Валера и другие. Четверг

Валера редко приглашал к себе гостей, не в последнюю очередь из-за района, где жил. До Сосновой Поляны путь неблизкий. Метро рядом нет, автобусы ходят редко, да и те битком набиты. Есть маршрутки, но сам Валера пользовался ими не часто. Удобней всего добираться на электричке, пять минут ходьбы от станции. Но в поездке на электричке есть нечто унизительное, словно расписываешься в том, что живешь в глуши, в провинции, пусть это и «провинция» города. Никак не походила Сосновая Поляна на город. Много трехи двухэтажных домов, построенных еще пленными немцами после войны, соседи знают друг друга, как в деревне, продавщицы здороваются, по имени обращаются. В подъезде вообще все как родственники: в курсе кто и с кем живет, кто женился, когда развелся, кто чем болеет, что у кого на обед в воскресенье. А вместо централизованного горячего водоснабжения — газовая колонка.

От знакомых и приятелей, обосновавшихся в центре Питера, Валера вечно ожидал насмешки. Как-то раз пожаловался Тиграну на боль в пояснице и услышал в ответ:

— У вас там поликлиника-то хоть есть?

Провинциальный — следовательно смешной, неловкий, недалекий.

Бессменные бабки на двух лавочках у подъезда при его появлении — причем, одного, без подружки, — поздоровавшись, выразительно замолкают, провожая его глазами, как пудели на бортике цирковой арены провожают глазами дрессировщика. Матери бабки побаиваются, даже не расспрашивают о внучке и невестке — мать так отошьет, век помнить будешь. С матерью они здороваются елейно.

В подъезде при входе лежит самотканый полосатый половичок — одной этой детали достаточно, чтобы стыдиться своего жилья. Разве представишь такой половичок в парадной на Литейном или Московском проспекте? Поэтому немногочисленных гостей Валера встречал агрессивно, как свидетелей того смешного и постыдного, что они случайно узнали о нем.

Девица Алика с порога заявила:

— Какой миленький домик, такой чистенький! С половичком! А такие дворы я видела только…

Валера не стал ждать, какой Старокобельск она назовет:

— Горючее принесли? А то шланги пересохли, — он повернулся к гостям спиной и пошел в свою маленькую комнатку, заваленную книгами на продажу.

Алик засуетился, принялся развязывать шнурки ботинок. Вика напряглась. Зачем она согласилась придти сюда? По дороге Вика решила избежать сцены. Пусть Алик не ругается из-за нее с другом. В конце концов, и Валера может пригодиться. На улице все такое беленькое, мирное, лишь у подъезда черные следы шин, как траурные ленты. Наверное, дворники соли насыпали, вот снег и стаял. Надо же, какие здесь дворники, не то что в городе.

Следовало проявить тактичность и миролюбие, что Вика и проделала, входя в дом. Оказалось — напрасно. Этот хам перебил. Презирает он ее, что ли? За что? За то, что она любовница, а не жена? Или за то, что женщина? Есть ведь такие ублюдки! Ничего, она ему покажет. Что именно покажет, Вика не знала, но мало ему не будет. Не зря в она универмаге работает, научилась разговаривать со всякими. Среди покупательниц такие рыла встречаются, Валере и не снилось.

Алик смущался; ходить в гости с Викой к друзьям, которые хорошо знали Аллу, оказалось довольно мучительно. Но ведь в глазах Валеры это должно выглядеть по-мужски нормально. Он-то воспринял их визит естественно, так как если бы Алик пришел один. За старым письменным столом, уставленным нехитрой снедью, оказалось, что говорить пока не о чем. Вика, похоже, утонула в кресле. Хозяин без вульгарного гостеприимства наполнил свою рюмку и немедленно выпил.

— Правильно, — одобрил Алик, — что же мы так сидим.

Он разлил водку, все выпили, не чокаясь.

— Между первой и второй перерывчик небольшой, — Валера налил себе третью.

Вика недоверчиво и грациозно, как змейка, повернула к нему нарядную головку.

— За ПЗД, — сказал Валера, — за присутствующих здесь дам!

Все замолчали, угрюмо поглядывая на понижающийся уровень бесцветной жидкости в бутылке. Алик не выдержал первым и предложил осмотреть Валерину «вертушку» — официальная причина визита.

— Да ладно тебе, — дипломатично отказался хозяин. — Дай посидеть спокойно.

Они выпили еще по одной и закусили. Шпроты кончились.

— Курить здесь можно? — Вика разомкнула накрашенные уста и вынырнула из кресла.

— Валяй, — разрешил хозяин, — пепельница на подоконнике.

Суета вокруг пепельницы, зажигалки, сигарет объединила собравшихся и задала тему для разговора. Валера рассказал историю из армейской жизни, связанную с добычей папирос, Вика вспомнила, как пробовала курить в восьмом классе. От волнения она сбилась. Алик испугался, что Валера засмеется. Валера засмеялся. Вика, опьяневшая к тому времени достаточно сильно, засмеялась тоже, вместо того, чтобы обидеться. Уровень жидкости в бутылке понизился до минимума. Все встали, беспорядочно перемещаясь по маленькой комнате. Алик, воодушевившись, принялся пересказывать одну из Володиных сказочных историй, Вика, не слушая, спрашивала Валеру:

— А это у тебя что?

Они были уже на «ты». Первой на «ты» перешла Вика. Впрочем, Алик, как ни старался, не мог вспомнить, обращался ли Валера на его памяти на «вы» с какой-нибудь из знакомых женщин. Алик мужественно продолжал рассказывать, но нежная подруга перебила:

— Ох, помолчи. Ты-то помнишь, что хочешь сказать, а мы можем забыть, — объединяя себя и Валеру по принципу опьянения.

Валера, не оценив доверия, или напротив, оценив его должным образом, задвигал руками и наклонил короткое туловище в направлении стола, приговаривая:

— Подождите, я хочу добраться.

В скором времени он дошел до стола, решительно разлил остатки водки по рюмкам, поднял свою, провозгласил:

— Ну, чтобы все!

Водка кончилась, шпроты кончились, рыхлый пошехонский сыр кончился. Вика посмотрела на Валеру, затем они сообща посмотрели на Алика.

Алик ощупывал лопатками пожелтевший дверной косяк, через тонкий «парадный» свитер неровная поверхность читалась отлично: каждая зазубрина, каждая выемка сообщали, что именно произойдет в девятиметровой комнате, если он уйдет в магазин, вот на этом диване, или на стуле, или даже на полу, несмотря на все Викины «физиологические причины» вместе взятые. Даже если его отсутствие не затянется.

Алик не стал принимать решения, дождался, когда Валера полезет в карман за деньгами и скажет:

— Сбегаешь, да?

Дальше все происходило само собой, независимо от Алика. Он исполнял то, о чем просили другие. Не то чтобы таким образом перекладывал на них ответственность за предстоящее или демонстрировал смирение, нет. Ничего не приходило в голову. Там образовалась тошнотворная пустота, постепенно заполняющаяся чужими голосами, лишь они могли указать, что следует делать. Валерин голос сказал, что надо идти за бутылкой в магазин через дорогу, там выбор больше, и Алик пошел.

И наблюдающая тень, та, что сверху, не подсказала: «Останься!» Наверное, она спала или бродила по другим коридорам, или, устав от бесплодных попыток вмешаться, беседовала со стражами Входа.

В подъезде Алик сообразил, что можно, не думая о цене и качестве, купить все необходимое в ближайшем ларьке и можно успеть вернуться до того, как Вика совершит непоправимую ошибку.

Выйдя на улицу, пробежав по свежему, но уже утоптанному снегу под долгожданным морозцем, он пришел в себя и обрел способность рассуждать. Почему он считает, что ошибка непоправима? Вика ему не жена, и он ей не муж, она имеет право на капризы, на жизнь вне его жизни. Вот именно, имеет право. Вика взрослая женщина, прекрасно все понимает, знает чего хочет. Что, если она несчастлива с ним, а Валера сможет дать ей больше?

По заснеженной улице имени пограничника Гарькавого почти бесшумно катил светящийся изнутри домик автобуса. Только сейчас стало заметно, что стемнело, и стемнело резко. Надвинулись тучи, из них выскользнула желтая грудь луны и заколыхалась над фонарями. Алик остановился под луной и закурил, хотя не хотелось.

Собственно, почему он судит Валеру, сам он разве правильно живет? Если довести мысль до логического завершения, нет такого человека, перед которым Алик мог бы чувствовать себя правым. Перед женой виноват, перед Викой виноват. Родители? Он не оправдал их ожиданий… Перед тещей — тоже виноват. И притом совершенно несчастлив, ничего не может себе позволить. Валера, по крайней мере, не скрывает своих желаний, пусть нечестных. Нет, желания не делятся на честные и нечестные. Они или есть, или их нет. А когда они есть, их можно скрывать или проявлять, Валера практикует последнее. Получается, что Валера честнее Алика.

На этом оригинальном умозаключении Алик выбросил окурок, тронулся в путь, замедлил шаг у ларька, но прошел-таки мимо, направляясь к большому универсаму в конце улицы через дорогу. В универсаме наверняка очередь в кассу. Пусть произойдет то, что должно произойти, он не имеет право вмешиваться в чужие судьбы и навязывать решения. Алик зашагал торжественно, в полной мере осознавая размах и размер собственной жертвенности, пока не споткнулся о подлую мыслишку:

«А не сам ли все это подстроил? Такая развязка, ой как удобна. Ну, помучаюсь, не без того, особенно первое время, зато разрешится двусмысленное положение, не придется врать жене, не придется ложно обнадеживать Вику».

«Это я спьяну», — немедля отвечал сам себе Алик, но подлая мыслишка не унималась. Он остановился у дерева с гладкой корой красноватого оттенка и снова полез в карман за сигаретами.

«Им, оставшимся, легче, чем мне, им не надо ничего решать!» — вот уже новая мысль побежала вдогонку предыдущей: догнать, перехватить эстафету. Стемнело окончательно. Улица светилась бусинами фонарей, окнами малоэтажек и магазинов.

Оставшиеся в прокуренной маленькой комнате после ухода Алика безмятежно уселись на диван и раскурили очередную сигарету на двоих. На столе осталась пустая пачка.

— Все-таки курить надо бросать, — вдумчиво заговорила Вика и выжидательно посмотрела на конфидента.

— Да ты столько не куришь, сколько я живу, — машинально возразил Валера и в две затяжки докурил общую сигарету.

— Раздевайся, быстро!

— Что? — удивилась Вика, завела руки за спину и незаметно расстегнула «молнию» на юбке, с которой ни одному мужчине самостоятельно нипочем не справиться.

Валера юбкой заинтересовался мало, юбка ему не мешала, и Викины старания пропали втуне. Через пять минут она тоже забыла о застежке, юбке и прочих пустяках. Ее ласкал Настоящий Мужчина, и то, что «хозяйство» мачо, как выражается подруга Светка, никак не могло придти в боевую готовность, ничего не значило. Вика покорно и охотно скользнула на шершавый пол, ухватившись за Валерины колени и подчинившись его, отнюдь не немой, просьбе. Процесс пошел. Соприкасающиеся хрупкими боками стаканы и переместившаяся с подоконника пепельница с окурками ритмично задребезжали на столе.

В квартире на Московском проспекте, на кухне у Алика одна из чашек, словно сама по себе, прыгнула к краю стола, упала и разбилась на две половинки. Алла с досадой бросила в раковину мокрую тряпку и наклонилась за осколками. Расхотелось прибирать кухню, накатила внезапная сонливость. Будто какая-то тень, наподобие утренней, толкала в спину — иди спать, иди спать.

 

Алла. Четверг, вечер

Снежный белый день кончился. Вечером диван недолго простаивал в одиночестве. Хозяйка приняла вахту, свернулась калачиком, натянула на ноги край пушистого пледа.

«Так вся жизнь пройдет. Уже никогда ничего не случится со мной: ни чудесного, ни страшного», — подумала Алла, погружаясь в состояние между сном и бодрствованием. Темное зыбкое пространство с плавающими светящимися кругами облепило ее, стены комнаты тряслись, как желе.

Несколько лет тому назад Алла видела нечто подобное, когда лежала с высокой температурой. Она не верила, что это обычный грипп, хотя именно такая температура и бывает при гриппе. Алла бредила, боялась умереть и в полубреду договорилась с мужем до того, о чем после было стыдно и смешно вспоминать. Почему-то она решила, что если здесь, в этой жизни, условиться с близкими о встрече там — никто не знает, что там, где там, возможно, потому, что никому не приходит в голову договориться о встрече здесь и сейчас, — то встреча обязательно состоится, надо только четко договориться о месте. Тогда умерший первым сможет встретить уходящего позже. Есть же там какой-нибудь вокзал, куда прибывают новенькие. Пусть не вокзал, но нечто подобное. А если таких пунктов там несколько, то можно назначить встречу, допустим, у входа: пусть новоприбывший сидит у входа, а встречающий методично обойдет все вокзалы один за другим.

Из коридора выдвинулась тень, не мнимая, достаточно плотная, но такая же тягучая и меняющаяся, как и все вокруг. Она приблизилась, задрожала. Алла поняла, что сейчас ей покажут совсем особенный сон. Кто покажет — неясно, но присутствие чужой воли, навязывающей действие, вернее, бездействие, она ощутила еще на кухне, когда разбилась чашка.

Алла полетела за тенью, двигая руками и ногами, как при плавании брассом. Как обычно бывает во сне, летать оказалось довольно просто, но скоро Алла почувствовала некоторую усталость. Плавала она неважно и тоже быстро уставала. Плотное пространство разжижалось, стало прозрачным, как воздух в солнечный день, но здесь источник света находился не вовне, а как бы в самом воздухе. Алла, вслед за тенью, миновала прозрачный участок, не понимая, куда они летят: вверх или вперед. Летели, очевидно, вверх, потому что когда измученная Алла подумала, что больше не в состоянии двигаться, тень остановилась, и они оказались в сером облаке, заполненном такими же тенями, как сеть корюшкой, а светлое пространство осталось под ними.

Все, что происходило внизу, было отлично видно, причем, оказалось, что наблюдать можно за всем сразу, а если хотелось рассмотреть отдельный участок, стоило взглянуть пристальней, и картинка, не увеличиваясь в размерах, проявлялась до мельчайших деталей. Больше всего находящееся внизу напоминало громадный улей с сотами, расположенными по бесконечной спирали. Непрерывное движение теней вокруг сот создавало второй контур, увеличивая размер спирали, размывая границы к краям. Улей дышал, двигался безостановочно и совершенно беззвучно.

Прежде чем разглядеть то, что отсюда казалось сотами, Алла уже поняла, что увидит. Каждая ячейка представляла собой подобие вокзала. Тысячи теней толкались под высокими сводами, прибывая и прибывая, но сколько Алла ни вглядывалась, ни одна из теней не покидала вокзал. Поезда отменили, дорогу разобрали? Нет, паники не наблюдалось, прибывающие тени не увеличивали суеты, суета оставалась та же, движение внутри не менялось. Из множества беспорядочных ритмов складывался один четкий, подобный перестуку маятника. И тут же Алла увидела себя, дремлющую на диване под толстым пушистым пледом. Различные картинки существовали в восприятии параллельно и естественно, не накладываясь друг на друга.

«Вот такие видения и считаются озарением, что-то подобное испытывали средневековые мистики», — подумала Алла, удивившись, что может оценивать свое состояние во сне, и поняла, что не спит, а смотрит на стену напротив дивана, и мелкий узор обоев за полуопущенными ресницами сливается, превращаясь в бесконечную движущуюся спираль.

Алла решила, что надо немедленно встать и продолжить уборку на кухне, но вместо этого уставилась в окно, бессмысленно наблюдая, как в косых редких снежных штрихах раскачивается голый тополь с изуродованными ветками. Нарядный белый убор, еще днем украшавший дерево, исчез: может, ветер сорвал, может, сам осыпался.

Тополь рассказывал о смерти, о том, что она никогда не приходит сразу, а проникает внутрь постепенно, по частям. Можно прочитать о ней в книге, невзначай о ней подумать, услышав, допустим, по радио реквием, — и ты уже увеличишь, взрастишь ее в себе, репетируя во сне или оцепенелой неподвижности, наподобие той, что охватила Аллу, собственную кончину. Тополь говорил, что смерть никогда не повторяется, не бывает одинаковой. Старуха с косой — чушь, случайная выдумка, причуда. Смерть может оборотиться очаровательной четырехлетней девочкой с льняными кудряшками; она будет играть в наполненном теплой дождевой водой тазу с полосатым окуньком, выловленным добросердечными родителями, ласково перебирать его красные плавнички, сдавливать маленькими пальчиками нежную жаберную бахрому, пока рыбка не перевернется, являя скучающему солнцу желтый беззащитный живот.

Алла пыталась сопротивляться накатывающей меланхолии, принялась прикидывать, что же такого плохого, помимо полусна с вокзалами, случилось сегодня или в последнее время, откуда взялась апатия. Даже нового платья не хочется, почему? Прежде, во времена полного безденежья, Алла обожала мысленно обмениваться нарядами со встречными женщинами: вот с этой бы поменялась целиком, а с этой — только сапогами. Игра забыта, нарядов вовсе не хочется. Тем более странно, потому что мама Аллы до сих пор не утратила азарта в поисках все новых и новых фасонов, нового стиля, несмотря на свой возраст.

Десять лет тому назад новое дешевенькое платье обещало изменение во всем и даже любовь. От людей, от жизни следовало чего-то ждать, от людей — разного, от жизни — хорошее. В юности Алле хотелось испытать всевозможные трудности, самые, самые страшные: голод, безденежье, ну, что там еще бывает? Она представляла, как легко справлялась бы с таким грузом, как поддерживала бы своих близких ненавязчивыми шутками, как гордилась бы собственной изобретательностью по части хозяйства. Позже выяснилось, что в лишениях нет ничего привлекательного.

Тот год, когда Алика сократили на работе «по собственному желанию», и он еще не научился достаточно зарабатывать, Алла до сих пор не может вспоминать без содрогания. Хоть и не пришлось отказывать себе абсолютно во всем, но питались они неважно, за квартиру задолжали, и Алла пешком из экономии ходила до метро. Она могла бы поплакаться свекрови, той ничего не стоило поделиться накопленными запасами, но муж после размена квартиры с родителями сказал, что впредь они должны справляться сами. Впрочем, нынешнее положение вещей, когда нельзя сделать качественный ремонт — есть деньги на кафель, но их не хватает на хорошего мастера, — Алла воспринимала как подлинные лишения.

Десять лет спустя распространенный миф о капризных избалованных девицах, которым хватает силы духа в трудную минуту собраться и шутя преодолеть все препоны, все эти россказни о прачках-королевах, барышнях-крестьянках, народоволках-просветительницах казался Алле вредоносной вопиющей глупостью. Надеяться, что будущее избавит от унылой действительности, все равно, что двадцать лет дожидаться сказочного принца. Ну, появится он наконец, а зачем? Жизнь-то прожита. Собственные тридцать пять лет представлялись Алле едва ли не старостью.

Ветер за окном внезапно утих, тополь успокоился. Снег еще шел, но уже не такой белый и сплошной, как утром. Алла разделась, перебралась на кровать и уснула, не погасив свет.

 

Алик. Четверг, вечер

Расплатившись за бутылку водки и пару банок рыбных консервов, Алик постоял в дверях магазина, вернулся и купил еще и шампанского, чтобы отпраздновать собственное унижение. Валера открыл дверь в темноту прихожей, окинул взглядом трагическое лицо друга и захохотал — неудержимо и грубо.

— Ну ты даешь! Эк разобрало! — еле переводя дух от смеха, вымолвил он, толкая Алика к покорному дивану, на котором томно возлежала полуодетая Вика. — Ну что, вздрогнем? Предлагаю соблюдать строго безнравственное поведение! Сейчас, дети мои, я вас научу всему.

Вика приподняла голову и принялась икать, что вызвало еще больший смех у Валеры.

— Сейчас мы тебя поправим! Давай, Алище, дефлорируй флаконы.

— Привет! — добавила любимая. — А у нас весело, — и слегка задремала, все еще икая.

Алик, не успев развернуться и уйти, с явным замешательством смотрел на раскрасневшуюся потную и сонную Вику, на деятельного хохочущего Валеру. Унижение отступало, а после шампанского оно прошло вовсе. Смех, всеразрушающий смех делал свое дело.

Не существует на свете ничего, с чем смех не справился бы. Используя подручные материалы, иронию или сарказм, он способен уничтожить любую другую эмоцию. Он разрушит сюжет, развенчает красоту и дезавуирует оскорбление. Отнимет лавры у победителя и вознесет побежденного на недосягаемую высоту, вернет достоинство оклеветанному, проткнет пафос, как воздушный шарик, и приведет любовь к заурядно-бытовому знаменателю. Вылечит доверившегося больного и убьет физическое влечение трепетного возлюбленного. Он гол и всесилен, как античные боги, что некогда ходили по земле среди смертных, совокупляясь с ними, зачиная героев и чудовищ. Он прекрасно и беспощадно равнодушен.

Шампанское кончилось. Алик засмеялся. Какая разница, что произошло в его отсутствие, это всего лишь повод, чтобы повеселиться. Но Алик ошибался, и Валера его поправил. Веселиться можно по-разному, лучше всего продолжать начатое, раз хорошо пошло. Все, что прежде казалось Алику немыслимым, что он позволял себе только в воображении и только с чужими незнакомыми людьми, стало реальностью сейчас.

После скумбрии в масле, хлеба и водки они с Валерой освободили Вику от бремени ненужной одежды, не встретив никакого сопротивления, Вика дремала. Но едва дело дошло до колготок, они обнаружили активное содействие. Колготки — вещь тонкая, дорогая по нынешним временам. В какой-то момент Алик испугался, что у него ничего не получится, но получилось отлично, лучше, чем когда бы то ни было в прежние трезво-благопристойные времена. Валера слегка сачковал, откидываясь на спинку дивана, но Вика оказалась на высоте. Она кричала музыкально и звонко, и так сильно, что соседи забарабанили в стенку. Блики от фонарей за окном и густые тени пятнали теплую плоть, окольцовывали взлетающие бедра и тонкие девичьи предплечья тугими кандалами зимы, темноты, пряного, как глинтвейн, желания.

Когда Алик почувствовал, что стал совсем легким и прозрачным, и, наверное, сейчас умрет от наслаждения, звенящего вакуумом внутри, Валера шлепнул Вику по длинному перламутровому бедру и поинтересовался:

— Не желаете ли освежиться?

Вика простонала в ответ нечто нечленораздельное и блаженно заснула, закинув ноги на высокий валик. Алик оделся. Пошатываясь, не зажигая света, добрел до двери, аккуратно прикрыл ее за собой и вышел в темноту. Ему светила та же полная избыточная грудь луны. Послезавтра вечером начинались трудовые будни в ресторане «Два аиста».

Алик наклонился зачерпнуть снега и обтереть лицо, но не удержался на ногах, упал. К ночи потеплело, снег слежался и потек. Алик полежал немного, но справился и поднялся. Оказалось, что еще не слишком поздно, маршрутки еще ходили.

 

Вика и другие. Пятница

Вика в неофициальной курилке универмага, перед туалетом на втором этаже сбивчиво пересказывала подруге вчерашние удивительные приключения. Света вскидывала круглый подбородок, трясла челкой и толкала Вику полным круглым плечом в особенно завлекательные моменты изложения.

— А что ты знаешь про этого Валеру? Он женат? — Светлана сразу перешла к сути.

— Ничего не знаю. Живет один, это точно. Квартира практически убитая, мебель старая, почти как у меня дома. Ты всерьез полагаешь, что после такого секса возможно продолжение? — Вика с надеждой посмотрела на подругу.

— А тебе-то самой он как показался? Нормальный мужик?

— Кто его знает, мы столько выпили. Грубый, но вроде нормальный. Так ведь после вчерашнего…

— Ну ты, прямо цветочек. Что «после вчерашнего»? Ты в каком веке живешь? Да сейчас каждая сопливая десятиклассница, если у нее предки богатенькие, после походов по стрип-барам дома сама такие эротические шоу устраивает — нам и не снилось!

— Где у нас стрип-бары? — заинтересовалась Вика, но Света раздраженно отмахнулась.

— Мы, женщины, расслабляться должны, или что? Думаешь, только им все позволено? Кому сегодня нужны закомплексованные дурочки. Застарелая невинность — это как клиническая глупость. Алик твой разве что и оценит. Впрочем, оценить-то оценит, а от жены, все одно, не уйдет, так и будет тебя мурыжить. Его жену устраивает такое положение, а тебе-то это зачем? Муж на вечер два раза в неделю. Собираешься принца ждать? Ну подождешь лет двадцать, может, и появится. А жизнь пройдет. Зачем тебе в сорок пять принц? Варенье с ним варить?

Светлана почти дословно повторяла максимы Аллы, иллюстрируя существование женской солидарности по духу на практике. Солидарность такого рода достаточно распространена, при условии, что женщины сами не подозревают о ее проявлениях. Скажи той же Светлане, что подобная мысль уже применялась другой женщиной, и решительная подруга немедленно зачислит эту мысль в разряд банальных благоглупостей.

— На фиг тебе Алик нужен, рохля такая! А этот мужик, похоже, нормальный, смотри, как твоего любовничка сделал. Что за фрукт этот Алик, если сам же тебя и подложил приятелю? Зачем в магазин поперся, вас наедине оставил? Не иначе, давно замыслил от тебя избавиться.

Светка работала в режиме самовозбуждения, ее голос набирал силу.

— Тише ты, — взмолилась Вика. — Он все-таки сильно грубый, Валера этот.

Зажмурилась, сладко припоминая происшедшее. Что ни говори, Светка права, это приключение оказалось чудесным. Вика не подозревала о своих собственных желаниях и способностях. Права Светка, надо жить по-другому, не отказывать себе в простых радостях. И мужчины на смелых женщин охотней клюют. Вон, как вчера ее любили. Оба.

— Грубый, зато настоящий. У мужиков часто так. Давай, подруга, разворачивайся, полный вперед! Человек сам кузнец своего счастья. У тебя с Аликом сколько чистого времени за плечами? Потерянного, имею в виду. Год? Самый критический срок, на них же действует фактор времени. Еще полгода, и ты ему будешь сто лет в обед не нужна. По привычке они только с женами могут. Не будешь дурой, через полгода уже Валерину квартирку обставишь по своему вкусу. Да не переживай из-за вчерашнего, веди себя раскованно. Лучше потом притормози, тогда-то он и задумается о штампе в паспорте. А не сложится, так хоть удовольствие получишь. Поняла, дурында? Всему вас учить надо, беда.

Света, покачивая тяжелыми бедрами, направилась к облупившейся двери.

— Стой, Светка, у тебя юбка вся жеваная, — с удовольствием заметила Вика, но подруга даже не притормозила, ответила на ходу.

— Это потому что из говна сшита. Вот отобью твоего любовничка и справлю новую.

Вика принужденно засмеялась и пошла следом.

На выходе они столкнулись с двумя девицами в разноцветных шубках. Девицы, несмотря на очевидную молодость, излучали уверенность и пренебрежение к окружающим, Светку с Викой попросту не заметили, зрелище двух бедненьких продавщиц оскорбляло их глаза, подведенные дорогой тушью, сравнимой по цене с Викиной зарплатой за месяц.

«Наверняка проводят ночи в тех самых стрип-барах и казино, куда нам вход заказан, — со злостью решила Вика. — Почему все так несправедливо? А окажись здесь Алик, он бы немедленно задергался — не слышали ли эти девки, о чем они говорили, не рассмеялись бы в лицо. Девкам-то точно смешны подобные переживания, Светка права, они видали и не такое, у них все в полном комплекте, от натуральных модных шубок до полноценной личной жизни с мальчиками в иномарках».

Который раз закрутилась, многократно повторяясь, фраза из рекламного ролика: «Ведь я этого достойна». Вика не выдержала, обернулась. Девицы смеялись и переглядывались, исчезая за дверью сортира. Значит, слышали разговор, значит, это и вправду смешно. Но ничего, еще посмотрим, как все обернется.

 

Смотрительница

Смотрительница туалета тетя Валя, пьяненькая и потому благодушная, решительно преградила дорогу элегантным посетительницам, норовящим проскочить в кабинки, не заплатив.

— Ой, не могу, сейчас описаюсь! — пожаловалась светло-зеленая шубка.

— Сперва три рубля заплати, а потом писайся на здоровье, — ответствовала тетя Валя, но без злости, радушно.

— Какая бесчувственная бабушка! — воскликнула шубка с красной оторочкой длинного ворса, суя тете Вале червонец и дожидаясь сдачи, хотя до этого всем своим видом демонстрировала, что промедление смерти подобно. Подруга уже назидательно журчала за белой дверцей.

Девушки ушли, разбавив навязчивый елочный запах освежителя воздуха легкими, незнакомыми тете Вале ароматами.

— Надо же, бабушка! — вслух удивилась тетя Валя и покосилась на обшитую красивыми белыми панелями, такую солидную с виду, стену туалета, скрывающую под финским пластиком разрозненные куски оргалита и картона; стену, возведенную, подобно домикам в садоводстве, из дерьма с опилками, легко проницаемую для запахов и звуков. Никакого труда не составляло желающим подслушивать разговоры в курилке. А тетя Валя любила развлекаться, изучать нравы обслуживающего персонала и покупательниц.

Кирпичи внешней стены еще помнили: здесь дышал простор большого зала со столиками, накрытыми белоснежными скатертями до пола, серебряными ведерками с шампанским в ледяной крошке, дичью на овальных блюдах с золотыми отводками. Они помнили двойные подбородки дам с жемчугами до пупа и буфы шелковых рукавов. Правда, двойные подбородки встречались до сих пор, остальное кануло в лету.

Беседа двух юных продавщиц немало позабавила тетю Валю, но обращение «бабушка», оброненное барышнями-покупательницами, испортило вкус дня. Лишь полстакана портвейна из припрятанной в служебной каморке бутылки несколько примирило смотрительницу с реальностью. Следовало как-то оправдать новое унизительное обращение или смириться с ним, и тетю Валю потянуло на философию. Давно считалось, что у нее нет возраста: «тетя Валя» и все. Одни из ее ровесниц уже нянчили внуков, другие еще крутили романы и занимались устройством личной жизни, третьи — но что третьи, всех не упомнишь…

Их, таких, как она сама, Валя, избранниц насчитывалось не меньше десяти. Тогда жизнь была настоящей. Настоящей в той мере, какую могла обеспечить советская действительность, ибо действительность-то как раз и являла самое слабое звено, плохо соотносилась с определением «настоящее». Но все помнили о правилах игры и соблюдали их.

К примеру, никто в солидной организации, прячущейся под названием «почтовый ящик номер такой-то», не требовал от молодой выпускницы технического ВУЗа Валечки Завьяловой знания электротехники, хотя ей устроили «распределение по вызову» в данную организацию именно на должность инженера-электротехника. В те времена «по вызову» на хорошие места устраивали перспективных выпускников института. Перспективных — не обязательно в смысле успеваемости до службы. Кого эта успеваемость волнует потом, когда до дела дойдет! Свое рабочее место за столом с кульманом Валечка видела не часто, защищая честь «почтового ящика» на слетах, соревнованиях по ГТО, выступлениях самодеятельных коллективов, а если и чертила, то не по рейсшине на ватмане, а по линии, называемой «комсомольской».

Когда требовалось встретить каких-нибудь важных персон и организовать гостям полноценную неделю отдыха — нет-нет, никакой грязи, исключительно по свободному желанию, — Валечку с двумя-тремя подругами вызывали «по комсомольской линии — наверх». По той же линии двигали, но в основном мальчиков, на хорошие должности профсоюзных, к примеру, деятелей. И запрос на Валечку из «ящика» поступил не за ее успехи в электротехнике, а потому что с третьего курса она участвовала в сборной институтской команде КВНа.

Знали, знали правила игры. В противовес игровой реальности, чувства, неподконтрольные этой реальности (потому что были и подконтрольные, взять хоть чувство опасности, внушенное наступлением холодной войны), проявлялись прямо и открыто, то есть гулять, так гулять, и так далее. Это было правильно, это было честно, это было практически по-комсомольски. Увы, внезапно — для Валечки и многих ее близких и не слишком близких знакомых — игра с отлично отлаженными правилами развалилась, началась другая, без правил, игра, претендующая на реальность подлинную. Без подконтрольных или ложных чувств. На деле реальность пустилась во все тяжкие: стрелять, так стрелять. Так считала Валя Завьялова, сообразительная и шустрая, но уже несколько поблекшая барышня.

Сегодняшняя тетя Валя отличалась от себя прежней не только внешне, но и своими нынешними пристрастиями. Она никак не могла примириться с возрастом, чувствовала его лишь физически. Это было неправильно и нечестно — ее возраст.

Вырастают новые молоденькие дурочки, какой в свое время была Валечка, и полагают, что знают о жизни все. Богатые дурочки смеются над бедными дурочками, потому что отсутствие опыта по части развлечений и трат кажется им показателем убожества, отсталости и глупости. Дурочки постарше потешаются над дурочками помладше, через пять-семь лет роли меняются, младшие хохочут над потугами старших, в их глазах уже старых, и так до бесконечности. Дурочка, впервые покурившая травки или приобщившаяся к радостям группового секса, кажется себе удивительно продвинутой и опытной. Рефлексирующая дурочка в подобной ситуации казнится и считает себя навеки — иной раз до конца недели — испачканной. А многообещающая угроза увеличившегося ассортимента венерических заболеваний! А изобретение тестов на определение отцовства! И кажется дурочкам, «адептшам порока», что можно причаститься к «верхним продвинутым слоям» механическим путем, простым сложением грехов, количества партнеров и партнерш, отступлением от традиции.

Как будто никто из них не читал, а впрочем, и не читал (скучновато, да), сочинений несчастного безумного француза-маркиза, посаженного за свои фантазии на цепь в Венсенском замке; сочинения и фантазии, которые не вызывают ни страха, ни отвращения, одну скуку, именно из-за механического, безжизненного накопления «греха». Похоже, в институтах так и не отменили марксистско-ленинские дисциплины, и дурочкам продолжают вдалбливать закон перерастания количества в качество. Или подобное знание передается генетически?

Тетя Валя отлакировала философские изыскания очередным глотком бодрящего напитка и обратилась к никогда не надоедающей, отшлифованной годами ненависти, погрузившись в воспоминания о собственной молодости, друзьях и подругах и, конечно, о ней, Королеве.

С Катей Королёвой они жили в одной комнате в общежитии, учились в одной группе, выступали в одной команде КВНа. Обе приехали учиться в Ленинград из маленьких городков, в изобилии произраставших вдоль ветки железной дороги Москва — Ленинград, имели сходные биографии и даже внешне походили друг на друга, как сестры. Но Катины косы были длиннее и чернее, глаза ярче, плечи круглее, а талия стройнее, и одинаковые дешевые платьица выглядели на Кате элегантно, а на Вале всего лишь трогательно.

Не удивительно, что буквально сразу Катя превратилась из Королёвой в Королеву. С первого курса Королева принялась примерять роль роковой женщины, и какой-то старшекурсник прыгал из окна общежития, с третьего этажа, по Катиному капризу и сломал позвоночник, но историю замяли, как позже замяли другую историю с попыткой отравиться (с последующим залетом в «психушку») беременной жены их сокурсника, влюбившегося в Катю. Да мало ли было историй!

Валечка кружилась на Катиной орбите: выслушивала, сопровождала, вне очереди чистила на ужин или на завтрак картошку, если Королева задерживалась, утешала ее незадачливых поклонников и скоро научилась применять их к собственной пользе: от выполнения курсовых работ до походов по демократичным барам. Поначалу с некоторыми спала, но удовольствия в том оказалось мало, поклонники оставались собственностью Королевы даже в постели с Валечкой.

Распределились — после института — подруги также вместе, в один «почтовый ящик», в один отдел. Буквально сразу, через полгода работы и после поездки в подшефный колхоз, Катя загремела в больничку с развеселой болезнью. Это немедленно стало известно руководству и грозило Королеве увольнением, невзирая на всю ее неотразимую красоту. «Преступления против нравственности» (так могли назвать сигнал из кожно-венерологического диспансера, да еще на режимном предприятии) в те годы считались весьма серьезными, а на Катю, как на источник заражения, показал весьма уважаемый сотрудник, отягощенный семьей и большой ролью в профсоюзе. Но выйдя из больнички после профилактического лечения (на самом-то деле, у нее так ничего и не нашли, кроме воспаления придатков) Катя пошла к самому большому начальнику и, не смущаясь, изложила тому суть дела. Начальник, глядя на круглые ее плечики под форменным синим халатом, вошел в положение, пообещал разобраться и разобрался довольно быстро: Кате прибавили оклад на десять рублей, а уважаемого сотрудника перевели в другой «ящик» с небольшим повышением.

Примерно в это же время у них в театральной студии при «ящике» появился «на подвеске», то есть с окладом, новый режиссер, параллельно работавший в настоящем, пусть и небольшом, театре, настоящим, пусть и третьим по счету, помощником режиссера. Он показал им, наивным студийцам, подлинную — настоящую жизнь. Ездил с ними по городам и весям с выступлениями, таскал на подпольные концерты, на квартирники, организовывал встречи с приезжающими иностранными туристами через райком комсомола.

После каждой такой встречи в «первый отдел», занимавшийся обеспечением режима секретности предприятия и много чем еще, являлся человек в костюме цвета мокрого асфальта и задавал вопросы о туристах из-за рубежа и о темах беседы. С некоторых требовал письменный отчет, причем безошибочно определял, кому именно есть что рассказать. Начальник «первого отдела» сидел в сторонке, изредка, как ленивый студент, что-то отмечал в блокноте. Допрашиваемые регулярно лгали, изворачивались, ведь приходилось скрывать совершенно невинные вещи, вплоть до подаренной зажигалки, но своему режиссеру рассказывали все, приукрашивая действительность.

В черном свитере грубой вязки с воротником под горло — двойной отворот, — в длинном, вязаном же шарфе, он казался им князем стиля и судьей в их общей игре, но судьей-шулером, королем порока. Десять молодых дураков и дурочек приобщались ко вкусу бренди, купленного в валютном магазине «Березка» в начале Невского (на чеки, не на валюту, понятно), к сладкому дыму неизвестного простым смертным каннабиса (анаша, конопля — название для невежд), к совместным бессонным безумным ночам с акробатическими трюками и немыслимыми переплетениями тел, когда не знаешь, где чьи руки и чья плоть в данную минуту в тебе. Когда дежурный и формальный изыск — шампанское, через воронку льющееся в сокровеннейшее из отверстий женского тела. Когда они сами для себя — участники умопомрачительного ритуала, стоящие, нет, летящие над простодушной серой толпой. Когда они — почти бессмертные. Это вдохновенное сумасшествие, эти ритуалы даровали иное приобщение: к истинному искусству, гениальным творцом которого был он, их режиссер и король Алекс.

Конечно, королю в полной мере могла соответствовать только Королева. Конечно, традиционные отношения не для них, о нет! И они все вместе, все десять дураков и дурочек взлетали все выше, качели раскачивались, королевская чета правила безраздельно, неизменно исполняя ведущие роли во время совместных ночных и дневных бдений.

А тем временем город Ленинград продолжал смотреть на подруг-провинциалок Валю и Катю свысока. Белые ночи обещали и обманывали, блеск Невы и золотых куполов тускнел под осенними дождями, сырая зима солью разъедала купленные по случаю фирменные сапожки, дешевые дубленки снашивались за сезон, а главное, комнаты в коммуналках (причем у Королевы — служебная) никак не хотели превращаться в отдельные благоустроенные квартиры.

В декабре, мрачном и бесснежном, Королева, несмотря на свой неукротимый опыт, понесла во чреве и имела неосторожность сказать о том Его Величеству. Неизвестно, кто был виновником будущего праздника или, так сказать, биологическим отцом, учитывая их групповые маневры поперек заскорузлой морали, но король повел себя на удивление по-мещански, как последний представитель презираемой толпы: он захотел официально узаконить отношения и переехать к Кате в служебную коммуналку. Королева же предпочитала аборт. Будь на ее месте любая другая из их компании, все закончилось бы примитивно, неинтересно и по-человечески счастливо.

Катя наотрез отказалась от похода в ЗАГС, за что была бита по лицу, после чего облита слезами и покрыта поцелуями и угрозами. Несколько дней она терпела, но Алекс известил Катиных родителей, лично смотавшись в захудалый городок ее детства и заручившись их согласием и обещанием приехать на выходные, чтобы воздействовать на дочь, давно отбившуюся от рук.

В городке не было общественного транспорта за исключением двух маршрутов автобуса. Единственный Механический завод не работал уже полгода, дома и дороги ветшали. Память о Кате сохранилась здесь, хотя сама Катя не навещала малую родину более пяти лет. Память оказалась агрессивно мифологической с оттенком зависти: была, дескать, такая барышня, которая еще учась в школе, соблазняла командировочных, а после всего — тут соседки и рыночные торговки делали паузу — после всего, когда несчастные обеспеченные командировочные из столицы засыпали, барышня их обкрадывала. Иначе — на какие шиши она в Питер умотала? Родители — нищие. Помогать дочери не могут. Она сама им первое время присылала деньги — вон, кухню купили. Но скоро отстала. Забыла, слышь, родителей-то.

У родителей с приездом Алекса появился шанс: молодой энергичный рычаг управления в виде будущего зятя, пока беспутного, но не безнадежного. Такого вмешательства в личную жизнь Королева не выдержала, терпение кончилось.

Вот когда выплыл на свет божий интимный дневник режиссера: безобидная тетрадь на девяносто шесть листов в синем коленкоровом переплете, такие студенты используют для конспекта лекций. В дневнике подробно описывалось что, когда, с кем и в какой позиции. Фиксировались опыты с шампанским и свальным грехом, эксперименты с кантермопсом, таблетками, содержащими кодеин, и прочими медицинскими препаратами, не говоря о диетической конопле. К дневнику прилагались неведомо кем сделанные фотографии, черно-белые — цветные еще не были в ходу. К сожалению, кроме самого автора дневника и одной из девушек, постоянно попадавшей в кадр рядом с «режиссером» (не из их круга, не сотрудницы «ящика», а буфетчицы из столовой, обслуживающей «ящик»), никого больше идентифицировать не удалось: нерезкое изображение, снимали без вспышки. Если бы не подписи на обороте снимков, может, и буфетчицу не опознали бы. Типичная, не обезображенная образованием, смазливая девица. Но она — участница студии, играла в спектаклях, правда, на вторых ролях. Актриса из нее вышла скверная, а сама девушка была глупенькой. Катя с ней вечно собачилась, что странно, вроде бы не тот уровень, не по Королеве ревность.

Выплыл дневник не где-нибудь, а в акватории стола большого начальника, того самого, который помог Кате удержаться на работе после больнички.

Внеурочно появился человек в костюме цвета мокрого асфальта и долго беседовал с Катей. Об этом знала только Валя, и то случайно: относила чертежи на формальное согласование в первый отдел, а заплаканная подруга как раз вышла из кабинета начальника и следом за ней «асфальтовый». Через день человек в костюме появился вновь и долго беседовал с каждым из студийцев, поначалу вызывая их по одному, а уж после всех вместе. И ту девушку, буфетчицу, уволили с плохой характеристикой, а режиссера посадили. Одни говорили, что за наркотики, другие — за аморальное поведение. Никто же не ходил никуда ничего узнавать, все как-то сникли и испугались. Но их не преследовали, даже не разогнали студию, а взяли другого режиссера, старенького. И буфетчицу уже на следующей неделе увидели в столовой другого проектного института, но не «ящика», не секретного.

А в городишке между Ленинградом и Москвой, где жили родители Кати, пустили троллейбус — но это не было связано с историей дневника и прочими безобразиями.

Катя вскоре сама уволилась, потому что вышла замуж. Муж, номенклатурный работник, только-только получил отличную отдельную квартиру. О роли жены в истории с неблагонадежным режиссером работник знал лишь в общих чертах, но Катя довела до его сведения главное: красивую женщину всегда рады оговорить.

Подруги расстались. Замужество Кати стало для Валечки неприятным сюрпризом, молодого мужа она даже и не видела. На свадьбу ее не пригласили.

Валя Завьялова проработала до роспуска «почтового ящика», случившегося в начале девяностых, оставаясь Валечкой и в тридцать, и в сорок лет, не выходя замуж, посвящая себя «чистому искусству» и потихоньку спиваясь. Оказавшись в той же коммунальной квартире на Полтавской (пятнадцать минут пешком до метро «Площадь Восстания») без необходимости ходить на работу ежедневно, она расслабилась на полгода, затем кинулась по старым друзьям. Выяснилось, что друзья уже расселись по хлебным местам, помнят ее хорошо, но на работу к себе взять не торопятся. Попутно выяснилось, что делать Валечка ничего, по сути, не умеет, а в продавцы идти не может, стыдно в продавцы-то. Почему стыдно, бог весть. Валечка расстроилась и расстраивалась в компании с бутылкой еще полтора года.

После того как ее оставил очередной бессовестный сожитель, она одним скачком превратилась в тетю Валю и устроилась на фабрику вахтершей. Поработала год, уволилась, снова устроилась, и так много-много раз, пока не остановилась на этом непрезентабельном месте, на деле оказавшемся уютным и даже денежным. Ненависть к удачливой бывшей подруге, оставившей номенклатурного работника (не сумел, бедолага, освоить новые правила игры в стране), вышедшей замуж за богатого немца — в ее-то возрасте! — не утихала, как утихла, к примеру, любовь к искусству, надежда на замечательную полноценную жизнь и тоска по прошлым свободным временам парения над толпой.

Однако с ненавистью было что-то не так, ненависть приходила в умаление. Зачатки высокомерия, внедренные режиссером Алексом, не проросли и не превратились в мизантропию. Тетя Валя любила людей, иной раз завидовала им, но чаще их жалела. Порой, подслушанное через стенку — типа сегодняшнего чириканья двух девочек-продавщиц — смешило ее до слез, так же, как и мнимые грехи, и мелкие пороки нынешних кандидаток в завтрашние смотрительницы общественных уборных.

Тетя Валя жалобно посмотрела на опустевшую бутылку из-под портвейна, пересчитала выручку на блюдце. Жизнь все-таки продолжалась.

Ангел, опоздавший на пару десятков лет, заплакал над четырьмя неродившимися мальчиками и девочками. Он не успел к этой женщине вовремя, не помог завязаться четырем новым жизням, а она все еще не отчаялась, хоть и ни во что не верила. Заметив чуждое присутствие, Ангел отвел случайно оказавшуюся здесь неупокоенную душу — лети дальше, это не твое место! — и наполнил бутыль.

Тетя Валя решила проверить еще раз, не подвели ли ее глаза, не осталось ли портвейна на донышке. Вот чудо — бутылка полна чудесной янтарной влаги почти до горлышка! Тетя Валя плеснула в дежурный стаканчик, счастливо вздохнула — и ангел забрал ее с собою туда, где печаль и радость неразличимы.

Та, что наблюдала сверху, скользнула мимо тети Вали с ее ностальгическими воспоминаниями: кто-то не позволял приблизиться. Кто-то большой и строгий отсылал наблюдающую прочь — это не твое место! А ведь поначалу этот коридор казался таким важным, но ни одного знакомого персонажа та, что наблюдала сверху, не увидела. Совпадение имен любимого тетей Валей режиссера и Алика ничего ей не подсказало. Семья деревенских самоубийц из Володиной байки и то имела большее отношение к ее истории: стало понятно, откуда взялись некоторые из стражей входа. Стражи — это выдумка. Но она — не выдумка, и грех — не выдумка. Еще есть время…

 

Алла и другие. Пятница

Алла не выспалась. Вчера муж вернулся поздно, пьяным. Вся его одежда так пропахла табаком, что дышать в квартире стало решительно нечем. Видно было, что по дороге он падал, хорошо хоть снег не окончательно стаял, и куртка не испачкана в грязи, лишь вымокла. Она ни о чем мужа не спросила — бессмысленно. Уложила на диванчике, не в спальне — Алику все равно в таком состоянии где спать.

Как назло именно в этот день на работе бушевали страсти. От Ольги Ивановны, непосредственной начальницы Аллы, ушел муж. По версии самой Ольги Ивановны, ушел бесчеловечно: еще позавчера все было прекрасно и они вместе ездили в строительный магазин выбирать обои для кухни — Алла тяжело вздохнула, она покупала обои исключительно сама, — а вчера начальница убирала мужнин костюм на место и обнаружила на пиджаке длинный рыжий волос. На законный вопрос о происхождении волоса супруг, не меняясь в лице, бестактно ответил, что полюбил другую женщину и собирается к ней переехать. После чего вытащил из шкафа чемодан, покидал туда носки-рубашки и немедленно освободил квартиру от своего присутствия. Демисезонные куртки, шарфы, шляпы, а также многочисленные свитера остались в кладовке, равно как и почти новые итальянские ботинки.

— Ушел к какой-то крашеной суке, — рыдала Ольга Ивановна, катаясь по столу головой со свалявшимися жиденькими кудерьками. Не только из глаз, но также из носа начальницы обильно выделялась жидкость. Выглядело это отвратительно. Тем не менее, пересилив природную брезгливость, Алла положила тонкую кисть с ухоженными, но не накрашенными ногтями на ее трясущееся плечо, затянутое вульгарной «ангоркой», размера на два меньше требуемого.

— Перестань, Ольга! Никуда он не денется, перебесится и вернется. Специально не все вещи забрал. Если бы всерьез собирался, то и куртки бы упаковал заранее. Наверняка ты наговорила лишнего, он вспылил. В таких случаях нельзя показывать, что что-то заметила. Со временем самая неземная любовь сама собой рассасывается. А ты бы знала, да помалкивала. Притерпелась бы.

— Как это безжалостно, как несправедливо! — продолжала убиваться деморализованная начальница.

— Ты хочешь справедливости от эмоции, что несправедлива по сути, — поглаживала высочайшее плечо Алла. — Любовь — это предпочтение одного всем прочим, то есть несправедливость уже изначально заложена.

Как любая мысль Аллы, эта также несла в себе давно известное и очевидное, как Волга, навязчиво впадающая все в то же Каспийское море. Но все же, все же некоторым удается разглядеть на грубой схеме географической карты желтовато-зеленую речную воду, в ней — рыбок с красными плавниками, крупные валуны на песчаном дне, даже почувствовать легкий запах йода от водорослей, оставленных приливом на пологом берегу.

Алла хорошо оперировала сложными словами и охотно сопереживала, но какой-то холодок отстранения мешал ей полюбить несчастную Ольгу Ивановну, а та сейчас нуждалась именно в любви. Возможно, у Аллы и получилось бы, но эти обильные слезы, пачкающие готовый и уже переплетенный отчет! Тот же холодок мешал Алле разглядеть или почувствовать, что делается в ее собственном доме, с ее мужем.

Тридцать с лишним лет назад четырехкилограммовый младенец явился на свет влажным и горячим, потребовались многолетние усилия, чтобы высушить то дрожащее, несправедливое и прекрасное, что не возвращается к повзрослевшим людям. Первый этап взросления — сомнение в себе. Алла хорошо усвоила, что не сомневаются только люди неглубокие, эгоистичные. Одним словом, дети до седых волос. Такие люди могут позволить себе поступать как хочется, что иной раз проделывает ее мать, назло другим и даже назло себе, или просто рыдать и пачкать готовые отчеты, которые давно пора отнести на подпись.

Ольга Ивановна внезапно оторвала голову от стола, как-то излишне трезво посмотрела Алле в глаза:

— Спасибо тебе, Алла! Ты хорошая… Но сейчас, пожалуйста, оставь меня ненадолго. Ты хорошая, но только уйди. Пожалуйста! — и совсем неожиданно: — Видеть тебя не могу!

Недавний белый снежок на улице сменился слякотью. По дороге домой Алла вступила в лужу на переходе — обойти было невозможно — и промочила ноги. День не задался.

 

Валера и другие. Пятница

Разбухшие тучи собрались на нерест над Сосновой поляной. Их серебристо-серые животы заполняли пространство над съежившимся в ранних сумерках кварталом и проливали икру мелких снежинок, таявших в полете. Люди торопились по домам после работы, не глядели на небо. То, что под ногами важнее: не заметишь, зазеваешься — и попадешь ногой в расползающуюся жижу. Торговли не было, как и всю предыдущую неделю. Валера, воротившийся домой раньше обычного, с раздражением оглядел следы вчерашнего пиршества и отправился пить чай на кухню. Едва отхлебнул горячего чая и только-только начал расслабляться, как в дверь позвонили.

— Кого еще принесло? — удивился и пошел открывать. На пороге стояла жена, без шапки, с намокшими волосами.

— Вот, зонтик не сообразила взять, — пожаловалась она. — Налей чего-нибудь горяченького.

— Сама налей, — отозвался Валера, менее всего желавший еще одной беспокойной ночи — вчерашнего с лихвой хватило.

Но жена определенно настроилась на тихий «семейный» вечер и последующую «семейную» ночь.

— Ты что, не успел соскучиться? А я вкусненького принесла, неужели прогонишь?

По-хозяйски прошла на кухню, выгрузила из хрустящего полиэтиленового пакета с изображением Адмиралтейства свертки, пахнущие колбасой и копченой рыбой, печенье, конфеты, бутылку марочного вина.

«С чего бы это она? — озадачился про себя Валера. — Вроде не договаривались. Годовщина свадьбы прошла, день рождения дочки — через полгода. Наверняка что-то ей потребовалось. Или решила в очередной раз раздуть огонь семейного очага? Проверила днем, что матери нет, и приехала».

— Как живешь? Как торговля идет? — жена продолжала демонстрировать миролюбие.

Валере ничего не оставалось, как откупорить бутылку, разлить вино по рюмкам, пока жена выкладывала принесенную снедь на «парадные» тарелки. Говорить не хотелось, но этого от него никто и не требовал. После первой же рюмки жена принялась жаловаться на своих родителей, стало ясно, зачем пришла. Там надоело, решила, вдруг здесь будет хорошо. О ребенке, конечно, эгоистка, и не подумала. Дочка опять с дедушкой, бабушкой, без матери. Ругаться Валера не собирался, к чему нервы портить. Разве женщине возможно что-нибудь объяснить или доказать? Все они только себя слушают, а понимают одну грубую силу. Ладно, скоро сама убедится, что у него ловить нечего. Пока. Так-то Валера не вредный, не собирается ее окончательно отшивать, кто знает, как жизнь обернется.

— Что же ты меня в комнату не ведешь? — жена игриво, как ей казалось, улыбнулась.

— Там неубрано. Вчера гости были. — Валера не собирался рассказывать о вчерашнем, сама нарвалась.

— Ого, у тебя гости? Меняешь привычки! И кто же, если не секрет? — жена сделала вид, что ее страшно интересуют Валерины гости.

— Алик.

Жена слегка помрачнела. Вряд ли ей стало стыдно. За давностью лет наверняка забыла, с чего все начиналось, но автоматически расстраивалась при упоминании имени бывшего жениха. Следующая ее реплика оказалась совсем неожиданной, просто ни в какие ворота:

— Давай помогу тебе прибраться. Ты посуду носи, а я мыть буду.

Это что-то уж совсем новенькое. Но Валере сейчас не хотелось ничего, даже помощи по хозяйству. Жена расценила молчание как согласие. Женщины всегда так делают, им так удобнее. Сама отправилась в маленькую комнату и затихла там.

— Ты что застряла? — опомнился Валера через некоторое время.

— Алик, говоришь? Так это Алик накурил? С каких, интересно, пор он губы красит? — жена вынесла на кухню пепельницу, под завязку заполненную окурками с ободками лиловой помады, и демонстративно высыпала ее на стол между тарелкой с копченой салакой и ополовиненной бутылкой. Валере бы просто наорать на бывшую благоверную, какое ей дело, сама себе такую жизнь устроила, но очень обидно стало — устал за неделю, а тут еще и дома никакого покоя. И Валера ответил:

— Подружка.

— То есть я должна за твоими подружками пепельницы вытряхивать? Может, еще что прикажешь за ними подтереть? — жена сорвалась на крик.

Валера отвечал спокойно и негромко:

— Не моя подружка. Алика.

Жена замолчала, словно ее выключили, потом робко и недоверчиво спросила:

— Его жена была здесь? — она не называла Аллу.

— Я же сказал — подружка. При чем здесь жена? Ничего так, подружка, молоденькая, лет на десять нас младше, — терпеливо разъяснил Валера.

Жена побледнела, губы у нее затряслись. Этого Валера терпеть не мог: сейчас начнутся слезы, истерика, вопли. Но жена постояла минуту-другую, потом кинулась в прихожую, сорвала пальто, привычно не попадая в рукав, кое-как надела его и заколотилась в дверь, забыв, как отпирается замок. Не успевшие просохнуть волосы спутанными прядями метались по ее спине.

— Постой, куда ты под дождь, пойдем, выпьем еще, — Валера осторожно взял ее за руку. Но жена заколотилась еще яростнее:

— Выпусти меня, выпусти, пожалуйста!

— Черт с тобой! На, зонтик возьми, потом занесешь, — Валера сунул ей зонтик в руки, опасаясь, что жена немедленно его потеряет, еще раз повторил, — держи зонтик! И машину поймай, я тебе в карман полтинник сунул, слышишь? Простынешь, дура!

Убедившись, что жена начала воспринимать человеческую речь — еще бы она про полтинник не услышала! — отпер дверь, выпустил дуру и, наконец, остался один. К разгрому в комнате прибавился беспорядок на кухне.

— Черт с ним, со всем, — решил Валера, обозревая припорошенную пеплом золотистую салаку. — Интеллигентка фигова, рыбу красным вином запивать вздумала.

Коробку конфет даже не распечатала. Надо конфеты Вике подарить! А что, весьма симметрично: от бывшей подруги Алика подруге сегодняшней.

Идея чрезвычайно развеселила Валеру, и он энергично принялся сгребать останки двух пиршеств в мусорное ведро. Но колбасу и салаку пощадил, сдул пепел и отправил в холодильник.

 

Алик. Пятница

Тополь за окном бессильно вскинул культяпки сучьев. Вчерашний снег сменился мелкой моросью, очередная оттепель расквасила дороги. Оконное стекло плакало аккуратными круглыми капельками, они прочерчивали прерывистые дорожки. Тополь покачивался, дергал растрескавшейся корой, как кобыла шкурой, и жаловался на все подряд: на погоду, на искалеченные ветви, которые сводило от перепадов температуры, на кошек, точивших когти о ствол и разорявших редкие гнезда легкомысленных птиц. Тополь повторял Алику привычную, общую для всех существующих на этой планете максиму:

— Все правы! Можно понять и голодных кошек, и оттепели, и тех, кто плохо с тобой поступает. Но — остерегал тополь — нельзя утверждаться в этом знании, нельзя допускать его в сердце, иначе исчезнешь сам. Можно объяснить неблаговидный поступок неведомой необходимостью, стечением обстоятельств, плохим самочувствием, наконец, тем, что бабушка разбила любимую чашку. Но зачем? У тебя тоже обстоятельства, самочувствие, пусть и нет бабушки, бьющей чашки.

Алик хватался за голову — голова раскалывалась, — и начинал в свою очередь жаловаться: независимо от того, принимаешь ты чужие обстоятельства во внимание или нет, приходится подстраиваться под других, а те ведут себя как хотят. Потому что если не ты, то кто же? Если все будут вести себя, как хотят, мир не рухнет, но ты, лично ты без своих ограничений потеряешь многое из того, чем дорожишь. Покой в первую очередь. Иной раз честнее и удобнее уступить, чем отстаивать себя.

— Почему честнее? — переспросил тополь, подбодренный наблюдающей сверху. Она была уже тут как тут.

Алик сбился с мысли и принялся думать о Вике. Происшедшее вчера казалось омерзительным и привлекательным одновременно. Привлекательным, если бы на месте Вики была другая женщина, незнакомая. Наверняка Вика сегодня сходит с ума, стыд пожирает ее. Из всех знакомых Алику эмоций, стыд — самая мучительная. Если бы не случилось непоправимое, если бы они просто выпили после возвращения Алика из магазина, он бы оставил Вику Валере. Она хотела этого. Может быть, с Валерой ей лучше, чем с ним. Но чем лучше? Почему он завидует Валере? Нет, это не зависть, это тоска по невозможности быть хоть изредка таким же настоящим. То есть Алик признается себе в том, что он — ненастоящий?

Бред какой. Ерунда!

Надо помочь Вике, надо дать ей понять, что вчерашнее — пьяная глупость и ничего больше, и он, Алик, ни капельки не презирает ее за случившееся. Почему всплыло это словечко «презирает»? Презирает? Если уж быть до конца честным с собой, то он испытывает к Вике некоторую гадливость. Меньшую, чем к Валериной жене в ту пору, когда она еще была его девушкой и изменила ему с Валерой. Странно… Но как помочь Вике?

Тополь задергал культяпками:

— Эй, ты уверен, что Вика хочет, чтобы ей помогли? Ты полагаешь, что можешь кому-нибудь помочь? Что вообще кто-то кому-то может помочь? В таком случае верни мне обрубленные ветви.

Алик чертыхнулся и отправился на кухню за анальгином. Вредно лежать, належишь меланхолию. В таком состоянии лучше побольше двигаться, зарядкой заняться, что ли? Но голова болит, проклятая. Скорей бы уж суббота наступила, в субботу им с Володей предстоит отработать свадьбу.

Судя по всему, намечается нечто грандиозное. Свадьба подводника! Невеста уже пятнадцать раз звонила Алику, выясняла, какая музыка имеется в наличии. Каждый раз вспоминала, что нужна еще вот такая песня и еще такая, и еще. Алик утомился растолковывать технические характеристики своей «выездной сессии», но невеста, начиная всякую речь фразой «у нас очень большие особенности», требовала точно сообщить ей все параметры, причем путала децибелы с киловаттами, а усилитель с микрофоном. Но Алику еще повезло. Володе пришлось во сто раз хуже: невеста распорядилась, чтобы он составил поминутный сценарий свадьбы, учитывающий тосты, игры, танцы, выступление приглашенного пародиста и напутственные слова родителей с обеих сторон. Володя надувал щеки, топорщил пятерней ежик, выкрашенный в оптимистически оранжевый цвет, водил шариковой ручкой по страницам замусоленного блокнота, сверяя перечень именных подарков каждому гостю, и обещал все учесть.

— У нас не должно быть девушек-официанток, — напоминала невеста, названивая в половину второго ночи за день до свадьбы. — Оба свидетеля будут мужчины.

— Скажи, душа моя, — вопил Володя, пугая телефонную трубку, — она спит когда-нибудь, эта невеста? У нее, кроме нас с тобой, еще повар, официанты, шофер, портниха, регистратор в ЗАГСе, фотограф, свидетели и гости. Она с каждым утрясает программу?

— Ты забыл швейцара, — вяло отозвался Алик, анальгин не помог — голова болела по-прежнему.

— Нет! — возразил Володя. — В «Двух аистах» швейцара нет. Гостей на входе будет встречать командир подводной лодки, на которой жених — как сказать: плавает или погружается?

— Ходит. Нет швейцара, и то хлеб.

Алику было муторно поддерживать необязательный разговор, спать захотелось смертно, но первому распрощаться невежливо. Он отделывался краткими репликами в надежде, что Володя отстанет, не встретив ответного энтузиазма. Но приятель долго изощрялся в остроумии, репетируя отдельные пассажи — их можно будет использовать завтра — и рассказывая истории, слышанные Аликом многократно.

Алла вернулась с работы раздраженная непогодой и сослуживцами, шваркнула на сковороду четыре яйца с луком, позвала мужа. В кухне неприятно пахло жареным луком и подгоревшим маслом. Что-то не получалось с жизнью. Что-то шло неправильно.

Ночью во сне Алла всхлипывала, дергала руками. От нее нехорошо пахло несвежим бельем и простудой. Алик с закрытыми глазами пытался думать о приятном, но всплывала только недавняя сцена любви на троих. Алик обнял жену и вошел в нее. Алла так до конца и не проснулась, но сделала все, что могла, чтобы облегчить ему задачу. Целых две минуты Алик был счастлив, а некоторое время после — спокоен. Жена наконец улыбнулась во сне, и ему тоже удалось уснуть.

 

Свадьба подводника

Свадьба подводника продолжалась пятнадцать минут. Для подводника.

Для его невесты, а теперь уже жены — на десять минут дольше. За это время молодая успела довести мужа, который оказался несколько нетверд в ноге, до свадебного стола, усадить, поднести бокал с шампанским ко рту, пригубить, улыбнуться гостям, затем аккуратно отлепить голову подводника от стола, позвать наиболее адекватных друзей мужа и с их помощью загрузить дорогого супруга в машину, дожидавшуюся — вот она женская предусмотрительность — у дверей кафе. Молодожены отбыли.

Друзья подводника продержались чуть ли не целый час. Не они женились, не у них стрессовая ситуация, потому и смогли выдюжить. Под громогласное «горько!» целовались свидетели, оба мужчины, но к девятнадцати ноль-ноль по московскому времени полегли все, как один, кроме командира, сдавшись на милость Бахуса. А бог вина постарался, проявил разнообразие, уложив одних на стол головами, других на банкетки у площадки для танцев, а третьих так и вовсе на пол. Командир подводной лодки, не утомляясь, повторял:

— А мне что, я — капитан!

Предусмотрительность невесты, ее хлопоты со сценарием свадьбы, расписанным по минутам, полностью себя оправдали. По крайней мере, она знала, что и когда должно происходить, пусть не могла присутствовать при этом лично. Оставшиеся в строю пожилые родственники долго не отпускали пародиста — за все заплачено, пусть отрабатывает. Володины игры-конкурсы с надуванием воздушных шариков и веселыми плясками успеха среди оставшихся не имели, что не означало окончания работы. Нет, отпустили их, как положено, не раньше половины двенадцатого.

Алик выделил среди гостей одну старушку и выискивал ее взглядом на протяжении всего празднества, хотя хорошеньких девушек, оставшихся без кавалеров, было в избытке. Маленькая старушонка в традиционном платочке и темном шерстяном платьице тихонечко сидела на стуле, ничего не пила и почти ничего не ела, но стоило Алику отвлечься, старушка, казалось, пришитая к своему месту, пропадала и обнаруживалась на другом конце стола, такая же неподвижная и малозаметная.

— На кого ты уставился? — заинтересовался Володя. — Неужели присмотрел себе барышню?

— Ты случайно не знаешь, что за бабулька вон в том углу? — Алик мотнул головой, украшенной большими профессиональными наушниками.

— Вроде бы соседка матери невесты по бывшей коммуналке, но точно не знаю, на нее тост и подарок не заказывали, — отвечал Володя, справившись с записями в блокноте. — А что, ты теперь старушками интересуешься для разнообразия?

— Чертовщина какая-то. Могу поклясться, что я ее знаю, — пробормотал Алик.

— Ну и что такого? Подумаешь! Я лично знаю несколько старушек, и никого сей факт не удивляет, более того, моя жена знает старушек без счета, и ничего, живет себе.

— Я знаю ее по старой квартире, мы переехали оттуда, когда мне было двадцать с небольшим. Могу поклясться, с тех пор она совершенно не изменилась. — Алик в явном замешательстве посмотрел на приятеля, ожидая, что тот примется подтрунивать в своей обычной манере, но Володя выслушал его со вниманием и остался совершенно серьезен.

— Я тебе верю. Кажется, я знаю, в чем дело. Но сейчас не поговоришь толком, через пару часиков эта бодяга закончится, и все объясню. Кстати, твоя старушенция пропала, что доказывает мою правоту. — Володя оглядел зал и покачал головой.

Алик решил, что Володя мистифицирует его, но просканировав зал, не сумел отыскать предмет своего интереса. Старушка, по всей вероятности, утомилась и пошла потихоньку в свою коммуналку.

Алик исказил факты: старушка не была их соседкой по старой квартире в Сосновой поляне. Он видел ее один раз, когда учился в третьем классе, но запомнил навсегда. В тот день он бежал домой из школы, торопясь к своим новеньким рыбкам (аквариум ему купили только вчера). На лестнице его остановила незнакомая бабка.

— Милок, погоди-ка! Послушай меня и запомни! Убили твоего дядю, ты носишь его имя. На него играл сокамерник и проиграл. Теперь ты должен жить за двоих, понял? Не отступать! Быть сильным и решительным!

Маленький Алик испугался, с порога уцепился за свою бабушку:

— Там на лестнице чужая бабка. Она сказала, что моего дядю убили! Какого дядю? У меня есть дядя? А что такое сокамерник?

Бабушка охнула и осела на пол. Через день бабушки не стало, Алику говорили — уехала к родственникам. Он переспрашивал — к дяде? Отец вывел его на прогулку:

— Давай поговорим как мужчина с мужчиной! Мама плачет, ты видишь, дед расстраивается. Никогда не вспоминай о дяде. Ты понял, сынок?

Алик не понял — тогда. Но спрашивать перестал. С тех пор запах валокордина и сырников — бабушка жарила сырники к его возвращению из школы — прочно связался с несчастьем. Историю дяди он узнал позже, на той квартире они прожили еще лет десять, и много еще случилось всякого разного. Ту бабку Алик больше не встречал. А сегодня обознался или память подшутила — все равно тревожно. Володя сумеет отвлечь, выручит.

Володины истории имели над Аликом чудесную власть. Понимать-то он понимал, что все поведанное, мягко говоря, достроено, доведено до метафизического плана и к реальности имеет такое же отношение, как спектакль о революции к революции. Но когда Володя излагал свои новеллы, верил ему безоговорочно, никакое сознание, паскудным скептическим краешком своим отмечающее-таки несообразности повествования, не мешало. Правда и вымысел жили в восприятии Алика параллельно и суверенно, как жена и любовница в его сердце — не пересекаясь и не мешая друг другу, а напротив, придавая жизни остроту, какую не мог дать печально сомневающийся темперамент.

Свадьба, наконец, закончилась, и заповедная рюмочная ласково встретила своих героев.

— Поздно! Может, отложим твою историю? — нерешительно поинтересовался Алик. Знакомые стены усмехнулись и приобняли их за плечи.

— Да какой же ты после этого джигит? — возмутился друг. — А традиция, она тебе что, хвост собачий? Не жмись, нам же на машину добавили сотенную, сорок минут у нас есть как минимум.

Взор Володи привычно затуманился, голос обрел вкрадчивую глубину. Стены рюмочной раздвинулись и пропали, рассказчик и слушатель медленно вступали в зону, затерянную во времени.

— Я столкнулся с подобным явлением давно и так же случайно, как ты, — издалека начал Володя. — Мамина тетя с незапамятных времен жила в громадной коммуналке на Пушкинской улице, там сплошь бывшие гостиницы, меблированные комнаты и доходные дома. В той квартире насчитывалось до тридцати жильцов, впрочем, год на год не приходилось. По меньшей мере пять бесхозных старушек обреталось в ней. К ним не ходили родственники, бабулек не навещали подруги. Но! — Володя поднял пухлый указательный палец. — Четыре старушки учредили лигу Бдительных Наблюдающих и Вмешивающихся. Они активно участвовали в коммунальных склоках, следили за графиком мытья полов и туалетов — туалетов в квартире было аж три, докладывали прочим жильцам о злостных нарушениях Верочки при пользовании ванной и о вреде, причиненном Арнольдычем общей газовой плите — одной из восьми. Они сообща пили жиденький чай, по очереди шастали в аптеку. Вместе слушали по радио новости и вместе сидели на лавочке на бульваре под памятником Пушкину, потому что у подъезда не было лавочки. И лишь пятая старушка довольствовалась ограниченной ролью Наблюдающей Без Вмешательства. Она не ходила в гости к соседкам из объединенной Лиги, не варила овсяного киселя на кухне, более того, не посещала аптеку.

Старушки — члены Лиги — серчали и жаловались соседям, что бабулька зазналась. Много о себе понимает, стало быть. В тридцатые годы с такими, сами знаете, как поступали. Да и не только в тридцатые.

Рано или поздно прочие соседи тоже заинтересовались, что за старушка такая, что не болеет никогда и в аптеку не ходит. Чайник кипятит, но что готовит, что ест — неизвестно. Пенсию ей не приносят, как всем прочим. Говорит, что сама на почту ходит, но кто знает.

Начали за бабкой присматривать. Выследили: на почту не ходит, в магазины и на рынок не ходит, похоже, вовсе не ест. Стали выяснять, кто такая, кто родственники — окольными путями. У кого-то из соседей зять в милиции, у кого — теща в ЖЭКе. Бабка оказалась ничья и ниоткуда. Нет у бабки никаких земных привязок. Очень странно, но чего не бывает. Так бы оно, может, все и успокоилось, кабы не случилось происшествия с водопроводом.

То ли в трубы что-то вредоносное попало, то ли краны на кухне помыли не тем, чем надо, но все жильцы, кто был в квартире на тот момент, траванулись. Ничего страшного, обычное бытовое отравление. Тех, кто неотложку по неопытности вызвал, свезли в Боткинские бараки, куда с инфекциями укладывают и надолго, но большинство оказалось мудрей: отравление перед врачами отрицали и отделались жидким стулом и температурой. Доходило до смешного — или трагического, как посмотреть. Туалета-то в квартире три. А жильцов — тридцать. Кто в очереди стоит, кто с баночками бегает. Атмосфера такая, что не продохнуть, в прямом смысле слова. Тут уж все на виду: кто сколько раз по нужде сбегал, кто дольше положенного сидит, и так далее, коммуналка, как-никак.

Старушка наша в разборках не участвует, в туалет не ходит. Сама, значит, справляется: дух опоры на собственные силы. Соседям в разгар эпидемии она до лампочки, но едва первые поступили в больницу, система заработала. Времена стояли общественные. Сразу СЭС, проверки, врачи набежали жильцов осмотреть. У жильцов которые похитрее, своя забота: скрыть понос, чтобы не загребли, терпят, аж слезы из глаз, переводят стрелки на старушку, жаль, мол, соседку, слабенькая.

Сунулись врачи к бабке — заперто. Ушла — нет, неизвестно. Никто не видел, чтобы уходила, но особенно никто за ней и не следил в те дни — не до чужих старушек, пусть и соседок. А что, если умерла старушка? Не выдержал организм инородной инфекции, она и в аптеку не ходит, не привыкшая к болезням-то, вот и надорвалась, не снесла. Вызвали участкового.

К его приходу все уверились: беда со старушкой. Жильцы взволновались, даже очередь в туалет поубавилась. Дверь взломали. В комнате чистенько, бедненько. Все, как у всех старушек, но чего-то все же не хватает: салфеточки, там, вязаной на этажерке, фотокарточки на стене. И старушки. Старушки тоже не хватает. Нету ее. Вещи висят: пальто да халат. А самой — нет. И все.

Не появилась больше старушка в квартире никогда. Через полгода Верочка комнату себе прибрала, мальчик у нее родился. Соседи даже не возмущались. Тяжело Верочке в одной комнате с мужем, свекровью и двумя золовками. Про старушку забыли. Лет через десять мамина тетя умерла, я ту квартиру больше не навещал.

Прошло еще сколько-то лет, и я оказался под Новгородом, в довольно-таки большой деревне, мы там выездной спектакль гоняли для колхозников. Иду себе перед выступлением по полям-лугам, они колосятся как надо, рядом дубрава шумит, как положено, птички поют, коровы пасутся — буколика, одним словом, она же георгика. Иду полем, иду опушкой, навстречу махонькая бабулька, в деревню поспешает. Ну, думаю, бабка за грибами ходила, за колосовиками — дело в июле было. Нет, гляжу, без корзинки, бездельная какая-то старуха, странная. Пригляделся — так бы, может, и внимания не обратил, но забавным показалось, что бабка далеко от деревни забрела на прогулку — смотрю, а это та самая старушка из теткиной квартиры. И за столько лет ни капельки не изменилась. Конечно, они меняются меньше, чем мы, но все-таки на сколько-то должны состариться!

Платочек на ней тот же и платье то же. Надо же, не вспомнил бы, если бы попросили описать, а как увидел — сразу узнал и платье, и платок.

— Здравствуйте, — говорю, — бабушка! Вы меня не помните? Я Нины Александровны племянник.

— Нет, милок, — отвечает, — не знаю никакой Нины Александровны.

И ходу, ходу, да шустро так. Не по себе мне стало. Поклясться могу, как ты давеча, та же старуха, точно. А потом уже, в городе, да и не в тот год, натолкнулся на забавную статейку в научно-популярном журнале. Оказывается, наш институт старения, то есть геронтологии…

— Не знаю такого института, — перебил Алик.

— Конечно, не знаешь, — спокойно заметил Володя, — он засекречен, им КГБ ведал.

— Но сейчас-то этот институт должен быть известен?

Володя оставил реплику без внимания и продолжил:

— Наш институт старения выявил этих старушек еще до войны, в тридцатых годах. Живут такие ничейные бабушки, божьи одуванчики, внимания не привлекают, ходят везде преспокойненько, наблюдают жизнь. Но стоит кому-нибудь ими заинтересоваться — немедля исчезают безо всяких следов. А потом всплывают совершенно в другом месте и живут себе, ничего не потребляя, ни в чем не участвуя. Идеальные наблюдатели.

— Но в журналах без конца встречаются «утки», сам знаешь.

Сегодняшний скептицизм Алика объяснялся не иначе, как неурядицами в личной жизни, обычно он бывал бескрайне лоялен.

— Утки утками, но как с твоей старушкой? Сам же убедился в их существовании, или ошибаюсь? — Володя победно посмотрел на слушателя и вкрадчиво добавил:

— Воображения у тебя не хватает, вот что.

— При чем тут воображение?

— Видишь то, что тебе показывают, не пытаясь понять, зачем показывают и что это такое на самом деле. Если ты видишь нечто, похожее на человека, не факт, что это на самом деле человек… — Володя затянул драматическую паузу, но Алик не купился на сей раз.

— Нечто, похожее на человека, — повторил Алик. — Это я — нечто похожее на человека. Видимость. Рефлексия.

Володя удивился. Не ждал он от друга такой реакции, нечестно.

— Тебе сегодня не в то горло пошло. Работа заканчивается, организм остается и протестует. Поздно, пошли машину ловить, — и с досадой стукнул кулаком по вернувшейся на законное место стене рюмочной.

 

Вика. Суббота

Вика пришла на работу чуть ли не на полчаса раньше положенного срока, несмотря на то, что сегодня у нормальных людей выходной. А у нее — график, и субботы в нем рабочие. Это второй продавщице, Ритке, вечно везет, ну там, дело ясное — у Ритки спецграфик. Чудовищная трапеция универмага, впечатанная в центр города Валлен-Деламотом, давно проснулась и жила своей жизнью. Квартал вокруг проснулся еще раньше. В тягучих зимних сумерках сновали фуры, легковушки и люди, люди, люди. И люди и машины, казалось бы, проседали под тяжестью тени универмага, старейшего питерского торгового дома, а он еще больше тяжелел в свете тоненьких фонарей. Но сам главный проспект был празден и пуст: ретивые туристы, коренные жители и лимитчики еще только потягивались в своих таких разных постелях.

Вика не любила универмаг, но дома в жалкой хрущевке ей было тесно. Завтрак двойнятам она не стала готовить, мать вроде вчера не слишком перебрала, сумеет их покормить.

Снег исчез задолго до входа в универмаг. Растоптанный и подтаявший, снег сдался на милость штатным дворникам. Охранник у входа загляделся на нее, Вика редко с ним сталкивалась, приходила, когда охранники уже разбредались по служебным закоулкам. Видимо, то, что случилось, выделило ее из общей массы, сделало привлекательной и желанной. Права Светка, ой как права! Вика залихватски пискнула «Привет!», а охранник шагнул навстречу, растопырил руки и спросил:

— Что же надо сделать, чтобы получить такую попку на ночь?

— Козел! — оскорбилась Вика и рванула на себя тугую служебную дверь.

«Я не из таких», — подумала про себя с гордостью. Но с горечью отметила, что охранник — высокий блондин и вообще он хорош собой. Что Алик, что Володя проиграли бы при сравнении с ним, но она же не сравнивает!

— Похвальное рвение! — отметил ее раннее появление вдруг объявившийся заведующий отделом. Николай Михайлович не слишком часто баловал отдел своим присутствием, разве, когда совсем уж дефицит привезут. Тогда-то он стоял за прилавком как обычный продавец, обслуживая личных покупателей. Вика направилась было в подсобку, но Николай Михайлович задержал ее.

— Ты прямо сияешь! Случилось что?

— Случилось! — Вика обрадовалась: уж если этот старый пень заметил, точно, она изменилась.

— Что случилось-то?

Вика задумалась, не знала, как ответить, но вырвалось: — Жизнь такая!

— Жизнь случилась? — ухмыльнулся заведующий отделом и — немыслимое дело — протянул руку и ущипнул ее за задницу. Вика не взвизгнула, чего несомненно дожидался плешивенький Николай Михайлович, а с достоинством тряхнула челкой и пошла к себе.

«Я не из таких», — уже с привычной горечью думала она, натягивая служебный нейлоновый халатик. И тут же вспоминала коллегу Ритку, не оставлявшую заведующего отделом своими милостями, осыпанную за то отгулами, благодарностями с занесением в «личное дело» и еще чем-то материальным. Охранника, конечно, было много жальче, охранник — красавчик, что и говорить. Но ведь она только по любви — или что? По любви же?

Вика совсем запуталась, заварила себе чаю и всплакнула над кружкой. Наверное, от счастья.

 

Алик и другие. Воскресенье

Утром приехала теща. Алик, уснувший вчера, то есть уже сегодня, в два часа ночи, спал и пропустил момент ее появления. Но то, что не удалось дверному звонку, успешно реализовал звучный тещин голос, извлекший Алика из зеленоватого потока сонной одури.

Теща вышагивала по кухне, производя смотр вверенных дочери батальонов кастрюль и сковородок. Теща осталась недовольна. Жена оправдывалась, но лениво, по обязанности, не вкладывая душу в оправдания и убирая с тещиного пути тот или иной зазевавшийся половник, стакан, ковшичек. Алик представлял это так ясно, словно сам присутствовал на кухне.

Почему Алла дома? Неужели уже выходной? Зимой дни похожи один на другой, случается, что пятница наступает за вторником, а то и целая неделя ускользнет, если работы нет. Придется вставать и пить с тещей чай. Какое-то время та будет крепиться, воздержится от замечаний при зяте, но все кончится тем, что теща с Аллой обидят друг друга. Алла надуется, как мышь на крупу, теща добавит пару-тройку лишних слов и уйдет, чтобы появиться через месяц и продолжить в том же духе.

— Почему это он у тебя спит до десяти утра?

— Тише, мама, он поздно пришел, устал на работе.

На пол упало что-то особенно звенящее.

— Вот видишь, так всегда бывает, когда вещь стоит не на своем месте, — обрадовано сообщила теща.

— Значит, не стоило и трогать, — раздражение в голосе жены набирало силу.

Стало быть, уронила посудину тещенька, а не жена. Алик понял, что окончательно проснулся и даже выспался. После вылазки в туалет и ванную под бдительным тещиным оком предстояла долгосрочная совместная трапеза с незваной гостьей. Внезапно Алик ощутил небывалый прилив нежности к теще, словно заполнившей всю их маленькую квартиру своим присутствием. Не осталось места сомнениям, мыслям о Вике и Валере. Алик лучезарно улыбнулся.

— Доброе утро, дорогая Александра Степановна!

— И тебе, Олег, того же! — теща малость опешила от столь радушного приветствия. Она привыкла к исключительно мрачным ноткам в интонациях зятя. Нетрадиционное поведение Алика вышибло ее из колеи. Завтрак чуть было не кончился благополучно. Но за кофе и мороженым, которое теща принесла как гостинец, она увела разговор — из самых добрых побуждений — в новое русло.

— Почему вы, молодые, живете, как бирюки? Почему бы гостей не пригласить? В выходные надо отдыхать! Выбрались бы погулять куда-нибудь с утра, потом с гостями посидели бы.

— Мама, Алику народа на его работе хватает, я тоже не скучаю, между прочим. Почему ты считаешь, что лучше нас знаешь, что нам делать? — Алла завелась с полоборота, обычно она держалась дольше.

— Да ты не стесняйся, что квартира не ремонтирована, — наседала теща. — В гости не за тем ходят, чтобы квартиры рассматривать. А кстати, Олег, вы что предполагаете с кухней делать? Надо бы кафель поклеить, и линолеум не грех заменить.

Алла завела глаза к потолку и выразительно звякнула ложкой по блюдцу.

— Мы обязательно постелем кафель, Александра Степановна, — начал Алик, но зазвонил телефон.

— Это тебя, — недовольно заметила жена, не делая попытки подняться с табурета.

Алик направился в комнату к телефону, чувствуя, что за спиной уже разворачиваются военные действия.

— Алло, алло, — несколько раз повторил он. В трубке молчали. Вдалеке, вне зоны молчания, заиграла музыка, диктор сообщил температуру воздуха, склянки возвестили наступление одиннадцати часов утра. Абонент не отзывался, молчал и слушал, как Алик повторяет навязчивое «алло».

— Ошиблись номером, — объяснил Алик, возвращаясь к семье.

Семья разбегалась. Женщины уже успели сказать друг другу главные слова и сделать выводы. Алла печально смотрела в окно, гладкая пепельная прядь изящно и неподвижно лежала на бледной щеке. Раскрасневшаяся теща вставала из-за стола, белокурые завитки вокруг ее лица радостно приветствовали движение, приходя в волнение от выгнутых тугих спинок до пушистых хвостиков.

Она сухо попрощалась с неблагодарной дочерью, так же сухо приняла у Алика пальтецо «экзотического» оттенка и удалилась, гордо цокая высокими каблуками по ступеням лестницы. Супруги остались наедине. Они не смотрели друг на друга, этого не требовалось. Каждый полагал, что легко читает в душе другого. Но та, наблюдающая, которая витала над ними, не имея возможности вмешаться прямо, знала: все не так. Пресловутое взаимопонимание — не более чем семейный миф. Долгие годы совместной жизни разделяли и разводили их сильней, чем чистое незнание, когда интуитивно угадываешь в другом то, что действительно хочешь узнать.

В их первый счастливый год, заполненный обоюдным узнаванием и желанием, а чуть позже нежностью и крайне редко раздражением, Алла в порыве откровенности объяснила мужу, что означают ее поджатые губы, опущенные глаза и разговоры на отвлеченные темы. От объяснения оружие, которое она применяла, не стало менее опасным, как знание устройства автомата Калашникова не избавляет от его убойной силы.

К исходу первого года они не то чтобы насытились взаимной нежностью, но привыкли друг к другу, утратили первоначальный интерес. Знание о другом обрело законченную форму, не желая поспевать за внутренними изменениями каждого. На смену мирному сосуществованию пришли конфликты. Так как оба считали себя людьми мудрыми и выдержанными, ссоры не приносили ни облегчения, ни полного отторжения. Еще через год супруги научились делать скидку на эти неурядицы, согласились на новое приятие друг друга — без переделки тех слабостей, что так нетерпимы в человеке, живущем в опасной близости от тебя. Выяснилось, что мириться с недостатками легче. Началась эра истинно семейной жизни, она базировалась исключительно на родственных связях. Эра безупречная во всех отношениях, если бы не скука.

Алла скучала меньше — отвлекали дом, хозяйство. Алику избыток наблюдательности мешал, усиливая чувство вины и рефлексию.

Та наблюдающая, что витала над ними сейчас, не хотела разбираться в привычных мыслепотоках супругов. Времени изменить ситуацию оставалось все меньше. Значительную часть его поглотило путешествие по коридору детства Алика. Наблюдающая научилась обряжаться в фантазии, но толку в этом было мало. Чужая старуха в Сосновой поляне напугала мальчика историей про смерть дяди, а предупредить не сумела. Вымышленные персонажи Володиных баек не помогли, не пробудили энергию, а прямо говорить у наблюдающей права не было. Оставались знаки и совпадения. Она еще могла рассеять смятение Алика по поводу ремонта и подозрительного телефонного звонка с молчанием в трубку, рассеять чувство его вины перед женой, «снять» болезненные воспоминания о любви втроем, горечь утраты Вики, обиду на Валеру, раздражение от жены, сидящей напротив, усталость от переживаний и сомнения — но только на время.

Алик, избавленный наблюдающей от этого груза, испытал подобие опьянения, легкость и необъяснимый прилив хорошего настроения. Так рука, избавленная от груза, невольно поднимается вверх. На волне воодушевления Алик и принял решение.

— А ведь Александра Степановна права, в нашей квартире накопилось нечто унылое и разрушительное. Ремонт нужен, говорить нечего. Но давай и гостей пригласим, разрядим атмосферу.

Алла ошалело уставилась на мужа. Шутить он не мог, он не шутит дома, издеваться — не в его натуре. Она лихорадочно соображала, что послужило причиной необычного предложения, не разговор же с тещей, в самом деле. Пока машина доморощенного психоанализа разогревала двигатель, поджатые губы Аллы разомкнулись. Всего-то и требовалось — автоматическое:

— Ты что, сдурел?

Но многолетняя закалка взяла свое, и Алла спросила:

— Кого ты хочешь пригласить? И когда?

Нежданное солнце пробилось сквозь тучи, все показалось Алику простым и понятным. А то, что оставалось сложным, следовало ликвидировать или упростить, привести к масштабу семьи, к легкому бытию в залитой зимним солнцем маленькой кухне, которая после ремонта будет казаться гораздо больше.

— Володя постоянно занят, с ним трудно договориться. И потом, он любит к себе приглашать, а не сам в гости ходить. Леся у него…

— Только не Леся! — вырвалось у Аллы. Жена Володи ее пугала. Но нельзя запрещать мужу устраивать праздник, он так редко чего-то хочет! Лучше промолчать. Все, будем молчать!

— Может, Валеру позовем? Он тебе не слишком симпатичен, но попробуй присмотреться. Валера хорош естественностью. Ты со своей проницательностью отличишь подлинное от искусственного и поймешь: то, что ошибочно воспринимается как грубость, есть подлинная безусловная натуральность. Мы забыли, что можно вести себя просто, не просчитывая реплики собеседника на три хода вперед. Наша рефлексия губительна для общения. А о ремонте не беспокойся. Я постараюсь предпринять что-нибудь. Володя присоветует, к кому обратиться.

Алик болтал, как в ресторане перед публикой. Алла только диву давалась. Пятнадцать раз могла бы опровергнуть мужа, доказать, что ошибается, но зачем? Любой имеет право на ошибки. Если у мужа такое настроение, пусть. Слабо верится, что он говорит о ремонте всерьез, скорее, под воздействием минуты. Солнце, опять же.

— Я не против, — осторожно ответила Алла и перевела разговор на безопасную тему — что готовить на обед и ужин.

— Устроим прием в следующую субботу, — перебил ее Алик. Чудесная легкость, только что переполнявшая его, исчезала толчками, или это сердце стучало громче обычного.

Та, которая витала над супругами, печально съежилась и вылетела в отверстие вентиляционной шахты, пренебрегая проницаемым окном.

 

Вика. Вторник

Вика не из-за конфет поехала. Что она, не может сама себе конфет купить, что ли? Просто сейчас экономит, парадное белье хочет приобрести. Позор, какое у нее нижнее белье, раздеться стыдно! Позавчера видела в ларьке шикарный пояс с резинками для чулок, пояс черный, а резинки красные. Ужасно сексуально. Светка говорит, что пояс проституточий, но это от зависти. Саму-то жаба душит дорогое белье покупать. А может, у нее мужики такие нетребовательные, не понимают ничего в сексе. Светка и сама не очень-то сечет. Не то, что Вика теперь. И мужики у Вики не чета Светкиным. Хотя, если разобраться, все они козлы.

В воскресенье Вика позвонила Алику сама, решила, как дурочка, что после того сказочного приключения у Валеры можно опять встретиться всем вместе. Но услышала женские голоса за его «алеканьем» и испугалась. Чего испугалась? Не ожидала, что у него там еще кто-то, кроме жены, околачивается. Хорош гусь, не успел с Викой проститься, уже другие развлечения нашел. Догадаться должен был, что это она звонит. Извернуться как-нибудь, назначить встречу. Вот, воскресенье пропало. И Валера занят оказался. Алику она теперь хрен позвонит, он еще просить будет. Хватит, натерпелась, наждалась. Сам должен телефон обрывать! После всего!

Валера объявился сегодня, на работу пригласил, подарочек обещал. Вика думала, что он, как человек, после работы повезет ее к себе. Они делом займутся, может, там и переночуют. А он коробку конфет сунул, познакомил с каким-то своим сослуживцем и спровадил домой. Ни фига себе, через весь город за вшивой коробкой тащиться. Это после ее-то работы, когда ноги и так отваливаются от бесконечного хождения от прилавка к прилавку.

А если Валера разочаровался в ней как в женщине? Или его оттолкнуло неказистое нижнее белье? Не то, не то. Есть в поведении Валеры что-то неестественное. Да что перед собой-то вилять! Выглядело так, словно он пригласил ее лишь затем, чтобы Юрасику тому дурацкому продемонстрировать.

Она не против, когда мужики своими девушками хвастаются, это нормально, так положено, значит, есть чем хвастаться. Но Валера таким тоном ее представлял, как будто у него таких девушек, как Вика, дюжина в неделю. Разве прилично спрашивать при ней, не хочешь ли, дескать, друг дорогой, сам такую задницу под рукой иметь? Чуть ли не заискивал перед тем шибздиком, а Вике сказал — покедова, кроха, сегодня мне недосуг, не до вас то есть. И оба заржали. Потом, правда, отвел ее в сторонку, извинился, сказал, что у них в мужском коллективе принято так шутить, иначе его уважать не будут. Ей-то что! Валере, судя по всему, нужна репутация, хочется в глазах сослуживцев «выглядеть». Но не за ее счет, пожалуйста!

С другой стороны, на сердитых воду возят. Надо сначала его на крючок покрепче подцепить, а потом права качать. Светка дело говорила. Хочет Валера своему Юрасику пыль в глаза пустить, пусть его. Вика потом свое возьмет. Но все равно обидно! Не стоит Светке рассказывать, подруга еще гадость какую скажет в ответ, с нее станется. Вика сама разберется, ученая. Да и что такого страшного? Задница у нее в самом деле — что надо. Все Валерины хитрости она насквозь видит. Ему охота, чтобы им восхищались, так и бедный Алик хочет, чтобы строем ходили — по правилам. Ну так ведь на то и мужики. Надо на них смотреть так же, как они на нас, надо их иметь дюжину в неделю, и все будет замечательно.

А к поясу еще чулочки бы ажурные или в сеточку, черного цвета. Тогда ни один не устоит — усохнет. Что ни говори, вкус у Вики есть, стиль она понимает. Еще бы денег.

 

Алик. Среда

Потянулась пустая неделя. Алик не звонил Вике, пребывая в странном оцепенении. Работы в ближайшее время не предвиделось. Часть времени уходила на поиски новой музычки для свадеб и юбилеев, но оставшаяся незаполненная часть была слишком велика. Дошло до того, что он решил самолично съездить в магазин за обоями, хотя жена собиралась перестилать кафель — но это детали. Алле не стоило волноваться, муж ничего не купил бы: он не знал, как определить необходимое количество рулонов.

С похвальным желанием Алик добрел до павильона метро и вступил на эскалатор, не имея четкого представления о том, где располагаются ближайшие строительные магазины. Пока живые ступени эскалатора переносили его под землю, он успел посчитать лампы, вырастающие светящимися, недружелюбными колоннами по обеим сторонам, но ступив на скользкий пол, забыл получившееся число и лишь смотрел по сторонам. Толпа повелевала его телом, направляя Алика в вагон, а из вагона — на переход. Все совершалось автоматически, пока Алик не обнаружил себя на станции метро «Невский проспект», что неудивительно, ибо он чаще всего выходил в город именно здесь.

Алик остановился, пытаясь сообразить, куда же все-таки направляется. Народу на станции в этот час оказалось на удивление мало. На ближайших скамейках сидели оживленно жестикулирующая парочка студентов с кейсами да бродяжка, обнимающая большой тряпичный сверток. Алик задержал взгляд на ее опухшем лице: неприятно одутловатом.

«Володя, посмотрев на эту даму, непременно сочинил бы историю. Отличную историю без традиционных штампов типа мамы-алкоголички и пропитой квартиры», — подумал Алик.

Лицо нищенки поразило его, лезло поверх его собственного, Алик чувствовал чужую воспаленную кожу на своих щеках, глядел из этих заплывших глазок, грязная, колючая вязаная шапочка ползла по его лбу. Он не мог сдвинуться с места, руки и ноги налились усталостью. Вспомнил, что читал рассказ о перемещении или обмене личностями, несколько рассказов, много рассказов на эту тему. В реальности никакого перемещения нет: сколько ни гляди на бродяжку, не вспомнишь о кусочке хлеба и окурке, провалившимся у нее сквозь дырявый карман за подкладку пальто. Его мозг выдает готовые клише: дырявое пальто — штамп, кусочек хлеба — штамп.

Если ведьмы существуют, они должны выглядеть подобным образом. При чем здесь ведьмы? Это все меланхолия… Надо просто сделать шаг, миновать часть пространства с нищенкой на мраморной скамье, чтобы всякая чушь не лезла в голову, не тревожила. Не хватало еще поверить в знаки и совпадения. Главное, не думать о Вике, то есть совсем не думать. Но как невыносим мир, как груб и прекрасен — вот, еще один штамп, и ничего с этим не поделаешь, ни с миром, ни с контролем над собственными мыслями.

«Я убью его, — внезапно решил Алик, и наваждение отступило, ноги привычно понесли его к широкой лестнице, ведущей к следующему переходу и выходу на Невский. — Убью Валеру». — В спертом и голодном воздухе метро над головами пассажиров мелькнуло знакомое лицо, искаженное ухмылкой: Валера смеялся.

Пройдя Невский проспект от сжатого сумраком домов канала Грибоедова до площади Восстания и наивно-радостной вокзальной суеты, Алик так и не нашел нужного магазина. «Гостиный двор» и «Пассаж» он миновал, не притормаживая. В универмаги заходить не хотелось. Вика работала в универмаге. Дома заняться оказалось решительно нечем, до прихода жены оставалось много времени, и Алик привычно улегся на диван. Почему он решил пригласить в гости именно Валеру? Шуточки подсознания, не иначе.

Давно, в чужой забытой молодости, Алик мог представить себя в постели с двумя женщинами. Не то, чтобы Алика интересовал подобный вариант, но он казался допустимым. Другое дело — с женщиной и мужчиной, тем более, с приятелем и любовницей. Должно было быть безусловно неприятно, если не противно. Но оказалось — не противно. Почему он хочет пригласить Валеру? Неужели ошибается насчет собственной природы, или, как принято говорить, ориентации?

Телефонный звонок выручил Алика. Володе срочно потребовался микрофон, и Алик с удовольствием согласился вновь поехать в центр, чтобы передать необходимое. Алик опомниться не успел, как уже снова выходил к каналу Грибоедова, принарядившемуся огнями фонарей в ожидании вечера. Но в этот раз он отправился не налево в конец Невского проспекта, а направо, к его началу.

На улице Желябова издавна существовала чудесная булочная-пирожковая. Собственно пирожковая с торговлей «на вынос» располагалась в первом зале, а во втором стояли три столика и пара стоек, где можно было, закусывая пирожками, выпить чего-нибудь подходящего настроению. Публика, за исключением случайных мамаш с детьми, собиралась своя: друг друга знали в лицо, а продавщицу называли по имени. Большую часть постоянной публики составляли музыканты и их друзья: сказывалось близкое соседство консерватории. Литераторы тоже забредали, но все какие-то графоманистые, неподлинные.

К приходу Володи Алик успел остограммиться и съесть пару фирменных пирожков-шариков с чесноком и сыром. Увы, Володя спешил. Неотложное дело не помешало ему выпить запланированный коньяк, но от рассказа традиционной истории он отказался, что Алику было только на руку. Выяснять отношение Володи к групповому сексу напрямую в принципе было небезопасно — истолкует превратно, — поэтому Алик обратился к опыту приятеля, сформулировав вопрос в форме «а не случалось ли тебе…».

Володя отозвался мгновенно, ответил исчерпывающе и почти кратко, истолковав вопрос именно так, как и опасался Алик:

— Благоверная намедни уехала к тетке, и я как раз в эти выходные имел безобразия с соседкой и шведом. Соседка в гостинице горничной работает, в «Советской», ну, я тебе говорил. Та к вот, отбарабанили мы с ней шведа во все параметры, а утром выгнали.

— Почему? — вежливо поинтересовался Алик.

— Надоел! — отвечал Володя. И добавил: — Поучаствовать хочешь? Так я тебе позвоню в следующий раз, как оказия выйдет, — после чего пустился выяснять технические характеристики микрофона.

У Володи все легко, все под рукой: и швед с соседкой, и любовь к благоверной, и микрофоны. Полная гармония. Но если это лишь видимость?

Объясняться, доказывать, что друг ошибся насчет намерений — еще хуже, решит, что Алик принимает проблему близко к сердцу, примется убеждать, что ничего нет легче, чем отбарабанивать по шведу за вечер. Как ему удается жить так просто? Чувствовать себя правым и безгрешным? А главное — чувствовать с удовольствием. Как там — «во все параметры»?

Алик не ханжа и не прыщавый подросток, в приключении у Валеры дома нет ничего страшного, чрезмерного или дурного! Не так: не было бы, если бы не Вика. Хотел ли он, чтобы так получилось? Специально оставил их с Валерой наедине? Почему присоединился к ним, вернувшись? В молодости все оказалось бы проще. Не стоило бы ни гроша. В смысле переживаний. В молодости Алик воспринимал эксцессы легче. Он же не рассорился с Валерой, когда тот увел у него девушку. Валера ни при чем. Проблема в его собственном желании. Намеренно или случайно? Разве можно не знать о собственных побуждениях? Собственное, собственные… А ну как, у него нет ничего собственного? Вот что страшно.

— Ну, привет! — напомнил о себе Володя. — Значится, договорились.

— О чем? — спохватился Алик, крутя пальцами граненый стаканчик.

— Знаешь, сколько у него граней? — спросил Володя. — Да не пересчитывай, сразу отвечай!

— О чем договорились? — Алик затравленно смотрел на своего мучителя. Володя как представитель ясного и торопливого мира, не желающего притормозить, не умеющего останавливаться, чтобы поразмыслить над собственными проблемами, либо вовсе не имеющего их, простодушно мучил Алика.

— Шестнадцать граней! По числу сестричек-республик Советского Союза. Проектировала Вера Мухина, та, что изваяла Рабочего и Колхозницу. Да, были люди в наше время! Позвоню в конце недели. Всего-то пара дней осталась. В понедельник, помнишь, работаем «У Муму». Выходные свободны в кои-то веки, знай — оттягивайся. Будь здоров, инженер!

— У меня гости в субботу, — предупредил Алик. Он успел забыть начало разговора. Пригласить заодно Володю и не подумал, сам не зная, почему.

— Ничего, не последний раз живем, какие твои годы, — успокоил приятель, подмигнул кухонной девушке, вышедшей собрать пустые стаканы и тарелки, привычно изготовился, чтобы хлопнуть ее по «выпукло вогнутостям», как он выражался, девушка так же привычно отпрянула.

— Пока-пока, — уже на ходу повторил Володя.

Денек выдался отвратно-бесконечный. Во второй раз Алик возвратился домой. До возвращения жены еще оставалось время. Звонить Вике было страшно, звонить Вике не хотелось. Звонить Вике было необходимо. Тот утренний безымянный звонок, тот крик о помощи, раскаяние и горечь безмолвия понуждали Алика взять трубку.

 

Двойняшки. Среда

— Нету ее. Не знаю. Не знаю. Ага. Стой, жаба! — последняя реплика уже не в трубку, но Алик слышит, как двойняшка номер один сигнализирует номеру два о недопустимости некоего действия, крик сменяется короткими гудками.

— Кого надо? — доброжелательно спрашивает второй номер, с трудом шевеля языком в заполненном конфетами маленьком ротике.

— В следующий раз ты подходишь, — первый номер тянет коробку конфет на себя. Пестрая нарядная коробка помялась, не удерживает сладкий груз в своем чреве, и блестящие овальные конфеты сыплются на пол. От запаха шоколада обеих слегка подташнивает, но не пропадать же добру! Когда еще выпадет личная шоколадная добыча — личная на двоих. Овсяное печенье и пряники — стоящие вещи, никто не спорит. Но шоколад и торт случаются только по праздникам, а хочется-то гораздо чаще. У одноклассников — факт! — чаще праздники случаются.

С одноклассниками двойняшки не откровенничают и конфеты у них не выпрашивают, как Галька-двоечница, которая вечно норовит на халяву. Двойняшки держат оборону: первый-второй, а больше никто не нужен.

Разве что Вика их может понять, и то не всегда. Вика не заложит, посочувствует, как умеет, тайком от предков подкинет на карманные расходы. Даже в кино сводит, если настроение будет. Но Вика — взрослая, значит, не вполне своя. Хотя ближе нее нет никого.

— Это Виткин тот. Старый.

— А! — мгновенно понимает второй номер. — Надо было его послать подальше. Хрен ли! Этот новый, вон, хоть конфеты носит.

— Витка тебе пошлет! Вчера злющая ходила, — первый номер давится конфетами: спрятать негде, оставить нельзя, перепрячут или съедят за ужином, как это у них называется, «всей семьей». А Вика им подарила, им лично!

Положительно, Викин «этот» произвел на двойняшек впечатление. Кроме голоса по телефону и полновесного факта подарка коробки конфет старшей сестре, они ничего о нем не знают, но этого вполне достаточно, чтобы вынести квалифицированное суждение. Хотя, по большому счету, все взрослые — враги и придурки. Родители дерутся и орут, учителя орут и придираются, бабки во дворе пристают с дурацкими вопросами, типа жалеют, а на самом деле, выясняют, что у них дома творится.

— Что вы, деточки, на обед ели? Что папа, трезвый ли пришел? Почему у мамы синяки, упала, что ли?

Но двойняшкам надо еще несколько лет, чтобы вырасти, а там уж они разберутся, не пропадут. Во всяком случае, жить станут самостоятельно, что они в этой конуре не видели; подале от ненаглядных папахена с мамахеном, от убогости и нищеты, от матраса на полу, от визга и прокисшей каши. Даже от Вики, с ней можно так встречаться, отдельно. И жизнь накатит на них во всей своей избыточности, с шоколадом, «Макдональдсом», новыми, не перешитыми платьями, собственными ван даммами, домами, яхтами и щеночком пуделя. Хрен ли!

 

Алла и Алик

Одни живут, другие пережидают, надеясь, что все как-нибудь устроится. Алла догадывалась, что вторые не лучше первых, но поскольку измениться она не могла, не умела, тех, что пережидают ей было жальче.

Они с мужем не были ленивы или бездеятельны. Они страшились совершать лишние движения. Потом, потом, когда все устроится. Ведь неловким движением можно навредить, причинить боль — не себе, с собою, ладно, разберемся — другим. Их воспитали жить, причиняя другим как можно меньше хлопот и неудобств. Они поверили. Они хорошо учились.

До тридцати все шло неплохо. Но Алик потерял работу: закрылся его институт. К Алле все чаще на улице, в очередях стали обращаться вместо привычно-безликого «девушка», пугающе значительным «женщина».

Алла решила, что не стоит расстраиваться, и покорно перешла из затянувшегося отрочества в тихую зрелость, минуя молодость, подобно тому, как смотрительница туалета тетя Валя миновала зрелость, шагнув из молодости в неопрятную старость. Но контроль над мыслями дается тяжело, и Алла расстраивалась, проиграв свою молодость, хотя надеялась, что переживает из-за недостаточной обеспеченности и не такой, как мечталось, работы.

— Алла, ну это же смешно, это нелепо — совсем не смотреть телевизор!

Алла понимала, что начальница Ольга Ивановна не оправилась после вероломного бегства мужа, что придирается из-за расходившихся слабых нервов, но начальница есть начальница, надо отвечать.

— Ольга, но я ведь не бравирую этим. Не смотрю, потому что некогда. Там все равно одна реклама.

— Ты хоть знаешь, что в стране происходит? Ты знаешь, что война идет?

— Какая война? — машинально спросила Алла.

— Чеченская! — с чувством пояснила начальница. — Ты в лицо-то знаешь кого-нибудь, кроме Ельцина?

Алла хотела уточнить — зачем знать? Но решила не раздражать женщину:

— Руцкого знаю.

— Почему? — заинтересовалась Ольга Ивановна.

— Ну-у. Он симпатичный, импозантный. Энергичный.

— Нравится тебе?

Алла кивнула, улыбнувшись. Пусть начальница считает, что у нее тоже есть слабости. А все же неприятно — она вынуждена развлекать «хозяйку», как горничная.

— Ты же вроде у нас последовательная подвижница демократии? — У Ольги Ивановны на скулах зажглись красные пятна. Начальница засмеялась, сухо, издевательски.

— Рада, что развлекла тебя, — сдержанно ответила Алла и подумала, что случись у нее беда в семье, ни за что не поделилась бы с Ольгой.

Реакция Алика на действительность протекала иначе. Выбитый из привычной колеи, он, по-прежнему не желая принимать решений, впал в затяжное уныние. Новая непривычная работа с атмосферой вечного чужого праздника не особо его радовала, но и не огорчала.

— Ничего не нужно, ничто не меняется, — упорствовал Алик и влюблялся в простушку Вику, все чаще и охотней сидел с Володей и слушал его истории. Он жаждал неизведанных эмоций и отказывал себе в праве на них. Если узнавал о знаменитостях младше себя годами — увиденное по телевизору было особенно болезненным, счастье, что телевизор смотрел редко, — то недоумевал, как они успели, когда? Ведь он родился раньше их, делал все, что требовалось, лучше.

Извлечь Аллу и Алика из кокона могла только та, что наблюдала сверху. И только ей это было так важно.

 

Вика. Среда

Когда старшая сестра вернулась с работы, двойняшки доложили ей о звонке старого ухажера, вложив в краткое сообщение все свое к нему пренебрежение и высокомерие. «Старого» означало не только «бывшего», но и обремененного годами. Саму Вику они еще не считали старой, лишь старомодной. Сестра плохо разбиралась в жизни, руководствовалась неверными ориентирами, ежу понятно. Двойняшки доподлинно знали, что Вика никогда не ходила с друзьями потусить в какое-нибудь мало-мальски приличное место. Сейчас, понятно, время упущено, для клубов она старовата, но в прошлом, в позапрошлом году? Нет, не такую жизнь они выберут для себя. Они умнее. И проворнее.

Вика мгновенно оценила обстановочку: папашка уже насосался нелицензионным «бурбоном», дрыхнет, и это счастье. Мать лежит рядом (тоже «бурбона» хватила), а где еще лежать, кровать одна — напротив телевизора. Мать, когда проснется, скажет, что голова болит, мигрень, типа прилегла отдохнуть на минуточку. Двойнята объелись конфетами, вон, измазаны по уши. Пускай, им редко выпадает. Уроки проверять ни к чему — разве ей помогли уроки? А ведь училась ничего себе, и что толку. Лучше постирать детские шмотки, не хватало, чтобы завтра в школу пошли перемазанные. И их самих отмыть.

Вика поймала двойняшек, потащила в ванную, отмыла, накормила ужином на скорую руку, запихнула в комнату, их общую шестиметровую спальню, выдохнула и перешла к личной жизни, уединившись на кухне.

Вика обрадовалась, что Алик позвонил, и тому, что ее не оказалось в тот момент дома, тоже обрадовалась. По всему выходит — Светка права. Если такой правильный, такой замороченный Алик звонит в неурочное время, если не побоялся наткнуться на предков, значит, произошедшее на квартире у Валеры произвело на него впечатление. Иначе Алик обиделся бы, огорчился и две недели переживал бы без звонков.

Если уж с Аликом сработало, то Валера точно сядет на крючок. И наконец-то Вика пристроится. Пусть, в худшем случае, Валера не соберется на ней жениться. Но он такой настоящий, такой, ну такой, одним словом. Подарил конфеты, а хотел еще что-то подарить, так и сказал, что у него еще один подарочек. От Алика Вика ничего, кроме переживаний, не видела. Поначалу, на фоне папашки, Алик показался чуть ли не тем самым сказочным принцем. Да уж, семейка у Вики та еще. Единственное, что во всей их семейке ценное и настоящее, кроме двойнят, которые неизвестно еще во что вырастут — материны серьги.

Синие выпуклые камушки, гладкие-гладкие, как шелк, круглые и блестящие, как зрачки зверька, окруженные настоящими бриллиантами, пусть мелкими, но самыми что ни на есть настоящими в потускневшей золотой оправе. Тяжелые, старинные, еще прабабкины серьги, пережившие три поколения, войну, блокаду и много еще чего. Мать не носит, у ней и уши не проколоты. У Вики проколоты, но мать разве даст? Померить дает только при себе, а так прячет незнамо где, Вика искала. Правильно, что прячет, иначе папаша пропьет.

По-честному, серьги должны Вике достаться. Но Вика иногда этого боится, хоть и хочет. Кажется, что серьги за столько лет и поколений переросли своих хозяев. Они — настоящая ценность, подлинная.

Вика помнит, как приезжала к ним тетка, папашкина сестра. Провинциалка жуткая, говорит неправильно, «г» как «х», словно только что с Украины, стыдно за нее в магазине. Но при этом такая энергичная, оборотистая. Папаша при ней боялся шуметь, тихий-тихий на кухне сидел. Он как раз из запоя вышел, это тоже тихости прибавляет. Тетка тотчас на него наехала за пьянство, и на мать — заодно, что та не «подшила» тогда отца от запоев. Подумать только, он ведь согласился подшиваться! Помешала совсем ерунда — отсутствие денег. Вроде и немного надо, но мать и так вся в долгах, за квартиру черт знает сколько не плачено. Тетка уговорить-то уговорила, но из своих денег не отстегнула, еще чего. Стала матери указывать: пойди, займи у кого-нибудь. А у кого та займет? Ей никто в долг не верит больше. Когда на своем заводе получку получает, очередь к ней выстраивается — в надежде вернуть одолженное. Домой меньше половины приносит. Отец и подавно денег не видит, поскольку дольше месяца нигде не работает. Вика, дура, что ли, из своих давать? И так, считай, на ее деньги жратва покупается. А еще двойнята! Мать будто не замечает, что им ботинки малы. Приходится Вике покупать — куда денешься, жалко.

Тетка велела матери, чтобы та серьги в ломбард заложила, за бриллианты много дадут. Мать ведь эти серьги всем под нос сует, и тетке хвасталась, не успела та порог переступить.

Вот когда Вика поняла, что серьги больше матери, что серьги — это отдельное, над всеми стоящее существо. Тетка же не продать предложила, заложить всего лишь. А мать как выпрямится, грудь вперед выдвинула. Вика ее всегда считала низенькой, а тут она разом выросла, даже толще стала, как сверкнет глазами — это мать-то! Обычно с ней даже двойнята легко справляются.

И спокойно без крика, на который никто никогда не обращает внимания, отвечает:

— Ни за что!

Мать честная, прямо королева в изгнании. Прямо, без единого мата или всхлипа. Как в кино! Тетка сразу замолчала и больше не заикалась про серьги, хотя про «подшивку» еще три дня зудеж стоял, но денег не достали, тетка уехала, папашка на радостях запил. А Вика поняла, как вещь — серьги — может человека преобразить, да что там человека, ее собственную мать! Словно подселили в нее на мгновение чужой гордый и блестящий дух, хотя Вика ни во что такое не верит, но мало ли.

Два года прошло, мать и сама стала попивать изрядно, отец ее теперь поколачивает, до синяков — пока Вика на работе. Мать совсем съежилась, похудела, может, помрет скоро. Но Вика помнит историю с серьгами.

А сейчас что? Сейчас нормально. Алик звонил — хорошо! Валера велел в субботу к нему с утра приехать. Вика приедет, с удовольствием. А после удовольствия — Вика удивлялась сама на себя, что так разохотилась, до сцены «втроем» близость мало привлекала ее — после удовольствия обещал сюрприз, но не подарок, а какую-то волнующую неожиданность.

Двойнята съели конфеты, ей не оставили. Ничего, она им еще принесет. Может, Валера подарит. А если нет — сама купит, скажет, что подарили. Надо с детства девочек приучать, что подарки — это принято, девочкам должны дарить подарки. Просто так. Чтобы не плакали на жалкой замызганной кухне над дешевой коробкой конфет. Чтобы были свободны в желаниях.

 

Валера и другие. Четверг

Валера, неистово жаждущий любви ближних, позвонил Вике рано утром перед работой. Он без труда договорился о том, чтобы она приехала сегодня, еще до субботы, и захватила с собой подругу — для Юрасика. Весь день, обдуваемый сквозняками перекрестка на проспектах Типанова и Космонавтов, он представлял, как Юрасик станет уважительно округлять глаза в его сторону, как признательно кинется наполнять бокал сперва Валере, почетному гостю, только потом нальет остальным. Как неловко и потому забавно примется шутить. Как будет безостановочно резать мясной хлебец и подкладывать Валере на тарелку, поливать его кетчупом, пододвигать поближе горчицу, чтобы гостю было удобнее доставать.

Валера сглотнул набежавшую слюну и увидел переходящих дорогу на красный свет Вику и крупную деваху в оранжевом берете, надвинутом на выжженную перекисью челку. Непорядок! Что эта курица себе позволяет! Ведь шеф с Юрасиком еще не приезжали, до назначенного времени не меньше получаса. Валера приготовился устроить женщинам разнос по сокращенной программе, чтоб успеть до прибытия хозяина. Откуда ему было знать, что Вика уже подверглась Светкиной обработке. Атаку подруги отразить невозможно, другие штурмы после нее не страшны. Ну что, в самом деле, разве можно возразить на заявление:

— Сперва хочу посмотреть на любовничка, которого мне подсовывают. Может, после смотрин и не захочется с вами идти. Думаешь, лучше будет, если я уйду прямо от стола? На кой черт мне кот в мешке!

Вика пыталась втолковать, что придется чуть ли не битый час болтаться по холоду, дожидаясь, пока кавалеры освободятся от тягот книготорговли, но Светка только фыркнула:

— Там что, ни одного магазина нет поблизости? Найдем, где погреться. А чем будем согреваться — не наша забота, пусть любовнички думают.

По мере приближения девушек к книжному лотку, Валерина решимость улетучивалась — гораздо быстрее, чем градусы из открытой бутылки, то есть, если верить научно-популярным журналам, быстрей, чем три молекулярных слоя в секунду. Подруга Вики не понравилась ему сразу, хоть и улыбалась во весь рот, демонстрируя крупные белоснежные зубы, хоть и заговорила приветливо, беря на себя инициативу знакомства, не дожидаясь, пока Вика представит их. Оспаривать инициативу у подобной женщины Валера не рискнул бы, как ни противно в этом признаваться. И дело не в том, что она крупная и литая, как степная кобылица. Ее энергия подавляла. Что до кобылиц — ясно было, неуправляемости здесь хватит на целый табун.

Валера буркнул нечто нечленораздельное. Света громко и внятно переспросила:

— Что ты бормочешь, голубчик? Говори громче, у меня в ухе банан.

Валера покорно ответил:

— Очень приятно, Светочка, много о тебе слышал, — и решил про себя как можно быстрей отвадить дуру Вику от этой девахи. Предложить «дамам» прогуляться по окрестным магазинам он не решился.

Подъехала серая «газель», выскочил Юрасик, в изумлении воззрился на Светку и застыл на месте. Валера свел процедуру представления к перечислению имен:

— Света, Юра, — и принялся разбирать книжный лоток.

Юрасик, как у него водится, прохлаждался, помогал вяло, складывал книги с лотка в сумки и поспешно оценивал выдающиеся вперед достоинства предлагаемой дамы. Спохватившись, повернулся к машине, поймал взгляд хозяина и залопотал:

— Мы тут, вот, собрались…

Борис «наезжать» не стал, открыл переднюю дверцу, оглядел действующих лиц и лениво выполз наружу:

— Где молодежь собралась гулять? В кафе? — спросил, адресуясь к Светлане, чьи щедрые прелести под старенькой дубленкой поразили его не менее щедрое сердце.

— Да мы, Борис, собственно, экспромтом, ко мне в гости, — начал было Юрасик, но звучный голос Светы легко его перекрыл.

— А нам, красивым девочкам, все равно, куда повезут. Ты, дядя, что-то предложить хочешь?

Валера с Юрасиком потрясенно застыли. Черт бы побрал эту дуру! Борис не выносит фамильярности, надо же соображать, что он хоть и не великий, но начальник, хоть ненамного, да старше. Ей, конечно, наплевать, а им — отольется. Вика растерянно переводила глаза с подруги на сегодняшнего повелителя сердца и плоти, смекнула, наконец, что дело не ладно, дернула Светку за рукав:

— Ты чего меня дергаешь, видишь, товарищ всерьез интересуется! — широко распахнутые синие глаза Светки откровенно смеялись.

— Возьмете старичка с собой, не побрезгуете? Я уж где-нибудь в стороночке, на лавочке, — Борис пытался попасть в тон этой невероятной нахальной женщине, но голос оказался не столь послушным инструментом, как собственные работники, и он спросил отрывисто, по-деловому, удивляясь тому, что спрашивает, а не распоряжается:

— В кафе не лучше будет?

Светлана с легким сердцем отправилась бы в кафе, пусть и на невзрачной позорной «газели», но не подводить же подругу, договаривались в гости — значит, в гости. Она пошла бы с Викой в любом случае, хоть и настаивала на предварительной встрече из упрямства. Пошла, даже если бы приятель Валеры оказался полным козлом (а он им оказался), чтобы развлечься, посмотреть на нового любовничка Вики вблизи, поесть, выпить, потанцевать.

На вопрос собственного шефа эти шестерки не ответили, молчали — в припадке почтения, что ли? Светлана кротко объяснила:

— Нет, в кафе хуже будет. В гостях самое то. Я лично против лишнего мужичка, пусть и старенького, ничего не имею, но вот, хозяин, не знаю, пригласит или нет?

— Света, что ты такое говоришь! Как можно! — Юрасик заходил перед шефом. — Борис, о чем речь! Сейчас погрузимся и поедем, здорово-то как! У меня картошечка, соленые огурчики — все свое, свеженькое, натуральное, с дачи.

— Да-да, с самыми свеженькими тяжелыми металлами и нитратами, — подтвердила Светка. — Ну что, старичок, рискнем здоровьем?

Валера приуныл. Надо же так! Он уже видел себя во главе стола, двух женщин по бокам и суетящегося Юрасика, резво изгибающегося над его тарелкой. Юрасик был в восторге — давно ли вместе с шефом выпивали на поминках, а теперь еще в гостях его принимать доведется, родители очень обрадуются. Вика представила — на секундочку, не больше, честное слово, — как они все вместе, впятером, займутся любовью, и подумала, возможно ли это технически, в принципе. Борис посмотрел на румяные сердитые губы пышной красавицы и засмеялся.

— Юрасик, держи на шампанское и прочую экологически чистую закуску! — и сунул деньги в потную ладонь Юрасика. — Держи, держи, моя доля. И на тачку — далеко ехать-то? — держи стоху. Все свободны. Я разберусь с оставшимися «точками» сам, нехорошо заставлять девочек ждать. Через сорок минут буду, самое позднее. Общий привет!

— Ну что, дети мои, — обратилась Светлана к остолбеневшей компании, когда Борис отбыл, — вперед и с песнями! А хрен бы вам шеф три стохи отстегнул, если бы не моя неземная красота! — заключила она.

Вика хмыкнула, Валера остервенело оглянулся на нее.

— Это я потому, что мои двойнята от Светки подцепили выражение «хрен ли» и употребляют к месту и не к месту, — поспешила объяснить ему подруга, хватаясь за локоть настоящего мужчины обеими руками — для надежности.

— У Бориса, между прочим, жена и маленький ребенок, — ни с того ни с сего вспомнил Юрасик.

— Так что, мы по этому поводу за шампанским не идем, я что-то не поняла? — ласково отозвалась Света, доказывая, что может быть такой же кроткой, как подруга.

— Да, нет, это я так, — Юрасик вспомнил о том, что смущается дам и мелко-мелко побежал к переходу, отделявшему их от торгового центра. — Тут на троллейбусе можно, — вспомнил он, но Светка уже затормозила машину.

Борис присоединился к ним через тридцать четыре минуты. Слегка поел, немного выпил, попросил хозяина включить магнитофон и пригласил Светку, пытаясь изобразить медленный танец под рок-н-ролл. Оставшиеся за столом не торопились выпивать без Бориса, хотя до его появления едва успели откупорить бутылки. Традиционные шпроты, закатанные рижскими рыболовецкими компаниями, золотились в тягучем масле, хорохорились домашние огурчики, исходила паром картошка — спасибо маме Юрасика, а в центре стола царила телячья вареная колбаса с треугольными кусочками языка.

Валера не обращал внимания на притихшую в надежде на танцы Вику. Музыка навела его на идею — он решил пригласить Бориса в кабак у Сенной площади, когда там будет работать Алик. С самим Аликом в кабаке не придется плотно общаться, тот не сможет посидеть не отвлекаясь, работа есть работа, надо шарманку крутить. Посидят они на пару с Борисом, и это обойдется — если у Алика — совсем дешево. Юрасика брать ни к чему, только суетится. А там, глядишь, сойдутся они с Борькой покороче, можно будет на другую торговую «точку» перейти — которая получше, совсем иные перспективы откроются.

Бориса придется на эту кувалду-Светку заманивать. Ладно, можно и потерпеть, ради такого случая. А она ничего двигается, классно. Отказалась медленно плясать под Брайана Зеттера, экие кренделя выдает, и не подумаешь, что так гнуться может! Вот бы с ней покувыркаться в постели! А впрочем, нет, в постели тоже примется диктовать, свое навязывать… Надо с Викой договориться, чтобы опять позвала Светку, и вчетвером, с Борисом и девками, пойти к Алику в кабак. Так, постепенно, с Борисом он и подружится. А почему постепенно? Сразу можно, они оба нормальные мужики, знают, чего хотят, понимают себя.

Ёкарный бабай! Как идти к Алику с Викой? А что такого, в конце-то концов? Мало ли, что у них там было раньше. Алик сам не возражал в тот вечер! Сам ушел, вроде как в магазин, условия обеспечил. Или изначально настроился на групповуху, попробовать захотелось. Факт, подстроил ситуёвину. Что Алика жалеть, у него от рождения все есть. И в армии он не служил. Никто его мордой о кафель не прикладывал. Не видел, как подошва сапога выглядит, если на нее снизу глядеть, с белого кафеля, когда эта подошва надо лбом прямехонько, когда на удары уже не реагируешь. Алик не знает, что такое страшно. Да что ему, Алику, Вика? У него жена есть.

Как ни поворачивай, получается, что у Алика есть все, а у Валеры, считай, ничего: ни жены, ни работы путевой. Ни денег. Перебьется Алик, потерпит их с Викой в своем кабаке. Вечная несправедливость: одни как сыр в масле катаются, другие жопу рвут на восемь клиньев… Надо бы репетицию устроить: сперва просто так придти с Викой к Алику, а потом уж Бориса звать. Чтобы с Борисом все прошло без сучка, без задоринки. Борис точно пойдет, если сказать, что Светка будет. Он на Светку сразу запал.

Через час двадцать Борис отбыл. Вместе со Светланой. Они договорились обо всем сами и в окружающих более не нуждались. Хозяин Юрасик сделался Валере совсем неинтересен, Юрасик так переживал и пережевывал визит Бориса, что даже овца-Вика почувствовала себя ущемленной:

— Мы-то еще здесь, — напомнила она, не в силах отказаться от идеи совместных радостей на мягком пушистом паласе у дивана.

Но Юрасик все толковал, толковал ей о Борисе, пока не вмешался Валера:

— Твоя подруга самая крутая, да? — взорвался Валера. — Ее пригласили, между прочим, для Юрасика, а она что выкинула? Сказано же, Борису не до нее, у него ребенок маленький, кой черт она навязалась? Хозяина обидела! Ты будешь у Юрасика прощения просить?

Юрасик замахал ручками-прутиками:

— Господь с тобой, Валера, я не в претензии.

— Но Светка всегда себя так ведет, — удивилась Вика, — она всегда делает то, что хочет. Я же тебя предупреждала. Она сперва делает, а только потом думает. Потому до сих пор и не замужем, — тут Викуся прикусила язычок, но напрасно испугалась, Валера не заметил оговорки, не оценил степень Викиной заинтересованности в брачном вопросе.

— Это не потому, что она глупая, — продолжала защищать подругу Вика. — Она очень даже умная. Но активная чересчур, ты сам заметил. Светка считает, что действие должно предшествовать всему.

— Действие — первично, размышление — вторично. Все верно. Бытие определяет сознание, — хихикнул Юрасик.

Валера неожиданно развеселился:

— На всякое действие найдется противодействие. Пусть гуляют! Нам тоже никто гулять не мешает. Вздрогнем, сограждане!

Сограждане вздрогнули так согласно, что это могло сойти за лихорадку. Тост заели телячьей колбасой от Бориных щедрот, что безусловно было вкуснее мясного хлебца.