыми постройками, не напугать новыми эпохами. Если гений Сенной площади решил, что ему годится торговля «с земли» — с телег ли, с рук, — если приветил воров, нищих и слепых чистильщиков обуви со дня основания, реконструкция ему нипочем. Пусть телеги и возы заменят хлипкие ларьки. Их тоже уберут, поставят что-то иное, неизменно временное. Пусть меняется домината площади: от скромной деревянной церкви Сретения Господня до огромного и воздушного пятиглавого «Спаса-на-Сенной», выстроенного на деньги купца-миллионщика Саввы Яковлева и взорванного уже в самое что ни на есть советское время, в разгар «оттепели», в 1961 году ради станции метро. Невеликая станция метро с дурным нравом (ее козырек рухнет и задавит людей, но это позже) не сгодится в диктаторы, и доминантой на долгие года станет грандиозный долгострой — сооружение нового вестибюля метро. Что доминанта! Что краны и экскаваторы долгостроя! Они не изменят характера места. Место — на земле, а не ввысь. Место помнит холерный бунт, помнит, как «там били женщину кнутом», и одобряет — так, так. Рушится храм, залежи голубиного помета с колокольни растаскивают на продажу садоводам, рушится козырек станции метро — кровожадный гений, вспоенный на худосочных ужасах соседки, Вяземской лавры, на ночлежках, на «достоевщине», — одобряет. Все временно, кроме характера площади.

Валера отметил, что книжные лотки еще работают, наверняка у здешних мужиков оборот приличный, не то, что на улице Типанова; подходить к лоткам не стал, обошел здание бывшего автовокзала и чуть ли не бегом направился к цели, представляя, как Алик пьет дорогую водку, закусывая селедочкой, и поглаживает Викусю по коленке.

В небольшой зал на восемь столиков Валера влетел гудящий гневом, как рассерженный длиннозадый шершень. Общее веселье разворачивалось согласно выпитому, в культурной программе народ больше не нуждался, развлекал себя сам и требовал у Алика заводить побольше «медляков». Алик с Викой и Володей сидели за крайним столиком, рядом микшерный пульт, усилитель, один из динамиков и прочая переносная аппаратура, называемая Аликом «выездной сессией». Опустить руку, засунуть очередной диск — и вся работа.

 

Алик

Алик занимался тем, что излечивал — на время — эмоциональную немоту своих пациентов, традиционно именуемых клиентами или заказчиками. На время, пока работала «выездная сессия», пациенты обретали второй язык, не тот, на котором просили соседа по столу передать вон ту красную рыбку или поощряли развеселые кудряшки «барышни», сидящей напротив, а другой, сакральный, помогающий выражать то, что они чувствуют в данный момент.

Немудрящие слова под доходчивую музыку имели чудодейственное, более высокое, чем может показаться на первый взгляд, значение для разгоряченных или расслабленных алкоголем мозгов, слишком занятых решением утомительных проблем в обычное время. Под звяканье казенных бокалов, под бряцанье вилок и непривычных ножей, под шарканье выходных ботинок пятидесятилетний, измученный бытом и претензиями жены, инженер загибающегося проектного института осмысливал рефрен: «Не сыпь мне соль на рану». Он вздрагивал от озарения. Он стремглав понимал: жизнь прошла не зря! Вспоминал, что была, была настоящая любовь! С той самой соседкой, что сейчас сидит напротив, а когда-то жила этажом ниже. И они все успевали за короткое время! Он прибегал-убегал из своей квартиры, где с легким раздражением ждала жена, для заблаговременно непредвиденной починки соседкиного утюга или подключения антенны к новому телевизору. Никаких подозрений не возникало, никаких сцен, кроме:

— Любка собирается рассчитываться за твои услуги? Что она тебя все время дергает, у нас, между прочим, выходной!

Соседка переехала в другой дом, встречи прекратились, а сейчас оказалось, что это-то и была любовь!

Девочка с трехцветными волосами в ярко-синих туфлях нежней сжимала плечи незнакомого мальчика под слова Земфиры и понимала, что пойдет с этим мальчиком после окончания банкета, куда тот поведет, и сделает все, что он захочет, потому что то, что происходит сейчас, и есть настоящая жизнь с настоящими судьбоносными решениями и жертвами. Ее опьяневшей подруге казалось, что она знает о жизни что-то такое, что непонятно и недоступно прочим. Невесты покорно склоняли головы на плечи таких же безъязыких — до музыки — как и они, женихов, родители молодых утирали счастливые слезы, и только официанты да сам Алик раздраженно пытались отключиться, не слушать в восемьдесят пятый раз набившие оскомину откровения второго языка. Но карманы наполнялись к концу вечера веселыми шуршащими бумажками, ради которых они слушали требуемое в восемьдесят шестой и далее, далее…

Что говорить, и у тамады Володи случались проколы:

— Алик, ты вчера на корпоративе что врубил? Даже с бывшей женой на секс пробило! Предупреждать надо!

Утром похмельный инженер страдал от визга своей не в меру активной половины и не понимал, кой черт понес его вчера плясать и обжимать забытую Любку — ради чего? Трехцветная девочка со спелыми губами и вялым личиком обнаруживала, что избранник оказался таким же, как и предыдущие, и хуже того, каблук выходной ярко-синей туфли сломан уже навсегда, и бежала в чужой квартире в туалет вернуть природе ее дары. Чья-то мама плакала ночь напролет, не в силах вспомнить, вручила ли она подарок молодым… Лишь невесты и женихи сердечно благодушествовали и сохраняли былую нежность — кто неделю, до первого визита к родителям, кто дольше, но это уж кому как повезет.

Если судить по общей, а не только новейшей, истории человечества, самую безграничную, большей частью безответную, любовь собирали певцы. Прекрасный голос прельщал сильней всего, об авторах песни вспоминали реже, если вспоминали. Вот Микеланджело, и тот признавал: нет, не пойду на вашу вечерушку, там будут мальчики-певцы, соблазнят-отвлекут, а у меня дедлайн, не успею к сроку изваять заказ. Хотя Микеланджело грех жаловаться, да и вообще скульптура — первый в истории вид искусства. Древний человек еще и двух нот не мог увязать непослушным голосом, но пару камней успешно ставил друг на друга — тотем, скульптура то есть.

«Умеют люди устроиться», — подумал Валера, усаживаясь и сбрасывая со своей тарелки салфетку, белую, как плевок пожарника. После целого — штрафного — фужера водки немного отпустило, Валера налил еще, выпил коллегиально, поковырял салат с фальшивыми крабами, огляделся. На миниатюрном танцполе в сизом дыму плавали потные пары: дамы блистали турецкими шелками, кавалеры, огуречными плетями распустившие руки по прелестям партнерш, неаккуратно переступали белорусскими ботинками по скользкому полу. Валере захотелось любви и ласки, он, не спрашивая, потянул Вику в круг танцующих, и новая пара закачалась перед столиками, не обременяя себя попаданием в ритм.

Жлобы чистой воды без примесей встречаются в природе не слишком часто и как пример совершенного в своем роде явления оказывают сильное воздействие. Алик совокупность определенных черт приятеля почитал за брутальность, видел в Валере личность, какой сам не мог бы быть ни при каких обстоятельствах, и не то что завидовал — уважал. За то, что считал прямодушием вместо хамства, силой вместо грубости, непосредственностью вместо невежества, смелостью вместо наглости. Когда Валера расходился с женой (бывшей в свое время подругой Алика), и требовалось определиться в симпатиях и сочувствии, решить про себя, кто прав, кто виноват, Алик принял сторону приятеля, демонстрируя подлинный демократический дух. Мужчина с душком мачизма пожалеет женщину в любой ситуации, особенно, если она не права. Подобная жалость безусловно на свой лад является проявлением гендерного шовинизма, как бы благородно ни выглядела. Алик своим демократическим духом уничтожал мачизм, как дезодорант — душок пота, на корню. Поэтому Валера и служил для него источником непреходящего очарования и соблазна. Без подтекста, без латентной гомосексуальности, рефлексирующий (иные скажут — женственный, но будут неправы) мужчина распространен шире, чем заяц русак или канадский клен, возможно, эта формация viri со временем совершенно вытеснит остальные. А что до духа демократии, кто же не склоняется в ту сторону, не мечтает прислониться к идее, как к дубу, наподобие рябины из ставшей долгосрочно популярной в советские времена песни?

Но когда Вика ушла танцевать с Валерой, Алик все-таки затосковал. Чуткий Володя, плавно опрокидывая в себя очередную порцайку водки, глянул на собутыльника и приступил к традиционному рассказу. Подобными байками из народной жизни он обычно развлекался сам и развлекал Алика по окончании работы, когда они заходили отметиться в рюмочную, расслабиться перед дорогой домой. Рассказывал Володя замечательно, и если бы после окончания своего актерского факультета направился по верной стезе — или колее? — несомненно достиг бы высот в этом жанре.

Работа тамадой приносила живые деньги без налога, сразу и много, семья была сыта и довольна, неясные перспективы актерской карьеры все более размывались. Упершись головой в энергично сжатый кулак, а затем оттянув двумя пальцами длинную челку перед глазами, Володя на секунду запнулся. Он успел забыть, что сегодня — он блондин. Костюм оставался неизменным, Володя «представлял» в смокинге с большим, в белый горошек, галстуком-бабочкой. Но положение обязывало менять сценический образ, и регулярно. Смокинг дорогого стоит! А все прочее трансформировал до неузнаваемости, исключая приятную округлость стана и слегка темперированный баритон.

Сказитель начал с места в карьер:

— Про самоубийцу рассказывал?

— Не припомню, — вяло отвечал Алик, покинутый одной из любимых женщин.

 

Володины байки. Самоубийство

— В Псковской области, где я однажды проторчал два месяца и от скуки устроился работать в тамошнем колхозе пастухом, довелось мне познакомиться с прелюбопытным мужичком.

Речь Володи удивительным образом изменилась, словно он читал текст с невидимого другим листа волшебной книги. Конечно, скуку не развеивают сельхоз работами, отпускника в колхоз вряд ли возьмут, это не натяжка — чистой воды потусторонняя небылица, но рассказ сулил и не такие чудеса к вящей славе повествователя. Алик подозревал, что свои байки Володя готовил заранее и долго оттачивал, но в этом, как и во многом другом, ошибался. Володя выступал экспромтом, только быть Володей-тамадой переставал.

— Мужичок, будущий мой коллега, служил главным пастухом, меня определили к нему под начало. Прежде всего в его внешности бросалась в глаза необычайная худоба и красное лицо, я решил, что главпастух, должно быть, крепко выпивает. Пастух же выпивал средне, далеко не каждый день, а через неделю-другую я стал таким же краснорожим, как он, от солнца и ветра. Даже похудел — не поверишь!

Он поручил мне взрослых коров, оставив себе первотелок. В то время как мои пестрые матроны мирно паслись, я мог подремать на солнышке, почитать, пастух же не знал ни сна, ни отдыха. Телки, надо тебе сказать, совершенно дикие животные, никакого языка не понимают, норовят забраться подальше в болото, без конца попадают в истории, некоторые, особо резвые и шаловливые, сбегают из стада, после их приходится долго искать — все как у людей. Иногда мы объединялись, и если телки вели себя добропорядочно, пастух позволял себе сходить домой в деревню, пообедать. Воротившись, обязательно преподносил мне двухсотграммовую бутылочку самогона и что-нибудь из снеди. Не совру, если скажу, что нигде не ел с большим удовольствием. Его жена, хозяйка, как он выражался, готовила просто и вкусно: вареники с картошкой, луком и шкварками, пшеничные лепешки, молодая картошечка с душистым укропом и малосольными огурцами. Самогон пастух гнал лично и очень гордился его крепостью, самогонный аппарат достался ему от отца и пережил не один рейд по борьбе с проклятой самогонкой.

Один раз, аккуратно подбирая коричневым, в трещинах пальцем каплю, побежавшую по бутылочке, главпастух скупо заметил, что многих самогон погубил, а его так спас. Я пристал с расспросами, чтобы продлить время беседы и блаженного отдыха: не хотелось вставать, двигаться по жаре, усмирившей даже шальных телок. Удвоенное стадо разлеглось на лужке, ленясь щипать жесткую, как проволока, июльскую траву, мы сидели в тенечке под кустами и курили горький «Беломор». Пастух задумчиво пожевал мундштук папиросы, глядя перед собой прозрачными глазами с особенным отсутствием всякого выражения, в точности, как у его подопечных, и поведал мне свою историю.

Оказывается, он происходил из семьи самоубийц. Отец его покончил с собой, не дожив до сорока, без видимой причины. Дед причину вроде бы имел, но в смутные времена тотальной коллективизации и раскулачивания подобные причины были в деревне у каждого второго. О прадеде за давностью лет не могли сказать ничего определенного, кроме того, что тот повесился в амбаре, оставив без кормильца двух малолетних сыновей и жену на сносях. По достижении определенного возраста все мужчины в семье вешались, выбирая один из самых мучительных способов самоубийства.

Когда пастух женился, молодая жена, зная о дурной наследственности благоверного (в деревне ничего не скроешь), принялась таскать его по попам и бабкам-знахаркам, чтобы заговорить, беду отвести. Только это не помогло, а может, наоборот спровоцировало. Через год-другой пастух затосковал. Стало его тянуть в амбар без дела. Дальше — хуже. Сидит, бывает, на крылечке вечером после работы, а его будто кто в спину толкает — иди в амбар, иди быстрей, дело надо сделать. И чувствует, что уж хочется ему с собой это худое сотворить, иной раз так сильно хочется, хоть вешайся, да об том и речь — вешайся.

Пару раз отгонял морок работой, дрова принимался колоть или другое что по хозяйству делал. Но как-то по осени поставил самогон варить да и присел к окну. А дом у него — последний на улице, дальше дорога и лес. Сидит, смотрит, как дорога перед лесом поворачивает, и такая тоска его берет, мочи нет, чувствует, если сейчас не пойдет и не повесится, так с ума сойдет. Хотел жену кликнуть, она за домом кур кормила, но и позвать сил не хватило, чуть не бегом побежал в амбар. А там веревка лежит, свернута аккуратно, словно припасена кем-то заранее. Пастух веревку приладил к стропилам, козлы притащил с улицы, залез, уж немного осталось, и петлю навязал, да слышит, жена кричит, истошно так:

— Ой батюшки, что делается! Иди быстрей, Николай, у тебя пар идет из-под крышки!

— Это же у меня весь самогон так улетит, — испугался пастух, петлю бросил, спрыгнул с козел и побежал в дом. Бестолковая баба напутала, все шло как надо, но в дому пастух опамятовался, сообразил, что чуть себя жизни не лишил. Колени у него подогнулись, только и успел на лавку к тому же окну сесть. Смотрит на дорогу, как до того смотрел, а из-за поворота, что перед лесом, выходят пятеро незнакомых мужчин, неместных, видать. Некоторые из них так чудно одеты: зауженные долгополые пиджаки, высокие картузы, а один и вовсе в потешной круглой шляпе. Сапоги у них тоже странные, с узкими носами и мягкими голенищами «гармошкой». Одежка вся черная, даже шейные платки. Пастух сразу понял, что к нему идут, страшно сделалось и муторно, а от окна не отойти: как держит кто-то сильный и недобрый.

Подошли мужики: точно к нему, выстроились у самого окна. Старший — это пастух решил, что старший, — так-то они все одного возраста и на лицо похожи меж собой, вроде на батьку не смахивают, но батьку-то он только по фотографии помнит; старший оперся локтем о подоконник, а окна у пастуха в доме высокие, обычному человеку до подбородка, если с улицы мерить, и так лоб в лоб, и говорит через стекло:

— У нас не положено, начавши дело, на середине бросать! — и глядит сердито.

Пастуху совсем худо стало: «Надо срочно в амбар возвращаться», — думает, а тут жена опять как заголосит:

— Николай, да ты видел ли, что творится! — И ногами затопала, загремела, по полу что-то покатилось — а ну как крышку сбила глупая баба?

Тут хмарь-то и сошла с него. Кинулся на кухню к самогону, а как вернулся: мужиков нет как нет, дорога пустая, и с души малость отлегло. Ну, а как первачка выпил, совсем отпустило. И с той поры уж больше не тянуло в амбар, как отрезало.

Володя замолчал, и Алик посмотрел на площадку с танцующими. Ни Валеры, ни Вики среди них не было. Алик подумал, что у него нет никаких оснований нервничать по этому поводу, а еще подумал, что, собственно, он и не нервничает, с чего вдруг. Взглянул на Володю, не заметил ли тот, то есть не решил ли ошибочно, что Алик обеспокоен совместным отсутствием друга и Вики? Нет, похоже, Володя все еще переживает собственный рассказ. Или только вид делает? Кто знает, никогда не следует думать, что окружающие так просты, как выглядят. Может быть, Володя давно заметил, что парочка удалилась, и специально вытащил очередную мифическую историю, чтобы отвлечь Алика. Да нет же, у Володи привычка травить байки после работы. Наверное, хочет перестроиться, выйти из утомительного образа массовика-затейника.

Валера с Викой появились из маленького коридорчика за площадкой и, как ни в чем ни бывало, уселись на свои места. Алик открыл было рот, чтобы спросить «Вы что, курили?», но промолчал. Вика еще подумает, что он ревнует, и Валера не задержится с двусмысленными шуточками. Наверняка станет утверждать, что да, ревнует, а если Алик попытается доказать обратное, выйдет еще смешнее. Алик впервые подумал о друге с неприязнью, но скоро прошло, забылось. В мягком тумане угасающего ресторанного веселья, над морковными звездами «заливного языка» верхняя, видимая над столиком, часть Валеры с поднятой рюмкой выглядела весьма эпично, словно он был одним из персонажей Володиных баек. Молчание за столиком затянулось, но тут Вика опрокинула фужер с шампанским и залила юбку. Сразу же у всех мужчин появилось занятие, хотя исключительными правами на устранение последствий катастрофы обладал один Алик. Или нет?

В углу под потолком суетливо металась тень, словно ей было тесно в своих пределах. Она пыталась выбраться, наверное, мечтая обрасти плотью. Казалось, еще немного, и у нее получится.

 

Вика

У Вики не ноги, а ножки, хотя довольно длинные и стройные, не нос, а носик. Алик называет ее синицей с первого дня знакомства, потому что маленький аккуратный носик в сочетании с детскими, еще пухлыми щеками, с яркими светлыми волосами наводит на мысль о быстрой маленькой птице, веселой и подвижной. Ходит Вика на своих ножках не разгибая до конца колен, смешно и трогательно пошатывается на высоких каблуках, прыгает по ступенькам — вылитая птичка.

Та свадьба, на которой они познакомились, не запомнилась ничем, кроме упорства матери жениха. Она почти не отходила от Алика, замучившегося искать подходящие мелодии, и строго вопрошала:

— А нет ли у вас чего получше?

— Чего именно? — без надежды на успех спрашивал Алик.

— Не знаю, но получше, — сурово отчеканивала требовательная мамаша. — Чего-нибудь такого медленного и романтического. Это все-таки свадьба!

Он поставил дуэт Шер и Рамазотти, безотказно действующий на дам «сорокапяток», мамаша отвалила, но подскочила молоденькая барышня, уцепилась хрупкой лапкой за его рукав и горячо зашептала, выдыхая слова с карамельным привкусом:

— Вы не могли бы записать мне это? Я заплачу, пожалуйста!

Алик не любил подобных заказов. Кассету (если у кого-то сохранился кассетный магнитофон) или «сидюк» с любой записью можно купить в ближайшем ларьке, таких музыкальных ларьков — немеряно. Смысла в просьбе он не видел, если все-таки записывать, придется с дурочкой встречаться, не домой же ее приглашать, денег на этом не заработаешь, одна морока. Но девушка не отставала, пришлось сообщить ей номер своего телефона:

— Позвоните через день, если не передумаете, лучше с утра.

Она позвонила на следующее утро ровно в девять. Удивительная собранность и целеустремленность! Или это проявляется, только когда дело доходит до личных капризов? Алик договорился о встрече на Сенной у метро, подробно описав свою куртку и шапку, полагая, что не узнает вчерашнюю просительницу, потому пусть она его ищет.

Через три часа, закатав полный «сидюк» оголтелой романтикой и сладкой музыкой, он выпутался из толстой стеклянной двери метро, толкнувшей его напоследок в сутулую спину, и тотчас увидел и узнал Вику. Она, чуть-чуть пошатываясь на каблуках, пробиралась сквозь толпу к ступеням приподнятой над площадью станции метро. Алик, вечно сомневающийся и беспрестанно взвешивающий к чему приведет то или иное действие, при одном взгляде на практически незнакомую девушку решил сразу — эта девушка будет с ним сегодня же — и мгновенно придумал где и как. Ни тени сомнения, ни другой тревожной тени не удалось бы в тот миг напугать его прикосновеньем невесомой серой лапки. Его прогнозы, ни на чем, кроме как на неизвестно откуда взявшейся уверенности, не основанные, получили мгновенную — едва он увидел ее лицо — поддержку.

Но тут его ощутимо толкнули в спину. Алик возмущенно обернулся и застыл: казалось, что он смотрит на свое отражение во плоти.

— Не надо, — внятно сказал Алику его двойник. Алик сморгнул и улыбнулся: показалось. Краснорожий, очень худой, деревенский какой-то мужик повторил: — Не надо стоять на проходе! Запомни, что говорю!

Но Вика уже поднялась, обогнула мужика и встала перед Аликом.

«Наверное, так это всегда и бывает, настоящее», — вздохнул про себя Алик, когда они неожиданно поцеловались, не сказав ни слова о заказанной музыке, даже не поздоровавшись.

«Зачем же она поднялась, не стала ждать внизу?» — успел он подумать, и голова наполнилась тихим звоном. Алик замешкался. Вике пришлось взять его за руку, протащить по ступеням и вывести на площадь, в водоворот людей и мелких снежных вихрей. Внизу Алик взял инициативу в свои руки и спросил, опять-таки неожиданно для себя без малейшего усилия перейдя на «ты»:

— Ты не против, если мы зайдем к моему приятелю? Здесь недалеко, у него киностудия в железнодорожном институте, можно спокойно посидеть.

Вика кивнула. Она кивнула бы на любое предложение, и они, тесно прижавшись друг к другу, двинулись сквозь толпу.

В поле зрения поочередно возникали, чтобы немедленно исчезнуть, продуктовые ларьки и ряды замерзших торговок с шарфами и носками домашней вязки. Уже остались позади переход через Московский проспект, желтые казенные стены зданий, проходная института, путаница коридоров с портретами выдающихся ученых и железнодорожников, хитросплетения темных лестниц. Почти незамеченными остались хозяин киностудии Витька, оживленно радующийся давно не виденному другу, тем паче пришедшему с дамой, полуразрушенный картонный город, возведенный на столе для съемок очередного гениального Витькиного проекта, клетчатая обивка дивана, дверь с колокольчиком. Дверь Алик закрыл на ключ и задвижку — за хозяином. Кажется, тот подмигнул и сказал с шутливой угрозой:

— Вернусь через полтора часа. Будьте готовы!

Через мгновение Алик бубнил в розовое гладкое колено, упиравшееся в его плечо: «Девочка, люблю, золотая моя», — и произносил все те слова, которые часто произносят в подобных случаях. Алик прежде никогда не шептал их. Ни жене, ни кому-либо из немногочисленных подруг. Непривычное раскаяние щипало глаза, как слезы.

Спустя месяц поздним вечером он целовал жену так же, как восемь часов назад целовал Вику, и не только не испытывал раскаяния, наоборот — новизна удовольствия, исчезая, притушила острое чувство вины и даровала иллюзию обыденности. Ситуация воспринималась естественно, словно Вика и Алла существовали в разных измерениях, и любовь к одной не влияла на любовь к другой, не мешала и не накладывалась, а высвечивала незнакомые аспекты, казалось, давно решенных отношений. Но блаженная, самоуверенная полигамия продлилась недолго. Себе Алик изменить не смог: в неподходящий момент перепутал имя. Алла не заметила или сделала вид, что не заметила. Он напугался, задумался — и пошло-поехало, по кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке…

Его родной дядя, тезка Алика, которого он видел лишь на фотографиях, наверняка не растерялся бы. Уж он-то умел разбираться с женщинами, судя по редким обмолвкам отца. Но тема дяди в семье была под запретом.

Какой свет качался в немытых окнах киностудии тогда, в первый раз, и плясал на полированных подлокотниках дивана, на блестящих Викиных коленях — неверный, скупой декабрьский свет, печальный и ненастоящий, как мультипликационный город на пыльном столе, торопя и побуждая новых любовников снова и снова останавливать мгновение сдавленным криком и коротким забытьем. — Ты счастлив, ты счастлив, — твердил свет, и Алик поспешно соглашался, вдыхая незнакомый еще утром, но такой родной сейчас запах ее кожи, золотистых волос, не успевших растрепаться на казенном клетчатом диване. Викины ножки жили самостоятельной жизнью, выстукивая беззвучную мелодию: друг о друга, об пол, по краю дивана, в то время как возвратившийся хозяин поил гостей чаем из пожелтевших чашек со щербинками по краям.

— Заходите почаще, ребята, — радушно приглашал свой в доску парень, посверкивая обширной лысиной, глядя на Вику, как кот на блюдце с халявными сливками, и Алик решил, что завтра же, в крайнем случае, к началу следующей недели, найдет другое пристанище. Этот аварийный приют не для них. Он ошибся, как всегда.

Сегодня, год спустя после первой встречи, Вика сидела за столиком кафе с Аликом и двумя его друзьями, с удовольствием кокетничала со всеми, включаясь то последовательно, то параллельно, как лампочка из школьного учебника по физике. Валера игриво хамил, не забывая о собственной рюмке, Алик пытался определить насколько всерьез ревнует, Володя жаждал продолжения праздника для себя лично и особо приближенных, что выразилось в его предложении немедленно покинуть заведение и отправиться к нему домой. Гости потихоньку расходились, и даже беспокойная тень, та, что металась под потолком, куда-то улепетнула.

Компания согласилась идти в гости, хотя Алика ждала дома жена, а Вику — двойняшки. Валеру теоретически тоже ждали, но в разных местах, потому он мог считать себя совершенно свободным. Впрочем, он никогда не размышлял над тем, что может, а чего нет, и поступал так, как хотелось на данный момент.

Володя жил в переулке Гривцова, совсем рядом со своим любимым заведением, где они сейчас заседали, и это было хорошо. Они прихватили пару бутылок вина с других столиков — чтобы солнце скорей зашло, как выразился Володя, — и это неплохо. Но как выяснилось через пятнадцать минут, дома у Володи оказалась жена, и Вика засомневалась, что последний факт можно отнести к разряду таких же хороших. Крупная и громогласная жена Леся (в чьих жилах молока было больше, чем крови) встретила их, словно они выходили на время в магазин, хотя Вику и Валеру видела в первый раз.

— Ну что же вы мне принесли? Что, никакой жратвы?

— У нас же есть макароны с толстой дырочкой! — напомнил муж.

— Да? Под каким соусом подавать?

— Под водочным!

— Ладно, устроим разгрузочный день, то есть вечер. Девушка…

Вика пискнула: — Вика.

— Хорошо, Вика, поможешь мне накрыть на стол, а вы пройдите в курительную, пока мы сервируем ужин, — Леся величаво повела рукой в сторону крохотной кухни.

В процессе сервировки — пять тонкостенных стаканов, банка с солеными огурцами, макароны и тарелка с черным хлебом, выставленные на потертый, но все еще полированный стол — Вика догадалась, что хозяйка тоже слегка навеселе. Стало проще, само собой прорезалось «ты, Леся». Хозяйка лет на десять постарше, наверное, ровесница Алика, но какое имеет значение. Через четыре минуты стол был накрыт, Леся закричала:

— Джигиты, ужинать! Неужели дама должна сама разливать алкоголь? Благоверный, ты слышишь?

«Благоверный» прозвучало у нее привычно как имя, как «муж» у одних или, к примеру, «холера» у других.

— Идем, душа моя, — охотно откликнулся из кухни Володя, не двигая ни одним расслабленным членом.

— Вот я сейчас тебе покажу, как жену-то не слушать! — воскликнула Леся, взяла пластмассовую вешалку, лежащую на стуле, и грохнула ею по стене, отделяющей комнату от кухни. Криво висящая абстрактная картинка приобрела совсем уж смелый угол наклона и радостно закачалась.

— Да убоится жена мужа своего! — появившийся Володя заговорил толстым басом и добавил фальцетом: — Выпьемте, девочки!

— А как же остальные джигиты? Они не будут пить? — у Леси в серых глазах колыхнулся радостный ужас. Крепкая рука с коротко обстриженными ногтями трагически взлетела к груди, но полет оказался недолог.

— Леська, я отнесу им стаканы на кухню, пусть поговорят, ладно? — немного искательно отвечал грозный муж.

— Вы, мужчины, делаете со мной, что хотите, — трагически изрекла его крупнейшая половина. Ее прервал звонок в дверь, открывать отправился хозяин, не забыв прихватить бутылку и пару стаканов.

— А где благоверная? — раздалось из коридора. Высокий женский голос разозлил Вику, лучше бы домой поехала, чем сидеть тут с незнакомыми стареющими тетками.

— Это соседка, — быстро пояснила Леся и загудела, — проходи, третьей будешь!

— Я без благоверного пить не желаю. Ни пить, ни квасить, ни бухать, — произнесла вошедшая тетеха в лиловых лосинах и веселенькой розовой футболочке, простодушно облегающей тяжелую соседскую грудь. Грудь вызывала в глубинах памяти легкое волнение, увенчанное цитатой «советское — значит отличное». Если бы Вика задумалась, почему советское, может, и сообразила бы, что дело, вероятно, в бескорыстном (читай — бесплатном) изобилии. Но Вика сердилась.

Воротившийся Володя плотно закрыл за собой двери, сперва кухонную, потом и дверь в комнату, обхватил обеих дам за талии, подмигнул Вике:

— Вот попал, так попал! Они сейчас за меня совместными усилиями примутся!

С приходом Володи стало интереснее. Смешно смотреть, как придуриваются те, кому уже стыдно по возрасту: соседка старше хозяйки, наверное, ровесница Викиной мамы. Представить только, чтобы мамашка употребляла такой жаргончик! Может, на публику работают? Какая разница! Первый раз Алик демонстрирует Вику своим друзьям, до этого только рассказами кормил, все не мог решиться пойти с ней вместе к кому-нибудь, все сомневался, не выйдет ли для кого-то оскорбительно. Но сам-то что же! Сколько можно на кухне торчать? Чем они там с этим Валерой занимаются? Тотчас, как по команде, захотелось курить. В комнате по всем приметам не курят, не пахнет табаком, так или иначе надо идти на кухню, заодно и посмотреть, что делается.

— На кухне можно курить? — спросила Вика на всякий случай, уже направляясь к двери. Леся промычала нечто одобрительно-утвердительное, разглядывая кривой пупырчатый огурчик. Вика сочла, что это относится к вопросу, а не к огурчику и открыла дверь.

Притиснувшиеся к столу «джигиты» ее появления не заметили, Вика успела выкурить полсигареты, сливаясь с холодильником.

— Это дерьмо меня достало, — злобно и горячо утверждал Валера, — все это дерьмо вокруг.

— Ну… попробуй поставить себя на его место, — жалобно и безнадежно просил Алик, Вика догадалась, что фраза звучит не в первый раз, а других аргументов Алик, обычно весьма изобретательный по части уговоров, не сыскал.

— На место дерьма? — педантично уточнил Валера и вернулся к исходному, что и составляло основной тезис экзальтированной речи. — Достало меня это дерьмо! — Но даже с инверсией фраза не сделалась энергичнее, а Валерина злость успела Вике надоесть за две минуты.

«Бедный Алик, ведь он час кряду слушает эту бодягу да еще пытается урезонить своего козлища, надо выручать», — ни на секунду Вика не задумалась, почему Алик сидит с «козлищем», предпочитая его общество любимой женщине.

Вторая любимая женщина и жена Алла в такой ситуации пятьдесят раз прикинула бы, вправе ли встревать, не будет ли ее вмешательство диктатом, и подумала бы раз сто, что означает подобное предпочтение компании друга в их семейной жизни, и так далее, до победного конца, до вычисления причины. Алла вообще считалась умной женщиной. Сотрудницы в отделе так ей и говорили:

— Тебе, Алла, легче жить, ты умная.

Подруги названивали по телефону посоветоваться, как быть в той или иной щекотливой ситуации, и Алла безотказно выдавала дельные рекомендации, у которых оказывалась одна странная особенность — никто не спешил ими воспользоваться, чему сама Алла не удивлялась и не обижалась на подруг. Совет испрашивается для того, чтобы разобраться, как сам хочешь поступить — строго поперек здравого смысла или лишь слегка отклонившись от курса. Сердца окружающих прочитывались легко, как крупно набранная инструкция по пользованию бытовыми приборами, предсказать последствия при таком раскладе, то есть вышеуказанном уме, логике и далее по списку, смог бы даже синоптик, никогда не попадающий в прогноз. И сердце собственного мужа Алла читала, не сбиваясь. При этом никогда не знала, как следует поступить ей лично, ибо каждый вариант, додуманный до конца, представлялся неверным, а то и пагубным.

Но Вика, успевшая выкурить полсигареты и заскучать, задуматься не успела, просто шагнула из-за холодильника и открыла рот, чтобы выдохнуть дым и «Алик, пошли!». Все бы у нее получилось отлично, если бы Валерин рот не открывался быстрее. Поразительно, как быстро открывается рот у Валеры. Любой гражданин или гражданка, хоть раз в жизни отстоявшие в очереди, все равно за чем, или проехавшиеся в общественном транспорте в час пик, подтвердят этот факт с болезненным энтузиазмом. Только захочешь спросить Валеру:

— Голубчик, а вы за кем, собственно, очередь занимали? — как он, не дожидаясь вопроса, зло и горячо рявкнет:

— Тебя, придурка, не спросил! — и отступишь, пораженный, а все потому что его, Валеру, достало это дерьмо вокруг, понимать же надо.

Так аккуратный Викин ротик со следами контурного карандаша, но уже без намека на помаду после выпитого и съеденного и остался полуоткрытым, сперва от желания высказаться, а после от обиды и удивления, потому что грозный Валерин рот выдохнул однозначно и убедительно, «с посылом», как это называется у дрессировщиков собак:

— А ну пошла отсюда!

Алик не услышал, он в этот момент что-то говорил, низко опустив голову к столешнице. Алик никак не мог услышать, а Валера говорил негромко, при таком посыле уровень звука не важен.

И все пошли по делам: Вика стала собираться домой, Валера обратно к столу, Алик за другой бутылкой, ведь кто-то должен идти за новой бутылкой.

 

Света

На следующий день Вика жаловалась по телефону своей подруге Светке. Света девушка умная-разумная, но не в том плане, как Алла, жена Алика. Случается, что умные женщины не похожи, ведь и брюнетки не все схожи между собой, более того, и блондинки порой различаются.

На Аллу посмотришь, проникнешься ее серьезным сдержанным обликом и далее без слов понимаешь, что эта женщина наверняка знает, что и как. Света знала, что и почем, и на ее круглом лице с крупным ртом, крупным носом и большими серыми глазами серьезность поселялась лишь в редких случаях. Например, при решении судьбоносной проблемы, какую краску для волос выбрать перед походом в жилконтору: «дикий баклажан» или «пьяную вишню». Она любила покричать на подругу Вику, потому что больше кричать было не на кого, но и Вика в долгу не оставалась. А еще Светка излучала твердую, несколько тяжеловесную уверенность в завтрашнем дне и, будучи в свои двадцать пять не замужем, почти не переживала по сему поводу. Во всяком случае, судьба подруги беспокоила ее сильнее, чем собственная. Действительно — разумная девушка.

Вика изложила недавние события, закончив речь неожиданно точным замечанием:

— Если бы я три часа трендела на кухне, что всё вокруг дерьмо, меня сочли бы занудой, а когда то же самое проделывает этот козел, восхищаются его брутальностью.

Свету резануло незнакомое слово. Неприятно, что и говорить, когда старая добрая подруга ни с того ни с сего начинает употреблять непонятные слова, явно чужие, как шмотки из «секонд-хенда» с антибактериальной отдушкой. Но ответ выдала резонный, по делу как есть:

— Что ж ты, дурында, не нашлась? Не сказала, что сама можешь находиться на чужой — заметь, чужой — кухне с таким же правом?

— Но он же был пьян в задницу! — деликатно возразила Викуся.

— А почему надо делать скидку на пьянство? — трезво возразила подруга и безо всякого перехода, как это случается у барышень, предложила немедленно встретиться и отправиться в церковь, потому что ей приснилась покойная бабушка: необходимо как можно скорей поставить свечку и подать записку «О упокоении». Вика согласилась, идея выглядела завлекательно: она и сама может поставить свечку. Попросит об исполнении желаний — вдруг подействует?

 

Володя и жена

— Благоверный! — позвала мужа Леся. Она энергично помешивала в пятилитровой кастрюле ароматное варево, поварешка норовила увязнуть, и потому настроена была Леся не в меру решительно.

— Иду, благоверная, — отозвался Володя и протиснулся в кухню наполовину.

— Ты знаешь, я не ханжа. Я вообще кроткая терпимая гражданка.

— Знаю-знаю! — Володя ненадолго задумался. — Это ты про Алика с Викусей? Ну подумаешь, загулял джигит, что ж теперь… Женская доля, она, вишь, такая. Что же мне его с подругой и в дом не пригласить, если ты с женой знакома, — пошел в наступление Володя.

— В лапшу тмин положить? Рискнем?

— С ума ты спрыгнула? Какой тмин, к свиням собачьим! Шкварок нажарь, раз мяса нет! Так что про Алика с Викой-то?

— А что такого, эстонцы всё с тмином едят. Да я про этого самого Валеру. Чтобы этого охряпка ты больше в семейный дом не приводил ни под каким соусом! Хотя бы и водочным! Чтобы ноги его здесь больше не было! Чтобы я никогда ни единым глазом про него не слышала! — распалялась кроткая жена, путая фигуры речи.

— О господи, благоверная, как ты меня напугала, я уж думал, ты про Вику! Вроде как закоснела в супружеской однобокости. Да с легкостью и удовольствием! Он действительно мутный, этот Валера.

— Пошел прочь, Чубайс! — закричала Леся рыжему коту, вспрыгнувшему на стол и умильно сощурившемуся на кастрюлю. — Он не мутный, он Каин.

— Он — что? — изумился Володя, подхватывая кота на руки; кот вырывался, демонстрируя оскорбленную невинность.

— Остатки печенки ему, скотине, скормила, даже тебе не оставила, а еще к лапше подбирается, как есть Чубайс. Каин он!

— Кто — Чубайс? — дурашливо переспросил опора и надежа, деликатно почесывая кота под горлышком.

Множество рыжих котов носило эту кличку, утверждая популярность современного рыжего политика и любовь народа к симпатичным аферистам. Хотя политик аферистом мог и не быть, этим качеством его выделяла общественная провокационная любовь.

— Валера твой — Каин! Чтоб тебе всю жизнь лапшу с тмином есть, если еще хоть раз его приведешь!

— Это аргумент, это серьезно. Благоверная, я пошел вычеркивать его имя из списков живущих. Ну хоть лука пожарь, если шкварок нет. Тряхни состраданием. Все, удаляюсь! Царствуй!

Весело закатился дверной замок: запах лапши привлек очередных гостей.

 

Вика, Света и Алла. Вторник

Служба шла давно, и Вика чувствовала себя неуютно. Когда они только входили в храм, Света перекрестилась перед дверями, а Вика захотела повторить ее жест и не смогла, так неловко, стыдно ей сделалось, будто наблюдает за ней некто недоброжелательный. Еще тогда она решила, что ничего не получится. Может, она одержима бесами? Но тогда было бы жутко, а не скучно. Вообще-то сейчас в церковь многие стали ходить, модно даже. Говорят, в Пасху на Крестный ход тьма народа собирается.

Старухи косились на Вику неодобрительно, когда она, не разгибая колен и цокая высокими каблуками — как ни старайся, по каменному полу бесшумно ни пройдешь, — ходила от иконы к иконе, рассматривала темные лики, сурово глядевшие мимо нее. Светка ловко зажгла свою свечу от соседней и поставила перед иконой, ничем не отличающейся, как Вике показалось, от остальных.

— Это кому икона? — зашептала Вика, и тоже получилось громко. В конце концов, надоело оглядываться на старух. Вика отошла в другой конец храма и попыталась пристроить свою свечу перед небольшим распятием — там, где было много свечей, больше, чем в каком-либо другом месте. Свеча не хотела стоять ровно. Вика боялась подпалить рукав шубки от соседних огоньков и с облегчением передоверила заботу подошедшей женщине в темном халате, очевидно, служительнице.

— Недавно схоронили? — с сочувствием не то спросила, не то отметила женщина, и Вика испуганно шарахнулась в сторону. Она не знала, что по ошибке выбрала канун — стол для поминальных свечей.

Священник в парчовом золотом облачении заходил быстрее, закрылись ажурные золоченые ворота, Вика догадалась, что скоро служба закончится, постаралась сосредоточиться. Не получилось сосредоточиться: слов не понять, темнота словно еще больше сгустилась, выползая из-за колонн, придавливая слабые огоньки свечей.

«О чем бы попросить-то?» — в который раз тоскливо подумала Вика, и тотчас отдельная плотная, почти материальная тень бросилась ей в лицо, прислушиваясь.

«Нет, больше не выдержу, подожду Светку на улице. Что за детство, в самом деле, проси — не проси… О чем можно попросить, интересно? Вот, о справедливости хотя бы. Многого мне не нужно, а то, что так хочется: свою квартиру, к примеру, или настоящую шубу, не такую, как эта синтетическая, неужели не заслуживаю? Факт, заслуживаю».

Когда Вика занялась перечислением необходимого в первую очередь и необходимого в принципе, время побежало быстрей. Напугавшая ее тень исчезла, растворилась в воздухе, пахнущем ладаном. Служба закончилась.

«Неужели Светке нравится сюда приходить? Не скажет, если спросить, кто же скажет про себя правду», — удовлетворенно вздохнула Вика и поспешила к выходу за подругой, с удовольствием вдыхая свежий морозный воздух без привкуса сладости и скользкого воска.

— Хорошо сходили, — отметила Светка и, как водится без перехода, вернулась к первоначальной теме, заложенной телефонным разговором.

— Ну и что ты себе думаешь? Долго собираешься валандаться с этим дядькой? — Так она называла Алика, не для того, чтобы подчеркнуть разницу в возрасте; всех мужчин старше тридцати Света называла дядьками, за исключением собственных знакомых, которых называла любовничками, независимо от отношений, связывающих ее с ними.

— Ну-у, — раздумчиво пропела Вика и неожиданно для себя добавила, — у меня, можно подумать, выбор есть.

— Теряешь время, давно бы уж с кем-нибудь познакомилась. Понимаю еще, он бы подарки полноценные дарил. Ну что это такое, ни разу в ресторан не сводил, жмот, сам-то из кабаков не вылезает. А тебе наверняка втюхивает, что кабаки ему на работе надоели. На самом деле просто жалеет деньги на тебя тратить.

Светка приостановилась у ограды и полезла в сумочку за сигаретами. Владимирская, самая текучая из петербургских площадей, гудела, звенела и шаркала, проносясь мимо и оставаясь на месте. Ближе к Кузнечному переулку прозрачный бомж, продающий ушанку из свалявшегося бурого меха и смеситель для раковины, дернулся было, чтоб стрельнуть сигаретку, но Светка чуть-чуть повела глазами, и бомж попятился, понял — не выгорит.

— Что ты наезжаешь, сама-то часто знакомишься с богатенькими да щедрыми? — Вика не собиралась обижать подругу, никто из них не говорил ничего лишнего, классический дружеский разговор.

— Я за тебя беспокоюсь! Зачем тебе старый зануда? (У самой-то и такого нет! Что, съела?) Посмотри на себя. Как ты изменилась! (Неправда, Вика не менялась года два, как ни старалась.) Он же тебя совершенно замордовал! (Неправда вдвойне. Замордовать Вику не удалось ни родителям, ни двойняшкам, ни покупателям, она с легкостью «занавешивала» на любые поползновения ограничить жизнедеятельность, благодаря исключительной простоте собственного устройства. Клещи, к примеру, отлично переносят жесткое излучение, даже вакуум, а попробуйте так поступить с канарейкой!) Ты что, его любишь?

Ответь Вика утвердительно, Светка немедленно начала бы доказывать несостоятельность любви, но не поэтому Вика ответила: «Не знаю».

Хорошенькая синичка села на церковную ограду и склонила набок нарядную головку — не отколется ли каких крошек или семечек? Нет, две человеческие дылды заняты разговором, им не до птички-синички. Да не больно-то и хотелось, в церковном дворе птицам живется неплохо, на всех хватает, грех жаловаться! Эй-эй, а это что за чужая синичища, на что нацелилась, куда полетела, ну-ка, ну-ка, сейчас догоню, сейчас поймаю, кота на них нет, на иродов!

Возможно, Алик в неведомой для себя ипостаси умел устраивать между любимыми женщинами астральную связь, отчасти переходящую в физическую. Чем иным объяснить присутствие Аллы в той же церкви, в то же самое время? Она оказалась там по поводу еще более невесомому, чем Вика: шла себе по оживленному Владимирскому проспекту к метро, увидела церковь, укутанную строительными лесами, тихую и несуетливую снаружи, и, повинуясь внезапному порыву, зашла внутрь. Перекрестилась легко, без внутреннего сопротивления, что и отметила про себя с удовольствием, ибо, как и Вика, последний раз посещала храм в очень далеком прошлом, когда хоронили мамину соседку.

Тут Алла вспомнила эту самую соседку, и раскаяние немедленно проступило на ее подвижном лице. Тонкие черты при всей склонности к мгновенному изменению неуклонно сохраняли серьезность, что не шло на пользу Алле, прибавляя ей возраста. Если бы не строгое, порой трагическое выражение лица, она вполне бы сошла за ровесницу Вики: невысокая, хрупкая и ладненькая. Лицо не подходило к ее фигуре, к легкомысленно вспархивающим при любом движении легким пепельным волосам, не слишком аккуратными прядками спускающимися на тонкую шею. Со спины их с Викой можно было принять за сестер, но даже со спины Вика казалась ярче и энергичней. Лицо Аллы исключало саму мысль о существовании смешной или забавной стороны у сложной — да, противоречивой — да, и такой беспощадной жизни. Не то чтобы Алла не справлялась с трудностями: она же считалась умной женщиной, ее ум надоедал окружающим точно так же, как ремарки о нем, но она уставала в борьбе с мирозданием. Алла принадлежала к той же породе сомневающихся, что и ее муж Алик. Из одежды предпочитала строгие костюмы с прямой юбкой, из еды — полуфабрикаты, не слишком вкусные, но не отнимающие много времени на приготовление, из домашних животных, если бы решилась завести, — черепах. Аллина шубка, натуральная в отличие от Викиной, вполне могла бы быть шубкой ее матери: не по степени изношенности, а по части строгости и необязательности покроя. Но мать Аллы предпочитала как раз рискованные фасончики, и это было вечным камнем преткновения между ней и дочерью. А сладить с матерью никому еще не удавалось, даже соседке, война с которой не на жизнь, а на смерть шла, сколько Алла себя помнила.

С этой соседкой, вносящей в дом смуту и непорядок, Алла зимой, восемь лет назад, не поздоровалась при встрече. Она уже не жила с мамой, переехала к мужу, но нелюбовь к соседке не утихала, разгораясь по мере маминых жалоб. На середине лестничного пролета соседка первая поприветствовала ее и спросила:

— Что, Аллочка, маму навестить собралась? Почему же без супруга? Что там на улице делается, хорошая погода?

Соседка собралась на прогулку с маленькой, ржавого цвета собачкой, которую завела после переезда Аллы, собачонка тянулась понюхать незнакомку и повизгивала от нетерпения. Алла, только что вспоминавшая историю войны с соседкой, как в целом, так и последние отвратительные эпизоды, мучаясь оттого, что ни разу никоим образом не проявила своего отношения, не выступила на стороне матери, посмотрела на пожилую женщину и, надо сказать, с немалым душевным напряжением холодно переспросила:

— Что?

Та растерянно, с легкой истерической нотой повторила:

— Погода хорошая, говорю?

Алла посторонилась, шагнула к стене, благо пролеты в родительском доме широкие, и, ни слова не ответив, осуществляя таким образом возмездие, прошла наверх, на каждой ступеньке ощущая недоуменный взгляд, обшаривающий ее спину. Недоуменный, а не разгневанный. Соседка так и не поняла причины невежливости.

Сейчас, стоя в сладко пахнущем полумраке храма, испытав редкое состояние относительного покоя, Алла отчетливо вспомнила тот давний эпизод и испытала живейшее раскаяние. Зачем ей потребовалось обижать старуху? Почему решила взять на себя роль судьи в отношениях между двумя немолодыми женщинами, на самом-то деле горячо привязанными друг к другу, как выяснилось после смерти соседки. Стыд окончательно согрел ее, замерзшую на утреннем морозце, и Алла подумала, что Бог, если он есть, должен принять ее раскаяние, ибо оно искренне. Но позже сообразила, что рассчитывать на искренность собственного раскаяния означает тем самым ставить под сомнение саму искренность, ибо искреннее чувство не осознает себя. То есть Бог, если он такой, каким Его принято представлять, не сможет принять ее молитву, но ведь она и не молилась. Привычно заплутав в мыслях и выводах, Алла тихонько вышла из церкви, тем не менее испытывая облегчение, словно от сделанного, давно намеченного дела. На двух хорошеньких девушек, спорящих о чем-то у церковной ограды (на Вику со Светой), она не обратила никакого внимания.

 

Алик. Вторник

В тот самый день, когда любимые женщины Алика проводили время с пользой для души, сам Алик отрабатывал в кафе с трагически-провокационным названием «У Муму» день рождения сынишки заказчика. Зачем человеческая память так коротка? А вот зачем. Если бы Алик помнил, как десять лет назад, вместо поездки в подшефный колхоз, он отправился выбивать ковры в не менее подшефный детский садик, то никогда не согласился бы проводить детский праздник в кафе с трагическим названием, никогда бы не заработал эти пятьсот рублей, и семья осталась бы на всю неделю без блинчиков с мясом и апельсинового сока.

Те десятилетней давности дети были младше и не принесли никакого вреда непосредственно Алику. Нет, они разбирались между собой, играли, занимались своими делами. Двое, по-видимому, мальчиков (поверх колготок на них были надеты шорты, а не юбочки) втирали третьего в плоть ковра, приступив к делу с верхней части орнамента. За пару минут истязатели и жертва успели переместиться почти до центра. Истязателей не смущали крики жертвы, их заглушали прочие звуки: стук кегли по батарее, отрабатывание сонорного «р-р-р», попытки достичь звукового порога, за которым рождается ультразвук. Да мало ли интересных звуковых эффектов можно придумать, обладая вкусом, терпением и временем, а всего этого до прихода родителей у детей было навалом. Молчал только один мальчик, сидевший на другой стороне ковра по-турецки и мерно раскачивавшийся взад-вперед. Такая сдержанность приятно удивила Алика, он решил обойти это маленькое мудрое чудо, чтобы увидеть лицо будущего философа. Лицо было оснащено тапкой, торчащей изо рта, чем и объяснялось молчание, неизвестно — вынужденное или по свободному выбору.

Но если вчерашние дети походили на мирных помешанных, сегодняшние проходили по грифу повышенной опасности. Родители, не побоявшиеся прийти на праздник, благоразумно удалились в бар. Володя, одетый и загримированный клоуном, подбегал каждые четверть часа к Алику, теряя по пути оторванные рукава и пуговицы, чтобы справиться, сколько минут им осталось продержаться. И они, конечно, не продержались бы, если бы не неожиданная помощь со стороны вспомогательных служб: в ход пошли подсобные помещения и непосредственно кухня.

Шестилетние будущие деловые люди решили, что хватит с них унылых детских забав, простоватых клоунов и ординарных дискотекарей, это рутинно. Деловым людям хотелось полновесного праздника, они устремились на его поиски и нашли — судя по отчаянным крикам шеф-повара и клубам пара повалившего из двери, ведущей в подвал. Володя с Аликом понимающе улыбнулись друг другу и перевели дух.

Наконец оба компаньона, растерзанные, оказались в ближайшей «рюмочной», и Володя сказал знакомой барменше: — Два по двести коньяку, — на что та, по привычке, налила рядовые сто, но Володя повторил с характерной интонацией Высоцкого: — Я сказал, двести!

Он лихорадочно проглотил половину прямо у стойки, и лишь тогда время соизволило вернуться к обычному течению, перестало пробуксовывать.

На Алика смотреть было тяжело. Громоздкие очки в псевдо-черепаховой оправе угрожающе сползли на нос, казалось, съежившийся от пережитых потрясений. Карие в цвет оправы глаза метались, не находя поддержки ни в опустевшей рюмке на столике, ни на знакомой гладко крашенной стене заведения. Посеревший от щек до носков Алик сутулился больше обычного. Даже животик, неуместный на его худом теле, казалось, осознал наконец свое несоответствие общему облику и сам собой втянулся. По крайней мере, его не было видно под черной сатиновой курткой на бараньем меху. Качество меха кричало о том, что баран был таким же худосочным при жизни, как сегодняшний Алик.

— К таким деточкам следует приглашать не двух пожилых и усталых людей, а бодренькую Бабу Ягу с Кощеем Бессмертным и то, лишь в том случае, если бессмертием утомятся, — сказал он, наконец. — Я еще после вчерашнего празднования не отошел. Зря мы после кафе к тебе пошли, как думаешь?

Володя не думал. Он уже слышал звук трубы, полки его историй разворачивали парад, били копытами белые кони под попонами, в воздухе плыли плюмажи, и реяла оранжевая пыль над плацем. Стремительно взмывало круглое крепкое солнце, генералы подкручивали усы рукой в белоснежной перчатке и усмехались тайным мыслям о полосатой юбке молоденькой маркитантки с кружевными оборками, пришитыми изнутри. Даже рыжая мышь, пробравшаяся к полковой кухне, чувствовала торжественность минуты, вставала на задние лапки и настраивала небольшие круглые ушки: что?

Наблюдающая за ними тень скользнула в угол: байки Володи странным образом помогали ей в этом мире, казалось, она обретала плоть вместе с ними.

 

Володины байки. Воскрешение

— Кстати, о Бабе Яге, — не в силах вырваться из плена прекрасных видений, задумчиво начал разом посвежевший Володя. — Помнится, я еще не рассказывал тебе о колдунье…

Тут уже никакие действия не могли остановить процесс, но Алик и не желал остановки с выходом в действительность; дальше, вперед, за Володей на границу Вологодской и Архангельской областей, в заброшенную деревню из шести домов, стоящую на высоком берегу неведомой реки с многочисленными полуразрушенными мостками, с прохудившимися лодками, с ярко-зеленой ряской, качающейся у края лодочных бортов, с медленным тягучим течением времени, со зноем и оводами, с пестрыми коровами и непременным, жизненно важным для деревни сенокосом, — туда, в рубленый, потемневший от дождей дом пятистенок, где за три рубля можно жить у хозяев целую неделю, да еще молоко и картошка бесплатно.

— К вечеру хозяин почувствовал себя плохо, хватался за сердце, побледнел и лег раньше времени, а ночью принялся стонать так, что было слышно на чердаке, где я спал. В пять часов утра хозяйка, вместо того чтоб отправиться в хлев — я всегда просыпался от приветственного мычания, кудахтанья и блеяния, так встречали хозяйку ее подопечные, — постучала в потолок. Я выглянул в щель меж досок у порожка, увидел ее встревоженное лицо и немедленно спустился.

Хозяйка попросила меня сбегать к фельдшеру, он, по счастью, жил в той же деревне, через несколько оставленных на милость времени домов, даже не заколоченных: в деревне чужих нет. Я обернулся за полчаса: двадцать минут ушло на побудку специалиста. Но мы опоздали, фельдшеру оставалось констатировать смерть, что он и сделал тут же, за дощатым столом: выписал справку, проваливаясь стержнем шариковой ручки в неровности стола сквозь тонкую пожелтевшую бумагу фирменного бланка. Газету не подложил, газет в доме не водилось, да и не до того было. Фельдшер торопился на автобус, который ходил два раза в неделю от железнодорожной станции, объезжая все деревни, развозя письма, хлеб и немногочисленных пассажиров.

Покойник лежал на кровати с закрытыми глазами и подвязанной челюстью. Вдруг овдовевшая хозяйка запричитала. Она никак не могла собраться с силами, чтобы встать, заняться необходимыми приготовлениями, все повторяла как заведенная:

— Что же ты наделал, ведь на самый сенокос, не мог до сентября подождать! На сенокос как раз! Что же теперь? На сенокос ведь!

Немногочисленные деревенские соседи, большею частью безвозрастные бабки, выстроились вдоль худенького штакетника, нимало не смущаясь своим любопытством, но не проходя во двор. Вся же трудоспособная часть населения с раннего утра отправилась на сенокос: не успеешь заготовить, чем зимой скотину кормить. Комбикормов нет. Но вот бабки зашептались, в их ряду возникло оживление, легкое кружение вокруг невидимого из окна центра, и в дом быстро, но бесшумно вошла нестарая еще женщина, подошла к хозяйке, обняла ее, тотчас заговорила:

— Клавдея, надо пойти к ней! Сама подумай, нету у тебя выхода, не корову же резать, в самом-то деле. А одной тебе нипочем не управиться.

— Так ведь грех на душу брать! Страшно!

— Грехом меньше, грехом больше, — махнула рукой вновь прибывшая и тут заметила меня, перешла на шепот. Переговоры завершились успешно, потому что хозяйка, потуже перевязав платок и упрямо наклонив голову, направилась к дверям, сопровождаемая гостьей, видно, своей родственницей — уж очень похожи были женщины. На ходу вспомнила что-то, обернулась ко мне:

— Ты посиди пока в избе, да соседок-то не пускай, не говори ничего соседкам-то. Да не бойся, мы скоро воротимся. Двери, слышь, не открывай, ни одну! Если по нужде захочешь, потерпи маленько, или в ведро, вон, под рукомойником. Не открывай дверей-то, нельзя пока.

Вернулись они довольно быстро, но еще до их возвращения я увидел, что группку старух перед домом как корова языком слизнула, раз — и нет никого у забора. С собой хозяйка и ее родственница привели третью женщину, одетую и повязанную как-то уж совсем по-деревенски: глухое платье чуть не домотканого холста и темный платок, закрученный на манер «кики».

Незнакомка пристально взглянула на меня, и мне сразу расхотелось раздумывать над ее нарядом, даже совестно сделалось. Это была пожилая и тучная, но видно, что крепкая женщина с безбровым одутловатым лицом и прозрачными, светлыми, чуть ли не до белизны, глазами.

— Давай-ка, милок, помоги, Клавдее-то нельзя самой, — приказала она.

Мы с первой гостьей (я решил, что она сестра хозяйки) подошли к покойнику, за руки за ноги, совершенно уже холодные, но не окоченевшие, переложили его на длинный дощатый стол, хотя колдунья (а кто еще, как не колдунья) не сказала нам, что именно надо делать. Все делалось само собой. Стоило ей приказать, и в руку прыгал неведомо кем поданный стакан, а в другую — ребристая бутыль.

Колдунья развязала платок, поддерживающий нижнюю челюсть покойника, и принялась ходить вокруг стола противосолонь, против часовой стрелки, хозяйка ступала за ней след в след. Сперва они приговаривали тихонечко, одна за другой, и каждый раз, проходя слева от головы лежащего, колдунья мазала губы покойника жидкостью из бутыли. Потом ведьма заговорила громче, так что уже можно было разобрать нечто похожее на традиционный заговор с упоминанием острова Буяна и Алатырь-камня, но обильно перемежала традиционные слова ненормативной лексикой, которую я ошибочно полагал не принятой к употреблению в заброшенных деревнях. Хозяйка между тем костерила мужа, как могла, упирая на то, что он оставил ее без помощи в самую горячую пору, подвел, ишь чего удумал, не дотерпел до сентября.

Женщины ходили все быстрей, ругались громче и энергичней, и явственный стон донесся до моих ушей. Не веря своим глазам, я увидел, как шевельнулась левая кисть покойного, приоткрылись его глаза. Колдунья подхватила хозяина за плечи, помогла сесть, поднесла к его обескровленным губам наполненный стакан, приговаривая, как похмельному:

— Поправься, поправься.

Жена продолжала ругать мужа на чем свет стоит. Хозяин, скорее неживой, чем живой, сполз со стола с их помощью, потер грудь, выговорил:

— Ох, тошно-то как, плохо как, — в очередной раз протяжно застонал.

Женщины заставили его немного походить вокруг стола, жена все убеждала мужа дождаться сентября, а там, дескать, как знаешь. Колдунья продолжала выпаивать ему почти наполовину опустевший стакан. Понемногу на лицо хозяина вернулась бледность вместо запавших зеленоватых теней, глаза принялись закрываться теперь уж сонно; женщины уложили его на постель, колдунья вылила на едва порозовевшие губы последние капли своего снадобья.

Меня тоже неудержимо потянуло ко сну, несмотря на ранний, впрочем, ну, как ранний — обеденный, если по-деревенски, час. Я поднялся к себе на чердак, лег и проспал до следующего утра. Ранним утром, выглянув в узкое окошечко, увидел хозяйку, несущую на правом плече две косы, а в руке беленький узелок с едой, и хозяина, с явным усилием бредущего следом. Домой в тот день они вернулись прежде прочих селян, хозяин был еще слаб и плох, но через пару дней вполне оклемался и косил уже исправно.

В первый же день, как хозяева ушли на сенокос, на двор шмыгнула опрятная старуха в кокетливом передничке из тех, что раньше носили старшеклассницы в школе и, заговорщически подмигнув, прошамкала:

— Ну что, оживел сам-то? Видели, как Она приходила.

Хозяйка не просила меня молчать о происшедшем, непонятно, почему я не ответил старухе, не сказав даже обязательное в деревне «Здравствуйте». Хотел было развернуться и уйти в дом, но старуха продолжила:

— Оживел, знамо дело. Только зря Клавдея грех на душу взяла, как рассчитываться станет? У Нонешней-то (почему-то все деревенские избегали прямого называния, не говорили «колдунья» или «ведьма») наследников нет, кому дар передаст? Не умрет ведь, пока не передаст, и всех намучает. Я еще предыдущую помню, да не так давно-то и было, лет сорок тому, двоюродная бабка Нонешней. Как взялась помирать по осени в октябре, так пошли грозы. Виданное ли дело, чтобы грозы в октябре? Прямо светопреставление, пока Эта не приехала. А ведь совсем навроде в городе обосновалась, кабы Та не призвала, прожила бы жизнь нормально.

Тут старуха испуганно присела, перекрестила рот и забормотала:

— Это, батюшка, ты внимания не обращай, так болтаю, язык, чай, без костей у бабы. А все ж у Клавдеи-то две дочери в городе, внучат трое. Я бы хорошенько подумала, прежде чем грешить. Ведь сестры они, хоть и троюродные, но все родня. Клавдея-то Ей ни к чему, считай, ровесницы, а ну как к внучке прицепится? Сам посуди!

И старуха, мелко тряся головой, испуганно, как впервые увидела, оглядела двор, отступила назад. Громким шепотом добавила, обращаясь не столько ко мне, сколько в пространство, пятясь к низенькому колодцу в середине двора:

— Так и похоронят за оградой.

Кого похоронят за оградой: колдунью или хозяина, я так и не понял, — шепотом закончил Володя.

— Он на самом деле умер в сентябре? — тоже шепотом спросил Алик.

— Что? — пробуждаясь к жизни, переспросил Володя. — Нет, не знаю. Я уехал через неделю, как-то мне там поднадоело, словно все время мешало что-то, как гвоздь в ботинке. Уехал, и сразу отпустило.

 

Валера. Среда

Та, которая пока еще только училась наблюдать сверху и со стороны, отправилась по знакомому маршруту на оживленный угол проспектов Типанова и Космонавтов. Напротив книжного развала тускло светился кинотеатр «Планета», предчувствуя, что годы его сочтены. Мелкий снег, таявший на лету, не мешал ей, свободно пронзая пространство, которое она занимала. И она не мешала снегу. Не встречая преграды, тот хлопьями усеивал дорогу, ребристую крышу автобусной остановки и потерявший прозрачность кусок полиэтилена, прикрывающий книги на лотке Валеры.

День походил на предыдущие, как одна пустая рюмка на другую.

— Придется опять у Тиграна просить глоток-другой, — снисходительно решил Валера. Он привык к серой полосе дней, когда скверное настроение сменяется наутро ровно таким же. Крупные неприятности наверняка доставили бы хоть какое-то развлечение, но не стоит их призывать, лучше поскучать без разнообразия. Поход в кафе к Алику засел в памяти занозой: опять Алик сумел устроиться в жизни лучше Валеры, причем не прилагая усилий, задарма, можно сказать. Сидит в тепле в развеселой компании под музычку с водочкой. Скорей бы Тигран с хозяином прикатили. Вот и знакомая «газель» перескочила «зебру» у светофора, припарковалась.

Вместо Тиграна из «газели» под плачущий снег выскочил Юрасик, его Валера недолюбливал сильней, чем прочих коллег. Мелкий, тоненький, как изящный червячок, Юрасик раздражал суетливостью, угодливостью и неприкрытым обожанием начальства. Валера мог бы не хуже него втереться к Борису в доверие, но есть же мужская гордость, самолюбие. За Юрасиком из машины вылез сам Борис — что-то небывалое. И лица у обоих постные, словно редьки без майонеза поели.

— Где Тигран-то? — набычась поинтересовался Валера. — Поменялись, что ли?

— Ты же ничего не знаешь, — всплеснул руками Юрасик, ухитряясь ни на минуту не поворачиваться спиной к шефу. — Тиграна нашего убили! Какой мужик был, боже мой! Таких нет больше!

Юрасик славился умением обобщать.

— А что случилось? — опешил Валера. — Как убили? За что? Кто?

— Два обкуренных подонка, представляешь? Поздно вечером возвращался домой, наверное, выпил немного, ты же знаешь, какой он был компанейский, любил общество, а люди к нему как тянулись! — зачастил Юрасик.

— Так что, он с ними пил, что ли? — не понял Валера.

— Ну что ты такое говоришь! — Юрасик продемонстрировал справедливый гнев. — Они подошли ни с того, ни с сего…

— Потянулись к нему, стало быть, — добавил Валера.

— Кончайте, мужики, — разжал губы Борис. — Сейчас заедем в Купчино, заберем Сергея с лотком и поедем, помянем, как положено.

Борис был мрачен и не похож на себя, разве что привычно немногословен.

— Подошли, потребовали снять куртку, помнишь, у него такая шикарная «косуха» была? Тигран им ответил, как положено мужчине, — Юрасик так упирал на половую принадлежность Тиграна, словно это было самое важное в покойном, словно этим он отличался от прочих, — они его ударили по голове, и — все. А после мародеры принялись раздевать его, «косуху» стаскивать, деньги пересчитывать, что в карманах нашли. Тут их и забрали на месте, милицейский патруль случайно рядом оказался.

— Что же они, идиоты, не могли позже деньги посчитать? Еще бы уснули тут же, не отходя, — пробурчал Валера, и та, что наблюдала сверху, нервно хихикнула. Трагедия ее не касалась, то есть для нее это вовсе не являлось трагедией.

Юрасик проворно сновал у книжного лотка, но стойки разбирал Валера, до отвращения удивляясь способности Юрасика развивать бурную деятельность, которая не давала результатов.

— Ну и что мне теперь — кровью блевать? — Валера пробурчал вслух, но тихо-тихо.

— Все, мужики, поехали, — Борис снизошел до того, что помог занести коробки с книгами в машину.

— Куда? — поинтересовался Валера, а Юрасик зыркнул молча «чего, мол, спрашиваешь, когда шеф распорядился? Поехали и все».

— Ко мне поедем, на конспиративную квартиру на Обводном канале, — объяснил Борис, заметно расстроенный. Валера даже удивился: неужели, правда, так расстроился из-за нелепой смерти одной из своих «шестерок».

— Я на машине, за рулем пить не могу. В кабак не хочется. Завтра все равно не работать. Лучше на квартире помянем, в случае чего, там и отрубимся. А утром я вас развезу.

— Ну что ты, Борис, мы сами! Мы сегодня тихонечко разойдемся, зачем тебя стеснять, — занудил Юрасик, но Борис не счел нужным отвечать.

— Давайте я пока в магазин слетаю, — предложил Юрасик, что выглядело совсем уж глупо — на машине быстрее, да еще за Сергеем заезжать. И потом, раз Борис приглашает, сам должен проставить, его же работник погиб.

Конспиративная квартира Бориса поразила Валеру, обычно нечуткого к такого рода вещам, вопиющей безликостью. Странно, неужели приходящие сюда девицы (а квартира наверняка содержалась Борисом для этих целей) не приносили с собой ничего, кроме собственного тела. Не было ни запаха духов, ни забытой — второй — зубной щетки на полочке в ванной, ни скомканного носового платка в углу дивана. Может быть, безликость жилища помогала Борису освободиться, пусть на время, от чересчур выраженной собственной индивидуальности.

Но водка, которую Борис щедро разлил по стаканам, несомненно была куплена только им. Настоящая, как все у Бориса, водка, приготовленная, как положено, из ржаных, а не пшеничных зерен с использованием воды из речек Зузы и Вазузы, на чем настаивал Похлебкин в незабываемой книге о водке. Книга эта теперь не редкость, мало редкостей в их деле, а до драгоценной букинистической книги Валере не добраться никогда. Вечно так, одним все, а другим ничего, — Валера привычно процитировал Аверченко, не подозревая об этом.

Борис поднял стакан, коротко взмахнул рукой и без лишних слов выпил.

Сергей с «точки» в Купчино тоже промолчал.

— Ах, господа! — неестественным тоном (обращение было еще более неестественным — какие они друг другу к чертям господа) начал Юрасик. — Какого друга мы потеряли! Сколько раз я предупреждал его, чтобы он поосторожнее…

— Поосторожнее — что? — вмешался Валера.

— Вообще поосторожнее, — печально заключил Юрасик.

— Разве вы так часто пересекались? — Валера не мог обуздать неуместное раздражение.

— Мы всегда понимали друг друга, — несколько загадочно и обтекаемо отметил Юрасик. — Это со стороны могло показаться, что мы спорим, а на деле, Тигран любил со мной разговаривать.

Валера угрюмо смолчал.

— Тебя он ценил, ясное дело. Тоже любил. Уважал, — суетливо добавил Юрасик. Перечень глаголов, долженствующих описать то, что ему хотелось выразить, иссяк.

Сергей молчал по-прежнему.

— Какой человек был! — Определения у Юрасика закончились столь же внезапно, как глаголы. Но чувства остались, невыразимые и невыраженные, скорбные, переполняющие, искренние.

Юрасик протянул к шефу опустевшую рюмку. Незначительное мышечное усилие вернуло ему рюмку полную. Слов набиралось меньше, чем ржаных зерен, пущенных на приготовление рюмки аква витэ. На глаза Валеры навернулись неподдельные слезы. Было горько и от несчастья, и от невозможности выразить свою печаль.

Валере не требовалось копаться в себе, чтобы осознать, что раздражает больше: прорезавшаяся любовь Юрасика к покойному, которого на самом деле Юрасик терпеть не мог и боялся его при жизни, или заискивание этого гада перед Борисом. Раздражало и то и другое. Юрасик сейчас действительно верил в то, что они с Тиграном были связаны крепкой, по достойному солоноватой, в духе шестидесятых, мужской дружбой. Перед Борисом он кадил не из корысти, а исключительно от полноты душевной. А может, от любви к власти как таковой, в Борисовом воплощении. Валера не побоялся себе признаться, что раздражение было вызвано недовольством, — не он сам, Валера, служит предметом любви и почитания, пусть даже такого жалкого существа, как Юрасик.

Что же, надо подохнуть, что ли, чтобы заслужить достойное к себе отношение? В нетрезвом мозгу закачалась, укрепляясь по мере опьянения, мысль, что никто никогда не сумел оценить его по-настоящему. Жена? Что жена, где жена? Что думать о ней сейчас. Мать? На то она и мать, чтобы любить сына не рассуждая, но как раз от его маман такого не дождешься. Валера лихорадочно взалкал любви и уважения равного по полу и вспомнил, наконец, об Алике.

Алик не подведет, он придет в гости по первому зову и продемонстрирует все, что Валере требуется. У Валеры есть-таки собственные почитатели, причем не по долгу службы, как у Бориса. И с Юрасиком Алика не сравнить. Оба слабаки, конечно, но Алик все-таки покрепче будет. Надо Алика в гости пригласить в ближайшие выходные, на настоящего друга не тянет, но на бесптичье и жопа соловей.

Поминки как-то скомкались. Борис сурово наливался водкой, Сергей молчал, Юрасик говорил с чувством и не по делу. Поведение Валеры свелось к реплике: — А вы, батенька, дурак! — но реплике не вслух, а про себя. Снисходительность и высокомерие вступили в конфликт с самоуничижением, вызвав приступ тошноты; захотелось на воздух, но Валера терпел.

Он ушел последним, когда уже кончилась правильная водка, а Борис не подтвердил приглашения остаться на ночь. Денег на помин пожалел? Спального места? С него станется. А ведь его сотрудник погиб, их общий товарищ! Кулаком бы по столу! Шарахнуть, чтобы очнулись!

Но перед Валерой оказалась лишь дверь собственной квартиры, и зашел он тихо, опасаясь разбудить мать. Напрасно! Записка на столе в кухне извещала об ее очередной отлучке.

Валера лег, не раздеваясь, тяжелый сон потащил его по крутому склону — к обязательному обрыву, не иначе. Валера не верил снам. Он не запоминал их.

 

Борис и жена. Среда, четверг

Жена подняла черную блестящую головку, изящную, как у ласточки, выпростала из простыней длинную смуглую руку, подперла голову — словно змея поймала птицу:

— Ну что, сегодня секс будет?

— А сама-то как думаешь? — Настроение у Бориса было не ахти, правду сказать, настроения не было вовсе. Жена проявила понимание: не стала цепляться, почему так поздно вернулся, почему пьян. Жена вела себя на уровне. И этот уровень его раздражал. Хотелось простой человеческой истерики с воплями, если повезет, с битьем посуды, чтобы можно было развернуться и сказать:

— Ну, я пойду чаю попью. Свистни, когда будешь в настроении.

Но этой сладости его лишили, и женой Борис остался недоволен.

— Чайку заварить? — жена выскочила из постели в нежно-абрикосовой сорочке, он махнул рукой.

— Я сам, лежи.

Улеглась, не накрываясь. Улыбнулась миролюбиво:

— Так что насчет секса?

— Начинай, — согласился Борис, — а я пока чайку попью.

Жена рассмеялась, но он расслышал принужденность в хрипловатом мелодичном смехе. Что за женщина, ничто ее не берет! Вышел в детскую, осторожно подошел к кроватке: дочь спала, крепко, без притворства. Маленький смуглый кулачок с пальчиками точно такой же формы, как у жены, удерживал на подушке что-то невидимое и важное для дочери. Борис поцеловал кулачок, влажный лоб под темными завитками, дочь сонно пробормотала: — Папа, пахнет! — прижала кулачок к груди и отвернулась. Выпил на кухне заварки из чайничка, подумал, достал анальгин из аптечки и съел сразу две таблетки. Жена тактично не выходила из спальни, и Борис сдался.

Секс, как всегда, был техничным, затяжным и отвлеченным, близости в ее прямом понимании не получилось. Как всегда.

По завершении процесса жена потянулась и тотчас энергично вскочила: в душ. Вернулась, облаченная в уже темно-синюю шелковую сорочку с кружевами, аккуратно пристроилась на его плече, потянула носом воздух, помолчала для убедительности и приступила:

— Дорогой!

— М-м?

— Я знаю, что ты не спишь! Сейчас у отца есть возможность выкупить цех на его заводике. Ну, членам правления, сам знаешь… Ты мог бы с ним вместе вложиться… Из цеха — там же по ночам никого, завод практически стоит — из цеха можно было бы сделать, не покупая специального оборудования, игровую площадку для пейнтбола, пускать желающих вечером, а хоть и ночью. Пейнтбол — это в тренде, это интересно! И тебе было бы интересно! А старые станки можно оставить, использовать как препятствия в игре. Это цех по производству теннисных шариков, сам понимаешь, кому сейчас нужны наши теннисные шарики… Правда, на заводе до сих пор пропускная система, но этот вопрос решается. Отличный вариант! Перспективный!

Борис постарался свернуть разговор мирно, якобы засыпает, мол, денег свободных нет, но жену не проведешь.

— Да надо-то всего ничего! Хватит того, что ты из книжек своих вынешь! На книжках доход копеечный, тебе лотки с ножками Буша в десять раз денег больше приносят! Развернулись бы с пейнтболом. И престижно, и доход. Можно и о втором ребенке подумать, Юльке скоро два с половиной, хорошая разница для второго детеныша!

Борис молчал. Жена воодушевилась.

— Я понимаю, дорогой, что книжки — это твое хобби. Но это же безумие! Это невыгодно! Это смешно, в конце концов! Непрестижно! Я до сих пор на позорной машине езжу, о прочем уже не будем!

Борис молчал.

— Папа был бы счастлив иметь с нами общее дело. Оно и надежнее, вести все дела с родственниками! И внука ему хочется… Мальчика.

Борис молчал.

— Оформить можно на меня, на папу ты, ясное дело, не захочешь. Тогда и алименты твои не увеличатся, не бойся. Папа согласен на меня оформить. Сначала, конечно, на папу как члена правления, а после он переведет фирму на меня.

Борис освободил руку, на которой лежала головка жены, перевернулся на бок. Жена привстала, цепко ухватила его за плечо, повысила голос:

— Что тебе эти книжки! Сплошной геморрой! Ладно бы антикварными изданиями занимался! Кому сказать — сам на точки ездишь, как нищий! Что за сотрудники, — слово «сотрудники» жена укутала язвительной интонацией, — у тебя! Дохлые курицы, а не сотрудники! Ножки Буша и то активнее!

Борис явственно увидел бледного субтильного Юрасика, плывущего в полумраке под потолком, разогнул руку и столкнул жену на пол. Медленно и спокойно встал с постели, поднял ее с пола и тихо сказал:

— Если ты еще раз, сука, используешь секс, именно секс, близость тебе неведома, как повод для деловых переговоров, секса у нас больше не будет. Никогда.

— Какая длинная речь! — смеялась жена, но уже слезы текли по ее скулам. — Как романтично!

Борис промолчал и направился в кухню.

— Дорогой! — жена догнала его. — Что-то случилось? Я не вовремя с этим разговором? Давай отложим!

Ну прости меня, если не вовремя! Я же хочу, как лучше для семьи!

Супруга попыталась обнять его, но Борис мягко ее оттолкнул, и женщина, всхлипнув, вернулась в спальню.

— Хоть бы пощечину влепила, что ли, — тоскливо подумал он. С жизнью требовалось что-то решать. Срочно. Что-что, а решать он умеет.

 

Алик и Алла. Четверг

Алик в последнее время завел моду рано вставать, хотя никуда не должен был идти. Сон расстроился от неумеренных возлияний. Сегодня голова, как ни странно, не болела, но шум, производимый Аллой, собирающейся на работу, раздражал. У женщин есть необоримая тяга к шуршанию целлофановыми пакетиками, когда сон и без того капризен и некрепок.

Алик сел завтракать вместе с женой. О работе в «У Муму» не стал говорить, давно не рассказывал жене о работе — скучно. О визите к Володе рассказал еще вчера, с трудом удержавшись от упоминания о Вике. Любимые женщины существовали параллельно: одна — в левом желудочке сердца, другая — в правом. Они не мешали ни друг другу, ни биению крови. Во всяком случае, Вика никакой угрозы для Аллы не представляла. Жена — это дом в первую очередь, но и друг тоже.

Здесь обнаруживалась некая странность. Друзьям принято рассказывать о своих проблемах, и Алика не раз так и подмывало рассказать жене о Вике, тем более что их роман длился почти год, казался естественным и привычным, и представлялось, что жена все давно знает, и ей тоже привычно. Словно они с Аллой только делают вид, что нет никакой Вики. Когда жена сообщает, что задержится или придет с работы пораньше, она тем самым предупреждает Алика, каким временем тот может располагать.

Или Алла не догадывается? Если бы можно было с ней посоветоваться! Хотя бы один раз обсудить. Но нет, нельзя, даже если знает.

С Володей не поговоришь на подобные темы. С одной стороны у него все просто: делай что хочешь, если тебе радостно это делать. Володе похоже даже штраф платить радостно. А с другой стороны, как найдет на него философское настроение, как заявит он что-нибудь типа: «Я с плохим человеком и в постель не лягу!», — что смешно само по себе из мужских уст. Подмена, теоретически правомочная, слово «женщина» можно заменить словом «человек». Но сразу всплывает образ этакой рыжей феминистки с докладом «Роль мужчины в жизни человека». Еще смешней другая подмена, не замечаемая Володей: деятельности предстательной железы и того, что к ней прилагается — нравственного критерия, то есть работы невидимой миру, меняющейся от века к веку, от города к деревне и от одного народа к другому, железы моралистической.

Обсудить проблему с Валерой? Невозможно! Алик тотчас принялся размышлять, почему невозможно, благополучно забыв на какое-то время, что собственно хотел обсудить.

Иные мужчины принимаются говорить, когда устают действовать, иные, когда расслабляются, допустим, после пива или бани, а скорей всего, и пива, и бани, Алик принадлежал к тем мужчинам, которые говорят всегда: вместо действия и вместе с действием, если уж без него не обойтись. Но ситуацию с Викой требовалось обсудить, разве нет?

Алик не отказался от слов, выражающих нежность, тех, что появились у него вместе с Викой, тех, что никогда не слышала Алла. Но теперь он произносил их по инерции, без чувства и напряжения. Алла слегка цепенела после какой-нибудь «золотой девочки», но ненадолго.

Алик не отказывался от свиданий раз в неделю, на два раза времени не хватало. Алик вообще не отказывался от Вики, нет, он не собирался отказываться от Вики, а позавчера в ресторане, когда они сидели вместе с Володей и Валерой, даже испытал жгучую ревность, почему-то решив, что Валера может соблазнить его маленькую подружку. Но иногда думал, как здорово было бы, если б их отношения с Викой законсервировать. Навалилось много работы, Алик уставал, Алла все чаще заговаривала о ремонте квартиры, что само по себе способно было вывести из равновесия. Вика ему не прискучила, ну, разве что самую малость. Но с нею надо же было как-то поступать!

Вика не заводила речи о перспективах, о браке, о детях. В какой-то момент Алику показалась подозрительной такая сдержанность. Возможно, Вика испытывает к нему совсем не то, что декларирует, возможно, она не рассматривает их отношения всерьез. В таком случае он не имеет права отнимать у нее время того недолгого периода, когда женщина может устроить судьбу почти по своему желанию, может выбирать. Еще пара лет, и Вике станет гораздо труднее выйти замуж. А если она не любит Алика, к чему все это? Эта жертва? Получалось, что он берет на себя ответственность за женщину, которой совершенно не нужен, что называется, берет грех на душу ни за что. И обида укреплялась.

В конце концов, Алик не выдержал и сам завел разговор о будущем. Вика охотно откликнулась, у Алика отлегло от сердца, но потом ему стало еще хуже. Вика подробно принялась интересоваться его жизнью с женой, их общей квартирой, квартирой матери Аллы, даже квартирой родителей Алика, где нынче жили чужие люди, поскольку отец не вылезал из загранкомандировок, а мать постоянно ездила с ним.

Алик отдавал себе отчет, что эти вопросы не от корысти, Вика не жадная, никогда не выпрашивает подарков, не требует походов по ресторанам, но все же, все же… Не имеет она права выпытывать про жену. Неужели она не чувствует, что это нетактично? Пару раз он осадил подругу: обиделась. С тех пор Алик отмалчивался, переводил разговор на другую тему, а Вика, как назло, вошла во вкус «будущего» и, похоже, начала страдать. По странному совпадению, в то же время все разладилось и в постели. Вика сделалась холодна, обидчива сверх меры, и, вообще, неожиданно Алик понял, что с Аллой ему ничуть не хуже. Неужели дело в привычке? Как только пропал элемент новизны, Вика утратила большую часть своего очарования.

Алик взглянул на жену, сосредоточенно намазывавшую маргарином два бутерброда — для себя и для него, — отметил новые морщинки, бегущие к вискам, тени под глазами, несвойственное прежде жалкое выражение ее лица и представил, о чем она думает. Представить было легко. Алла думала о том, когда же кончится история с Викой, о том, как она измучилась от недомолвок и лжи. Настанет ли момент, когда они снова будут сидеть за столом глаза в глаза и ничто не помешает им улыбаться и болтать, перескакивая с предмета на предмет, как в первые годы брака.

Жена мучилась, и виноват в этом он, муж. Неужели придется расстаться с Викой? То есть он обманет уже Вику, а та верит ему. И он предаст ее. И Вика не сможет понять этого? Она не поверит, что все прошло. Он — предатель по натуре, ведь Аллу он тоже предает. От подобных мыслей закололо в сердце, Алик поморщился.

— Что с тобой, — Алла участливо поглядела на мужа. — Опять зубы?

Она наблюдала за Аликом все утро, и Алик ей не нравился.

По всем признакам на него надвигался очередной приступ меланхолии. Алла давно и хорошо знала мужа. Стоило ей только намекнуть о предстоящем ремонте, и вот, пожалуйста, результат. А ведь никто же не утверждал, что ему придется переклеивать обои или белить потолки! Все опять ляжет на Аллу, ей договариваться с маляром и ходить по строительным магазинам.

Конечно, Алик стал зарабатывать, но долго ли это продлится? Любое предложение, требующее действия, повергает мужа в уныние. Алик даже не способен самостоятельно купить ей подарок. А ведь где-то есть мужчины, причем не только в дамских романах, покупающие своим женщинам нижнее белье. Мало того, эти мужчины не ошибаются с размером… Но сексуальная деятельность, равно как деятельность любого рода, Алика слегка пугает. Какое там белье! Правда, наметилось некоторое оживление на этом фронте, наверняка, в связи с тем же ремонтом.

Алла вспомнила недавнюю неожиданную сценку в ванной и укорила себя: она несправедлива к мужу! Бывает, бывает даже ярче, чем в первые годы, кто бы предполагал! Уж здесь-то можно не беспокоиться, последнее, чего стоит ожидать от Алика — его интрижку с другой женщиной. Но настроение резко поменялось. Бездействие мужа пропитало воздух квартиры, он состарился раньше времени, и она состарилась вместе с ним. У них не бывает гостей, серый плотный воздух вытолкнет любого. Редко-редко заходит Валера, бывший одноклассник мужа, но лучше бы его не было. Алик не в силах разорвать эту условную дружбу, которая заключается в том, что мужлан-Валера беззастенчиво пользуется Аликом. Что у них общего? Черт с ним, с Валерой.

Как вынудить Алика посидеть с малярами, ведь она работает днем? Его апатия, усилившаяся этой зимой, отнимает силы и у нее: ничего не хочется делать. И никакой надежды на изменения, с возрастом все плотнее воздух, все тяжелее дается каждое движение. А ведь Алле нет и сорока. Муж смотрит на нее больными глазами, сейчас она уйдет на работу, а он завалится на диван и пролежит до вечера. Собаку, что ли, завести?

— Ты сегодня не работаешь? — Алла надеялась сплавить мужа и прибраться на кухне, одной это гораздо проще сделать.

— Нет, Володя не звонил. — Алик понял жену: она интересуется, встречается ли он сегодня с Викой. Не услышав в ее голосе надежды, — а он-то рассчитывал, размечтался, после их недавнего сумасшедшего секса в ванной комнате, прямо на стиральной машине — внезапно обиделся и добавил:

— Я, может быть, к Валере съезжу.

— А без «может быть» ты не умеешь отвечать? — раздраженно откликнулась Алла.

— У тебя какие-то планы на вечер? — пошел на попятную Алик. — Я могу никуда не ходить.

Алла попалась в ловушку. Не говорить же, что напротив, она хочет остаться одна? Потому решила сказать полуправду:

— Я собиралась заняться кухней, — тут Алик открыл, было, рот, чтобы обреченно предложить свою помощь, но Алла успела раньше:

— А еще соседка хотела заглянуть, посоветовать хорошую маляршу.

Дальше продолжать не обязательно. Соседки Алик испугается, можно и не уточнять с маляршей.

— Ты подружилась с соседкой? — Алик удивился и расстроился: как же плохо должно быть жене, если она ищет дружбы с соседями. Совсем на нее не похоже. Соседка наверняка в курсе семейных проблем. Придется выдерживать испытующий ехидный взгляд посторонней тетки.

— Вам захочется поболтать, я помешаю.

— Конечно, миленький! Не думай, что я тебя выгоняю. — Алла встала из-за стола. Если не прекратить взаимные расшаркивания, она опоздает на работу.

— Да, съезжу к Валере, — Алик обратился к Аллиной спине, такой одинокой в дверном проеме.

Алла вышла на лестничную площадку, с неприятным удивлением обнаружив, что каждый шаг дается с трудом, словно она идет по песку. А ведь выспалась хорошо, и не болит ничего. Потемнело в глазах, будто встретилась с ней неведомая тень, задела крыльями. Что за чертовщина? Некто невидимый явно хочет, чтобы Алла вернулась.

Она не верила в совпадения и приметы, поэтому вернулась просто так, проверить, не забыла ли отключить газ на кухне: давно следовало заменить испорченную плиту. Алик, как положено, уже лежал на диване, и Алла рассердилась сама на себя: у мужа хватило бы ума повернуть газовый вентиль, зря возвращалась. Некстати вспомнилась невнятная история о брате свекрови, дяде Алика, тезке мужа. Что-то там было странное, какая-то страшная нелепая смерть. КГБ? Но об этом не говорят, а мужа не спросишь — промолчит.

Улица встретила Аллу сокрушительной белизной. Белые дома и тротуары, белое шоссе, укутанные плотными белыми чехольчиками ветви лип и тополей и плотный, сплошной снег, широкими мазками густо покрывший все. Кажется, что на невидимых нитях раскачиваются белые пушистые гирлянды, завешивая улицу, фонари, прохожих, весь город. Ощущение разбитости пропало, и на автобусной остановке, куда она дошла почти на ощупь — через слепую сияющую белизну, — Алла забыла о мелкой неприятности, о навязчивой тени.

 

Алик. Четверг

Алик лежал на диванчике перед выключенным телевизором и раздумывал куда бы уйти. Не насовсем, а только на вечер, зимний, свободный от работы длинный вечер. Куда сходить? К Валере просто так без повода идти как-то неприлично. Он никогда не ходил к Валере без приглашения, разве что в школе. Людмила Ивановна, Валерина мать, до сих пор пугала Алика. Всякий раз видя в темном коридоре квартиры ее прямоугольную, как из фанеры выпиленную фигуру — входную дверь открывала именно она, — он ждал реплики:

— Шляются по чужим домам, словно своего нет!

Такой тирадой она встретила Алика давным-давно, когда они с Валерой учились еще в шестом классе, подружившись, стали захаживать в гости друг к другу. С того самого первого визита Алик чувствовал, что Людмила Ивановна не любит его как-то по-особенному; она никогда не называла его по имени, не отвечала на «здравствуйте» и «до свидания». Ему казалось, что на то есть своя причина. Правда, отец Алика тоже не одобрял дружбы с Валерой. Но он просто закрывался в своей комнате — и все.

Телефонный звонок заставил Алика подскочить так, что качнулись занавески.

— Валера! Долго жить будешь, только что о тебе думал. — Алик перехватил трубку другой рукой и прислонился лбом к стене, к пятну, темнеющему на обоях в память о прежних телефонных переговорах.

— Зачем думать, трясти надо! — отозвался приятель. — У меня сегодня отгул за прогул, давай, подгребай через пару часиков.

А чтобы Алик не очень-то возомнил о себе, Валера добавил, как одолжение:

— Посмотришь заодно мою «вертушку», что-то барахлит последнее время, звук плывет.

Не объяснять же Алику, в самом деле, как тошно было вчера, не рассказывать же о смерти Тиграна.

— Я давно говорил, что пора менять технику, никто сейчас не пользуется такой аппаратурой, мне и запчастей для тебя нигде не достать.

— Аппаратурой! — передразнил Валера. — Если такой умный, может, подскажешь, где тут поблизости деньги на деревьях растут? Меня моя «вертуха» устраивает. Диски, опять же, куда я дену? Заново все покупать?

— Ладно, придумаем что-нибудь, — быстро согласился Алик, но спросил все-таки: — А Людмила Ивановна?

— Маман уехала на пару дней, так что ты купи по дороге шпрот каких-нибудь, напоить я тебя напою, а насчет жратвы у меня скучновато. Да, приезжай не один, если хочешь, — зачем-то добавил Валера.

Алик не понял. С Аллой?

— Но она на работе до шести, а вечером у нее дела с соседкой, — поспешил он сказать, памятуя о том, что жена с трудом скрывает свое плохое отношение к Валере.

— Ну, ты сегодня тупой, как Куликовская бритва! При чем тут Алла? Жена должна дома сидеть, щи варить, а ты приходи с кем-нибудь другим, проще сказать, с другой, не догоняешь, что ли?

«У кого-нибудь другого», то есть у Вики, сегодня был выходной, и у Алика зашевелилась опасная мыслишка, что Валера знает об этом. Тотчас попыталась вылезти на белый свет из темной памяти старая история с нынешней женой Валеры, его бывшей подругой, но Алик привычным пинком отправил ее обратно. Сколько можно! Пять лет кряду он обдумывал ту ситуацию, получалось: все кругом правы; тем не менее все оказались несчастны и, если смотреть со стороны, виноваты. Но не так, чтобы совсем уж виноваты. Нет, нельзя разрешить подобную ситуацию в принципе, нельзя искать виноватого или правого, сам измучаешься и других измучишь. Так нечего сейчас начинать об этом думать!

— Что замолчал? Да не бойся, не стану соблазнять твою курицу! — Валера захохотал, провидчески представляя, как у Алика вытягивается лицо.

Алик решил, что ничего обидного в реплике приятеля нет. Несколько грубовато, пожалуй, но без вульгарности, по-мужски тяжеловесно. И еще Алик понял, что сегодня ему хочется напиться: желание для него экзотическое, но последнее время не такое уж редкое.

Они договорились на три часа. Алик подошел к окну и увидел абсолютно белый город, занесенный новым чистым снегом. Оставалось еще время в запасе, чтобы уговорить Вику заехать к нему домой перед посиделками у Валеры. Прежде Вика всегда отказывалась, да и Алик не особо настаивал. Идея привести любовницу домой отдавала пошлятинкой, но сегодня казалось, что мир может быть гораздо проще и доброжелательнее, если прекратить взвешивать на весах себя и близких, в вечном страхе найти кого-нибудь легче прочих.

 

Вика. Четверг

Вика ехать к Алику домой отказалась наотрез. Она только что получила взбучку от подруги Светланы: нечего мужикам создавать комфортные условия, пусть получают свой секс (конечно, после того, как к нему привыкли и оказались на крючке) с максимумом хлопот и неудобств. Иначе им и жениться не к чему, если все и так доступно. Вика согласилась с подружкой, тем более что ей самой сегодня не больно-то и хотелось оказаться на чужой территории. Такой хорошенький беленький снежок выпал, так и манит пройтись, нарушить эту белизну! А у Алика чашка жены на кухне, ее халат в ванной и куча ее же шмоток по всей квартире.

Никак Алика не поймешь, чего он хочет: сегодня так, завтра иначе. Сам начинает про жену, но стоит только спросить его о чем-нибудь безобидном, немедленно уводит разговор в сторону или замолкает. Говорит и обещает много, но на деле ни разу не подарил ей ничего стоящего, ни разу не приревновал, обидно. Неделю тому назад, когда они наконец выбрались в ресторан, Вика полчаса проторчала с идиотом Валерой в курилке, но Алик и ухом не повел. Наплевать ему, что ли? Любой на его месте давно бы Валерке врезал, особенно, когда тот у Вовы на кухне нахамил, а Алик — ни рыба ни мясо.

Больше года встречаются, а до сих пор нельзя ему домой позвонить, значит, не собирается с женой разводиться. Зачем тогда кормит пустыми обещаниями? Но хуже всего стало сейчас, после сцены с Валеркой, когда этот козел выгнал ее из чужой кухни, как случайную шлюху. Так не поступают с девушками друзей. Почему Алик не ведет себя как мужчина? За кого Вику принимает? Она ведь заслуживает лучшего за год беспорочной службы.

Светка утверждает, что такая доверчивость от лени: лень подумать, лень разобраться в человеке, лень изменить собственное отношение — привыкла Алика «любить», а теперь не перестроиться. Но когда спишь с кем-нибудь, невольно влюбляешься, факт. Бывает и так просто, по случайности. Иногда, правда, лень отказывать, особенно если уже хорошо выпили. Но потом начинаешь с человеком встречаться — и все нормально.

Почему-то за всю жизнь у Вики не сложилось ни с кем ни одного серьезного романа. Странно, на лицо и фигуру — не хуже других. Правда, одеваться как хочется не получается, но не может быть, чтобы это служило серьезной помехой. А где знакомиться? На работе в универмаге? Но в отдел галантереи мужчины, если и приходят, то с женами. Есть, правда, заведующий отделом Николай Михайлович, но это уж совсем бр-р. Выбраться бы в ночной клуб, в казино, но нет ни компании, ни денег.

Есть же семьи, где по одному ребенку, вот и Алик тоже один у родителей. А если у человека еще две сестры, двойнята, тут не разбежишься. Хорошо, она старшая, а то пришлось бы донашивать чужое, старое, как ее двойняшки за ней. Когда они совсем вырастут, вообще труба будет, и сейчас-то по головам ходят, а потом… Ни хрена родители не думали, рожали в свое удовольствие, а теперь живи как нищенка. Время идет, ни мужа, ни жилья, ни престижной работы, куда деваться — непонятно.

Фигушки — к Алику домой! А ну, как в самый волнительный момент жена возьмет и вернется с работы. Зачем такая нервотрепка? И наказать его надо за Валерку, и Светка права — нельзя комфортные условия предоставлять. Получается, что Вика всегда готова, всегда Алика жалеет, что он такой ранимый и тонкий, а самой за это — хоть бы хрен!

— Нет, сказала, не поеду, значит, не поеду! — Вика отвечала твердо, боялась, что не выдержит, даст себя уговорить.

— Но почему, детка? Я тебе обещаю, что никого здесь не будет до вечера. — Алику стало обидно: он в первый раз решился пригласить Вику, поступился принципами в стремлении к простоте и гармонии и встретил глухое неприятие. — Ты можешь мне объяснить, почему? Я пойму, мы как-нибудь договоримся, решим нашу проблему.

Вика почти сдалась. Звук голоса Алика завораживал, хотелось пожалеть его, как иногда — двойняшек, когда сестры жаловались на родителей или учительницу. Но собралась с мыслями, вспомнила Валеру и неприятно засмеялась:

— Почему-почему… По физиологической причине, вот почему.

— По какой причине? — растерялся Алик.

— По этой самой. Болею я на этой неделе, по-женски болею, неужели непонятно? Послезавтра уже смогла бы, а сегодня — нет. — Вика удивилась собственной изобретательности. Для Алика это уважительная причина.

Ему не придет в голову проверить, правду ли она говорит, Алик никогда не обсуждает подобные проблемы.

— Как жаль, я так соскучился! Думал, будем вместе до позднего вечера. Хотел еще после нашего свидания пригласить тебя в гости к другу, — голос Алика падал, падал — до самого дна меланхолической грусти.

— Хочешь пригласить — приглашай, ходить-то я пока еще могу. А к кому в гости?

— К Валере, — осторожно ответил Алик. Он понимал, что не стоит придавать значения эпизоду на кухне у Володи, тем более что сам ничего такого оскорбительного не заметил. Он узнал о нелепом конфликте из Викиного пересказа и, напротив, успокоился, убедился, что Валера Вике не интересен. Понимать-то он понимал, но как Вика отреагирует? Тем более что в период, как она выразилась, «физиологической причины», она наверняка станет капризничать без повода.

— К Валере? — недоверчиво переспросила Вика.

«А если мы едем к этому козлу Валере, чтобы там, на месте, отомстить за меня? — подумала она. — Неужели они драться будут? Потому-то Алик и попросил сперва заехать к нему домой, типа вдохновиться перед схваткой. Зря отказалась! Поздно идти на попятную. Кстати, живот действительно побаливает, пусть и по другой причине».

Вслух она сказала:

— К Валере, так к Валере. Где встречаемся?

 

Валера и другие. Четверг

Валера редко приглашал к себе гостей, не в последнюю очередь из-за района, где жил. До Сосновой Поляны путь неблизкий. Метро рядом нет, автобусы ходят редко, да и те битком набиты. Есть маршрутки, но сам Валера пользовался ими не часто. Удобней всего добираться на электричке, пять минут ходьбы от станции. Но в поездке на электричке есть нечто унизительное, словно расписываешься в том, что живешь в глуши, в провинции, пусть это и «провинция» города. Никак не походила Сосновая Поляна на город. Много трехи двухэтажных домов, построенных еще пленными немцами после войны, соседи знают друг друга, как в деревне, продавщицы здороваются, по имени обращаются. В подъезде вообще все как родственники: в курсе кто и с кем живет, кто женился, когда развелся, кто чем болеет, что у кого на обед в воскресенье. А вместо централизованного горячего водоснабжения — газовая колонка.

От знакомых и приятелей, обосновавшихся в центре Питера, Валера вечно ожидал насмешки. Как-то раз пожаловался Тиграну на боль в пояснице и услышал в ответ:

— У вас там поликлиника-то хоть есть?

Провинциальный — следовательно смешной, неловкий, недалекий.

Бессменные бабки на двух лавочках у подъезда при его появлении — причем, одного, без подружки, — поздоровавшись, выразительно замолкают, провожая его глазами, как пудели на бортике цирковой арены провожают глазами дрессировщика. Матери бабки побаиваются, даже не расспрашивают о внучке и невестке — мать так отошьет, век помнить будешь. С матерью они здороваются елейно.

В подъезде при входе лежит самотканый полосатый половичок — одной этой детали достаточно, чтобы стыдиться своего жилья. Разве представишь такой половичок в парадной на Литейном или Московском проспекте? Поэтому немногочисленных гостей Валера встречал агрессивно, как свидетелей того смешного и постыдного, что они случайно узнали о нем.

Девица Алика с порога заявила:

— Какой миленький домик, такой чистенький! С половичком! А такие дворы я видела только…

Валера не стал ждать, какой Старокобельск она назовет:

— Горючее принесли? А то шланги пересохли, — он повернулся к гостям спиной и пошел в свою маленькую комнатку, заваленную книгами на продажу.

Алик засуетился, принялся развязывать шнурки ботинок. Вика напряглась. Зачем она согласилась придти сюда? По дороге Вика решила избежать сцены. Пусть Алик не ругается из-за нее с другом. В конце концов, и Валера может пригодиться. На улице все такое беленькое, мирное, лишь у подъезда черные следы шин, как траурные ленты. Наверное, дворники соли насыпали, вот снег и стаял. Надо же, какие здесь дворники, не то что в городе.

Следовало проявить тактичность и миролюбие, что Вика и проделала, входя в дом. Оказалось — напрасно. Этот хам перебил. Презирает он ее, что ли? За что? За то, что она любовница, а не жена? Или за то, что женщина? Есть ведь такие ублюдки! Ничего, она ему покажет. Что именно покажет, Вика не знала, но мало ему не будет. Не зря в она универмаге работает, научилась разговаривать со всякими. Среди покупательниц такие рыла встречаются, Валере и не снилось.

Алик смущался; ходить в гости с Викой к друзьям, которые хорошо знали Аллу, оказалось довольно мучительно. Но ведь в глазах Валеры это должно выглядеть по-мужски нормально. Он-то воспринял их визит естественно, так как если бы Алик пришел один. За старым письменным столом, уставленным нехитрой снедью, оказалось, что говорить пока не о чем. Вика, похоже, утонула в кресле. Хозяин без вульгарного гостеприимства наполнил свою рюмку и немедленно выпил.

— Правильно, — одобрил Алик, — что же мы так сидим.

Он разлил водку, все выпили, не чокаясь.

— Между первой и второй перерывчик небольшой, — Валера налил себе третью.

Вика недоверчиво и грациозно, как змейка, повернула к нему нарядную головку.

— За ПЗД, — сказал Валера, — за присутствующих здесь дам!

Все замолчали, угрюмо поглядывая на понижающийся уровень бесцветной жидкости в бутылке. Алик не выдержал первым и предложил осмотреть Валерину «вертушку» — официальная причина визита.

— Да ладно тебе, — дипломатично отказался хозяин. — Дай посидеть спокойно.

Они выпили еще по одной и закусили. Шпроты кончились.

— Курить здесь можно? — Вика разомкнула накрашенные уста и вынырнула из кресла.

— Валяй, — разрешил хозяин, — пепельница на подоконнике.

Суета вокруг пепельницы, зажигалки, сигарет объединила собравшихся и задала тему для разговора. Валера рассказал историю из армейской жизни, связанную с добычей папирос, Вика вспомнила, как пробовала курить в восьмом классе. От волнения она сбилась. Алик испугался, что Валера засмеется. Валера засмеялся. Вика, опьяневшая к тому времени достаточно сильно, засмеялась тоже, вместо того, чтобы обидеться. Уровень жидкости в бутылке понизился до минимума. Все встали, беспорядочно перемещаясь по маленькой комнате. Алик, воодушевившись, принялся пересказывать одну из Володиных сказочных историй, Вика, не слушая, спрашивала Валеру:

— А это у тебя что?

Они были уже на «ты». Первой на «ты» перешла Вика. Впрочем, Алик, как ни старался, не мог вспомнить, обращался ли Валера на его памяти на «вы» с какой-нибудь из знакомых женщин. Алик мужественно продолжал рассказывать, но нежная подруга перебила:

— Ох, помолчи. Ты-то помнишь, что хочешь сказать, а мы можем забыть, — объединяя себя и Валеру по принципу опьянения.

Валера, не оценив доверия, или напротив, оценив его должным образом, задвигал руками и наклонил короткое туловище в направлении стола, приговаривая:

— Подождите, я хочу добраться.

В скором времени он дошел до стола, решительно разлил остатки водки по рюмкам, поднял свою, провозгласил:

— Ну, чтобы все!

Водка кончилась, шпроты кончились, рыхлый пошехонский сыр кончился. Вика посмотрела на Валеру, затем они сообща посмотрели на Алика.

Алик ощупывал лопатками пожелтевший дверной косяк, через тонкий «парадный» свитер неровная поверхность читалась отлично: каждая зазубрина, каждая выемка сообщали, что именно произойдет в девятиметровой комнате, если он уйдет в магазин, вот на этом диване, или на стуле, или даже на полу, несмотря на все Викины «физиологические причины» вместе взятые. Даже если его отсутствие не затянется.

Алик не стал принимать решения, дождался, когда Валера полезет в карман за деньгами и скажет:

— Сбегаешь, да?

Дальше все происходило само собой, независимо от Алика. Он исполнял то, о чем просили другие. Не то чтобы таким образом перекладывал на них ответственность за предстоящее или демонстрировал смирение, нет. Ничего не приходило в голову. Там образовалась тошнотворная пустота, постепенно заполняющаяся чужими голосами, лишь они могли указать, что следует делать. Валерин голос сказал, что надо идти за бутылкой в магазин через дорогу, там выбор больше, и Алик пошел.

И наблюдающая тень, та, что сверху, не подсказала: «Останься!» Наверное, она спала или бродила по другим коридорам, или, устав от бесплодных попыток вмешаться, беседовала со стражами Входа.

В подъезде Алик сообразил, что можно, не думая о цене и качестве, купить все необходимое в ближайшем ларьке и можно успеть вернуться до того, как Вика совершит непоправимую ошибку.

Выйдя на улицу, пробежав по свежему, но уже утоптанному снегу под долгожданным морозцем, он пришел в себя и обрел способность рассуждать. Почему он считает, что ошибка непоправима? Вика ему не жена, и он ей не муж, она имеет право на капризы, на жизнь вне его жизни. Вот именно, имеет право. Вика взрослая женщина, прекрасно все понимает, знает чего хочет. Что, если она несчастлива с ним, а Валера сможет дать ей больше?

По заснеженной улице имени пограничника Гарькавого почти бесшумно катил светящийся изнутри домик автобуса. Только сейчас стало заметно, что стемнело, и стемнело резко. Надвинулись тучи, из них выскользнула желтая грудь луны и заколыхалась над фонарями. Алик остановился под луной и закурил, хотя не хотелось.

Собственно, почему он судит Валеру, сам он разве правильно живет? Если довести мысль до логического завершения, нет такого человека, перед которым Алик мог бы чувствовать себя правым. Перед женой виноват, перед Викой виноват. Родители? Он не оправдал их ожиданий… Перед тещей — тоже виноват. И притом совершенно несчастлив, ничего не может себе позволить. Валера, по крайней мере, не скрывает своих желаний, пусть нечестных. Нет, желания не делятся на честные и нечестные. Они или есть, или их нет. А когда они есть, их можно скрывать или проявлять, Валера практикует последнее. Получается, что Валера честнее Алика.

На этом оригинальном умозаключении Алик выбросил окурок, тронулся в путь, замедлил шаг у ларька, но прошел-таки мимо, направляясь к большому универсаму в конце улицы через дорогу. В универсаме наверняка очередь в кассу. Пусть произойдет то, что должно произойти, он не имеет право вмешиваться в чужие судьбы и навязывать решения. Алик зашагал торжественно, в полной мере осознавая размах и размер собственной жертвенности, пока не споткнулся о подлую мыслишку:

«А не сам ли все это подстроил? Такая развязка, ой как удобна. Ну, помучаюсь, не без того, особенно первое время, зато разрешится двусмысленное положение, не придется врать жене, не придется ложно обнадеживать Вику».

«Это я спьяну», — немедля отвечал сам себе Алик, но подлая мыслишка не унималась. Он остановился у дерева с гладкой корой красноватого оттенка и снова полез в карман за сигаретами.

«Им, оставшимся, легче, чем мне, им не надо ничего решать!» — вот уже новая мысль побежала вдогонку предыдущей: догнать, перехватить эстафету. Стемнело окончательно. Улица светилась бусинами фонарей, окнами малоэтажек и магазинов.

Оставшиеся в прокуренной маленькой комнате после ухода Алика безмятежно уселись на диван и раскурили очередную сигарету на двоих. На столе осталась пустая пачка.

— Все-таки курить надо бросать, — вдумчиво заговорила Вика и выжидательно посмотрела на конфидента.

— Да ты столько не куришь, сколько я живу, — машинально возразил Валера и в две затяжки докурил общую сигарету.

— Раздевайся, быстро!

— Что? — удивилась Вика, завела руки за спину и незаметно расстегнула «молнию» на юбке, с которой ни одному мужчине самостоятельно нипочем не справиться.

Валера юбкой заинтересовался мало, юбка ему не мешала, и Викины старания пропали втуне. Через пять минут она тоже забыла о застежке, юбке и прочих пустяках. Ее ласкал Настоящий Мужчина, и то, что «хозяйство» мачо, как выражается подруга Светка, никак не могло придти в боевую готовность, ничего не значило. Вика покорно и охотно скользнула на шершавый пол, ухватившись за Валерины колени и подчинившись его, отнюдь не немой, просьбе. Процесс пошел. Соприкасающиеся хрупкими боками стаканы и переместившаяся с подоконника пепельница с окурками ритмично задребезжали на столе.

В квартире на Московском проспекте, на кухне у Алика одна из чашек, словно сама по себе, прыгнула к краю стола, упала и разбилась на две половинки. Алла с досадой бросила в раковину мокрую тряпку и наклонилась за осколками. Расхотелось прибирать кухню, накатила внезапная сонливость. Будто какая-то тень, наподобие утренней, толкала в спину — иди спать, иди спать.

 

Алла. Четверг, вечер

Снежный белый день кончился. Вечером диван недолго простаивал в одиночестве. Хозяйка приняла вахту, свернулась калачиком, натянула на ноги край пушистого пледа.

«Так вся жизнь пройдет. Уже никогда ничего не случится со мной: ни чудесного, ни страшного», — подумала Алла, погружаясь в состояние между сном и бодрствованием. Темное зыбкое пространство с плавающими светящимися кругами облепило ее, стены комнаты тряслись, как желе.

Несколько лет тому назад Алла видела нечто подобное, когда лежала с высокой температурой. Она не верила, что это обычный грипп, хотя именно такая температура и бывает при гриппе. Алла бредила, боялась умереть и в полубреду договорилась с мужем до того, о чем после было стыдно и смешно вспоминать. Почему-то она решила, что если здесь, в этой жизни, условиться с близкими о встрече там — никто не знает, что там, где там, возможно, потому, что никому не приходит в голову договориться о встрече здесь и сейчас, — то встреча обязательно состоится, надо только четко договориться о месте. Тогда умерший первым сможет встретить уходящего позже. Есть же там какой-нибудь вокзал, куда прибывают новенькие. Пусть не вокзал, но нечто подобное. А если таких пунктов там несколько, то можно назначить встречу, допустим, у входа: пусть новоприбывший сидит у входа, а встречающий методично обойдет все вокзалы один за другим.

Из коридора выдвинулась тень, не мнимая, достаточно плотная, но такая же тягучая и меняющаяся, как и все вокруг. Она приблизилась, задрожала. Алла поняла, что сейчас ей покажут совсем особенный сон. Кто покажет — неясно, но присутствие чужой воли, навязывающей действие, вернее, бездействие, она ощутила еще на кухне, когда разбилась чашка.

Алла полетела за тенью, двигая руками и ногами, как при плавании брассом. Как обычно бывает во сне, летать оказалось довольно просто, но скоро Алла почувствовала некоторую усталость. Плавала она неважно и тоже быстро уставала. Плотное пространство разжижалось, стало прозрачным, как воздух в солнечный день, но здесь источник света находился не вовне, а как бы в самом воздухе. Алла, вслед за тенью, миновала прозрачный участок, не понимая, куда они летят: вверх или вперед. Летели, очевидно, вверх, потому что когда измученная Алла подумала, что больше не в состоянии двигаться, тень остановилась, и они оказались в сером облаке, заполненном такими же тенями, как сеть корюшкой, а светлое пространство осталось под ними.

Все, что происходило внизу, было отлично видно, причем, оказалось, что наблюдать можно за всем сразу, а если хотелось рассмотреть отдельный участок, стоило взглянуть пристальней, и картинка, не увеличиваясь в размерах, проявлялась до мельчайших деталей. Больше всего находящееся внизу напоминало громадный улей с сотами, расположенными по бесконечной спирали. Непрерывное движение теней вокруг сот создавало второй контур, увеличивая размер спирали, размывая границы к краям. Улей дышал, двигался безостановочно и совершенно беззвучно.

Прежде чем разглядеть то, что отсюда казалось сотами, Алла уже поняла, что увидит. Каждая ячейка представляла собой подобие вокзала. Тысячи теней толкались под высокими сводами, прибывая и прибывая, но сколько Алла ни вглядывалась, ни одна из теней не покидала вокзал. Поезда отменили, дорогу разобрали? Нет, паники не наблюдалось, прибывающие тени не увеличивали суеты, суета оставалась та же, движение внутри не менялось. Из множества беспорядочных ритмов складывался один четкий, подобный перестуку маятника. И тут же Алла увидела себя, дремлющую на диване под толстым пушистым пледом. Различные картинки существовали в восприятии параллельно и естественно, не накладываясь друг на друга.

«Вот такие видения и считаются озарением, что-то подобное испытывали средневековые мистики», — подумала Алла, удивившись, что может оценивать свое состояние во сне, и поняла, что не спит, а смотрит на стену напротив дивана, и мелкий узор обоев за полуопущенными ресницами сливается, превращаясь в бесконечную движущуюся спираль.

Алла решила, что надо немедленно встать и продолжить уборку на кухне, но вместо этого уставилась в окно, бессмысленно наблюдая, как в косых редких снежных штрихах раскачивается голый тополь с изуродованными ветками. Нарядный белый убор, еще днем украшавший дерево, исчез: может, ветер сорвал, может, сам осыпался.

Тополь рассказывал о смерти, о том, что она никогда не приходит сразу, а проникает внутрь постепенно, по частям. Можно прочитать о ней в книге, невзначай о ней подумать, услышав, допустим, по радио реквием, — и ты уже увеличишь, взрастишь ее в себе, репетируя во сне или оцепенелой неподвижности, наподобие той, что охватила Аллу, собственную кончину. Тополь говорил, что смерть никогда не повторяется, не бывает одинаковой. Старуха с косой — чушь, случайная выдумка, причуда. Смерть может оборотиться очаровательной четырехлетней девочкой с льняными кудряшками; она будет играть в наполненном теплой дождевой водой тазу с полосатым окуньком, выловленным добросердечными родителями, ласково перебирать его красные плавнички, сдавливать маленькими пальчиками нежную жаберную бахрому, пока рыбка не перевернется, являя скучающему солнцу желтый беззащитный живот.

Алла пыталась сопротивляться накатывающей меланхолии, принялась прикидывать, что же такого плохого, помимо полусна с вокзалами, случилось сегодня или в последнее время, откуда взялась апатия. Даже нового платья не хочется, почему? Прежде, во времена полного безденежья, Алла обожала мысленно обмениваться нарядами со встречными женщинами: вот с этой бы поменялась целиком, а с этой — только сапогами. Игра забыта, нарядов вовсе не хочется. Тем более странно, потому что мама Аллы до сих пор не утратила азарта в поисках все новых и новых фасонов, нового стиля, несмотря на свой возраст.

Десять лет тому назад новое дешевенькое платье обещало изменение во всем и даже любовь. От людей, от жизни следовало чего-то ждать, от людей — разного, от жизни — хорошее. В юности Алле хотелось испытать всевозможные трудности, самые, самые страшные: голод, безденежье, ну, что там еще бывает? Она представляла, как легко справлялась бы с таким грузом, как поддерживала бы своих близких ненавязчивыми шутками, как гордилась бы собственной изобретательностью по части хозяйства. Позже выяснилось, что в лишениях нет ничего привлекательного.

Тот год, когда Алика сократили на работе «по собственному желанию», и он еще не научился достаточно зарабатывать, Алла до сих пор не может вспоминать без содрогания. Хоть и не пришлось отказывать себе абсолютно во всем, но питались они неважно, за квартиру задолжали, и Алла пешком из экономии ходила до метро. Она могла бы поплакаться свекрови, той ничего не стоило поделиться накопленными запасами, но муж после размена квартиры с родителями сказал, что впредь они должны справляться сами. Впрочем, нынешнее положение вещей, когда нельзя сделать качественный ремонт — есть деньги на кафель, но их не хватает на хорошего мастера, — Алла воспринимала как подлинные лишения.

Десять лет спустя распространенный миф о капризных избалованных девицах, которым хватает силы духа в трудную минуту собраться и шутя преодолеть все препоны, все эти россказни о прачках-королевах, барышнях-крестьянках, народоволках-просветительницах казался Алле вредоносной вопиющей глупостью. Надеяться, что будущее избавит от унылой действительности, все равно, что двадцать лет дожидаться сказочного принца. Ну, появится он наконец, а зачем? Жизнь-то прожита. Собственные тридцать пять лет представлялись Алле едва ли не старостью.

Ветер за окном внезапно утих, тополь успокоился. Снег еще шел, но уже не такой белый и сплошной, как утром. Алла разделась, перебралась на кровать и уснула, не погасив свет.

 

Алик. Четверг, вечер

Расплатившись за бутылку водки и пару банок рыбных консервов, Алик постоял в дверях магазина, вернулся и купил еще и шампанского, чтобы отпраздновать собственное унижение. Валера открыл дверь в темноту прихожей, окинул взглядом трагическое лицо друга и захохотал — неудержимо и грубо.

— Ну ты даешь! Эк разобрало! — еле переводя дух от смеха, вымолвил он, толкая Алика к покорному дивану, на котором томно возлежала полуодетая Вика. — Ну что, вздрогнем? Предлагаю соблюдать строго безнравственное поведение! Сейчас, дети мои, я вас научу всему.

Вика приподняла голову и принялась икать, что вызвало еще больший смех у Валеры.

— Сейчас мы тебя поправим! Давай, Алище, дефлорируй флаконы.

— Привет! — добавила любимая. — А у нас весело, — и слегка задремала, все еще икая.

Алик, не успев развернуться и уйти, с явным замешательством смотрел на раскрасневшуюся потную и сонную Вику, на деятельного хохочущего Валеру. Унижение отступало, а после шампанского оно прошло вовсе. Смех, всеразрушающий смех делал свое дело.

Не существует на свете ничего, с чем смех не справился бы. Используя подручные материалы, иронию или сарказм, он способен уничтожить любую другую эмоцию. Он разрушит сюжет, развенчает красоту и дезавуирует оскорбление. Отнимет лавры у победителя и вознесет побежденного на недосягаемую высоту, вернет достоинство оклеветанному, проткнет пафос, как воздушный шарик, и приведет любовь к заурядно-бытовому знаменателю. Вылечит доверившегося больного и убьет физическое влечение трепетного возлюбленного. Он гол и всесилен, как античные боги, что некогда ходили по земле среди смертных, совокупляясь с ними, зачиная героев и чудовищ. Он прекрасно и беспощадно равнодушен.

Шампанское кончилось. Алик засмеялся. Какая разница, что произошло в его отсутствие, это всего лишь повод, чтобы повеселиться. Но Алик ошибался, и Валера его поправил. Веселиться можно по-разному, лучше всего продолжать начатое, раз хорошо пошло. Все, что прежде казалось Алику немыслимым, что он позволял себе только в воображении и только с чужими незнакомыми людьми, стало реальностью сейчас.

После скумбрии в масле, хлеба и водки они с Валерой освободили Вику от бремени ненужной одежды, не встретив никакого сопротивления, Вика дремала. Но едва дело дошло до колготок, они обнаружили активное содействие. Колготки — вещь тонкая, дорогая по нынешним временам. В какой-то момент Алик испугался, что у него ничего не получится, но получилось отлично, лучше, чем когда бы то ни было в прежние трезво-благопристойные времена. Валера слегка сачковал, откидываясь на спинку дивана, но Вика оказалась на высоте. Она кричала музыкально и звонко, и так сильно, что соседи забарабанили в стенку. Блики от фонарей за окном и густые тени пятнали теплую плоть, окольцовывали взлетающие бедра и тонкие девичьи предплечья тугими кандалами зимы, темноты, пряного, как глинтвейн, желания.

Когда Алик почувствовал, что стал совсем легким и прозрачным, и, наверное, сейчас умрет от наслаждения, звенящего вакуумом внутри, Валера шлепнул Вику по длинному перламутровому бедру и поинтересовался:

— Не желаете ли освежиться?

Вика простонала в ответ нечто нечленораздельное и блаженно заснула, закинув ноги на высокий валик. Алик оделся. Пошатываясь, не зажигая света, добрел до двери, аккуратно прикрыл ее за собой и вышел в темноту. Ему светила та же полная избыточная грудь луны. Послезавтра вечером начинались трудовые будни в ресторане «Два аиста».

Алик наклонился зачерпнуть снега и обтереть лицо, но не удержался на ногах, упал. К ночи потеплело, снег слежался и потек. Алик полежал немного, но справился и поднялся. Оказалось, что еще не слишком поздно, маршрутки еще ходили.

 

Вика и другие. Пятница

Вика в неофициальной курилке универмага, перед туалетом на втором этаже сбивчиво пересказывала подруге вчерашние удивительные приключения. Света вскидывала круглый подбородок, трясла челкой и толкала Вику полным круглым плечом в особенно завлекательные моменты изложения.

— А что ты знаешь про этого Валеру? Он женат? — Светлана сразу перешла к сути.

— Ничего не знаю. Живет один, это точно. Квартира практически убитая, мебель старая, почти как у меня дома. Ты всерьез полагаешь, что после такого секса возможно продолжение? — Вика с надеждой посмотрела на подругу.

— А тебе-то самой он как показался? Нормальный мужик?

— Кто его знает, мы столько выпили. Грубый, но вроде нормальный. Так ведь после вчерашнего…

— Ну ты, прямо цветочек. Что «после вчерашнего»? Ты в каком веке живешь? Да сейчас каждая сопливая десятиклассница, если у нее предки богатенькие, после походов по стрип-барам дома сама такие эротические шоу устраивает — нам и не снилось!

— Где у нас стрип-бары? — заинтересовалась Вика, но Света раздраженно отмахнулась.

— Мы, женщины, расслабляться должны, или что? Думаешь, только им все позволено? Кому сегодня нужны закомплексованные дурочки. Застарелая невинность — это как клиническая глупость. Алик твой разве что и оценит. Впрочем, оценить-то оценит, а от жены, все одно, не уйдет, так и будет тебя мурыжить. Его жену устраивает такое положение, а тебе-то это зачем? Муж на вечер два раза в неделю. Собираешься принца ждать? Ну подождешь лет двадцать, может, и появится. А жизнь пройдет. Зачем тебе в сорок пять принц? Варенье с ним варить?

Светлана почти дословно повторяла максимы Аллы, иллюстрируя существование женской солидарности по духу на практике. Солидарность такого рода достаточно распространена, при условии, что женщины сами не подозревают о ее проявлениях. Скажи той же Светлане, что подобная мысль уже применялась другой женщиной, и решительная подруга немедленно зачислит эту мысль в разряд банальных благоглупостей.

— На фиг тебе Алик нужен, рохля такая! А этот мужик, похоже, нормальный, смотри, как твоего любовничка сделал. Что за фрукт этот Алик, если сам же тебя и подложил приятелю? Зачем в магазин поперся, вас наедине оставил? Не иначе, давно замыслил от тебя избавиться.

Светка работала в режиме самовозбуждения, ее голос набирал силу.

— Тише ты, — взмолилась Вика. — Он все-таки сильно грубый, Валера этот.

Зажмурилась, сладко припоминая происшедшее. Что ни говори, Светка права, это приключение оказалось чудесным. Вика не подозревала о своих собственных желаниях и способностях. Права Светка, надо жить по-другому, не отказывать себе в простых радостях. И мужчины на смелых женщин охотней клюют. Вон, как вчера ее любили. Оба.

— Грубый, зато настоящий. У мужиков часто так. Давай, подруга, разворачивайся, полный вперед! Человек сам кузнец своего счастья. У тебя с Аликом сколько чистого времени за плечами? Потерянного, имею в виду. Год? Самый критический срок, на них же действует фактор времени. Еще полгода, и ты ему будешь сто лет в обед не нужна. По привычке они только с женами могут. Не будешь дурой, через полгода уже Валерину квартирку обставишь по своему вкусу. Да не переживай из-за вчерашнего, веди себя раскованно. Лучше потом притормози, тогда-то он и задумается о штампе в паспорте. А не сложится, так хоть удовольствие получишь. Поняла, дурында? Всему вас учить надо, беда.

Света, покачивая тяжелыми бедрами, направилась к облупившейся двери.

— Стой, Светка, у тебя юбка вся жеваная, — с удовольствием заметила Вика, но подруга даже не притормозила, ответила на ходу.

— Это потому что из говна сшита. Вот отобью твоего любовничка и справлю новую.

Вика принужденно засмеялась и пошла следом.

На выходе они столкнулись с двумя девицами в разноцветных шубках. Девицы, несмотря на очевидную молодость, излучали уверенность и пренебрежение к окружающим, Светку с Викой попросту не заметили, зрелище двух бедненьких продавщиц оскорбляло их глаза, подведенные дорогой тушью, сравнимой по цене с Викиной зарплатой за месяц.

«Наверняка проводят ночи в тех самых стрип-барах и казино, куда нам вход заказан, — со злостью решила Вика. — Почему все так несправедливо? А окажись здесь Алик, он бы немедленно задергался — не слышали ли эти девки, о чем они говорили, не рассмеялись бы в лицо. Девкам-то точно смешны подобные переживания, Светка права, они видали и не такое, у них все в полном комплекте, от натуральных модных шубок до полноценной личной жизни с мальчиками в иномарках».

Который раз закрутилась, многократно повторяясь, фраза из рекламного ролика: «Ведь я этого достойна». Вика не выдержала, обернулась. Девицы смеялись и переглядывались, исчезая за дверью сортира. Значит, слышали разговор, значит, это и вправду смешно. Но ничего, еще посмотрим, как все обернется.

 

Смотрительница

Смотрительница туалета тетя Валя, пьяненькая и потому благодушная, решительно преградила дорогу элегантным посетительницам, норовящим проскочить в кабинки, не заплатив.

— Ой, не могу, сейчас описаюсь! — пожаловалась светло-зеленая шубка.

— Сперва три рубля заплати, а потом писайся на здоровье, — ответствовала тетя Валя, но без злости, радушно.

— Какая бесчувственная бабушка! — воскликнула шубка с красной оторочкой длинного ворса, суя тете Вале червонец и дожидаясь сдачи, хотя до этого всем своим видом демонстрировала, что промедление смерти подобно. Подруга уже назидательно журчала за белой дверцей.

Девушки ушли, разбавив навязчивый елочный запах освежителя воздуха легкими, незнакомыми тете Вале ароматами.

— Надо же, бабушка! — вслух удивилась тетя Валя и покосилась на обшитую красивыми белыми панелями, такую солидную с виду, стену туалета, скрывающую под финским пластиком разрозненные куски оргалита и картона; стену, возведенную, подобно домикам в садоводстве, из дерьма с опилками, легко проницаемую для запахов и звуков. Никакого труда не составляло желающим подслушивать разговоры в курилке. А тетя Валя любила развлекаться, изучать нравы обслуживающего персонала и покупательниц.

Кирпичи внешней стены еще помнили: здесь дышал простор большого зала со столиками, накрытыми белоснежными скатертями до пола, серебряными ведерками с шампанским в ледяной крошке, дичью на овальных блюдах с золотыми отводками. Они помнили двойные подбородки дам с жемчугами до пупа и буфы шелковых рукавов. Правда, двойные подбородки встречались до сих пор, остальное кануло в лету.

Беседа двух юных продавщиц немало позабавила тетю Валю, но обращение «бабушка», оброненное барышнями-покупательницами, испортило вкус дня. Лишь полстакана портвейна из припрятанной в служебной каморке бутылки несколько примирило смотрительницу с реальностью. Следовало как-то оправдать новое унизительное обращение или смириться с ним, и тетю Валю потянуло на философию. Давно считалось, что у нее нет возраста: «тетя Валя» и все. Одни из ее ровесниц уже нянчили внуков, другие еще крутили романы и занимались устройством личной жизни, третьи — но что третьи, всех не упомнишь…

Их, таких, как она сама, Валя, избранниц насчитывалось не меньше десяти. Тогда жизнь была настоящей. Настоящей в той мере, какую могла обеспечить советская действительность, ибо действительность-то как раз и являла самое слабое звено, плохо соотносилась с определением «настоящее». Но все помнили о правилах игры и соблюдали их.

К примеру, никто в солидной организации, прячущейся под названием «почтовый ящик номер такой-то», не требовал от молодой выпускницы технического ВУЗа Валечки Завьяловой знания электротехники, хотя ей устроили «распределение по вызову» в данную организацию именно на должность инженера-электротехника. В те времена «по вызову» на хорошие места устраивали перспективных выпускников института. Перспективных — не обязательно в смысле успеваемости до службы. Кого эта успеваемость волнует потом, когда до дела дойдет! Свое рабочее место за столом с кульманом Валечка видела не часто, защищая честь «почтового ящика» на слетах, соревнованиях по ГТО, выступлениях самодеятельных коллективов, а если и чертила, то не по рейсшине на ватмане, а по линии, называемой «комсомольской».

Когда требовалось встретить каких-нибудь важных персон и организовать гостям полноценную неделю отдыха — нет-нет, никакой грязи, исключительно по свободному желанию, — Валечку с двумя-тремя подругами вызывали «по комсомольской линии — наверх». По той же линии двигали, но в основном мальчиков, на хорошие должности профсоюзных, к примеру, деятелей. И запрос на Валечку из «ящика» поступил не за ее успехи в электротехнике, а потому что с третьего курса она участвовала в сборной институтской команде КВНа.

Знали, знали правила игры. В противовес игровой реальности, чувства, неподконтрольные этой реальности (потому что были и подконтрольные, взять хоть чувство опасности, внушенное наступлением холодной войны), проявлялись прямо и открыто, то есть гулять, так гулять, и так далее. Это было правильно, это было честно, это было практически по-комсомольски. Увы, внезапно — для Валечки и многих ее близких и не слишком близких знакомых — игра с отлично отлаженными правилами развалилась, началась другая, без правил, игра, претендующая на реальность подлинную. Без подконтрольных или ложных чувств. На деле реальность пустилась во все тяжкие: стрелять, так стрелять. Так считала Валя Завьялова, сообразительная и шустрая, но уже несколько поблекшая барышня.

Сегодняшняя тетя Валя отличалась от себя прежней не только внешне, но и своими нынешними пристрастиями. Она никак не могла примириться с возрастом, чувствовала его лишь физически. Это было неправильно и нечестно — ее возраст.

Вырастают новые молоденькие дурочки, какой в свое время была Валечка, и полагают, что знают о жизни все. Богатые дурочки смеются над бедными дурочками, потому что отсутствие опыта по части развлечений и трат кажется им показателем убожества, отсталости и глупости. Дурочки постарше потешаются над дурочками помладше, через пять-семь лет роли меняются, младшие хохочут над потугами старших, в их глазах уже старых, и так до бесконечности. Дурочка, впервые покурившая травки или приобщившаяся к радостям группового секса, кажется себе удивительно продвинутой и опытной. Рефлексирующая дурочка в подобной ситуации казнится и считает себя навеки — иной раз до конца недели — испачканной. А многообещающая угроза увеличившегося ассортимента венерических заболеваний! А изобретение тестов на определение отцовства! И кажется дурочкам, «адептшам порока», что можно причаститься к «верхним продвинутым слоям» механическим путем, простым сложением грехов, количества партнеров и партнерш, отступлением от традиции.

Как будто никто из них не читал, а впрочем, и не читал (скучновато, да), сочинений несчастного безумного француза-маркиза, посаженного за свои фантазии на цепь в Венсенском замке; сочинения и фантазии, которые не вызывают ни страха, ни отвращения, одну скуку, именно из-за механического, безжизненного накопления «греха». Похоже, в институтах так и не отменили марксистско-ленинские дисциплины, и дурочкам продолжают вдалбливать закон перерастания количества в качество. Или подобное знание передается генетически?

Тетя Валя отлакировала философские изыскания очередным глотком бодрящего напитка и обратилась к никогда не надоедающей, отшлифованной годами ненависти, погрузившись в воспоминания о собственной молодости, друзьях и подругах и, конечно, о ней, Королеве.

С Катей Королёвой они жили в одной комнате в общежитии, учились в одной группе, выступали в одной команде КВНа. Обе приехали учиться в Ленинград из маленьких городков, в изобилии произраставших вдоль ветки железной дороги Москва — Ленинград, имели сходные биографии и даже внешне походили друг на друга, как сестры. Но Катины косы были длиннее и чернее, глаза ярче, плечи круглее, а талия стройнее, и одинаковые дешевые платьица выглядели на Кате элегантно, а на Вале всего лишь трогательно.

Не удивительно, что буквально сразу Катя превратилась из Королёвой в Королеву. С первого курса Королева принялась примерять роль роковой женщины, и какой-то старшекурсник прыгал из окна общежития, с третьего этажа, по Катиному капризу и сломал позвоночник, но историю замяли, как позже замяли другую историю с попыткой отравиться (с последующим залетом в «психушку») беременной жены их сокурсника, влюбившегося в Катю. Да мало ли было историй!

Валечка кружилась на Катиной орбите: выслушивала, сопровождала, вне очереди чистила на ужин или на завтрак картошку, если Королева задерживалась, утешала ее незадачливых поклонников и скоро научилась применять их к собственной пользе: от выполнения курсовых работ до походов по демократичным барам. Поначалу с некоторыми спала, но удовольствия в том оказалось мало, поклонники оставались собственностью Королевы даже в постели с Валечкой.

Распределились — после института — подруги также вместе, в один «почтовый ящик», в один отдел. Буквально сразу, через полгода работы и после поездки в подшефный колхоз, Катя загремела в больничку с развеселой болезнью. Это немедленно стало известно руководству и грозило Королеве увольнением, невзирая на всю ее неотразимую красоту. «Преступления против нравственности» (так могли назвать сигнал из кожно-венерологического диспансера, да еще на режимном предприятии) в те годы считались весьма серьезными, а на Катю, как на источник заражения, показал весьма уважаемый сотрудник, отягощенный семьей и большой ролью в профсоюзе. Но выйдя из больнички после профилактического лечения (на самом-то деле, у нее так ничего и не нашли, кроме воспаления придатков) Катя пошла к самому большому начальнику и, не смущаясь, изложила тому суть дела. Начальник, глядя на круглые ее плечики под форменным синим халатом, вошел в положение, пообещал разобраться и разобрался довольно быстро: Кате прибавили оклад на десять рублей, а уважаемого сотрудника перевели в другой «ящик» с небольшим повышением.

Примерно в это же время у них в театральной студии при «ящике» появился «на подвеске», то есть с окладом, новый режиссер, параллельно работавший в настоящем, пусть и небольшом, театре, настоящим, пусть и третьим по счету, помощником режиссера. Он показал им, наивным студийцам, подлинную — настоящую жизнь. Ездил с ними по городам и весям с выступлениями, таскал на подпольные концерты, на квартирники, организовывал встречи с приезжающими иностранными туристами через райком комсомола.

После каждой такой встречи в «первый отдел», занимавшийся обеспечением режима секретности предприятия и много чем еще, являлся человек в костюме цвета мокрого асфальта и задавал вопросы о туристах из-за рубежа и о темах беседы. С некоторых требовал письменный отчет, причем безошибочно определял, кому именно есть что рассказать. Начальник «первого отдела» сидел в сторонке, изредка, как ленивый студент, что-то отмечал в блокноте. Допрашиваемые регулярно лгали, изворачивались, ведь приходилось скрывать совершенно невинные вещи, вплоть до подаренной зажигалки, но своему режиссеру рассказывали все, приукрашивая действительность.

В черном свитере грубой вязки с воротником под горло — двойной отворот, — в длинном, вязаном же шарфе, он казался им князем стиля и судьей в их общей игре, но судьей-шулером, королем порока. Десять молодых дураков и дурочек приобщались ко вкусу бренди, купленного в валютном магазине «Березка» в начале Невского (на чеки, не на валюту, понятно), к сладкому дыму неизвестного простым смертным каннабиса (анаша, конопля — название для невежд), к совместным бессонным безумным ночам с акробатическими трюками и немыслимыми переплетениями тел, когда не знаешь, где чьи руки и чья плоть в данную минуту в тебе. Когда дежурный и формальный изыск — шампанское, через воронку льющееся в сокровеннейшее из отверстий женского тела. Когда они сами для себя — участники умопомрачительного ритуала, стоящие, нет, летящие над простодушной серой толпой. Когда они — почти бессмертные. Это вдохновенное сумасшествие, эти ритуалы даровали иное приобщение: к истинному искусству, гениальным творцом которого был он, их режиссер и король Алекс.

Конечно, королю в полной мере могла соответствовать только Королева. Конечно, традиционные отношения не для них, о нет! И они все вместе, все десять дураков и дурочек взлетали все выше, качели раскачивались, королевская чета правила безраздельно, неизменно исполняя ведущие роли во время совместных ночных и дневных бдений.

А тем временем город Ленинград продолжал смотреть на подруг-провинциалок Валю и Катю свысока. Белые ночи обещали и обманывали, блеск Невы и золотых куполов тускнел под осенними дождями, сырая зима солью разъедала купленные по случаю фирменные сапожки, дешевые дубленки снашивались за сезон, а главное, комнаты в коммуналках (причем у Королевы — служебная) никак не хотели превращаться в отдельные благоустроенные квартиры.

В декабре, мрачном и бесснежном, Королева, несмотря на свой неукротимый опыт, понесла во чреве и имела неосторожность сказать о том Его Величеству. Неизвестно, кто был виновником будущего праздника или, так сказать, биологическим отцом, учитывая их групповые маневры поперек заскорузлой морали, но король повел себя на удивление по-мещански, как последний представитель презираемой толпы: он захотел официально узаконить отношения и переехать к Кате в служебную коммуналку. Королева же предпочитала аборт. Будь на ее месте любая другая из их компании, все закончилось бы примитивно, неинтересно и по-человечески счастливо.

Катя наотрез отказалась от похода в ЗАГС, за что была бита по лицу, после чего облита слезами и покрыта поцелуями и угрозами. Несколько дней она терпела, но Алекс известил Катиных родителей, лично смотавшись в захудалый городок ее детства и заручившись их согласием и обещанием приехать на выходные, чтобы воздействовать на дочь, давно отбившуюся от рук.

В городке не было общественного транспорта за исключением двух маршрутов автобуса. Единственный Механический завод не работал уже полгода, дома и дороги ветшали. Память о Кате сохранилась здесь, хотя сама Катя не навещала малую родину более пяти лет. Память оказалась агрессивно мифологической с оттенком зависти: была, дескать, такая барышня, которая еще учась в школе, соблазняла командировочных, а после всего — тут соседки и рыночные торговки делали паузу — после всего, когда несчастные обеспеченные командировочные из столицы засыпали, барышня их обкрадывала. Иначе — на какие шиши она в Питер умотала? Родители — нищие. Помогать дочери не могут. Она сама им первое время присылала деньги — вон, кухню купили. Но скоро отстала. Забыла, слышь, родителей-то.

У родителей с приездом Алекса появился шанс: молодой энергичный рычаг управления в виде будущего зятя, пока беспутного, но не безнадежного. Такого вмешательства в личную жизнь Королева не выдержала, терпение кончилось.

Вот когда выплыл на свет божий интимный дневник режиссера: безобидная тетрадь на девяносто шесть листов в синем коленкоровом переплете, такие студенты используют для конспекта лекций. В дневнике подробно описывалось что, когда, с кем и в какой позиции. Фиксировались опыты с шампанским и свальным грехом, эксперименты с кантермопсом, таблетками, содержащими кодеин, и прочими медицинскими препаратами, не говоря о диетической конопле. К дневнику прилагались неведомо кем сделанные фотографии, черно-белые — цветные еще не были в ходу. К сожалению, кроме самого автора дневника и одной из девушек, постоянно попадавшей в кадр рядом с «режиссером» (не из их круга, не сотрудницы «ящика», а буфетчицы из столовой, обслуживающей «ящик»), никого больше идентифицировать не удалось: нерезкое изображение, снимали без вспышки. Если бы не подписи на обороте снимков, может, и буфетчицу не опознали бы. Типичная, не обезображенная образованием, смазливая девица. Но она — участница студии, играла в спектаклях, правда, на вторых ролях. Актриса из нее вышла скверная, а сама девушка была глупенькой. Катя с ней вечно собачилась, что странно, вроде бы не тот уровень, не по Королеве ревность.

Выплыл дневник не где-нибудь, а в акватории стола большого начальника, того самого, который помог Кате удержаться на работе после больнички.

Внеурочно появился человек в костюме цвета мокрого асфальта и долго беседовал с Катей. Об этом знала только Валя, и то случайно: относила чертежи на формальное согласование в первый отдел, а заплаканная подруга как раз вышла из кабинета начальника и следом за ней «асфальтовый». Через день человек в костюме появился вновь и долго беседовал с каждым из студийцев, поначалу вызывая их по одному, а уж после всех вместе. И ту девушку, буфетчицу, уволили с плохой характеристикой, а режиссера посадили. Одни говорили, что за наркотики, другие — за аморальное поведение. Никто же не ходил никуда ничего узнавать, все как-то сникли и испугались. Но их не преследовали, даже не разогнали студию, а взяли другого режиссера, старенького. И буфетчицу уже на следующей неделе увидели в столовой другого проектного института, но не «ящика», не секретного.

А в городишке между Ленинградом и Москвой, где жили родители Кати, пустили троллейбус — но это не было связано с историей дневника и прочими безобразиями.

Катя вскоре сама уволилась, потому что вышла замуж. Муж, номенклатурный работник, только-только получил отличную отдельную квартиру. О роли жены в истории с неблагонадежным режиссером работник знал лишь в общих чертах, но Катя довела до его сведения главное: красивую женщину всегда рады оговорить.

Подруги расстались. Замужество Кати стало для Валечки неприятным сюрпризом, молодого мужа она даже и не видела. На свадьбу ее не пригласили.

Валя Завьялова проработала до роспуска «почтового ящика», случившегося в начале девяностых, оставаясь Валечкой и в тридцать, и в сорок лет, не выходя замуж, посвящая себя «чистому искусству» и потихоньку спиваясь. Оказавшись в той же коммунальной квартире на Полтавской (пятнадцать минут пешком до метро «Площадь Восстания») без необходимости ходить на работу ежедневно, она расслабилась на полгода, затем кинулась по старым друзьям. Выяснилось, что друзья уже расселись по хлебным местам, помнят ее хорошо, но на работу к себе взять не торопятся. Попутно выяснилось, что делать Валечка ничего, по сути, не умеет, а в продавцы идти не может, стыдно в продавцы-то. Почему стыдно, бог весть. Валечка расстроилась и расстраивалась в компании с бутылкой еще полтора года.

После того как ее оставил очередной бессовестный сожитель, она одним скачком превратилась в тетю Валю и устроилась на фабрику вахтершей. Поработала год, уволилась, снова устроилась, и так много-много раз, пока не остановилась на этом непрезентабельном месте, на деле оказавшемся уютным и даже денежным. Ненависть к удачливой бывшей подруге, оставившей номенклатурного работника (не сумел, бедолага, освоить новые правила игры в стране), вышедшей замуж за богатого немца — в ее-то возрасте! — не утихала, как утихла, к примеру, любовь к искусству, надежда на замечательную полноценную жизнь и тоска по прошлым свободным временам парения над толпой.

Однако с ненавистью было что-то не так, ненависть приходила в умаление. Зачатки высокомерия, внедренные режиссером Алексом, не проросли и не превратились в мизантропию. Тетя Валя любила людей, иной раз завидовала им, но чаще их жалела. Порой, подслушанное через стенку — типа сегодняшнего чириканья двух девочек-продавщиц — смешило ее до слез, так же, как и мнимые грехи, и мелкие пороки нынешних кандидаток в завтрашние смотрительницы общественных уборных.

Тетя Валя жалобно посмотрела на опустевшую бутылку из-под портвейна, пересчитала выручку на блюдце. Жизнь все-таки продолжалась.

Ангел, опоздавший на пару десятков лет, заплакал над четырьмя неродившимися мальчиками и девочками. Он не успел к этой женщине вовремя, не помог завязаться четырем новым жизням, а она все еще не отчаялась, хоть и ни во что не верила. Заметив чуждое присутствие, Ангел отвел случайно оказавшуюся здесь неупокоенную душу — лети дальше, это не твое место! — и наполнил бутыль.

Тетя Валя решила проверить еще раз, не подвели ли ее глаза, не осталось ли портвейна на донышке. Вот чудо — бутылка полна чудесной янтарной влаги почти до горлышка! Тетя Валя плеснула в дежурный стаканчик, счастливо вздохнула — и ангел забрал ее с собою туда, где печаль и радость неразличимы.

Та, что наблюдала сверху, скользнула мимо тети Вали с ее ностальгическими воспоминаниями: кто-то не позволял приблизиться. Кто-то большой и строгий отсылал наблюдающую прочь — это не твое место! А ведь поначалу этот коридор казался таким важным, но ни одного знакомого персонажа та, что наблюдала сверху, не увидела. Совпадение имен любимого тетей Валей режиссера и Алика ничего ей не подсказало. Семья деревенских самоубийц из Володиной байки и то имела большее отношение к ее истории: стало понятно, откуда взялись некоторые из стражей входа. Стражи — это выдумка. Но она — не выдумка, и грех — не выдумка. Еще есть время…

 

Алла и другие. Пятница

Алла не выспалась. Вчера муж вернулся поздно, пьяным. Вся его одежда так пропахла табаком, что дышать в квартире стало решительно нечем. Видно было, что по дороге он падал, хорошо хоть снег не окончательно стаял, и куртка не испачкана в грязи, лишь вымокла. Она ни о чем мужа не спросила — бессмысленно. Уложила на диванчике, не в спальне — Алику все равно в таком состоянии где спать.

Как назло именно в этот день на работе бушевали страсти. От Ольги Ивановны, непосредственной начальницы Аллы, ушел муж. По версии самой Ольги Ивановны, ушел бесчеловечно: еще позавчера все было прекрасно и они вместе ездили в строительный магазин выбирать обои для кухни — Алла тяжело вздохнула, она покупала обои исключительно сама, — а вчера начальница убирала мужнин костюм на место и обнаружила на пиджаке длинный рыжий волос. На законный вопрос о происхождении волоса супруг, не меняясь в лице, бестактно ответил, что полюбил другую женщину и собирается к ней переехать. После чего вытащил из шкафа чемодан, покидал туда носки-рубашки и немедленно освободил квартиру от своего присутствия. Демисезонные куртки, шарфы, шляпы, а также многочисленные свитера остались в кладовке, равно как и почти новые итальянские ботинки.

— Ушел к какой-то крашеной суке, — рыдала Ольга Ивановна, катаясь по столу головой со свалявшимися жиденькими кудерьками. Не только из глаз, но также из носа начальницы обильно выделялась жидкость. Выглядело это отвратительно. Тем не менее, пересилив природную брезгливость, Алла положила тонкую кисть с ухоженными, но не накрашенными ногтями на ее трясущееся плечо, затянутое вульгарной «ангоркой», размера на два меньше требуемого.

— Перестань, Ольга! Никуда он не денется, перебесится и вернется. Специально не все вещи забрал. Если бы всерьез собирался, то и куртки бы упаковал заранее. Наверняка ты наговорила лишнего, он вспылил. В таких случаях нельзя показывать, что что-то заметила. Со временем самая неземная любовь сама собой рассасывается. А ты бы знала, да помалкивала. Притерпелась бы.

— Как это безжалостно, как несправедливо! — продолжала убиваться деморализованная начальница.

— Ты хочешь справедливости от эмоции, что несправедлива по сути, — поглаживала высочайшее плечо Алла. — Любовь — это предпочтение одного всем прочим, то есть несправедливость уже изначально заложена.

Как любая мысль Аллы, эта также несла в себе давно известное и очевидное, как Волга, навязчиво впадающая все в то же Каспийское море. Но все же, все же некоторым удается разглядеть на грубой схеме географической карты желтовато-зеленую речную воду, в ней — рыбок с красными плавниками, крупные валуны на песчаном дне, даже почувствовать легкий запах йода от водорослей, оставленных приливом на пологом берегу.

Алла хорошо оперировала сложными словами и охотно сопереживала, но какой-то холодок отстранения мешал ей полюбить несчастную Ольгу Ивановну, а та сейчас нуждалась именно в любви. Возможно, у Аллы и получилось бы, но эти обильные слезы, пачкающие готовый и уже переплетенный отчет! Тот же холодок мешал Алле разглядеть или почувствовать, что делается в ее собственном доме, с ее мужем.

Тридцать с лишним лет назад четырехкилограммовый младенец явился на свет влажным и горячим, потребовались многолетние усилия, чтобы высушить то дрожащее, несправедливое и прекрасное, что не возвращается к повзрослевшим людям. Первый этап взросления — сомнение в себе. Алла хорошо усвоила, что не сомневаются только люди неглубокие, эгоистичные. Одним словом, дети до седых волос. Такие люди могут позволить себе поступать как хочется, что иной раз проделывает ее мать, назло другим и даже назло себе, или просто рыдать и пачкать готовые отчеты, которые давно пора отнести на подпись.

Ольга Ивановна внезапно оторвала голову от стола, как-то излишне трезво посмотрела Алле в глаза:

— Спасибо тебе, Алла! Ты хорошая… Но сейчас, пожалуйста, оставь меня ненадолго. Ты хорошая, но только уйди. Пожалуйста! — и совсем неожиданно: — Видеть тебя не могу!

Недавний белый снежок на улице сменился слякотью. По дороге домой Алла вступила в лужу на переходе — обойти было невозможно — и промочила ноги. День не задался.

 

Валера и другие. Пятница

Разбухшие тучи собрались на нерест над Сосновой поляной. Их серебристо-серые животы заполняли пространство над съежившимся в ранних сумерках кварталом и проливали икру мелких снежинок, таявших в полете. Люди торопились по домам после работы, не глядели на небо. То, что под ногами важнее: не заметишь, зазеваешься — и попадешь ногой в расползающуюся жижу. Торговли не было, как и всю предыдущую неделю. Валера, воротившийся домой раньше обычного, с раздражением оглядел следы вчерашнего пиршества и отправился пить чай на кухню. Едва отхлебнул горячего чая и только-только начал расслабляться, как в дверь позвонили.

— Кого еще принесло? — удивился и пошел открывать. На пороге стояла жена, без шапки, с намокшими волосами.

— Вот, зонтик не сообразила взять, — пожаловалась она. — Налей чего-нибудь горяченького.

— Сама налей, — отозвался Валера, менее всего желавший еще одной беспокойной ночи — вчерашнего с лихвой хватило.

Но жена определенно настроилась на тихий «семейный» вечер и последующую «семейную» ночь.

— Ты что, не успел соскучиться? А я вкусненького принесла, неужели прогонишь?

По-хозяйски прошла на кухню, выгрузила из хрустящего полиэтиленового пакета с изображением Адмиралтейства свертки, пахнущие колбасой и копченой рыбой, печенье, конфеты, бутылку марочного вина.

«С чего бы это она? — озадачился про себя Валера. — Вроде не договаривались. Годовщина свадьбы прошла, день рождения дочки — через полгода. Наверняка что-то ей потребовалось. Или решила в очередной раз раздуть огонь семейного очага? Проверила днем, что матери нет, и приехала».

— Как живешь? Как торговля идет? — жена продолжала демонстрировать миролюбие.

Валере ничего не оставалось, как откупорить бутылку, разлить вино по рюмкам, пока жена выкладывала принесенную снедь на «парадные» тарелки. Говорить не хотелось, но этого от него никто и не требовал. После первой же рюмки жена принялась жаловаться на своих родителей, стало ясно, зачем пришла. Там надоело, решила, вдруг здесь будет хорошо. О ребенке, конечно, эгоистка, и не подумала. Дочка опять с дедушкой, бабушкой, без матери. Ругаться Валера не собирался, к чему нервы портить. Разве женщине возможно что-нибудь объяснить или доказать? Все они только себя слушают, а понимают одну грубую силу. Ладно, скоро сама убедится, что у него ловить нечего. Пока. Так-то Валера не вредный, не собирается ее окончательно отшивать, кто знает, как жизнь обернется.

— Что же ты меня в комнату не ведешь? — жена игриво, как ей казалось, улыбнулась.

— Там неубрано. Вчера гости были. — Валера не собирался рассказывать о вчерашнем, сама нарвалась.

— Ого, у тебя гости? Меняешь привычки! И кто же, если не секрет? — жена сделала вид, что ее страшно интересуют Валерины гости.

— Алик.

Жена слегка помрачнела. Вряд ли ей стало стыдно. За давностью лет наверняка забыла, с чего все начиналось, но автоматически расстраивалась при упоминании имени бывшего жениха. Следующая ее реплика оказалась совсем неожиданной, просто ни в какие ворота:

— Давай помогу тебе прибраться. Ты посуду носи, а я мыть буду.

Это что-то уж совсем новенькое. Но Валере сейчас не хотелось ничего, даже помощи по хозяйству. Жена расценила молчание как согласие. Женщины всегда так делают, им так удобнее. Сама отправилась в маленькую комнату и затихла там.

— Ты что застряла? — опомнился Валера через некоторое время.

— Алик, говоришь? Так это Алик накурил? С каких, интересно, пор он губы красит? — жена вынесла на кухню пепельницу, под завязку заполненную окурками с ободками лиловой помады, и демонстративно высыпала ее на стол между тарелкой с копченой салакой и ополовиненной бутылкой. Валере бы просто наорать на бывшую благоверную, какое ей дело, сама себе такую жизнь устроила, но очень обидно стало — устал за неделю, а тут еще и дома никакого покоя. И Валера ответил:

— Подружка.

— То есть я должна за твоими подружками пепельницы вытряхивать? Может, еще что прикажешь за ними подтереть? — жена сорвалась на крик.

Валера отвечал спокойно и негромко:

— Не моя подружка. Алика.

Жена замолчала, словно ее выключили, потом робко и недоверчиво спросила:

— Его жена была здесь? — она не называла Аллу.

— Я же сказал — подружка. При чем здесь жена? Ничего так, подружка, молоденькая, лет на десять нас младше, — терпеливо разъяснил Валера.

Жена побледнела, губы у нее затряслись. Этого Валера терпеть не мог: сейчас начнутся слезы, истерика, вопли. Но жена постояла минуту-другую, потом кинулась в прихожую, сорвала пальто, привычно не попадая в рукав, кое-как надела его и заколотилась в дверь, забыв, как отпирается замок. Не успевшие просохнуть волосы спутанными прядями метались по ее спине.

— Постой, куда ты под дождь, пойдем, выпьем еще, — Валера осторожно взял ее за руку. Но жена заколотилась еще яростнее:

— Выпусти меня, выпусти, пожалуйста!

— Черт с тобой! На, зонтик возьми, потом занесешь, — Валера сунул ей зонтик в руки, опасаясь, что жена немедленно его потеряет, еще раз повторил, — держи зонтик! И машину поймай, я тебе в карман полтинник сунул, слышишь? Простынешь, дура!

Убедившись, что жена начала воспринимать человеческую речь — еще бы она про полтинник не услышала! — отпер дверь, выпустил дуру и, наконец, остался один. К разгрому в комнате прибавился беспорядок на кухне.

— Черт с ним, со всем, — решил Валера, обозревая припорошенную пеплом золотистую салаку. — Интеллигентка фигова, рыбу красным вином запивать вздумала.

Коробку конфет даже не распечатала. Надо конфеты Вике подарить! А что, весьма симметрично: от бывшей подруги Алика подруге сегодняшней.

Идея чрезвычайно развеселила Валеру, и он энергично принялся сгребать останки двух пиршеств в мусорное ведро. Но колбасу и салаку пощадил, сдул пепел и отправил в холодильник.

 

Алик. Пятница

Тополь за окном бессильно вскинул культяпки сучьев. Вчерашний снег сменился мелкой моросью, очередная оттепель расквасила дороги. Оконное стекло плакало аккуратными круглыми капельками, они прочерчивали прерывистые дорожки. Тополь покачивался, дергал растрескавшейся корой, как кобыла шкурой, и жаловался на все подряд: на погоду, на искалеченные ветви, которые сводило от перепадов температуры, на кошек, точивших когти о ствол и разорявших редкие гнезда легкомысленных птиц. Тополь повторял Алику привычную, общую для всех существующих на этой планете максиму:

— Все правы! Можно понять и голодных кошек, и оттепели, и тех, кто плохо с тобой поступает. Но — остерегал тополь — нельзя утверждаться в этом знании, нельзя допускать его в сердце, иначе исчезнешь сам. Можно объяснить неблаговидный поступок неведомой необходимостью, стечением обстоятельств, плохим самочувствием, наконец, тем, что бабушка разбила любимую чашку. Но зачем? У тебя тоже обстоятельства, самочувствие, пусть и нет бабушки, бьющей чашки.

Алик хватался за голову — голова раскалывалась, — и начинал в свою очередь жаловаться: независимо от того, принимаешь ты чужие обстоятельства во внимание или нет, приходится подстраиваться под других, а те ведут себя как хотят. Потому что если не ты, то кто же? Если все будут вести себя, как хотят, мир не рухнет, но ты, лично ты без своих ограничений потеряешь многое из того, чем дорожишь. Покой в первую очередь. Иной раз честнее и удобнее уступить, чем отстаивать себя.

— Почему честнее? — переспросил тополь, подбодренный наблюдающей сверху. Она была уже тут как тут.

Алик сбился с мысли и принялся думать о Вике. Происшедшее вчера казалось омерзительным и привлекательным одновременно. Привлекательным, если бы на месте Вики была другая женщина, незнакомая. Наверняка Вика сегодня сходит с ума, стыд пожирает ее. Из всех знакомых Алику эмоций, стыд — самая мучительная. Если бы не случилось непоправимое, если бы они просто выпили после возвращения Алика из магазина, он бы оставил Вику Валере. Она хотела этого. Может быть, с Валерой ей лучше, чем с ним. Но чем лучше? Почему он завидует Валере? Нет, это не зависть, это тоска по невозможности быть хоть изредка таким же настоящим. То есть Алик признается себе в том, что он — ненастоящий?

Бред какой. Ерунда!

Надо помочь Вике, надо дать ей понять, что вчерашнее — пьяная глупость и ничего больше, и он, Алик, ни капельки не презирает ее за случившееся. Почему всплыло это словечко «презирает»? Презирает? Если уж быть до конца честным с собой, то он испытывает к Вике некоторую гадливость. Меньшую, чем к Валериной жене в ту пору, когда она еще была его девушкой и изменила ему с Валерой. Странно… Но как помочь Вике?

Тополь задергал культяпками:

— Эй, ты уверен, что Вика хочет, чтобы ей помогли? Ты полагаешь, что можешь кому-нибудь помочь? Что вообще кто-то кому-то может помочь? В таком случае верни мне обрубленные ветви.

Алик чертыхнулся и отправился на кухню за анальгином. Вредно лежать, належишь меланхолию. В таком состоянии лучше побольше двигаться, зарядкой заняться, что ли? Но голова болит, проклятая. Скорей бы уж суббота наступила, в субботу им с Володей предстоит отработать свадьбу.

Судя по всему, намечается нечто грандиозное. Свадьба подводника! Невеста уже пятнадцать раз звонила Алику, выясняла, какая музыка имеется в наличии. Каждый раз вспоминала, что нужна еще вот такая песня и еще такая, и еще. Алик утомился растолковывать технические характеристики своей «выездной сессии», но невеста, начиная всякую речь фразой «у нас очень большие особенности», требовала точно сообщить ей все параметры, причем путала децибелы с киловаттами, а усилитель с микрофоном. Но Алику еще повезло. Володе пришлось во сто раз хуже: невеста распорядилась, чтобы он составил поминутный сценарий свадьбы, учитывающий тосты, игры, танцы, выступление приглашенного пародиста и напутственные слова родителей с обеих сторон. Володя надувал щеки, топорщил пятерней ежик, выкрашенный в оптимистически оранжевый цвет, водил шариковой ручкой по страницам замусоленного блокнота, сверяя перечень именных подарков каждому гостю, и обещал все учесть.

— У нас не должно быть девушек-официанток, — напоминала невеста, названивая в половину второго ночи за день до свадьбы. — Оба свидетеля будут мужчины.

— Скажи, душа моя, — вопил Володя, пугая телефонную трубку, — она спит когда-нибудь, эта невеста? У нее, кроме нас с тобой, еще повар, официанты, шофер, портниха, регистратор в ЗАГСе, фотограф, свидетели и гости. Она с каждым утрясает программу?

— Ты забыл швейцара, — вяло отозвался Алик, анальгин не помог — голова болела по-прежнему.

— Нет! — возразил Володя. — В «Двух аистах» швейцара нет. Гостей на входе будет встречать командир подводной лодки, на которой жених — как сказать: плавает или погружается?

— Ходит. Нет швейцара, и то хлеб.

Алику было муторно поддерживать необязательный разговор, спать захотелось смертно, но первому распрощаться невежливо. Он отделывался краткими репликами в надежде, что Володя отстанет, не встретив ответного энтузиазма. Но приятель долго изощрялся в остроумии, репетируя отдельные пассажи — их можно будет использовать завтра — и рассказывая истории, слышанные Аликом многократно.

Алла вернулась с работы раздраженная непогодой и сослуживцами, шваркнула на сковороду четыре яйца с луком, позвала мужа. В кухне неприятно пахло жареным луком и подгоревшим маслом. Что-то не получалось с жизнью. Что-то шло неправильно.

Ночью во сне Алла всхлипывала, дергала руками. От нее нехорошо пахло несвежим бельем и простудой. Алик с закрытыми глазами пытался думать о приятном, но всплывала только недавняя сцена любви на троих. Алик обнял жену и вошел в нее. Алла так до конца и не проснулась, но сделала все, что могла, чтобы облегчить ему задачу. Целых две минуты Алик был счастлив, а некоторое время после — спокоен. Жена наконец улыбнулась во сне, и ему тоже удалось уснуть.

 

Свадьба подводника

Свадьба подводника продолжалась пятнадцать минут. Для подводника.

Для его невесты, а теперь уже жены — на десять минут дольше. За это время молодая успела довести мужа, который оказался несколько нетверд в ноге, до свадебного стола, усадить, поднести бокал с шампанским ко рту, пригубить, улыбнуться гостям, затем аккуратно отлепить голову подводника от стола, позвать наиболее адекватных друзей мужа и с их помощью загрузить дорогого супруга в машину, дожидавшуюся — вот она женская предусмотрительность — у дверей кафе. Молодожены отбыли.

Друзья подводника продержались чуть ли не целый час. Не они женились, не у них стрессовая ситуация, потому и смогли выдюжить. Под громогласное «горько!» целовались свидетели, оба мужчины, но к девятнадцати ноль-ноль по московскому времени полегли все, как один, кроме командира, сдавшись на милость Бахуса. А бог вина постарался, проявил разнообразие, уложив одних на стол головами, других на банкетки у площадки для танцев, а третьих так и вовсе на пол. Командир подводной лодки, не утомляясь, повторял:

— А мне что, я — капитан!

Предусмотрительность невесты, ее хлопоты со сценарием свадьбы, расписанным по минутам, полностью себя оправдали. По крайней мере, она знала, что и когда должно происходить, пусть не могла присутствовать при этом лично. Оставшиеся в строю пожилые родственники долго не отпускали пародиста — за все заплачено, пусть отрабатывает. Володины игры-конкурсы с надуванием воздушных шариков и веселыми плясками успеха среди оставшихся не имели, что не означало окончания работы. Нет, отпустили их, как положено, не раньше половины двенадцатого.

Алик выделил среди гостей одну старушку и выискивал ее взглядом на протяжении всего празднества, хотя хорошеньких девушек, оставшихся без кавалеров, было в избытке. Маленькая старушонка в традиционном платочке и темном шерстяном платьице тихонечко сидела на стуле, ничего не пила и почти ничего не ела, но стоило Алику отвлечься, старушка, казалось, пришитая к своему месту, пропадала и обнаруживалась на другом конце стола, такая же неподвижная и малозаметная.

— На кого ты уставился? — заинтересовался Володя. — Неужели присмотрел себе барышню?

— Ты случайно не знаешь, что за бабулька вон в том углу? — Алик мотнул головой, украшенной большими профессиональными наушниками.

— Вроде бы соседка матери невесты по бывшей коммуналке, но точно не знаю, на нее тост и подарок не заказывали, — отвечал Володя, справившись с записями в блокноте. — А что, ты теперь старушками интересуешься для разнообразия?

— Чертовщина какая-то. Могу поклясться, что я ее знаю, — пробормотал Алик.

— Ну и что такого? Подумаешь! Я лично знаю несколько старушек, и никого сей факт не удивляет, более того, моя жена знает старушек без счета, и ничего, живет себе.

— Я знаю ее по старой квартире, мы переехали оттуда, когда мне было двадцать с небольшим. Могу поклясться, с тех пор она совершенно не изменилась. — Алик в явном замешательстве посмотрел на приятеля, ожидая, что тот примется подтрунивать в своей обычной манере, но Володя выслушал его со вниманием и остался совершенно серьезен.

— Я тебе верю. Кажется, я знаю, в чем дело. Но сейчас не поговоришь толком, через пару часиков эта бодяга закончится, и все объясню. Кстати, твоя старушенция пропала, что доказывает мою правоту. — Володя оглядел зал и покачал головой.

Алик решил, что Володя мистифицирует его, но просканировав зал, не сумел отыскать предмет своего интереса. Старушка, по всей вероятности, утомилась и пошла потихоньку в свою коммуналку.

Алик исказил факты: старушка не была их соседкой по старой квартире в Сосновой поляне. Он видел ее один раз, когда учился в третьем классе, но запомнил навсегда. В тот день он бежал домой из школы, торопясь к своим новеньким рыбкам (аквариум ему купили только вчера). На лестнице его остановила незнакомая бабка.

— Милок, погоди-ка! Послушай меня и запомни! Убили твоего дядю, ты носишь его имя. На него играл сокамерник и проиграл. Теперь ты должен жить за двоих, понял? Не отступать! Быть сильным и решительным!

Маленький Алик испугался, с порога уцепился за свою бабушку:

— Там на лестнице чужая бабка. Она сказала, что моего дядю убили! Какого дядю? У меня есть дядя? А что такое сокамерник?

Бабушка охнула и осела на пол. Через день бабушки не стало, Алику говорили — уехала к родственникам. Он переспрашивал — к дяде? Отец вывел его на прогулку:

— Давай поговорим как мужчина с мужчиной! Мама плачет, ты видишь, дед расстраивается. Никогда не вспоминай о дяде. Ты понял, сынок?

Алик не понял — тогда. Но спрашивать перестал. С тех пор запах валокордина и сырников — бабушка жарила сырники к его возвращению из школы — прочно связался с несчастьем. Историю дяди он узнал позже, на той квартире они прожили еще лет десять, и много еще случилось всякого разного. Ту бабку Алик больше не встречал. А сегодня обознался или память подшутила — все равно тревожно. Володя сумеет отвлечь, выручит.

Володины истории имели над Аликом чудесную власть. Понимать-то он понимал, что все поведанное, мягко говоря, достроено, доведено до метафизического плана и к реальности имеет такое же отношение, как спектакль о революции к революции. Но когда Володя излагал свои новеллы, верил ему безоговорочно, никакое сознание, паскудным скептическим краешком своим отмечающее-таки несообразности повествования, не мешало. Правда и вымысел жили в восприятии Алика параллельно и суверенно, как жена и любовница в его сердце — не пересекаясь и не мешая друг другу, а напротив, придавая жизни остроту, какую не мог дать печально сомневающийся темперамент.

Свадьба, наконец, закончилась, и заповедная рюмочная ласково встретила своих героев.

— Поздно! Может, отложим твою историю? — нерешительно поинтересовался Алик. Знакомые стены усмехнулись и приобняли их за плечи.

— Да какой же ты после этого джигит? — возмутился друг. — А традиция, она тебе что, хвост собачий? Не жмись, нам же на машину добавили сотенную, сорок минут у нас есть как минимум.

Взор Володи привычно затуманился, голос обрел вкрадчивую глубину. Стены рюмочной раздвинулись и пропали, рассказчик и слушатель медленно вступали в зону, затерянную во времени.

— Я столкнулся с подобным явлением давно и так же случайно, как ты, — издалека начал Володя. — Мамина тетя с незапамятных времен жила в громадной коммуналке на Пушкинской улице, там сплошь бывшие гостиницы, меблированные комнаты и доходные дома. В той квартире насчитывалось до тридцати жильцов, впрочем, год на год не приходилось. По меньшей мере пять бесхозных старушек обреталось в ней. К ним не ходили родственники, бабулек не навещали подруги. Но! — Володя поднял пухлый указательный палец. — Четыре старушки учредили лигу Бдительных Наблюдающих и Вмешивающихся. Они активно участвовали в коммунальных склоках, следили за графиком мытья полов и туалетов — туалетов в квартире было аж три, докладывали прочим жильцам о злостных нарушениях Верочки при пользовании ванной и о вреде, причиненном Арнольдычем общей газовой плите — одной из восьми. Они сообща пили жиденький чай, по очереди шастали в аптеку. Вместе слушали по радио новости и вместе сидели на лавочке на бульваре под памятником Пушкину, потому что у подъезда не было лавочки. И лишь пятая старушка довольствовалась ограниченной ролью Наблюдающей Без Вмешательства. Она не ходила в гости к соседкам из объединенной Лиги, не варила овсяного киселя на кухне, более того, не посещала аптеку.

Старушки — члены Лиги — серчали и жаловались соседям, что бабулька зазналась. Много о себе понимает, стало быть. В тридцатые годы с такими, сами знаете, как поступали. Да и не только в тридцатые.

Рано или поздно прочие соседи тоже заинтересовались, что за старушка такая, что не болеет никогда и в аптеку не ходит. Чайник кипятит, но что готовит, что ест — неизвестно. Пенсию ей не приносят, как всем прочим. Говорит, что сама на почту ходит, но кто знает.

Начали за бабкой присматривать. Выследили: на почту не ходит, в магазины и на рынок не ходит, похоже, вовсе не ест. Стали выяснять, кто такая, кто родственники — окольными путями. У кого-то из соседей зять в милиции, у кого — теща в ЖЭКе. Бабка оказалась ничья и ниоткуда. Нет у бабки никаких земных привязок. Очень странно, но чего не бывает. Так бы оно, может, все и успокоилось, кабы не случилось происшествия с водопроводом.

То ли в трубы что-то вредоносное попало, то ли краны на кухне помыли не тем, чем надо, но все жильцы, кто был в квартире на тот момент, траванулись. Ничего страшного, обычное бытовое отравление. Тех, кто неотложку по неопытности вызвал, свезли в Боткинские бараки, куда с инфекциями укладывают и надолго, но большинство оказалось мудрей: отравление перед врачами отрицали и отделались жидким стулом и температурой. Доходило до смешного — или трагического, как посмотреть. Туалета-то в квартире три. А жильцов — тридцать. Кто в очереди стоит, кто с баночками бегает. Атмосфера такая, что не продохнуть, в прямом смысле слова. Тут уж все на виду: кто сколько раз по нужде сбегал, кто дольше положенного сидит, и так далее, коммуналка, как-никак.

Старушка наша в разборках не участвует, в туалет не ходит. Сама, значит, справляется: дух опоры на собственные силы. Соседям в разгар эпидемии она до лампочки, но едва первые поступили в больницу, система заработала. Времена стояли общественные. Сразу СЭС, проверки, врачи набежали жильцов осмотреть. У жильцов которые похитрее, своя забота: скрыть понос, чтобы не загребли, терпят, аж слезы из глаз, переводят стрелки на старушку, жаль, мол, соседку, слабенькая.

Сунулись врачи к бабке — заперто. Ушла — нет, неизвестно. Никто не видел, чтобы уходила, но особенно никто за ней и не следил в те дни — не до чужих старушек, пусть и соседок. А что, если умерла старушка? Не выдержал организм инородной инфекции, она и в аптеку не ходит, не привыкшая к болезням-то, вот и надорвалась, не снесла. Вызвали участкового.

К его приходу все уверились: беда со старушкой. Жильцы взволновались, даже очередь в туалет поубавилась. Дверь взломали. В комнате чистенько, бедненько. Все, как у всех старушек, но чего-то все же не хватает: салфеточки, там, вязаной на этажерке, фотокарточки на стене. И старушки. Старушки тоже не хватает. Нету ее. Вещи висят: пальто да халат. А самой — нет. И все.

Не появилась больше старушка в квартире никогда. Через полгода Верочка комнату себе прибрала, мальчик у нее родился. Соседи даже не возмущались. Тяжело Верочке в одной комнате с мужем, свекровью и двумя золовками. Про старушку забыли. Лет через десять мамина тетя умерла, я ту квартиру больше не навещал.

Прошло еще сколько-то лет, и я оказался под Новгородом, в довольно-таки большой деревне, мы там выездной спектакль гоняли для колхозников. Иду себе перед выступлением по полям-лугам, они колосятся как надо, рядом дубрава шумит, как положено, птички поют, коровы пасутся — буколика, одним словом, она же георгика. Иду полем, иду опушкой, навстречу махонькая бабулька, в деревню поспешает. Ну, думаю, бабка за грибами ходила, за колосовиками — дело в июле было. Нет, гляжу, без корзинки, бездельная какая-то старуха, странная. Пригляделся — так бы, может, и внимания не обратил, но забавным показалось, что бабка далеко от деревни забрела на прогулку — смотрю, а это та самая старушка из теткиной квартиры. И за столько лет ни капельки не изменилась. Конечно, они меняются меньше, чем мы, но все-таки на сколько-то должны состариться!

Платочек на ней тот же и платье то же. Надо же, не вспомнил бы, если бы попросили описать, а как увидел — сразу узнал и платье, и платок.

— Здравствуйте, — говорю, — бабушка! Вы меня не помните? Я Нины Александровны племянник.

— Нет, милок, — отвечает, — не знаю никакой Нины Александровны.

И ходу, ходу, да шустро так. Не по себе мне стало. Поклясться могу, как ты давеча, та же старуха, точно. А потом уже, в городе, да и не в тот год, натолкнулся на забавную статейку в научно-популярном журнале. Оказывается, наш институт старения, то есть геронтологии…

— Не знаю такого института, — перебил Алик.

— Конечно, не знаешь, — спокойно заметил Володя, — он засекречен, им КГБ ведал.

— Но сейчас-то этот институт должен быть известен?

Володя оставил реплику без внимания и продолжил:

— Наш институт старения выявил этих старушек еще до войны, в тридцатых годах. Живут такие ничейные бабушки, божьи одуванчики, внимания не привлекают, ходят везде преспокойненько, наблюдают жизнь. Но стоит кому-нибудь ими заинтересоваться — немедля исчезают безо всяких следов. А потом всплывают совершенно в другом месте и живут себе, ничего не потребляя, ни в чем не участвуя. Идеальные наблюдатели.

— Но в журналах без конца встречаются «утки», сам знаешь.

Сегодняшний скептицизм Алика объяснялся не иначе, как неурядицами в личной жизни, обычно он бывал бескрайне лоялен.

— Утки утками, но как с твоей старушкой? Сам же убедился в их существовании, или ошибаюсь? — Володя победно посмотрел на слушателя и вкрадчиво добавил:

— Воображения у тебя не хватает, вот что.

— При чем тут воображение?

— Видишь то, что тебе показывают, не пытаясь понять, зачем показывают и что это такое на самом деле. Если ты видишь нечто, похожее на человека, не факт, что это на самом деле человек… — Володя затянул драматическую паузу, но Алик не купился на сей раз.

— Нечто, похожее на человека, — повторил Алик. — Это я — нечто похожее на человека. Видимость. Рефлексия.

Володя удивился. Не ждал он от друга такой реакции, нечестно.

— Тебе сегодня не в то горло пошло. Работа заканчивается, организм остается и протестует. Поздно, пошли машину ловить, — и с досадой стукнул кулаком по вернувшейся на законное место стене рюмочной.

 

Вика. Суббота

Вика пришла на работу чуть ли не на полчаса раньше положенного срока, несмотря на то, что сегодня у нормальных людей выходной. А у нее — график, и субботы в нем рабочие. Это второй продавщице, Ритке, вечно везет, ну там, дело ясное — у Ритки спецграфик. Чудовищная трапеция универмага, впечатанная в центр города Валлен-Деламотом, давно проснулась и жила своей жизнью. Квартал вокруг проснулся еще раньше. В тягучих зимних сумерках сновали фуры, легковушки и люди, люди, люди. И люди и машины, казалось бы, проседали под тяжестью тени универмага, старейшего питерского торгового дома, а он еще больше тяжелел в свете тоненьких фонарей. Но сам главный проспект был празден и пуст: ретивые туристы, коренные жители и лимитчики еще только потягивались в своих таких разных постелях.

Вика не любила универмаг, но дома в жалкой хрущевке ей было тесно. Завтрак двойнятам она не стала готовить, мать вроде вчера не слишком перебрала, сумеет их покормить.

Снег исчез задолго до входа в универмаг. Растоптанный и подтаявший, снег сдался на милость штатным дворникам. Охранник у входа загляделся на нее, Вика редко с ним сталкивалась, приходила, когда охранники уже разбредались по служебным закоулкам. Видимо, то, что случилось, выделило ее из общей массы, сделало привлекательной и желанной. Права Светка, ой как права! Вика залихватски пискнула «Привет!», а охранник шагнул навстречу, растопырил руки и спросил:

— Что же надо сделать, чтобы получить такую попку на ночь?

— Козел! — оскорбилась Вика и рванула на себя тугую служебную дверь.

«Я не из таких», — подумала про себя с гордостью. Но с горечью отметила, что охранник — высокий блондин и вообще он хорош собой. Что Алик, что Володя проиграли бы при сравнении с ним, но она же не сравнивает!

— Похвальное рвение! — отметил ее раннее появление вдруг объявившийся заведующий отделом. Николай Михайлович не слишком часто баловал отдел своим присутствием, разве, когда совсем уж дефицит привезут. Тогда-то он стоял за прилавком как обычный продавец, обслуживая личных покупателей. Вика направилась было в подсобку, но Николай Михайлович задержал ее.

— Ты прямо сияешь! Случилось что?

— Случилось! — Вика обрадовалась: уж если этот старый пень заметил, точно, она изменилась.

— Что случилось-то?

Вика задумалась, не знала, как ответить, но вырвалось: — Жизнь такая!

— Жизнь случилась? — ухмыльнулся заведующий отделом и — немыслимое дело — протянул руку и ущипнул ее за задницу. Вика не взвизгнула, чего несомненно дожидался плешивенький Николай Михайлович, а с достоинством тряхнула челкой и пошла к себе.

«Я не из таких», — уже с привычной горечью думала она, натягивая служебный нейлоновый халатик. И тут же вспоминала коллегу Ритку, не оставлявшую заведующего отделом своими милостями, осыпанную за то отгулами, благодарностями с занесением в «личное дело» и еще чем-то материальным. Охранника, конечно, было много жальче, охранник — красавчик, что и говорить. Но ведь она только по любви — или что? По любви же?

Вика совсем запуталась, заварила себе чаю и всплакнула над кружкой. Наверное, от счастья.

 

Алик и другие. Воскресенье

Утром приехала теща. Алик, уснувший вчера, то есть уже сегодня, в два часа ночи, спал и пропустил момент ее появления. Но то, что не удалось дверному звонку, успешно реализовал звучный тещин голос, извлекший Алика из зеленоватого потока сонной одури.

Теща вышагивала по кухне, производя смотр вверенных дочери батальонов кастрюль и сковородок. Теща осталась недовольна. Жена оправдывалась, но лениво, по обязанности, не вкладывая душу в оправдания и убирая с тещиного пути тот или иной зазевавшийся половник, стакан, ковшичек. Алик представлял это так ясно, словно сам присутствовал на кухне.

Почему Алла дома? Неужели уже выходной? Зимой дни похожи один на другой, случается, что пятница наступает за вторником, а то и целая неделя ускользнет, если работы нет. Придется вставать и пить с тещей чай. Какое-то время та будет крепиться, воздержится от замечаний при зяте, но все кончится тем, что теща с Аллой обидят друг друга. Алла надуется, как мышь на крупу, теща добавит пару-тройку лишних слов и уйдет, чтобы появиться через месяц и продолжить в том же духе.

— Почему это он у тебя спит до десяти утра?

— Тише, мама, он поздно пришел, устал на работе.

На пол упало что-то особенно звенящее.

— Вот видишь, так всегда бывает, когда вещь стоит не на своем месте, — обрадовано сообщила теща.

— Значит, не стоило и трогать, — раздражение в голосе жены набирало силу.

Стало быть, уронила посудину тещенька, а не жена. Алик понял, что окончательно проснулся и даже выспался. После вылазки в туалет и ванную под бдительным тещиным оком предстояла долгосрочная совместная трапеза с незваной гостьей. Внезапно Алик ощутил небывалый прилив нежности к теще, словно заполнившей всю их маленькую квартиру своим присутствием. Не осталось места сомнениям, мыслям о Вике и Валере. Алик лучезарно улыбнулся.

— Доброе утро, дорогая Александра Степановна!

— И тебе, Олег, того же! — теща малость опешила от столь радушного приветствия. Она привыкла к исключительно мрачным ноткам в интонациях зятя. Нетрадиционное поведение Алика вышибло ее из колеи. Завтрак чуть было не кончился благополучно. Но за кофе и мороженым, которое теща принесла как гостинец, она увела разговор — из самых добрых побуждений — в новое русло.

— Почему вы, молодые, живете, как бирюки? Почему бы гостей не пригласить? В выходные надо отдыхать! Выбрались бы погулять куда-нибудь с утра, потом с гостями посидели бы.

— Мама, Алику народа на его работе хватает, я тоже не скучаю, между прочим. Почему ты считаешь, что лучше нас знаешь, что нам делать? — Алла завелась с полоборота, обычно она держалась дольше.

— Да ты не стесняйся, что квартира не ремонтирована, — наседала теща. — В гости не за тем ходят, чтобы квартиры рассматривать. А кстати, Олег, вы что предполагаете с кухней делать? Надо бы кафель поклеить, и линолеум не грех заменить.

Алла завела глаза к потолку и выразительно звякнула ложкой по блюдцу.

— Мы обязательно постелем кафель, Александра Степановна, — начал Алик, но зазвонил телефон.

— Это тебя, — недовольно заметила жена, не делая попытки подняться с табурета.

Алик направился в комнату к телефону, чувствуя, что за спиной уже разворачиваются военные действия.

— Алло, алло, — несколько раз повторил он. В трубке молчали. Вдалеке, вне зоны молчания, заиграла музыка, диктор сообщил температуру воздуха, склянки возвестили наступление одиннадцати часов утра. Абонент не отзывался, молчал и слушал, как Алик повторяет навязчивое «алло».

— Ошиблись номером, — объяснил Алик, возвращаясь к семье.

Семья разбегалась. Женщины уже успели сказать друг другу главные слова и сделать выводы. Алла печально смотрела в окно, гладкая пепельная прядь изящно и неподвижно лежала на бледной щеке. Раскрасневшаяся теща вставала из-за стола, белокурые завитки вокруг ее лица радостно приветствовали движение, приходя в волнение от выгнутых тугих спинок до пушистых хвостиков.

Она сухо попрощалась с неблагодарной дочерью, так же сухо приняла у Алика пальтецо «экзотического» оттенка и удалилась, гордо цокая высокими каблуками по ступеням лестницы. Супруги остались наедине. Они не смотрели друг на друга, этого не требовалось. Каждый полагал, что легко читает в душе другого. Но та, наблюдающая, которая витала над ними, не имея возможности вмешаться прямо, знала: все не так. Пресловутое взаимопонимание — не более чем семейный миф. Долгие годы совместной жизни разделяли и разводили их сильней, чем чистое незнание, когда интуитивно угадываешь в другом то, что действительно хочешь узнать.

В их первый счастливый год, заполненный обоюдным узнаванием и желанием, а чуть позже нежностью и крайне редко раздражением, Алла в порыве откровенности объяснила мужу, что означают ее поджатые губы, опущенные глаза и разговоры на отвлеченные темы. От объяснения оружие, которое она применяла, не стало менее опасным, как знание устройства автомата Калашникова не избавляет от его убойной силы.

К исходу первого года они не то чтобы насытились взаимной нежностью, но привыкли друг к другу, утратили первоначальный интерес. Знание о другом обрело законченную форму, не желая поспевать за внутренними изменениями каждого. На смену мирному сосуществованию пришли конфликты. Так как оба считали себя людьми мудрыми и выдержанными, ссоры не приносили ни облегчения, ни полного отторжения. Еще через год супруги научились делать скидку на эти неурядицы, согласились на новое приятие друг друга — без переделки тех слабостей, что так нетерпимы в человеке, живущем в опасной близости от тебя. Выяснилось, что мириться с недостатками легче. Началась эра истинно семейной жизни, она базировалась исключительно на родственных связях. Эра безупречная во всех отношениях, если бы не скука.

Алла скучала меньше — отвлекали дом, хозяйство. Алику избыток наблюдательности мешал, усиливая чувство вины и рефлексию.

Та наблюдающая, что витала над ними сейчас, не хотела разбираться в привычных мыслепотоках супругов. Времени изменить ситуацию оставалось все меньше. Значительную часть его поглотило путешествие по коридору детства Алика. Наблюдающая научилась обряжаться в фантазии, но толку в этом было мало. Чужая старуха в Сосновой поляне напугала мальчика историей про смерть дяди, а предупредить не сумела. Вымышленные персонажи Володиных баек не помогли, не пробудили энергию, а прямо говорить у наблюдающей права не было. Оставались знаки и совпадения. Она еще могла рассеять смятение Алика по поводу ремонта и подозрительного телефонного звонка с молчанием в трубку, рассеять чувство его вины перед женой, «снять» болезненные воспоминания о любви втроем, горечь утраты Вики, обиду на Валеру, раздражение от жены, сидящей напротив, усталость от переживаний и сомнения — но только на время.

Алик, избавленный наблюдающей от этого груза, испытал подобие опьянения, легкость и необъяснимый прилив хорошего настроения. Так рука, избавленная от груза, невольно поднимается вверх. На волне воодушевления Алик и принял решение.

— А ведь Александра Степановна права, в нашей квартире накопилось нечто унылое и разрушительное. Ремонт нужен, говорить нечего. Но давай и гостей пригласим, разрядим атмосферу.

Алла ошалело уставилась на мужа. Шутить он не мог, он не шутит дома, издеваться — не в его натуре. Она лихорадочно соображала, что послужило причиной необычного предложения, не разговор же с тещей, в самом деле. Пока машина доморощенного психоанализа разогревала двигатель, поджатые губы Аллы разомкнулись. Всего-то и требовалось — автоматическое:

— Ты что, сдурел?

Но многолетняя закалка взяла свое, и Алла спросила:

— Кого ты хочешь пригласить? И когда?

Нежданное солнце пробилось сквозь тучи, все показалось Алику простым и понятным. А то, что оставалось сложным, следовало ликвидировать или упростить, привести к масштабу семьи, к легкому бытию в залитой зимним солнцем маленькой кухне, которая после ремонта будет казаться гораздо больше.

— Володя постоянно занят, с ним трудно договориться. И потом, он любит к себе приглашать, а не сам в гости ходить. Леся у него…

— Только не Леся! — вырвалось у Аллы. Жена Володи ее пугала. Но нельзя запрещать мужу устраивать праздник, он так редко чего-то хочет! Лучше промолчать. Все, будем молчать!

— Может, Валеру позовем? Он тебе не слишком симпатичен, но попробуй присмотреться. Валера хорош естественностью. Ты со своей проницательностью отличишь подлинное от искусственного и поймешь: то, что ошибочно воспринимается как грубость, есть подлинная безусловная натуральность. Мы забыли, что можно вести себя просто, не просчитывая реплики собеседника на три хода вперед. Наша рефлексия губительна для общения. А о ремонте не беспокойся. Я постараюсь предпринять что-нибудь. Володя присоветует, к кому обратиться.

Алик болтал, как в ресторане перед публикой. Алла только диву давалась. Пятнадцать раз могла бы опровергнуть мужа, доказать, что ошибается, но зачем? Любой имеет право на ошибки. Если у мужа такое настроение, пусть. Слабо верится, что он говорит о ремонте всерьез, скорее, под воздействием минуты. Солнце, опять же.

— Я не против, — осторожно ответила Алла и перевела разговор на безопасную тему — что готовить на обед и ужин.

— Устроим прием в следующую субботу, — перебил ее Алик. Чудесная легкость, только что переполнявшая его, исчезала толчками, или это сердце стучало громче обычного.

Та, которая витала над супругами, печально съежилась и вылетела в отверстие вентиляционной шахты, пренебрегая проницаемым окном.

 

Вика. Вторник

Вика не из-за конфет поехала. Что она, не может сама себе конфет купить, что ли? Просто сейчас экономит, парадное белье хочет приобрести. Позор, какое у нее нижнее белье, раздеться стыдно! Позавчера видела в ларьке шикарный пояс с резинками для чулок, пояс черный, а резинки красные. Ужасно сексуально. Светка говорит, что пояс проституточий, но это от зависти. Саму-то жаба душит дорогое белье покупать. А может, у нее мужики такие нетребовательные, не понимают ничего в сексе. Светка и сама не очень-то сечет. Не то, что Вика теперь. И мужики у Вики не чета Светкиным. Хотя, если разобраться, все они козлы.

В воскресенье Вика позвонила Алику сама, решила, как дурочка, что после того сказочного приключения у Валеры можно опять встретиться всем вместе. Но услышала женские голоса за его «алеканьем» и испугалась. Чего испугалась? Не ожидала, что у него там еще кто-то, кроме жены, околачивается. Хорош гусь, не успел с Викой проститься, уже другие развлечения нашел. Догадаться должен был, что это она звонит. Извернуться как-нибудь, назначить встречу. Вот, воскресенье пропало. И Валера занят оказался. Алику она теперь хрен позвонит, он еще просить будет. Хватит, натерпелась, наждалась. Сам должен телефон обрывать! После всего!

Валера объявился сегодня, на работу пригласил, подарочек обещал. Вика думала, что он, как человек, после работы повезет ее к себе. Они делом займутся, может, там и переночуют. А он коробку конфет сунул, познакомил с каким-то своим сослуживцем и спровадил домой. Ни фига себе, через весь город за вшивой коробкой тащиться. Это после ее-то работы, когда ноги и так отваливаются от бесконечного хождения от прилавка к прилавку.

А если Валера разочаровался в ней как в женщине? Или его оттолкнуло неказистое нижнее белье? Не то, не то. Есть в поведении Валеры что-то неестественное. Да что перед собой-то вилять! Выглядело так, словно он пригласил ее лишь затем, чтобы Юрасику тому дурацкому продемонстрировать.

Она не против, когда мужики своими девушками хвастаются, это нормально, так положено, значит, есть чем хвастаться. Но Валера таким тоном ее представлял, как будто у него таких девушек, как Вика, дюжина в неделю. Разве прилично спрашивать при ней, не хочешь ли, дескать, друг дорогой, сам такую задницу под рукой иметь? Чуть ли не заискивал перед тем шибздиком, а Вике сказал — покедова, кроха, сегодня мне недосуг, не до вас то есть. И оба заржали. Потом, правда, отвел ее в сторонку, извинился, сказал, что у них в мужском коллективе принято так шутить, иначе его уважать не будут. Ей-то что! Валере, судя по всему, нужна репутация, хочется в глазах сослуживцев «выглядеть». Но не за ее счет, пожалуйста!

С другой стороны, на сердитых воду возят. Надо сначала его на крючок покрепче подцепить, а потом права качать. Светка дело говорила. Хочет Валера своему Юрасику пыль в глаза пустить, пусть его. Вика потом свое возьмет. Но все равно обидно! Не стоит Светке рассказывать, подруга еще гадость какую скажет в ответ, с нее станется. Вика сама разберется, ученая. Да и что такого страшного? Задница у нее в самом деле — что надо. Все Валерины хитрости она насквозь видит. Ему охота, чтобы им восхищались, так и бедный Алик хочет, чтобы строем ходили — по правилам. Ну так ведь на то и мужики. Надо на них смотреть так же, как они на нас, надо их иметь дюжину в неделю, и все будет замечательно.

А к поясу еще чулочки бы ажурные или в сеточку, черного цвета. Тогда ни один не устоит — усохнет. Что ни говори, вкус у Вики есть, стиль она понимает. Еще бы денег.

 

Алик. Среда

Потянулась пустая неделя. Алик не звонил Вике, пребывая в странном оцепенении. Работы в ближайшее время не предвиделось. Часть времени уходила на поиски новой музычки для свадеб и юбилеев, но оставшаяся незаполненная часть была слишком велика. Дошло до того, что он решил самолично съездить в магазин за обоями, хотя жена собиралась перестилать кафель — но это детали. Алле не стоило волноваться, муж ничего не купил бы: он не знал, как определить необходимое количество рулонов.

С похвальным желанием Алик добрел до павильона метро и вступил на эскалатор, не имея четкого представления о том, где располагаются ближайшие строительные магазины. Пока живые ступени эскалатора переносили его под землю, он успел посчитать лампы, вырастающие светящимися, недружелюбными колоннами по обеим сторонам, но ступив на скользкий пол, забыл получившееся число и лишь смотрел по сторонам. Толпа повелевала его телом, направляя Алика в вагон, а из вагона — на переход. Все совершалось автоматически, пока Алик не обнаружил себя на станции метро «Невский проспект», что неудивительно, ибо он чаще всего выходил в город именно здесь.

Алик остановился, пытаясь сообразить, куда же все-таки направляется. Народу на станции в этот час оказалось на удивление мало. На ближайших скамейках сидели оживленно жестикулирующая парочка студентов с кейсами да бродяжка, обнимающая большой тряпичный сверток. Алик задержал взгляд на ее опухшем лице: неприятно одутловатом.

«Володя, посмотрев на эту даму, непременно сочинил бы историю. Отличную историю без традиционных штампов типа мамы-алкоголички и пропитой квартиры», — подумал Алик.

Лицо нищенки поразило его, лезло поверх его собственного, Алик чувствовал чужую воспаленную кожу на своих щеках, глядел из этих заплывших глазок, грязная, колючая вязаная шапочка ползла по его лбу. Он не мог сдвинуться с места, руки и ноги налились усталостью. Вспомнил, что читал рассказ о перемещении или обмене личностями, несколько рассказов, много рассказов на эту тему. В реальности никакого перемещения нет: сколько ни гляди на бродяжку, не вспомнишь о кусочке хлеба и окурке, провалившимся у нее сквозь дырявый карман за подкладку пальто. Его мозг выдает готовые клише: дырявое пальто — штамп, кусочек хлеба — штамп.

Если ведьмы существуют, они должны выглядеть подобным образом. При чем здесь ведьмы? Это все меланхолия… Надо просто сделать шаг, миновать часть пространства с нищенкой на мраморной скамье, чтобы всякая чушь не лезла в голову, не тревожила. Не хватало еще поверить в знаки и совпадения. Главное, не думать о Вике, то есть совсем не думать. Но как невыносим мир, как груб и прекрасен — вот, еще один штамп, и ничего с этим не поделаешь, ни с миром, ни с контролем над собственными мыслями.

«Я убью его, — внезапно решил Алик, и наваждение отступило, ноги привычно понесли его к широкой лестнице, ведущей к следующему переходу и выходу на Невский. — Убью Валеру». — В спертом и голодном воздухе метро над головами пассажиров мелькнуло знакомое лицо, искаженное ухмылкой: Валера смеялся.

Пройдя Невский проспект от сжатого сумраком домов канала Грибоедова до площади Восстания и наивно-радостной вокзальной суеты, Алик так и не нашел нужного магазина. «Гостиный двор» и «Пассаж» он миновал, не притормаживая. В универмаги заходить не хотелось. Вика работала в универмаге. Дома заняться оказалось решительно нечем, до прихода жены оставалось много времени, и Алик привычно улегся на диван. Почему он решил пригласить в гости именно Валеру? Шуточки подсознания, не иначе.

Давно, в чужой забытой молодости, Алик мог представить себя в постели с двумя женщинами. Не то, чтобы Алика интересовал подобный вариант, но он казался допустимым. Другое дело — с женщиной и мужчиной, тем более, с приятелем и любовницей. Должно было быть безусловно неприятно, если не противно. Но оказалось — не противно. Почему он хочет пригласить Валеру? Неужели ошибается насчет собственной природы, или, как принято говорить, ориентации?

Телефонный звонок выручил Алика. Володе срочно потребовался микрофон, и Алик с удовольствием согласился вновь поехать в центр, чтобы передать необходимое. Алик опомниться не успел, как уже снова выходил к каналу Грибоедова, принарядившемуся огнями фонарей в ожидании вечера. Но в этот раз он отправился не налево в конец Невского проспекта, а направо, к его началу.

На улице Желябова издавна существовала чудесная булочная-пирожковая. Собственно пирожковая с торговлей «на вынос» располагалась в первом зале, а во втором стояли три столика и пара стоек, где можно было, закусывая пирожками, выпить чего-нибудь подходящего настроению. Публика, за исключением случайных мамаш с детьми, собиралась своя: друг друга знали в лицо, а продавщицу называли по имени. Большую часть постоянной публики составляли музыканты и их друзья: сказывалось близкое соседство консерватории. Литераторы тоже забредали, но все какие-то графоманистые, неподлинные.

К приходу Володи Алик успел остограммиться и съесть пару фирменных пирожков-шариков с чесноком и сыром. Увы, Володя спешил. Неотложное дело не помешало ему выпить запланированный коньяк, но от рассказа традиционной истории он отказался, что Алику было только на руку. Выяснять отношение Володи к групповому сексу напрямую в принципе было небезопасно — истолкует превратно, — поэтому Алик обратился к опыту приятеля, сформулировав вопрос в форме «а не случалось ли тебе…».

Володя отозвался мгновенно, ответил исчерпывающе и почти кратко, истолковав вопрос именно так, как и опасался Алик:

— Благоверная намедни уехала к тетке, и я как раз в эти выходные имел безобразия с соседкой и шведом. Соседка в гостинице горничной работает, в «Советской», ну, я тебе говорил. Та к вот, отбарабанили мы с ней шведа во все параметры, а утром выгнали.

— Почему? — вежливо поинтересовался Алик.

— Надоел! — отвечал Володя. И добавил: — Поучаствовать хочешь? Так я тебе позвоню в следующий раз, как оказия выйдет, — после чего пустился выяснять технические характеристики микрофона.

У Володи все легко, все под рукой: и швед с соседкой, и любовь к благоверной, и микрофоны. Полная гармония. Но если это лишь видимость?

Объясняться, доказывать, что друг ошибся насчет намерений — еще хуже, решит, что Алик принимает проблему близко к сердцу, примется убеждать, что ничего нет легче, чем отбарабанивать по шведу за вечер. Как ему удается жить так просто? Чувствовать себя правым и безгрешным? А главное — чувствовать с удовольствием. Как там — «во все параметры»?

Алик не ханжа и не прыщавый подросток, в приключении у Валеры дома нет ничего страшного, чрезмерного или дурного! Не так: не было бы, если бы не Вика. Хотел ли он, чтобы так получилось? Специально оставил их с Валерой наедине? Почему присоединился к ним, вернувшись? В молодости все оказалось бы проще. Не стоило бы ни гроша. В смысле переживаний. В молодости Алик воспринимал эксцессы легче. Он же не рассорился с Валерой, когда тот увел у него девушку. Валера ни при чем. Проблема в его собственном желании. Намеренно или случайно? Разве можно не знать о собственных побуждениях? Собственное, собственные… А ну как, у него нет ничего собственного? Вот что страшно.

— Ну, привет! — напомнил о себе Володя. — Значится, договорились.

— О чем? — спохватился Алик, крутя пальцами граненый стаканчик.

— Знаешь, сколько у него граней? — спросил Володя. — Да не пересчитывай, сразу отвечай!

— О чем договорились? — Алик затравленно смотрел на своего мучителя. Володя как представитель ясного и торопливого мира, не желающего притормозить, не умеющего останавливаться, чтобы поразмыслить над собственными проблемами, либо вовсе не имеющего их, простодушно мучил Алика.

— Шестнадцать граней! По числу сестричек-республик Советского Союза. Проектировала Вера Мухина, та, что изваяла Рабочего и Колхозницу. Да, были люди в наше время! Позвоню в конце недели. Всего-то пара дней осталась. В понедельник, помнишь, работаем «У Муму». Выходные свободны в кои-то веки, знай — оттягивайся. Будь здоров, инженер!

— У меня гости в субботу, — предупредил Алик. Он успел забыть начало разговора. Пригласить заодно Володю и не подумал, сам не зная, почему.

— Ничего, не последний раз живем, какие твои годы, — успокоил приятель, подмигнул кухонной девушке, вышедшей собрать пустые стаканы и тарелки, привычно изготовился, чтобы хлопнуть ее по «выпукло вогнутостям», как он выражался, девушка так же привычно отпрянула.

— Пока-пока, — уже на ходу повторил Володя.

Денек выдался отвратно-бесконечный. Во второй раз Алик возвратился домой. До возвращения жены еще оставалось время. Звонить Вике было страшно, звонить Вике не хотелось. Звонить Вике было необходимо. Тот утренний безымянный звонок, тот крик о помощи, раскаяние и горечь безмолвия понуждали Алика взять трубку.

 

Двойняшки. Среда

— Нету ее. Не знаю. Не знаю. Ага. Стой, жаба! — последняя реплика уже не в трубку, но Алик слышит, как двойняшка номер один сигнализирует номеру два о недопустимости некоего действия, крик сменяется короткими гудками.

— Кого надо? — доброжелательно спрашивает второй номер, с трудом шевеля языком в заполненном конфетами маленьком ротике.

— В следующий раз ты подходишь, — первый номер тянет коробку конфет на себя. Пестрая нарядная коробка помялась, не удерживает сладкий груз в своем чреве, и блестящие овальные конфеты сыплются на пол. От запаха шоколада обеих слегка подташнивает, но не пропадать же добру! Когда еще выпадет личная шоколадная добыча — личная на двоих. Овсяное печенье и пряники — стоящие вещи, никто не спорит. Но шоколад и торт случаются только по праздникам, а хочется-то гораздо чаще. У одноклассников — факт! — чаще праздники случаются.

С одноклассниками двойняшки не откровенничают и конфеты у них не выпрашивают, как Галька-двоечница, которая вечно норовит на халяву. Двойняшки держат оборону: первый-второй, а больше никто не нужен.

Разве что Вика их может понять, и то не всегда. Вика не заложит, посочувствует, как умеет, тайком от предков подкинет на карманные расходы. Даже в кино сводит, если настроение будет. Но Вика — взрослая, значит, не вполне своя. Хотя ближе нее нет никого.

— Это Виткин тот. Старый.

— А! — мгновенно понимает второй номер. — Надо было его послать подальше. Хрен ли! Этот новый, вон, хоть конфеты носит.

— Витка тебе пошлет! Вчера злющая ходила, — первый номер давится конфетами: спрятать негде, оставить нельзя, перепрячут или съедят за ужином, как это у них называется, «всей семьей». А Вика им подарила, им лично!

Положительно, Викин «этот» произвел на двойняшек впечатление. Кроме голоса по телефону и полновесного факта подарка коробки конфет старшей сестре, они ничего о нем не знают, но этого вполне достаточно, чтобы вынести квалифицированное суждение. Хотя, по большому счету, все взрослые — враги и придурки. Родители дерутся и орут, учителя орут и придираются, бабки во дворе пристают с дурацкими вопросами, типа жалеют, а на самом деле, выясняют, что у них дома творится.

— Что вы, деточки, на обед ели? Что папа, трезвый ли пришел? Почему у мамы синяки, упала, что ли?

Но двойняшкам надо еще несколько лет, чтобы вырасти, а там уж они разберутся, не пропадут. Во всяком случае, жить станут самостоятельно, что они в этой конуре не видели; подале от ненаглядных папахена с мамахеном, от убогости и нищеты, от матраса на полу, от визга и прокисшей каши. Даже от Вики, с ней можно так встречаться, отдельно. И жизнь накатит на них во всей своей избыточности, с шоколадом, «Макдональдсом», новыми, не перешитыми платьями, собственными ван даммами, домами, яхтами и щеночком пуделя. Хрен ли!

 

Алла и Алик

Одни живут, другие пережидают, надеясь, что все как-нибудь устроится. Алла догадывалась, что вторые не лучше первых, но поскольку измениться она не могла, не умела, тех, что пережидают ей было жальче.

Они с мужем не были ленивы или бездеятельны. Они страшились совершать лишние движения. Потом, потом, когда все устроится. Ведь неловким движением можно навредить, причинить боль — не себе, с собою, ладно, разберемся — другим. Их воспитали жить, причиняя другим как можно меньше хлопот и неудобств. Они поверили. Они хорошо учились.

До тридцати все шло неплохо. Но Алик потерял работу: закрылся его институт. К Алле все чаще на улице, в очередях стали обращаться вместо привычно-безликого «девушка», пугающе значительным «женщина».

Алла решила, что не стоит расстраиваться, и покорно перешла из затянувшегося отрочества в тихую зрелость, минуя молодость, подобно тому, как смотрительница туалета тетя Валя миновала зрелость, шагнув из молодости в неопрятную старость. Но контроль над мыслями дается тяжело, и Алла расстраивалась, проиграв свою молодость, хотя надеялась, что переживает из-за недостаточной обеспеченности и не такой, как мечталось, работы.

— Алла, ну это же смешно, это нелепо — совсем не смотреть телевизор!

Алла понимала, что начальница Ольга Ивановна не оправилась после вероломного бегства мужа, что придирается из-за расходившихся слабых нервов, но начальница есть начальница, надо отвечать.

— Ольга, но я ведь не бравирую этим. Не смотрю, потому что некогда. Там все равно одна реклама.

— Ты хоть знаешь, что в стране происходит? Ты знаешь, что война идет?

— Какая война? — машинально спросила Алла.

— Чеченская! — с чувством пояснила начальница. — Ты в лицо-то знаешь кого-нибудь, кроме Ельцина?

Алла хотела уточнить — зачем знать? Но решила не раздражать женщину:

— Руцкого знаю.

— Почему? — заинтересовалась Ольга Ивановна.

— Ну-у. Он симпатичный, импозантный. Энергичный.

— Нравится тебе?

Алла кивнула, улыбнувшись. Пусть начальница считает, что у нее тоже есть слабости. А все же неприятно — она вынуждена развлекать «хозяйку», как горничная.

— Ты же вроде у нас последовательная подвижница демократии? — У Ольги Ивановны на скулах зажглись красные пятна. Начальница засмеялась, сухо, издевательски.

— Рада, что развлекла тебя, — сдержанно ответила Алла и подумала, что случись у нее беда в семье, ни за что не поделилась бы с Ольгой.

Реакция Алика на действительность протекала иначе. Выбитый из привычной колеи, он, по-прежнему не желая принимать решений, впал в затяжное уныние. Новая непривычная работа с атмосферой вечного чужого праздника не особо его радовала, но и не огорчала.

— Ничего не нужно, ничто не меняется, — упорствовал Алик и влюблялся в простушку Вику, все чаще и охотней сидел с Володей и слушал его истории. Он жаждал неизведанных эмоций и отказывал себе в праве на них. Если узнавал о знаменитостях младше себя годами — увиденное по телевизору было особенно болезненным, счастье, что телевизор смотрел редко, — то недоумевал, как они успели, когда? Ведь он родился раньше их, делал все, что требовалось, лучше.

Извлечь Аллу и Алика из кокона могла только та, что наблюдала сверху. И только ей это было так важно.

 

Вика. Среда

Когда старшая сестра вернулась с работы, двойняшки доложили ей о звонке старого ухажера, вложив в краткое сообщение все свое к нему пренебрежение и высокомерие. «Старого» означало не только «бывшего», но и обремененного годами. Саму Вику они еще не считали старой, лишь старомодной. Сестра плохо разбиралась в жизни, руководствовалась неверными ориентирами, ежу понятно. Двойняшки доподлинно знали, что Вика никогда не ходила с друзьями потусить в какое-нибудь мало-мальски приличное место. Сейчас, понятно, время упущено, для клубов она старовата, но в прошлом, в позапрошлом году? Нет, не такую жизнь они выберут для себя. Они умнее. И проворнее.

Вика мгновенно оценила обстановочку: папашка уже насосался нелицензионным «бурбоном», дрыхнет, и это счастье. Мать лежит рядом (тоже «бурбона» хватила), а где еще лежать, кровать одна — напротив телевизора. Мать, когда проснется, скажет, что голова болит, мигрень, типа прилегла отдохнуть на минуточку. Двойнята объелись конфетами, вон, измазаны по уши. Пускай, им редко выпадает. Уроки проверять ни к чему — разве ей помогли уроки? А ведь училась ничего себе, и что толку. Лучше постирать детские шмотки, не хватало, чтобы завтра в школу пошли перемазанные. И их самих отмыть.

Вика поймала двойняшек, потащила в ванную, отмыла, накормила ужином на скорую руку, запихнула в комнату, их общую шестиметровую спальню, выдохнула и перешла к личной жизни, уединившись на кухне.

Вика обрадовалась, что Алик позвонил, и тому, что ее не оказалось в тот момент дома, тоже обрадовалась. По всему выходит — Светка права. Если такой правильный, такой замороченный Алик звонит в неурочное время, если не побоялся наткнуться на предков, значит, произошедшее на квартире у Валеры произвело на него впечатление. Иначе Алик обиделся бы, огорчился и две недели переживал бы без звонков.

Если уж с Аликом сработало, то Валера точно сядет на крючок. И наконец-то Вика пристроится. Пусть, в худшем случае, Валера не соберется на ней жениться. Но он такой настоящий, такой, ну такой, одним словом. Подарил конфеты, а хотел еще что-то подарить, так и сказал, что у него еще один подарочек. От Алика Вика ничего, кроме переживаний, не видела. Поначалу, на фоне папашки, Алик показался чуть ли не тем самым сказочным принцем. Да уж, семейка у Вики та еще. Единственное, что во всей их семейке ценное и настоящее, кроме двойнят, которые неизвестно еще во что вырастут — материны серьги.

Синие выпуклые камушки, гладкие-гладкие, как шелк, круглые и блестящие, как зрачки зверька, окруженные настоящими бриллиантами, пусть мелкими, но самыми что ни на есть настоящими в потускневшей золотой оправе. Тяжелые, старинные, еще прабабкины серьги, пережившие три поколения, войну, блокаду и много еще чего. Мать не носит, у ней и уши не проколоты. У Вики проколоты, но мать разве даст? Померить дает только при себе, а так прячет незнамо где, Вика искала. Правильно, что прячет, иначе папаша пропьет.

По-честному, серьги должны Вике достаться. Но Вика иногда этого боится, хоть и хочет. Кажется, что серьги за столько лет и поколений переросли своих хозяев. Они — настоящая ценность, подлинная.

Вика помнит, как приезжала к ним тетка, папашкина сестра. Провинциалка жуткая, говорит неправильно, «г» как «х», словно только что с Украины, стыдно за нее в магазине. Но при этом такая энергичная, оборотистая. Папаша при ней боялся шуметь, тихий-тихий на кухне сидел. Он как раз из запоя вышел, это тоже тихости прибавляет. Тетка тотчас на него наехала за пьянство, и на мать — заодно, что та не «подшила» тогда отца от запоев. Подумать только, он ведь согласился подшиваться! Помешала совсем ерунда — отсутствие денег. Вроде и немного надо, но мать и так вся в долгах, за квартиру черт знает сколько не плачено. Тетка уговорить-то уговорила, но из своих денег не отстегнула, еще чего. Стала матери указывать: пойди, займи у кого-нибудь. А у кого та займет? Ей никто в долг не верит больше. Когда на своем заводе получку получает, очередь к ней выстраивается — в надежде вернуть одолженное. Домой меньше половины приносит. Отец и подавно денег не видит, поскольку дольше месяца нигде не работает. Вика, дура, что ли, из своих давать? И так, считай, на ее деньги жратва покупается. А еще двойнята! Мать будто не замечает, что им ботинки малы. Приходится Вике покупать — куда денешься, жалко.

Тетка велела матери, чтобы та серьги в ломбард заложила, за бриллианты много дадут. Мать ведь эти серьги всем под нос сует, и тетке хвасталась, не успела та порог переступить.

Вот когда Вика поняла, что серьги больше матери, что серьги — это отдельное, над всеми стоящее существо. Тетка же не продать предложила, заложить всего лишь. А мать как выпрямится, грудь вперед выдвинула. Вика ее всегда считала низенькой, а тут она разом выросла, даже толще стала, как сверкнет глазами — это мать-то! Обычно с ней даже двойнята легко справляются.

И спокойно без крика, на который никто никогда не обращает внимания, отвечает:

— Ни за что!

Мать честная, прямо королева в изгнании. Прямо, без единого мата или всхлипа. Как в кино! Тетка сразу замолчала и больше не заикалась про серьги, хотя про «подшивку» еще три дня зудеж стоял, но денег не достали, тетка уехала, папашка на радостях запил. А Вика поняла, как вещь — серьги — может человека преобразить, да что там человека, ее собственную мать! Словно подселили в нее на мгновение чужой гордый и блестящий дух, хотя Вика ни во что такое не верит, но мало ли.

Два года прошло, мать и сама стала попивать изрядно, отец ее теперь поколачивает, до синяков — пока Вика на работе. Мать совсем съежилась, похудела, может, помрет скоро. Но Вика помнит историю с серьгами.

А сейчас что? Сейчас нормально. Алик звонил — хорошо! Валера велел в субботу к нему с утра приехать. Вика приедет, с удовольствием. А после удовольствия — Вика удивлялась сама на себя, что так разохотилась, до сцены «втроем» близость мало привлекала ее — после удовольствия обещал сюрприз, но не подарок, а какую-то волнующую неожиданность.

Двойнята съели конфеты, ей не оставили. Ничего, она им еще принесет. Может, Валера подарит. А если нет — сама купит, скажет, что подарили. Надо с детства девочек приучать, что подарки — это принято, девочкам должны дарить подарки. Просто так. Чтобы не плакали на жалкой замызганной кухне над дешевой коробкой конфет. Чтобы были свободны в желаниях.

 

Валера и другие. Четверг

Валера, неистово жаждущий любви ближних, позвонил Вике рано утром перед работой. Он без труда договорился о том, чтобы она приехала сегодня, еще до субботы, и захватила с собой подругу — для Юрасика. Весь день, обдуваемый сквозняками перекрестка на проспектах Типанова и Космонавтов, он представлял, как Юрасик станет уважительно округлять глаза в его сторону, как признательно кинется наполнять бокал сперва Валере, почетному гостю, только потом нальет остальным. Как неловко и потому забавно примется шутить. Как будет безостановочно резать мясной хлебец и подкладывать Валере на тарелку, поливать его кетчупом, пододвигать поближе горчицу, чтобы гостю было удобнее доставать.

Валера сглотнул набежавшую слюну и увидел переходящих дорогу на красный свет Вику и крупную деваху в оранжевом берете, надвинутом на выжженную перекисью челку. Непорядок! Что эта курица себе позволяет! Ведь шеф с Юрасиком еще не приезжали, до назначенного времени не меньше получаса. Валера приготовился устроить женщинам разнос по сокращенной программе, чтоб успеть до прибытия хозяина. Откуда ему было знать, что Вика уже подверглась Светкиной обработке. Атаку подруги отразить невозможно, другие штурмы после нее не страшны. Ну что, в самом деле, разве можно возразить на заявление:

— Сперва хочу посмотреть на любовничка, которого мне подсовывают. Может, после смотрин и не захочется с вами идти. Думаешь, лучше будет, если я уйду прямо от стола? На кой черт мне кот в мешке!

Вика пыталась втолковать, что придется чуть ли не битый час болтаться по холоду, дожидаясь, пока кавалеры освободятся от тягот книготорговли, но Светка только фыркнула:

— Там что, ни одного магазина нет поблизости? Найдем, где погреться. А чем будем согреваться — не наша забота, пусть любовнички думают.

По мере приближения девушек к книжному лотку, Валерина решимость улетучивалась — гораздо быстрее, чем градусы из открытой бутылки, то есть, если верить научно-популярным журналам, быстрей, чем три молекулярных слоя в секунду. Подруга Вики не понравилась ему сразу, хоть и улыбалась во весь рот, демонстрируя крупные белоснежные зубы, хоть и заговорила приветливо, беря на себя инициативу знакомства, не дожидаясь, пока Вика представит их. Оспаривать инициативу у подобной женщины Валера не рискнул бы, как ни противно в этом признаваться. И дело не в том, что она крупная и литая, как степная кобылица. Ее энергия подавляла. Что до кобылиц — ясно было, неуправляемости здесь хватит на целый табун.

Валера буркнул нечто нечленораздельное. Света громко и внятно переспросила:

— Что ты бормочешь, голубчик? Говори громче, у меня в ухе банан.

Валера покорно ответил:

— Очень приятно, Светочка, много о тебе слышал, — и решил про себя как можно быстрей отвадить дуру Вику от этой девахи. Предложить «дамам» прогуляться по окрестным магазинам он не решился.

Подъехала серая «газель», выскочил Юрасик, в изумлении воззрился на Светку и застыл на месте. Валера свел процедуру представления к перечислению имен:

— Света, Юра, — и принялся разбирать книжный лоток.

Юрасик, как у него водится, прохлаждался, помогал вяло, складывал книги с лотка в сумки и поспешно оценивал выдающиеся вперед достоинства предлагаемой дамы. Спохватившись, повернулся к машине, поймал взгляд хозяина и залопотал:

— Мы тут, вот, собрались…

Борис «наезжать» не стал, открыл переднюю дверцу, оглядел действующих лиц и лениво выполз наружу:

— Где молодежь собралась гулять? В кафе? — спросил, адресуясь к Светлане, чьи щедрые прелести под старенькой дубленкой поразили его не менее щедрое сердце.

— Да мы, Борис, собственно, экспромтом, ко мне в гости, — начал было Юрасик, но звучный голос Светы легко его перекрыл.

— А нам, красивым девочкам, все равно, куда повезут. Ты, дядя, что-то предложить хочешь?

Валера с Юрасиком потрясенно застыли. Черт бы побрал эту дуру! Борис не выносит фамильярности, надо же соображать, что он хоть и не великий, но начальник, хоть ненамного, да старше. Ей, конечно, наплевать, а им — отольется. Вика растерянно переводила глаза с подруги на сегодняшнего повелителя сердца и плоти, смекнула, наконец, что дело не ладно, дернула Светку за рукав:

— Ты чего меня дергаешь, видишь, товарищ всерьез интересуется! — широко распахнутые синие глаза Светки откровенно смеялись.

— Возьмете старичка с собой, не побрезгуете? Я уж где-нибудь в стороночке, на лавочке, — Борис пытался попасть в тон этой невероятной нахальной женщине, но голос оказался не столь послушным инструментом, как собственные работники, и он спросил отрывисто, по-деловому, удивляясь тому, что спрашивает, а не распоряжается:

— В кафе не лучше будет?

Светлана с легким сердцем отправилась бы в кафе, пусть и на невзрачной позорной «газели», но не подводить же подругу, договаривались в гости — значит, в гости. Она пошла бы с Викой в любом случае, хоть и настаивала на предварительной встрече из упрямства. Пошла, даже если бы приятель Валеры оказался полным козлом (а он им оказался), чтобы развлечься, посмотреть на нового любовничка Вики вблизи, поесть, выпить, потанцевать.

На вопрос собственного шефа эти шестерки не ответили, молчали — в припадке почтения, что ли? Светлана кротко объяснила:

— Нет, в кафе хуже будет. В гостях самое то. Я лично против лишнего мужичка, пусть и старенького, ничего не имею, но вот, хозяин, не знаю, пригласит или нет?

— Света, что ты такое говоришь! Как можно! — Юрасик заходил перед шефом. — Борис, о чем речь! Сейчас погрузимся и поедем, здорово-то как! У меня картошечка, соленые огурчики — все свое, свеженькое, натуральное, с дачи.

— Да-да, с самыми свеженькими тяжелыми металлами и нитратами, — подтвердила Светка. — Ну что, старичок, рискнем здоровьем?

Валера приуныл. Надо же так! Он уже видел себя во главе стола, двух женщин по бокам и суетящегося Юрасика, резво изгибающегося над его тарелкой. Юрасик был в восторге — давно ли вместе с шефом выпивали на поминках, а теперь еще в гостях его принимать доведется, родители очень обрадуются. Вика представила — на секундочку, не больше, честное слово, — как они все вместе, впятером, займутся любовью, и подумала, возможно ли это технически, в принципе. Борис посмотрел на румяные сердитые губы пышной красавицы и засмеялся.

— Юрасик, держи на шампанское и прочую экологически чистую закуску! — и сунул деньги в потную ладонь Юрасика. — Держи, держи, моя доля. И на тачку — далеко ехать-то? — держи стоху. Все свободны. Я разберусь с оставшимися «точками» сам, нехорошо заставлять девочек ждать. Через сорок минут буду, самое позднее. Общий привет!

— Ну что, дети мои, — обратилась Светлана к остолбеневшей компании, когда Борис отбыл, — вперед и с песнями! А хрен бы вам шеф три стохи отстегнул, если бы не моя неземная красота! — заключила она.

Вика хмыкнула, Валера остервенело оглянулся на нее.

— Это я потому, что мои двойнята от Светки подцепили выражение «хрен ли» и употребляют к месту и не к месту, — поспешила объяснить ему подруга, хватаясь за локоть настоящего мужчины обеими руками — для надежности.

— У Бориса, между прочим, жена и маленький ребенок, — ни с того ни с сего вспомнил Юрасик.

— Так что, мы по этому поводу за шампанским не идем, я что-то не поняла? — ласково отозвалась Света, доказывая, что может быть такой же кроткой, как подруга.

— Да, нет, это я так, — Юрасик вспомнил о том, что смущается дам и мелко-мелко побежал к переходу, отделявшему их от торгового центра. — Тут на троллейбусе можно, — вспомнил он, но Светка уже затормозила машину.

Борис присоединился к ним через тридцать четыре минуты. Слегка поел, немного выпил, попросил хозяина включить магнитофон и пригласил Светку, пытаясь изобразить медленный танец под рок-н-ролл. Оставшиеся за столом не торопились выпивать без Бориса, хотя до его появления едва успели откупорить бутылки. Традиционные шпроты, закатанные рижскими рыболовецкими компаниями, золотились в тягучем масле, хорохорились домашние огурчики, исходила паром картошка — спасибо маме Юрасика, а в центре стола царила телячья вареная колбаса с треугольными кусочками языка.

Валера не обращал внимания на притихшую в надежде на танцы Вику. Музыка навела его на идею — он решил пригласить Бориса в кабак у Сенной площади, когда там будет работать Алик. С самим Аликом в кабаке не придется плотно общаться, тот не сможет посидеть не отвлекаясь, работа есть работа, надо шарманку крутить. Посидят они на пару с Борисом, и это обойдется — если у Алика — совсем дешево. Юрасика брать ни к чему, только суетится. А там, глядишь, сойдутся они с Борькой покороче, можно будет на другую торговую «точку» перейти — которая получше, совсем иные перспективы откроются.

Бориса придется на эту кувалду-Светку заманивать. Ладно, можно и потерпеть, ради такого случая. А она ничего двигается, классно. Отказалась медленно плясать под Брайана Зеттера, экие кренделя выдает, и не подумаешь, что так гнуться может! Вот бы с ней покувыркаться в постели! А впрочем, нет, в постели тоже примется диктовать, свое навязывать… Надо с Викой договориться, чтобы опять позвала Светку, и вчетвером, с Борисом и девками, пойти к Алику в кабак. Так, постепенно, с Борисом он и подружится. А почему постепенно? Сразу можно, они оба нормальные мужики, знают, чего хотят, понимают себя.

Ёкарный бабай! Как идти к Алику с Викой? А что такого, в конце-то концов? Мало ли, что у них там было раньше. Алик сам не возражал в тот вечер! Сам ушел, вроде как в магазин, условия обеспечил. Или изначально настроился на групповуху, попробовать захотелось. Факт, подстроил ситуёвину. Что Алика жалеть, у него от рождения все есть. И в армии он не служил. Никто его мордой о кафель не прикладывал. Не видел, как подошва сапога выглядит, если на нее снизу глядеть, с белого кафеля, когда эта подошва надо лбом прямехонько, когда на удары уже не реагируешь. Алик не знает, что такое страшно. Да что ему, Алику, Вика? У него жена есть.

Как ни поворачивай, получается, что у Алика есть все, а у Валеры, считай, ничего: ни жены, ни работы путевой. Ни денег. Перебьется Алик, потерпит их с Викой в своем кабаке. Вечная несправедливость: одни как сыр в масле катаются, другие жопу рвут на восемь клиньев… Надо бы репетицию устроить: сперва просто так придти с Викой к Алику, а потом уж Бориса звать. Чтобы с Борисом все прошло без сучка, без задоринки. Борис точно пойдет, если сказать, что Светка будет. Он на Светку сразу запал.

Через час двадцать Борис отбыл. Вместе со Светланой. Они договорились обо всем сами и в окружающих более не нуждались. Хозяин Юрасик сделался Валере совсем неинтересен, Юрасик так переживал и пережевывал визит Бориса, что даже овца-Вика почувствовала себя ущемленной:

— Мы-то еще здесь, — напомнила она, не в силах отказаться от идеи совместных радостей на мягком пушистом паласе у дивана.

Но Юрасик все толковал, толковал ей о Борисе, пока не вмешался Валера:

— Твоя подруга самая крутая, да? — взорвался Валера. — Ее пригласили, между прочим, для Юрасика, а она что выкинула? Сказано же, Борису не до нее, у него ребенок маленький, кой черт она навязалась? Хозяина обидела! Ты будешь у Юрасика прощения просить?

Юрасик замахал ручками-прутиками:

— Господь с тобой, Валера, я не в претензии.

— Но Светка всегда себя так ведет, — удивилась Вика, — она всегда делает то, что хочет. Я же тебя предупреждала. Она сперва делает, а только потом думает. Потому до сих пор и не замужем, — тут Викуся прикусила язычок, но напрасно испугалась, Валера не заметил оговорки, не оценил степень Викиной заинтересованности в брачном вопросе.

— Это не потому, что она глупая, — продолжала защищать подругу Вика. — Она очень даже умная. Но активная чересчур, ты сам заметил. Светка считает, что действие должно предшествовать всему.

— Действие — первично, размышление — вторично. Все верно. Бытие определяет сознание, — хихикнул Юрасик.

Валера неожиданно развеселился:

— На всякое действие найдется противодействие. Пусть гуляют! Нам тоже никто гулять не мешает. Вздрогнем, сограждане!

Сограждане вздрогнули так согласно, что это могло сойти за лихорадку. Тост заели телячьей колбасой от Бориных щедрот, что безусловно было вкуснее мясного хлебца.

 

Алла и Алик. Суббота

В кухне было темно и тихо, но та, что наблюдала сверху, разглядела даже поджарого таракана, неспешно пробиравшегося по замасленной плите в поисках лакомых подсохших капель от скворчавшей вчерашним вечером яичницы.

В восемь утра прозвенел будильник и захлебнулся под сонной рукой, утопившей кнопку звонка. Солнце проснулось на десять минут позже будильника, неуверенным румянцем окрасило расстеленный за ночь плотный снег и дом напротив. До кухни солнцу дотянуться не удалось, короткие и слабенькие февральские его лучи доберутся сюда лишь к обеду.

Наблюдающая сверху пожалела о потерянной возможности понежиться в стыдливых лучах, еще один восход — из отпущенных — пройдет без нее. Нелинейность времени, способность двигаться в прошлое, радовала ее меньше, чем сохранившаяся восприимчивость к запахам, хотя, если она и могла что-то изменить, то лишь благодаря этой чудесной способности оказываться в любом из дней по желанию. Ведь дни не исчезают, как принято думать.

Через четверть часа кухня наполнилась ароматами ванили и кофе. Наблюдающая с удовольствием добавила бы к этим ароматам запах свежих булочек, вынутых из духовки, но Алла решила выпить кофе без них. Купаясь в чудесных запахах, та, что сверху, едва не пропустила действие, ради которого здесь оказалась.

Алла отключила кофемолку, вытряхнула кофе в медную джезву с выпуклыми боками, украшенными растительным узором, задумалась.

Как предотвратить движение? Та, что сверху, заглянула в припухшее ото сна лицо Аллы и постаралась внушить женщине, чтобы она поставила кофемолку на место, на полку к темно-вишневым жестяным банкам, разрисованным одуванчиками, что стоят здесь с незапамятных времен и пылятся; но отвлеклась, почти как человек — на пустяки.

Зазвонил телефон. Алла вздрогнула, растерянно посмотрела на кофемолку — ну! вернись в сегодняшнее утро! Она нагнулась, поставила кофемолку на пол, между плитой и подоконником — давно следовало перенести плиту ближе к раковине! — и быстро направилась к телефону. Тот расположился на холодильнике.

Наблюдающая впорхнула в круглое зеркало, повешенное выше человеческого роста, чтобы прикрыть дыру на стене от некогда висящей здесь лампы, и свернулась там прозрачным клубочком. Еще оставалась надежда на вечер. Если точнее — на два вечера. Но лучше бы решить проблему сегодня.

Володя, куртуазно извиняясь, просил одолжить ему Алика — на пару часов, не дольше.

— У нас сегодня гости! — нерешительно возразила Алла и тотчас смекнула, что не пригласить Володю невежливо. — Мы затеяли маленький прием, экспромтом, можно сказать, а тебе не успели позвонить. Так что вы с Аликом недолго болтайтесь, в твоих же интересах придти побыстрее, — на ходу выкручивалась Алла, недовольная собой: сперва ложь, а вслед типично женские ценные указания не только мужу, но и его другу. С Володей Алла общалась довольно свободно, что, впрочем, не означало короткого знакомства, виделись они нечасто.

Алик высунулся из комнаты, и тут Алла рассердилась окончательно. День не задавался. Муж сейчас с радостью умотает к Володе, а Алла должна сама идти за вином и картошкой, чистить овощи, разделывать курицу, которую, конечно, никто не догадался вытащить из морозилки. И кофе наверняка убежал, пока говорила по телефону. Алла не помнила, успела ли она налить воды и зажечь газ, но кофе все равно убежал, пусть абстрактно. Сейчас придется готовить завтрак, накрывать на стол, мыть посуду и так далее. Убежал кофе.

Уходя из дома под запахи пригоревшего молока и кофе — пока они завтракали, все, что можно, убежало и пригорело, — Алик вспомнил недавно прочитанный переводной роман, где герои каждый вечер встречались в кафе, причем, не только подруги, но и жены составляли им компанию. Почему-то в Питере такое невозможно даже в выходные. Если предстоит поход куда-нибудь, жена начинает собираться с утра. Обычно же по выходным Алла крутится по дому, и невидимый фронт хозяйства пожирает все ее время, ни о каком кафе к вечеру не может быть и речи: ужин за столом, уставленным ненужными мелкими предметами, размножающимися с невероятной скоростью.

Не стоит думать о неприятном! И вспоминать не стоит — ни о чем! Сейчас он встретится с Володей, и тот заполнит пространство, отведенное для самобичевания. Домой вернутся вместе, с Аллой не придется оставаться с глазу на глаз.

Но он спокоен? Спокоен. Все стабильно… Как будто оса жужжит — сплошное «с». С-скучно. От скуки потускнело зеркало в прихожей, повешенное, чтобы прикрыть дыру на обоях, словно паутины напустили. Надо бы помочь Алле приготовиться к приему гостей, но… Жена примется дергать по мелочам, поминутно проверяя, как справился с очередным бесполезным поручением. Одно, другое, третье, восьмое… Что бы ей за осьминога замуж не выйти? А герои переводного романа занялись бы любовью, потом заглянули бы в кафе заказать закуски, выпили бы заодно кофе, зашли бы в парикмахерскую и вернулись бы домой за полчаса до прихода гостей. В парикмахерскую, по крайней мере, можно отправиться. До встречи с Володей есть время.

Алле скучно и тревожно. Курица пригорает, скатерть помята, ножи и вилки падают на пол. К назначенному часу все как-то устраивается, стол почти накрыт, пол выметен. Но Алла устала. Как было бы здорово, если бы гости взяли и не пришли! Звенит звонок: муж с Володей. Что за манера! Ведь сам может дверь открыть, думает Алла, но понимает, что в противном случае рассердилась бы, что муж не дал возможности собраться перед первым гостем. Неужели сомнение — главное свойство ее и Алика?

— Алла! Здравствуй! Ну, как твое ничего? — обрадовался Володя. — А я благоверную к тетке сплавил! В глушь, в деревню! Поняла цель моего сообщения? Пока нет масштабных свершений, вполне могу поработать у тебя дегустатором.

И вино открывалось, поднимались рюмки, раскладывалась картошка, недоваренная самую малость, повисала первая пауза, звенел дверной звонок, все вставали и дружно шли встречать нового гостя, чтобы прервать паузу, шумно здороваться и снова поднять рюмки с непременной штрафной, то есть вновь прибывший выпивал штрафную, а остальные — очередную.

Валера пришел не один. Валера пришел с дамой.

— А это моя маленькая подружка! — объявил он. Представлять даму не стал, не стоило ее представлять. Все дамы моментально теряли имя, когда становились подружками Валеры, вплоть до Валериной жены. Прежде ту даму, с которой он пришел сегодня, звали Вика.

— Очень приятно, — сказала Алла, — Алла.

— А уж нам-то как приятно, — сказал Володя и не нашелся, что еще сказать.

Алик не успел поздороваться, потому что Валера устремился в комнату, громогласно вопрошая:

— Ну что, хозяева, чем народ травите?

Вика побежала следом, хотя предпочла бы спрятаться за вешалку и посидеть там, сколько позволят. Алла с недоумением посмотрела на мужа, пробормотала, что надо поставить еще одну тарелку, и удалилась на кухню. Володя вопросительно глянул на хозяина, тот криво усмехнулся и пожал плечами.

— Ну, вообще! — закрыл тему Володя и пустился догонять усаживающуюся за стол парочку.

Воротившаяся с тарелкой Алла хотела незаметно выяснить у мужа или сидящего рядом с ним Володи, как зовут девушку Валеры, но такой возможности ей не дали. Володя передвинул стулья таким образом, что Алла оказалась как бы отдельно от них двоих. Новые гости устроились напротив.

 

Убийство

Та, которая собиралась наблюдать за развитием действия сверху, имела склонность к рассуждениям, подобно Алику. Она задумалась, отчего большинство значительных событий сопровождается совместной трапезой. Свадьба ли, поминки, начало учебного года, получение квартиры или просто встреча с друзьями проходят за столом, уставленным напитками и закусками. Даже влюбленные, встретившиеся после разлуки, садятся за стол, чтобы выпить вина, кофе, и только потом укладываются для объятий. В жизни, в отличие от литературы, еда занимает гораздо больше места и времени, нежели любовь или страх. И в одиночестве человек часто ест просто для развлечения, а продовольственных магазинов несравнимо больше, чем всех остальных вместе взятых. Но она не хотела рассуждать, хотела действовать — и не могла. Ее погребло оцепенение бессилия — там, в глубине пыльного зеркала.

Трапеза изобиловала неожиданными паузами. Общий разговор, если и складывался, то на короткое время, от размеренного ритма переходил к синкопированному. Тост — пауза, тост — пауза.

Володя, наконец, созрел для традиционной байки. На сей раз рассказу предшествовал экскурс в древнейшую историю человеческих отношений:

— Все вы, разумеется, знаете о первом на земле убийстве. Но вряд ли кому-нибудь приходилось задумываться о том, что же произошло не фактически, а психологически.

— Доживи до моих лет, отвыкнешь задумываться, — вмешался Валера, но не встретил поддержки.

Алик, глядевший исключительно на Володю, казалось, забыл о присутствии остальных, но о подружке Валеры забыл сильней всех прочих, это было заметно. Алла искала объяснения странному поведению мужа, его нежеланию развлекать гостей, поддерживать разговор, его взгляду, не способному отклониться от раз и навсегда заданного курса: тарелка — Володя — тарелка, и начала прозревать истину. Истина не ранила, не повергла в меланхолию, а лишь еще больше отгородила ее от прочих. Алле нашлось, чем заняться: новая ситуация — новые переживания, непочатое поле деятельности.

Вика старалась сделаться незаметной, но подробнейшим образом разглядывала все вокруг. Точь-в-точь, как кошка, распластавшаяся по ветке. Но маленькая такая кошка, недохищная, голодная и неопытная. Куда слабее вороны, к гнезду которой ей хочется подобраться, но даже ее маленьких мозгов хватает на то, чтоб понять — не стоит.

— Позволю себе напомнить известное, — продолжил Володя, не обращая внимания на реплику Валеры. — Первый на земле пастух Авель и первый земледелец Каин, сыновья Адама и Евы, принесли жертву Богу. Приношение Авеля понравилось Богу больше, что вызвало зависть Каина, побудившую мирного земледельца к убийству. Дальше известное дело: ответ Каина «не сторож я брату своему», а вопрос-то никто не помнит, вопрос Бога не так выразителен как ответ человека. Дальше проклятие, изгнание, скитание…

— Почему никто не помнит, — возмутился Валера. — Экий ты у нас резвый, прямо, как понос. А Господь, в скобках Бог, спросил всего-навсего: «Где Авель, брат твой?». И ответ ты цитируешь не по тексту…

Алик посмотрел на Валеру тоскливыми глазами, и Валера тотчас откликнулся, перебив сам себя.

— Выпьем за то, чтоб все!

Чокнулись Алла с Викой, Валера с Аликом. Володя выпил, ни с кем не чокаясь, торопился: трубили неслышимые другим трубы, его звали к бескровной жертве чудесные боги.

— Вот-вот, следи лучше за градусами, они, брат книготорговец, точно резвые, — позволил себе Володя заметить вслух и устремился далее.

— Рассказать же я хочу о знакомом, с которым мы два сезона отыграли в театре-студии, о том, как Андрей ушел из театра и вообще завязал с творческой работой. Мы ставили новый спектакль, где действие происходило то в наши времена, то во времена ветхозаветные. У каждого занятого в спектакле актера было по несколько ролей. Так, Андрей, помимо современного студента, играл врача «скорой помощи» и Каина. Андрей, человек педантичный и последовательный, относился к ролям ответственно, изучал материал, эпоху, не жалел времени на библиотеки. Историей же он интересовался всегда. Мне, игравшему Авеля, он часами рассказывал о древних кочевых племенах, занимавшихся скотоводством, и об оседлых землепашцах. У Андрея получалось, что мирные землепашцы гораздо больше преуспели в науках, в развитии морали и развитии вообще. Они сидели на месте по своим поселениям, обрабатывали поля, встречали вечное чудо рождения хрупких нежно-зеленых всходов из сухих зерен весной, следили, как наливаются тугие колосья осенью, и исполнялись простой и мудрой философии о священной значимости всего живого. Они не мотались по степям, теряя нужное и оставляя лишнее, а значит, обрастали скарбом, украшали свои жилища и быт, выдумывали ремесла и искусства. Они позволяли своей одежде меняться не из целесообразности, а по прихоти личных вкусов, совершенствующихся, благодаря развитию ремесел. Каин вместе со всеми должен был участвовать в ежевечерних играх, петь песни, сложенные тут же, на берегу темной прареки, еще не выродившейся в какую-нибудь худенькую мелкую Мойку.

— Баян, чистый Баян! — воскликнул Валера и добавил: — Только с Мойкой лажанулся, увы!

— Скотоводы же, — не поддавался Володя, — носились по пыльным степям, перегоняя стада с одного пастбища на другое, нападая на встречных кочевников, грабя попавшиеся по пути поселения землевладельцев, вытаптывая посевы, увозя с собой их женщин и дорогую искусную утварь и одежду. Лица кочевников, красные от бьющего в лицо ветра и дождя, были грубы и жестоки. Они не знали песен, заимствовали игры у собственных лошадей, но, в отличие от лошадей, не обладали ни грацией, ни добросердечием. Их женщины не расчесывали косы костяными гребешками с длинными волнистыми зубьями, а обрезали чуть ли не половину волос, так, что те нависали над глазами, подобно лошадиным челкам — спутанные, покрытые красной пылью длинных перегонов…

— А у лошадей челки сами, что ли, растут короткими? И вообще, Авель пас овец, — поправил Валера совсем не агрессивно, но Алик вспылил в совершенно несвойственной манере:

— Заткнись, а? Утомил уже!

Повисла новая пауза, еще более неловкая, чем предыдущие, Валера отпил вина из фужера своей подруги и дурашливо прохрипел:

— Сру неистово, могу и обрызгать! Ладно, Володя, извиняй, я заткнулся.

Володя упрямо решил довести рассказ до конца:

— Стало быть, приятель мой Андрей играет культурного и тонкого Каина, а я — грубого скотовода Авеля.

Так получается по его трактовке. Я пытаюсь втолковать Андрюше, что он не прав, что не было еще никаких кочевников и поселений землевладельцев, были лишь конкретные Каин и Авель, два брата. И людей, кроме их собственных родителей, на земле не наблюдалось. Речь-то не о племенах, а о предательстве, не об истории народов, а об отдельном поступке. А он знай твердит: не важно, что не было людей, дело в принципе, а отдельных поступков не бывает, все связано. Если Каин виноват перед Богом, с какой стати Бог повел от него человеческий род, через сына Каина, Еноха. Смутил он меня окончательно разговорчиками, отправился я к режиссеру: совсем уже не понимаю, что играть. Режиссер хохочет:

— Вы, — говорит, — умники, двух Енохов перепутали, их там два было в Библии, первоисточники надо читать внимательно, нет на вас марксистско-ленинской философии! Трогательно, что вы во все влезаете, весьма поучительно, но бесполезно. Играть будете то, что я скажу, самим и думать нечего, не напрягайте понапрасну бледные мозжечки.

Однако закопался Андрюша в первоисточники — только пятки торчат. Но ему уж и то неважно, что от Каина не весь человеческий род, как выяснилось, а лишь ремесленники, музыканты и кузнецы. Хотя и это неправда, режиссер сам, дескать, первоисточник невнимательно изучает, читает переложения да сценарии. Ходит Андрей со своей отдельной правдой, в Каи на перевоплощается бешеными темпами. А перед генеральным прогоном заявляет, что уходит из театра.

Все опешили, режиссер рассвирепел, администрация в шоке. Уговорить Андрея поручили мне. Или хотя бы выяснить, в чем же дело. Андрюша не отпирался долго, не в его каиновой простосердечной манере отпираться. Говорить он к тому времени стал странно, совсем перевоплотился.

— Пришел, — изрекает, — ты ко мне ночью.

— Очнись, приятель! — медленно так втолковываю. — Мы в общежитии. Не пришел я, а заглянул. Что случилось-то?

А он так снисходительно, как неразумному:

— Пришел ты ко мне ночью, под видом сновидения и благодарил до утра за то, что я сделал. Объяснил, что я твой грех на себя взял. Ведь так или иначе, тебе пришлось бы меня убить когда-нибудь, кочевники всегда так поступали с хлебопашцами. А я, предвидя это, захотел освободить своего брата Авеля от греха и убил его первым. Убил, чтобы избавить от мук совести, а не из страха за собственную жизнь и тем более не из зависти. Какая зависть! Как можно сравнивать подношения скотоводов и землепашцев! Неужели бедное замученное животное с поеденными блохами ушами, истекающее пред алтарем страхом и болью, может сравниться с чудесными душистыми плодами, отданными деревом с радостью избавления от спелой тяжести, сравниться с ворохом пахнущих будущим хлебом колосьев, с венками нежных пунцовых и голубых цветов, закрывающих к вечеру мохнатые сердцевинки и просыпающихся утром совсем как мы, люди. Это потом придумали несвязную легенду о предпочтении одних даров другим. Придумать придумали, а все одно, проговариваются. То у них — предпочтение одного другому, то все равны перед Богом. Неравны, конечно. Кто на себя грех добровольно взял, тот и выше, тому и надо поклониться.

Тут я сообразил наконец, что же мне этот бред напоминает.

— Ты, Андрей, часом, не взялся «Братьев Карамазовых» перечитывать? Или тебе в другом театре роль предложили? Не сомневаюсь, из тех же «Карамазовых». Скорее всего, роль Дмитрия. Или Ивана?

Андрюша посмотрел соболезнующе, повернулся и хотел выйти, но то была его комната. Не стал я его мучить, ушел сам. Нашим сказал, что Андрюша умом подвинулся. Ввели замену, все равно спектакль долго не продержался. А потом уж и я уволился.

— Он действительно сошел с ума? — вежливо поинтересовалась Алла, но было заметно, что ей неинтересно.

— Наверняка в другой театр устроился, и ты, Вова, в самую точку попал с Достоевским, — Валера демонстрировал интеллект и лояльность. — Насчет роли не признался, чтоб ты ему дорогу не перебежал, я таких, знаешь, сколько навидался. В армии… Ну, порадовал рассказом, ну прямо, как ширинку расстегнуть! — Валера с выразительностью махнул короткопалой рукой и полез в карман за сигаретами. Но, несмотря на прорезавшееся сочувствие Валеры к рассказчику, курить в комнате Алла ему не позволила. Так непринужденно у нее вырвалось: «Курят на кухне», как не получалось прежде. Гости приступили к свободному перемещению по квартире.

 

Хозяева и гости. Суббота

Вика, близко подобравшись к Володе, как когда-то в кафе, умоляюще вытаращила глаза и быстро пробормотала:

— Я потом все объясню. Помоги с Аликом!

Что никакого «потом» не наступит, Володя не сомневался. Чем помочь с Аликом — не понял, решил, что это импровизация на ту же тему объяснений «потом». Его сильно влекло обратиться к Вике за столом с нейтральным вопросом вроде: «А вы в кино, случайно, не снимались? Ваше лицо мне определенно знакомо. А в театральном училище не мог вас видеть?», но пожалел друга. Алику ни к чему привлекать внимание жены к девушке Валеры. Валерина девушка, как же! И Валера, козел, что себе позволяет! Володя выпустил целое стадо козлов в адрес напористого приятеля Алика, но мысленно, — вмешиваться не стоило, не его это дело. Сидит, не скучает, нравы наблюдает. Как это у Чехова? «Пила я только с вами и больше ни с кем»? Нет, у Чехова как-то по-другому.

Вика тихо-тихо сидела на диване, курить не пошла: на кухне и Алик, и Алла. Обстановка квартиры производила удручающее впечатление. Все есть, и все — не так. Словно Алик и не живет здесь, ни на одной вещи нет его отпечатка, даже магнитофоны куда-то запрятаны. Эта зануда-жена совсем мужику житья не дает. Комната безликая, о характере хозяйки ничего не говорит. Значит, жена у Алика хитрая, но бесцветная. С такой тягаться — все равно что с водой бороться. Правильно Вика поступила, с Аликом у нее бы ничего не выгорело. И сюда не зря пришла: интересно взглянуть своими глазами, как живут. Скучно живут, пусто. А курить хочется, и бояться нечего, она, слава богу, ничего не украла, никому плохого не сделала. Хрен-то с ними со всеми.

Как только Вика появилась на кухне, Алик, болезненно сморщившись, направился в комнату. Алла постояла минуту-другую и ушла следом, тем более что не курила, а стояла так, за компанию. Валера курил у раковины. Казалось, все собравшиеся на кухне старались использовать ее пять квадратных метров с тем, чтобы держаться как можно дальше друг от друга.

— Не боись, прорвемся! — подмигнул Вике любимый, с размаху размещая длань на ее круглой попке.

— Больно же, — взвизгнула Вика. — Зачем ты привел меня сюда?

— А ты думала, что только приятно будет? Ну-ну, бросай свою вонючку, хорош курить, не то все без нас выпьют.

Вика послушно посеменила за ним в комнату, прикидывая про себя, как она разберется с повелителем. После.

Оказавшись в коридоре, Валера дернулся было в туалет, но там, похоже, засел Володя. Тогда он вернулся на кухню, привстал на цыпочки, помочился в раковину на немытые тарелки, открыл кран, пустил воду. Простодушная физиологичность облегчала жизнь.

За столом в комнате царила откровенная скука.

Валера думал о том, что сумел-таки кинуть камень в это мещанское болото. Вика ела полукопченую колбасу: не часто доводилось ею лакомиться. Володя прикидывал, не сбегать ли за водкой сейчас, не дожидаясь пока опустеет бутылка, а для верности взять сразу две. Алик тупо пил водку, как тогда у Валеры. Алла думала о том, что жизнь ее не любит. Но с другой стороны, за что ее любить? Это о ней — ни тепла, ни холодна. Измена мужа, откровенно издевательское присутствие любовницы в доме — то, что стало бы для другой женщины трагедией или вспышкой гнева, разящего, как белая молния, — для нее лишь повод к внутреннему анализу. Неужели она такая вялая и несимпатичная? Алла бегло перетасовала любимых литературных героев, симпатичных всех до единого, хоть и мучающихся от внутренних противоречий. Их невзгоды проистекали от избытка добродетелей и излишка обаяния. Но не могут так различаться люди описанные и реальные. Что же это? Ни одного симпатичного лица за столом — Алла подняла голову и взглядом наткнулась на Володю, умильно ей улыбавшемуся. Не успела перевести дух, оправиться от бесплодных размышлений, как Володя, такой симпатичный Володя, совершил немыслимый поступок — мелкий и потому еще более ужасный.

— Ой, глядите, первая муха проснулась, — пропел он. Затем схватил нетвердо летящее маленькое животное и бросил с размаху об пол. Муха вжикнула и закрутилась на спинке, все медленнее перебирая лапками.

Если бы подобное проделал Валера, Алла не испытала бы протеста, но, глядя на круглое веселое лицо Володи, с трудом подавила подступившую тошноту, быстро встала и ринулась в кухню, опасаясь, что споткнется по дороге, чувствуя спиной четыре пары глаз, следящих за ее бегством. На кухне подошла к окну, схватилась за подоконник, благодарно ощупывая холодную гладкую поверхность.

«Надо нарезать хлеба, скажу, что за хлебом ходила, постою еще пару минут и нарежу», — она считала, что рассуждает совершенно спокойно. Вытащила сигарету из пачки, оставленной гостями на кухонном столе, закурила, неловко затягиваясь и не чувствуя вкуса табака, не слыша, как кто-то вышел из комнаты и хлопнул дверью туалета.

Солнце наконец-то добралось до окон, стала видна грязь на плите, разводы от тряпки на столе. Алла принялась думать о том, что следует убрать в первую очередь, после ухода гостей, что сделать в квартире, чтобы стало хорошо и уютно, но не так, как у мамы, где некуда сунуться взглядом, чтоб не наткнуться на безделушку, на дурацкий колокольчик или салфетку из соломки, а так хорошо, как у соседки. Там дорогая мебель, кафель, плитка на полу. Соседке легко содержать квартиру в порядке. А она, Алла, уж сколько времени рассуждает о чистоте! Но больше рассуждает, чем делает. Хотя все равно чисто.

Главное, что Алла не думает о сегодняшней ситуации, главное, что она может держать себя в руках. Алла успела забыть, что совсем недавно корила себя именно за ту кажущуюся эмоциональную холодность, за неумение устроить сцену или заплакать.

Кто-то зашел в кухню, и Алла, вздрогнув, стремительно обернулась, готовясь холодно произнести:

— Сейчас, Алик, уже иду. Я вышла нарезать хлеба.

Словам не удалось прозвучать. Посредине кухни стоял Валера, засунув руки в карманы. Гость приступил к речи, краткой и содержательной:

— Как Алик тебя подставил, а?

Если он хотел задержать Аллу на кухне, то своей цели достиг без труда: хозяйка опешила и впала в сомнамбулическое состояние, не имея сил возразить. Она, похоже, забыла где дверь, как и для чего ею пользуются и, разумеется, не вспомнила, что это не муж, а Валера привел Вику. Валера выдержал приличную случаю трагическую паузу и продолжил:

— Не подумай, что собираюсь оскорблять тебя утешениями или враньем. Ты сильная женщина. И умная. А что кругом сплошное дерьмо — не новость. Закладывать тоже никого не хочу, но удивляюсь, конечно: будь у меня такая жена, уж я бы расстарался. На девок времени бы не хватило, какие девки — с такой-то женщиной. Видно же, у тебя огонь внутри плавится, — он поднял руку и указательным пальцем дотронулся до подбородка Аллы, от его руки пахло свежей мочой.

Жест разбудил Аллу, вывел ее из оцепенения, вот, подстегнутая гневом, пока слабеньким, малорослым, она выпрямилась, вот-вот, она решится на первую некрасивую сцену, если повезет, даже с пощечиной. Не повезло. Валера мгновенно уловил изменение ее настроения. Рука гостя заняла исходное положение.

— Я смотрю, Алик о своих истинных доходах не докладывает. Или в самом деле так паскудно зарабатывает? Что же он, хозяин, квартиру-то запустил? Бомжатник, чистый бомжатник! Извини, неточно выразился: чистенько, но бедненько. Хочешь, пришлю своих рабочих, за пару дней кухню в порядок приведут. Да не думай, бесплатно, говорю же, знакомые мои. Материалы тебе достану, кафель, там, смесители — устрою, как списанные. Я могу. Ну что, по рукам? Можешь и мужу сказать, никаких проблем — конечно, вам надо с Аликом все обсудить. А хочешь, сам скажу. Мне ничего не стоит. Ремонт, имею в виду. Я же тебя не в кабак приглашаю, не на тайное свидание. Помочь хочу. Ну, приятное тебе сделать. Тем более с моими возможностями. Я, знаешь, сколько получаю? В долларах?

Валера все более возбуждался. Он уже вознамерился продемонстрировать тугие пачки долларов, стянутых тонкими розовыми резинками, специальными резинками для денег, они еще так легко рвутся. Он так ясно увидел эти мифические пачки сквозь не обезображенную излишней опрятностью ткань коричневых брючат, через износившуюся подкладку внутренних карманов, несмотря на то, что недавно проверял их содержимое, не столько проверял, сколько опирался кулаками в пустоту карманов, как иной опирается в твердыню офисного стола.

Та, которая замерла в глубине зеркала, очнулась и полетела в комнату, но Алик не реагировал на ее призывы. Она не теряла надежды, просительно заглядывала в такие знакомые, такие странные глаза. Дверь на кухню так близко!

На кухне Алла, выпавшая из реальности, перестала понимать что-либо. Хуже всего, что не понимала собственных ощущений: чего она хочет, почему ее гнев увял. Валера стоял уже вплотную к ней. Алла увидела всю, пока еще не слишком выразительную, сцену со стороны.

Она поступила предельно просто: отвернулась и потянулась за кофемолкой, забытой утром на полу между плитой и подоконником, чтоб водворить ее на место и выбраться из угла, где так некстати оказалась. Последовал классический наклон одетой в скромные, но от этого не менее облегающие брюки женщины.

У Валеры просто не оставалось выбора.

В гостиной, она же спальня, Алик пытался сосредоточиться и понять, о чем говорит Володя, но не слышал ровным счетом ничего, только наблюдал, как двигаются сочные губы. Самого страшного Володя не говорил, не признавался в знакомстве с Валериной подружкой даже сейчас, когда они остались за столом втроем — уж это-то Алик сумел бы услышать. Но оттого, что Володя не вспоминал предыдущую встречу с Викой, Алик все больше страшился момента, когда друг не выдержит и ляпнет двусмысленную шуточку-другую, на которые был мастер. Вика ответит или промолчит — и то и другое невыносимо. Чем именно невыносимо, у Алика сейчас не получалось объяснить себе, но время шло, шутка откладывалась, а страх возрастал.

Алику давно хотелось выйти на кухню, послушать, о чем беседуют жена с Валерой, им же совершенно не о чем разговаривать, тем более что Алла терпеть не могла Валеру, хотя почти не знала его. Желание возросло до размеров абсолютной необходимости, и Алик едва сдерживался, чтоб не вскочить, не побежать, словно что-то сверху толкало его. Но как оставить Володю с Викой? Тогда прозвучит недопустимое, а Алик этого не услышит.

Он вполне уже ненавидел Володю и Вику, и тех в кухне; ненавидел вечер, стол с жалкими закусками и пыльный сервант, и дохлую муху на полу, и навязчивый тополь за окном, и болезненное февральское солнце, и тени на лицах. После пяти минут мучений Алик сумел подавить желание вскочить из-за стола. Тогда-то, в соответствии со своей прихотливой логикой, он встал и отправился на кухню уже спокойно, едва переставляя ноги, как засыпающий на ходу сторож вневедомственной охраны.

Действительность его не разочаровала: нашлось, на что поглядеть.

Жена стояла у окна, наклонившись и держась рукой за подоконник. Валера поглаживал ее бедра. Уверенные, но несколько сдержанные движения его правой руки обещали смениться свободной деятельностью правой и левой сообща, уже поднималось плечо, напрягались, уже подтягивался в ожидании расторопный Валерин зад, но Алла зачем-то оглянулась. Возможно, она хотела возмутиться и поставить зарвавшегося гостя на место, но этого Валера так и не узнал.

— Вот так вот, значит, — сказал Алик, после чего на кухне воцарилась тишина, приманившая из комнаты остальных. Володя начал говорить, двигаться и сгладил бы ситуацию, но хозяйка неожиданно выскочила в коридор, схватила пальто и покинула место действия.

— Она к соседке, — объяснил Алик, привычка взяла верх, как брала всегда. Нельзя обнаруживать свои чувства, нельзя допускать неловких ситуаций, нельзя выглядеть смешным. Начни Валера предлагать вернуться за стол и выпить, Алик безропотно согласился бы. Но Володя снял с вешалки пальто Вики и сказал почти нормальным тоном:

— Валера, я поухаживаю за твоей дамой в целях экономии времени. Пора, брат, пора, рога трубят, покоя сердце просит.

Валера засмеялся, оборвал себя и пробурчал:

— Ну, если это у тебя трубят, — выдержал паузу и добавил, — шутка!

Володя толкнул хозяина кулаком в плечо, жест задумывался как дружеский, но Алик чуть было не упал.

— Ну, будь! Завтра созвонимся. Да не бери в голову всякую фигню!

Гости ушли.

Та, которая хотела бы иметь возможность не только пассивно наблюдать сверху, заметалась в растерянности. Осталось всего несколько перелетов, а у нее так ничего и не получилось. Куда отправиться? Где они смогут услышать ее предостережение? Кто услышит? Только не те, кто полагают себя счастливыми, их иллюзии развеются быстро, час или год ничего не прибавят к мгновению чистого счастья, а оно не длится дольше мгновения. Но глухими ко всему, что не они, эти наивные счастливые люди ухитряются оставаться и после того, как все перейдет в иное, недоступное им время.

 

Светлана. Суббота

Невыразительная, насколько это возможно для светящейся лампы, лампа освещала невыразительную комнату, радуясь всей своей тонкой нитью накаливания неожиданно яркому зрелищу, преобразившему жилище.

— Учти, пожалуйста, — пробормотал Борис, зарываясь мокрым лицом в пряди цвета «дикого баклажана», поближе к уху с аккуратной родинкой на мочке и теряя обычную свою убедительность, — разводиться с женой я не собираюсь. Это не обсуждается. Семья — дело такое.

— А кто тебя спрашивает? — Светка отодвинулась, чтобы он не щекотал ей ухо прерывистым дыханием. — Не ты же решаешь.

— Как это? А кто же по-твоему? — Борис опешил от наглости, хотя ему казалось, что он уже привык к ее выкрутасам. — Уж не ты ли?

— Мы, — ответила Светка и тесно прижалась к нему.

— Ну, конечно, — растрогался Борис, — конечно, мы.

— Нет, ты не понял, — Светка скосила глаза на собственную грудь — все ли там в порядке, хорошо ли она, грудь, выглядит в таком ракурсе. Осмотр пышного великолепия вполне удовлетворил ее, и Светлана продолжала, — я имею в виду, мы с твоей женой.

— Ты что хочешь сказать? Ты разговаривала с моей женой? — Борис сел в постели.

— Да успокойся ты, разумеется, нет, еще не хватало. Зачем мне это? Но решаете-то не вы, мужчины, а мы, разве не так? — Светлана сделала вид, что лениво потягивается, это так приятно и правильно — лениво потянуться посреди серьезного разговора, — чтобы такие перцы, как Борис, не очень-то заносились!

— Ну, девочка, что за мужчины тебе попадались? Ты и не знаешь, поди, что такое настоящий нормальный мужик! — Борис самодовольно улыбнулся и одобрительно окинул взором свои новые владения.

— Почему не знаю, знаю! — Светка засмеялась. — Твой Валера!

— Ты с Валерой! — Борис второй раз за время их разговора начал выходить из себя, сесть он не мог, потому что уже сидел, стучать кулаком по постели — совсем уж нелепо, оставалось лечь обратно. Теплые руки мгновенно обхватили его шею.

— Нет, ты совсем перестал меня понимать. Вика так говорит. Что настоящий мужчина — это Валера.

— Тьфу ты, твоя озабоченная подруга… — тут Борис завернул замысловатое ругательство.

— Чем это она озабочена? — поинтересовалась Светка, неожиданно стукнув его по животу.

— Ты что! Сдурела! Больно же! — взвыл герой-любовник.

— А мне приятно твои матюги слушать? — возразило нежное семидесятикилограммовое создание. — Так чем озабочена моя подруга Вика?

— Чем-чем, — Борис запнулся, подыскивая нормативное слово, — сексом, вот чем.

— А мы — нет? Мы уже не озабочены сексом? Я могу одеваться? — кротко переспросила Светка.

— Я тебе дам — одеваться! — Борис развернул ее к себе. — Скажи, а их у тебя много было, мужчин, до меня?

Светка приготовилась отвечать, но он закрыл ей рот ладонью:

— Молчи, не подумавши ляпнул, не хочу знать, иначе с ума сойду.

— Вот видишь, голубчик, ты уже научился признавать, что бываешь не прав, то ли еще будет! Я, между прочим, ничего у тебя не спрашиваю.

— Да, да, — зашептал Борис, — но, пожалуйста, молчи, только молчи.

Но обоим уже было не до слов.

— А на восьмое марта, — сказала Светка, все еще задыхаясь немного, — я хочу корзину с яблоками!

— Почему? — уже привычно удивился Борис. — Я хочу подарить тебе настоящий подарок.

— Подарить подарок — так не говорят. И я все равно хочу корзину с яблоками.

— Дурочка, это ты должна дать мне яблоко, ты же женщина, так делала твоя прапрапрабабушка, звали ее Ева. И была она такая же ненасыщаемо желанная.

— Ты как-то очень быстро меняешься, — промурлыкала Светка, — я пугаюсь. Хотя тебе идет быть таким нежным и романтичным. Может, ты еще какие-нибудь слова знаешь?

— Выучу, — пообещал Борис, — я же с книгой работаю, в конце концов. Давай вообще сменим жанр с фарса на что-нибудь более серьезное.

«Но ты же не хочешь разводиться с женой», — подумала Светка.

Лампочка под потолком вспыхнула ярче и перегорела, не выдержав напряжения.

«Завтра же выясню у Валеры и этой его курицы все, что они знают о Светке, — решил про себя Борис, — найду, где навести справки. Узнать бы только факты, а ее лишняя правда мне не нужна, переживай потом. Или не узнавать вообще ничего? А и ни к чему. Некогда. Она правильная девочка, говорит, что хочет, живет в свое удовольствие и не рассуждает. Я такой легкости, как с ней, не испытывал никогда. Но в третий раз разводиться, это все-таки чересчур. Ну, да она и не настаивает. Время есть. Надо переждать, передохнуть от нее, а то опять привяжусь, труднее будет. Надо хоть на пару неделек с ней расстаться, само пройдет».

— Слышишь, Светка, — сказал Борис, — давай плюнем на все и закатимся на пару неделек куда-нибудь подальше отсюда. Да пошли ты свою работу, если не отпустят в отпуск, неужели, думаешь, я тебя не прокормлю? Яблоками?

 

Вика

Ни секунды Вика не верила Светкиному нежеланию выйти замуж. Подруга, такая простая в общении, скрывала свои истинные настроения, хотела показаться еще независимей, чем была. Конечно, Светка — единственная дочь у родителей, но живет не намного лучше, чем Вика. Пусть у нее есть собственная комната, но в коммуналке же, а родители, как бы ни были хороши, не могут не мешать. Дело в Светкиной резкости и чрезмерной напористости, мужикам такое не нравится. Но Светка хитрая, ей достает ума скрывать неудачи даже от Вики, прикрываться фразочками типа «наживусь еще замужем» или «какие мои годы». А годы у них обеих критические, надо торопиться. После двадцати пяти рожать тяжелее.

Вика мстительно подумала, что жена Алика так и не родила ему ребеночка, Вика-то сразу бы постаралась, от ребенка мужику уже не так просто улепетнуть. Хорошо бы Валеру подловить «на дирижабль», но Валера ушлый, сам принимает меры. Ничего, когда-нибудь проколется. Можно, конечно, его обмануть, но если не поверит? В последнее время он как-то охладел к ней. Надо расстараться, может быть, она недостаточно активна? Но, взять Светку, — и мысли пошли по очередному кругу.

Вике трудно представить, что подруга ничего не скрывает, невозможно вообразить, что ей родители ближе, чем своя — будущая — семья. Потому что родители — не своя семья, а их, родительская, и законы там устанавливает муж, то есть папашка, а мать — так, при нем. Вике тоже придется быть «так», при муже, но кое-чему она от Светки поднахваталась, да и время сейчас другое. Если бы наступило такое время, когда по-честному можно было бы не хотеть замуж, а иметь все самой: и квартиру, и вещи, и деньги. И не работать. Детей, в принципе, можно бы и не рожать. Хотя с детьми лучше, у нее, наверное, родилась бы двойня… А мужчин выбирать самой — сколько хочешь. Почти как Светка, только больше. Светка, вон, тоже не хочет никаких детей. Или врет? Врет, что ей с родителями хорошо, наверняка!

 

Светлана

Светка не лгала. Ей нравилось жить с родителями, она не знала и не представляла другой жизни. Ради чего, ради какого такого любовничка она должна отказываться от совместных завтраков или ужинов за стареньким круглым столом с пестрой скатертью, когда отец так потешно шутит, заигрывает с матерью, словно они молодые, хотя самим уже под пятьдесят. Ради кого отказываться от «кофе в постель» по выходным, от поездок на дачу в Ропше и печеной в ведре картошки, от платьев, которые можно оставить на стуле скомканными и найти наутро уже отглаженными. От большого Яна, пуделя, традиционно спящего с ней вместе, хоть мама и ворчит, что простыней на собак не напасешься. От сложенных из бумаги мышат, что отец иногда засовывает ей в сумку для смеха. От всей их радостной непритязательной обстановки, от их, пусть несовершенного и не отдельного, но такого своего дома.

А личная жизнь… Ну что, личная жизнь! Она все одно связана с ее семьей, с родителями. О «любовничках» можно не рассказывать дома, ни к чему, предки и так понимают, что она взрослая, они всегда ее понимали. Последнее время заранее предупреждают, когда поедут на дачу, когда вернутся. Открыто, конечно, ничего не говорят про любовничков, не замечают якобы. Светка так бы и жила всю жизнь, если бы не Борис.

В той безликой, ничьей квартире, разглядывая дурацкую лампу, она решила, — нет, поняла, что от этого мужчины ей придется рожать ребенка, более того, ей хочется этого ребенка. А останется ли Борис с ней навсегда или с ним сложится так же, как с прочими его женами, не настолько важно. То есть важно, конечно, но не так, чтоб ради этого отказываться от их ребенка, от их жизни, сколько ее там ни наберется. Начисто лишенная романтизма Светка не раздумывала, влюбилась она или нет, настоящее ли это чувство или так, обманка, в ней включилась не родителями даже заложенная программа, которой должно следовать, и дело вовсе не в том, что им с Борисом оказалось так хорошо вместе, но рожать она несомненно могла только от него. Что-то подобное рассказывала мама о начале их отношений с отцом. Потому родители и не беспокоились из-за мимолетных романов дочери, что знали, рано или поздно предназначенное случится, включится неведомый механизм, и все произойдет само собой и как нужно.

— Мама, папа, я завтра уезжаю с Борисом в Дагомыс, — скажет Светка за ужином.

— А ты не хочешь нас познакомить? — спросит мать, порозовев от смущения — дочь не предлагает сама, приходится просить.

Светка второй раз в жизни промолчит, не скажет правду, не сообщит, что ее избранник женат. Достаточно того, что она объявила его имя, выделив из прочих безымянных своих поклонников.

— Леля, она взрослая девочка, пусть сама решает, может, и знакомить будет незачем, — непривычно сурово заметит отец.

— Холодно еще для Дагомыса-то, купаться нельзя, — кротко заметит мать, выключит чайник и ужин продолжится.

Наверняка все произойдет не так идиллически, но крика не будет, это точно. И скорей всего, Борис понравится отцу, несмотря на обилие жен и детей, как ни парадоксально это может показаться со стороны. У них в семье иные критерии. А решительность всегда занимала почетное место. У них с отцом. Мама — та потише, учительница, как-никак. Преподает деткам азы легкой атлетики в спортивной школе. В баскетбол уже не играет — возраст. А у деток сейчас начинается весеннее обострение: стенды режут, у сумок ручки отрывают, мимо унитаза писают, в общем, у мамы проблем хватает.

Наблюдающая сверху плюнула бы от огорчения, ибо бодрые сценки раздражают сильней, или сделала бы Светкину маму дрессировщицей тигров для полноты картины, но она считала, что так не бывает, таких отношений не бывает, людей таких не бывает, она даже и не подлетала к их счастливому семейству, у нее скопились по-настоящему важные дела.

 

Двойняшки. Вечер

Они лежали рядышком под одним одеялом и старательно делали вид, что спят. Дверь распахнулась, они засопели громче.

— Спят уже, — то ли спросила, то ли заключила мать. — Ужинать не будут, что ли? Вику где-то черти носят.

Мать прошаркала на кухню, через незакрытую дверь потянуло вареными макаронами и жареным луком. Лук двойняшки не любили.

— Есть хочу, — прошептал номер первый.

— Подожди, не ходи туда, — отозвался номер два. — На подоконнике булка, если что.

Они прислушались, старое пикейное одеяльце замерло. На кухне тихо, нынче родители ужинают мирно, отец не орет: не собираются с матерью драться, похоже.

Первый номер скользнул босыми ножками на пол, тихо пробрался к подоконнику, ухватил половинку вчерашнего батона — еще мягкий! — и вернулся в тепло постели, к сестре. Булка кончилась быстро, крошки они аккуратно сгребли под подушку: «Суженый-ряженый, приди ко мне ужинать!»

— Не на пятницу, не считается! — ворчливо заметил дотошный номер два.

— А и больно наплевать! — философски заметил первый номер. — Пусть приснится не по правде! — Первый номер был много свободнее в движениях, потому и на свет появился раньше.

На кухне запели: «Ой мороз, мороз, не морозь меня!» Грохнула о плиту чугунная сковорода, сильно запахло подгорелым постным маслом. Родители покончили с «Ой морозом», затянули «Окрасился месяц багрянцем».

— Нормально, — заключил номер второй. — Сейчас допоются и обрубятся.

— Еще про «в нашу гавань», — возразил номер первый. — А макарон не останется.

— Слабо, — не согласился второй, — у них только пластиковый «бурбон», один, и все, я видела.

— А вот у тебя жених, богатый-богатый, — с чего-то принялся искушать не наевшийся булкой номер первый. — И ты ему готовишь на обед, — девочка задумалась и сглотнула, — ну типа, яичницу по-бургундски, как Вика рассказывала, фирменную типа, с жареным хлебом. Мелко нарезанным и с двух сторон жареным, поняла? И тут я захожу, в новом красивом платье. Красном с зеленым. С блестками и декольте. До пола платье. Вот. И твой жених в меня влюбляется, сразу насмерть. Ты его убьешь?

— Чего это он в тебя влюбляется, если он мой жених? — возмутилась сестра.

— А как в сериале, помнишь, на той неделе, помнишь, смотрели, пока телевизор не сломался? Папашка еще тарелки побил. Убьешь его? Жениха-то?

— Хрен ли! Куплю платье еще получше твоего, фиолетовое такое, с люрексом и собачкой маленькой, покрашу волосы, как у Викиной Светки, тоже в фиолетовый и заведу нового жениха, — торжествовал номер два. — Он будет совсем богатый…

«Ты правишь в открытое море», — довольно слаженно доносилось из кухни.

— Мы поедем на море, купим яхту, как в сериале. И тебя, ладно уж, возьмем. И старого жениха. Он поедет на лодке, а она вдруг ка-ак перевернется! А у моего нового жениха будет друг на другой яхте, и мы спасем этого. Но ты, если хочешь, можешь с тем, моим старым оставаться!

На кухне с глухим шумом упало что-то, скорее табуретка, нежели человек. Двойняшки обнялись и затихли. В дверь заглянули, голос матери звучал мелодично после пения:

— Спят мои ангелы, спят детки. А мы тут тихо, мы тут ложимся уже. — Мать казалась вполне довольной жизнью. Но мир и покой треснули от сбивчивого мужского рыдания.

— Где эта шалава шляется? — завопил отец, и мать ответила:

— Тише, тише, дети спят.

— В доме шаром покати, а она шляется! — рыдания стихали.

— Фу-у, пронесло, — с облегчением заметил номер второй. — Если ревет, точно обрубится быстро.

— Это он про Вику? — уточнил номер первый. И печально добавил: — Все равно в холодильнике пусто. А то еще колбаска бывает такая, розовая с кусочками мяса внутри.

— Спи, дура! — возмутился номер два. — Сколько можно про жратву. — И тише добавил:

— Может, Вика принесет чего вкусного. Конечно, принесет, почти всегда приносит. Не проспать бы.

А на нашу яхту никого не возьмем. Только мы и женихи. Вика может в гости приезжать, в гости, ладно, чего там.

— А мама? — спросил номер первый, но уснул, не дожидаясь ответа.

Номер два посопел, подоткнул одеяло, привалился к сестре и уснул тоже.

Наблюдающей здесь было нечего делать, но кто-то склонился над детьми и укутал их одним на двоих сном. В этом сне по синему морю летела белая яхта, розовые медузы поднимались из темных глубин, фиолетовые бакланы тащили на палубу серебряных рыбок, а воздух навсегда пропах магнолией и пончиками с клубничным вареньем. И тут же присутствовал большой набор цветных карандашей с дивным сладковатым деревянным ароматом. Как у Ольки-отличницы.

 

Валера. Старое краткое счастье

Почти полгода в девятом классе у Валеры было не то чтобы все, но возможно главное — гармония с миром и собой.

У них появился новый учитель астрономии и черчения по совместительству. Владимир Гарифович, бывший «матрос», как он себя отрекомендовал, на уроках черчения под скрип карандашей пересказывал историю Тристана и Изольды. На астрономии задвигал собственные провокационные теории о Луне как потерянном космическом корабле — она же пустая! пустая внутри! — приводил доказательства, сложные, с расчетами, о действующих дорогах на Марсе, об ушедших вглубь планеты инопланетянах и империи инков, основанной марсианами.

Любимым ученикам он позволял — после уроков — наблюдать звезды в свой телескоп под полстакана портвейна. Ни один отличник любимым учеником Владимира Гарифовича не стал. Отличники, на удивление, даже прогуливали уроки астрономии. Получить хорошую оценку ничего не стоило: принеси конспект, то есть списанную из учебника главу, и все. Экзамена-то не предвиделось. С черчением посложнее, требовались чертежи к сдаче — проверенные, с оценкой, но учитель не зверствовал, не обижал.

Как-то раз за телескопом Валера признался учителю, что пишет стихи. И прочитал парочку.

— Класс! — лаконично резюмировал наставник и добавил. — Но пока не советую выносить на широкую публику, надо немного подработать.

Скоро учителя Владимира Гарифовича уволили за несоответствие. Больше Валера никому свои стихи не читал.

 

Алик. Один из дней

То ли Алик перестал замечать движение времени, то ли дни сами наловчились пропадать из календаря, и теперь вслед за пятнадцатым февраля — свадьба в «У Муму», почему-то шло сразу восемнадцатое — юбилей в «стекляшке», затем подряд двадцать первое и двадцать второе — по два выезда на день в различные организации, отмечающие мужской праздник с производственным размахом. Как февраль сменился мартом, как сошел снег и снова выпал, как март скатился к середине, Алику отследить не удалось, даже мужской и женский праздники не помогли. Но в праздники самая работа, на «восьмое марта» пришлось даже уехать из города, в Репино, проклюнулась долгосрочная халтурка в доме отдыха, каком — Алик не заметил, как положено. Впрочем, те «загородные» дни оставили по себе ощущение передышки, глотка свежего соснового воздуха, до боли заполняющего легкие, отвыкшие дышать глубоко. Эта боль оказалась единственным реальным ощущением за несколько месяцев.

В городе у Алика не нашлось сил порадоваться тому, что он избавлен от поздравлений: Алла, теща, мама — по международному телефону. Он бы не смог выдержать. А непременное застолье с родственниками! Когда жизнь проходит в чужих застольях — это ничего, это терпимо, работа такая. Но свои, с непременным личным участием за тарелкой с традиционным салатом под условным названием «оливье» (докторская колбаса, вареные картошка, морковка — мэтр Оливье чихает в гробу — и яйца, лук, рыночные соленые огурцы, консервированный горох плюс много дешевого майонеза), — а в последние времена, перед тем, как Алик перестал чувствовать себя внутри времени, такие застолья участились.

В том Репино Алик опасался поначалу, что придется высиживать с Володей чуть ли не до утра. Хорошо, если только слушая истории, а не принимая сожаления и проявления сочувствия, что десятикратно увеличивает пережитое унижение.

Ни одной истории за четыре дня халтуры не рассказал Володя, забегая в их общий с Аликом номер рано утром, чтобы побриться и почистить зубы. Два параллельных романа с двумя брюнетками, которых Алик так и не научился различать, не оставили Володе ни одной свободной минуты даже для сна. Всю дорогу домой, сперва в микроавтобусе, на котором их подвозили до станции, позже в электричке, друг спал сном праведника, полностью и чуть-чуть сверх того исполнившего свой долг. Алик насилу растолкал его перед станцией Удельной и почти на руках загрузил в метро. На эскалаторе Володя открыл ясные очи, достал из кармана четвертинку водки и строго спросил:

— А на посошок?

Они пошли в маленькую пышечную напротив вокзала и там, за столиком в толпе приезжающих и отъезжающих, в волнах аромата жарящегося теста, Алик выслушал удивительную историю.

 

Володины байки. Муж-куколка

— В одной северной деревне, — завел Володя и отложил надкушенную, осыпанную сахарной пудрой румяную бугристую пышку. Пышка жарко выдохнула и съежилась, предвкушая. Володя не называл свои деревни, это всегда была «одна» деревня — одна маленькая, одна деревня на границе двух областей, даже одна смешная деревня. На сей раз — одна северная, что означало территорию от Петрозаводска до Земли Франца Иосифа, на выбор.

— В одной северной деревне, говорю, обнаружил я множество странных обычаев. Дело было летом, деревня была вымирающая, молодые в ней не жили, одни старухи. Стариков тоже маловато видел, но может, плохо смотрел. Старухи собирались вечерами поболтать на завалинке, то есть на сложенных вне дворов бревнах, что служили им вместо скамеек. Но собирались не всей деревней, не вместе, а делились по группам. Чистые клубы по интересам! Меня поразило, что в одной из таких групп все старухи — в красных платьях. До того уж заметил не по возрасту яркие красные и алые наряды в деревне у некоторых. «Красные бабки» с утра до вечера бродили по единственной, она же центральная, деревенской улице, ничем не занимаясь, иной раз заруливая в гости на чей-нибудь двор, если звали.

Я остановился у довольно пожилой, но еще крепкой, как ядрышко лесного ореха, женщины — старухой не назовешь, сама воду таскала, дрова колола, с козами и огородом управлялась. Так вот, спросил я свою хозяйку:

— Что это, Анна Михайловна, у вас за деревенские модницы в алых сарафанах? Или празднуют что?

— Пожалуй, что и так, милок, — отвечает. — Празднуют свое последнее лето.

— Как так?

— А вот так. Которая знает, что будущей зимой умрет, надевает красное платье и уж все лето ничего не делает по огороду, только ходит да сладкое ест: малину, гоноболь пьяный. Другие ей помогают, если что срочное по хозяйству-то. А коз собравшиеся умирать раздают, да; не то — режут.

— Откуда же они знают, что зимой умрут?

— А как не знать? Своя, чай, смерть, не чужая.

Хозяйка моя Анна Михайловна поселила меня в сарайчике, а чего лучше — сам по себе, гуляй знай, небо в щели видно, звезды — если ночью. Молоко, картошку, огурчики давала, как положено, еще лук, зелень всякую со своего огорода, черемшу. А грибов в тех лесах — немерено, на одних грибах можно прожить, идешь, бывало, по лесу, о боровики спотыкаешься. Поверишь, сыроежки возами собирают на корм скотине! В дом к себе хозяйка не приглашала, из староверов, что ли… Но как-то раз сгорела у ней проводка, и дел-то немного — заменить провод под потолком, да под рукой, кроме меня, никого не оказалось. Позвала. Хитро так, сперва баню натопила, в баню пригласила попариться — очиститься, а после уж в дом. Ну, я старый шнур обрезал, новый припаял, и вся недолга. Хозяйка давай угощать: щи с солониной, ватрушки из печи, «из поддымки», по-местному: мелкие такие родинки от угольков поверх золотистой запеченной творожной корки. За стол посадила, сама села, а прежде во главе длинного стола поставила стул с пышной подушкой, а на подушке — куколка. Мужичок тряпочный в рубахе и полосатых портах, с локоть высотой. И щи-то эти духмяные наливает сперва куколке, потом уже мне. Ложку кладет куколке, приговаривает:

— Откушай, батюшко! Да не серчай, что гостей сама позвала!

Ухаживает за куколкой, равно за хозяином. Я сижу, ем, не говорю ничего, как будто так и надо. Хозяйка на меня поглядывает, тоже молчит. Поели. Встаю из-за стола, облизываю ложку и, черт меня знает, почему, говорю куколке:

— Спасибо, хозяин, за хлеб, за соль!

Выхожу на крыльцо, думаю, сейчас бы в свой сарайчик, выпить глоточек горячительного — хозяйка-то не налила, — да покурить, да поспать, а после и думать, чем еще заняться. За мною выскакивает хозяйка, сует в руки шкалик водки:

— Извини, Володюшко, хозяин не одобряет за столом. А ты молодец, правильно все сделал!

Тут уж я взмолился, так интересно стало, что происходит, что всякую деликатность отставил, просил мою Анну Михайловну объяснить.

— Ты, Володюшко, хороший человек, хоть и вертопрах городской, — согласилась хозяйка и поведала удивительную историю, куда там «красным старухам»!

В их деревне после войны стало мало мужчин, и во всех соседних деревнях тоже. Замуж могла выйти редкая девушка, счастливица. Замуж за чужих не шли. — Почему? — Так. Не шли и все. Некоторые девушки не выдерживали, уезжали и все-таки находили себе мужей из чужих, но те оставались «чужими» мужьями, не спешили ехать к жене в деревню, а в городе нашим тяжко, болеют. Большинство воротились ни с чем, даже без младенца, а себя потеряли. Эти держались в деревне особняком, их не приглашали в гости, не звали на праздники, даже белье вместе с ними на речке не полоскали. Но что делать девушке, если здесь замуж не выйти, за «чужим» мужем ехать не хочет, а молодость, она что черемуха: сегодня цветет, завтра осыпалась. Девушки стали делать то, что привыкли, то, чему их научили мамы, бабушки, прабабушки. Девушки шили куколок. Но раньше шили помощниц по дому с несколькими парами рук — подружек, рачительных хозяек для богатства; шили «девку-бабу» — куколку-выворотку на замужество; деток в связке — для здоровья будущих детей. Теперь шили мужей. Не все решились сшить, это же судьба, на всю жизнь, второй раз у них в деревне замуж не ходят, даже вдовы. Те, что сшили мужей — не пожалели ни разу.

За мужем-куколкой надо ухаживать, как и за любым мужем, готовить то, что ему нравится — а поди-ка разбери, что ему по вкусу! — шить, стирать, развлекать по праздникам и всячески потрафлять. Зато и поможет по хозяйству: ни одна с таким мужем ни разу не заболела, в огороде будто кто за тебя лопату ведет, а трава сама под косу ложится. В дому согласие: жена, если и покричит, знает, ночью самые сладкие сны придут. Вечерами жены сшитых мужей собираются, обсуждают хозяйство, рукоделие, редких городских гостей. О мужьях не говорят: какая жена себя уважает, та не станет сор на люди выносить. А без мужей — что бы с ними было? Пропали бы.

— Это ужасная история, — сказал Алик.

— Это красивая история, — ответил Володя.

 

Алик. Один из дней. Продолжение

Воздух, пахнущий соснами с выползающими на берег корнями — берег песчаный, что видно сквозь редкие проталины в многослойной ледяной корке, она проседает, хрустит и посвистывает под ногой, — воздух, пахнущий заливом, прозрачным, с желтыми камушками на дне, ручьем, неведомо откуда прибежавшим на безлюдный пляж, остался в том самом Репино. А дни в календаре совершенно осмелели и выпадали целыми неделями.

Алик не звонил Вике. Как можно звонить после того, что случилось? Не звонил Валере, потому что все-таки помнил постоянно, что о Валере он не думает. Володя звонил сам — сообщить о предстоящей работе, уточнить заказанную музыку, рассказать о предполагаемых клиентах.

Алла вела себя так, как всегда. Алик почти не разговаривал с женой, и та не обижалась. Теща не появлялась, видимо, жена провела воспитательную работу. Дома воцарилось спокойствие.

В конце Алик привычно взглянул на тополь и обнаружил, что дерево уже не одиноко. Серая ворона, переступая лапами по суку, задумчиво покачивала зажатым в клюве прутиком. Пристроила прутик в ложбинку между стволом и тонкой голой ветвью, отошла, удивляясь тому, что прутик держится и не падает, полюбовалась, попрыгала с сучка на сучок, улетела. У Алика появилось дело: наблюдать за строительством гнезда. Ворона попалась молодая и неопытная, но строительство продвигалось быстро, чему ворона поражалась с Аликом на пару. Только тополь не удивлялся ничему, расставшись с одиночеством без грусти или радости.

Работа на два дня оторвала Алика от наблюдательного пункта, а когда он снова занял излюбленную позицию на диване, гнездо было окончательно готово, совершенное по форме, изящное и основательное одновременно. Также выяснилось, что ворон две, а не одна; Алик не уследил, вместе ли молодожены вили гнездо, или кто-то из них прохлаждался, хотя такое гнездо, конечно, не вьют, а строят. Различить ворон не было никакой возможности ни по виду, ни по голосу, разве что тополь смог бы, если бы захотел. Еще через несколько дней одна из ворон прочно обосновалась в гнезде: то хвост, то голова ее были видны Алику прямо с дивана, птица вертелась в своем жилище, не умещаясь целиком. Молоденькая ворона испуганно дергала клювом на лай собак, на шум проезжающих машин. Иногда она нежно и утробно каркала: не иначе, призывала мужа.

Алик понимал — любой человек знает, что надо делать свое дело, придерживаться простых истин, поступать в соответствии с народной мудростью пословиц. Но пословицы-то двухчастные, частенько сами себя опровергают или все выворачивают наизнанку. Но действовать надо, действовать, а не размышлять; быть проще, как предки, как птицы, защищающие свое гнездо. Правда, у таких, как он, полукровок предки разные: одни — земледельцы, другие — скотоводы, живущие добычей от набегов. Но те и другие делали свое дело, как птицы, и не стоит лежать и раздумывать, к какому роду себя причислить, нужно встать, выйти из дома, а дальше действие само поведет, подскажет, как правильно.

Главное, не слушать внутреннюю разноголосицу, не обращать внимания на предчувствия, спустить ноги с дивана, обуть ботинки — так и не сходил в мастерскую, и Алла не сходила, протекают ботинки, совсем новые, ну и черт с ними! Решил же не звонить, не договариваться по телефону заранее, а то духу не хватит, как обычно; надо сразу идти, заглянуть в ларек по дороге — а зачем? Не надо в ларек! Что-то внутри противится этому действию еще сильней, чем всем прочим. Нет, надо, так будет легче, без поддержки сложно, пусть хоть алкоголь поможет… С каких пор алкоголь стал помощником, неужели спиваюсь, как Володя? Или не привык к собственной активности, к собственной решительности, а она есть, есть! Но с алкоголем полегче — заглянуть в ларек по дороге, от метро «Проспект Ветеранов» сесть на маршрутку: автобуса не дождешься, пока подойдет, всю решимость как рукой снимет. Быстрей, пока не передумал, а и думать не надо, трясти надо, как говорил… Ясно, кто говорил. Быстрей, быстрей! Вот трехэтажный дом Валеры. А если, он там не один? А, черт с ним, и со всем остальным тоже, но однако, как все быстро, боже мой, как я здесь очутился? Нажал на звонок или нет? Еще не поздно повернуться и сбежать по лестнице… По-моему, так и не позвонил, нет, шаги за дверью, сейчас, сейчас, дверь откроется, и все, поздно. Поздно!

Алик нашел себя стоящим перед дверью Валериной квартиры с полиэтиленовым пакетом, оттягивающим руку бренчащим, булькающим грузом, успел ужаснуться происходящему — совсем чуть-чуть, больше времени не осталось, дверь распахнулась, уйти не удалось, время остановилось и кончилось.

— Ну заходи, раз пришел, — сказал Валера, и та, которая сверху, зашла тоже, то есть вернулась обратно: туда, откуда все началось для нее. Изменить начало не получилось. А если это все — лишь первое испытание, ее первая ступень? Какими же окажутся следующие? Можно ей хотя бы не смотреть, раз нельзя не присутствовать? Нет? Уже нет?

— Людмила Ивановна дома? — спросил Алик, едва не вернувшись к привычной роли.

— Не боись, маман «отсутствуют», и нашей любви никто не помешает, — Валера еще ничего не заметил, ничего особенного, ничего нового в поведении Алика. У Валеры выдался тяжелый день, да и вся неделя — поганая, еще поганей, чем обычно.

 

Валера. Тот же день

Мать завела скверную привычку сматывать неведомо куда на несколько дней. Поначалу Валера только радовался: он отдохнет, расслабится без надзора: сколько можно, взрослый мужик, а пожить в свое удовольствие не получается, все с оглядкой. Оглядка невелика, но принцип: не годится водить домой девок при матери. Нехорошо. Короче, оттого, что маман проводит время у какой-нибудь подруги, Валера ждал разнообразных для себя приятностей. Но! Дура-жена не появилась ни разу. Дуру-Вику — ну, про нее особый разговор, хоть бы и вовсе не появлялась, нудит и лезет, что он ей секс-машина, что ли — только что сам выставил. Сколько он дерьма через ту Вику поимел, хватит! Нечего про нее думать! Жратвы никакой в холодильнике нет, до каких же пор на консервах сидеть, он не в армии, а в родном дому, как-никак.

Валера накалялся понемногу — не на Вику, а на материну подругу и на саму мать, пока в очередной раз не стукнуло: с чего бы это матери, в ее-то, считай, шестьдесят, у подруги ночевать, скажите, какие барышни, что им — дня не хватает посплетничать? Нет никакой подруги, тут другим пахнет, другом то есть. Обалдела мать, сбрендила. Его семью разрушила, личной жизни лишила, а свою налаживать вздумала? Нет, не пройдет номер. Тоже, невеста на выданье!

Но злость на маман быстро прошла, даже стыдно стало вроде бы, ну мало ли чего не бывает, злость прошла, осталась одна обида. Итак, маман решила поискать нового счастья, сыночка ей уж не хватает, излишек души требуется девать куда-то, вроде как хроническому донору кровь сбросить. Стало быть, сыночек нам нынче мало интересен, и никогда мы ребеночком не гордились, не считали за большого, хоть из штанов выпрыгни, а другие умней да значительней казались. И сколь не доказывай, хоть разорвись, как жаба, а все не дотягиваешь.

Алик-то у себя в семье всегда самым умным, да лучшим проходил. И что теперь? Имел он этого Алика, и жену его, и всех их вместе взятых. А что толку? Эх, если бы не эти сучки-подружки, Светочки-Викушки, если бы он с Борисом наладил отношения, перешел на выгодную торговую «точку» да начал бы зарабатывать втрое больше, наверное, на мать подействовало бы, наверное, не побежала бы на старости лет жениха искать, сидела бы в семье, пельмени лепила. Но Борис — сам сука самой сучьей выделки. Тоже руку приложил, не дал развернуться, не дал самостоятельности! Из-за него Валера сидит сейчас, как пень, с вымытой шеей. Черт с ним, посмотрим, кому хуже будет — Валера перестал думать о Борисе без всякого усилия, едва почувствовал, что «вредно для здоровья», — и плюнул. Тем паче, что, по сути, друг Алик виноват гораздо больше Бориса.

Да, с матерью что-то происходит. Она никогда особо не занималась сыном, конечно, мать-одиночка, приходилось деньги зарабатывать, а Валера сам перебивался, да он не в претензии. Но сейчас, когда вырос и стал не хуже других, того же Алика, хоть и не кончал институтов, почему сейчас-то она с ним не считается? Сыновний долг исполняет, понимает его. Жену жалко, все-таки… Но он никогда между женой и матерью не влезал, а по делу следовало, может, мать больше его уважала бы. Женщины, с которыми Валера сталкивался, уважали грубую силу, заискивали перед ней. Но то — женщины вообще, им цена — пятачок за пучок в базарный день, а то — мать, маман. Если бы она хоть раз посмотрела на него с восхищением, как мама Алика на своего сыночка на выпускном вечере!

Он и сейчас помнит… Маман вовсе не пришла на выпускной, работала, как обычно… Если бы она хоть раз так посмотрела, он бы легче в жизни устраивался, ему бы проще все удавалось, был бы наверняка таким же везунчиком, как некоторые. Что-то он разнюнился сегодня.

Жене, что ли, еще раз позвонить? Опять на тестя наткнешься.

После того как час назад Вику выставил, вроде бы полегчало. Точно, полегчало. Такой махровой дуры, как эта кошка, еще поискать: мозгов не хватает на то, чтоб корысть свою прикрыть, сверкает ею, как голой задницей. Как бы запела, интересно, узнай, что Валера до сих пор женат? А ведь принялась мебель в квартире переставлять, на словах, само собой, но и на словах — много воли взяла. Крыша у нее съехала на почве секса, факт. Почему Алик с ней так долго проваландался, непонятно. Ну, Алик — нюня, не мужик, зачем только ему везет, тьфу, привязалось: везет — не везет. Сам разнылся почище Алика — и Валера начал прикидывать, нельзя ли использовать Алика «в мирных целях». По всему выходило, что можно.

Он уже совсем было решил идти за пивом, чтобы начать разминаться. Завтра на работу не надо, завтра с утра продолжит в согласии душевном. Теперь на работу долго можно не ходить… Юрасик разъяснил…

В дверь звонят. Кого черт несет? Маман вернулась? Вряд ли, у нее свои ключи. Вика вернулась? Не быстро ли она «отошла»? Можно и добавить, если нарывается девушка. Может, жена? Наверняка жена. Жене тоже стоит профилактику устроить, то шляется чуть не каждый день, то полтора месяца носу не кажет. А у них ребенок, между прочим, он отец все-таки. Черт, в холодильнике пусто, ну не голодная же она. Надо быстрей открывать, еще развернется да уйдет, не дождавшись, с нее станется.

Что такое? Алик? С какой стати? Валера усмехнулся — на ловца и зверь бежит. Неужели отношения выяснять пришел? Нет, он на такое не способен. Так и есть, спрашивает дома ли маман, со школы ее боится.

— Не боись, — сказал Валера совершенно искренно, — нашей любви никто не помешает, — и некстати подумал, что жена уже не придет, гордая, ишь, нашлась. И пожаловался Алику, вот до чего дошел:

— Совсем меня женщины оставили. Мать смылась куда-то, что характерно, второй раз за неделю, чуешь? Жена не появляется. Жена у меня, доложу, та еще штучка. Черт с ними, с бабами, пойдем выпьем, чтоб солнце скорей зашло. У тебя есть — что выпить? Горло пересохло, шланги горят.

 

Валера. Начало

— Олег Леонидович, я беременна!

— Людочка, поздравляю! Отличная новость! Или ты не рада?

— Вы что, не поняли? Олег, ты не понял? У меня задержка почти месяц. Я беременна! От тебя!

— Детка, ты ошибаешься. К сожалению. Этого не может быть.

— Струсил, да? Катька Королева тоже от тебя беременна, но с Катькой ты, небось, по-другому разговариваешь, не отказываешь ей! А ведь и я право имею! Или буфетчицы по низшему рангу? Рылом не вышли? Обхождение не то? Но законы-то одни на всех! Ладно, не соберешься жениться, подам на алименты. Не отвертишься! Придется ребеночка содержать! И свидетели найдутся!

— Люда, ты даже не представляешь, как бы я хотел, чтобы это был мой ребенок. Не пугай алиментами, рад бы! Но — не получается. Знаю, не поверишь на слово, справку принесу. Это беда — для меня, что у меня не может быть детей.

— Интере-есно! Королевой можно, да? Справка — не справка, а ее ребенка признаешь?

— Детка, это не твое дело. Да, Королевой можно. А тебе — нет. Объяснять не стану.

— И что мне теперь? Куда мне — с этим?

— Не хочешь рожать, помогу, найду врача, дам денег…

— Подавись своими деньгами! Мне ты нужен! Это твой ребенок!

— Людочка, нет! Извини, радость моя! Помочь — помогу, но однократно.

— Ты виноват все равно! Ты, ты! Это твои игры! Всем скажу, что ты подстрекал нас к групповому сексу! У меня и фотографии есть!

— Тебя принуждали? Насиловали? Ты же сама слезно просилась в группу…

— Попомнишь! Не раз! Да поздно будет!

 

Просветленная

Три месяца прошло, как мне открылась истина. Сперва Софии не поверила, стыдно сказать, смеялась над ней. Ну, тут у любого человека сомнение возникнет, пока Явления не увидит. А Явления я всегда вижу, первая из всей нашей немногочисленной пока паствы. Как только звезда взойдет, сразу и вижу. И бессонная ночь в бдении для меня — ерунда, после на работе порхаю, будто мне не шестьдесят, а двадцать. Официальная церковь нас, конечно, не признает, закоснели они, зажрались. Намотали на себя грехов, только о мошне думают. А у нас вера чистая, никто меж тобой и Богом не стоит, никаких посредников-священников-греховодников. Сейчас во время смуты много всяких сект и учителей — но наш-то! И я…

Я в жизни посредников не признавала, сама норовила дела устроить, лично. Потому и выбилась в люди: заведующая столовой — из простой буфетчицы-то. Столовой заведовать в наше время, когда эра зла вовсю царствует, — дело не простое. Но ничего, справляюсь, не жалуюсь. Где надо, что надо — успеваю. Мне, видно, на роду написано в начальстве ходить. Ну, так и данные у меня, и способности. Скоро и в нашей пастве, думаю, на первые роли пробьюсь, хоть и недавно обратилась.

Спасение души всего важней. Всех людей, все души не спасти, понятно, но с сыном я как-нибудь разберусь, вытащу его. Пока не говорю ему ничего. Слаб душой, подвержен греху, плотскому в основном — ну, это мелочи. А на мне и грехов-то нет, в принципе. Недаром у нас дома тень какая-то является, который раз замечаю. Ясно, мой личный охранитель, знак, что правильно живу. Крутится тень над сыном, подсказывает, что пора им заняться. Сама знаю, пора. А что без мужа родила и воспитала, неплохо, между прочим, воспитала, только чужие гены дело портят — это не грех, напротив: подвиг, совершенное деяние. Без мужа… Так сама захотела, зачем мне дрянные мужчины? Сразу решила, что рожу сама себе. Но без мужчины нельзя, потому они — лишь инструмент. Мужчины от роду — грязные твари. Была бы у меня дочка, чистая… Но роптать нельзя, хотя мне как особенно просветленной — ничего, не страшно.

Эти посикушки из далекого прошлого — все помладше были, поавантажнее, но как актрисы — ноль, никакие. Я одна хорошо играла, сценой владела, аудиторией, а они еще выделывались первое время передо мной, как же, инженерши фиговы, с высшим образованием, а я — буфетчица. Особенно одна собачилась, фря такая, красавицей себя считала, как звали-то ее даже не помню, тьфу. Но живо их на место поставила, тем более что «представляла» лучше всех, и Катьку эту, королеву недоделанную — вот где держала!

Режиссер наш, чистый козел, если разобраться, меня из всех выделял. Пусть Валька лепечет, что он сразу в Королеву втрескался — чушь! Меня любил! Но боялся официально отношения оформить, темные дела на нем были, я по великодушию, по наивности не обращала внимания. Не зря же его посадили, сколько времени комитетчики разбирались! И ведь, зараза, меня ухитрился приплести, меня — меня! — больше прочих тягали, норовили к следствию пристегнуть. А мне тогда никак нельзя было увольняться, я уже беременная Валеркой ходила, никто не знал. Комитетчикам живо разъяснила: что, в самом деле, рабочего человека тягать? Если требуется идеологию подпустить — пусть среди этих ищут, после институтов которые. Всем известно, что в институтах творилось, все предатели и перебежчики именно оттуда выходили.

Конечно, начальство забегало, как же в закрытом заведении, в засекреченном «почтовом ящике», и вдруг — аморальная грязь. Я-то в грязных делах не участвовала, по молодости — какая же молодость без безрассудства? — случайно рядом оказалась. Но быстро сообразила, что дела аморалкой пахнут, отошла в сторону. Так вышло: только с театром-студией, с этой вшивой самодеятельностью расплевалась, началось следствие. Мой уход из труппы случайно совпал с началом следствия. Я ведь отошла от них, но разве следователю докажешь? И все-таки доказала. Доработала в «почтовом ящике», правда, уже в другом, до декрета, ничего, выдержала.

Родила. Валерку приходилось в круглосуточные ясли отдавать, но выкрутилась. С посикушками теми «театральными» не общалась больше. Кто я, и кто они?

А теперь Валька, говорят, туалеты моет, а Катька — вторая после меня звезда в труппе, поди, за границей метлой машет. И хорошо еще, если метлой. Захотелось сладкого житья, а кому она там нужна? В ее-то возрасте! Про остальных, да и про этих двух, что там, мне совсем не интересно: своя жизнь, свои дела.

С сыном надо разобраться. Пора бы уже ему выправляться, заводить нормальную семью. А то — родили мне внучку, еще неизвестно, чья внучка. Валерка простоват, связался с хитрожопой девкой, вроде тех моих, из самодеятельности. Она после института, а работает не пойми кем, щей сварить не умеет, не говорю, постельное белье постирать. Пока вместе со мной жили, все делала не так, вещи не на место клала, пахнет от нее какой-то кислятиной — ах, французские духи! — что я не знаю, как хорошие духи пахнут? С другом Валерки шлялась, пока сын в армии служил, так что неизвестно, чья внучка. На меня, во всяком случае, не похожа, и глаза синие — в их породу.

Сын послушный, мое же воспитание, не вмешивался, когда учила невестку уму-разуму — но не понравилось ей. А ты сперва научись семью обихаживать да деньги зарабатывать, а потом соображай, что тебе нравится. Я в ее годы ребенка растила без бабушек и зарабатывала. Дома всегда и рыбка красная — из столовой, и виноград-бананы, это в период полного дефицита. А она? Поначалу по-хорошему предлагала ей ко мне в столовую идти, думала, может, сложится у них с Валеркой. Нет, не пошла в столовую, ей особенная работа нужна! И что? Вон, Валька в Гостином дворе туалеты намывает — звезда, а то! Тоже рассчитывала на особенную работу. Всего добиваются люди честные и сильные. Им и истина открывается.

Валерка, конечно, встречается с разными девушками, но ни с одной меня еще не познакомил, не те попадаются. Ему надо такую, чтоб умела делать хоть что, не безрукая и чтоб не заносилась, нос не драла передо мной и перед ним, само собой. Помоложе его, тихонькую такую, маленькую. Я что, я любую приму, лишь бы сыну хорошо было.

Но девицы пошли резкие, грубые. Корыстные: всем нужны подарки, рестораны, все на квартиру метят.

Да! Хорошо бы у нее еще своя площадь была, без родителей, а то как узнаешь — корыстная она или нет? Я-то разберусь, но Валерка вот… А может, и не надо ему семьи и со мной проживет? С матерью-то чем плохо? Ребенок уже есть, вырастет, можно посмотреть, может, и ничего окажется, все-таки девочка, внучка. Подождать надо, оценить. Ждать я всегда умела.

Сегодня Валерка один дома остался, мне на бдение надо. Ну думаю, никакой девки не приведет, отдохнуть тоже требуется. А тень-то с утра разлеталась, как моль, прямо, словно меня на улицу выталкивает, я так это поняла. Наверное, сообщала, что надо сына предоставить его раздумьям, пусть поймет, как без матери в дому плохо. А то моду взял — на мать голос повышать! Я ему поору, оралка отвалится. Да и то, какие у него без меня раздумья! Все самой ему в голову вкладывать приходится. Пора сыном заняться, пора. Вот ревизию в столовой переживу и займусь.

Черт их знает, ревизоров, что им теперь подавать? Заелись, зажрались. Фиг дам взятку, не подкопаются, у меня все чисто. В случае чего, знаю куда позвонить, со старых времен телефончик остался, со следствия: только люди сменяются, а телефончик тот же — ну, я же им почти и не пользуюсь, редко вспоминают.

 

Ожидающая

Та, которая наблюдала сверху, решила скользнуть в иной день, где не встретилось бы людей знакомых, любимых и мучающих ее. Она вернется в прихожую — можно ведь вернуться назад, к вопросу Алика о Людмиле Ивановне. Но времени мало, рисковать нельзя и стоит попробовать совсем по-другому, с самого начала. В случае успеха она освободится и может не следить за встречей в тесной прихожей, может отправиться в любое солнечное утро играть с веселыми лучами. Нет же, в случае успеха она как раз свободу потеряет, и никаких лучей… Неважно, там будет видно.

Она покачалась на волне времени, готовой устремиться в любом направлении, и поплыла — к началу, пока волна не выплеснулась на ночной, но не дремлющий сад посередине белого месяца июня, там, где в маленьком щитовом доме не могла уснуть молодая женщина.

На улице слабый ночной ветерок бродил в нежной зелени яблонь и вишен, перебирал резные веточки укропа на аккуратной грядке; в приоткрытое окно затекал горьковатый запах розовых тяжелых пионов, распустившихся утром, но женщине казалось, душно в тесной комнатке с букетом желто-коричневых ирисов на круглом столе под жаккардовой скатертью. Ирисы почти не пахли, потому их и поставили сюда, но неспящей чудилось, что духота в комнате именно от них. Цветы выпивают слишком много воздуха, обкрадывая ее. Вставать для того, чтобы вынести вазу на веранду не хотелось: услышит мать, забеспокоится, придет, будет сидеть и вздыхать, сдерживая слезы.

Кровать с панцирной сеткой отчаянно скрипела при каждом движении, нежное лицо женщины с бледными пигментными пятнами жалобно сморщилось, руки привычно легли на огромный горячий живот, который мешал, позволяя спать лишь на боку, а она привыкла засыпать на спине, вытянув руки поверх одеяла, как приучили.

Женщина подумала, что муж, наверное, сумел бы ее успокоить, но он приедет только на выходные, а пока придется обходиться обществом родителей, старающихся загнать их общее горе подальше, чтобы не расстраивать дочь в ее положении. Родители очень старались не говорить при ней о брате, но получалось у них неважно. И не могло получиться, ведь сколько она себя помнила, они всегда жили на даче вместе с братом, до сих пор их общие детские игрушки валяются на чердаке, оплетенные нежной кружевной паутиной, сотканной не одним поколением крестовиков. В детстве она панически боялась пауков, и брат обожал пугать ее:

— Смотри, паук на подушку упал! Лови быстрее!

Но хоть он и пугал ее, дразнил плаксой и забирал самые нужные карандаши — красный и зеленый — она любила брата больше всех. Он так смешно передразнивал учителей и родителей, мог показать, как бежит по следу собака или квохчет курица, знал целую кучу смешных историй. Когда они выросли, не мать, а брат обучал ее разным полезным хитростям, например, как вести себя с соседом, в которого была она безнадежно влюблена с четвертого класса, или как подводить стрелки на веках — брат проходил даже это, там, в своем институте. Они всей семьей ужасно гордились, когда он поступил в театральный, без всякого блата, а конкурс был чуть ли не сорок человек на место. Они всегда гордились им, таким талантливым, умным и красивым, они знали, что у него особая судьба, не как у всех, к нему нельзя применять общие правила.

На двадцатилетие она подарила брату черный свитер, который связала самолично, с тех пор он всегда ходил в черном. Сколько подобных свитеров она успела перевязать, до тех пор пока его… Нет, нельзя об этом думать, нельзя, такие мысли могут плохо сказаться на маленьком, теперь она никогда не бывает одна, маленький все время с ней, внутри.

Муж постоянно ревновал ее к брату, муж, тот самый сосед сверху; и не видать бы ей его, как своих ушей, если бы не хитрые советы брата. А вот мать вряд ли одобрила бы те советы. Сейчас ей самой немножко стыдно, но своего-то добилась! Муж носит на руках — в прямом смысле, и все подруги ей завидуют.

А если бы они все-таки ограничивали брата хоть в чем-то, если бы родители потребовали, чтобы он жил с ними постоянно, а не в комнате, доставшейся от бабушки — что хорошего жить в коммуналке! — вдруг все сложилось бы по-другому?

Но нет, не посмели бы, брат все решал сам, и даже отец побаивался его. Побаивался, потому что не понимал. Потом они и вовсе перестали что-либо понимать в его жизни, да он и не делился особо. Приглашал на свои спектакли, а домой, в бабушкину комнату, не пускал даже мать, та вечно просила дать ей ключи, чтобы убираться хоть раз в неделю. Брат веселился:

— У меня желающих полы помыть — выше головы, очередь до Нового года расписана.

Мать вздыхала, отец хмурился, но что они могли поделать: у брата особенная судьба, сказано же. Ее он несколько раз приводил к себе, тайком от предков, как он говорил. Его комната вызывала ужас и восторг, такого жилья она не видела нигде ни у кого: начиная с желтого черепа (брат говорил, что пьет из него вино, как хан Куря пил из черепа врага своего князя Святослава, — выдумывал, конечно), кончая душистыми травками, развешенными в пучках по стенам и разложенными на секретере. Мать мечтала о том, что сын женится и все пойдет на лад. Но она, дочь, вышла замуж первая.

Брат никогда не знакомил их со своими девушками, его подруги, наверняка, не знали, что у того есть сестра и родители, тут же, в Ленинграде, в Сосновой поляне. Во всяком случае, с тех пор, как он перебрался в бабушкину комнату, ни одна не звонила к ним домой, не просила ее — по секрету — рассказать, где брат был в воскресенье вечером, имея в виду, разумеется, с кем. Незадолго перед тем как случилось несчастье, брат пришел к ним взволнованный — нехарактерно для него — и сообщил родителям, что, возможно, скоро женится. Нет, конечно, он не сказал «возможно», он никогда не сомневался, просто сказал, что женится и все. Когда мать кинулась расспрашивать о невесте, засмеялся:

— На свадьбе увидишь! Да не переживай, ма, тебе понравится, не из наших, не актриса. Из простой семьи и с высшим образованием, все, как ты хотела.

— Скажи хоть, как ее зовут, — настаивала мать, как будто это имело значение.

— Катерина, — ответил брат, она и не думала, что ответит, но он сказал, — Катерина, — и улыбнулся незнакомой ей улыбкой.

— Хорошая девушка, — успокоилась мать, словно имя сообщило недостающую информацию. А она, уже беременная, хоть и не знала еще об этом, почувствовала укол ревности, брата у нее все-таки отняли. Она никогда не сможет полюбить его жену, нет на свете такой девушки, что смогла бы быть брату под стать. Ее муж на новость отреагировал безразлично, заявил:

— Надо думать, не в последний раз женится.

Они поругались с мужем, она проплакала до полночи, а муж делал вид, что спит и даже не обнимал ее как обычно. Ревновал, наверное.

Когда началось следствие и брата забрали, у мужа вырвалось:

— А как ты полагала? За бездумность платить надо! — но испугавшись мгновенно исказившегося лица жены, оберегая ее и их будущего ребенка, усадил к себе на колени и ласково забормотал в ушко:

— Ну что ты, что ты, все образуется, увидишь, завтра же образуется, это недоразумение, ошибка следствия.

Она сама знала, что это ошибка, но ничего не «образовалось», брату дали три года неизвестно за что. То, что говорилось на суде, не имело к брату отношения, но что там говорилось, она не слышала: родители и муж настояли на том, что ей нельзя присутствовать, ей повредят отрицательные эмоции. Она подслушивала, когда муж уезжал в свои хронические командировки, как шепчутся в спальне родители, и собирала информацию по крошечкам, так до конца и не поняв, что же произошло. Ее беременность оказалась для родителей той самой соломинкой, они принялись чрезмерно опекать дочь, словно это могло помочь их сыну. За прошедшие месяцы мать настолько измучила ее докучливой заботой, что сейчас она боялась шевельнуться, лишь бы мать не проснулась, лишь бы не пришла спрашивать, как дела, не села напротив, раскачиваясь взад-вперед на табуретке, вздыхая и подавляя слезы.

Нет, она ни за что не станет изводить навязчивой заботой своего ребенка. Но как устроить, чтобы у него все сложилось хорошо — не посмела додумать «не как у брата». И женщина принялась молиться, не Богу, в Бога ее научили не верить, а какому-то грозному и всемогущему существу, может быть, судьбе.

Та, что наблюдала сверх у, сочувственно удивилась, что женщина страдает от придуманной духоты на не удобной кровати у стены, под ковриком с двумя оленями, вместо того, чтобы выйти в сад со светящимися в белой ночи пионами, душистой травой по краям дорожки, допотопным сарайчиком, трогательно прикрытым кустом разросшейся лиловой сирени. Большая ночная птица, мягко хватая небо широкими крыльями, пролетела над садом, и той, которая сверху, показалось, что за ней наблюдают. А если это знак, если следует что-то сделать именно сейчас? Но что?

Молодая женщина молилась, неправильно и бесцельно, но горячо. Да откуда они там, внизу, знают, как правильно? И хорошо, что не знают, живут, как получается, идут без направления. И самой-то, той, что сверху, не стыдно ли так судить, не видя дороги здесь, в своем новом состоянии, не зная сейчас, как надо правильно?

Сад потягивался в ночи, занавески на окне тихонько шевелились, мыши затеяли веселую возню под домом, не подозревая, что их игры будут прерваны появлением лесного колючего и фыркающего гостя через несколько минут. Женщина молилась.

— Пусть мой мальчик, я знаю, что будет мальчик, будет счастлив, пусть будет талантлив и умен, здоров и удачлив. Пусть у него все будет, все, чего он пожелает…

Наблюдающая сверху, прислушалась и уловила последние слова:

— Но пусть он всегда будет осторожен, пусть не ленится размышлять прежде, чем сделает что-то, что повредит ему или близким! Научится оглядываться на свои поступки, оценивать их, чтоб никто не сказал ему, что за бездумность надо платить, чтоб не случилось с ним беды, как с моим братом.

Та, которая сверху, приняла пролетевшую неясыть за долгожданный знак и решила, что должна исполнить просьбу женщины, даже не зная, есть ли на то силы и право. Но знак был? Был. Пусть будет так, как просит женщина! И тотчас две тени, две птицы пролетели следом за первой, чего, конечно же, не могло бы случиться, будь они обычными совами. Значит, мольба принята и исполнится. И та, тревожащаяся наверху, сумела что-то изменить, сделать что-то важное.

Молодая женщина внезапно успокоилась. В комнате посвежело, желто-коричневые ирисы больше не досаждали запахом.

— Я назову сына Аликом, в честь брата, — подумала женщина и улыбнулась, засыпая.

Разлапистый папоротник у забора глотнул ночной влаги и покачал рассеченными листьями.

 

Светлана. Воскресенье

Рано утром в воскресенье, когда родители еще спали, противно заверещал телефон. Светка вскочила, путаясь в широкой ночной рубашке и чертыхаясь, поспешила снять трубку, чтобы не опередили соседи и не влепили выговорешник безвинным родичам за нарушение правил проживания в коммунальных квартирах. До эры мобильных телефонов было рукой подать, но соседи еще не знали о том.

Наверняка Вика спешит доложить об очередных приключениях. После знакомства с Валерой подругу как подменили. Словно с цепи сорвалась и завела целую свору любовничков, но ни с одним по-прежнему не складывалось, так что основную ставку подруга делала все-таки на Валеру. Интересно, почему это мужики не хотят встречаться с Викой после одного-другого «пробного» свидания, что их не устраивает? Впрочем, Вика сама себя низко ценит, что же им-то остается, как не согласиться.

Но это оказалась не Вика. Незнакомый женский голос попросил Светлану.

— Ну? — не сказать, чтобы с радостью, буркнула Светка, недоумевая, кто бы это мог быть.

— Светлана, нам необходимо встретиться. Я заеду за вами через полчаса. У меня темно-синяя «Ока».

«Ишь ты», — подивилась Светка, но собеседница не давала задуматься.

— Это касается ваших ближайших планов, я все объясню при встрече, — незнакомка бросила трубку, и Светка не успела спросить, что за скотина разбудила ее в такую рань в родной выходной.

Не послать ли все это куда подальше, решала Светка, а руки уже доставали из шкафа вишневое, «самое приличное» платье. Незнакомка заинтриговала ее, хотя Светка догадывалась, что звонок так или иначе связан с Борисом. Но он ничего не скрывал и, похоже, тот, за кого себя выдает. Что же, посмотрим.

Ровно через полчаса машина остановилась у Светкиной парадной в Угловом переулке. Светку не удивило то, что визитерша знает ее имя и адрес, при желании все можно узнать, а Светка ни от кого не прячется. Дверца открылась, незнакомка высунула голову, словно змейка, грациозно изгибаясь над пустующим пока местом для пассажира, всем своим небольшим телом вытягиваясь навстречу Светке, прямо-таки воплощенное радушие.

— Здравствуйте еще раз, Светлана, это я вам звонила. Садитесь, пожалуйста, не бойтесь.

— Чего это мне бояться? — возмутилась Светка, шагая в машину и немедленно стукаясь головой. — О, черт! Понастроили тут!

Незнакомка не позволила себе улыбнуться. Она казалась одних лет со Светкой, но на этом сходство заканчивалось. Во всем прочем они являли собой полную противоположность. Холеная миниатюрная девица с маленькими узкими колечками, зато на каждом пальце, плюс по две пары в ушах, с гладко зачесанными блестящими, как маслом облитыми, волосами, узкими, блестящими, темными глазами, с едва обозначенной грудью — и фигуристая Светлана, оправдывающая свое имя белой кожей и белыми же, пусть и крашеными (вчера сменила цвет «дикий баклажан» на «платиновую блондинку»), кудрями.

— А вы, на секундочку, чьих будете? — спросила Светка, демонстративно не пристегивая ремень безопасности, в то время как незнакомка, рванув с места, вырулила на Московский проспект, перестроилась во второй ряд и погнала по направлению к Пулково, явно намереваясь доехать туда в ближайшие десять минут. — И куда мы, на секундочку, едем?

— Я — жена Бориса, — вежливо представилась любительница быстрой русской езды и до приторности приветливо улыбнулась.

— Ох, извините, у меня молоко убежало, к сожалению, вынуждена вас покинуть. Притормозите самую малость, если вас это не слишком сильно затруднит. — Светка ухватилась за ручку хлипкой дверцы, демонстрируя полную боевую готовность. Желания дружить со всей семьей Бориса у нее пока еще не возникло.

— Не волнуйтесь, Светлана, разборок не будет. А остановиться я никак не могу, видите, шоссе забито, народ на дачи едет — воскресенье, мне даже в первый ряд не перестроиться.

Они уже проезжали Московские ворота, и Светка с тоской посмотрела на крайнюю толстую колонну — стоит себе, зеленая дурында, ни о чем не думает, никто не сажает ее в машину, не везет по густо населенному проспекту выяснять отношения ни с того, ни с сего.

— Не боюсь и не волнуюсь. Повторяю, если кто не слышал, — нет у меня настроения обсуждать свои дела с малознакомыми дамами без имени.

— Я не собираюсь обсуждать ваши дела, равно как и знакомиться ближе. Но зачем же нам ссориться? Давайте, перестанем грубить друг другу. Я всего лишь хочу рассказать о некоторых особенностях характера своего мужа.

— Не уверена, что хочу знать об этих особенностях, я, видишь ли, — перешла на «ты» Светка, — привыкла полагаться на собственный опыт, меня бабушка так учила.

— Считай, что прошу тебя выслушать, ведь у тебя, все едино, нет выбора. Авось пригодится когда-нибудь, — жена лихо проехала под красный свет на переходе у метро «Электросила», не заботясь о впечатлении, которое произведет на гаишников.

«Да, черт с ней, — подумала Светка, — жалко, что ли, раз уж ей так приперло. От меня не убудет, может, похудею хотя бы — от переживаний-то. А в случае чего, легко справлюсь — с ее-то весовой категорией, но до этого не дойдет, такие дамочки предпочитают разговоры разговаривать, завезти меня куда-нибудь у нее кишка тонка».

Жена Бориса приступила к своей назидательной истории на полном скаку, словно репетировала рассказ всю предыдущую жизнь, а может быть, ей уже приходилось вести подобные переговоры, и за годы жизни с Борисом она выучила текст назубок. Излагала связно и лаконично, надо отдать должное; в целом история сводилась к следующему.

Борис любил своих женщин горячо, самозабвенно, нежно, неистово, трепетно, забывая себя и мир вокруг и мечтая о вечном пребывании подле ускользающей в положенный час любимой. Но! Лишь до тех пор, пока существовали преграды, пока любимая не поселялась с Борисом — не в гостинице или на «конспиративной» квартире на пару недель, — а на его собственной территории. После недолгого, преждевременно обрушившегося счастья Борис начинал находить совместное пребывание пресным, утомительным, изматывающим, ничего не дающим душе, уму или сердцу, более того, и всем остальным органам тоже. Наступал черед новой возлюбленной. Ситуацию можно было подкорректировать, родив Борису ребенка. На какое-то, привычно уже недолгое, время он проникался былой нежностью и исправно стирал пеленки, впрочем, в последние годы это охотно делали женщины по найму, и по ночам к ребенку проще было отправить няню. Жены стремились сохранить семью, ограждали его от хлопот и неприятностей, связанных с детьми, чтобы Борис видел одни цветочки, ползающие в настиранных ярких штанишках по пушистому ковру гостиной — без единой слезы или, не дай бог, визга того цветочка.

Она, последняя жена, оказалась похитрее и не стала нанимать няню. Борису пришлось тяжеленько, времени для свободного общения с вновь возлюбленной женой не хватало, потому и продержалась она на три года дольше обычно отпущенного женам срока. Но трудности тоже прискучивают, как их ни варьируй; привыкаешь к самому постоянству перемен. Срок очередной жены истекал.

Она не пытается вернуть мужа в лоно семьи, но хочет по-дружески предупредить Светлану о типичных осложнениях совместной жизни с Борисом.

Да! Самое важное. У них планируется общий бизнес. Даже если Борис уйдет к новой подруге, бизнес останется — значит, отношения тоже останутся. Во всем многообразии.

На том месте трассы, где речь зашла о деторождении, жена развернулась и столь же неистово устремилась назад. Заинтригованная Светка даже не отметила, докуда они успели домчать. Жена отлично рассчитала время и на реплике об остаточных отношениях и общем бизнесе затормозила у Светкиной парадной с новенькой металлической дверью, неуместной в доме с коммунальными квартирами.

«Все, — решила Светка, выдираясь из машины, — теперь точно поеду с Борисом, куда повезет. Хоть завтра».

 

Валера (продолжение)

Алик поправил тяжелые очки в псевдочерепаховой оправе и неуверенно спросил:

— Людмила Ивановна дома?

Та, которая наблюдала сверху, в рассеянности остановила взгляд на плохо стриженном затылке Валеры и обнаружила незамеченное ею прежде свечение и движение. Маленькие и тугие разноцветные волны сталкивались, враждуя или объединяясь, ни на миг не прекращая тревожить пространство вокруг Валеры. Общий тон этого комнатного шторма ослабевал, размывался у плеч и коленей хозяина, но отчетливо полыхал в области живота и головы, как микрокосмос с рождающимися на глазах галактиками. Она решила, что обрела способность видеть мысли. Или раньше не приглядывалась? Или именно эти Валерины мысли — следовало назвать их побуждениями, эмоциями, — эти быстро меняющиеся волны, имели особое значение. Она слушала чужие голоса, монологи матери Валеры и другие монологи слушала и слышала мысли — как во сне. Она ведь тоже спала, даже больше, чем те внизу, она сильней уставала. Но увидела цветные волны впервые.

Времени почти не осталось, а она не продвинулась вперед, внешне ничего не изменилось. Вмешательство оборачивалось еще большими бедами — как в случае с кофемолкой на кухне у Аллы. Но с молитвой матери Алика — получилось? Она сумела опрокинуть просьбу в пространство? И совы летели слева — подтверждая…

Сейчас наблюдающая ясно различала, что Валера ждал Алика, хоть и не был ему рад. Ждал так же неистово, как в прошлый раз, когда сам позвал их с Викой, когда еще легко было разорвать цепочку, но она не сумела.

Валера ждал Алика и со вчерашнего дня бесконечно сбивался на мысли о нем. Получалось — опять и опять, — что во всем виноват Алик. Вот же, Алик! Вчера с Юрасиком приехал не хозяин, а незнакомый мужик. Юрасик вышел из машины пришибленный. Мордочка еще более заострилась, повадка стала совсем уж суетливой.

— Что случилось? У нас перемены? — Валера, как большинство торговцев, хоть и книжных, обладал звериным чутьем. Они с Юрасиком стояли на бульваре посреди проспекта Космонавтов под распустившим первые красно-коричневые листочки каштаном, лицом к лицу, и внимательно оглядывали один другого, как хорошо знакомые, но осторожные зверьки, столкнувшиеся на опушке. Неожиданное тепло настроило Валеру на благодушный лад, но Юрасик ему определенно не понравился.

— Что случилось? — переспросил Валера.

— Снимают эту «точку». И три ближайшие, — хорошую новость Юрасик сообщал неправильным тоном, и Валера не мог взять в толк, почему.

— Давно пора, место дохлое. Сегодня, правда, ничего пошло. Чего такой кислый, запор у тебя, что ли? А где новые «точки» будут? В центре? Неужели к Сенной подбираемся?

Юрасик сморгнул, сглотнул, дернул головой в сторону машины и кратко отвечал:

— Нигде. Не будет новых «точек».

— А мы? — Валера не понимал. — А что мы?

Юрасик нагнулся, свинчивая ножки у стола и ответил:

— А мы свободны, как… Короче, Борис сворачивает дело. Не до глупостей ему нынче, — и понизив голос до еле различимого шепота, добавил: — Для новой бабы старается. Столько баб содержать, это как грести надо!

Валера, не содержавший и собственной жены, мгновенно сообразил, что речь о Светке, Викиной подруге. А Вику подсунул Алик. И здесь дорогой дружок сумел-таки Валере подгадить. Не будь Вики, Борис не познакомился бы со Светкой… Но может быть, Борис собирается избавиться только от Юрасика? Вон как Юрасик заговорил о вчерашнем своем божестве. «Тише-тише совлекайте с прежних идолов одежды, слишком долго вы молились, не забудьте прошлый свет». Бальмонт предупреждает, так сказать, но кто же помнит! Как дали под задницу, весь пиетет вышибло.

Мужик из машины закричал, как когда-то Борис, но без сердитой ласковости:

— Эй, поживее там!

— Я позвоню Борису вечером, — рассеянно обронил Валера.

— Можешь не звонить, он свалил неизвестно куда. Этот будет нас рассчитывать. В понедельник с утра в офисе на Разъезжей улице, — разъяснил Юрасик.

— Черта с два я в таком разе завтра выйду, — мгновенно разъярился Валера. — Таких вариантов по городу — хоть жопой ешь! — Плюнул, повернулся и пошел, ни мало не заботясь о дальнейшем своем будущем на пересечении улицы Типанова и проспекта Космонавтов.

Дома он наорал на мать. Звонок Вике отложил. На нее не вредно наорать, от нее не убудет, но сперва следует выяснить обстановочку, пусть состыкует его со своей жирной подругой. А поможет это или нет, потом разберемся. Надо действовать, надо себя защищать. Пусть Борис заплатит за неприятности, деньги пусть заплатит, козел! И Валера, как часто случается у людей такого склада, искренне забыл, что ему нравился Борис, что он собирался — исподволь — подобраться к хозяину, что надеялся — они со временем подружатся, а там глядишь…

Глядеть оказалось некуда, и потому Валера испытывал сейчас к Борису отвращение. Это надо мужику так опуститься, чтобы баб содержать! Да настоящим мужчинам они сами должны приплачивать за удовольствие, а это что такое! И представив, как завтра устроит Вике веселенькую жизнь после того, как наведет справки о Светке, Валера испытал сильнейшее возбуждение: впору бежать на улицу и снимать первую попавшуюся потаскушку. Но при матери в дом не приведешь. Он, конечно, не так чтобы уж совсем сильно с маман поскандалил, но все-таки.

А мать — единственная женщина достойная уважения. Мать никогда себя не роняла. Конечно, она ездит к подруге. Перед маман следует извиниться. Она как-то странно смотрела, пока он разорялся на кухне. А он не на нее, если разобраться, кричал, на Бориса кричал. Мать — умная женщина. Мать — молодец!

Жене позвонить! Уговорить придти сейчас: никуда не деться от паскудных желаний. Но тесть — вот сука, на Алика похож чем-то, второй раз терпеливо и вежливо объяснил, что жены нет и сегодня можно уже не звонить. Черт с ней, решил Валера, придется Вике звонить. Извинюсь перед матерью за все сразу, маман въедет, что он не просто так девку привел, а по жизненным показаниям.

Но мать объявила, что очередной раз сваливает на ночь. Валера окончательно уразумел, что маман его наказывает новым изощренным способом. Возражать, когда первый гнев прошел, а осталось лишь возбуждение, он не решился. Кому угодно, только не маман. Оно и лучше, если разобраться. Мать свалит, можно выписывать Вику, пусть и обрыдла до смерти, но на сегодняшний вечер сгодится для сельской местности.

Вика примчалась как на пожар. Но как ни быстро она явилась, настроение Валеры успело претерпеть очередное изменение до традиционного «всем им одного надо», и в данном случае он попал в точку. Вике надо было одного, того самого и желательно, несколько раз подряд. Узнав, что матери нет дома, она принялась основательно разоблачаться уже в прихожей.

— Как дела у твоей большой подруги Светы? — вежливо хватая Вику за грудь, поинтересовался Валера, из последних сил сдерживаясь, чтобы не заорать на эту шлюху, которой плевать на его неприятности.

— Не знаю! Она взяла на работе две недели за свой счет, даже меня не предупредила, — обиженная скрытностью подруги и недостаточной пылкостью любовника рассеяно отвечала Вика и тянула Валеру в комнату.

— Так! — веско отчеканил Валера. Все объяснилось и сложилось. Богатенький Борис повез новую телку развлекаться в пафосное место, а Валера сидит в засраной квартире, без денег, с подложенной ему Аликом дешевкой-Викой. Гнев вернулся. Валера схватил Вику на руки, бегом отнес в комнату, швырнул на диван и… ничего не получилось. Гнев не разменивался на мелочи, как днем после скандала с матерью, не изливался в вульгарных и примитивных желаниях, гнев объял, поглотил все, включая силу детородного органа. Что бы Вика ни предпринимала, как бы ни елозила по нему грудью, не сражалась ртом и пальцами за его благосклонность.

— Ты меня не любишь, ты меня не хочешь, — заблажила Вика.

— Сука! — доходчиво отвечал Валера, для вящей убедительности подкрепляя реплику пощечиной, чтобы поверила окончательно.

Вика завизжала, схватилась за щеку и побежала в прихожую, нелепо отсвечивая худыми ягодицами.

— Хам! Скотина! Жлоб! — понеслось оттуда, вперемешку со всхлипами, но скоро наблюдательная девушка сообразила, что может последовать добавка, и затихла, путаясь в колготках и собственных слезах. Дверь наконец хлопнула, Вика убралась.

Гнев ушел вместе с ней, потому что Валера не услышал, что подруга сказала на прощание. Мог поклясться, что не услышал: Вика слишком громко шарахнула дверью, и последняя реплика погибла, прихлопнутая дверным полотном к косяку. Валера не слышал, конечно, иначе бы ринулся вдогонку: он и сидел-то спиной к прихожей! Решительно не разобрал, что там крикнула эта кошка, уходя, и не крикнула, а так, пробормотала. Он же не прислушивался особо: дождаться не мог, когда та наконец умотает. Если бы понял, что она ляпнула, разве продолжал бы сидеть? Нет-нет, не слышал и точка! Вовсе не слышал этого паскудного, совсем не имеющего к нему отношения слова «импотент».

Прохладный покой, как хирург в зеленой робе, выдавил остатки гнева и заклеил ранку. Валера в некотором оцепенении обдумывал свое житие. Вспомнил о маман, о Борисе, — но мысли упрямо стремились к Алику. Что толку обвинять его во всем, хотя что правда, то правда, все произошло именно по вине приятеля. Но что толку — изведешься, сожрешь себя. Ранка запульсировала.

Надо не так. Если Алик виноват, пусть Алик и расплачивается. У него, между прочим, прибыльное дело, пусть жене вкручивает, что в деньгах не купается! Ну это правильно, хоть это по-мужски, хватило ума.

На самом-то деле наверняка не слабо заколачивает. А что: работа не бей лежачего, свадьбу провести, как два пальца обоссать. Вот и пусть берет в долю. Сперва надо посмотреть, как они с тем разговорчивым — как его, Володя, да — работают, а после можно самому вместо Володи. Тамадой вкалывать — большого ума не надо, надо печень здоровую иметь. Что там, два притопа, три прихлопа. За пару недель разве при желании не обучишься? Да легко! Программы-конкурсы у Володи позаимствовать… Связи у Алика накопились: станет сам «халтуры» сшибать — как миленький! Но звонить не стоит, пусть Алик звонит, а он позвонит, куда денется, всегда звонил. И когда они с женой, бывшей невестой Алика, сошлись, и когда с Викой так повернулось. Звонит, потому что зависимость чувствует.

Где же еще Алику и посмотреть-то на нормальных мужиков! У любого человека должен существовать эталон нормальности, а к кому Алик обратится в своем окружении кроме друга-одноклассника?

Самому бы не сбиться с курса — вот уж, пожалуйста, начал рассуждать. С другой стороны, правильно. Эталон эталоном, а для начала надо с Аликом на его языке поговорить, чтоб не спугнуть, а то еще решит, что лучший друг не пригоден к шибко интеллектуальной работе придурка на свадьбе. Надо показать, как умеет мозгой туда-сюда раскидывать, умные слова заворачивать в бесконечные фразы. И дать понять — тонко, не сразу, — что Вику Алик сам подложил. Жизни учить нежно, не с ходу наезжать: Алик ведь позвонит, чтобы его жизни поучили. Важно не обнаруживать превосходства, а беседовать как с равным, как с нормальным мужиком. Алик привык слушать…

Все получится. Все устроится.

Жене, что ли, еще раз позвонить? Или за пивом сходить? Завтра не на работу, можно размяться пивком.

С Аллой не стоит связываться, мороки больше. А удовольствия определенно ни на грош.

И Алик наконец пришел.

 

Алик и Валера (продолжение)

— Знаешь что, — старательно пристраивая локоть на краю стола, сказал Валера (они уже основательно нагрузились водкой и пивом), — я бы понял, если бы ты пришел набить мне морду.

Тут Валера коротко хохотнул, мысль о том, что Алик может поднять на него руку, показалась ему чрезвычайно забавной.

— Но ты пришел с водкой и очередной вредоносной бредятиной. Рефлексируешь, запутываешь то, что просто и очевидно. Сам-то знаешь, чего хочешь? Или, как баба, не догоняешь своих желаний? Думаешь, мне нужна была эта Вика, твоя, как мать говорит, посикушка? Ты сам все подстроил: свинтил за водкой, оставил нас наедине, а девочка была хорошо разогрета, очень даже настроена, свербело у нее, понимаешь? Им же всем одного надо. Чтобы женщина была довольна жизнью, надо трахать ее, сколько здоровья хватит, а не отношения выяснять и нагнетать атмосферы. С бабами надо попроще, повеселее, с сарказмом об оргазме, так сказать!

— Зачем ты примитивизируешь? — спросил Алик. — Дело вовсе не в Вике, у нас последнее время, то есть у меня, не будем перекладывать, именно у меня, начались некоторые проблемы… Но понимаешь, Алла…

— А тогда о чем речь, — перебил Валера. — Что ты коку-моку крутишь? Правильно, сам все подстроил. Ты мне еще должен. Подложил надоевшую любовницу, сбагрил, так сказать, с рук на руки, вернее с…, но не будем. Как тебе удается так устроить, что свою выгоду соблюдаешь, а все остальные в дерьме плавают, как цветок в проруби, словно виноваты перед тобой. Не хотел старое ворошить, но моя жена — помнишь? Конечно, помнишь! Да тебе повезло, что я на ней женился, ты бы с ней и недели не прожил, сам не знаешь, от чего избавился. И опять — ты в выигрыше на белом коне, а я что — дерьмо, получаюсь? Нет, ты скажи!

— Алла, — нарушил табу Алик, — вы с Аллой на кухне…

Пока слово не было сказано, факта словно бы не существовало, но Алик признал факт: назвал его и тем дал право на жизнь. Следовало бы сказать Валере, что тот разрушает все, к чему прикасается. Опошляет людей, поступки, душевные движения, и опошляя — разрушает. Но Алик привычно задумался, не сам ли он поступает так же, только орудием его разрушения, в отличие от бывшего одноклассника, служит не пошлость, а нечто другое.

— Алла, — повторил Алик. — Ты не знаешь, что натворил. Что будет с Аллой?

— Ты меня спрашиваешь? Ничего не будет. Что ты с ней сделаешь, то и будет. Достал всех своей… — Валера запнулся, не в силах найти точное слово, определяющее аликову особенность. — Достал всех, — повторил, ожесточаясь. — Сидишь, ноешь, а что у тебя плохого, ну? Все замечательно, не то, что у меня, и я не пойму — за что такая лафа? С детства у тебя все было: мама, папа, институты, шмотки, магнитофончики. Посмотри на себя! Гладкий, сытый, а не знаешь, чего хочешь, с бабами не можешь разобраться. Все от нее, от сытости! Квартира у тебя. Предки за границей работают. У меня не то, что своей квартиры, перспективы на жилье нет с моими доходами, даже если жрать вообще перестану. А тут еще маман женишка вот-вот приведет. Жена у тебя нормальная, щи варит, сам зарабатываешь… А за что деньги получаешь? За то, что сам развлекаешься, пьешь-жрешь от пуза на свадебках. Я бы тоже так хотел, но приходится, стоя на морозе, охреневать, чтобы втюхать быдлу хоть какую книжечку. Им же ничего не надо, никто ни черта покупать не хочет, стоят, перебирают, листики переворачивают. А теперь и эта работа накрылась медным тазом.

Валера сообразил, что рано раскрывать карты, обратился к безопасному прошлому:

— Почему тебя в школе учителя отличали, — ах, Аличек то, Аличек се, а меня даже классная руководительница не могла запомнить по имени, так по фамилии до окончания школы и звала. У тебя две бабы было, живи, радуйся — нет! Обеим ухитрялся жизнь портить! За что они любили-то тебя, с таким дохлым характером? Ничего решить не можешь, трепыхаешься, как холодец, а все само в руки плывет. Это честно? Почему у меня так хреново складывается, а ведь я кручусь, умом Бог не обидел, и характером, а что ни отыграю у тебя, в итоге все равно прогадываю, как объедки за тобой подбираю.

Валера раздухарился, лицо покраснело, гнев заливал глаза, мешая смотреть прямо и нагло как обычно. Пальцы до боли впились в край стола, словно надеясь переломить столешницу, как обгоревшую спичку.

— Я должен тебя ненавидеть, понял? Но мне насрать, я внимания не обращаю, живу себе и живу, слышишь? Но ты мне все-таки скажи, почему так, почему одним все, а другим ничего? Почему у тебя все складывается, а ты только зудишь и ноешь, и пальцем не пошевелишь, чтобы что-то сделать, привык даром получать, а я за все плачу и вешу в жизни побольше твоего, но мне — фиг с маслицем, хрен моржовый — почему, ну?

И Алик ответил, не зная, зачем, предчувствуя собственный ответ и реакцию оппонента по тому особенному холодку, стремительно разлившемуся внутри, словно лопнула запаянная колба, по предметам на столе, как будто отделившимся от столешницы, еще стиснутой Валериными пальцами, по исчезнувшим из поля зрения стенам, обступившим комнату. Алик ответил, пусть и не хотел этого. Ответил, догадываясь, что не сам он произносит слова, что это сон и сон скоро кончится, не оставив последствий, и потому можно вести себя не так, как привык, раз это не имеет отношения к нему реальному.

Время нестрашно изменило привычный ход, замедлилось. Алик обрел чудесную способность видеть происходящее со стороны, как будто он, настоящий будничный Алик, стоял у двери, а за столом сидели два человека, один — с лицом Алика, тем лицом, которое будничный Алик по утрам видел в зеркале над раковиной, и голосом Алика, тем голосом, что он слышал в записи. Человек с его голосом и лицом ответил спокойно и, как послышалось Алику, насмешливо:

— Потому что ты — неудачник, — и выдержав минимальную паузу, добавил, — ты просто импотент, в духовном смысле импотент.

Пару-тройку часов тому назад Валера собрал все душевные силы, спасая их, как тяжелоатлет гири из горящего цирка, чтобы не услышать Викиного «импотента». Но пламя объяло вход и выход, перекинулось за кулисы, ряды кресел жарко полыхнули: второе за вечер аналогичное оскорбление заставило его вскочить. Стол пошатнулся, опрокинулись рюмки, заливая клеенку прозрачной жидкостью, пальцы разжались.

Правая рука, направляемая гневом, схватила удачно подъехавший от центра к краю стола кухонный и неопасный нож, коротким движением ткнула в горло сидящего напротив Алика и бессильно опустилась.

Валера рухнул на стул, вытянул по столу руки, мирно уложил голову в их перекрестье и заснул, моментально и необъяснимо. Он не видел, как Алик дернулся от удара и стукнулся спиной о буфет, а затем точно также уронил голову на стол, завершая симметричную композицию.

Настоящий Алик, наблюдающий со стороны, от двери, пропустил последнее сценическое движение. Начиная с последней реплики своего «двойника», он какое-то время ничего не видел. Страха не было, но появилась боль, неожиданная, запаздывающая, не сказать, чтобы очень сильная. А потом Алик пропал, стало просто темно.

Та, которая сверху, поняла, что сейчас увидит свое рождение, и время кончилось. Она вошла в главный коридор без сожаления, надежды или раскаяния, и стражи у входа пропустили ее, отступая, как сомнения.