Татьяна Алферова

Победитель

Виктор родился в сорок шестом году и ничего не помнил о Победе. Зато на всю жизнь запомнил, чем отличается габардин от бостона, а креп-жоржет от креп сатина. В доме витали названия тканей и сами ткани: легчайший шифон и наивный маркизет, топорная тафта и вычурный муар, честный твид и самовлюбленный панбархат, простенький мадаполам и нежная майя.

Мама Виктора шила. Она не сама выбирала клиентуру, времена стояли тяжелые, послевоенные, рад будешь любому заказчику, тем более в маленьком городке, но мама умела так поставить дело, что казалось, это заказчицы бегают за ней толпами и уговаривают, уговаривают. Иногда, если кончалась череда заносчивых жен офицеров и простоватых торговок, семья сидела без денег, но мама не опускалась до того, чтобы жить на продажу, как делали ее подруги, днями простаивавшие на рынке с наскоро сляпанными поплиновыми блузочками на толстых ватных подплечниках. Мама из всего извлекала пользу и легко утвердила свою репутацию лучшей портнихи города, не боящейся остаться без работы. И появлялась новая свежевылупившаяся офицерша, желавшая выглядеть лучше, чем все эти, ну, вы понимаете; или приходила прежняя, успевшая, видимо, за прошедшие три-четыре месяца сносить полдюжины платьев, сшитых мамой. Новенькие клиентки по неопытности еще пытались показать гонор, командовали и "тыкали", но больше, чем на полчаса их не хватало. И когда очередная модница, придя за бальным платьем обнаруживала сына портнихи в новой бархатной кофточке с пышным бантом, она не задавала неуместных вопросов, почему же на спине бархатного платья шов - неужели ткани не хватило, она протягивала конверт с деньгами (мама наотрез отказывалась брать деньги руками) и бурно благодарила любезную Анну Васильевну, на что мама отвечала вдвое старшей клиентке, снисходительно растягивая гласные: - Ну, Шурочка, как смогла, так и сшила. А все не хуже ваших трофейных тряпочек смотрится.

Судьба явно готовила маме жребий командовать взводом пожарников или дрессировать крупных хищников, но Анна Васильевна и здесь проявила своеволие: выбрала традиционное абсолютно мирное занятие. Невостребованный жребий показывал рожки, заставляя самых хулиганистых мальчишек на улице вытягиваться во фрунт когда мимо проходила мама и произносить непривычно-любезное: - Доброе утречко, Анна Васильевна! - вместо: - Здрасть, тетка Анна! - И никто никогда не спрашивал у Виктора, а где же его отец. А ведь этот вопрос у местных мальчишек занимал первое место в списке, хотя половина из них жили также с матерями, в лучшем случае имея в придачу бабушку. Но на всякий случай, Виктор предпочитал общество девочек. Лет до шести его самого часто принимали за девочку из-за длинных золотистых кудрей и вечно бархатных кофточек, выглядевших слегка неестественно на занесенных желтой пылью узких и неровных улочках города с вытоптанными до твердости камня палисадниками.

Город испытывал благоговейное тяготение к литературе, так, на две улицы Ломоносова и Гоголя приходилась одна Дзержинского; улицы Бородулина, Пушкина и Кольцова пересекали улицы Герцена и Радищева, и только потом Плеханова. Ритм два к одному, то есть два писателя на одного революционера, озвучивал весь город, и только центральная улица - Ленина, вытягивалась исключением, хотя почему? Литературные или нет, труды последнего предстояло Виктору читать и перечитывать на протяжении десяти лет гораздо чаще, чем всех остальных авторов вместе взятых: начиная с "Материализма и эмпирио-чего-то там" в 8 классе и заканчивая - а кто сейчас вспомнит, чем заканчивая на последнем курсе областного университета, на государственном экзамене по научному коммунизму. Эпитет предполагает уточнение, то есть должен существовать и ненаучный коммунизм и еще какие-нибудь разновидности, Виктор никогда не задумывался над тонкостями дефиниций, просто учил то, что требовалось по программе прилежно, с интересом, не выходящим за рамки.

Улицы в городе обрывались двориками с деревянными, крашенными зеленой краской заборами и непременной скамьей у ворот. Днем на скамейках сидели девочки, вечером их матери и бабушки, те и другие с пригоршнями черных блестящих семечек, чей соблазнительный запах вплетался в запахи пыли, конского навоза и запах реки, долетавший вглубь города, несмотря на неподвижный широкий зной от набережной - самой красивой, хоть и не центральной улицы. Два рынка, Сенной и Мытный, соперничали друг с другом по числу проданных кулечков жареных семечек, тараньки - вяленой рыбы, намытых солнцем огромных арбузов, сизой голубики - гонобобеля и по ловкости маленьких юрких карманных воришек, снующих по ленивой туше рынка, как слепни по разморенной от жары корове, обиженно мычащей и шлепающей хвостом - мимо, мимо - когда становится совсем невмоготу.

Девочки на скамейках брали Виктора в свои игры из вопросов-ответов: Анюта! - Я барыня тута! - Где была? - На рынке! - Что купила? - а их матери и бабушки бесцеремонно, пока не узнавали, чей это сын, спрашивали: - Бедный мальчик, а что же у тебя с ручкой?

Виктор покорно протягивал левую руку с недоразвитыми от рождения пальцами и ждал, пока женщины вволю наохаются над нечаянным развлечением, не внимая соболезнующим вопросам и равнодушно глядя на землю под их варикозными ногами в растоптанных сандалиях или парусиновых туфлях. Мама, пару раз застав подобную сцену по дороге домой, молча подходила, брала Виктора за другую здоровую руку и молча же удалялась с достоинством груженой баржи, как будто все увеличиваясь в размерах, по мере приближения к дому. Виктору ничего не говорила и не объясняла, но ждать в такой вечер от нее за ужином зеленого фруктового сахара не стоило. Зато, или увы - Виктор не помнил своих тогдашних переживаний по сему поводу - трехгодичному призыву в армию он не подлежал.

Школа ничем особенным не запомнилась. Если расписывать по временам года, то бесконечным летом предполагалось собирание гербария, купание в Волге; зимой, по маминому наущению, письма на радио Захару Загадкину с ответами на конкурс по географии и ботанике и даже, к собственному слабому удивлению, получение диплома от Захара. Мелкие радости, например, когда однажды нашел в лесу Петров крест, сумел, не повредив, аккуратно выкопать весь его хрупкий жирный и белый стебель и засушить в песке, жили недолго, сменяясь привычными нетрудными и скучноватыми занятиями в школе. Гораздо интереснее Виктору казались тайны превращения выкройки простого вшивного рукава в рукав реглан или "летучую мышь", но мама не одобряла такого интереса. Оставались детские передачи. В футбол с мальчишками Виктор не играл никогда, хотя рука не могла быть существенной помехой, но все шумные грубые игры, даже "казаки-разбойники" отвращали его, как непременный рыбий жир перед едой, из громадной алюминиевой ложки с погнутой ручкой.

Один раз произошло событие, классе в девятом. На Мытном рынке Виктор увидел, как мальчишка его возраста продавал громадного пса со свалявшейся бело-рыжей шерстью. Пес рванул к Виктору, разглядев что-то, незаметное другим, наглые и грустные глаза животного заставили Виктора забыть о возвращении домой, заставили потратить зажатые в кулаке деньги, выданные мамой на покупку килограмма требухи, отдать их ужасному мальчишке, поминутно сплевывавшему на убитую землю сквозь свежую дырку меж зубов, мальчишке с жадными здоровыми руками, с грязными, в заусеницах, длиннющими пальцами. Скандала дома не последовало, да Виктор и не боялся его после столь решительного шага. Но на следующий день мама слегла с аллергией, что не помешало ей, сидя в постели, прокладывать силки в очередном платье из шифона, который пришел на смену бархату. Пса пришлось отдать. Кому - Виктор не запомнил.

Школа закончилась незаметно, как рыбий жир, как судороги в ноге, когда после жары заходишь в не успевшую прогреться воду. Мама подарила классной руководительнице Виктора крепдешиновый шарфик, недрогнувшей рукой укоротив платье очередной заказчицы на сногсшибательную величину: - Марочка, грех скрывать такие ноги, опять же, вы знаете, как сейчас носят за границей? Мало ли, что вы хотели "миди", что вы в этом понимаете?

Впереди маячил университет - биология и география, в областном центре. В городе институтов не было, только техникум, один, причем, технический. Маме это не подходило.

Вместе с Виктором они приехали поступать, легко сдали экзамены, посмотрели списки будущих соучеников: девятнадцать девочек и три мальчика, взяли направление в общежитие. Там их встретила тучная вахтерша с грязным чайным стаканом и толпы хорошо развитых откормленных мух, изредка взлетавших от затравленных шагов будущих студентов, подобно Виктору, прибывших на место пятилетнего добровольного отбывания. Мама оценивающе посмотрела на прихотливый жирный пробор вахтерши, та неожиданно робким басом выдавила: Здравствуйте! - видно было, как ее удивил собственный голос; посмотрела на неметеную лестницу, на студентика с отвратительно позвякивающей авоськой, не к месту возникшему в дверном проеме рядом с ними и, не размениваясь на ненужные здесь слова, развернулась, точным попаданием зонтика освобождая проход от захлопнувшейся было створки в новую общественную жизнь.

Когда выяснилось, что Виктор не может жить в общежитии, никак не может, вопрос о том, куда приткнуть мальчика у мамы не возник: конечно, у тетки. Тетка, довольно дальняя родня, вечно подвергалась нашествиям родственников со всех сторон, невзирая на свой характер. А специфика теткиного характера была в том, что при любых обстоятельствах к месту и не к месту бедная женщина говорила правду, доходя в ее утверждении на нашей несовершенной земле до запредельных величин грубости и бестактности. Но правда тетки обладала чудесным свойством преломляться в сознании окружающих в нечто совершенно противоположное. Так, завидев на пороге очередных визитеров, тетка искренне восклицала: - Так я и знала, что сегодня мне не дадут спокойно пожить! Или поработать! Или постирать! - но гости принимали ее прямодушие за грубоватый юмор и, весело смеясь, - без тетки, разумеется, тетка страдала по честному - проходили в дом, топтали свежевымытые полы под теткины справедливые замечания: - Знала бы, не примывалась сегодня! садились за стол, сопровождаемые горестными причитаниями: - Супу-то осталось на один раз после вас, опять варить придется! - разбрасывали свои вещи по маленькой кухонек: - Вечно все загадите, а мне убирай! - Даже самые юные и восторженные матери не обижались на теткины заявления, типа: - Да я бы этого ребеночка била с утра до вечера, пока сил хватит! - а на законную просьбу: Уберите от меня подальше вашего охряпка! - реагировали тем, что радостно взгромождали ненаглядного отпрыска на теткины изможденные колени. Тетка никак не хотела смиряться, продолжала грубить гостям, отменно плохо готовила, орала на чужих детей или не замечала их - ничего не помогало.

Что ж удивляться, когда Викторова мама даже с некоторым удовлетворением проговорила, нажимая на разношенный дверной звонок родственницы: - Поживешь у тетки, ей приятно будет, ничего, всего-то четыре с половиной годика, да и веселее в семье. - Конечно, двое теткиных детей в расчет не брались, как и ее крошечная квартирка. Спальные места возникали из ничего: на полу в комнате, на полу в кухне. Атмосфера общего снисходительного пренебрежения хозяйкой подмяла Виктора и приучила, против правил, не помогать, не участвовать в домашних делах, а свысока позволять ухаживать за собой, наряду с двумя законными теткиными отпрысками. Но заговор родни против тетки немного сбавил обороты с появлением нового жильца, так как на время сессий наезжала мама и недрогнувшей рукой выставляла любого забредшего на привычный огонек, правда, в отличие от тетки, мама говорила ласково: - Ой, как досадно, так хотелось с вами поговорить, голубчик, и как жаль, что не получится! - Первые гости законно недоумевали: - Да почему же? - Ах, у Вити сессия, ребенку надо заниматься, ну как обидно, что не сложилось посидеть вместе, почаевничать, а ведь мы с вами так давно не виделись! - и гости уходили, облитые маминой неестественной любезностью и неистовые в своем гневе. Уже ко второму курсу число приходящих уменьшилось втрое, а остающихся на ночь чуть не вдесятеро. Словом от Викторова житья получилась ощутимая польза, пусть и для тетки. Мама своих правил не меняла.

Виктор проникся симпатией к теткиной дочери, своей многоюродной сестре, в основном за умение красиво повязывать шейный платочек, между ними сложились традиционные родственные отношения с нетрудным молчанием, совместным хождением по магазинам и мытьем посуды. Но десятилетний братец воспринимался хуже, чем тот самый рыбий жир - полезный, по крайней мере. На Викторово счастье через пару месяцев братец потерял к нему интерес даже как к объекту мелких издевательств, так, изредка, словно по обязанности, выдергивал шнурки из Викторовых ботинок или пачкал мелом брюки. Сестра посвящала Виктора в истории своих неудачных отношений с мужчинами, постоянно муссируя на разные лады утверждение "все мужики сволочи"; о том, что Виктор тоже некоторым боком принадлежит к последним, или первым? Забывалось как-то сразу и прочно. Иногда они ходили гулять в парк, пару раз посетили местный театр, но сестра для культурных целей не годилась совершенно, с ней оказалось скучно говорить о чем бы то ни было, кроме домашних дел. Как и положено женщинам ее типа, она не обиделась, когда Виктор принялся ходить по окрестным достопримечательностям со своей сокурсницей Элькой. Первое время сестра подозревала между ними роман, но увидев Эльку, а увидеть ее с некоторых пор стало несложно: к каждому экзамену они с Виктором готовились вместе, вместе обсуждали каждый реферат на теткиной многострадальной кухне, - подозрения оставила.

Несмотря на толстые детские щеки, отсутствие талии и ноги, состоящие, казалось, из одних ляжек и икр, без всякого стекания в щиколотку, Элька довольно трепетно воспринимала искусство, даже ходила в картинную галерею, а уж по вопросам зоологии и микробиологии ей не было равных.

Когда на город опускался отнимающий разум черемуховый дух и распоследние ярые отличницы, несмотря на холодные черемуховые ночи, просиживали со своими ухажерами окрестные скамейки до рассвета и несмываемых следов "Катя, люблю тебя. IV курс. Биофак", Элька с Виктором мирно сидели в пустой библиотеке и обменивались карточками с замысловатыми выписками из каталогов. Но как ни усидчив был Виктор, Элька всегда знала чуть-чуть больше; это казалось странным, ведь читали одно и то же.

В середине пятого курса пришло распределение по местам работы, и никто не удивился, что именно Эльку оставили при кафедре в аспирантуре, а Виктору выпало ехать учителем в городок, неподалеку от своего родного, но еще меньший. Только переступив порог школы, Виктор понял, что это - катастрофа.

Три года время не двигалось вовсе. Вставала на зиму Волга, снег засыпал двери крохотного здания школы; паводком размывало дорогу к автовокзалу, одна за другой, как сон-трава, под его стенами появлялись бабки с пучками молодой редиски и зеленого лука; тополиным пухом умножалась пыль единственной городской площади, ветшали под упорными дождями деревянные некрашеные домишки и древние соборы, но время стояло на месте.

Мама вдруг подружилась с Элькой, закружили разговоры о заочной аспирантуре, мама приезжала в гости, постаревшая, потерявшая начальственную осанку, неприятно беспомощная и незнакомым словом окликала Виктора со ступеньки рейсового автобуса: - Сынок! - Элька защитилась и удивила всех: ушла с кафедры, отправилась заниматься наукой в Академгородок, расположенный в забытом всеми почтальонами поселке, совсем близко от Виктора. Мама с Элькой раздружилась.

Случилась очередная весна с непролазной провинциальной грязью, с желтой глиной, пачкающей последние приличные ботинки, с желтой волжской водой, размывающей темный песок у дебаркадера, с криками гусей высоко в белесом небе. И время пошло. Все случилось сразу, быстрей, чем страшный второгодник Игнатьев кидает камень в голубя; закрутилась жизнь - чужая, для жизни Виктора она казалось слишком насыщенной, слишком сложной. Умерла мама, внезапно. Приехала Элька и заявила, что вакансия лаборанта в Академгородке самой судьбой приготовлена именно для Виктора, надо срочно увольняться и переезжать. Мамину квартиру чудесным образом удалось обменять на лучшую в Академгородке. Виктор уволился из школы и оформился, чин чином, в Элькину лабораторию микробиологии. Зарплата лаборанта оказалась еще меньше учительской. Денег на маминой сберкнижке хватило на похороны и немного осталось. Ни горя, ни удивления Виктор не испытывал, накатило отупение и приятие всего.

Но бесцеремонно вспыхнуло лето, лето, принадлежащее лично ему. С новой мало-мальски обустроенной отдельной квартирой, с новой работой, где не встретишь ученика из конфликтного девятого класса, и где больная рука не шелушится от мела, рисующего молекулу ДНК на школьной доске. Со зноем и прохладой, с дорогами, пахнущими толстыми красно-коричневыми гусеницами, с цоканьем горихвостки за окном главного корпуса. И все, как сговорившись, принялись отщипывать от его чудесного лета по кусочку. Приехала на пару дней полузабытая кузина, вызвали на старую работу оформить не нужную им самим в первую очередь справку - еще день, удивительно неуместный проф.осмотр на новой работе - день и, наконец, сенная лихорадка, отхватившая неделю. Виктор впадал в злобную панику и бегал к Эльке жаловаться до тех пор, пока она не сообщила о предстоящей экспедиции в бассейн тьму-таракани за пробами плесени, живущей на рыбах того самого бассейна. Лето у него отняли. Обманули. Попробовав сослаться на больную руку, Виктор встретил у подруги полное непонимание: - Ты собираешься защищаться: В экспедиции и для себя материала наберешь, не только по общей теме. - Защитить диссертацию хотелось, но не так же сразу, надо передохнуть. И научного руководителя нет пока.

Романтика палаток, больших рюкзаков и чашек Петри не привлекала вовсе. Но ехать пришлось и таскать рюкзаки с чашками Петри пришлось. На автовокзале в одном из поселков рюкзак с пробами у Виктора украли - стоило лишь отойти к киоску Союзпечати. Элька расстроилась: работа двух недель. Бородатый, в возрасте, МНС (младший научный сотрудник) веселился: - Вы только представьте, как бедные воры тащат рюкзак, радуются, что тяжелый, бедолаги, и обнаруживают в нем пробирки с плесенью! - Виктор усмотрел в происшествии проявление высшей справедливости: так Эльке и надо.

С подругой что-то происходило. Сперва она принялась стирать, ни с того ни с сего, футболки Виктора, потом пошли разговоры, что из двух однокомнатных квартир можно в поселке "сделать" шикарную трехкомнатную. Не разобравшись, что к чему, Виктор не ждал худого, пока однажды у вечернего костра, когда все разбрелись по палаткам, и он безуспешно ловил паузу в нескончаемом Элькином монологе о влиянии температурного режима на микроорганизмы, чтобы присоединиться к остальным, она нелогично замолчала на середине фразы, задышала, как боксер, страдающий от жары и привалилась к Виктору всеми ярусами удушающей груди. От ее кожи исходил кислый запах, губы дергались, как розовые рыбины в садке: мокрые, толстые. Упершись в отвратительно податливую плоть руками, Виктор попытался вскочить, но поскользнулся на влажной от ночной росы траве, упал на Эльку, ткнулся носом в жесткую косу, топорщащуюся вокруг головы, пряди душных волос заполнили его рот, зрачки утонули в широких порах чужой кожи, сухой запах мускуса запечатал ноздри, проник до сжавшегося в страхе желудка, устремился обратно, вверх - Виктор откатился и согнулся в приступе неудержимой рвоты.

Утром на Эльку было жалко смотреть, она выглядела как отличница, забывшая одеть пионерский галстук на Ленинский зачет. Виктор же ничего особенного не испытывал, кроме легких приступов дурноты, когда нечаянно натыкался взглядом на не изменившийся к лучшему за ночь узел тяжелых каштановых волос подруги.

После экспедиции до следующей весны они жили замечательно. Сперва Элька сторонилась его, после пообвыкла и выучилась снисходительно подтрунивать над Виктором по поводу и без. Но это можно было терпеть. Речь о будущей диссертации Виктора иногда заходила, но не чаще, чем контролер в пригородный поезд в старые добрые времена. В апреле намечалась очередная экспедиция, и Виктор заранее ощущал жжение в пищеводе, но оказалось, что он не едет. Может быть, удастся сохранить для себя это лето?

Сослуживцы возвратились рано, в середине мая, а уже в конце мая Элька вышла замуж за того веселого бородатого МНСа. Виктор от души наелся полукопченой колбасой на свадьбе, испытывая дразнящее облегчение. Правда, известие о том, что МНС совершенно бесперспективен как научный работник воспринял с изрядной долей удовлетворения.

Поразило то, что отношения с Элькой, которым сейчас, казалось бы и упрочиться, стремительно разваливались. К снисходительности со стороны подруги прибавились высокомерие и брезгливость, а потом Элька и вовсе стала его избегать. На чаепитиях в одиннадцать и в три, после обеда, как заведено в лаборатории, она активно обсуждала с ранее презираемыми ею лаборантками Светой и Глашей способы приготовления лечо и вареников, а о проблемах температурного режима говорила только с заведующим лабораторией. Это показалось неприятным, также, как в свое время внезапное мамино "помягчение" за полгода до смерти, а особенно режущее слух непривычное "сынок" из ее уст.

Друзей у Виктора, неизвестно почему, не завелось. Сестра в это лето не приехала, тоже вышла замуж - что у них, эпидемия, что ли? Не то, чтобы Виктор чувствовал себя одиноко, но что-то складывалось не так. Каждый вечер домой: две минуты ходьбы от работы, обед в столовой, на завтрак овсяная каша, на ужин яичница, Никто не заходит, не звонит - а кому? Вытащил из кладовки старую мамину швейную машинку и, скрывая пристрастие от знакомых, начал шить. Занятие захватывало больше микробиологии, если бы шитье сделать профессией, но разве что-нибудь изменишь, да и неприлично слегка. Приучил себя одеваться к каждому одинокому ужину торжественно, только в рубашки собственного изготовления, тщательно повязывал галстук, подбирал в тон носки и носовой платок.

С детства старался понравиться окружающим, заинтересовать их, потому и больную руку доверчиво протягивал чужим тетенькам, потом понял, что понравиться можно не отклонением, а отличием: хорошо учиться, выигрывать на олимпиадах, также правильностью: уступать место в автобусе, вовремя говорить "спасибо". Теперь хотелось понравиться себе: одеждой, сервировкой нехитрого ужина. Хорошо бы, конечно, совершить Поступок - какой? Подумывал заняться кулинарией, но разве достанешь в этой дыре нужные продукты и приправы? Никогда не бывал в больших городах и казалось, что именно там он был бы на своем месте. Понемногу приохотился к чтению. Начал с фантастики и детективов, но на них постоянная очередь в библиотеке, на журналы тоже. Один раз нечаянно взял Пруста "По направлению к Свану", читать не смог, но заслужил уважительный взгляд библиотекарши, взгляд понравился. Попросил ее подобрать что-нибудь наподобие, библиотекарша выдала Гофмана "Житейские воззрения кота Мура", прочитал, даже с некоторым интересом. Так и пошло: сперва, чтобы достойно выглядеть в глазах полустарой библиотекарши, потом для себя.

В библиотеке же познакомился с Сычом, Сыч - фамилия поселкового участкового, по имени его никто не звал и не помнил. Черноусого Сыча тридцати лет от роду, известным ветром по имени Популярный Романтизм занесло на эту должность и в этот поселок. Сыч любил книги о войне, стихотворение Владимира Солоухина "Обиженная девочка" и сочувствовал Виктору, считая увечье руки тяжким испытанием для мужчины, хуже которого, возможно, только импотенция. Виктору же в Сыче больше всего нравились блестящие мужественные усы, это было смешно, но так и было.

В гости друг к другу они не ходили, но при случае подолгу разговаривали. Прежде у Виктора не случалось достойных собеседников, диалоги его пугали. При беседе с другим человеком подстерегают две опасности. Первая: собеседник глуп и не сможет правильно понять и оценить твою наблюдательность, драгоценные движения души. Вторая гораздо страшнее: собеседнику не до тебя, неинтересно. Разговор скользит мимо, "в песок", самые важные твои новости, самые блестящие соображения вызывают лишь рассеянное "да-да", умножая комплексы, насаждая безысходность. К первой группе относилась кузина, ко второй - увы! - Элька. Только во внутренних монологах Виктор черпал утешение, только в них присутствовало сознание собственной правоты и уместности слов, - пока не появился Сыч. Встречались они в зале ожидания на станции, куда два раза в неделю приходил поезд, остальное время зал простаивал так, но Сыч регулярно включал его в повседневный обход, и неправду мололи злые языки, что Сыч делает это потому, что это самое прохладное место во всем поселке, нет, за корпусом столовой в зарослях лопуха и черного тополя случалось гораздо прохладнее. Там иногда сиживали оба местных алкоголика, Гриша и Петя, но редко, ведь им постоянно приходилось мотаться в соседнюю деревню за двенадцать километров - помогать продавщице тамошнего магазина грузить, таскать или копать (ее огород, понятно). Погрузят, получат плату натурой - бутылкой портвейна, к примеру тут же выпьют, добредут до дому, получат от жен - откуда брались такие терпеливые женщины в русских селеньях? - лягут спать, с утра на работу, какую ни на есть, вечером опять в сельпо. Так что особо рассиживаться в лопухах им некогда было.

Итак, Виктор заходил в зал ожиданья, не то, чтобы надеясь встретить Сыча, просто по дороге из столовой, посидеть. Сыч приходил несколько позже, в фуражке, строго сориентированной по центру носа, невзирая на жару, но с закатанными рукавами синей форменной рубахи. Милицейские рубахи вообще ловко сшиты, хорошая выкройка основы, это Виктор сразу отметил. Они сидели в зальчике четыре на четыре метра с покореженной железной печью в одном углу и закрытой кассой в другом и, наблюдая тяжелые перелеты шмелей от двери к мутному окну, связно перебрасывались фразами. Чаще говорил Сыч, он мог просто пересказывать запомнившиеся главы из Уголовного Кодекса, но с большим жаром, наседая на собеседника, как крупный щенок в фуражке, после чего сообщить , что хорошо пообщались, интересно. У Сыча тоже выявилась особенность в отношении диалогов: "заговаривать" он мог только такого человека, о котором предполагал, что тому самому есть что сказать. К примеру, пастуху Коле он не сообщил за всю жизнь в поселке и двух параграфов указанного Кодекса, но Виктор, человек читающий, значит разумный, другое дело. Виктору доводилось встревать и наверстывать упущенное за годы, но при этом он изрядно опасался за свою интонацию, в разговорах с Сычом она частенько отдавала неискренностью, и чем больше Виктор беспокоился, тем неискренней вырывалась из губ, из-под деревенеющего языка волна воздуха.

Давным-давно в детстве подобное уже случалось. Как-то раз мама повела его к Крестной. Маленький Виктор никогда Крестную не видел, а мама сказала, что неплохо бы понравиться Коке Лиде, глядишь, и подарит что-нибудь. Крестная, суровая старуха, пристально смотрела на мальчика, тяжеловесно вздыхала и, казалось, знала, что думает он о вещах неположенных, а именно: будет ли будущий подарок съедобным или окажется игрушкой. От всего этого Виктор трижды спросил Коку Лиду о здоровье, каждый раз все неестественней, держал наготове на виду больную руку, а под конец попробовал поцеловать Кокину пятнистую влажную щеку, скользнул по ней губами и понял, что ничего не выйдет: раскусили. Кока Лида подарила железную круглую коробочку монпансье. Дома оказалось, что маленькие лепешечки слиплись в одну большую и бугристую. Мама ничего не сказала, как обычно, но в сердцах закинула коробочку на комод, откуда Виктор достал ее наутро и, не зная как разделить сладость на кусочки, сосал то с одного, то с другого края целый день, пока не защипало язык, а нос и скулы не стали липкими и противными, как леденец.

Часто Виктор вел с Сычом привычные "внутренние" разговоры, и так получалось гораздо лучше, но иногда Сыч посередине мысленной фразы превращался в Эльку или маму, или сестру. Все знакомые Виктора, близкие и далекие, все родные нанизывались в его памяти как бусины, одна за другой, не отличаясь ни по величине, ни по цвету, не занимая в памяти места больше, чем и положено очередной бусине. Ни обидно, ни жалко не становилось, когда они исчезали из его жизни, бусины низались, что еще? И Виктор не мог понять, о чем же сейчас тоскует, чего ему не хватает, когда поев и вымыв посуду садился в потертое желто-зеленое кресло перед окном.

В один прекрасный обед Сыч явился в зал ожидания в фуражке, не отцентрованной по линии симметрии. С этого все началось.

Секундой позже Виктор углядел, что Сыч тащит на руках мальчонку лет десяти, с явным намерением уложить того на единственную скамью с железными подлокотниками. Лицо мальчонки отсвечивало голубизной, глаза прятались под густой челкой.

- Что с ним? - вместо приветствия спросил Виктор. - Он умер?

- Да жива она, - тоже вместо приветствия ответил Сыч. - Обморок.

- Откуда ты его взял? - довольно естественно на сей раз поинтересовался Виктор. - Вроде ни в поселке, ни в деревне у нас такого нет.

- Послушай, я тебе говорю, что это девка, - наводящий вопрос подействовал на Сыча, как стакан неведомого в 70-е годы "Спрайта" на заплутавшего в пустыне инспектора по делам несовершеннолетних. Последовало длиннющее повествование, сбивающееся на выдержки из "Кота Мура", о приходе неведомых цыган, об их шатрах и цветных подушках, раскинутых между поселком и деревней, в которую ходили друзья-алкоголики Гриша и Петя. А у Пети, между прочим, пропал ватник и полбуханки.

Виктор созрел для новых вопросов. Во-первых, его интересовало, зачем Петя брал с собой ватник в такую жару, а во-вторых, при чем тут цыгане. Да, он дошел даже до уточнения и сообщил Сычу, словно тот не знал, что вчера не приходил поезд, поезд будет послезавтра, в четверг, значит ни цыгане, ни ребенок не могли приехать вчера или сегодня.

Последний раз когда Сычу нравилось, что его перебивают, выпал на период обучения в школе милиции при сдаче зачета по советскому праву. Сыч как раз сообщил все, что мог по данному вопросу, а тощая преподавательница в широком свитере все не выглядела удовлетворенной, но в дверь заглянул курсантик и радостно отрапортовал: - Эльвира Федоровна, вас ждут на вахте!, - отметка "зачет" появилась в ведомости мгновенно, обгоняя стук каблучков преподавательницы по дощатым полам.

- Послушай, я ведь при исполнении. Мне эту девку куда-то пристроить надо, а ты с разговорчиками. Цыгане оставили ребенка и сбежали, а мне разбирайся. Она наверняка больная. Надо в район звонить. - Довольно враждебно отвечал Сыч, ибо преисполнился сознания важности себя, как главного местного представителя власти. Попереживав немного свое новое государственное значение и не обнаружив вокруг толпы благодарных зрителей, вспомнил о Викторе, вспомнив заодно, что они, вроде бы, немного друзья и заново пустился в пучину объяснений: - Ты понимаешь, на той неделе цыгане появились у Городца, перешли к нам, не зря говорю, что у Петьки ватник пропал. А девка эта - что не видишь, что девка? - точно их. Может, сбежала от них, может они сами подкинули. Я должен меры принять. Догнать бы, гадов, обратно бы всучил. А теперь что? В район надо. Понимаешь, опекунский совет должен рассмотреть дело вместе с областной прокуратурой... - дальше, как по писаному, пошел пересказ статьи о приемных детях, приемных родителях и их правах перед государством или против него.

Под монотонный пересказ девочка пришла в себя и открыла глаза. Виктор исподтишка рассматривал бледное, но круглое личико, светлые, явно не цыганские волосы, нечесаной копной сбившиеся на левую сторону, тонкие, загорелые до сизого отлива, руки и ноги и поэтому раньше увлекшегося Сыча заметил ее взгляд. Так грустно, нагло и ласково одновременно глядела собака его детства, которую пришлось отдать из-за маминой аллергии. И масть у них была одинаковая: светло-рыжая. Чувствуя в груди нечто совершенно постороннее, холодное, сам не веря тому, что произносит, Виктор предложил Сычу отнести девочку к нему домой.

- Ты чего! Я же говорю, что должен меры принять. У меня заявление насчет нее, неужели, думаешь, я просто так стал бы возиться. Алевтина, секретарша из поселкового совета - ну, мы же вместе сидим, опорного-то пункта толком нет, сам знаешь - так вот, Алевтина ее нашла за столовой и меня вызвала: давай разбирайся. В район теперь надо. - Сыч и сам увидел, что девочка очнулась. - Сейчас ее в поселковый, тьфу ты, в опорный пункт, оформим. Как тебя звать-то? - обратился он к подкидышу.

Девочка молчала, зато Виктора прорвало, как Рыбинское водохранилище. Поскальзываясь на падежных окончаниях и тормозя на предлогах, он объяснял со сладким ужасом, что хотел бы усыновить ребенка, а пока пусть у него, у Виктора, дома поживет так, до оформления.

- Не усыновить, а удочерить, - поправил Сыч, да и нельзя тебе, вы же разнополые... А зачем тебе это надо? - наконец сообразил представитель власти.

Объяснить Виктор не смог, и они застыли, растерянно глядя друг на друга. Тем временем девочка поднялась на ноги, попыталась шагнуть, покачнулась и ухватилась за рукав Викторовой рубахи.

- Видишь, она даже идти не может. Пойдем ко мне, - голос Виктора набирал силу, как быстротвердеющий цемент, - вызовем фельдшерицу, она посмотрит, составишь свой протокол, что ты не человек, что ли?

Сыч уважал, когда с ним разговаривали решительно, тогда он прочно знал, что делать и чувствовал уверенность в завтрашнем дне. Забыв о собственной важности, участковый романтик возглавил процессию к Викторову дому.

Фельдшерица тетя Дося, проработавшая в поселке сорок лет и лечившая все болезни липовым отваром с водкой, не нашла у ребенка ничего серьезного: Истощение у ней, это да, а вот вшей, матушка, нет, слава-те, Господи. Ну, кровь возьму, на всякий случай, хотя когда еще анализ-то заберут, лаболатория через неделю приедет - объяснила она Виктору.

- Домна Андреевна, а почему она не говорит ничего? - поинтересовался хозяин.

Тетя Дося поморгала красными безволосыми веками, пожевала в раздумьи невидимую нитку: - Не хочет и не говорит, матушка, кто знает, что ей довелось пережить. Слышать-то слышит. Да не думай, попои ее травками, вот, липовым цветом, к примеру, покорми хорошенько, пусть отоспится, глядишь, через недельку оклемается. Но, право слово, не дело ты задумал, где молодому мужику с девчонкой сладить, да еще с подкидышем. Она в жизни-то, поди, больше твоего понимает. - Тетя Дося неторопливо оглядела комнату, немного еще подумала и совсем нелогично добавила: - Хотя, что ж, чисто у тебя.

Виктор, только что испытавший припадок решимости, не мог так запросто проститься с новым состоянием, потому немножко резко отвечал фельдшерице: Домна Андреевна, мы сами как-нибудь разберемся. А вы протокол подпишите, какой надо.

- Какой протокол? Это тебе Сыч протоколы писать будет, или ты ему, как договоритесь. А я - что, просто посмотрела девчонку, так, проверила на глазок. Потом ужо, будете оформлять опекунство, или не знаю чего, свезете ее в район, там в больничке обследуют чин чином. Да и отберут ее у тебя, отправят в детдом, пока бумаги оформляются.

Сыч расстроено хлопнул себя по лбу, благо фуражка уверенно покоилась на серванте: - Правду баба Дося говорит, все одно ее в район везти, пока ты бумаги выправляешь, как я забыл.

Виктор жалобно посмотрел на гостей: - А если недельку поживет здесь, пока мы узнаем, какие бумаги надо собирать? Ты ведь не знаешь наверняка про бумаги? - обратился он к Сычу. - Вот видишь! Никому хуже не будет. Зачем ребенка мучить, швырять туда сюда.

- И чего ты привязался к этой идее, оттого, что мать недавно похоронил, да? - тактично наседал Сыч.

- Да вы ребенка сперва спросили бы, матушки, что спорите-то? - баба Дося обернулась к девочке, но та спала глубоким сном, почти неразличимая на огромной кушетке, доставшейся Виктору от матери. - А на кого ты ее оставлять будешь, когда на работу пойдешь - обворует еще? - полушепотом адресовалась она к хозяину. И это выглядело как достойное, но явное отступление.

Девочка проспала больше суток. Виктор успел изучить ее лицо и привыкнуть к нему. В ней не было ничего неопрятно-женского, более того, она казалась бесплотной. Про себя Виктор называл ее Виолеттой. Почти всю ночь он не спал, ворочаясь на непривычном кресле-кровати, еще ни разу не раскладывавшемся прежде и воображал свою совместную жизнь с Виолеттой.

Конечно, сперва надо, чтобы та пришла в себя, поправилась. Бедное дитя, наверное, еще не видело в жизни ничего хорошего. Но в таком возрасте не поздно привить ребенку культуру, если взяться сразу же. Завтра, когда Виолетта проснется, он подаст ей кофе в постель на круглом мамином подносе с цветной финской салфеточкой, теткиным подарком. Нет, кофе нельзя, детям, вроде бы, нельзя кофе - какая жалость, а он уже воображал чашку из тонкого фарфора с летящими по краешку розовыми бабочками, старинную маленькую серебряную ложечку и даже молочник с витой ручкой, который еще ни разу не покидал почетного места на верхней полке серванта. Ладно, кофе нельзя. Можно подать ей яйцо всмятку в низенькой стопочке, вполне подойдет как подставка для яйца, точно, так он и сделает. Предварительно заведет какую-нибудь музыку. Пластинок у него немного, надо завтра сходить в книжный киоск, там бывают пластинки, может, что-то и выберет. Но какой здесь, в поселке, выбор, вот если бы в Москве или Ленинграде. Так. Это все о завтраке. А дальше что? Дальше мысли не шли. Виктор пытался представить еще что-нибудь, например, как учит Виолетту шить, но тотчас отвлекался на пышные ночные тучи за окном или шум в трубах: соседка имела обыкновение стирать белье по ночам. Можно было бы подумать о том, как они читают друг другу вслух зимними вечерами, но как раз в этот момент сон сморил его.

Утром, несмотря на слегка поскрипывавшую на "Ригонде" пластинку и безупречно сервированный поднос с яйцом всмятку и тоненькими кусочками булки, поджаренной до золотистой корочки, Виолетта не желала просыпаться. Виктор, испытывая легкое раздражение, съел яйцо сам и отправился на работу, попросив соседку, ту самую, что стирала белье по ночам, заглянуть к нему через пару часов и проведать девочку.

В лаборатории его встретили, как заслуженного народного героя. Новость о подвиге Виктора завладела поселком спустя полчаса после начала подвига, владела всю ночь и сейчас ждала подкрепления свежей информацией. Начальник, выглянув из комариного по размерам кабинетика, легко растолкал сгрудившихся вокруг Виктора сотрудников и увлек его, слегка ошалевшего, к себе. Разом Виктор получил несколько чудесных предложений: написать заявление на материальную помощь, не стесняться впредь использовать скользящий график мало ли придется отлучаться домой к ребенку или приходить позже и внеочередной талон на "праздничный" набор продуктов в столовой. Элька, дожидавшаяся под дверью, кинулась навстречу, словно не было между ними никакого отчуждения, никакой неловкости. Прижимая Виктора к стене горячим наливающимся животом, Элька принялась выспрашивать, какая одежда для девочки нужна в первую очередь и, не получая ответа, сама же и отвечала, попутно обещая, что то и то она достанет, а за прочим можно обратиться к Свете, чья дочка примерно такого же возраста, найдется же лишнее! Сотрудники из смежных лабораторий и даже из хозяйственной части заходили, чтобы сказать Виктору что-нибудь хорошее или просто посмотреть на него. К обеду, не выдержав натиска сочащихся чадолюбием сослуживцев, Виктор решил воспользоваться скользящим графиком и сбежал домой.

Дверь открыла оживленная соседка Татьяна, сообщив, что они с Милочкой уже поели и помылись в ванне.

- Какая Милочка, - возопил Виктор, - ее зовут Виолетта!

- Да нет же, Милочка, сама мне сказала, но говорит плохо, может, не умеет по-нашему. Заниматься с ней надо, ну я тебе помогу, на меня можно рассчитывать. Возьмешь в гувернантки? - Соседка тарахтела, точно ее стиральная машина по ночам.

Татьяниных вопросов Виктор боялся больше всего на свете, она могла спрашивать одно и то же до тех пор, пока не получала ответ, который бы ей понравился. Приглашая утром соседку, он начисто забыл о ее неуемной любознательности и сейчас прикидывал, осталась ли незамеченной свеженаметанная рубашка, висевшая на стуле за шкафом. Забыл спрятать, растяпа, да еще под впечатлением от Элькиных разговоров размечтался, как они с Виолеттой станут шить на нее платьица, как он научит девочку строить выкройку, рассчитывать выточки и пройму. Имя Мила взбесившимися ножницами щелкнуло по чудесной мечте о девочке в сарафане с лиловыми оборками.

-Спасибо, Татьяна, извини, у меня мало времени, так что пока иди к себе - с оголтелой находчивостью. Виктор оттеснил женщину на лестничную площадку и захлопнул дверь.

Девочка с влажными, волнистыми после мытья волосами, сидела на кушетке, опасливо кутаясь в огромный халат болотной расцветки, наверняка, соседкин. Ее руки с тонкими темными пальцами, похожие на лягушек, то выпрыгивали, то прятались под вытертой фланелью.

- Ну, здравствуй, - смущаясь произнес Викторю - Будешь у меня жить? - и не дождавшись ответа, поинтересовался? - Так как же тебя зовут?

Худенькое личико испуганно дернулось, губы разомкнулись: то ли Мила, то ли Лила, не поймешь. Лила, все-таки, лучше.

- Я буду звать тебя Лила, ладно?

Девочка осторожно кивнула. О чем с ней говорить, Виктор не знал, но предполагал, что неплохо бы вести себя естественно. Какая же тема будет естественной в такой обстановочке? Вспомнил.

-Хочешь есть? - такое же осторожное движение подбородком слева направо - нет.

И что дальше? Виктору захотелось назад, в лабораторию. Потом будет легче, Лила полюбит его, перестанет дичиться, станет помогать по хозяйству. - Ну, ты пока отдыхай, а я - на работу, вечером приду и сходим на Волгу. - Виктор повернулся, но до самых дверей чувствовал на спине немигающий взгляд, откуда-то знал, что немигающий.

На Волгу они не пошли, потому что Лила опять уснула. Фельдшерица по телефону успокоила Виктора, что все в порядке, так и бывает при истощении, через неделю забегает, сам не обрадуешься - утешила.

На работе тянулись бесконечные диалоги с Лилой - про себя, и она представлялась прекрасным собеседником и толковой ученицей. На деле обстояло иначе. Нельзя сказать, чтобы Лила казалась бестолковой, но что касается реальных диалогов, то Лила собеседником не была. Просто никаким. Разговаривать она не желала. Начав фразу, Виктор немедленно терял ее окончанье, спотыкаясь о пристальный взгляд серых глаз, загадочных неприятно по-женски на детском личике. Каким-то образом Лила дала понять, что общество соседки ей нежелательно, это Виктора порадовало, вызвало прилив благодарности к подкидышу и некоторые надежды на дальнейшее счастливое совместное жилье. Напрасно. Все, что делала или не делала Лила, вызывало, в лучшем случае, недоумение. Так, невзирая на сервировку, ела исключительно руками, а на робкие замечания Виктора (вскоре прекратившиеся) реагировала как зверек, застигнутый на открытом месте: цепенела и роняла кусок на пол, на вытертый, но еще вполне приличный желтый палас. Хуже всего, что она отказывалась мыться, а дверь за собой в туалет не закрывала вовсе. В этом, в довершение к непристойности, коробившей Виктора, тоже сквозило что-то невероятно женское. А самое главное, она постоянно присутствовала. Дома. На облюбованной кушетке. И глядела, глядела. Под этим взглядом он засыпал и просыпался. Когда Лила сама спала, за исключением первых двух дней, и спала ли вообще, Виктор не знал. Ощущение наблюдаемого не из приятных, да что там, живешь, как на плацу. Он так и не справил девочке одежду, и Лила щеголяла в невозможном халате, не обращая внимания на оторванные пуговицы и нитки, торчащие из подола. В квартире поселился незнакомый тяжелый запах, стоило открыть входную дверь после уличного воздуха, несущего привкусы воды и пыли, как запах чужой кожи и еще чего-то обрушивался на чистоплотного брезгливого Виктора. Видимо, мамина аллергия, тогда, с собакой, не такая уж выдумка. На работе, для контраста, все складывалось замечательно. Виктору прощали любые недочеты и нежелание ездить в экспедиции, начальник стал поговаривать о теме для диссертации. Замечательно, если бы не вернувшееся Элькино расположение. Беременная Элька, чего Виктор и не замечал, пока она не ткнула его своим пузом в коридоре у всех на виду, заваливала старого приятеля знаками внимания и вызывала неопределенный страх. Избегать Эльки не удавалось, на грубости она не реагировала; решив раз и навсегда вернуть чуть не угасшую приязнь, подруга не знала удержу.

К концу совместной недели с Лилой Виктор догадался, какую прекрасную и спокойную жизнь вел прежде.

Сыч, в своей суматошно-замедленной манере, наконец-то выбрался в район и, когда терпение Виктора держалось на тоненькой ниточке номер шестьдесят, обрадовал новоявленного опекуна перечнем справок и адресов для поездок по инстанциям на листе, длиною в четыре месяца. Как ни странно, трудоемкий перечень воодушевил Виктора и вызвал нетипичное желание побороться с местной администрацией за права на подкидыша, домой он заспешил почти как раньше. Как раньше прикоснулся к только ему заметному кружочку над дверной ручкой на удачу. Открыл дверь - и квартира оказалась пуста. Никаких следов девочки, никакого постороннего запаха. Соседка ничего не знала-не видела, но, поджав накрашенные утомительной помадой губки, сочла нужным заявить, что нечто подобное предполагала с самого начала "этой авантюры"

Неизвестно откуда выскочила тревога, принялась болтаться от горла до солнечного сплетения и обратно. Ночь Виктор провел без сна, в кресле, не решаясь улечься на Лилино место. От окна на кухне до окна в комнате, через коридор, оказалось девятнадцать шагов. Как осенью минувшая весна кажется удивительно уютной с ее нежно-каркающими домовитыми воронами, суетящимися в гнездах, с ровной слабой травкой на кочках погибшего футбольного поля, так и Виктору сейчас вспоминалось лишь дыханье, шорохи - не его движений, наполняющие комнату жизнью, а может покоем; до следующей весны с реальной грязью, патлами сухой осоки, с мертвым запахом подтаявшей земли - далеко. А еще в голове щекоталась мысль, что Лила неведомым образом узнала о его настроениях и потому ушла. Утром сон не сон, но полудрема тихонько заползла на кресло, накрыла Виктора и принялась насвистывать тоненькую песенку. Звонок, воткнувшийся в ее мелодию, как разбитая тарелка, заставил Виктора подскочить, кинуться к двери и обнаружить за ее серой спиной безмятежную Лилу в неизменном халате с нитками по подолу.

- Где ты была? Почему не предупредила? Ты представляешь, что я пережил? - впервые Виктор говорил без напряжения, не сомневаясь в уместности своих слов, не теребя и не пряча больную руку. Лила аккуратно пожала плечиком, проскользнула к привычному месту и зевнув, показала маленькие зубы, не трудясь прикрыть рот ладонью. Виктор застыл столбом, и привычные сомнения встали наизготовку по обе стороны его бедной головы с редкими волосиками цвета пива. Лила поглядела немножко на пол, немножко на Виктора, подумала и снизошла до объяснения, пробормотав что-то вроде "спать", после чего немедленно уснула, не успев свернуться калачиком.

Способ проживания для всех на Земле одинаков, по сути: еда, сон. Виктор решил, что не может есть, вероятней всего, не сможет уснуть - и включил свет над креслом. Сливочный круг лампы, слегка подтаявший с одного бока, показался ему удивительно красивым, слегка незнакомым и от этого печальным. Комната в ночном свете выглядела не своей и своей еще больше обычного. Лампа, шторы, бахрома вишневой скатерти несли вы себе внезапное откровение, очарование и страх, что все это, то есть, лампа, шторы и дальше, дальше: заоконный пейзаж, сейчас неразличимый, река, лес за ней - кончится. Засыпать жалко и решительно невозможно, и Виктор уснул нечаянно.

С утра Виктор уже прикидывал с какой справки начать битву с районным попечительским советом. Подобные мысли, в отличие от мыслей последней мучительной недели, легче думались, занимали много места и не давали развиться раскаянью и раздраженью.

Все вернулось. Любопытная соседка и ее сокрушающая самоуверенность, немытая посуда в мойке, дожидающаяся возвращения Виктора после Лилиного обеда; заброшенная швейная машинка, мелкие домашние поломки, льющиеся, как Лилины нечесаные косы; сбивающийся восемнадцать раз в день половичок в прихожей, сломанная авторучка Виктора, запрятанная в сливной бачок, неряшливо скомканное постельное белье, высовывающее грязноватый свой серый язык из тумбочки; незакрытый - лужа но полу - холодильник, чайные пятна на тюлевых занавесках, раздавленные пробирки с культурой плесени, огрызки вперемешку с засохшими цветами на подоконнике. И постоянное присутствие чужой девочки на кушетке.

А еще бывают люди, которые воспринимают все как есть. Выясняет, допустим, такой человек, что он пишет плохие рассказы, попереживает пару дней, не без этого - и пишет себе преспокойно дальше, не суетясь и не агонизируя, без всяких феназепамов или запоев. Или, скажем, поселяются у него долгосрочные гости: сперва помучается, сигареты попрячет, кофе хороший, а потом - ничего, привыкает, кофе покупает худшей марки, готовит на трех человек больше, посуду чаще моет, экономит без отвращения и живет в полное свое удовольствие вместе с гостями, даже скучает, когда они уезжают.

Виктор таким не был. Радость, мимолетная, от возвращения Лилы и тревога за нее давно прошли. Мысль, в которой он себе не признавался, стыдясь: "А что скажут люди, если девочка сбежит от меня?" - смело повернулась фасадом, и фасад оказался откровенно глуп. Раздражение от вездесущей соседки, приходящей к Виктору, как к себе домой, проведать Лилу; от немытой посуды, домашних поломок и так далее распухало, как самая жизнеспособная из плесеней, изучаемых в лаборатории; паника, тоска по утраченному покою и самовольному одиночеству стучалась в селезенку. Прошла еще неделя.

Половина необходимых справок высилась за плечами бумажным Эверестом, но очень хотелось в экспедицию, пусть дальнюю. Дело, наконец, дошло до самых районных из властей, началось официальное Лилино водворение в мире, и Сыч напросился к Виктору в гости.

Ради такого случая Виктор достал парадную кружевную скатерть, приготовил коктейли, аккуратно окунув стаканы с намоченной кромкой в сахарный песок - очень изысканно. На стол поставил вазу с грустно-фиолетовыми флоксами, отправился на кухню еще раз отгладить парадную рубашку с воротником "апаш" - не очень смело? - ничего, дома можно, а когда вернулся в комнату, оказалось, что Лила успела слизать со стаканов сахарную крошку, и разводы ее язычка явственно проступали на натертых до хрустального блеска чешских стаканчиках, простеньких, но приятной формы. Махнув рукой внутри себя, Виктор пошел открывать дверь в застиранной футболке: а какая теперь разница?

Сыч, поглядев на флоксы, почесал сперва в усах, потом вокруг затылка, для чего потребовалось снять фуражку, и заявил: - Послушай, сразу видно, что женщина в доме, хоть и маленькая, цветы вот.

Виктор автоматически оглянулся.

- Только придется все равно ее на месяц в детдом отправить, ты извини, порядок такой. Послезавтра тетка инспектор из детской комиссии приедет и увезет девчонку. А когда документы зарегистрируют, совсем тогда заберешь, но пока ее в предвариловку, тьфу, в детдом.

Виктор занервничал до дрожи в стеклянных кусочках люстры: - На сколько ее заберут?

- Я же говорю, на месяц. Подумаешь, передохнешь немного! - Сыч думал, что шутит.

- А когда, когда заберут? - Виктор забыл пригласить гостя к столу, и они так и стояли на пороге.

- Послезавтра, ну может, на той неделе. - Сыч полез в кримпленовую самодельную сетку дивной огуречной расцветки, достал бутылку вина, шагнул в комнату: - Вообще-то, это с тебя причитается, ведь ее должны были сразу забрать. - Повел на Лилу бдительным оком, ответа не дождался. Поскольку хозяин явно в данной сцене не участвовал, сам уселся, потер стакан о рукав, посмотрел на свет, многомудро заметил: - Красота, щас усидим, - и вскрыл винное горлышко.

Они выпивали, закусывали бутербродами со шпротным паштетом и огурцами. Лила безучастно тыкала локтем валик на кушетке. Комар, зависший на потолке, терпеливо ждал ночи.

Поздно вечером, заперев дверь на новый замок, не открывающийся изнутри (защита от соседки), Виктор пошел провожать Сыча, жившего через пару домов, что показалось последнему весьма нелепым. Видел бы Сыч воротник "апаш"! Но с другой стороны, мало ли что можно ждать от человека, совершающего такие странные поступки; Сыч громко не скрывал недоумения от потрясшего весь поселок "взятия" Лилы Виктором. Романтизм первых дней улегся, усталый. Вспомнились и другие странности Викторова поведения, и его больная рука с неразвитыми пальцами. Связно отвечать Сычу друг не смог по многим причинам, что и перечислять их, но на обратном пути мечты, пришедшие на смену самообвинению и саможалению, одолели его пивноцветную голову.

Если бы после Лилиного изъятия Инспекторшей взять, да поехать в экспедицию, тем более, что Элька точно не поедет, ей нельзя уже. Съездить месяца на два. А в это время - если бы - потерялась часть справок, они теряются иногда на переходах от инстанции к инстанции. Оформлять их заново можно не спеша... Справки можно потерять и дома... Справки можно просто не оформлять - плохая мысль. Нет, мысль хорошая, но для окружающих... Окружающим покажется плохой. Дальше: можно Лилу из детдома не забирать. Смелая такая мысль, безрассудная. Волевой суровый мужчина так бы и сделал. Возможно. А если бы Лила не появилась, ее и забирать не пришлось бы. Точно. Или, если бы не выменял в свое время себе отдельную квартиру, жил бы в общежитии, а в общежитие подкидыша не пропишут. Нет, плохая мысль, со всех сторон плохая. Если бы не подружился с Сычом - и то, какой с него прок? - не встретил их тогда вместе с Лилой. Но лучше-то всего, лучше всего, если бы Лила вовсе не появлялась - это он уже думал? Или хотя бы заболела... Насмерть, - Виктор испуганно дернулся, услышав посторонний звук около себя, неужели он говорил вслух? Нет, все тихо. А в самом деле, зачем она здесь возникла? Никакого смысла в этом, И пользы никому никакой. Вот самая верная мысль. И хорошая. Лила не должна появляться - была - месяц назад, неужели месяц прошел? В конце концов, он мог бы завести собаку. Нет, лучше никого не заводить, спать на кушетке, и лампа над головой. И Лилы бы не было. Он даже слегка протрезвел. А послезавтра, хуже, если на той неделе, приедет тетка за Лилой, может, хватит сил решиться и пойти на попятную? Но как быть на работе, мат. помощь уже получил. Соседка припрется. Ах, если бы Лилы не было.

Лилы не было. Навсегда, он сразу понял. Комната с комаром на потолке выглядела чистой и терпеливой. Стаканы симметрично стояли у мойки? Один слева, другой справа. Вымытая посуда в сушилке, рядком. Лампа горит у изголовья, над креслом. Дверь входная заперта - открыл своим ключом, машинально, точно помнит, что не звонил. И воздух, такой просторный воздух в комнате, легкий, прохладный. Его воздух.

Август 1999 г.