1

Дверь захлопнулась, сердито звякнув стеклами. Отделанные мрамором ступени вели наверх. Но человек не торопился уходить, хотя в дверном стекле за его спиной покачивалась неприветливая табличка «закрыто». Это означало, что уже наступил рассвет. С некоторых пор он научился различать время дня и ночи по таким приметам. Часы он выбросил. Часы ему были не нужны. Можно подсмотреть время на мобильнике. Но мобильный он оставил дома: нормальные люди ему давно не звонили, а тех, кто мог позвонить, он искренне ненавидел.

Молодой человек вытянул из мятой пачки сигарету, долго щелкал зажигалкой и, наконец, прикурив, стал подниматься наверх, цепляясь за ажурную плетенку чугунных перил, будто утопленник всплывал со дна. Наконец, пошатываясь, он застыл на серой кромке асфальта. Город, освещенный первыми косыми лучами солнца, еще спал, и проведший бессонную ночь человек позавидовал этому безмятежному покою. С первого взгляда парня можно было принять за юнца, но, внешность его была обманчива. Высокий лоб под коротко остриженной черной челкой, короткий прямой нос, изменчивый рот, в уголках которого гнездилась усмешка — это лицо могло принадлежать человеку как восемнадцати, так и тридцати лет.

Выйдя из бара, парень несколько минут стоял, оглядываясь по сторонам и прикрывая ладонью покрасневшие глаза. Судя по всему, он просто не знал, куда идти. Сделал несколько шагов и остановился. Нырнул в узкий переулок, но тут же, будто испугавшись чего-то, выскочил назад, на проспект, пересек его бегом и углубился под сень раскидистых деревьев городского парка. Здесь, плюхнувшись на ближайшую скамейку, он продолжал нетерпеливо оглядываться. Несмотря на то, что он провел ночь в баре, парень не был пьян. Ну разве что самую малость. Хотя странный блеск в его глазах настораживал.

«Наркоман», - подумал о нем мужчина средних лет, ведущий собачку на поводке.

Выгнанный из дома в шестом часу в воскресенье непоседливым псом, мужчина постоянно зевал.

— Не бойся, сри в свое удовольствие! — крикнул парень на скамейке то ли собачке, то ли ее хозяину.

— Спасибо, — смутившись от подобной беспардонности, ответил хозяин собаки.

— Кстати, а какой сегодня день?

Хозяин собаки зевнул, выворачивая челюсть, и выдохнул вместе с зевком:

— Воскресенье…

— Ах, черт! Опять воскресенье! — парень в сердцах грохнул кулаком по скамейке. — Что же мне теперь делать?!

Владелец собаки недоуменно пожал плечами.

— А ты случайно не получал послания? Нет? — Оторопевший мужчина после краткого раздумья отрицательно замотал головой. — Как жаль. Я, признаться, подумал, мы собраться по несчастью.

Хозяин собаки ухватил своего любимца за ошейник и поволок прочь.

— Постой! — окликнул его парень.

— Ну что еще? — с раздражением отозвался собачник и оглянулся.

Парень неторопливо шел к нему, держа в руках здоровенный нож. Лезвие сантиметров двадцать длиной ослепительно сверкало в лучах солнца.

— Кошелек, — весело отозвался парень.

— У меня нет, — дрожащим голосом отвечал мужчина и, присев на корточки, принялся гладить собачку — пес его был из той же безобидной породы, что и хозяин, потому что умильно замахал хвостиком, приветствуя незнакомца и преданно заглянул в глаза. — Кто же идет гулять с собакой и берет с собой кошелек… В шесть утра в воскресенье.

— Твоя правда, — рассмеялся парень. — Тогда вали отсюда.

Несчастному собачнику не надо было повторять это дважды — он бросился вон из парка наперегонки со своим псом. А парень, не обращая внимания на то, что его жертва и единственный зритель в одном лице давным-давно исчез, продолжал разглагольствовать вслух:

— Кстати, а где же пресса? Неужели они забыли про бедного Кентиса? Почему никто не фотографирует? Я что же, зря старался, и сегодня уже не попаду в новости? Нет, ребята, так дело не пойдет, — парень погрозил кому-то невидимому пальцем. — Не волнуйтесь, я уж постараюсь вас сегодня достать.

Слегка покачиваясь, он побрел по пустынной аллее парка. На секунду остановился, залюбовавшись золотым светом, падающим на дорожку, но тут же воровато оглянулся, опасаясь, что его могут заметить за столь бездельным занятием.

— Воскресенье. А куда податься в воскресенье, как не на Звездную? В собор. Конечно же! Скандал в соборе — что может быть лучше для вечернего выпуска новостей в воскресенье?

 

2

Удар пришелся как раз между лопатками. Я сделала два нелепых прыжка вперед, но все равно не удержала равновесия и растянулась на мостовой. Наждак асфальта мгновенно содрал кожу с ладони. Не вставая, я обернулась и глянула на того, кто меня толкнул. Здоровенный детина в майке и джинсах с плоским лицом, на котором выделялся короткий поросячий носик. Он нагло смотрел на меня в упор и ухмылялся, скрестив на груди здоровенные руки. Даже обозвать его как следует за подобную выходку я не могла. Эта невозможность была особенно унизительна. И так, продолжая, как клуша, сидеть на асфальте, я затряслась от обиды и унижения. Пелена слез застала глаза.

— Что случилось? Вам плохо? — женский голос заставил меня очнуться.

Какая-то женщина лет сорока пыталась поднять меня под мышки и поставить на ноги. Кроме нее, рядом никого не было. Верзила исчез. Лишь его наглая ухмыляющаяся рожа осталась стоять перед глазами.

— Вам плохо? — вновь спросила женщина.

— Очень, — пробормотала я.

Даже объяснить того, что произошло, я не могла. Какая-то мелочь. Но мелочь нестерпимо обидная. И тут заметила свою сумочку. Она выпала у меня из рук, когда я выделывала кульбиты, пытаясь удержаться на ногах. Ничего ценного там не было. Ну разве что несколько заявок из «Ока» с резолюцией Собакиной «Отказать». Но ведь курносый об этом ничего не знал… Или… знал? Во всяком случае, моя сумка его не интересовала. Тогда что? Что ему было нужно? Я разглядывала асфальт, как будто собиралась прочесть ответ прямо на мостовой. Но ответа не было.

Как могла, я отряхнула свои светлые, безнадежно испорченные брюки, перекинула сумку через плечо и зашагала дальше. Домой.

Но мне казалось, что некто следует за мной по пятам. Как тень. Несколько раз я оглядывалась, но никого не видела. Люди вокруг спешили по своим делам. Им не было до меня дела. Неведомая тень всякий раз где-то пряталась. И я не могла различить — где.

 

3

Звонок в дверь был до боли знаком. Два длинных звонка и один короткий, потом опять длинный. С перепевами. Я отложила книгу и зачем-то посмотрела на часы. Как будто проверяла — может в этот час Сашка звонить в дверь или нет. Вот глупая… Он же год как ушел… Неужели целый год? Только теперь я ощутила огромность отмеренного срока. Год…Или вчера? Время как будто остановилось. Да и как оно может двигаться, если сегодня и завтра и послезавтра я вспоминаю лишь то, что было прежде? Но ведь это Сашкин звонок, с другим не спутать. Я помедлила и пошла открывать. В дверях в самом деле стоял Сашка — золотоволосый мальчик с улыбкой непадшего ангела.

— Ева, я к тебе, — сказал он и вошел. — И по делу.

Я попыталась улыбнуться в ответ — разумеется, по делу. Как же еще? Я давно перестала надеяться на его возвращение. Я даже перестала этого желать.

— Ты глупенькая, — сказал он, оглядывая беспорядок, царящий в доме. — У тебя был шанс спастись, но ты его упустила. Теперь я ничем не могу тебе помочь. Уже ничем.

Кажется, о помощи он говорил и тогда, когда год назад уходил от меня к Лидке. Мол, наступит момент, и ты поймешь всю степень моего благородства. Я тебе спасаю, а не бросаю. Прошел год, но я так ничего не поняла. И опять спросила — что же всё это значит?

В ответ он пожал плечами. Мне показалось, что моего вопроса он не слышал.

— Я ушел, — сказал он, — можешь меня спрятать?

— От Лидки ушел? — уточнила я зачем-то, не понимая, почему в таком случае он должен прятаться.

— Вообще ушел. От НИХ. Так спрячешь?

Я пожала плечами — что могло означать и «да», и «нет». Почему-то меня не радовал его приход. Он остановился перед зеркалом и принялся рассматривать свое отражение.

— Волосы грязные… А я и не заметил. Вчера только мыл. Лидка терпеть не может грязных волос.

Сашка бесцеремонно полез в шкаф, достал свое любимое полотенце в красную полоску и, шаркая ногами, побрел в ванную. Вид у него был абсолютно разбитый и жалкий. Он болезненно сутулился, и куртка на нем сидела вкось, будто с чужого плеча.

— Ты болен? — спросила я, идя следом и пытаясь припомнить, какой надо с ним быть — внимательной, многословной, задумчивой — какая «я» ему нравилась прежде. Но ничего не вспоминалось. Ничего.

Мой вопрос задел его, он замер, ощупывая в коридорной темноте смутно-знакомые двери.

— Наверное, да. Включи «Танец» и погромче… — он махнул рукой, отсылая меня, будто горничную.

Если он просил поставить «Танец смерти», то настроение у него было паршивое. Впрочем, у него часто бывало паршивое настроение. Особенно в последние дни нашего совместного бытия. Тогда «Танец смерти» крутился целые сутки неостановимо. Теперь он слушает его вместе с Лидкой или один? Я была уверена, что Лидке нравится совсем другая музыка.

Сашка вернулся из ванной, закутанный в полотенце, как римлянин в тогу, плюхнулся в кресло и стал слушать маг, прикрыв глаза покачивая в такт головой. Он балдел от каждой музыкальной фразы.

— Пашка процветает, — сказала я, чтобы хоть что-нибудь сказать, разумеется, невпопад. — В команде у Старика. Замом.

Сашка поморщился — его не интересовали успехи моего сводного брата — и предостерегающе поднял палец. Тут был его любимый переход, когда внезапно, перебивая бесконечную, разлитую озером грусть, вступали трубы — то ли архангельские, то ли военные, из старинной армейской побудки, заглушая тоску поражения и смерти. Современный музыкант вдохновенно передрал знаменитый полонез Огинского, сумев сохранить невыразимую первобытную печаль, так сладко тревожащую славянскую душу.

— Еще, — выдохнул Сашка едва слышно, когда мелодия отзвучала, и я послушно нажала на клавишу возврата.

Сашка поднял на меня глаза и вздохнув, попросил жалобно, будто ребенок, выпрашивающий конфетку:

— Евочка, пойдем со мной. Поговоришь с Лидкой.

— Ты же просил тебя спрятать, — напомнила я.

Лицо его передернулось, будто я напомнила о чем-то неприятном.

— Лучше все-таки поговорить. Объясни ей, что так в конце концов нельзя, — он тряхнул головой, и с волос его полетели брызги. — Если бы ты знала, как она меня мучает. Невыносимо! Только почувствует, что мне больно, и давай ковырять, чтобы еще сильнее, чтобы еще… — он задохнулся от горечи, будто сейчас разговаривал не со мной, а с Лидкой. — А сама при этом смеется. Я кричу: «Не надо, прекрати!» А она в ответ: «Зачем обижаться, дорогуша? Это глупо…»

Он вновь замолчал, вслушиваясь в мелодию. Я не понимала из его слов ничего.

— Ты все-таки моя жена.

— Бывшая, — уточнила я.

— Неважно. Все равно жена. Пойдем сейчас к Лидке, и ты ей все расскажешь.

— Что — все?

— Как надо любить. Ты-то меня любила, я знаю. И сейчас любишь. Ты ее научишь — и она меня пожалеет.

Он вскочил и полез в шкаф, позабыв, что его вещей там давным-давно нет. Недоуменно порылся в моих тряпках, наконец опомнился, хлопнул себя по лбу и побежал в ванную одеваться. «Учить жалеть»… Кое-кого я пыталась научить этому искусству. Но, насколько я знала Лидку, здесь случай безнадежный…

Пока мы шли — а идти было два квартала, — он все время глядел на часы и бесцеремонно подталкивал меня в спину, будто опасался, что мы можем опоздать. За этот год он сильно изменился, и я не могла понять, зачем он вообще пришел. Не уговаривать же Лидку полюбить его, в самом деле.

Город у нас немного странный, нервный какой-то, будто весь сведенный судорогой. Хотя внешне многие находят его привлекательным. Впрочем, нервные женщины часто пользуются успехом у мужчин. Так и наш город привлекает, тревожа. Впрочем, за последние годы он сильно принарядился — обветшалые фасады заново отштукатурили, ярко раскрасили и снабдили новенькими дверьми и крылечками. Особенно популярными сделались елочки и туи в кадках и огромных керамических горшках после того, как Старик завел их перед мэрией. Весь город можно сравнить со старой тусклой серой вещицей, лишь местами, в сердцевине, она сверкает аляповатой позолотой, тогда как края облуплены и серы. Нарядность всегда для избранных — как норковое манто для шикарных любовниц. Остальные по-прежнему носят примитивные мешки с выпушкой искусственного меха.

Старые блочные коробки окраин остались прежними. Обветшавшие и вот-вот грозящие рухнуть в ожидании затянувшегося капремонта, они сбились в кучу, теснимые частными коттеджами, безвкусными, несоразмерными, с бесчисленным количеством окон и дверей по фасаду. На коттеджах все помешались. Идешь по улице — глядь, там, где вчера был сквер — торчит коттедж, или на месте старой бани — целая грибница.

Сашка жил в девятиэтажном доме на третьем этаже в крошечной квартирке, почти такой же запущенной, как и мой полудомишко.

«Зря иду, — подумалось мне, — Лидка еще вообразит, что я пришла унижаться, вымаливать Сашку назад… А, ладно! Пусть думает, что хочет. Мне плевать… То есть, не плевать, конечно, но я могу потерпеть, лишь бы Сашке немного полегчало…»

В вонючей темной парадной, обжитой подрастающей детворой да кошками, Сашка вдруг схватил меня за плечи, встряхнул, как куклу, и выкрикнул уже вовсе безумное:

— Сначала они сделали из меня дойную коровку. Теперь хотят, чтобы я стал погонялой. А я не буду, сказал, не буду и все! И плевать на всех несчастненьких, которых они пригревают…

Я из его воплей поняла лишь одно: ему невыносимо плохо.

Лидка сидела на кухне в розовом махровом халате на голое тело и ела пельмени со сметаной. Пельмени большие, круглые, с узорным краешком — такие делают только в ресторанах Ораса. Замечательно вкусные пельмени. Мне сразу захотелось есть. Просто зверски.

— Сейчас перекусим, — потер руки Сашка. — Присаживайся, Ева, — и пододвинул в мою сторону колченогий табурет.

— Пельменей больше нет, — радостно сообщила Лидка и промокнула губы кухонным полотенцем сомнительной чистоты.

— А что есть? — растерянно пробормотал Сашка, сразу потерявшись, вид у него сделался виноватый, жалкий.

— Не знаю. У тебя всегда со жратвой напряженка.

— Ну тогда выпьем… — он неожиданно развеселился, сгреб на край стола грязные тарелки, достал из обшарпанного шкафчика початую бутылку «Смирновки» и стопки. — Девочки, отметим встречу, — бормотал, разливая водку по стопкам. — Ева, ты давай, говори, — Сашка слегка подтолкнул меня в бок, напоминая о моей миссии. — Она тебе сейчас все объяснит, — шепнул, наклоняясь к Лидке, и заговорщицки при этом мне подмигнул.

— Что — всё? — соперница брезгливо передернула плечами, будто отгоняла надоедливую муху.

На Сашку в эту минуту она смотрела без всякой приязни.

Глаза у Лидки удивительно красивые, прозрачные, немного навыкате. Загадочные глаза. Вообще, она из тех красоток, при виде которых у всех мужиков поголовно начинают течь слюнки. Только Сашка-то не из тех парней, кого удостаивают вниманием подобные фифы. Странно, как они вообще сошлись. В их союзе было что-то неестественное.

— Пришла забрать его назад? — Лидка окинула меня взглядом, исполненным невыразимого презрения. — Не выйдет. Я буду держать его на привязи, сколько захочу.

— Ты его не любишь!

Я вдруг почувствовала такую сильную боль, что все поплыло у меня перед глазами. Сквозь застилавшую глаза пелену я разглядела, как Лидка довольно ухмыльнулась и сделала Сашке какой-то знак. Бывший муженек подскочил ко мне с неожиданным проворством и крепко ухватил за руки. А Лидка вытащила из кармашка халатика блестящую трубочку, очень похожую на тюбик помады и приложила к моей раскрытой ладони. Меня обожгло так, будто в руку мне вложили раскаленный уголек. Я завизжала, голос сорвался на противный сип. Лидка, довольная, облизнула губы кончиком языка и спрятала тюбик в карман, а Сашка отпустил мои руки. На моей ладони, вспухая на глазах, появился аккуратный круглый волдырь. Невыносимое жжение не проходило, а, напротив, усиливалось.

— Ты что?.. — только и смогла выдавить я — от боли и испуга брызнули слезы. Я закашлялась.

Но Сашка не ответил. Включив магнитофон, он дергался под музыку, запрокинув голову к потолку, ничего не видя и не слыша. Лицо его застыло белой маской. Глаза закатились — сквозь веки я видела только полоску белков. Я перевела взгляд на Лидку. Она безмятежно потягивала через трубочку колу и смотрела на меня снисходительным взглядом человека, узревшего червяка.

— Зачем вы это сделали? — пробормотала я, всхлипнув, но ответа не получила.

— По-моему, больше не о чем говорить, — Лидка непритворно зевнула. — Пойдемте-ка лучше в кино.

— Втроем? — обалдело переспросила я.

— А почему бы и нет? — Лидка улыбнулась. — Будет занятно.

Сказать, что ее улыбка была странной — значит, не сказать ничего.

— Сашка, идем в кино! — крикнула она и брызнула Сашке водой в лицо.

Он пришел в себя.

— Да, да, в кино, — засуетился Сашка, — я только побреюсь и пойдем… — он ухватил со стола недопитую бутылку «Смирновки» и подмигнул нам. — Чтобы не скучно было бриться. А вы, девочки, поговорите по душам… Это полезно… У каждого есть душа… это так интересно, Лидка, какая у тебя душа? Почему ты мне ее не раскрываешь, дорогуша? — он рассмеялся пьяным ненатуральным смехом и полез целоваться сначала к Лидке, потом ко мне. Его рука легла мне на плечо, и все внутри у меня перевернулось. У Сашки были такие мягкие теплые ладони. Как у ребенка.

Сашка вышел, унося в одной руке бутылку, а в другой магнитофон. И почти сразу же заиграл «Танец смерти».

— Не лезь между нами, дура, тебе же хуже будет, — процедила сквозь зубы Лидка, и, достав косметичку, принялась краситься.

Проделывала она это вдохновенно — причем красила сначала только половину лица — один глаз, половину рта, румяна накладывала на одну щеку — как будто хотела сравнить свое подлинное лицо с этим, новым, ослепительно красивым и еще более стервозным.

— Сашка просил меня помочь, нельзя было отказать, — заявила я напрямик.

— Ах, помочь, — Лидка усмехнулась и прикрыла накрашенный глаз, будто сытая кошка. — Бедный мальчик — новичок, ему трудновато. Зато неподдельность эмоций многого стоит. Такие, как он, в наше время редкость.

Я изо всех сил пыталась понять, о чем таком она говорит. Но ничего не выходило. Каждое слово как будто имело смысл, но все слова вместе ничего не означали… Бред…

«Танец смерти» сменился какой-то бодренькой мелодией. Странно… Неужели Сашка изменил своей привычке? Прежде, если включал «Танец», то слушал только его — хоть час, хоть два — безразлично.

— Он слишком долго бреется, — заметила я.

— О Господи! Мне бы твои заботы! Пусть бреется, сколько влезет. Может, он соскабливает волосы со всего тела. Никто не знает, что может взбрести ему в голову, он же чокнутый. Или ты не знаешь? Ха-ха! Ты прожила с ним два года и даже не знала, что он чокнутый?

Магнитофон замолк, и стало очень тихо. Слишком тихо. Невыносимо. Мертво. Я встала…

— Ты чего? — Лидка невольно поежилась и…побледнела. Глаза ее буквально выскочили из орбит, превратившись в две прозрачные стекляшки и обрамлении фальшиво-черных ресниц.

Я бросилась в ванную. Дверь была на задвижке. Я ударила раз, другой, тут подлетела Лидка и навалилась всем телом. Мы вломились внутрь. Магнитофон стоял на полу. На нем — пустая бутылка из-под водки. А Сашка висел, поджав колени, на струне, зацепленной за батарею парового отопления. Лицо его было разбито в кровь. Задыхаясь, он в судорогах бился об острый кронштейн, держащий батарею. Он умер, когда еще звучал «Танец смерти».

Лидка первая подбежала к нему и ударила мертвого кулаком по спине.

— Как ты смел! Подонок, как ты смел?! Как смел?!

Сашкина душа не могла еще улететь далеко, и Лидкины вопли хлестали ее плетью. Сашке было больно. Я надеялась, что в последний раз.

 

4

Вечер, по-летнему насыщенный теплотой, перетек в ночь. За моим окном — маленький городской садик, обсаженный стриженными кустами, а за кустами — пустота, наполненная шумами и запахами нашего захолустного городишки…………………………………………………..

Этот ряд точек обозначает именно ее, пустоту, черное, роковое ничто. Я могла бы истоптать точками всю страницу, но надо экономить бумагу. Впереди еще длинный рассказ.

Сашки нет больше, а вещи по-прежнему на своих местах, и люди при них. И между домами продолжает плыть запах пирожков и булочек из кафе господина Ораса. Это запах сытости, но не той, которая торопится набить свое брюхо чем попало. Запах сытости изысканной, дарующей уверенность в себе. Он зарождается в центре города, на Звездной, стекает по Вознесенскому (в недавние времена Октябрьскому) проспекту, мимо свежевыкрашенных старинных особняков, мимо покосившейся и осевшей на один бок Никольской церкви, возле которой с утра до вечера гудит черный рой нищих, мимо приземистого и безобразного краснокирпичного здания исторического музея, и, покрутившись вокруг дворца Екатерининских времен, ныне занятого мэрией, сладковатой вуалью накрывает окраины…

Я сидела у окна, когда зазвонил телефон. На том конце провода внушительный мужской голос произнес:

— Сейчас с вами будут говорить.

Последовала пауза. Наверное, кто-то из людей высших хочет выразить соболезнования. Может быть, сам Старик — если Пашка ему сообщил о несчастье. Меня это тронуло… В эту минуту краткая Сашкина жизнь, оборванная так нелепо, представилась гораздо значительней. Но никаких соболезнований ни от высших людей, ни от низших не последовало. Тонкий женский голос запищал в трубке:

— Вас призывает Лига мартинариев! Вы — избраны, помните, вы избраны! Ваш путь предопределен. Завтра вам дадут знак. Отныне вы пребываете в тайне. Ваша суть — жертва. Ваш девиз — молчание. Вы избраны…

Я бросила трубку, решив, что какие-то психи ошиблись номером. Поразительно, сколько людей ежедневно набирая номер, нажимают не те кнопки и попадают не туда. А сколько жизней точно так же — не туда? Я вспомнила, как Сашкина мать и отчим стояли на пороге собственной квартиры, а вокруг них громоздились друг на друга только что купленные в магазине коробки с яркими этикетками. Лидка равнодушным и злым голосом сообщила: «Сашка умер». Мать не поняла. Она посмотрела на Лидку, потом на меня и спросила: «Вы же собирались в „Золотой рог“, значит, не едете?» Принесенные коробки три дня, неприкаянные, валялись в квартире, на них сидели за недостатком стульев, во время поминок, и наверняка еще будут сидеть на девять дней и на сорок. Кто-то время от времени спрашивал: «А что там внутри», но открыть коробки никто не посмел. Когда приглашенные сильно выпили и захмелели, и друзья, и родня позабыли, зачем собрались, стали петь и смеяться и болтать о своем. Постепенно поминки превратились в обычную вечеринку. Только Сашкина мать, едва примолкнув, вновь начинала плакать. Остальным делалось от этих слез неловко, они отодвигались от нее подальше, пили и шептались по углам, перемигивались и смеялись. Водки было вдосталь. Стол ломился. Бутерброды с черной икрой, яйца, фаршированные красной — без этих блюд поминки считаются недостойными. А тут еще и ломти осетрины, и лосось, правда, пересоленный и слегка подсохший, заливная рыба и горячие креветки — Сашка предпочитал рыбные блюда, и родители решили в последний раз потешить сыночка. Когда очередное блюдо раскладывалось по тарелкам, мать всхлипывала и говорила: «А вот эту рыбку (салат… икорочку…) Сашенька очень любил…» И она непременно откладывала кусочек на тарелочку возле фото с черным уголком.

Потом под окном дерзко рявкнул клаксон, и поминальщики, высунувшись из окна, увидели белый «Мерс», молочным пятном растекшуюся внизу.

— Я с-с-с-час кину в него бутылкой! — завопил Сашкин отчим и стал продираться меж гостей от окна к столу.

Пустой бутылками, как ни странно, не нашлось, надо было сначала выпить содержимое, а пока допивали и закусывали, Лидка, на ходу запахивая плащ, босиком, неся в руках лакированные босоножки, уже сбежала по лестнице и нырнула в услужливо распахнутую дверцу машины.

Разумеется, обвинять других легко и приятно. В этом есть нечто самовозвышающее. Иное дело — задать вопрос — а сама? Вот именно — сама! Ясно теперь, что утром в воскресенье Сашка пришел ко мне уже с петлей на шее, надеясь, что мне каким-то образом удастся ее сдернуть. Каждый его взгляд умолял: «Ева, спаси!» Но я не сумела. Не смогла… Не сообразила! Вот идиотка!

Наверное, я все-таки заснула, потому что рассвет наступил очень скоро. Я лежала и смотрела на светлый прямоугольник окна, пытаясь вспомнить, должна ли сегодня являться в «Око милосердия», или мое дежурство только завтра. Выходило, что дежурство сегодня. Почему-то «Око» не бывает милосердным к своим служащим.

И вдруг Сашкин долгий, с перерывами, звонок в дверь. Я рванулась открывать — будто не было ни похорон, ни поминок, ни грубо замазанного лилового неузнаваемого лица и обрамлении гробовых рюшек. Я мчалась на звонок, бездумно веря, что Сашка вернулся. Но на пороге никого не было. Пустое крыльцо, залитое утренним солнцем. На нижней ступеньке лежала толстая коричневая папка. Я подняла ее и раскрыла. Внутри — лист твердой мелованной бумаги. В правом верхнем углу — золотой тисненый крест, а под ним короткая надпись от руки: «Вам назначается испытательный срок». И внизу черной антиквой, как приговор: «ЛИГА МАРТИНАРИЕВ».

 

5

Собакина вручила мне три листка сегодняшних командировок. И еще какую-то записку, на которой стоял жирный красный вопрос.

— Что это значит? — я возвратила листок с вопросом Собакиной.

— Это значит, — отвечала она тоном учительницы с сорокалетним стажем, — что господин Орас сегодня велел позвонить и выяснить, когда он сможет открыть благотворительный счет.

— Ясно, — хмыкнула я, хотя пока еще ничего не понимала.

— Если скажет, что счет открыт, поблагодари, — наставляла Собакина. — А если нет…

У нее была потасканная раздутая физиономия и дешевый нечесаный парик на макушке. Загорелые жирные плечи и не менее жирные груди выпирали из слишком узкого и слишком открытого летнего платья. За глаза все «милосердцы» называли Собакину Бандершей. В молодости она была профсоюзной активисткой и любовницей многих влиятельных ныне лиц города, они не дали ей умереть с голоду, пристроили на теплое местечко. «Око» подкармливалось из городской казны. Но главным источником питания служили привлеченные всеми правдами и неправдами спонсоры. Раз в неделю все работники «Ока», вооружившись огромными кистями и волоча ведра с клеем и свертки плакатов, расходились по городу, расклеивая на специальных стендах красочные бумажные простыни. На всех рекламных плакатах «Ока» помещалась физиономия Собакиной, расползшаяся, как ком масла, в улыбке. Поговаривали, что ее новая загородная вилла построена на пожертвования для слепых старушек и глухонемых собачек, или что-то в этом роде.

Мне всегда очень хотелось поругаться с Собакиной, причем по-крупному, с воплями, оскорблениями и бросанием предметов. Но Бандерша ловко ускользала от ссоры. У нее был к этому талант. Я вообще не слышала, чтобы она с кем-нибудь ругалась. Напротив, она умела для каждого подыскать нужное словно и очень тонко польстить. Возможно, поэтому в перезрелые годы у нее нашлось немало покровителей. Вот с кого стоит брать пример в моей непутевой жизни. Учиться надо! А то с моим вздорным характером придется коротать последние дни в богадельне. Впрочем, до этих дней мне еще далеко. Оставалось надеяться, что за оставшиеся сорок лет я успею себя перевоспитать.

Я придвинула к себе телефон и набрала номер Ораса.

— Андрей Данатович, с вами говорят из «Ока милосердия», - на самом деле у Ораса было какое-то совершенно безумное отчество, которое на русском языке выговорить невозможно, поэтому в городе все именовали его именно так. — Как поживают ваши булочки? Можете прислать десятка два, непременно со взбитыми сливками?

Бандерша округлила глаза и сделала очень выразительный жест.

— Счет, — прошептала она. — Напомни про счет.

Я успокаивающе подняла руку.

— Булочки — это только аванс, — добавила я. — Ах, пришлете? Госпожа Собакина безмерно благодарит. Вы не забыли про счет? Да, да, на лечение.

Орас помолчал секунду-другую.

— Сначала должны произойти некоторые события, — сказал он, понижая голос, в самую трубку, — я слышала, как он перевел дыхание.

— Если полагаете, что я должна с вами переспать, то вы ошибаетесь. «Око» подобных услуг пока не оказывает.

Собакина хихикнула. Все-таки она отличная баба. И в чем-то мы с нею схожи. Только мне еще не подарили загородную виллу. Парочка коробок шоколадных конфет — это все, на что расщедрились немногочисленные поклонники.

Орас расхохотался.

— Нет, Ева, на подобное я не рассчитываю. Ожидаются события иного сорта. Вы все скоро поймете.

— О Господи, опять одни загадки. Я их терпеть не могу. То подсовывают какие-то дурацкие папки под дверь, то среди ночи звонят по телефону.

— Вы получили послание Лиги? — спешно спросил Орас.

— Да, — призналась я, хотя в глубине души понимала, что никому об этом говорить не должна.

— Вам следует держать это в тайне, — Орас заволновался — обычно почти незаметный прибалтийский акцент сделался отчетливее.

— И вы тоже? — мне почему-то захотелось, чтобы он был членом этой таинственной Лиги, куда меня настойчиво звали.

— Молчите! — прервал он меня почти грубо. — Члены Лиги пользуются моей безусловной поддержкой. Сегодня же счет будет открыт.

— Вы, кажется, не поняли. Этот счет не для меня, а для нашего клиента.

— Я все понял, дорогая Ева. Разумеется, счет не для вас.

Очень мило. Он меня порадовал до глубины души. А мне когда-нибудь будут делать подарки или нет? Я была уверена, что набор дорогой французской косметики был бы очень кстати.

 

6

— Я назначил свидание, а ты не пришла!

— Вад, я же сказала: нет!

— Но я ждал, я надеялся, — Вадим ковылял за мной уже второй квартал, семеня вразвалку на своих уродливых коротких ножках и размахивая такими же короткими ручками, приделанными к крепкому, мужскому телу.

Ворот старенькой футболки лопнул на могучей, как ствол дерева, шее. А глаза под набрякшими веками смотрели по-собачьему преданно. Вообще внешне он чем-то похож на печального Бассет-хаунда. Но в отличие от нелепого пса, этот человек не вызывает у меня умиления.

— Вад, ты через две недели поедешь в клинику. Орас обещал сегодня открыть благотворительный счет. Как только бумаги будут у тебя на руках, ты сможешь начать лечение. Это долго и мучительно, но ты станешь таким, как все… — я невольно глянула на его руки. Чтобы сделать нормальными эти культяпки, их сломают несколько раз и снова срастят, после каждого перелома удлиняя на несколько сантиметров. Стоило это безумно дорого. Я даже не знала, что меня больше волнует — цифра на счете или мучительность предстоящей процедуры.

— К черту лечение! Ничего мне не надо! Только ты! Ты мне нужна! Ты! — выкрикнул Вад на всю улицу.

Я ускорила шаги. Наверное, это было жестоко. Пытаясь поспеть за мной, Вад, смешно подпрыгивая, бежал следом. Но я не в силах была остановиться, и сама побежала, думая лишь об одном — чтобы он отстал наконец.

— Ты придешь! Слышишь, ты придешь или я умру! — проорал он, останавливаясь на перекрестке.

Я оглянулась. Он стоял посреди улицы на островке, очерченным белым, и не двигался. Несмотря на то, что мне удалось убежать, я чувствовала себя затравленным зверем. Как было бы здорово, если бы Вад был красивым здоровым парнем — тогда бы без всяких угрызений совести я послала бы его ко всем чертям! Но проклятая жалость вязала меня по рукам и ногам, и я чувствовала, что не смогу противиться, хотя меня тошнило при одной мысли, что ЭТИМ можно заняться с Вадом. Самое противное, что Вад разнюхал все подробности моей личной жизни, и когда я в прошлый раз сказала, что у меня есть парень, он зло оборвал меня: «Всё врешь, у тебя никого нет». И у меня не хватило наглости это отрицать.

Я вновь бросилась бежать и остановилась лишь, когда отворила дверь на лестницу в угловом домике. Внутри царили тишина и прохлада, хотелось присесть на широкий подоконник лестничного окна и так сидеть, не двигаясь, закрыв глаза, чтобы не видеть обшарпанные стены, и мечтать о чем-нибудь невозможно хорошем. Жаль только, что нельзя просидеть так всю жизнь.

— Не хочу я к нему идти, — проговорила я вслух, чуть не плача и, запрокинув голову, глянула наверх, в полумрак завернувшейся спиралью лестницы, будто там, наверху, в пыльном полумраке, стоял некто и выслушивал мои оправдания. — Его жалко, но он ни капельки мне не нравится. Он мелочный, себялюбивый. И зачем он только ко мне привязался?.. — Я молитвенно сложила руки, будто в самом деле находилась сейчас в храме, а не на грязной обшарпанной лестнице.

И тут на правой ладони заныл ожог. И я безвольно уронила руки — молиться было бесполезно. Меня заклеймили, как проданный скот, подлежащий отправке на бойню. Сашка предал меня еще раз, на этот раз — окончательно. В эту минуту я поняла, что сопротивляться не имеет смысла. На свете нет человека, который мог бы меня защитить.

Мне сделалось так жаль себя, что я буквально завыла в голос. Я, конечно, не такая красавица, как Лидка, но и не уродина же в конце концов! Высокий рост, хорошая фигура, немного полноватая. Но в меру. Многим такие как раз и нравятся. А волосы просто роскошные. Пшеничные, густые, с золотистым отливом, и вьются надо лбом. Господи, да неужели я не достойна никого, лучше Вада?

Разумеется, я знала, что достойна настоящего принца. Но какой-то подленький мерзкий голосочек, изнывая от страха, доказывал мне, что я должна уступить, потому что Вад не вынесет отказа. Или я хочу быть виновной еще в одной смерти? Ну почему мужчины, когда их опекают, хотят, чтобы их непременно пожалели в постели, иначе все, чтобы ты ни сделал — ни в счет? Вместо ответа на поставленный вопрос явилась мысль совершенно безумная:

«Вад будет боготворить меня, если я соглашусь… И никогда не бросит, как Сашка».

Бедный Сашка!

Ведь я-то знаю, как это больно, когда тебя не любят. Вада всю жизнь унижали… Так неужели я — как все? И мне тоже нужна только фигура супермена, а израненная душа ничего не значит?

Итак, этот чужой, жалостливый голосок победил… Понадобилось каких-то пятнадцать минут, чтобы переломить себя. А я-то была уверена, что ни в жизни не уступлю… Жаль…

Я медленно поднялась на второй этаж и надавила кнопку звонка.

— Не заперто, — отозвался надтреснутый старушечий голос.

 

7

— Ты пришла? — Вад изумленно смотрел на меня, не веря в свою удачу. — Сейчас я быстро… Что-нибудь выпить и поесть…

Я присела к столу, не снимая плаща и сжимая в руках сумочку, будто пришла на минутку сказать что-нибудь важное и тут же уйти. Сжимая зубы, смотрела, как Вад ковыляет от буфета к столу. За стеклянными дверцами покосившейся мебелюхи притаилась пузатая бутылка дорогого ликера. «Наверняка для меня сберегал…» — мелькнула мысль. Но Вад вытащил грубую безэтикетную флягу, достал две старые стопки и попытался коротким пальцем выковырять коричневую засохлость со дна.

«Говорят, бывают шлюхи от одной только жалости к мужикам. Может, я из тех, дуреха безотказная?»

— Вад, налей мне чего-нибудь покрепче. Обожаю ликер.

Он сделал вид, что не понял намека и набулькал мне стопку до краев из своей чернявой фляги. Оказалось — мерзейший самогон. Меня замутило от одного глотка.

Со всей ясностью я замечала маленькие и жалкие уловки Вада, будто на него был направлен слепящий свет юпитеров. Но все проходило мимо моего сознания. В голове постоянно вертелись обрывки вчерашнего: похороны, пустые фразы, выдавленные через силу слезы на щеках Лидки. И Сашкина фотография на серванте: ореол золотистых кудрей, как вспышка, белозубость улыбки. Я все еще пребывала там, сегодняшний вечер казался продолжением вчерашнего.

Я отставила пустую стопку и поднялась. Передо мной была дверь из крошеной Вадовой комнатушки прямо на лестницу. Можно открыть ее и исчезнуть в вечернем сумраке. Как здорово, если бы я могла сделать эти три маленьких шажка! Но я повернулась к двери спиной и ненатурально улыбнулась Вадиму:

— Давай-ка посмотрим, какая у тебя спальня…

Он взял меня за руку и повел в соседнюю комнатку, отгороженную от первой фанерной перегородкой. Старый продавленный диван, засаленное одеяло. Наволочка на подушки грязно-коричневого цвета. И никаких признаков простыней. Зато с потолка свешивался ночник на бронзовых цепочках. Эта старинная вещица меня тронула. Я стала подозревать некую романтическую жилку в душе Вада. Вообще я обожаю людей романтического склада. Я бы никогда не могла полюбить такого человека как Орас — он слишком практичен.

Я отбросила плащ и сумочку в угол и начала торопливо стаскивать платье. Хотелось, чтобы все кончилось побыстрее…

……………………………………………………………………………………………………………………….

— Ты — холодная, — пробормотал Вад сквозь зевоту. — Лежала как бревно. Могла бы немного пошевелиться. Терпеть не могу фригидин.

— Другие были лучше? — от обиды у меня задрожал голос.

А мне-то представлялось, что «после» Вад будет рыдать от благодарности и восторга.

— Да, хотя бы Лидка. Она куда занятнее, — вновь сквозь зевоту прозвучал ответ. — Мы с ней на танцах повстречались. Со мной друзья были — все о-го-го какие ребята — метра по два! А она ушла со мной — очень ей попробовать захотелось, каким я окажусь в постели.

— Ну и как? — спросила я почти автоматически.

— Все отлично. Я ей понравился.

— Значит, ты меня не любишь?

— Откуда мне знать? Я еще не разобрался в своих чувствах. Мы так мало встречались.

Я вскочила и стала поспешно одеваться. Желтый блеск ночника высвечивал лицо Вада с закрытыми глазами. Красивое лицо. Голова римского бога. Для бога греческого в чертах слишком много жестокого. Какая он все-таки мразь… «Нет, нет, — тут же прежний голосок, проповедующий жалость и сочувствие, одернул меня, — не надо обижаться. Ведь я тоже его не люблю. Так какое имею право требовать?» — «Но я все-таки старалась быть доброй», - попытка оправдаться вышла не слишком убедительной. Оказывается, я могла не приходить — ровным счетом ничего бы не случилось! Дура! Стопроцентная дура! Навоображала себе всякие страсти. Он умирает от любви! Как же! Сашку не спасла, а этого удумала.

— Я ухожу, — сказала громко.

Вад очнулся от дремы и сел на постели.

— Куда? — он бессмысленно улыбнулся.

— Домой. У меня еще много дел. Извини.

Дел, разумеется, никаких не было, но я бы не осталась в этой комнате сейчас и под дулом пистолета.

— Спасибо тебе.

— За что? — невольно улыбка поползла по губам.

— …что не просишь меня жениться, — достиг моих ушей ответ.

Сначала я не поняла. Показалось — ослышалась. Мне сделалось больно и смешно одновременно. Как мне хотелось выкрикнуть во все горло: «Неужели ты думаешь, урод, что я мечтаю стать твоей женой?!» Но сдержалась. Милый Вад, тебе так хочется стать немножко выше, ткнув меня лицом в грязь… Ну что ж, давай, делай так… Пусть это немного утешит тебя… Но я больше этого терпеть не могу.

Как ошпаренная, выскочила на улицу. Почему-то думалось, что страдает у человека душа, а оказалось, что болит не сердце, а несколько пониже. Впрочем, зачем его обвинять? Сама же стремилась к этому — так хотелось боль утраты заглушить болью унижения. Ну что ж, получила по полной программе. Как было бы хорошо, если бы сейчас меня сбила машина. Машина бы примчалась со стороны Звездной площади, боднула бы меня в бок, и поехала дальше, давя в кашу кости уже мертвого тела. Я была себе отвратительна до тошноты: только взгляните на эти мерзкие руки, на это лицо и грудь! Всё будто покрыто засохшей спермой. Мне хотелось содрать с себя кожу и выбросить старой тряпкой в помойный бак. Под душ, скорее! Я умру, если через пятнадцать минут не стану под душ!

Смеситель, как всегда, барахлил, горячая вода сменилась холодной. Потом вновь пошел кипяток. Но я стискивала зубы и терпела. Завтра схожу в церковь, помолюсь за себя грешную и за душу преступную Сашкину. А вечером в кино, на что-нибудь сентиментальное, где можно вволю поплакать, про животных или детей. А сейчас — прочь из дома! Надо пойти куда-нибудь посидеть подле людей, чтобы вокруг были только приятные лица, чтобы все смеялись. Но никто не приставал. К примеру, в кафе Ораса. Это близко, и там обычно приличная публика. Пашка меня постоянно ругает за то, что я туда хожу и трачу без толку деньги. Те же самые лакомства гораздо дешевле можно купить в магазине при кафе. Но когда сидишь за столиком у Ораса, почему-то начинаешь чувствовать себя человеком. А это чего-то да стоит! К тому же там подают булочки со взбитыми сливками, мои любимые. И лучшие ликеры. Если наклюкаться до бессознательного состояния, может, станет легче?

«Господи, вразуми меня, — пробормотала я, оглядывая вечернее небо, на котором приветливо и одновременно равнодушно помаргивали звезды. — Кто я? Что делаю не так? Почему вся жизнь моя идет наперекосяк? Почему мне всегда больно? Почему?»

 

8

Кафе Ораса. Дом Ораса. Возможно, Звездную площадь тоже когда-нибудь назовут его именем.

Орас умел сделать своим все, едва прикоснувшись. Оставлял отпечаток, будто ставил клеймо. К примеру, его дом, старинный особняк, доведенный многочисленными перестройками до истинного безобразия. Казалось, с этим уродством может совладать только бульдозер. Но Орас переделал не так уж много: карниз и балкон по фасаду. Убрал крыльцо, пристроенное уже в нашу эпоху каким-то нуворишем — его на этом же крыльце и пристрелили — и заменил импортные рамы на первом этаже — в кафе, восстановив прежние — с цельными зеркальными стеклами и темно-коричневыми рамами. И дом сразу же превратился во дворец, причем вовсе не конфетный, а по-настоящему изысканный, с оттенком истинного благородства. Орас не любил ярких аляповатых расцветок, шторы и обивка в его ресторанах всегда приглушенно-зеленого или спело-коричневого оттенка. Орас никогда не потакал вкусам публики, делая только то, что ему хочется, и при этом умудрялся нравиться, если не всем, то очень многим и многим. Самое занятное, что эти многие со временем стали одеваться тоже в коричнево-зеленое, независимо от моды сезона. Особенно это заметно весной, когда с наступлением тепла столики выносят на террасу: под зелено-коричневым тентом сидят люди в платьях и костюмах всевозможных оттенков зеленого и коричневого, и свечи отражаются в матовой поверхности зеленых, под малахит, столиков.

Но что-то в этом сочетании цветов меня настораживало. Коричневый цвет — это цвет неуверенности, до тех пор, пока не приобретет тотального характера. Хотя не думаю, что господина Ораса можно заподозрить в подобных пристрастиях. Скорее всего, эти два оттенка выбраны именно в том сочетании, в каком они встречаются в природе: коричневая кора деревьев, изумрудная зелень. Естественное благородство. В конечном счете хочется хоть о ком-то на свете думать хорошо. Вот я, к примеру, обожаю красное. Красный цвет тоже не виноват, что был когда-то знаменем палачей. Мне всегда хотелось поговорить на эту тему с Орасом. Но не решалась. Я не из тех дам, которые запросто болтают с самим хозяином. Хотя это и не так уж сложно — Ораса каждый вечер можно увидеть в его кафе. Со всеми он одинаково любезен. Сколько раз, наблюдая за ним, я пыталась уличить его в подобострастии при разговоре с сильными мира сего. Не получалось. По телефону я могу болтать с ним как будто на равных — ведь я говорю с ним от имени «Ока». А здесь я — всего лишь обычный клиент. Прихожу. Ем булочки. Ухожу.

Сегодня народу было больше обычного, свободные столики остались только возле чугунной ограды, где слишком зябко и сыро для одетых по-вечернему дам. Но сойдет для меня. Сейчас мне не хотелось привлекать ничьего внимания. Всё, что мне нужно — это немножко себя порадовать. Я набрала целую тарелку пирожных и булочек, и уселась за столик. Звездная площадь, освещенная вычурными, под старину, фонарями, слегка покачивалась в наплывающем с реки тумане. Если смотреть из кафе Ораса на площадь, она кажется самой прекрасной площадью в мире — лучами уходят в бесконечность улицы, а меж ними, соперничая друг с другом блеском восстановленной лепки и позолоты, теснятся старинные особняки. Собор в центре площади похож на корабль. И золотые купола, как наполненные ветром паруса, зовут за собою вдаль и ввысь. Собор красивый, почти неземной. Зовя за собой, он не может обмануть. Но почему-то, несмотря на всю мерзость житейскую, хочется остаться. Что-то пока меня удерживало… не знаю — что…

«Завтра пойду в церковь», - напомнила себе, будто извинялась перед собором.

— Сколько закуски! Да тут человек на десять. И так мало выпивки, — насмешливый голос над ухом заставил меня вздрогнуть.

Парень в светлом костюме без спросу уселся за мой столик и выставил высокогорлую пузатую бутыль с янтарной, игриво вспыхивающей в блеске свечей жидкостью.

«Артист», - подумала я, ибо лицо парня казалось по-экранному знакомым.

Черные, коротко остриженные надо лбом волосы, голубые глаза, прищуренные в постоянной усмешке, мягкий, слишком подвижный рот — рот клоуна из дешевой пантомимы — вся его внешность напоминала маску, исполненную грубовато и гротескно, хотя и не исключалось, что маска — лишь обводка подлинного контура, то есть обман вдвойне. Такие люди в первый момент производят отталкивающее впечатление. Впрочем, на незнакомых я стараюсь смотреть беспристрастно и думать о них хорошо. Неприязнь окружающих часто подталкивает людей к дурным поступкам.

— Что тебе это напоминает? — парень самодовольно тряхнул янтарный «фугас».

— Дешевый шампунь.

— Ошибаешься. Это безумно дорогой ликер, лучший, который есть у Ораса, — он наполнил бокалы. — Надо выпить. У меня сегодня удача. Поминки, можно сказать, но удача.

— Сегодня все с поминок. Такой день… Только я не поняла, кого вы потеряли.

— Разбил свой новенький «Мерс», - произнес он с апломбом. — Машина была мне дорога. В прямом и переносном смысле тоже. Знаешь, когда смотришь на изуродованный капот, разбитые стекла… Во всем этом есть что-то человечье.

Ликер у незнакомца был удивительный. Обожгло небо, и сразу все пропало: беда и боль, Вад и Сашкино самоубийство. Сейчас в мире существовало только кафе Ораса на Звездной площади, блеск огней и радость людей, вливающих в свои сердца янтарный ликер. Сам Орас подошел нас обслужить. Ораса в нашем городе знали едва ли не все. Не потому, что он разбогател слишком быстро — подобным в наше время никого не удивишь. А потому, что он был независим — всегда и во всем. Он действовал не так, как все, и потому переиграть его никто не мог.

Поначалу его успех пытались объяснить привычным — деньги наркомафии и прочие темные делишки. Полиция и «налоговка» сбились с ног, проверяя его счета, но не нашли ничего. Его никто не поддерживал, а он шел наверх, напролом. Орас начал свою карьеру в нашем городе, имея высшее гуманитарное образование и не слишком покладистый характер — ни то, ни другое нельзя считать плюсом в его профессии. Пять лет назад он купил свое первое кафе. Сегодня он владел почти всеми крупными ресторанами в городе, хотя «Кафе Ораса» именовалось только это, первоприобретенное, на Звездной. Последним напору этого широкоскулого коренастого человека с внешностью и манерами атлета среднего веса сопротивлялся единственный ресторан «Мечта». Кроме ресторанов, ему принадлежали часть акций мясокомбината и молокозавода, а так же сеть магазинов «Летний полдень». Когда горожане в шутку называли Ораса «нашим кормильцем», они были недалеки от истины. Правда, кое-кто именовал его попросту мясником или поваром. В том числе и репортеры. Но после презентации очередного кафе с роскошным фуршетом они возвращали Орасу титул «первого гражданина города» и «кормильца». Разумеется, он не мог равняться банкирами или хозяевами «Мастерленда». Зато без преувеличения могу сказать, что он был самым известным. О нем постоянно говорили. Чего стоила одна история о том, как в кафе явился какой-то нувориш вместе со своим любимым ротвейлером и усадил собаку за стол. Первым из кафе с визгом вылетел пес, а за ним следом хозяин. Через неделю неизвестные перебили в окнах кафе все стекла, а машину Ораса обстреляли. А еще через неделю нувориш-собаколюб оказался разорен дотла и пустился в бега, хоронясь от многочисленных заимодавцев, и даже забыл прихватить с собой пса. Наверняка эта история на самом деле выглядела более грубо и менее комично, и собака в ней появилась с легкой руки какого-то юмориста, но Орас был человеком-мифом, и проверить, где кончается правда и начинается выдумка, было просто невозможно. О нем хотелось не только рассказывать, но и слушать самые невероятные истории. Местная газетенка «Солянка», захлебывалась слюной, с восторгом их пересказывала досужие сплетни. Наверное, это тоже дар — постоянно оказываться в центре внимания и при этом не выглядеть вульгарным. От Ораса все время ждали сюрпризов. Ко дню города он подарил старикам в богадельне какой-то немыслимый торт, а в своем кафе устроил обед по сумасшедшим ценам, и мест не хватило. Из всего, даже из благотворительных подачек, он умудрялся извлекать выгоду. Его жена красавица Катерина держалась на публике как принцесса. Но при этом по городу то и дело ходили сплетни о любовных похождениях Ораса. Наша желтая пресса со смаком обсасывала подробности. Собакина мне по секрету сообщила — а она всегда в курсе городских сплетен — что тираж нашей местной «Солянки» хорошо расходится в двух случаях — если на обложке есть цветное фото Пугачевой или Ораса.

Популярность — вещь не просто загадочная, а мистическая.

— Что поделываешь, Кентис? — как к старому приятелю, обратился Орас к моему соседу за столиком.

— Разбил «Мерседес», - отвечал тот с почти ребячливой гордостью.

Орас понимающе улыбнулся.

— Тебя уже похвалили?

— Пока нет.

Уж не знаю, чем Кентис больше гордился — тем, что у него был «Мерс», или тем, что он его расквасил.

— Учти, Ева — сводная сестра Нартова, — Орас наклонился и неожиданно ловким, почти неуловим в своей галантности жестом, поднес мою руку к губам.

Я едва сдержалась, чтобы не вырвать руку — кто бы мог подумать, что Орас когда-нибудь будет целовать мне руку.

— Ну и отлично! Разве я что-нибудь имею против Нартова? — пожал плечами Кентис.

Орас, будто по рассеянности, продолжал сжимать мои пальцы. Удивительные у него были руки — тепло их согревало не только ладонь, но и всю меня, всё тело. На секунду я прикрыла глаза, ощущая, как вместе с теплом в меня вливаются умиротворение и покойная слабость. И тут почувствовала, что большой палец Ораса скользит по моей ладони, мягко прощупывая кожу. Вот он натолкнулся на круглый желвак и слегка нажал на него, будто желал удостовериться, что это не просто болячка, а нечто совсем другое. При этом он смотрел на меня, и наши глаза встретились. Его взгляд был очень выразительным. Если изложить словами то, что я увидела на дне его зрачков, то получилось бы следующее: Орас торжествовал, одержав очередную победу, но при этом и меня почему-то звал принять участие в этом торжестве. Мне хотелось сказать «нет». Но я не могла не только разомкнуть губ, но даже выдернуть ладонь из его пальцев.

— Старик… — долетел до меня будто издалека голос Ораса.

Я сразу поняла, о ком он говорит. Очнувшись, я увидела Старика, идущего меж столиками, высоко вскинув беловолосую голову.

Никогда прежде я не оказывалась в столь изысканной компании. Сначала Орас. Теперь господин мэр.

Пробираясь меж столиками, Старик скорее по привычке, чем от души, улыбался посетителям кафе и пожимал протянутые руки, упорно продвигаясь вперед, не оставалось сомнения — он двигается к нашему столику. Тут только до меня дошло, почему лицо Кентиса казалось мне знакомым: сколько раз его фото мелькало в местных теле новостях и на первых страницах склочной «Солянки» и солидных «Ведомостей». Порой и столичная прессе, оскудев, сообщала подробности скандалов, устроенных беспутным сыном безупречного градоначальника. Ну конечно же, это Иннокентий!

Старик очень вежливо поздоровался со мной и сел за наш столик.

— Папуля, хочешь с нами выпить?! — весело крикнул Кентис и, взяв из рук Ораса новую бутылку, налил Старику полный бокал.

— Ты же знаешь — я не пью, — голос Старика был сух и громок — слишком громок, разговор слышали за соседними столиками. Он всегда говорил не то, что от него ожидали. И вел себя тоже НЕ ТАК. Даже внешность его была обманчива. Щеточка седых солдатских усов и армейская выправка у этого сугубо невоенного человека многих сбивали с толку.

Орас уселся за наш столик четвертым и, как ни в чем ни бывало, пил янтарный ликер. Меня поразила изысканность его манер. Так пить и есть мог только аристократ, приученный с детства правильно держать вилку и ложку. А ведь многие называли его «плебеем».

— Прекрати свои фокусы, — продолжал Старик. — Я же еще в прошлый раз говорил — прекрати. Неужели ты думаешь, что твои маленькие хитрости могут ИХ провести?

— О чем ты? — Кентис рассмеялся в лицо Старику. — Подумаешь — разбил тачку. Что ж, ребенку нельзя и порезвиться? Кстати, папа, познакомься, это Ева. Очень симпатичная девчонка, немного, правда, растрепана, будто сейчас из постели.

И он хитровато мне подмигнул с таким видом, будто знал обо мне всё, и про сегодняшнее у Вада — тоже. От этой мысли меня затошнило. Старик мельком взглянул на меня и сдержанно кивнул.

— Переигрывает, — произнес Орас тихо, причем обращаясь именно ко мне и опять будто невзначай коснулся моей руки.

Я спешно отдернула ладонь. Он вел себя неприятно — слишком уж по-хозяйски. Услышав реплику Ораса, Кентис на секунду сбился, потом вновь расхохотался.

— Ты не понимаешь, что происходит и ведешь себя как ребенок. Спектакль не удался. Очнись… — в голосе Старика мне почудились подлинно трагические нотки.

— Неужели дело так серьезно? Папочка, мне страшно, — Кентис состроил шутовскую рожу.

Старик бросил испытующий взгляд на Ораса, будто ожидал от него какой-нибудь значительной реплики. Но тот молчал и делал вид, что рассматривает остатки ликера на дне своего бокала. Я встала и пошла меж столиками, не попрощавшись ни со Стариком, ни с его сыном, ни с самим Орасом. Тот, однако, догнал меня у выхода.

— Они уже отметили тебя, — сказал он шепотом.

— Что? — не поняла я вопроса.

— Они уже поставили свой знак, — он крепко сжал руками мой локоть. — Но у тебя есть шанс. Если ты будешь держаться меня, тебе никто не страшен.

Я с силой выдернула руку.

— Вам-то что до меня, Орас? — внезапно слезы хлынули у меня потоком из глаз.

На секунду он растерялся.

— Ева, что с тобой? Тебя бросил парень?

Я кивнула — что мне было еще сказать?

— Не надо убиваться по такому пустячному поводу! Даже если тебя бросили три раза подряд, об этом не стоит горевать больше, чем пятнадцать минут.

Мне даже показалось, что — невероятно! — он хотел обнять меня и привлечь к себе. Но я отшатнулась и бросилась бежать по пустынной улице. Я мчалась, не оборачиваясь, будто за мной по ночным улицам неслась стая койотов. Ворвавшись в дом, я, даже не потрудившись захлопнуть дверь, бросилась на кухню, схватила нож и разрезала кожу на ладони, надеясь обнаружить под нею какую-нибудь занятную микросхему, которая превратила меня из нормального человека в робота, раба Лиги. Но под кожей ничего не было, абсолютно ничего. То есть красное мясо. Я в ярости ковыряла ножом руку, чувствуя, как у меня немеют колени, а к горлу подкатывает тошнота — еще мгновение, и я не выдержу, и грохнусь в обморок. Но никакой микросхемы я так и не нашла. Обмотав руку полотенцем, я поплелась в больницу — накладывать швы.

 

9

Едва Кентис свернул в переулок со Звездной, как возле него притормозила машина. Дверца старой «Волги» распахнулась. Наружу высунулась тощая брюнетка с ярко накрашенным ртом. На шее у нее болтались стеклянные бусы и ожерелье из белых пластмассовых то ли игрушек, то ли крысиных черепов.

— Мы тебя ждем, Кентис, садись… — она приглашающе махнула рукой внутрь салона.

Кентис пьяно поморщился, ругнулся банально и уселся на заднее сиденье. Кроме шофера, в машине было две девушки — худенькая брюнетка развалилась на заднем сиденье. Вторая — рыжая, явно крашеная, полная и флегматичная, расположилась спереди, но постоянно косилась назад, будто ожидала от Кентиса какой-нибудь выходки.

— Что угодно, девочки? Желаем порезвиться? — в своей обычной манере принялся паясничать Кентис. — Учтите, я за любовь деньги не плачу…

— Что ж ты выеживаешься, мерзавец? — оборвала его брюнетка. — Разве Великий Ординатор не объяснил, что ты должен делать?

— Дамочки, я не понял — что вам от меня надо? Разве мы не будем заниматься сексом? Не хотите обе разом — могу по очереди — я парень старательный.

— Заткнись, — цыкнула на него брюнетка. — И прекрати разыгрывать из себя дурака.

— Я не дурак, я — подонок, — хмыкнул Кентис.

— Не имеет значения, — брюнетка вытащила из кармана серебряный цилиндрик, похожий на тюбик губной помады, и, бесцеремонно завладев другой рукой Кентиса, прижала носик тюбика к его ладони. Кентис закусил губу, чтобы не закричать, пока жгучая волна боли растекалась по ладони.

— У тебя испытательный срок, — сказала брюнетка. — И будь умницей.

— Как вас звать, девочки? — спросил Кентис, переводя дыхание, когда боль спала.

— Карна и Желя. Нравятся имена? — усмехнулась брюнетка.

— Девочки, чем я вам не угодил? Я так старался.

— Ты решил обмануть Великого Ординатора, — прошипела брюнетка. — Взрывчатка в водосточной трубе! И это все, на что ты способен?!

Кентис захихикал:

— По-моему, очень оригинально. Репортеры и менты в трансе. Чего стоит заголовок в «Солянке» — «Изуродована новая урна!» и далее риторический вопрос «Кому это нужно?» Я, признаться, долго смеялся, — и он вновь захохотал, только в этот раз его смех больше походил на плач.

— Ты что, вообразил, что Великий Ординатор купится на дешевый спектакль? Хорошо, твое дело. Паясничай дальше. Платить будут другие.

— Эй, погоди! — закричал Кентис и в голосе его мелькнула истинная тревога. — Вы не так поняли! Я согласен! И Старик согласен! Все согласны! Двумя руками! Как же может быть иначе!

— Может, я тебе и поверю, — сказала Карна, усмехаясь. — Но нужны доказательства.

— Будут! — Кентис прижал руки к груди. — Самые лучшие. Самые пресамые…

Машина притормозила на углу, и Кентиса бесцеремонно вытолкнули на мостовую. Он стоял на коленях и смотрел вслед удаляющимся габаритным огням машины. Хмель разом с него слетел.

— Вот стервы. Как они только узнали…

 

10

Кентис отвык ездить в автобусе. Когда этот уродливый монстр, скорее похожий на древнее ископаемое, чем на общественный транспорт, угрожающе скрипя и чихая, подъехал к остановке, Кентис отступил назад, будто испугался. Двери уже нехотя, с трудом поползли назад, сжимая пространство, и только тогда Кентис нырнул внутрь. Одно место возле изорванной в клочья гармошки оставалось свободным, и в этом был какой-то знак, указание свыше. Кентис в любой мелочи мог увидеть знамение — так ему становилось легче действовать и даже — дышать. Он спешно забился в этот уголок, засунул матерчатую сумку подальше под сиденье, прижался лбом к холодному стеклу и замер, съежившись и опять же ожидая какого-то знака — он должен быть непременно, этот знак. Если знака не будет, Кентис заберет сумку и выйдет. Он так решил. Уже решил. Хорошо, когда что-нибудь решишь — не надо думать ни о последствиях, ни об угрозах…

— Ишь уселся, и морду отвернул! — раздался над ухом пронзительный старушечий голос. — А я тут с сумками стой подле него. Ноги не держат!

Кентис повернул голову и принялся разглядывать нависшую над ним старуху в линялом ситцевом платье и в выгоревшей до рыжины панаме. Панамка эта сидела на самой макушке и была ее обладательнице необыкновенно мала.

«У внучки сперла панамку», - подумал Кентис и улыбнулся.

— Чего лыбишься! — еще более пронзительно завыла старуха. — Никакого уважения к старости!

— Все они, молодые, такие, — поддакнула из-за плеча товарки тощая особа в черном платке неопределенного возраста. — Наглые и все воры.

— Воры, воры, — закивала бабка в панамке.

«Вот он, знак,» — улыбнулся Кентис и встал.

— Прошу вас, мадам, — он поклонился с галантностью истинного рыцаря.

Матерчатая сумка осталась под сиденьем.

— Издевается, умник сраный, — фыркнула бабка, плюхаясь на освободившееся место. — Еще посмейся, так я тебе так двину, что из автобуса вылетишь.

Он шагнул к выходу.

— Я удаляюсь, мадам. Сам. Дабы не смущать вас своим присутствием.

Только теперь он понял, что это был вовсе никакой не знак, а глупая ловушка. Его непременно запомнят. Эта, в черном платке, и еще одна женщина лет сорока, внимательно наблюдавшая за происходящим. Если, конечно, они уцелеют. Но ведь могут и уцелеть. Могут…

Двери еще не успели открыться, а Кентис уже спешно шагнул в образовавшуюся щель. Он побежал. Потом опомнился, перешел на шаг, но не выдержал и опять побежал. Сердце, расколовшись на тысячи частиц, билось теперь в каждой клеточке его тела. Там, в автобусе, ему было весело и легко. Потому что там еще все можно было остановить. Он спрыгнул с подножки, и все сделалось НЕОБРАТИМО. Кентис то начинал дрожать, то смеялся, то выкрикивал что-то вслух, и тут же до крови кусал губы. В голове у него мутилось.

— Они будут довольны. В этот раз они останутся довольны, — бормотал он вслух.

Но эти слова не утешали а, напротив, наводили ужас. Краткое «ОНИ» внезапно приобрело двойной зловещий смысл. «Они» — это Карна и Желя. «Они» — это те, кто остался в автобусе возле матерчатой сумки.

Он мчался дальше, не разбирая дороги, ныряя в ближайшие переулки, проходные дворы, и останавливался лишь для того, чтобы отдышаться. И опять бежал. Мысль о том, что можно сесть в другой автобус, вызывала у него тошноту.

Он остановился внезапно, будто натолкнулся на стену.

Алиби! Необходимо алиби! А что является самым удобным алиби? Новое преступление! Он захихикал, находя мысль и удачной, и забавной. И огляделся. Сам не ведая как, он очутился на окраине. И прямо из-за серой в потеках стены блочной девятиэтажки выглядывал старенький кирпичный домик с крошечным садиком.

«Улица Социалистическая», - прочел он на самодельной деревянной табличке, прибитой к крылечку.

Не было никакого сомнения — перед ним был дом Евы Нартовой — ее адрес он узнал еще сегодня утром.

Это был знак — тут не оставалось никакого сомнения.

 

11

В детстве мне казалось, что служить высшему — самое прекрасное занятие на свете. Эти детские предрассудки, наверное, живы во мне до сих пор. Иначе, скажите на милость, за каким чертом я пошла работать в это мерзостное «Око», чтобы каждый день общаться с плачущими старушками, умственно отсталыми пьянчугами или с такими существами как Вад. Или взять хотя бы пример с Лигой. Мне понравилась их идея! Наконец моя никчемная жизнь обрела высший смысл…

— А у тебя очень мило, — сказал Кентис, просовывая голову в раскрытое окно гостиной.

И, не дожидаясь приглашения, перепрыгнул через подоконник и оказался в комнате. Как ни странно, его приход меня обрадовал. Мне даже показалось, что всё утро я ожидала именно его появления.

— Ева, да ты просто красавица, — заявил Кентис, оглядывая меня внимательно. Если не сказать — нахально. — Всегда считал, что мартинариями становятся одни дурнушки. Неужели можно с такой грудью вступить в Лигу?

В ответ на грубоватый комплимент я по-дурацки хихикнула.

— Кажется, ты меня преследуешь?

— Ну что ты? Просто мы вчера не договорили, — улыбнулся Кентис. — Ты удалилась так неожиданно.

— Мне не понравилась твоя глупая демонстрация со Стариком, — я постаралась сделать выговор как можно более кокетливым тоном.

— А, Старик! Почему-то все считают, что я его не люблю. Но люди ошибаются. Глубоко ошибаются. Я его обожаю! Наверное, никто на свете так не любит отца, как я.

— Ты над ним издеваешься.

— Нет, ни в коем случае. Я ему изо всех сил помогаю — просто из кожи вон лезу. Неужели ты этого не замечаешь?

Оранжевая занавеска с желтым узором, подхваченная порывом ветра, вскинулась вверх. Показалось, что язык пламени ворвался в комнату. От неожиданности я вздрогнула, и Кентис заметил мой испуг.

— Почему никто не подумал, как я при этом страдаю, — вздохнул Кентис. — Я причиняю ему боль — и страдаю вдвойне. Это невыносимо — мучить того, кого любишь. Не хочешь попробовать? Могу дать урок.

— О чем ты?

— Сейчас поймешь!

Штора вновь плеснула вверх, и отсвет красного пробежал по упавшим на пол газетным листам. Один сквозняком швырнуло к ногам Кентиса. Тот молниеносно нагнулся и щелкнул зажигалкой. Прозрачный в солнечном луче, язычок огня нехотя облизал край страницы и, сглотнув черную обугленную корочку, разросся на весь лист. Сизая струйка дыма растеклась по комнате. Алое пламя, уже настоящее, побежало вверх по шторе.

Я сорвала с дивана плед, решив бороться с огнем. Но Кентис обнял меня, прижимая мои руки к телу.

— Ты что, с ума сошел?! Пусти! — я сделала бесполезную попытку вырваться.

— Горит пока слабовато, — отвечал Кентис. — Подождем, сейчас огонь начнет резвиться, — он еще сильнее стиснул руки, так что я и вздохнуть не могла. — Прекрасно! Обожаю смотреть на огонь. Это меня возбуждает! А тебя?

И он жадно захватил губами мой рот. Я захныкала, как ребенок, которого обижают старшие — от жалости к себе и от чувства бессилия. Огонь, весело перепрыгивая, добрался наконец до трюмо, набросился на мои флаконы и флакончики, и вдруг фыркнул весело, поперхнувшись какой-то смесью в бутылочке. Волна нестерпимого жара ударила в лицо. И тут же я почувствовала, что отрываюсь от пола и лечу. Секунду мне представлялось, что мое «я» покинуло бренную оболочку и устремилось к заоблачным высотам, в объятия Высшего. Но после того, как я ткнулась лицом в землю на клумбе, набрав полный рот песку, до меня дошло, что мое неуклюжее тело всё еще прикреплено к не менее неуклюжей душе.

— Посмотри, какое чудесное живое пламя! — услышала я голос Кентиса над собою.

Я перевернулась и села, бессмысленно глядя на окно гостиной, где вовсю полыхал огонь. Жасмин возле дома начал жухнуть на глазах, белые лепестки цветов рыжели и сворачивались. Тут на свое крыльцо выскочил Пашка, несколько секунд он, раскрыв рот, смотрел на пожар, потом, взвизгнув по-бабьи, бросился назад, в дом.

— Если он вызовет пожарных, его конуру спасут, — заметил Кентис. — Ну а твоя пропала — это точно.

Он смотрел на меня, прищуря глаза и жадно приоткрыв рот. Он ждал чего-то. Но чего? Может быть, вспышки отчаянья? Криков ужаса и боли? Его лицо и рубашка были перепачканы сажей, а на руке, пониже локтя, вспухал волдырь. Но своя боль как будто его не занимала.

Две красные машины, воя сиренами, выкатились к дому. Из них неторопливо стали выпрыгивать люди в черных куртках с желтыми полосами. Струя воды ударила в окно гостиной. Тут только дошло до меня: всё погибло. Абсолютно всё: семейные фотографии и первая Сашкина записка, подложенная мне в портфель в девятом классе, мамины волосы, заклеенные в конверт, и кофейный сервиз, доставшийся от бабушки, сборники стихов, собираемые десять лет, среди которых есть (то есть были) редчайшие и новый телевизор, старинная кукла с почти настоящим, почти живым лицом, и новые тапочки с помпонами, школьные фотографии, где мы с Сашкой стоим (стояли) рядом, и дешевая перламутровая брошка…

Больше всего было жаль Сашкину записку. Пока она хранилась в ящике трюмо, у меня оставался кусочек прошлого, крошечный обрывок бумаги до сих пор берег теплоту его чувства. Мне показалось, что там, в доме, сгорело живое существо.

— Убийца! — завопила я и вцепилась Кентису в волосы.

Он перехватил мои руки и крепко сжал запястья. Губы его передернула улыбка.

— Успокойся, не надо так бурно. Иначе произойдет рассеивание энергии. Охладись.

И он с размаху толкнул меня в лужу меж клумбами. А сам перепрыгнул через щеточку кустов и шутовски махнул рукой на прощание…

Через полчаса пламени нигде не осталось. Мне позволили войти в дом, и я бессмысленно оглядывала черные обугленные стены гостиной и обгорелые останки неказистой, но дорогой мне мебели. Какая-то тетка забежала в дом прежде меня. Но пожарный, деловито сдвинув на затылок шлем, ухватил ее за локоть и препроводил назад к двери.

— Кто это? — спросила я в недоумении.

— Мародерша. Такие всегда являются первыми. С вами все в порядке? Может, вызвать «скорую»?

Я отшатнулась — показалось, что сейчас он, как Кентис, хищно оскалится…

— Нет? Тогда консультанта из «Ока милосердия» — у нас с ними контракт.

— О нет, только не из «Ока», - застонала я.

— А тот парень, что был с вами, где он? — пожарный попался на редкость дотошный.

— Ушел… — я огляделась в надежде, что Кентис вернется.

Сейчас он принесет мне успокоительную таблетку и стакан воды, или что-нибудь в этом роде. Странно, но я не испытывала к нему ненависти. Я была уверена, что зло он творил не из подлости, а из-за неведения и слепоты, и не было никого рядом, кто бы раскрыл ему его собственное сердце. Но озиралась я напрасно: Кентиса нигде не было видно. Зато весьма хорошо заметен был Пашка — он возвышался посреди тротуара над грудой беспорядочно набросанных вещей. Поразительно, как это он успел за недолгие минуты пожара вытащить столько скарба из своей конуры? От пожиток он и шага не смел ступить, опасаясь, что мародеры что-нибудь утащат. Едва я подошла, как он тут же набросился на меня с упреками:

— Я всегда знал, что твоя безалаберность приведет к чему-нибудь подобному!

— Ты бы лучше пожалел меня, чем злиться!

— Пожалел? — Павел скрипнул зубами. — Жалеть тебя за твою же глупость?! Достаточно того, что отец вечно с тобой нянчился. Только учти, я — это не он.

— К сожалению. Кстати, у тебя случайно нет булочек со сливками?

— Ты же знаешь — я их терпеть не могу!

— Да, да. Помню. Ты любишь селедку в винном соусе…

— Я ее ненавижу! — прошипел Пашка сквозь зубы.

Я пожала плечами и посмотрела на часы.

— Пойду-ка я в кафе Ораса. Оно уже открылось.

— А дом?! — изумился Пашка. — Окна в гостиной разбиты. Всё залито водой. Ты это так и оставишь?

— Так заделай окошки — ты же мужчина! — и я положила ему на ладонь ключи от моей двери.

Заниматься домом я сейчас не могла — видеть весь этот разор, посреди уютного гнездышка, подбирать останки — будто трупы — любимых вещей… Нет, нет, нет… только не сейчас. Сейчас я немедленно отправлюсь в кафе на Звездную…

— Хоть этот проклятый «Танец» перестанет крутиться каждый вечер, — крикнул вдогонку Пашка. — Культурные люди такую дрянь не слушают!

Да, он умел цапнуть за живое. А в детстве мне казалось, что я очень его люблю. Конфеты сама не ела — для него прятала в заветную коробочку. А он, обругав «Танец смерти», Сашку оскорбил. Намеренно. Как он смел? В отличие от него, Сашка умел любить. Знаете, что было в той записке? Я помню ее наизусть… «Дорогая Евочка, я тебя очень люблю. „Очень“ возвожу каждодневно в N-ю степень», - вот так-то.

 

12

К счастью (это выражение мартинарии иногда используют), сумочка с деньгами лежала в спальне и, хотя сумочка пострадала, кошелек (о, чудо!) уцелел. Так что я смогла откушать четыре булочки со сливками в кафе Ораса. Если несчастья будут случаться с такой регулярностью, через пару месяцев я так растолстею, что придется сменить гардероб. Я и так не могу пожаловаться на худобу, но пока меня называют просто пухленькой. К тому же мои сто семьдесят сантиметров меня выручают.

Официант остановился возле моего столика, наклонился и прошептал с видом заговорщика:

— Орас ждет вас в кабинете. Бумаги готовы.

Часто мигая, я смотрела на парня в белой куртке, и не могла понять, о чем он бормочет. Что за бумаги? На кой они мне черт? Ах, да! Наконец я сообразила, что речь идет о деньгах для лечения Вада. Кажется, ему повезло. Может, попросить Ораса оплатить ремонт моего несчастного домика? Или мне как работнику «Ока» сделают скидку? Нет, наверняка мартинариям ничего такого не положено.

Я поднялась наверх. На лестнице стоял мальчик лет трех, светловолосый и толстощекий, коренастый, как Андрей. Шелковая мальчикова рубашка была перепачкана красным соком. И немудрено: в ладошке мальчуган держал огромную надкушенную сливу.

— Привет! — я протянула маленькому толстяку руку.

Несколько секунд он разглядывал меня, потом протянул сливу, коротко выкрикнул: «на», и бросился бежать. Я пошла за ним и очутилась в гостиной, обставленной стилизованной под старинную мебелью. Огромная хрустальная люстра вполне могла подойти для какого-нибудь конференц-зала. На диване возлежала сама хозяйка. Есть женщины и женщины. И отличаются они как собаки разных пород. К примеру, госпожа Орас вполне могла сойти за «королевского пуделя», ну а я по экстерьеру — чистопородная дворняга солидных размеров, уверенная вполне, что моя бабушка не грешила с «водолазом». Раскрыв рот, разглядывала я розовую кофточку нежнейшего оттенка, шелковые белые брючки и золотую сетку на черных блестящих волосах госпожи Орас. Она заметила, как я вошла, но не подняла головы и продолжала разглядывать толстый каталог, на глянцевых страницах которого то и дело процарапывала ноготками отметки. Мальчик подбежал к ней и ткнулся головой в колени.

— Отвяжись, Олежек, — без тени благодушия пробормотала мать, не отрывая глаз от журнала, — ты весь грязный, меня испачкаешь.

Мальчик схватил из вазочки еще одну сливу и вновь куда-то умчался.

— Господин Орас велел мне зайти… — Я оглядывалась по сторонам: роскошь апартаментов казалась чрезмерной.

— Не та лестница, — отвечала хозяйка, по-прежнему не поднимая головы. — Его кабинет направо.

Мне показалось, что местоимение «его» она произнесла неприязненно, почти брезгливо.

Олежек ожидал меня на лестнице и опять сунул мне в руку сливу. А хотела обнять его, но он вырвался и убежал, счастливо бормоча.

Кабинет Ораса выгодно отличался от апартаментов его жены: просторен, светел, строго обставлен. И хотя солнечные лучи падали прямо на стол, массивная лампа с зеленым абажуром все равно была включена. О пристрастии Ораса к яркому освещению писали даже в газетах.

— Ну наконец-то! — приветливо махнул мне рукой Орас, едва я вошла. — Ты что, не могла подняться сюда, пока не съела весь запас булочек?

— Только четыре, — пробормотала я смущенно.

— Никогда не поверю! Минимум восемь, — смеясь, он протянул мне бумагу с замысловатой виньеткой наверху и огромной, с блюдце — печатью внизу. В бумаге значилось, что деньги для лечения Вадима Суханова перечислены на счет частной клиники.

— Вадим будет на седьмом небе от счастья. Вы святой человек, Андрей Данатович.

— Святой? Какая чушь! Вот моя жена — та просто не может пройти мимо благотворительных объявлений. Я не успеваю подписывать счета.

Я кивнула и попыталась скрыть недоверчивую улыбку.

— А это просто маленький подарок обиженному судьбой человеку от большого удачника, — весело продолжал Орас. — Я только что приобрел «Мечту». Ева, вообрази — «Мечта»!

Я не могла вообразить — потому что никогда там не бывала, знала только — самый дорогой ресторан в нашем городе, местная знать там обедала. Само простенькое блюдо стоило не меньше двадцати баксов. И мест в зале было что-то около тридцати. Впрочем, Орас и так понял, что не бывала, и принялся мне описывать:

— Все стены покрыты деревянными панелями с резьбой, люстры бронзовые, приборы ставят серебряные. Но не в приборах дело. Главное — блюда. Там непременно русский стол, — он принялся пересказывать меню. — Из закусок — ветчина, осетрина, белуга. На первое подают селяночку с осетриной, а к ней — крошечные розовые расстегайчики, потом непременно поросенок с хреном…

Орас говорил о еде вдохновенно, так другие говорят о живописи или о музыке. Но при этом, слушая его, я ни на минуту не усомнилась, что нарезанная тоньше бумаги розовая ветчина вполне соизмерима с каким-нибудь бесценным живописным полотном.

— Главное, что мне не нравится, — продолжал Орас всё тем же доверительным тоном, будто я была не посторонним человеком, а его компаньоном, — что в «Мечте» принято давать очень большие чаевые — не меньше пяти долларов.

— Ого! Я бы пошла туда работать, — усмехнулась я.

— Тебя не возьмут. Официанты в «Мечте» вышколены гораздо лучше, чем в моем кафе, а у шеф-повара есть бумага, что он работал прежде в Париже и Стокгольме. Разумеется, бумага липовая. Но повар он отменный. Официанты не имеют зарплаты и живут из одних чаевых — прежние хозяева во всем следовали старинным русским традициями, в том числе и брали себе процент с чаевых. Но это не спасло их от разорения, и «Мечта» очутилась у меня в руках.

— Поздравляю! — воскликнула я, и радость моя была искренней. — А у меня сгорел дом. Тоже можете поздравить.

— Поздравляю, — Орас смутился. — То есть, конечно, сочувствую. А я-то думал — откуда это запах дыма. И такая здоровенная дыра на очень милой кофточке.

Надо же, я только сейчас заметила, как пострадал мой наряд в борьбе с огнем.

— Что же делать? А у вас не найдется, во что мне переодеться?

— Сейчас спрошу у жены.

— Нет, именно у вас, — упрямо повторила я. — Какой-нибудь куртки или рубахи.

Кажется, его немного обескуражила моя беспардонность. Он даже на мгновение запнулся, что с ним случалось нечасто. Но мне ужасно захотелось иметь личную вещь Ораса. Что-то вроде сувенира. Желание было столь неодолимым, что казалось, оно идет не от меня.

— Есть ветровка, — уступил он. — Но она будет тебе великовата.

— Ничего, велико — не мало. Как-нибудь помещусь.

Он вышел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с серебристой, почти новой курткой. Я тут же залезла в нее, затянула молнию до горла и закатала рукава.

— Ну вот, и мне кое-что перепало, не только Ваду, — засмеялась я.

— Кстати. А что у тебя с этим Вадом? — спросил он невинным тоном.

— О чем это вы?

Не было сомнений — он задал вопрос намеренно. Неужели ревновал?

— Ничего, — ответила я противным фальшивым тоном, — в этом нашем кривом «Оке» мне подсунули его карточку. Вот и бегаю, хлопочу по служебным делам.

— Странно. Вад рассказывал все иначе.

У меня задрожали губы. Я что-то бормотала, на ощупь отыскивая дверь и не могла найти. Дверь куда-то пропала. Мне хотелось быстрее исчезнуть — только бы Орас не смотрел на меня. Скрыться, спрятаться под одеяло, под подушку, засунуть голову в чулан. В клозет, только вон отсюда. Мысль, что коротышка Вад, сопя от самодовольства, рассказывает подробности нашего свидания, жгла раскаленной сковородкой.

— Где же дверь?! — закричала я, выходя из себя.

Орас поднялся и медленно подошел ко мне. При этом глаза его просто впились мне в лицо. Так смотрел Кентис во время пожара. Так когда-то на уроках в школе смотрел на меня Сашка. Вернее — почти так. В Сашкином взгляде была любовь, а здесь… Мне показалось, что взгляд Ораса пытается нащупать то место в моей душе, которое сильнее всего кровоточит. Я отвернулась и принялась рассматривать матовый плафон на потолке.

«Если он дотронется до меня, я его убью…»

Но Орас остановился, не доходя двух шагов, распахнул незаметную меж облицовочных панелей дверь и, галантно поклонившись, сказал:

— Прошу.

Я бросилась в дверь как в колодец и сбила с ног Олежку, который дожидался меня у порога с очередной сливой в руках. Слива вылетела из маленькой ладошки и покатилась. Я же, с присущей мне ловкостью, въехала в нее каблуком. И, потеряв равновесие, растянулась. Я вскочила, схватила Олежку на руки и, пробежав с ним весь коридор, поставила его у дверей гостиной.

— Слушай, парень, прекрати раздавать всем сливы. Если дело так дальше пойдет, тебе прямая дорога в мартинарии. А это не самая сладкая жизнь, говорю тебе честно.

 

13

К дому Вадима я бежала бегом. Мне хотелось поскорее отдать ему бумагу и сказать, что он скотина. Пусть уматывает в свою клинику и растит на дареные деньги нормальные руки и ноги, только длинноногого красавца я все равно буду ненавидеть! Надо же, явился к Орасу и рассказал…

Я внезапно затормозила и остановилась посреди улицы как вкопанная. В самом деле — какая чепуха! С каких это пор Вад ходит в гости к господину Орасу? Да пустят ли его на порог? Нет, розыгрыш не удался, господин Орас! Захотелось немного позабавиться за счет заведения? Ладно, мы стерпим, нам не привыкать. Мартинарии — люди не гордые, для них самое главное — благо человечества. И об этом, окунаясь с головой в дерьмо, не следует забывать. Бедняга Вад! Я чуть не устроила скандал, а он ни в чем не виноват! Ну что ж, тем лучше — зайду, поздравлю с удачей и попрощаюсь. Он может собираться в дорогу и выезжать хоть завтра…

— …хоть завтра? — переспросил Вад, вертя в руках бумагу. — А эта штука дорого стоит?

— Очень дорого. Но деньги можно использовать только на лечение. Снять сам ты не можешь ни рубля.

— Только на лечение, — разочарованно протянул Вадим. — Такая сумасшедшая капуста — на всякую ерунду! Лучше бы дали наличными.

— Наличными нельзя, — заявила я назидательным тоном, будто все еще беседовала с Олежкой. — Возможно, тебе придется лечиться несколько лет. И этот полис — твоя гарантия.

— Никуда не поеду! — решительно заявил Вад и сунул Орасову бумагу в ящик буфета. — Тратить лучшие годы на лежание в больнице? Другого дурака поищите! Я и так счастливее многих, рукастых и ногастых!

Я смотрела на него и глупо хлопала глазами. Мне казалось, что человек в его положении готов отдать полжизни за этот счет.

— И как же ты будешь?..

— А как я раньше жил? Разве плохо? Нормально. И еще лучше буду. Давай лучше займемся более приятными вещами.

И он потянулся обнять своими короткими ручонками. Я отшатнулась.

— Ты что, не хочешь? А зачем ты тогда пришла? — раздраженно выкрикнул Вад. — Только затем, чтобы притащить дурацкую бумажку?

Господи, я ведь для него старалась. Он что, не понимает?

— За «дурацкую бумажку» мне пришлось долго кланяться Орасу, — выдавила я, почти оправдываясь.

— Где кланяться? В постели?

Ну вот — он уже считает меня за шлюху. Ему дала — значит, и любому другому могу дать. Ничего не скажешь — логично.

— Мне лучше уйти, — я шагнула к двери.

— А я тебя не отпущу, — хихикнул Вад.

— Ты?! — я рассмеялась.

Нехороший получился смех. Презрительный. Конечно, я не должна была так смеяться. Вад дернулся как ужаленный.

— Ах вот как! Думаешь, я не смогу тебя удержать? Не смогу, потому что я такой, да? — выкрикнул он и в уголках его губ появились комочки густой белой пены.

— Извини, ничего такого…

Он вдруг вцепился, как бульдог, в ветровку и рванул ее изо всей силы. В кино насильник обычно так эффектно рвет кофточку на груди. Но тут вышло по-другому — толстая ткань выдержала, не лопнула, но от рывка меня швырнуло вперед и, чтобы устоять на ногах, я сделала замысловатый прыжок, а руки сами собой вцепились Ваду в волосы. Страха не было — ярость так и шипела во мне, и рвалась наружу. Я ухватила Вада двумя руками за волосы, оторвала от пола и отшвырнула от себя. Показалось, что швыряю паука — так смешно он махал своими ручонками и ножками, корчась в углу, под свалившейся сверху макушкой буфета.

В следующую секунду я вылетела на улицу и помчалась пулей.

— Дрянь! Дрянь! Дрянь! — выкрикивала я так громко, что прохожие оборачивались.

Но мне было наплевать.

 

14

Дом пропитался насквозь дымом и сыростью, нежилой мертвящий запах проник в вещи, и даже на кухне, воле электроплитки, меня бил озноб. Пашка наскоро залепил окна кладбищенскими решетками, и теперь ночной летний ветерок гулял по обугленной гостиной. Пашка требовал, чтобы я подала на Кентиса в суд. Как будто это что-то могло изменить! Ясно, что все мои усилия бесполезны, коли Лига заявила на меня свои права. Видимо, моя беспросветная глупость очень им приглянулась.

На этот раз они связались со мной по телефону. Знакомый визгливый женский голос торопливо затараторил в трубку:

— Твое поведение недопустимо. Устав Лиги…

Надо же, они перешли со мной на ты — так хозяева разговаривают со своими рабами.

— А в чем, собственно, дело?

— Ты жестоко избила Вадима Суханова.

— Он хотел меня изнасиловать!

— Все равно ты не должна была сопротивляться. Призвание мартинария — максимальное…

— Слушай, трахайся с ним сама, если нравится. А меня уволь, — огрызнулась я.

— Ты не представляешь, какой вред себе и окружающим может причинить твое недопустимое поведение. Трансформация уже началась, и отказ от функционального развития…

— Иди в задницу! — я швырнула трубку.

Что, съели? Я показала ни в чем неповинному аппарату старательно сложенный кукиш. Разумеется, я не против услужить Лиге, когда неудачи падают мне на голову сами, как кирпичи. Но бить себя по башке булыжником — нет уж, увольте. Это что же получается — если я внезапно вытяну счастливый билет, господа «лигачи» потребуют, чтобы я от него отказалась? Разумеется, я глупа. Но не настолько же! Сегодня я неожиданно почувствовала себя счастливой. Мне понравилось быть сильной и уметь дать отпор. Я прекрасно понимала, что сейчас в своей крошечной каморке Вад бесится от злости и обиды. Но в происшедшем мне ничего не хотелось изменить. Выговор Лиги меня только раззадорил. Я — не мартинарий, и не хочу им быть, потому что… Не хочу и всё!

Я бросилась в постель, но сна не было. Ясно было, что драка не закончена, и мне еще наставят в ближайшем будущем синяков. Ну ничего, я тоже попытаюсь пустить в ход зубы. Я вспомнила о проклятом желваке на ладони. Интересно, этот значок — что же, тавро Лиги? А потом может проявиться какая-нибудь буковка? Может «м» — читай «мартинарий», а, может, и «ж» — читай «жопа». Но проверить было нельзя — глубокий порез был заклеен пластырем, а ковырять вновь живое мясо у меня пока не было желания.

Было уже за полночь, когда вновь зазвонил телефон. Я сдернула трубку, и уже открыла рот, чтобы отлаять новоявленного опекуна, но услышала тихий, поначалу не узнанный мною голос:

— Ева, дорогая, как мне освободиться от этой проклятой роли? Я знаю, ты можешь помочь. Верю, что можешь…

Я хотела спросить, кто говорит, но почему-то не решилась.

— Освободиться?! Что может быть проще! — выкрикнула я радостно. — Просто скажите «нет», и вы свободны как птица. Если, конечно, это «нет» для вас важнее всего. А если есть вещи подороже, тогда вы несвободны навсегда. И тут вам никто не поможет — ни Ева, ни Адам.

Мне показалось, что слушавший меня на том конце провода усмехнулся, но не шутке, а моей недалекости, и мысль эта уколола меня пребольно. И я поняла, что моя крошечная победа над собой (а не над Вадом), еще ничего не значит, ибо шкура мартинария намертво приросла ко мне. А самоистязательность мыслей — моя суть, вечное клеймо мартинария.

В трубке уже по-гиеньи хихикали гудки. И только тогда я вспомнила, кому принадлежал голос. Звонил Кентис.

 

15

В утренних новостях показывали все то же, что и в вечерних накануне — искореженный, разорванный на две части автобус, застывший возле кромки тротуара. На асфальте, навзничь, раскинув толстые руки и ноги, лежала старуха в луже крови, а вокруг нее раскатилась картошка, разлилось подсолнечное масло. Рыжая панамка, тоже в крови, висела на ветке дерева — отбросило ли ее туда взрывом, или кто-то, в растерянности, повесил ее на ветку, Кентис не знал.

Потом появилось лицо старухи в черном. Но она ничего не говорила, лишь бессвязно выла и махала рукой, пока двое вели ее к машине «скорой». Ее место в объективе занял мужчина лет сорока.

— Я его видел… я видел, — твердил свидетель. — Он выскочил из автобуса и побежал.

Какой-то человек в штатском оттеснил репортера и прикрыл камеру рукой.

— Тайна следствия, — заявил хозяин ладони и исчез из объектива вместе со свидетелем.

После этого показали, как на место трагедии прибыл мэр. Это была излюбленная манера Старика — сразу же, немедленно, прибыть туда, где горит, где взрыв, авария, трупы и возле этих трупов гневно пригрозить и сочувственно пообещать. Это он умел. Самое странное, что ему до сих пор верили.

— Негодяя мы найдем! — Старик так сурово глянул в камеру, что у Кентиса противный холодок пробежал меж лопатками.

Неужели Старик знал? Да какое там «неужели» — наверняка знал. Но тогда и причина тоже была ему известна. О боги, что же делать?!

Всю ночь Кентис не сомкнул глаз — метался по комнате, наливал водку, пил залпом, не закусывая и не хмелея. И ждал звонка. Но Старик так и не позвонил. Несколько раз Кентис пытался лечь. Но лишь закрывал глаза — видел старуху в луже крови, рассыпанную картошку и панамку на ветке. Он тут же вскакивал.

— Я как Раскольников, — бормотал он, хихикая, в который раз наполняя стакан. — Кокнул старушку — и все проблемы решены. Но ведь старуха лучше, чем молодая. Если уж выбирать, то старуху, так ведь? — спросил он у своего отражения в зеркале.

И отражение согласно кивнуло.

— Наверное, в России очень вредные старухи, если их так часто хочется кокнуть, — вздохнул Кентис.

Часа в два он позвонил Еве. Зачем? Он и сам не знал. Может, надеялся, что она скажет что-то спасительное. Женщина должна уметь спасать, иначе ей грош цена. Но Ева пробормотала какую-то чепуху, вообразив, что изрекла афоризм. Ладно, плевать на нее и на ее глупости. Надо, чтобы Старик позвонил. Только и всего. Но он не позвонил. Ни ночью, ни утром. Это молчание было хуже самой суровой отповеди. Это означало одно — Старик принял решение…

 

16

Павел Нартов вставал рано и много работал. Он гордился своей целеустремленностью, несгибаемостью и той легкостью, с какой мог отказывать себе в маленьких удовольствиях. Удача его не баловала. Сверстники, ни мало не запыхавшись на подъеме, давно обогнали его, работая вполсилы, не обладая и четвертью его ума и энергии. Но Павел упорствовал, пробивая незыблемость стен, окружающих человека безродного. Его утверждение в команде Старика на столь высоком посту можно считать почти чудом. Нартов никогда не сомневался в себе, а неудачи вызывали в нем лишь злость, подхлестывая ударами плети.

В разговорах Павел любил сравнивать себя с Орасом, подразумевая, что сравнение должно всегда быть в его, Нартова, пользу. «А что думает о вас сам Орас?» —поинтересовался очередной дотошный журналюга. Увы, Орас Павла Нартова просто не замечал. При встречах Андрей Данатович бывал вежлив, но не более того, видя в Павле обычного чиновника среднего звена. Никого на свете Нартов так не ненавидел, как Ораса, хотя, казалось, им нечего было делить.

А жизнь ежечасно искушала. И главным соблазном была Лига, чьи тайны приоткрывал Нартову Старик. Мощь Лиги была неисчерпаема, возможности — безграничны, у Нартова закружилась голова, когда он осознал, ЧТО скрывается за завесой тайны. Сейчас Павел легко мог бы заменить Старика. И так больше половины работы лежала на его плечах. Старик — всего лишь привычная вывеска, и если она исчезнет, то Нартов, всё сделает гораздо правильнее, быстрее и изящнее. Он чувствовал, что перерос свое подчиненное состояние, как детскую одежонку. Старик давно должен был рухнуть, а он продолжал сидеть истуканом, и это не давало Нартову покоя.

«Глупо надеяться, что кто-то оценит твои способности, твою преданность, твою работоспособность…» — утешал себя Нартов. И одновременно верил: должны оценить. Сегодня у Нартова чувствовал — день судьбоносный. Сегодня для него начнется иная жизнь. И очень важно, какой шаг в эту жизнь сделает он, Нартов.

Нартов пружинисто шагал по только что облитым водой улицам, вдыхал всей грудью утренний воздух, приправленный ароматами цветения и первыми струйками бензинового угара. Город еще не отогрелся с ночи, но Павел в рубашке с короткими рукавами и летних брюках не чувствовал холода. Он всегда одевался очень легко. Учась в университете, даже зимой ходил в одном костюме. Сокурсники смеялись. Впрочем, они смеялись всегда. И когда он рассуждал о Бердяеве и Кафке, и когда говорил, что станет после окончания университета директором компании или займет крупный пост в мэрии, иначе он свою жизнь не мыслит. Проще всего вертеть пальцем у виска. Что ж, удел ничтожеств — смеяться. Задача сильных — достигать. Его девиз — сила и одиночество. Их — толпа и слюнявая слабость.

Теперь он — заместитель мэра, и шагает пешком по улицам лишь потому, что взял за правило — по утрам всегда ходить пешком до Звездной. Здесь его ожидала служебная машина, шофер услужливо распахивал дверь — и Нартов подъезжал к мэрии как король. Или почти как король.

Площадь перед резиденцией мэра была пустынна. На парковке одиноко чернел «Мерседес» Старика. Правильный овал площади только что покрыли новым асфальтом, и сейчас, залитая водой поливалок, площадь напоминала озеро, в неподвижной глади которого отражались дома, деревья и синее небо. Старинный, Екатерининских еще времен особняк, в котором помещалась мэрия, после реставрации выкрасили в холодный бледно-голубой цвет, а многочисленные лепные украшения на фасаде и скульптуры на крыше — в темно-серый. Старик полагал, что подобное сочетание придает зданию строгость, не замечая, что дом сделался похожим на призрак. Жители города с присущим им юмором окрестили мэрию «Летучим голландцем».

Перед массивными, выкрашенными в черный цвет дверьми нахохлившейся птицей торчал охранник.

— Холод — наш первый друг, — сообщил Нартов и похлопал парня по плечу.

Уборщица мыла лестницу, и он пробежал по мокрым ступеням под рассерженное ворчанье старухи. Стол секретарши еще пустовал. Забытый с вечера цветок — подарок Нартова — надломившись, свесился из стакана. Низкое еще солнце, весело подмигивая, пряталось в зелени высоченных вязов. На цыпочках Нартов подошел к двери в кабинет мэра и осторожно толкнул ее. Старик, водрузив на переносицу очки, деловито щелкал по клавишам компьютера. Но едва Нартов вошел, тут же погасил экран.

— Ты видел это? — Старик гневно швырнул Нартову утренний выпуск газеты с фотографией изуродованного автобуса, так, будто его заместитель был виновен во взрыве.

— Видел, и я… — Нартов предусмотрительно сделал паузу и брезгливо отстранил газету.

И мэр заметил его жест.

— Это Кентис, — сказал Старик и в ярости шлепнул газетой по столу. — Решил, что ЭТИМ можно откупиться от Лиги! Идиот!

— Вы уверены? — вновь Павел замолчал на полуслове.

Старик снял очки и морщась, принялся тереть переносицу.

— Не сомневаюсь ни минуты. И тот взрыв в водосточной трубе — тоже его рук дело. Мне абсолютно не нравится затея Кентиса.

Нартов решил, что ослышался. Собственный сын устраивает два теракта, а мэр устало морщится и бормочет: «Мне не нравится».

— Но ведь это убийство…

— Павел, ты ничего не понимаешь, — вздохнул Старик. — Кентис затеял опасную игру. И я… я просто боюсь за него.

Кентис тоже любил упоминать слово «игра». Случайно это совпадение или нет, Нартов не знал. Впрочем, его интересовала не суть, а форма. Ибо только форма дает возможность действовать, а суть эти действия оправдывает.

— Самое лучшее для него сейчас — уехать из города, — сказал Старик после паузы. — Павел, я хочу, чтобы ты этим занялся.

— Даже если он будет сопротивляться?

— Он будет сопротивляться, — Старик сделал ударение на слове «будет». — Но я надеюсь на тебя. Ты умеешь настоять на своем.

— Приятно, что вы замечаете мои достоинства…

Нартов отвернулся, чтобы Старик не увидел его улыбки.

— Менты могут выйти на его след? — спросил он преувеличенно деловито.

Старик отрицательно покачал головой. Впрочем, что еще ему оставалось? Менты, может быть, и не выйдут. А вот кое-кто другой — очень даже может. И наверняка уже вышел…

 

17

Утром Кентис как ни в чем ни бывало сидел в кафе Ораса за тем же столиком, что и в вечер нашего знакомства, и посасывал через трубочку коктейль. Правда, сегодня он выглядел несколько помятым. Распахнутая на груди рубашка была мягко говоря несвежей, а щеки темнели двухдневной щетиной. В этот час столы и столики, полы и лестницы, да и сама площадь отмыты до стерильной чистоты. Кентис же в своей неряшливости напоминал брошенный на пол окурок. Других посетителей еще не было. Два официанта в белоснежных форменных рубашках расставляли на подносы напитки и как будто не замечали Кентиса. Зато я заметила его сразу, едва вывернула из переулка на Звездную. Заметила и остановилась как вкопанная. Подойти к нему я не решалась, но и уйти вот так просто была не в силах. Мне казалось, что я любила его — то есть хотела любить. Меня всегда привлекали души, что мечутся между добром и злом. К тому же он явно проявлял ко мне склонность, а это для меня много значило. Вообще-то я при каждом новом знакомстве всякий раз думаю о любви. Не то, чтобы я каждому бросаюсь на шею, вовсе нет. Но я живо представляю, как больно будет моему ухажеру услышать роковое «нет», и потому тут же начинаю уговаривать себя его полюбить. Ухажеры, неверно истолковав мои колебания, зачастую ретируются. Но порой получается как с Вадом… Конечно, это глупо. Я презираю себя и ненавижу, но тут же готова излить свою нежность на всех желающих и не желающих тоже. После чего меня охватывает злость, и я пытаюсь защититься от своего несчастного нрава. Я огрызаюсь на каждое приветствие, бегу любой встречи, запираюсь дома и сижу одна-одинешенька. В компаниях и на вечеринках говорю всем гадости, а о себе рассказываю ужасные вещи. Но разве можно так спастись? Разве можно защититься, если защитника нет? Если бы он был — пусть не рядом, пусть за тысячу миль, я бы всё равно была самой недоступной женщиной на свете. Если бы наша с Сашкой любовь удалась, я бы сделалась примерной хозяйкой, и прожила бы до старости домовито и счастливо. Но он ушел, и я сделалась совершенно беспомощной, будто с меня содрали кожу. Не хочу его ни в чем упрекать его, мертвого, но мою судьбу он определил на много и много дней вперед…

Кентис наконец заметил меня, поначалу он не то, чтобы смутился, но какая-то болезненная гримаса передернула его лицо. Но он тут же опомнился, самодовольно усмехнулся и кивнул мне, как кивают случайным подружкам. А я продолжала стоять и смотреть на него. Я ведь знала, что по сути своей Иннокентий человек хороший, просто не встретился ему никто, кто бы направил его на истинный путь и объяснил суть жизни. И пусть он не надеется — без борьбы я от него не отступлюсь. Сашка ушел, Вад опротивел. Но Кентиса я буду любить изо всех сил и уж точно переделаю. Мысленно я всё это говорила ему и наблюдала за его лицом, пытаясь определить, понял ли он мои телепатические наставления. Но он пил коктейль и не замечал моих усилий.

Внезапно кто-то сзади взял меня за плечи и переставил в сторону как куклу. Я оглянулась и увидела Пашку в новеньком спортивном костюме, плотно облегающем его сухопарую фигуру. За Павлом следовали двое здоровенных парней с длинными, как у обезьян, руками. Демонстрируя скульптурные мускулы, они носили майки без рукавов и мешковатые спортивные штаны. Никогда прежде я не видела подобных типов рядом с Нартовым. Павел рядом с этими двумя выглядел нелепо. Они, не обратив на меня никакого внимания, направились в кафе, прямиком к столику Кентиса, и я двинулась за ними следом.

— Мэр приказывает тебе покинуть город и не возвращаться вплоть до его особого распоряжения, — проговорил Нартов так громко, что его расслышал не только Кентис, но и официанты, и я.

— Пашенька, а ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Как мне кажется — нет… — покачал головой Кентис. — Ты считаешь меня подонком и хочешь оградить от моих происков Старика. Ты молодец, Паша. Ты предан шефу. Это великое качество! Но к превеликому сожалению ты ничего не понимаешь! Вот Ева — она скоро поймет… А ты — нет…

— Заткнись! — рявкнул Нартов. — Ты сейчас же сядешь в машину и уедешь.

— Извини, Паша, но у меня нет машины. Я разбил ее, и сам не знаю — зачем. Быть может, ради тебя. Или ради вон той девочки, что спешит в школу, — Кентис сделал неопределенный жест в сторону площади, но никакой девочки, спешащей в школу, я там не увидела. — Впрочем, я не уверен. Не разобрал. Это бывает трудно понять. Почти невозможно…

— Машина найдется, — прервал его Павел.

Я подошла ближе и остановилась на границе фиолетовой тени от тента. Мне казалось, что Кентис и Нартов говорят на разных языках.

— Благодарю за предложение, Пашенька. В последнее время я совершенно ошалел от щедрот Лиги. И потому предлагаю не горячиться и не торопиться, просто сесть и выпить за Старика и Лигу. Эй, принесите что-нибудь покрепче! — крикнул Кентис двум белоснежным официантам, которые даже не потрудились обернуться.

— О чем мы будем говорить? — прошипел Нартов.

— К примеру, как ты планируешь занять место Старика…

Кентис не успел договорить — Пашка ударил его по лицу. Удар вышел несильный, Кентис лишь качнулся и вцепился в край стола.

— Во двор его! — приказал Павел, оборачиваясь к своим подручным.

Те исполнили команду мгновенно: подхватили Кентиса с двух сторон и поволокли между столиками. Официанты демонстративно отвернулись. А я как дура кинулась следом. Охранник, скучавший у ворот, попытался было воспротивиться, но Павел шепнул ему несколько слов, и тот послушно отступил.

— Приказ Старика, — долетело до меня.

Старик велел избить собственного сына?! Просто невероятно… Но ведь Павел — он зам. Старика… И… Никого больше не опасаясь, «гориллы» протащили Кентиса в маленький дворик позади кафе, прикрыть за собой железные ворота. Почти сразу же послышался мокрый шлепок удара и глухой всхлип боли.

Новый удар. Еще один. И еще. Может, они только изображают, что бьют? Я бросилась к воротам. Двор был плотно заставлен штабелями пустых ящиков и коробок.

— Кентис!

На мой крик обернулся Нартов. Его лицо покраснело и покрылось потом. Он казался пьяным. В руке его мелькнула «розочка» от разбитой бутылки. Кентиса я не видела — видимо, он лежал где-то среди ящиков, у Пашкиных ног.

— Пошла вон! — взвизгнул дорогой братец.

Я попыталась обогнуть ящики. Пашкин помощник загородил проход и схватил меня за руку.

— Девочка, ты ошиблась. Тебе не туда! — он развернул меня, заломив руку за спину и с противным смешком толкнул вперед.

Я обернулась и влепила ему пощечину. В следующую секунду я летела, головой прошибая дорогу меж сложенных ящиков.

— Не смей, Тосс! — долетел до меня крик Нартова. — Это моя сестра.

— Она дерется, — мрачно огрызнулся Тосс.

Несколько секунд я лежала, не понимая, что произошло, потом, мотая головой и отфыркиваясь, села. При этом рассыпался еще целый штабель ящиков. В освободившийся просвет я увидела Кентиса. Он лежал на земле, и лицо его было повернуто в мою сторону. Только вряд ли сейчас это можно было назвать лицом — сплошное кровавое месиво. И на фоне мясного — ослепительные, невозможно яркие голубые глаза. Они смотрели на меня, и в них не было боли. Только некое подобие улыбки, насмешки или… Я вскочила, схватила ближайший ящик и, одним прыжком оказавшись возле Нартова, изо всей силы огрела дорогого братца по голове. Дно пробилось. И Пашкина голова застряла в пластике, как в рабском ярме. В то же мгновение у меня за спиной отворилась дверь в кафе, и на пороге появился Орас в совершенно непривычном виде — на нем был темный спортивный костюм, а в руках — увесистая дубинка. Плотный трикотаж подчеркивал ширину его плеч и коренастость фигуры.

— А ну пошли вон, — крикнул он Пашке, будто мелкому воришке. — Это частное владение.

Тосс был в двух шагах от меня, но слова Ораса, вернее, не столько слова, сколько тон, которым они были сказаны, заставили его остановиться. Тосс напоминал волкодава, изготовившегося к прыжку и внезапно услышавшего окрик хозяина. Меня так и подмывало рискнуть и надеть ему на голову пластмассовый ящик.

Тем временем Нартов делал бесполезные попытки освободиться от своего «ярма». Один из охранников Ораса, появившийся почти одновременно с хозяином, подошел к Пашке и бесцеремонно содрал у него с шеи искореженное хозяйское имущество. От боли Пашка запричитал, прижал ладонь к оцарапанной щеке и бросил на меня полный ненависти взгляд — будто именно я была виновата в его неудаче.

— Сбегай в зал, вызови «скорую», - приказал Орас и слегка толкнул меня дубинкой меж лопатой. — Телефон за стойкой у бармена.

Не помню, как я прошла в зал и набрала номер. В голове у меня будто вертелись, как в калейдоскопе, осколки каких-то догадок, вертелись, но никак не могли сложиться в цельную картинку.

Когда я вернулась, ни Пашки, ни его подручных уже не было во дворе. Орас сидел на корточках возле Кентиса, и, как мне показалось в первую минуту, щупал ему пульс. Потом я поняла, что ошиблась. Он в самом деле держал Кентиса за руку, и внимательно разглядывал кожу. На правой ладони Кентиса рдел красный след ожога правильной круглой формы. И как мне почудилось — в кружке этом в самом деле читалась какая-то буква. Заметив меня, Орас отпустил руку Кентиса и поднялся.

— Я ошибся, — сказал он, подходя ко мне и вытирая платком перепачканные в крови руки. — Думал — он погоняла. А выходит — простой мартинарий. Это все осложняет…

— Мартинарий? — переспросила я.

Бог мой, как же я сама не догадалась?! Теперь все встало на свои места — и поджог моего дома, и это избиение, которое, казалось, сам Кентис и спровоцировал… Боже мой, как я была в ту минуту счастлива!

— Андрей, дорогуша! — я чмокнула ошалевшего Ораса в щеку и бросилась к лежащему на земле Кентису.

В эту минуту во двор въехала машина «скорой». Выпрыгнувшие из нее ребята с носилками оттеснили меня в сторону и занялись пострадавшим.

— Я бы на твоем месте так не радовался, — заметил Орас, подойдя сзади. — Два мартинария — это явный перебор.

Но я не стала его слушать — оттолкнув белохалатного, я залезла в машину «скорой» вслед за носилками с Кентисом.

— Кентис, дорогой, я преклоняюсь, — я попыталась сползти на колени в проход, но мешали носилки. — Такие, как ты, искупают подлое и низкое в людях… Если бы кто-нибудь рассказал мне прежде, я бы не поверила… Я горжусь, я счастлива…

Лицо Кентиса было наскоро обмотано бинтами, но даже сквозь марлю проступала кровь.

— У тебя глупый брат, Ева, — расслышала я едва слышный шепот. — Такой же глупый, как ты. Он никогда не станет князем Лиги. Никогда… Выше примитивного погонялы ему не подняться…

 

18

Через несколько часов, когда Старик вошел в кабинет Нартова, Павел предупредительно поднялся навстречу шефу и непринужденно заговорил о подготовке проекта расширения Мастерленда — городу будет принадлежать двадцать процентов акций нового парка, что в будущем обещает принести немалые выгоды. Дело за малым — передать владельцам Мастерленда в качестве своей доли старинную, чудом уцелевшую усадьбу. Все равно она стоит с заколоченными окнами и дверьми, и медленно разрушается. А то, что на боковой стене бывшего барского дома прибита крошечная табличка «памятник XIX века» — никого не волнует.

— Уже через два года доходы в городскую казну от двадцати процентов акций «Мастерленда» составят двенадцать процентов бюджета, а если…

Старик слушал и не перебивал. И хотя в лице его как будто читалась решимость, в глазах же его, покрасневших и подернутых мутью, застыла неуверенность — и в эту минуту Нартов ощутил свое окончательное, необоримое превосходство.

— Ты его чуть не убил, — сказал Старик, но при этом взял протянутый Нартовым отчет и даже перелистнул пару страниц, не коснувшись их взглядом.

Наверняка Старик ожидал увидеть в лице зама растерянность или хотя бы смущение, но ошибся. Павел твердо выдержал его взгляд и сказал уверенно:

— Я только исполнял ваш приказ.

— Мой приказ?! — Старик опешил. — Мой приказ?! — Он заорал. Но в его крике было больше растерянности, чем гнева. — Я велел тебе увести Кентиса из города.

— Именно этим я и занимался. Только мне пришлось прибегнуть к жестким мерам.

Старик взъярился — лицо его перекосилось — Нартову казалось, что тот готов его ударить. И это его даже позабавило. Ибо он предвкушал мгновенную победу. О нет, не в рукопашной схватке, где ему было бы мало чести, а в поединке куда более опасном и увлекательном.

— Ты изуродовал ему лицо, — прохрипел Старик.

— Он сам меня об этом попросил.

— Что?..

— Когда мы вышли во двор кафе, Кентис сказал: «Изувечь меня, не жалей… я даже не буду сопротивляться, — и добавил. — Розочка от бутылки подойдет». Я все сделал, как он просил. И как просили вы.

Говоря это, Нартов смотрел мэру прямо в глаза. Эти слова буквально раздавили Старика. Он пошатнулся, и медленно осел в кресло. Вместо прежней прямой осанки крепкого, уверенного в своих силах человека, в его фигуре появилось нечто грибообразное. Его растерянность у кого угодно могла вызвать жалость, но Павел почувствовал лишь брезгливость. Как легко оказалось с Титаном!

Несколько минут Старик сидел молча, лишь беспомощно раздирая ногтями белую манишки рубашки, а потом произнес растерянным, почти извинительным тоном:

— Павел, это моя ошибка, я не сказал вам, что он — мартинарий. Ведь вы этого не знали?

— Разумеется, — Павел изобразил изумление — это было так просто, и получилось так натурально.

— Бедный мальчик… — вздохнул Старик, и Павлу показалось, что этот возглас относится не к Кентису, а к нему, Нартову. — Так дальше продолжаться не может. Я сейчас же обеспечу вам доступ к материалам Лиги и прежде всего к списку мартинариев нашего ордината. И еще… — он предостерегающе поднял руку, давая понять, что еще не закончил. — Вы исключите Кентиса из списка.

— Разве мартинария определяет список? — невинным тоном поинтересовался Павел.

— Разумеется, нет. Но это даст ему возможность уехать, не вступая в другой ординат. Он дольше не выдержит. Я вижу, что не выдержит. Он почти сломлен…

Тут в голову Старика пришла мысль совершенно фантастическая. Представилось ему на мгновение, что настоящий его сын — Павел Нартов, а Кентис — всего лишь отросток, болячка его собственного тела. И еще показалось, что Нартов догадывается об этой его нелепой тайне, ибо чем еще можно объяснить их неразрывную связанность: почти открытую неприязнь друг к другу и одновременно невозможность розного существования.

Старик покачал головой и очнулся от своих фантазий. Павел по-прежнему стоял перед ним, сухопарый, подтянутый, уверенный в себе.

— Я дал вам задание, чего вы ждете? — Старик попытался изобразить раздражение.

— У меня нет доступа к файлам Лиги, шеф, — впервые Нартов употребил фамильярное «шеф», закрепляя свою победу, и Старик не попытался его одернуть.

— Пароль… — он на секунду запнулся, понимая, что обратной дороги уже не будет. — Пароль «мечта».

— Это что — название ресторана? — засмеялся Павел.

— Нет, просто мечта… самая обыкновенная.

 

19

Я ожидала в полукруглом больничном холле — в палате находился врач, и мне велено было обождать. Поверх блекло-голубой краски какой-то художник, потрясенный своим возвращением с того света, в благодарность расписал больничные многочисленными картинами. Они, как кадры навсегда остановившегося кино, сменяли друг с друга, схожие и чем-то неуловимо разные — разводы темно-зеленого, коричневого, серого, с внезапным вкраплением голубого. Картины, обреченные на краткую, быстротечную жизнь, ибо к ним с потолка тянули хищные паучьи лапы глубокие трещины, и хрупкая штукатурка отслаивалась, там и здесь вспухая безобразными пузырями.

— Операция вряд ли вам поможет… Ну разумеется, можете обратиться… нет, зачем же… — доносился из палаты Кентиса низкий женский голос.

Долетали лишь обрывки фраз, но мне показалось, что разговор идет не только неприятный, но и ненормальный. Я уже хотела войти, когда дверь отворилась, и из палаты вышла докторша в голубом халате, из-под которого виднелась длинная черная юбка и носки лакированных туфелек. Профиль женщины с орлиным носом и надменно изломленным ртом напоминал чеканку на медали. Придерживая дверь в палату, она бросила небрежно через плечо:

— Вы привыкнете к своему безобразию. Так привыкнете, что не сможете от него отказаться.

— Почти привык, — отозвался Кентис.

Я вдруг представила себя несчастной лягушенцией, которую эта дама с удовольствием режет на куски для пользы науки, и невольно отступила, прижимая к груди букет слащаво-розовых роз. Но врачиха прошла мимо меня, как мимо пустого места.

— Сильнейшая энергопатия. Я должна была почувствовать… Должна… — долетел до меня ожесточенный шепот.

Едва цоканье ее каблучков смолкло, как я бросилась в палату. Кентис сидел на постели и старательно изучал в зеркале свое отражение. Неделю я видела его в бинтах, сегодня их сняли, и открылись ярко-розовые шрамы, стягивающие некогда красивое лицо. Теперь оно сделалось столь безобразным, что показалось, будто Кентис надел плохо сшитую маску, чтобы позабавить окружающих очередной нелепой выходкой. Сейчас шутка ему надоест, он сдернет маску и… Кентис вздохнул и отложил зеркало. Кажется, только теперь он заметил меня.

— А вот и цветочки! Почти похороны, — он наигранно-радостно потер ладони. — Я тебе нравлюсь, Ева?

Я взглянула ему в лицо и не отвела взгляд.

— Да!

При этом я нисколечко не лгала. Можно полюбить и чудовище — надо только сделать над собой усилие.

— Какая жалость, — Кентис сокрушенно вздохнул. — А я-то надеялся, что ты смотришь на меня с отвращением. Представь, какую пользу Лига могла бы из этого извлечь! А ты…

— Прекрати! — я швырнула в Кентиса букет дурацких роз — больше этот букет ни на что не годился (сказать по секрету — я не умею выбирать цветы. Куплю букет, а потом непременно его выброшу — просто наказание какое-то!) — Неужели нельзя жить по-человечески, а не издеваться над собой и над другими? Не хочу так, не хочу… не хочу… — я замолчала — кричать, когда тебе никто не возражает — бессмысленно.

Кентис смотрел на меня, но я не могла понять, что было в его взгляде — нежность или насмешка. И прежде в нем угадывалась многослойность личин, теперь же понять что-нибудь стало совершенно невозможно.

— Кажется, прежде моя способность к самоуничижению тебя восхищала?

Я закусила губу. Кентис ловко подловил меня — ничего не скажешь.

— Да, восхищала, но я так не могу! Ты хочешь затащить меня в свой круг и сделать напарником по самоистязанию.

— Взаимоистязанию, — поправил меня Кентис. — Впрочем, у любовников всегда так, или хоть чуточку так, — усмехнулся он, и розовый шрам на щеке его отвратительно сморщился. — Но я сдаюсь… В самом деле — почему бы в возвышенной жизни мартинариев не сделать небольшой перерыв? — Кентис понизил голос до шепота и заговорщицки подмигнул. — Удерем отсюда, а? Хотя бы в отель «Золотой рог»? Просто отдохнем чуть-чуть, идет? — он взял меня за руки и притянул к себе. — Прекрасный номер. Ресторан, бассейн, верховые прогулки…

— Ни разу в жизни не сидела на лошади, — я попыталась разрушить идиллическую картинку.

— Хорошо, пусть будут прогулки пешие, — засмеялся Кентис. — Ты наверняка никогда не бывала в таких местах. Немного кайфовой жизни тебе не повредит.

Кентис поцеловал сначала одну мою руку, потом другую. Волосы у него на голове были сбриты, один из наложенных швов шел до самого темени. Вылитый уголовник после поножовщины! Сравнение казалось необыкновенно точным — ибо что-то преступное жило в его натуре — я это чувствовала.

— Кстати, непременно возьми с собой твои любимые булочки из кафе Ораса, — напомнил Кентис и рассмеялся. — Открою тебе один секрет: я их тоже обожаю, — в голосе его послышалось что-то детское, смущенно-капризное, а лицо при этом дергалось и кривлялось безумной маской.

— Когда же мы едем? — я осторожно погладила изуродованную щеку Кентиса.

— Завтра. Сейчас позвоню и закажу номер. Ты отправляйся утром и жди меня в отеле. В десять меня должен смотреть какой-то профессор, светило. Потом явится Старик и будет пускать сопли. После обеда я удеру и через час буду у тебя. Войду тихонько, на цыпочках, подкрадусь сзади неслышно и поцелую. А потом я расстегну твою кофточку… — мне показалось, что он цитирует какой-то фильм, но хоть убей, не могла вспомнить — какой.

 

20

Весь день Кентис спал. Его не мучили кошмары. Ему не снилась залитое кровью лицо старухи, убитой взрывом. За ним гнались призраки, размахивая руками с «розочками» от бутылок. Когда он проснулся, возле его кровати сидела чернокудрая Карна, и этот кошмар наяву был пострашнее всех ночных грез.

— Как самочувствие? — спросила она, и сломала одну из роз стоявшего на тумбочке букета.

— Неплохо, — Кентис тронул пальцем уголок рта, что должно было обозначать улыбку.

— Ты неплохо справился. Хотя это было не совсем то, что от тебя требовалось.

— Я должен был взорвать полгорода?

Карна громко расхохоталась.

— О нет, пока нет… Тут совсем другое.

Она вытащила из сумочки сложенный вчетверо листок и велела:

— Прочти…

Кентис боязливо отодвинулся на кровати, и уперся спиною в стену — дальше двигаться было некуда.

— Если я должен работать киллером, то извольте хотя бы платить.

— Прочти, — повторила она и слегка шлепнула его бумагой по изуродованной щеке.

Кентис скрипнул зубами и взял бумагу.

— Ты слишком долго ломаешься, — процедила она сквозь зубы. — Другие бы восприняли подобную миссию с восторгом.

Он прочел бумагу. Повертел ее в руках. Потом вновь перечел.

— Я не сплю? — спросил он, возвращая бумагу Карне.

— Нет.

Она достала из сумочки зажигалку, подождала, пока пламя приживется на уголке, и бросила его на тумбочку. Оранжевые язычки огня подпалили сломанную розу.

— Люблю подобные символы, — улыбнулась Карна. — Кто тебе подарил цветы? Ева?

Кентис, не в силах отвечать, лишь кивнул.

— Она тебе нравится?

Кентис вновь кивнул.

Карна ничего больше не сказала и шагнула к двери.

— Теперь ты каждую минуту должен думать о том, что прочел в послании, — проговорила она, оборачиваясь. — И каждый твой поступок должен соотноситься с волей Великого Ординатора.

— Я могу сказать «нет»?

— Не можешь. Великому Ординатору не говорят этого слова.

— У меня не получится… ничего не получится… клянусь… — Кентис почти плакал.

— Тебе помогут, — пообещала Карна и вышла.

 

21

Окна номера выходили в парк — внизу буйно клубилась упитанная летняя зелень. Ее густота казалась неестественной, будто с картинки. Парк чудом уцелел в многолетних катаклизмах, а вот княжескую усадьбу сожгли дотла, не осталось даже фундамента. На ее месте построили одноэтажный сарай, в котором сначала помещалась заготконтора, а потом ветлечебница. Здесь каждодневно усыпляли собак и кошек, а трупы — так гласила легенда — закапывали в парке, оттого и деревья разрослись, оттого и не гибли, пережив столетие. На месте заготконторы ныне располагалось шикарное здание ресторана.

Я обошла номер. Огромный холл, застланный пушистым ковром, завершался стеклянными раздвижными дверьми, за которыми находилась спальня. Я поставила пакет с булочками в холодильник и заказала вишневый сок. Вместо сока принесли ликер, тоже вишневый, в похожей на гранату бутылке. Я выпила две рюмки и завалилась спать. Мне хотелось, чтобы меня разбудил Кентис, когда приедет. Сон приснился на редкость противный — будто я вновь учусь в школе. Только здание какое-то древнее, полуразвалившееся, похожее на длинный сарай. Посредине огромный стол, застеленный черной тряпкой, а вдоль стен — деревянные скамьи. Ученики сидят тихие, присмиревшие, пятна лиц как расплывшиеся желтки. На столе — четыре белых жирных свечи в кованых шандалах, а за столом — три учителя в монашеских рясах. В пещерах под капюшонами нет лиц, а кисти рук выглядывают из рукавов мертвенно-желтые, восковые, и чем-то слегка припудренные, как у настоящих покойников. Я сижу среди учеников и тереблю в руках лист плотной бумаги с золотым крестом — знаком Лиги мартинариев.

— Засыплюсь, точно засыплюсь, — бормочет сидящий рядом со мной.

Желток его лица сгущается, из расплывчатого пятна вылепляются нос, глаза, гримасничающий рот. Кентис! Я скорее знаю, что это он, чем узнаю. Черты не слишком схожи.

— Ева, — зовет меня один из сидящих за столом.

Я поднимаюсь и медленно иду.

— Все мы — вольные и невольные бойцы Лиги, — говорит нараспев у меня за спиной женский голос. — Кто — кратковременные волонтеры, кто- пожизненные служаки. Ибо только Лига дает высшую цель жизни.

Все встают. С грохотом отодвигаются скамьи. Хриплые неверные голоса выводят гимн, сбиваясь и сглатывая слова:

Я оборачиваюсь и смотрю на Кентиса. Он весь вытягивается, привстает на цыпочки и поет со всеми. «Мы же хотели убежать», - вспоминаю я.

— Вы приняты… — доносится голос экзаменатора.

— Нет, нет, я не готова, не хочу… Непосильно… — я бегу назад к Кентису, спешно дергаю его за рукав. — Уйдем скорее!

Но рукав пустой — в нем нет руки. Я ощупываю грязно-серый балахон. Под руками мнется пустая тряпка, голова пришита к вороту суровыми нитками. В эту минуту сидящий за столом справа откидывает капюшон, и я вижу лицо Вада. Вадим тычет в меня желтой неживой рукой и хохочет:

— Она хотела, чтобы я лежал в больнице. Она хотела закрыть мне дорогу в Лигу. Она хотела убежать! Смерть ей! — он грозит мне своею желтой мертвой рукой, и двое рядом, по-прежнему безлицых повторяют его жест…

Я проснулась среди ночи. Нагло тикали часы. В незашторенные окна светила луна, и парк внизу казался облитым серебром. Номер был пуст. Я обошла спальню и холл, зачем-то заглянула в ванную. Кентиса не было. Он не приехал. Я посмотрела на часы. Два ночи. Сердце вдруг противно разбухло и больно стукнуло о ребра. С Кентисом что-то случилось! Его сбила машина, или врачи обнаружили у него осложнение, или…Я набрала номер отделения в больнице. Заспанный голос дежурной сестры отозвался не сразу.

— Он выписался. Сегодня. Вернее, уже вчера утром, — крикнула она со злостью, едва я спросила о Кентисе. — Ищите вашего сумасшедшего, где хотите.

Я несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь выдавить сердце на место.

— Он чем-нибудь вас обидел? — спросила я.

— Ну что вы! Всего лишь очень галантно предложил переспать с ним тут же в палате. А я так же любезно ответила ему, что меня стошнит, если я его поцелую, — огрызнулась сестричка.

— Не обижайтесь, — попросила я. — Ему было очень нужно, чтобы вы его оскорбили.

— Что? Что нужно? О, Господи! Это какой-то дурдом! — она швырнула трубку.

Я достала из холодильника коробку с булочками, и принялась поглощать их одну за другой, запивая ликером, как соком. Было ясно, что Кентис не собирался приезжать сюда. И булочки велел взять лишь для моего утешения. Если бы мартинариям в довершении всего запретили есть сладкое, я бы сошла с ума. Так за булочками и ликером я просидела до самого утра. Когда бледная розовая полоска затеплилась за морем буйной зелени, я решила, что назад в город не вернусь. Можно рвануть к тетке — у нее свой магазинчик в соседнем городишке, она меня пристроит. Или взять и отправиться в столицу — учиться. В самом, деле, почему бы и нет? Я еще успею подать документы. Хотя бы на вечернее… Ведь могу я на кого-нибудь выучиться в конце концов? По крайней мере два пути. Но только не назад. Это уж дудки! Лига как-нибудь обойдется без меня. Надеюсь, всемирное счастье не слишком из-за этого отдалится…

В шесть утра в номер постучали. Шустрый паренек в форме отеля — синяя курточка с золотым шитьем и котелок с козырьком — протянул мне конверт.

— Велено именно в этот час, — сообщил он и презрительно фыркнул при виде скудных чаевых.

Я разорвала конверт. Подписи не было. Но я не сомневалась, что записка от Кентиса.

«Далекая моя любимая, самые сильные мучения — это, когда издеваешься над дорогими тебе людьми. Попробуй, и сама в этом убедишься. Да здравствует Лига!»

Письмо почему-то не причинило боли. Почти. Я съела еще одну булочку, последнюю, после чего устремилась в туалет. Меня вырвало. Я расплакалась, стоя на коленях возле сиреневого импортного унитаза. Было жаль отличных булочек, испеченных по тайному рецепту Ораса. Ополоснув лицо холодной водой, я дотащилась до кровати и легла, накрывшись одеялом с головой. Номер был залит солнечными лучами. Но я не задернула штор. Если солнце хочет — пусть светит. Мартинарии все равно продолжают жить в темноте…

 

1

Я проснулась от невыносимой жары — кондиционер в этом шикарном люксе не работал, и солнце, заливавшее комнату через огромные окна, немилосердно раскалило воздух. Я не сразу заметила, что в комнате кто-то есть. Уловив боковым зрением темный силуэт, я переполнилась радостью, как вскрытая бутылка шампанского пузырьками, и с воплем «Кентис, наконец-то» выскочила из кровати. Но я ошиблась. У двери стоял Орас.

— Что вам нужно? — я нырнула назад в кровать и натянула простынь до подбородка.

— Пришел за тобой, — сообщил он.

— В каком смысле? — после ликера голова моя соображала весьма худо.

— Чтобы помочь вернуться.

— Ах, вернуться?! А я не собираюсь возвращаться. Ясно? Еду учиться в столицу… или к тетке. Вот!

— Ты просто ребенок, Ева. Неужели надеешься, что Лига тебя отпустит?

— Лига? Ну и при чем здесь Лига? Я отказываюсь от исполнения долга и сдаю вахту.

— Подойди к окну.

— Я не одета.

Орас пожал плечами и отвернулся. Пока я одевалась, он даже не сделал попытки подсмотреть за мной в зеркало. Меня это задело.

Сегодня вид из окна казался еще более великолепным: залитый солнцем парк, уходящий вдаль и сливающийся с полосой соснового леса. Кто бы мог сказать, что там, под корнями деревьев, находится многолетнее кладбище собак и кошек.

— Ну и что? Парк как парк! Красиво.

— Смотри на площадку у входа.

Я прижалась лицом к стеклу. Там, внизу, толпилось человек десять. Они ходили взад и вперед со скучающим видом, то и дело украдкой поглядывая наверх, будто чего-то ожидая.

— Это погонялы. Они пришли за тобой, — сказал Орас. — Бегство мартинария так же запретно, как и самоубийство. Князья кое-что разъяснили своим подопечным, и те явились наказать строптивицу. Ребята выжмут из тебя все, что можно выжать из мартинария, не убивая.

Я отошла от окна. Почему-то словам Ораса не особенно верилось. Слишком дико…

— Ты член Лиги?

— Нет. Я свободный охотник. Но в принципе, я тоже — князь.

— Как ты узнал, что я здесь?

— Один из моих людей следил за тобой. Если хочешь, идем со мной. Только быстро. Или ты как настоящий мартинарий хочешь остаться? Думаю, даже твоя бедная фантазия подскажет тебе, что сделает десяток мужиков с одной красивой девчонкой?

— Нет! — завопила я и принялась сгребать вещи в дорожную сумку. — Я еду к тетке…

- «В глушь, в Саратов»… - продолжил Орас. — А я сказал: ты едешь назад в город.

Он схватил меня за руку и поволок из номера. В коридоре нас поджидали двое парней Ораса — здоровенные, оба выше хозяина на целую голову. Но видно было, что перед ним они робеют. Одного из них я сразу узнала. Это был тот курносый здоровяк, что толкнул меня на улице и рассмеялся в лицо. Зачем он это сделал? По приказу Ораса? Если сказать честно, то я бы этому не удивилась.

— Тут ошивался один из погонял, но теперь он мирно лежит на черной лестнице, — сообщил с пафосом курносый. — Стоит удвоить премиальные.

— Я и так их утроил, — в тон ему отозвался Орас и оборотился ко мне. — У тебя есть черные очки?

Я отрицательно мотнула головой.

— Толик, отдай ей свои очки и шляпу, — приказал Орас курносому.

Дополнив таким образом свой гардероб, я глянула в зеркало, висевшее в коридорном простенке. Ну и видок! Будто с маскарада сбежала.

— Надеюсь, издали они не заметят твоей глупой улыбки, — усмехнулся Орас, и мы вошли в лифт.

Он был так силен, так уверен в себе, что невольно хотелось по-кошачьи к нему приласкаться. Он-то сумеет оберечь и защитить — надо лишь покрепче за него держаться. Я невольно вцепилась в рукав его светлого летнего пиджака — надеюсь, он простил мне подобную наглость.

Едва двери лифта, приветливо звякнув, распахнулись на первом этаже, как я, вместо миловидной мордочки служителя отеля увидела… Вада. Наши взгляды встретились. Меня ошпарило ненавистью, как паром из кипящей кастрюли. Вад успел лишь раскрыть рот, собираясь кликнуть на помощь остальную компашку, но не успел. Толик сгреб его в охапку и, пихнул в угол лифта, отправил кабину обратно наверх, на шестой этаж. Минуя главный холл, мы юркнули в боковой коридор, в конце которого горела зеленая лампочка с надписью «служебный выход».

— Посторонись! — рявкнул Толик идущим нам навстречу парням в синей форме отеля, и перед нами услужливо распахнулись двери.

Возможно, правда, радужные кредитки, мелькнувшие в руке Ораса, подействовали более эффектно, чем зверское выражение Толикова лица.

Едва мы вышли на улицу, как сильный порыв ветра сорвал с моей головы шляпу. Я бросилась ее поднимать и уронила очки. Разумеется, они разлетелись.

— Что ты возишься! — прошипел над моим ухом Орас и буквально впихнул меня на заднее сиденье своего «Форда».

— Кажется, нас заметили, — буркнул Толик, садясь рядом с водителем.

Я оглянулась и сквозь заднее стекло увидела какого-то парня. Он яростно размахивал руками, призывая подмогу. В этот миг машина рванула с места.

— Гони на Круговое шоссе, — приказал Орас. — Там вырвемся.

— До Кругового еще пилить и пилить, — отозвался Толик вместо молчаливого водителя.

Словно в подтверждение его слов, на дорогу выскочило человек пять или шесть и заметались, будто норовили броситься под колеса. Но водитель успел вывернуть руль, и машина, утрамбовав колесами газон, оставила посланцев Лиги позади.

— Людям не нравится, когда подвижникам надоедает за них отдуваться, — усмехнулся Орас. — Они чувствуют себя обиженными.

— За нами погоня, — сказал Толик.

В самом деле, две машины рванулись за нами следом. Но «Жигуль» тут же отстал, а видавший виды «ВМW» с помятым боком продолжал следовать за нами серой тенью. Я глянула на спидометр. Стрелка перепрыгнула отметку «сто двадцать» и продолжала ползти вправо. К счастью, шоссе было сухим и пустынным.

— Нас остановят гаишники, — предрекла я.

— Это было бы нашей удачей.

Меня поразило слово «нашей». Орас отождествил себя со мною. А этого ему никак нельзя было делать. Ни в коем случае.

— ГАИ часом не служит Лиге? По-моему, они должны состоять там в качестве погонял поголовно, так же как контролеры и врачи.

— Ценю твой юмор, — скривил губы Орас.

Обшарпанная иномарка преследователей неожиданно прибавила скорости, вывернула сбоку и с наслаждением боднула новенький «Форд». Нас здорово тряхнуло, я ткнулась головой в плечо Ораса, и он, быть может невольно, прижал меня к себе.

— Быстрее! — крикнул Орас. — Неужели нельзя обогнать это корыто!

— У них двигло не хуже нашего, — огрызнулся вместо водителя Толик. — Я бы на вашем месте отдал им девчонку.

— Твой ресторан еще не открылся, — отрезал Орас.

«ВМW» немного поубавил резвости и вновь помчался сзади, но нам по-прежнему не удавалось оторваться. Мне показалось даже, что за ветровым стеклом я разглядела потные, разгоряченные погоней лица. Они ухмылялись, предвкушая… Внезапно «ВМW» снова сделал рывок и ударил «Форд» сбоку. Машина взбрыкнулась как норовистая лошадь, перевернулась, грохнулась на крышу и помчалась дальше, обсыпая шоссе искрами и осколками своих замечательных дымчатых стекол. «ВМW» попытался затормозить, вильнул, но не сумел обогнуть изуродованный «Форд» и благополучно съехал в кювет. К счастью, все мы были пристегнуты, иначе нас пришлось бы соскребать с асфальта. А так все отделались лишь царапинами и синяками. Орас вылез там, где прежде помещалось заднее стекло и помог выбраться мне.

— Отдайте им девчонку, — прошипел Толик, стоя на четвереньках и сплевывая кровь с разбитой губы.

Отставший на время «Жигуль» преследователей, теперь с видом победителя подкатила к разбитому «Форду» вплотную. Первым на дорогу выскочил Тосс, за ним еще — трое. И среди них Вад. Поразительно, как быстро он сумел выбраться из лифта.

— Господин Орас, вышло небольшое недоразумение, — Тосс явно не хотел ссориться с кормильцем города. — Вы, разумеется, можете идти, куда хотите, и ваши люди — тоже. А мы тут немного поучим девчонку…

— Чтобы не забывала, кто она, и что должна делать, — ухмыльнулся из-за его спины Вад.

— Вы разбили мою машину, — напомнил Орас.

— Это мы уладим, — понимающе хмыкнул Тосс. — Машина стоит подороже девчонки. Так ведь?..

Я вцепилась в руку Ораса как клещ.

— Не оставляй меня ради Бога, не оставляй, Андрей, миленький, я же знаю, ты меня любишь! — завопила я истерически.

Орас глянул на пассажиров «ВМW», выбиравшихся из кювета и, будто через силу, кивнул.

— Берите ее, — сказал он с неожиданной злобой, схватил меня за ворот подаренной им самим куртки и поволок, как котенка, к машине Тосса.

Я завизжала и попыталась вырваться — но куда там! Я лишь беспомощно барахталась в ветровке, как в мешке, дрыгая всеми четырьмя конечностями. Тосс хотел перехватить меня, но Орас отстранил его руку, давая понять, что хочет сдать товар лично. Потому что там, в машине, сидел еще один пассажир — склонившись, он прикрывал лицо руками, будто сторонился яркого света. Но даже сквозь сплетенные пальцы я разглядела его глаза, необыкновенно синие и неподвижные. Я беспомощно протянула к нему руки, всё еще надеясь на чудо. Но Кентис сделал вид, что не заметил моего жеста. Он выбрался наружу, по-старчески согнувшись, и на губах его появилось что-то похожее на улыбку.

— Она ваша! — крикнул Орас обступившим машину посланцам Лиги и швырнул меня на заднее сиденье.

Тосс подскочил к машине и хотел лезть внутрь, но Орас развернулся и изо всей силы ударил его кулаком в висок. Тосс, охнув, свалился к ногам Андрея. Двое погонял рванулись ему на помощь, но в то же мгновение в руках Ораса сверкнул вороненый металл пистолета. Когда он выстрелил, я зажмурилась и заткнула уши руками. Так что не могу сказать, попал ли он в кого-нибудь или они сами растянулись на асфальте после его приказа лечь лицом вниз, а выстрел был сделан лишь для устрашения. Думаю, что последнее. Когда приказывает Орас, желающих противиться не находится. К тому же в этой компании только Тосс, теперь распростертый недвижно на асфальте, был настоящим бойцом. Остальные умели жрать, но не умели драться. А Кентис продолжал стоять и… улыбаться.

— Это ты сказал Тоссу, где можно найти Еву? — спросил Орас, поворачиваясь к нему.

— Нет, нет, клянусь… — Кентис энергично затряс головой.

— Лжешь! — Орас хотел ударить его и уже поднял руку, но передумал и махнул своим людям. — Все в машину…

В следующую секунду «Жигуль» оставил лихую компанию возле поверженного «Форда» и выехал на шоссе.

— Кентис тебя предал, — со злостью проговорил Орас. — Сначала выдал своим дружкам из Лиги, а потом явился посмотреть, как тебя будут истязать. Это самое худшее в человеке: мартинарий и погоняла в одном лице.

— А я перед ним преклоняюсь, — заявила я с вызовом, но при этом нелепо хихикая. — Для Кентиса нет предела… хи-хи… Он недостижим… он… хи-хи… мученик… хи-хи… — я ненавидела себя за этот дурацкий смех, но ничего не могла поделать.

— Тот же наркотик…

Он не договорил. Сзади разлетелось стекло, и Ораса швырнуло вперед. Утопающе взмахнув руками, Андрей стал медленно сползать меж сидений. На его светлом пиджаке вылупилось черное пятно и, багровея, начало расползаться вширь…

— Ораса убили! — завопила я.

— Не надо так визжать, Ева, — пробормотал Андрей, пытаясь выбраться из-под сиденья. — По-моему, я еще жив.

 

2

Я увидела ее в просторном холле больницы, и вид у нее был не озабоченно-больничный, а небрежно-гостиничный. Ее шелковое платье, расшитое бисером, с претензией на недостижимое, раскинувшись, занимало полдивана, а брючки сопливым атласным блеском могли соперничать с юбками какой-нибудь любведарительной императрицы. Вот только голова Катерины Орас, наскоро и небрежно причесанная, со стянутыми на затылке в узел волосами, казалась необыкновенно маленькой и жалкой. Я постаралась остаться незамеченной и спешно передвинулась в угол, за волосатый ствол пальмы. Наверняка Катерине уже сообщили, что Андрей здесь, и она теперь поджидает супруга. Я ей позавидовала. Сильно-пресильно. Быть женой Ораса — это значит легко и весело, а главное — беззаботно шагать по жизни. Если бы я была на ее месте! Я представила себя в этом платье и шелковых брючках, и поняла, что выглядела бы идиоткой.

Орас вышел в холл и остановился, будто споткнулся обо что-то невидимое. Похоже, увидеть здесь жену он не ожидал. И — могла в этом поклясться — не очень хотел. Перепачканный в крови пиджак он держал в руках, а вместо рубашки на нем была больничная ситцевая блуза в мелкую синюю полоску, небрежно наброшенная на плечи. Под ней виднелись бинты только что наложенной повязки. Он выглядел неловко и трогательно — в таком виде перед людьми чужими Андрей ни за что бы не решился предстать — я была в этом уверена. Выходило, что я ему не совсем чужая… Но Катерина испортила весь… Я так и не решилась закончить мысль словом «спектакль».

— Зачем ты здесь? — спросил он у жены, даже не пытаясь скрыть раздражения.

— Хотела тебя спросить о том же, — Катерина со злостью швырнула окурок на пол, но с места не сдвинулась.

— Видишь ли, в меня стреляли, — в доказательство Орас тряхнул в воздухе испорченным пиджаком.

Это известие, казалось, нисколько не смутило Катерину. Она состроила презрительную гримасу, которая могла означать лишь одно: «Какое мне до всего этого дело?»

— А ты? — спросил Орас.

— Олежку сбила машина… — проговорила Катерина, едва ли не с торжеством в голосе.

…Красные сливы бильярдными шарами посыпались на мраморный пол. Падая, они разбивались и растекались кровяными пятнами…

— Он в реанимации…

— Так серьезно?

Лицо Ораса сделалось почти глупым — не в силах уяснить ситуацию, он бормотал что-то про разбитую машину, про то, что нужно было позвонить ему на мобильный, попытался залезть в перепачканный пиджак, но раненая рука мешала, он в ярости швырнул пиджак на пол.

— Кажется, безнадежен… — раздался, будто издалека голос Катерины.

— Что?! — взревел Андрей и бросился назад к стеклянным дверям, ведущим внутрь больницы.

А госпожа Орас закурила новую сигарету. Она казалась возбужденной и… довольной.

Несмотря на все старания судьбы и мой собственный отнюдь не маленький вклад во всё, что со мной случалось, мне никогда не достигнуть наивысшего пика страдания. Оплакивать гибель собственного ребенка — нет, это мне не грозит. Просто потому, что детей у меня нет. Вообще-то ребенок намечался в первый год после нашей с Сашкой свадьбой. Не то, чтобы мы его особенно хотели, но и не препятствовали зачатию. Он сам соизволил начать свою жизнь. И мы радовались его своеволию. Малыш рос день ото дня внутри меня и — как мне мечталось — уже шевелился.

По глупости мы с Сашкой поехали в отпуск в глушь, целыми днями бродили по лесу, лазали по скалам и ночевали в палатке. Когда открылось кровотечение, едва успели добраться до какой-то паршивой больнички. Кровь так хлестала, что пришлось под меня подкладывать целую простыню, и она пропиталась насквозь. Молоденький врач, услышав о сроке, страшно перепугался. Он сделал всё, что мог и умел. Но, извлекая по частям моего не рожденного мальчика, зачем-то поставил банку на столик перед моими глазами. Так и запомнилась навсегда лягушачья кукольная лапка с неправдоподобно тоненькими пальчиками отдельно от тельца. Мне казалось тогда, в полубезумии, что сейчас врач соберет все части, сложит, проверит — и оживит. Потому что невозможно поверить, что чудо, которое зрело внутри меня, прекратилось. Что ЕГО больше нет. Есть только я, моя грудь, истекающая молозивом для не рожденного малыша, мой живот, всё еще сохраняющий округлость, мои кровоточащие внутренности, исторгшие беззащитное тельце. А ЕГО — нет. Не ведаю, была ли у не рожденного душа. Но если «да», то она навсегда прилепилась ко мне и сжилась с моею душою. И теперь до смерти я буду думать о нем, прикидывая, каким бы он стал, как выглядел бы, как говорил. На кого он был бы похож? На меня? Или на Сашку? И как бы капризничал по вечерам, не желая идти в постель. Постоянно прикидываю, сколько ему было бы сейчас лет. Выходило, что он ровесник Олежке. Чуть ли не день в день… От этой мысли у меня всё перевернулось.

Орас вырвался из стеклянных дверей и, проскочив мимо Катерины, будто и не видел ее, бросился ко мне.

— Почему я не отдал им тебя, сука! — он схватил меня за горло и рванул с такой силой, что поднял в воздух.

Наверное, на несколько секунд я потеряла сознание, потому что очнулась уже на полу, и Ораса не было рядом. Надо мной, разглядывая меня, как какую-нибудь козявку, стояла Катерина.

— Еще раз увижу с Андреем, изувечу, — процедила она сквозь зубы. — И не воображай, что ты его вытащишь!

«Откуда вытащу?» — хотела поинтересоваться я, да не успела: Катерина изо всей силы пнула меня носком туфельки в бок.

Я вскрикнула от боли. Ей это понравилось, и она ударила еще раз. Я закусила губу и решила всё перетерпеть. Пусть это маленькое избиение послужит слабым наказанием за то, что я нарушила долг мартинария и попыталась сбежать. При третьем замахе остренький каблучок Катерининой туфельки подвернулся, и госпожа Орас, потеряв равновесие, шлепнулась рядом со мною, шитое бисером платье веером раскинулось по мраморному полу.

— Мне очень нравится Олежка, я вам сочувствую… — пролепетала я. — И если бы можно было что-то исправить…

Тут я почувствовала, что кто-то поднимает меня и тащит в сторону.

— Это я виновата! — крикнула я распростертой на полу Катерине.

— Молчи, дура! — прошипел за спиною Пашка и толкнул меня к дверям, ведущим на улицу.

— Куда ты меня тащишь? — пробормотала я, оглядываясь.

— В отделение милиции, — отозвался Нартов, ускоряя шаги.

Не поспевая, я бежала за ним, со всхлипом втягивая в себя прохладный вечерний воздух. Несколько в стороне у тротуара Павла ждала служебная машина с шофером.

— Мы там уже были! — выкрикнула я, опасаясь, что Пашка меня просто не слышит. — Я написала заявление. И господин Орас тоже…

— Именно заявление, — прошипел Пашка, запихивая меня на заднее сиденье. — Ты должна его забрать.

— С чего это вдруг? — я безуспешно пыталась выдернуть руку, зажатую, как клещами, Пашкиными пальцами. — Меня хотели убить… За нами гнались… машину всю расквакали. В Андрея стреляли.

— Речь сейчас идет не об Орасе. Он может болтать что угодно — о разбитом «Форде», о стрельбе — пожалуйста. А вот ты что там насочиняла? Тебя же никто пальцем не тронул…

— То есть как, — я растерянно заморгала.

В самом деле — Пашка был абсолютно прав. Мне не на что было жаловаться!

— Но мне угрожали, — я как будто оправдывалась. — Я так и сказала: угрожали…

— Кто угрожал? — передразнил меня тонким жалобным голоском Пашка.

— Ну, эти… Тосс и Вад. Остальных я не знаю.

— Ах, Тосс и Вад! А почему тогда ты пишешь «Лига»?

- «Лига»? — переспросила я.

Разве я что-то писала про Лигу? Хоть убей, я не могла вспомнить.

— Ну да, ты заявила, что тебя преследовали по приказу Лиги. Ты хоть понимаешь, курица, что завтра эта белиберда будет в местной прессе, а послезавтра — в столичных желтушках на первых полосах?

Я схватилась за голову. Неужели я в самом деле написала про Лигу?

— Это Орас убедил меня написать заявление. Будто бы они…

— Оставь в покое Ораса. Он к Лиге не имеет никакого отношения. А ты сейчас же пойдешь и заберешь заявление.

— А вдруг они нападут на меня снова? Я боюсь… Тосс…

— Тосс в больнице. Сейчас он ни на кого не нападет. И если ты будешь вести себя благоразумно, он тебя пальцем не тронет — это я тебе гарантирую. Благоразумно — ты хоть знаешь такое слово? Надеюсь, что да. Но если завтра о Лиге благодаря тебе начнут болтать на каждом шагу, придется натравить на тебя два десятка твоих братьев-мартинариев.

— Послушай, Пашка, ты что, в Лиге? Неужели ты тоже мартинарий?

— Господи, Ева, я каждый раз поражаюсь — какая же ты дура! Я работаю у Старика и забочусь о безопасности города — неужели не ясно? Разумеется — мы, — он подчеркнул это «мы» довольно заметно, — знаем о действиях Лиги. Но контролируем. Поняла?

— Пашенька, дорогой, ты меня спасешь? Мне больше не на кого надеяться — только на тебя! Ведь ты все время мне указываешь, как поступать… Я не слушаюсь… То есть не всегда слушаюсь, но теперь я постараюсь…

Он брезгливо поморщился.

— Ева, если ты увидишь слизняка, что ты сделаешь?

— Слизняка? — переспросила я, не сразу сообразив, что он собирается поведать одну из своих глубокомысленных притч.

— Да, слизняка. Вот он ползет, липкий, жирный. Оставляя после себя такой же липкий след. Ты смотришь на него и стоишь перед дилеммой: раздавить его или нет. Если раздавишь — сам весь перепачкаешься. А если нет — он перепачкает всё вокруг. Всё, что тебе дорого…

— Пашка, ты это… обо мне?

— А ты как думаешь?

— Но почему?

— Как иначе относиться к человеку, который вечно шлепается в грязь? Который сам себя не уважает. Ты — жалкое ничтожество. Тебя никто никогда не будет любить. Запомни это: никто и никогда. Будут затаскивать в койку, а потом вышвыривать пинком под зад. Когда в очередной раз ты шлепнешься мордой в грязь, вспомни мои слова.

Я слушала его и растерянно хлопала глазами. Я даже не плакала почему-то, хотя от таких слов можно разрыдаться в три ручья. Я была просто-напросто обескуражена. Неужели я в самом деле вызываю такое презрение и ненависть? Разве я кого-то обидела, предала? Разве я подличала или хитрила? Так за что же он так меня ненавидит? Будто за уродство какое… Или… я в самом деле урод?.. Урод — я медленно проникалась этим чувством. Урод, который отказывается от лечения и гордится своим уродством. На мгновение у меня перед глазами мелькнуло лицо Вада. Оказывается, мы с ним схожи, и он не случайно выбрал меня… Нет, это не так, не так! Пашка лжет, я ему не верю! Не верю!

Машина затормозила у старого краснокирпичного домика, где уже много-много лет, дожидаясь нового здания, ютилось отделение милиции.

— Иди и забери заявление, — просипел мне в спину братец, выпихивая меня на тротуар.

— Ты подождешь меня? — спросила я жалобно. — Подкинешь до дома?

— Я возвращаюсь в мэрию, — последовал ответ. — Доберешься как-нибудь сама. Служебная машина не предназначена для использования в личных целях.

Когда он говорил вот так, я не понимала — то ли он идиот, то ли просто издевается.

 

3

Орас вышел из больницы уже в темноте. Несколько минут он оглядывал стоянку, прикидывая, где может стоять его «Форд», потом вспомнил, что утром бросил изуродованную машину на шоссе. И сейчас наверняка она находится у него в гараже, а «Жигуль» Тосса, на котором Орас удрал от погони — у ментов. В больницу его доставила приехавшая по вызову милиции «скорая». Кажется, из всей утренней команды, сюда его сопровождали только Толик и Ева. Но Еву он обозвал и выгнал как провинившуюся собачонку: он понимал, что должен, вспоминая эту безобразную сцену, испытывать чувство вины, но ничего не испытывал, абсолютно ничего. Толик уехал из больницы несколько часов назад вместе с Катериной, обещая пригнать для шефа «Мерс» из гаража как только Орас позвонит. Но Орас о не позвонил. Он просто забыл об этом. Он вообще забыл обо всем, сидя в этой маленькой темной комнатке с пищащими на разные голоса приборами, с темными экранами, по которым разбегались желтые змейки сигналов…

Сейчас, стоя на полупустой стоянке и ежась от прохладного ночного ветерка, он раскладывал по полочкам все события этого безумного дня, будто надеялся найти в своих действиях ошибку, повлекшую за собой… Даже мысленно он не позволял себе обозначить подлинными словами то, что произошло.

Его слегка знобило от полученной раны, и он подумал, что неплохо бы сейчас зайти в бар и выпить чего-нибудь покрепче, хотя обычно он пил лишь легкие вина, зная, что алкоголь разлагает энергопатию почти без остатка. В двух шагах от больницы находился его собственный бар. Орас безошибочно вычислил, что здесь никогда не переведутся посетители — тот, кто только что узнал о кончине близкого человека, тот, кто доставил жену в родильное отделение, тот, кто днем зашел навестить старика-родителя и не обнадежился его состоянием — все они найдут удобную тропинку, ведущую в маленький бар без окон, где подадут не только выпить, но и перекусить. Только он никогда не думал, что сам будет одним из посетителей.

Орас спустился вниз на несколько ступенек и вошел внутрь. Несмотря на позднее время, за столиком в углу сидело трое парней и три девицы. Его поразил вид одной из них — очень худая, черноволосая, с ярко накрашенным ртом, она пристально смотрела на нового посетителя выпуклыми черными, будто нарисованными глазами. Орас заказал водку и уселся на высокий табурет возле стойки. Девица следила за ним взглядом. Только теперь он вспомнил, что одет весьма странно — светлый пиджак с черными дырами от выстрела на плече и бурыми пятнами крови, а вместо безупречно белой сорочки — больничная пижамная куртка из полосатого ситца. Он заказал еще одну порцию выпить, опрокинул стакан залпом и поднялся. Он не мог понять, сделалось ему легче или нет, но сидеть в баре остаток ночи и надираться до бесчувствия было нелепо.

Выйдя на улицу, Орас прямиком направился к стоянке такси: обычно в любое время там можно было застать желтую машину с шахматной наколкой. Но в этот раз стоянка оказалась пустынной. Обескураженный, Орас остановился. Мелькнула мысль — не вызвать ли в самом деле Толика, сунул руку в карман… Черт возьми, мобильника не было — теперь он вспомнил, что выложил все вещи из карманов изуродованного пиджака, когда раздевался в больнице, и отдал их телохранителю. Только кошелек с мелочишкой остался в карманах брюк.

— Держите его! — раздался сзади женский голос.

«А вот и господа грабители», - мелькнуло в мозгу, когда двое дюжих парней вывернули ему руки за спину. Происшествие его не испугало, а скорее позабавило — он представил вытянутые физиономии налетчиков, когда они обнаружат, что им досталось несколько мятых бумажек. Но грабители не торопились его обыскивать.

— Держите его, — вновь повторил женский голос, и неожиданно Орас ощутил нестерпимую боль ожога на правой ладони…

«Ах вот оно что…» — промелькнула в мозгу догадка.

Стервятники прилетели, едва уловив запах крови. Решили, что от одного удара он свалится с ног… Ну уж нет… нет… Боль в ладони сделалась нестерпимой, но девица и не думала убирать свое тавро. Ах, сучка, решила, что чем дольше она прижигает ладонь, тем яснее проступит потом оставленное клеймо! Как бы не так! Он рванулся в бесполезной попытке освободиться.

— Уходим! — вновь раздался голос девицы.

Один из верзил пнул его ногой в живот так, что Орас согнулся пополам, не в силах не только закричать, но и даже вздохнуть. Когда же он наконец выпрямился, рядом с ним никого не было. А на стоянке, будто дожидаясь специально его, объявилась ярко-желтая машина с черными шашечками. Держась рукой за бок, Орас доковылял до такси и шлепнулся на заднее сиденье.

— На Звездную, господин Орас? — спросил таксист.

Может, он тоже в компании с теми? Впрочем, теперь это не имеет значения. Орас пощупал кожу на ладони. И невольно вскрикнул от боли. Но пузыря от ожога он не обнаружил. И в этот раз, как и в первый, проклятое тавро не оставило своего знака.

В Лиге это клеймение называли «прививкой мартинария».

У князей к подобным вещам иммунитет. Его испытали еще раз. Испытали, но не одолели.

 

4

— К вам пришли…

Секретарша отворила дверь и застыла, игриво отставив полную ногу в сторону. Раньше Старик не замечал в ее поведении подобных вольностей. Ярко накрашенный рот, крупные желтые зубы. Они всегда казались ему фальшивыми. Кто нанял эту девицу? Неужели он сам? Надо сказать Нартову, чтобы подыскал что-нибудь получше. Он так и подумал «что-нибудь» как о неодушевленном предмете.

— Кто пришел? Разве я назначал встречу на это время?

Секретарша не ответила и посторонилась, пропуская посетителей. Вернее — посетительниц — двух девиц в одинаково коротких джинсовых шортах, черных кожаных жилетках, небрежно стянутых на груди шнурками, и с пестрыми бархатными торбочками за плечами.

— Им назначено? — изумился Старик, но секретарша уже захлопнула дверь, не пожелав ответить, а две юные особы расположились в кожаных креслах напротив Старика.

Впрочем, они были не так уж и молоды — лишь одежда делала их похожими на девчушек-старшеклассниц. На самом деле им было далеко за двадцать. Одна была рыжая, другая — жгучая брюнетка. Обе в каких-то восточных украшениях с множеством монист. На шее у брюнетки висело ожерелье из белых пластмассовых черепов. Черепа были как будто человеческие, но размером с крысиные. Кстати о крысах — на шее у рыжей на черном шнурке висел настоящий крысиный череп с длиннющими желтыми передними зубами. Брюнетка была худая, жилистая, а рыжая — толстая, рыхлая, с россыпью веснушек на нежной коже.

— Кто вы? — хмуро спросил Старик и нажал кнопку вызова охраны — что девицы сами не уйдут — было ясно с первого взгляда. Непостижимо было, как их вообще пропустили.

— Я Карна, — сказала брюнетка. — А она Желя. Мы пришли сделать тебе выговор, Старикашка. Что-то ты стал хитрить и плутовать. Разве такой уговор был?

— Не было, — поддакнула рыжая. — Великий Ординатор не доволен.

— Если ты надеешься ускользнуть… — начала Карна.

— Ты не ускользнешь, — поддакнула Желя.

— Хочешь быть добреньким. Городок свой вшивый лелеешь… Не выйдет!

— Не выйдет! — погрозила пальчиком Желя.

— Твоя задача в другом, — вновь заговорила брюнетка. — Ты должен поставлять нам пищу. Обильную сытную пищу. Остальное — на закуску. А мы голодаем. Одумайся. Или…

— Или… — прошипела Желя.

— Великий Ординатор займется этим лично…

Старик не снимал пальца с кнопки звонка. Что, они умерли там. Где охрана? Почему не выволокут из кабинета этих шлюшек? Неужели он должен лично вытряхивать их за дверь?

— Послание от Великого Ординатора, — объявила брюнетка и шлепнула перед Стариком на стол мятый листок. — Здесь шесть директив. Наиболее важные вопросы помечены красным.

Старик снял палец с кнопки и уставился на листок. Знакомое завихрение подписи, желтая, старинная бумага, будто лет сто пролежавшая на дне сундука. Чернила на ней расплывались. Фиолетовые чернила.

Великий Ординатор не пользуется электронной связью. Его посланцы являются лично. Инспектируют и привозят указы… Старик попытался прочесть первую строчку, подчеркнутую красным.

«Недопустимое падение энергопатии»…

— Что же он хочет? — Старик посмотрел на стоящую перед ним Карну.

Она передернула острыми плечиками.

— Не мне тебя учить, старикашка. Неужто позабыл, как это делается… Устрой взрыв на каком-нибудь заводике или крушение поездов. Что там у тебя под рукою?

— Но это же убийство… — сказал он.

— Тогда эпидемия… допустим, сифилиса среди первоклассников, поголовно… Очень впечатляет, — ухмыльнулась Желя.

— Или пожар, — поддакнула Карна. — Что тебе больше нравится — на твой вкус, выбирай. И учти, у тебя мало времени, Великий Ординатор не любит ждать.

— Помни, сытое, глупое существование не для вас, — ухмыльнулась Желя и тоже поднялась с кресла.

— И не думай отвертеться малым — задержками зарплаты или отменой питания в больнице, как это делают другие, — и брюнетка пригрозила ему пальцем.

Две красотки, покачивая бедрами, брюнетка — костлявыми, а рыжая — упитанными — направились к двери.

— Я ничего подобного не буду делать! — заорал Старик. — Ничего! — И он грохнул кулаком по столу.

Ни Карна, ни Желя не оглянулись. Дверь захлопнулась. А послание Великого Ординатора осталось лежать на столе. Зачем-то Старик взял листок и перевернул. На обороте наискосок было написано крупным размашистым почерком.

«Почему ты вообразил, многоуважаемый мэр, что можешь жить, как тебе заблагорассудится?»

— Вызывали? — спросил охранник, распахивая дверь.

— Как ты пропустил ко мне этих двух застранок?! — заорал Старик.

— О ком вы говорите? К вам никто не проходил — только двое из отдела экономики, так они до сих пор дожидаются в приемной…

— Две девчонки, мать их за ногу! Одна рыжая, другая черная.

— Не видел.

Он вызвал секретаршу. В этот раз она смотрела строго, даже намека на прежнюю развязность не было в движениях.

— Почему ты пропустила ко мне этих девок?

— Когда?

— Полчаса назад.

— К вам никто не заходил. Двое из отдела экономики ждут, когда вы их сможете принять. Но велено было подождать. Я… — секретарша поджала губы, давая понять, что оскорблена.

— Получается, что никого не было?

Старик взял со стола послание Великого Ординатора и смял. Секретарша едва заметно подмигнула охраннику. Нет, такого не может быть. Ему просто почудилось… Как и эти две девчонки, что заходили без спросу.

— Вы слышали про Ораса? — спросила секретарша, не торопясь выходить.

— Эта вчерашняя стычка на дороге? — Старик поморщился. — Я уверен, что стрелявшего найдут. Тоссу я уже звонил и сделал выговор.

— Нет, другое, — Старику показалось, что секретарша как-то странно улыбнулась. — Его сын в больнице. Черепно-мозговая травма. Говорят, мальчик уже труп, жизнь поддерживают искусственно.

Старик почувствовал, как тугой комок набух где-то возле желудка. Он видел Олежку две недели назад на балу в честь Дня города. Мальчонка в новеньком отглаженном костюмчике-тройке, при белой рубашке и галстуке-бабочке, подошел к нему с серьезным видом и сказал: «Здравствуйте, господин мэр. Ну, как дела?» Орас смеялся. И все вокруг — тоже. Гости держали в руках по бокалу с мадерой урожая 1853 года и говорили о больнице, о новом корпусе и о новом буфете, который Орас собирался там открыть. Орас обещал закупить часть оборудования и подарить больнице.

«Черт возьми, откуда ты берешь деньги? Рисуешь их, что ли»? — спросил Старик.

А Орас рассмеялся:

«Я — люден».

«Что это значит»? — не понял Старик.

«Я уникален. Я умею работать. В отличие от девяноста девяти процентов нашего населения».

Потом следовал обед. На первое подали наваристый рыбный бульон, приправленный чесноком. На второе — морской окунь-гриль с оливковым маслом и сухое белое вино с прохладным ароматом персиков и миндаля. Далее… Об этом обеде можно было вспоминать, как о свидании с юной любовницей.

«Орас, я велю поставить тебе памятник на Звездной… из чистого золота», - шептал Старик всякий раз, когда подавали новое блюдо.

Перед обедом Старик перерезал ленточку на открытии детского театра после ремонта. Милые карапузики в нарядных платьицах и отглаженных костюмчиках старательно хлопали в ладоши. Старик умилялся. До слез. Город выглядел умиротворенным и ухоженным. Ничто не предвещало грозы.

«Видите, как просто сделать всех счастливыми…» — смеялся Орас.

Неужели он верил, когда говорил «всех»?

«Недопустимое падение энергопатии»… - скомканное послание Великого Ординатора жгло ладонь.

 

5

На следующий день я ожидала, что кто-нибудь свяжется со мной и потребует отчета. Не то, чтобы я очень хотела выслушивать поучения, просто не терпелось заявить, что я отказываюсь от почетной роли мартинария, и мне глубоко плевать на все указы Лиги. Телефон был единственным шансом с ними связаться. Но никто и не думал звонить. Я несколько раз подходила к аппарату — проверяла, работает ли. Заунывный шакалий гудок сообщал, что да, готов передать любую срочную гадость, но время шло, а тишина не прерывалась. Даже у Пашки за стеной царила мертвая неподвижность. Хотя нет, наверное, Пашка уже отправился в мэрию — охранять спокойствие города. Не меня же ему охранять, в самом деле. Хотя я не удивилась, если бы он оставил мне под дверью пару своих директив. Прежде он часто устраивал подобное. Воспитывал меня. Наставлял.

Я приникла ухом к стене, пытаясь определить, есть ли там хоть какое-нибудь биение жизни…

— Ну и что слышно? — прозвучал у меня за спиной голос Ораса.

Я взвизгнула от неожиданности и нелепо взмахнула руками, едва не свалившись с дивана, на котором сидела.

— Было не заперто, — объяснил Орас внезапность своего появления.

Светлый летний костюм, прежде казавшийся таким изысканным, сидел на нем мешковато. (Разумеется, это был другой костюм — прежний наверняка пришлось выбросить.) Со вчерашнего дня Орас сильно переменился чисто внешне — как-то сразу похудел и потемнел лицом, исчезла прежняя грубоватость черт, казавшийся мягким нос обнаружил ястребиную горбинку, рот слегка надломился в изгибе, а впалость щек удлинила овал лица. Глаза сделались больше и тоже как будто потемнели. Я рассматривала его совершенно бесстыдно, и мне стало казаться, что Орас — именно тот человек, о котором я всю жизнь мечтала, человек, чью душу я могу воспитать и облагородить своим старанием. Сначала я надеялась урода Вада обратить в красавца, но не преуспела. Потом безуспешно пыталась беспутному Кентису привить добропорядочную положительность, толком не зная, нужна ли она ему. Наконец наступила очередь Ораса. Я вновь ощутила себя восходящей путеводной звездою, еще не знающей, куда и зачем вести этого человека. Но сама возможность путеводности так меня окрылила, что от волнения мне стало не хватать воздуха, и я, соскочив с дивана, настежь распахнула окно.

— Давно пора, — кивнул одобрительно Орас. — Дымом воняет ужасно.

— Как Олежка? — спросила я, сознавая, что причиняю боль, но при этом почему-то считая, что боль надо непременно причинить.

— Плохо… — он выдохнул это слово так, что после звонкого «л» вырвалось против его воли нестерпимое, непереносимое «о-о-х», будто невидимая рука всадила тупой нож ему под ребра.

— Я понимаю, — сказала и осеклась, не ведая, имею ли право так говорить.

Он ничего не сказал в ответ. Поверил? Я уж готова была рассказать про свое нерожденное дитя, но вовремя закусила губу. Во-первых, может, эта история с точки зрения мужчины не жалостливая, а унизительная — откуда мне знать. А во-вторых — не моя очередь делать признания.

Орас обошел комнату, взял с тумбочки затрепанную книгу, перелистал.

- «Джейн Эйр»… Я был уверен, что твоя любимая книга — именно эта. Но на твоем месте я бы читал «Сказание» Альберта Шлихтинга. Прекрасно тренирует воображение и чувства начинающего мартинария. От некоторых страниц энергопатии выделяется гораздо больше, чем от фокусов твоего дружка Кентиса.

— Может, лучше «Архипелаг»? — спросила я, делая вид, что имя Шлихтинга мне знакомо.

— Для тебя это слишком длинно. К тому же у Шлихтинга есть одна замечательная черта — первоначальность варварства. Наши предки не стыдились своей жестокости. Напротив, представь, можно гордиться тем, что в голову тебе пришла удачная мысль усадить голую женщину верхом на веревку и таскать эту веревку туда-сюда, пока клочья мяса не полетят во все стороны. — При этих словах я невольно передернулась. — Впечатляет? Я же говорил — людоедские изыскания Ивана Грозного производят впечатление даже на современного человека.

— Вы пришли, чтобы рассказать мне это?

Он отрицательно мотнул головой.

— Мне нужна связь с Лигой. Немедленно.

Я растерялась.

— А разве вы не князь Лиги?

— Я — князь, но не член Лиги.

— Такое может быть?

— Разумеется. Это что-то вроде писателя, но не члена Союза.

Он бесцеремонно уселся на мой диван, так что мне пришлось расположиться на шаткой банкетке напротив. Сидеть рядом с ним в обнимку время еще не пришло, хотя я была бы не против. Он смотрел мне прямо в глаза: обычная манера Ораса, которых многих смущала.

— Это вы подослали ко мне Толика? — другой возможности задать этот вопрос могло и не представиться.

Он не сразу понял, о чем речь, и я описала всю сцену — как Толик толкнул меня, и я, охая от обиды и боли, валялась на асфальте.

— Ах, это! Всего лишь проверка на мгновенный выброс энергопатии. Князь обязан знать, на что способен мартинарий.

— Ну и как, я прошла проверку?

— Вполне. Ты одна можешь заменить десяток бесчувственных особей. В первый момент ты можешь реагировать не особенно сильно. Но ты не забываешь обиды и постоянно к ним возвращаешься. Ты — идеальный мартинарий.

— Это можно считать комплиментом?

Я не заблуждалась на свой счет. Он пришел ко мне потому, что в трудную минуту ему больше некому рассказать о наболевшем, и он выбрал меня, лишь бы не задохнуться от собственной боли.

— Я не должен страдать. Иначе они превратят меня в мартинария. Меня, Андрея Ораса, сделают ползающим ничтожеством. Но у них не выйдет! Меня они не получат. Никогда и никому я не уступал. Столько лет я выигрывал, всегда был первым. Врач требует, чтобы я дал согласие на отключение установки «сердце-легкие». Она, видите ли, необходима другим. Но я отказался… — с каждой фразой речь его становилась всё более сбивчивой. — Я перевезу Олежку домой. Я поставлю установку дома. Пусть живет как растение, пусть растет, но не умирает. Не умирает… И я не буду страдать. Я скажу себе: я победил, и мне наплевать… мне уже легче… Гораздо легче… — он яростно провел пальцем по глазам, будто хотел вдавить их глубоко в глазницы.

— Вы все делаете абсолютно правильно, — сказала я, чтобы хоть как-то заполнить неловкую паузу, ибо мне показалось, что несмотря на все уверения в своей бесчувственности, Андрей сейчас разрыдается.

Он тряхнул головой и опять взглянул мне прямо в глаза. Я ошиблась — слез не было.

— Я говорил сегодня со Стариком, он клянется, что Лига здесь не при чем. Ха… Я не поверил ни единому его слову.

— Старик — глава Лиги? — изумилась я.

— Глава ордината.

Я в недоумении затрясла головой:

— Не может быть! Я как же Кентис?! Ведь он мартинарий. Да от одного этого Старик должен страдать до безумия. Как же он может быть князем после этого?

— Он не страдает, — сухо оборвал меня Орас. — А от этого тем более. К тому же твой любимый Кентис скорее погоняла, чем мартинарий. А погоняла — должность в Лиге почетная, со временем вполне Кентис может сделаться князем. Если захочет. И если ему позволят. А с кем связана ты? Тоже со Стариком? Не может быть, чтобы тебя привлекли в другой ординат.

Я пожала плечами.

— Не знаю. Они звонят иногда, делают выговоры и всё такое… Андрей Данатович, а вы думаете… авария, это не случайность?

— Я не думаю, я уверен. Но они не получат меня никогда. Никогда! Вчера они пытались меня заклеймить. Чуть не полчаса жгли своей дурацкой трубкой мне руку. Но у них ничего не вышло. Не осталось никакого следа.

Он протянул мне свою ладонь — на ней в самом деле ничего не было, на малейшего намека на ожог. Невероятно!

— Здорово! А у меня такой ужасный желвак остался!

Орас неожиданно отстранился, гримаса напускного самодовольства тут же исчезла.

— А ты не лжешь? Может, ты знаешь их и скрываешь от меня?

Что-то злобное, почти звериное промелькнуло в его лице. Не то, чтобы я испугалась — нет. Просто ощутила всю огромность работы по превращению Ораса в светлую личность.

— Нет… лгать — это слишком сложно.

Он попытался улыбнуться в ответ — крокодил вполне мог бы вот так оскалить зубы, взял меня за руку и провел большим пальцем по внутренней стороне ладони, ощупывая мерзкий желвак — клеймо мартинария. Но в этот раз его жест меня не разозлил. Он казался почти что лаской.

— Вы говорили, что члены Лиги находятся под вашим особым покровительством… — напомнила я. — А вы даже не знаете никого из ордината.

— Тебе никогда не приходилось блефовать?

— Стараюсь играть честно.

— И при этом каждый раз умудряешься проигрывать. Мне нужна была ниточка, которая привела бы меня в Лигу. И ты была таковой. Если это для тебя оскорбительно, то прости. Как и за вчерашнее в больнице.

Он извинился как будто между прочим. Но я-то поняла, каких трудов ему стоили две последние фразы. И тут меня осенило! Ведь и с дураками такое случается.

— Я знаю, как выиграть! То есть, как сделать, чтобы они позвонили.

— Сделать — что?

— Что-то, не достойное мартинария. В прошлый раз меня отчитали, когда… Нет, это нам не подойдет. Сейчас, по их мнению, я должна сидеть дома и плакать, и вы дежурить в больнице.

— Так, понятно. Если мы отправимся куда-нибудь поразвлечься, князья Лиги этого не поймут, — удовлетворенно кивнул головой Орас. — К примеру, мы с тобой отправляемся в «Мастерленд» и гуляем на всю катушку.

— Вы пойдете в «Мастерленд»? — я не поверила своим ушам. — Сейчас?

— Именно. Такой поступок кое-кого очень разозлит. Что нам и требуется. Ведь мартинарий ни за что так не поступит? — Орас хитро подмигнул мне.

Я согласно кивнула в ответ. Но ведь не исключено, что существует особый род страдания — веселиться, когда твой самый дорогой человечек на Земле умирает.

 

6

Огромный щит с надписью «Мастерленд» подпирал небо. Даже днем он искрился огнями. Широкая мраморная лестница полого поднималась наверх. Изящную белизну балюстрады подчеркивала темная зелень подстриженных туй. По лестнице посетитель сразу попадал на бал Воланда — надо полагать теперь сатана правил свой бал не втихаря, за закрытыми дверьми, а открыто и повсюду. Сама же «нехорошая квартира», ставшая чем-то вроде мемориала, располагалась в отдельном павильоне где-то внутри парка. На верхней площадке толстяк, упакованный в черный бархатный комбинезон, пытался изображать кота. Рядом с ним суетился тощий тип в клетчатом, клеенчатая сумка висела у него через плечо, и надпись на сумке гласила: «коровьев», почему-то с маленькой буквы. Маргарита, точно следуя описанию классика, встречала гостей нагая. Тощая девица с силиконовыми грудями и необыкновенно пышной растительностью во всех положенных местах, слащаво улыбалась, демонстрируя великолепные белые зубы.

— Напоминаю, форма одежды — парадная! Мужчины во фраках, женщины нагие! — орал самозванный кот Бегемот.

Идущая впереди нас девица лет двадцати небрежно стянула через голову трикотажное платье и двинулась дальше совершенно голая — ни трусов, ни лифчика на ней не оказалось.

— А где ваш фрак, милостивый государь? — свирепо нахмурил рисованные брови Бегемот, обращаясь к Орасу.

— Фрака, увы, нет. Нельзя ли это как-нибудь искупить?

— То есть купить! — радостно заорал Бегемот. — Это пожалуйста! — Бегемот извлек из сумки Коровьева кусок дрянного бархата. — Галстук-бабочка! Отдам за сто пятьдесят. Исключительно только ради вас. Ну а девушка должна раздеться.

— Нельзя ли для меня тоже что-нибудь купить? — поинтересовалась я, стараясь подражать тону Ораса.

— Увы, нагота не продается.

— Эту куртку я не снимаю даже в постели, — для надежности я провела ладонью по молнии. — Дала обет, что не сниму ее, пока…

— Всё ясно! — рявкнул кот и понимающе мне подмигнул. — Платите штраф. Но обратно вы должны идти нагишом — где же еще исполнять данные обеты, как не в «Мастерленде»?!

С лестницы мы попали в огромную залу с бассейном посредине. Витиеватая надпись над мраморным гротом сообщала, что зеленоватая жидкость, в которой плескалось два десятка голых мужчин и женщин — шампанское.

Орас присел на бортик и зачерпнул пригоршню из бассейна.

— Вранье, — пробормотал он. — Самая обыкновенная вода.

— Господа, шампанское покупайте у меня, — жеманясь, сообщила стройная красотка с грубо намалеванным шрамом на шее.

Как и положено Гелле, она катила сервировочный столик, одетая лишь в кружевной передничек. Она была гораздо моложе и красивее так называемой Маргариты, которая встречала нас у входа. Но как видно в мире красоты нагого тела само по себе тело ничего не решало.

— Андрей Данатович, купите вместо шампанского этот дурацкий «Мастерленд», - посоветовала я. — У вас первой задачей станет развлекать, а не нагло выколачивать деньги.

— Во-первых, называй меня просто Андрей, и пожалуйста на «ты», а во-вторых — мелочность не украшает мартинария, — Орас швырнулся на столик Геллы радужную многоценную купюру и взял бутылку шампанского.

Хлопнула пробка, и неистовая пенистая струя выплеснулась в бассейн.

— Теперь эта надпись над гротом хоть немного правдива, — губы Ораса изобразили улыбку.

— Надо было выпить шампанское, — заметила я обиженно.

— Если я сейчас начну пить, то надерусь как сапожник. Так что шампанское в другой раз, идет? — он поцеловал мою руку с галантностью прежнего Ораса.

Губы у него были сегодня шершавые и горячие, как собачий язык. Сравнение, оскорбительное для Ораса, я попыталась поскорее прогнать из головы, но ничего не выходило, фраза вертелась в мозгу испорченной пластинкой.

— А что касается приобретений, — продолжал Орас, — то боюсь, в скором времени мне придется только продавать, и, возможно, с молотка. Если ты не поможешь, конечно.

— Я — пожалуйста. Только что я могу? Раздеться? Прямо сейчас? Это поможет?

Орас покачал головой.

— У тебя слишком простая реакция.

— Примитивная, хочешь сказать.

— Именно примитивная, — он не счел нужным смягчить мои слова, хотя мне очень этого хотелось. — Ты реагируешь на каждый возмущающий сигнал отдельно, даже не пытаясь как-то суммировать импульсы или прогнозировать результаты своих действий.

Он говорил обо мне, как о каком-нибудь испорченном приборе. Я попыталась оправдаться:

— Всегда тороплюсь, просто некогда подумать.

— Ну так подумай! Хотя бы над тем, что я говорил тебе два часа назад. Для меня сейчас главное, чтобы князья Лиги поняли — мартинария им из меня не сделать никогда! — он взглянул на меня с такой яростью, будто я была самым несговорчивым и злобным князем Лиги.

Мы вышли из дворца и очутились в парке. Когда-то здесь находился профсоюзный санаторий, и парк — это единственное, что от него осталось. Особенно хороши были аллеи голубых елей и огромные дубы, чудом уцелевшие с начала столетия. Ну а гипсовых девушек с веслам, мячами и ракетками сменили мраморные нимфы, обнимающие возбужденных фавнов. Над нашими головами, едва не задев копытами верхушки голубых елей, пронесся по воздуху черный конь. Он резво перебирал ногами и размахивал хвостом, из ноздрей его било пламя, а налитые кровью глаза свирепо оглядывали стоящих внизу. Кстати, разработка нашего местного оборонного института. Когда эти скакуны только-только появились, многие были уверены, что в конях заложен принцип антигравитации. Многие до сих пор в это верят, не обращая внимания на то, что чудо-кони летают только над территорией парка. Полет фантастического скакуна сопровождался заливистым визгом: на спине вороного восседала упитанная полуголая девица, в одних пестрых шортах. Она упустила поводья и теперь беспомощно цеплялась за густую гриву и молотила пятками по крупу. Конь пронесся над макушками голубых елей и скрылся за зеленой оградой павильона. Пронзительный визг постепенно удалялся.

— Здорово! — воскликнула я восхищенно — коней, да и сам «Мастерленд» я видела в первый раз.

Сказать по секрету — одной молодой девице без серьезного кавалера сюда ходить не следует.

— Хочешь прокатиться? — спросил Орас.

Я отрицательно покачала головой.

— Пожалуй, буду визжать еще громче.

— Как хочешь. И если ты столь пуглива, постарайся не визжать, когда увидишь Воланда. Он как раз идет за нами следом, — Орас заговорщицки понизил голос.

Он так усердно играл роль! Он так старался выглядеть увлеченным нашей нелепой игрой. Только поверят ли его игре зрители?

Я оглянулась. Человек в черной хламиде шагал, опираясь на стальную шпагу. Что шпага именно стальная, я догадалась по тому неподдельному синему блеску, что стекал по клинку. Эта подлинность лезвия меня поразила. И еще удивило: черный палаческий капюшон с прорезями для глаз, излишний в костюме Воланда, скрывал лицо идущего за нами.

— Для Воланда этот тип слишком жирный…

Договорить я не успела — Орас толкнул меня в грудь, и я полетела на стриженый газон. Перед моим носом сверкнул клинок. Но удар угодил в пустоту — ведь этот тип метил в меня, а не в моего спутника. Орас с неожиданной ловкостью бросился на землю и сделал лже-Воланду подсечку по ногам. Тот шлепнулся вслед за нами, да еще выронил шпагу. Дальше пошла простая махаловка, в которой у Ораса было неоспоримое преимущество, он почти сразу подмял противника под себя. Но то ли человек в черном знал о ране Ораса, то ли просто приметил, что тот почти не действует левой рукой, но он обрушил сразу несколько ударов на раненое плечо. Андрей зарычал от боли и выпустил «Воланда». Тут я проявила неожиданную для себя расторопность: схватила оброненную убийцею шпагу и, изловчившись, ткнула острием туда, где предположительно под черным балахоном находились ягодицы. «Воланд» взревел абсолютно не демонически и бросился бежать, держась рукой за задницу и по-заячьи подпрыгивая при каждом шаге.

— За ним! — крикнула я, потрясая в воздухе взятой в бою шпагой, и повернулась к Орасу.

Тот стоят на коленях согнувшись и, стиснув пальцами левую руку, мотал из стороны в сторону головой. Я перепугалась, решив, что «Воланд» задел Андрея во время своего первого выпада. Заорав «на помощь», я рванулась неизвестно куда, но Орас вовремя поймал меня за подол куртки, и я растянулась на траве рядом с ним.

— Какая сволочь… — процедил сквозь зубы Орас, и я не сразу поняла, что этот возглас относится к «Воланду», а не ко мне. — Заехал кулаком прямо в рану… как будто знал про дырку в плече…

— По-моему, об этом знает весь наш город, — заметила я.

В ответ последовала тирада непечатных выражений, которую завершал почти философский вопрос: «Кто бы это мог быть?» Но «Воланд» не торопился отвечать на наши вопросы. Возле пестро раскрашенного киоска его поджидал вороной конь-робот. «Воланд» вскочил в седло, и волшебный скакун взвился в воздух. Две нагие Геллы, которых вообще в «Мастерленде» было превеликое множество, высунувшись из киоска, наблюдали за полетом.

Орас наконец поднялся и доковылял до киоска. Стопка водки окончательно привела его в чувство.

— Где стоянка коней? — спросил Орас.

— Это там! — в два голоса отвечали Геллы и замахали руками в разные стороны.

Было ясно, что «Воланда» нам не догнать.

— Может, позвонить в охрану парка? — предложила я.

Орас отрицательно покачал головой, взял бутылку водки, пластиковые стаканчики и так же молча указал на зеленую травку газона.

— Ты же не собирался сегодня пить, — напомнила я.

— Это было двадцать минут назад. С тех пор нас чуть не убили.

Он сбросил пиджак и расстелил его на траве, приглашая меня сесть. На белой сорочке Ораса на плече растеклось красное пятно: от удара «Воланда» рана вновь стала кровоточить. Я решила, что такому человеку как Орас ни по-крупному, ни в мелочах лучше не перечить, и послушно уселась рядом с ним. Так же послушно выпила водку.

Мимо нас, громко гогоча, по аллее шествовала целая стайка нагих девиц, все в одинаковых золотых туфельках, с одинаковыми заколками из фальшивого жемчуга в волосах, явно не посетители, а персонал парка. За ними, выделывая замысловатые кренделя ногами, следовала парочка очень тучных господ во фраках.

— Май деа герл, — бормотал один из них и пытался поймать то одну, то другую красотку.

Девушки, притворно визжа, ускользали. Второй господин периодически падал, у товарища не было сил его поднять, и девицы, в конце концов, сами его поволокли. Говорят, девять десятых посетителей «Мастерленда» — приезжие, привлеченные царящей здесь вольностью нравов под покровом классической формы. Говорили так же, что оба владельца «Мастерленда», ныне респектабельные господа, живущие в роскошных особняках за высокими заборами в окружении телохранителей и очень дорогих шлюх — сами бывшие зэки, мотавшие срок за содержание притонов. А парк спланировал какой-то фанатичный поклонник Булгакова, но, когда увидел, что хозяева сделали из его проекта, пустил себе пулю в лоб. Я подумала, что, как всегда, сморозила глупость, предлагая Андрею купить «Мастерленд». Уж скорее наоборот: эти господа могли купить его кафе и рестораны, если б захотели.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Орас после третьей стопки. — Как ни верти, но смерть мартинария никому не нужна. Человека можно мучить только, пока он жив. Умирая, любой освобождается. Даже мартинарий. Остается только одно объяснение: тебя хотели наказать… За провинность.

Наказать? Ну да, я всё время что-то делаю не так. Умею всех разочаровать — любимого братца Павла, бывшего мужа, и даже Лигу. Что могло быть нелепее — сначала принять их предложение, а потом выделывать один фортель за другим. Любое начальство не любит строптивцев. Но в ту минуту я не особенно испугалась — после ста граммов я вообще ничего не боюсь.

— Андрей, миленький, ты же сильный, — ухмыльнулась я, беря его за руку. — Ты спасешь меня, да?! Ты же спас меня тогда… И теперь снова… — я и трезвая вечно говорю глупости, ну а навеселе могу молоть только чепуху.

— Не бойся, Ева, я тебе не оставлю, пока ты мне нужна.

— Только поэтому?

— Ты мне нужна вообще, — он постарался смягчить тон.

— Да, конечно, — я скривила губы в улыбке. — Мартинарий — вещь полезная. А личный мартинарий — вдвойне…

— Можешь так думать, — Орас мрачно глянул на меня. — Но лучше не вслух.

Он поднялся и, ни слова не говоря повел к ближайшему павильону, где за определенную мзду посетители на часок-другой могли уединиться. У входа дежурили пять или шесть обнаженных красоток. Все они узнали Ораса и принялись посылать ему самые обольстительные улыбки и завлекательно покачивать бедрами. Казалось, их нисколько не удивило его появление здесь. А, может, он и в самом деле не в первый раз посещает «Мастерленд»? Я так растерялась, что хотела даже повернуть назад, но Орас почти грубо втолкнул меня в дверь свободного номера.

— Неужели ты хочешь уйти из «Мастерленда» и не перепихнуться? — спросил он, ухмыляясь.

Номер был крошечный, душный. Вездесущие мухи гонялись друг за другом под потолком и периодически спаривались, приглашая нас последовать их примеру. Сквозь неплотные виниловые жалюзи падали полоски солнечного света на кровать. Ложе было широким, вполне пригодным «для этого», простыни чистые, только что смененные, слегка влажные. Орас нажал кнопку вентилятора, тот пронзительно взвыл, дернулся молотить стальными лопастями воздух, но тут же заглох. Андрей допил бутылку прямо из горла и бросил пустую под кровать.

— Ты часто здесь бываешь? — спросила я.

Он не ответил и молча принялся сдирать с меня куртку…

Обратно к выходу из «Мастерленда» я шла нагая. В самом деле, нелепо разгуливать по здешним аллеям в джинсах и ветровке. Однако швейцар у выхода остановил меня и вежливо попросил одеться.

За воротами дежурили, не скрываясь, два репортера из «Солянки». На груди одного из них болтался поджидавший очередную жертву фотоаппарат. Я была уверена, что эти двое выслеживают здесь Ораса. Моей особой они не заинтересовались — мы с Андреем вышли из парка порознь.

 

7

— Теперь ждать звонка бесполезно. Какой смысл читать тебе мораль и наставлять на путь истинный, если тебя собираются уничтожить, — Орас брезгливо оттолкнул тарелку. — Ты отвратительно готовишь. Приказываю тебе каждодневно питаться в моем ресторане, чтобы ты поняла смысл слов «хорошая пища».

— Не с зарплатой, которую мне платят в сияющей милосердием «Оке».

— Я сделаю тебе скидку.

Обедать нам пришлось в спальне — единственной комнате, почти не пострадавшей при пожаре. Однако и здесь попахивало дымом. Хотя я помыла и вычистила как могла обугленные стены в гостиной, от запаха гари постоянно горчило во рту. Для сладости жизни явно не хватало булочек из кафе Ораса.

— Можно попробовать как-то иначе вычислить князей Лиги, — предложила я. — Проверить самых отъявленных везунчиков… К примеру… — я запнулась.

— К примеру, меня, — подсказал Орас. — До недавнего времени. Но и в этом случае твое правило не сработает. Я — не князь Лиги.

— Может быть, Нартов?

Орас снисходительно усмехнулся.

— Сама рассуди, какой же из Нартова князь? Хотя… — Орас в задумчивости завертел в руках вилку. — Как заместитель мэра он может кое-что знать. Только захочет ли он поделиться с нами информацией?

— Если ему это будет выгодно, — предположила я.

Но даже в этом случае я бы не стала рассчитывать на Пашку.

Телефон наконец ожил. Я сняла трубку.

— Евочка, милая, сейчас у тебя буду, — задыхаясь, выпалил Кентис, не дождавшись моего ответа. — Срочно! Важно! Спасительно!

Я хотела сказать, что у меня Орас, и вряд ли их обоих обрадует эта встреча, но Кентис уже дал отбой. В груди больно заныло, будто там был кто-то живой и просился на волю. Неужели Кентис мне еще нравится? Ну нет! Эта боль совсем другого сорта.

— Никак Иннокентий? — осведомился Орас. — Что ж, пожалуй, он кстати. Из твоего дружка можно кое-что вытянуть.

— Он вовсе не мой друг, — огрызнулась я.

— Разве? А по-моему ты была к нему явно неравнодушна.

— Ты не имеешь права так говорить.

Я сделала ударение на слове «ты» — уж коли Орас позволил себя так называть. Он взглянул мне в глаза по своей всегдашней привычке и неожиданно рассмеялся — кажется, впервые совершенно искренне за последние часы…

Кентис явился одетый как на маскарад в «Мастерленде» — черная широкополая шляпа и огромные черные очки, просторный плащ до пят, тоже черный. Бросив шляпу и очки на стол, он сразу же направился к зеркалу, оглядел себя со всех сторон, нервно разгладил пальцами обезображенную кожу. Я могла побиться об заклад, что мысль о том, что он меня предал, его нисколечко не тревожит. Более того — он просто-напросто позабыл об этом. Как и том, что сжег мой дом.

Орас первым прервал молчание.

— Как у тебя хватило наглости сюда явиться?

— Наглость? Что это такое? А, это что-то из области морали и этики. Господа, для мартинария это величины второго порядка малости. И потом вы ничего не знаете!

Если бы не Орас, я бы стала непременно уговаривать свое глупое сердце простить и полюбить Кентиса вновь. Но Андрей был рядом, гораздо более достойный жалости, сочувствия и любви. Я выбрала Андрея, остальных — к черту!

— Невыносимо, когда на тебя все, кому не лень, пялят глаза, — проговорил Кентис тоном капризного ребенка, отворачиваясь от зеркала. — Почему им так интересно разглядывать мои щеки? — он тряхнул головой, позабыв, что волосы на его голове сбрили. — Я всё-таки сделаю пластику. Иметь собственное лицо — очень важно.

— Ты явился, чтобы сообщить нам это? — в голосе Ораса сквозило неприкрытое презрение.

Неужели он таким образом рассчитывает расположить Кентиса к себе? Я чувствовала, что Андрей намеренно с ним груб.

— Вы незаслуженно плохо ко мне относитесь, — вздохнул Кентис.

— Предпочитаю Шекспира в оригинале, а не в пересказе, — парировал Орас. — А вы с отцом очень дурно разыгрываете вариации на тему «Генриха IV» про беспутного принца Гарри…

— Я — принц Гарри? Андрей, ты мне льстишь. Уж скорее я бы счел себя похожим на господина Ставрогина, хотя тот в свою очередь сравнивался именно с Шекспировским принцем. То есть я как бы отражение отражения…

— Зачем ты пришел? — оборвал его Орас. — Нужна моя помощь?

Теперь я поняла его тон — ну да, он, в отличие от меня, догадался о цели Кентиса с самого начала. Не ко мне вовсе спешил в дом Иннокентий — на меня ему по-прежнему было плевать, — а к нему, Андрею Орасу, обращался за помощью.

— Меня хотели убить, — проговорил Кентис печально, он сделал паузу, ожидая удивленных возгласов и вопросов, но Орас молчал. Я, разумеется, тоже. — Я дал ключи от своей машины приятелю… Ну и… Машина взорвалась…

— У тебя же нет машины. Ты разбил свой «Мерс» и так этим гордился, — напомнил Орас.

— Я купил новые колеса. Не могу же я с такой физиономией ходить по улицам пешком. Это выше моих сил! — его тон вновь сделался капризен.

Мы с Орасом переглянулись. Взорванная машина с учетом сегодняшнего покушения в «Мастерленде» кое-что значила.

— Но это еще не всё. Главное впереди, — Кентис скорчил загадочную гримасу. — Кроме моего друга сегодня в городе убиты еще двое…

Три трупа за один день? Такого в нашем городке не случалось с тех самых пор, как Старика избрали мэром. Мы жили сытно и мирно. Старик этим очень гордился.

— Может быть, это вина мартинариев? — усмехнулся Орас.

— Ах, вам нравится шутить, — осуждающе покачал головою Кентис. — Ну тогда я шепну вам еще пару слов, чтобы у вас мигом пропала всякая охота к шуточкам! Так вот — эти двое мартинарии. Из списка.

Кентис достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок и медленно развернул. Несколько секунд он держал его на вытянутой руке. Потом пальцы Кентиса разжались, и белая переломленная бумага упала к моим ногам. Я подняла ее.

— Что там? — нетерпеливо спросил Орас и вынул листок из моих рук.

Чтобы прочесть, мне пришлось заглядывать через его плечо. Это был какой-то список на двадцать фамилий с адресами и набором непонятных цифр против каждого имени. Двое первых были зачеркнуты жирной красным фломастером, третье — имя Иннокентия — помечено галочкой. Четвертой в списке значилась я. К своему изумлению я нашла в списке Сашкину фамилию. Он был вписан последним с пометкой «выбыл». Никогда не думала, что смерть обозначается этим словом. Я не оговорилась, разграничивая «мое имя» и «Сашкина фамилия». После развода я вновь стала Евой Нартовой. Мне казалось, что так легче будет забыть прошлое.

— Ты хочешь сказать, что убивают по списку? — этот вопрос мы с Орасом задали вместе.

Кентис кивнул.

— И первые двое?..

— Уже мертвы.

Это сообщение переворачивало вверх тормашками все наши предположения о попытке убийства как наказании.

— А этот взрыв в автобусе? Может быть, тоже имеет отношение к списку? — спросил Андрей.

— В некотором роде, — Кентис хитро прищурился. — Так же, как и рванувшая ни с того, ни с сего водосточная труба.

Орас догадался, я же никогда бы в самых кошмарных догадках подобное помыслить не смогла бы.

— Так это ты… Впрочем, ничему не удивляюсь после твоей выходки с Евой.

— Это было «до», - самодовольно хмыкнул Кентис, радуясь, что может хотя бы так осадить Ораса. — И не забывай, что меня вынудили, — Кентис говорил об убийстве так легко, будто признавался в даче взятки ГАИшнику. — Посланцы Лиги.

— Кто они? — Орас насторожился.

Вот он, долгожданный след!

— Какие-то две бабы, черная и рыжая, — отвечал Кентис с охотою. — А больше о них ничего не ведаю.

— Черноволосая… — в задумчивости проговорил Орас. — Я ее видел.

— Да их видела почти половина города, а пойди ж ты, найди, — хмыкнул Кентис. — Они даже не поблагодарили меня за оказанную услугу.

— Тебя мучает совесть? — спросила зачем-то я.

— Кто-то должен был умереть. Смерть — это всегда энергопатия. Лига требовала жертву. Я сыграл роль рока, — вздохнул Кентис. — Странная роль. Она мне не понравилась.

— Значит, это по приказу Лиги уничтожают мартинариев? — мне показалось, что я нашла отгадку.

— Не-ет… Лига создает мартинариев, а не убивает. Убивают простых смертных. Мы называем таких: труп на два глотка.

Больше версий у меня не было. Не понятно было не только, кто убивает, но и зачем?

— Зачем? — как эхо отозвался Орас, будто смог проникнуть в кашу моих мыслей. — Первое, что приходит на ум, это предположение, что Старик решил совершить большой прыжок наверх, и для этого ему нужна максимальная энергопатия, и он решил срочно уничтожить всех мартинариев. Тех, кто оказался под рукою. Когда цель будет достигнута, он создаст новых — это не так уж и сложно.

— Быть мартинарием — тоже талант, — воскликнула я с неожиданной обидой за несчастных собратьев.

— Кентис, ты говорил с отцом? — спросил Орас.

Тот втянул голову в плечи и скорчил совершенно непонятную гримасу — ну чисто юродивый, вызывающий отвращение и жалость…

— Мне страшно, — прошептал он. — Ведь он знает о… взрыве. Вдруг это…

Он не договорил.

— А я не верю, что это Старик! — закричала я. — Убить собственного сына, нет, увольте — не поверю!

— Как раз последнее очень распространено среди князей, — возразил Орас. — Можно сказать — конечная стадия. Вспомни Ивана Васильевича, — я так и знала, что он помянет Грозного царя. — Петр… Да и Сталин в конце концов тоже.

— Нет, нет, — я затрясла головой. — Совершенно иные масштабы. Сталин и наш добрый старый мэр — да что меж ними общего? Пусть он князь Лиги, но не людоед же, черт возьми! Я пойду и поговорю с ним…

— Это бесполезно, — покачал головой Орас. — И небезопасно. Если убивают по его приказу, ты ничего не узнаешь, а просто не вернешься назад. Если он ничего не знает, то говорить с ним тем более бессмысленно, — Орас запнулся и глаза его помертвели. — И если в его планах нет большого скачка, то уничтожение мартинариев для него гибельно. Как и для всех нас…

— Особенно для тех, кто в списке, — заметила я не без ехидства.

— Для всего города. И, может быть, для всей области, — уточнил Орас.

— Кто-то решил свалить Старика, — сделала я вывод после подсказки.

— Тут что-то большее… Но вот что?

— А нам-то как быть? — в растерянности я теребила молнию Орасовой куртки с такой яростью, будто хотела ее сломать.

— Надо идти к тому, кто стоит в списке за номером пять, — предложил Андрей.

Я заглянула в бумажку. Там значился некто Родион Григорьевич Мартисс.

— Кто этот Мартисс? — спросила я Ораса.

Вместо него отозвался Кентис.

— По-моему, он что-то пишет. По мелочи. Из начинающих. Ну что ж, отправимся в гости к писателю. Перед смертью всегда неплохо приобщиться к вечному. Если он сам уже не в вечности. Буквально…

И Кентис захихикал над собственной шуткой.

 

8

Начинающему писателю было лет под шестьдесят. На пути к несостоявшейся славе он успел облысеть и как-то обесцветиться. Глаза — прозрачные капли, в которых плавали черные косточки зрачков, пергаментная кожа, синеватой ниточкой губы. Одевался Мартисс скверно: мятые брюки и огромный бумажный свитер на голое тело, явно с чужого плеча. И квартира у него под стать начинающему мартинарию: чердачок в одну комнату с крошечной кухонькой за неполной перегородкой, туалет за клеенчатой занавеской. Только окно в комнате было замечательное: тяжелый многоцветный витраж, свинцовое переплетенье рыб, деревьев и людей. Солнце уже садилось, и лучи его как раз били в окно, наполняя убогое писательское жилище радужными бликами средневекового замка. Жизнь, когда-то высокая, теперь явно катилась под гору, усыхая и иссякая на глазах.

Отворив дверь, Родион Григорьевич оглядел каждого внимательно, будто ощупывал глазами, и, слегка отстранившись, сухо сказал:

— Прошу.

Потом, сглотнув какую-то невнятную фразу, продолжал, будто пролистнул с десяток страниц:

— Прежде я умел шутить, все вокруг буквально падали от смеха. А теперь разучился, — он с грустью посмотрел на Кентиса, слегка тронул того за рукав и добавил, — сейчас вы меня не понимаете, но когда-нибудь каждое мое слово покажется вам своим собственным. Это неизбежно.

У Мартисса в этот вечер мы были не первыми гостями: в комнате у окна-витража в старом удобном кресле вальяжно расположился молодой человек лет тридцати. С хозяином гость был абсолютно не схож: на нем был новенький дорогой костюм, белая сорочка и галстук с неярким узором. Да и внешность у гостя была замечательная: темные волнистые волосы, черные глаза и полный чувственный рот — женщины наверняка сходили с ума, едва встречались с ним взглядом. Он был полноват, но высокий рост скрадывал этот недостаток. Что в нем отталкивало, так это старательно изображаемое высокомерие. Даже в старом кресле он сидел, будто на троне.

— Юрочка, — обратился к нему Мартисс, — ты не верил, а они пришли. Ты не думай, я всё прекрасно понимаю. В принципе у меня нет надежды. Но — пытаюсь… — он нелепо дернул ртом в попытке изобразить улыбку. — Я теперь часто лежу по ночам без сна и жизнь свою вспоминаю. Длинная была жизнь, много повидал. А вот одного не было — внезапной какой-нибудь радости, чтоб нежданно-негаданно, встречи какой-нибудь удивительной или… Нет, ничего. В книгах своих я много такого навставлял, а в жизни не доводилось, — он махнул рукой и вновь без всякого перехода продолжал:

— Порой я прихожу в ужас — что если всё, мною написанное, никогда не увидит свет? Но потом сам себя отвечаю — нет, быть такого не может. «Три улитки» и «Полет одиночки» что-нибудь да значат. Может, я вместо «Трех улиток» сегодня первую главу из «Полета одиночки» прочту?

- «Полет одиночки», разумеется, лучше, — отвечал Юра без тени насмешливости и даже с почтением, чуточку, правда, наигранным. — Только вряд ли здесь найдутся ценители.

— Вы не обидитесь? — заизвинялся Родион Григорьевич. — Я там, в объявлении написал про «Улиток», а теперь «Одиночку» предлагаю. Нет? Ну и ладушки… Что-то, однако, никто больше не идет? Может, объявления припозднились?

— Сегодня было в «Солянке» и вчера тоже, — отвечал Юрий, глядя на нас почти с ненавистью — как будто мы были виноваты в том, что никто не явился.

— Значит, не идут, — тихо сказал Мартисс и резко повернулся ко мне, избирая теперь меня себе в собеседники. — Я ведь знаю, что «не так» пишу. Хорошо, но «не так». Это-то и отталкивает. У меня знаете сколько отзывов дурацких и отказов? Целая пачка. Потолще «Полета одиночки» будет. В прежнее время из толстых журналов писали все отзывы. А теперь ничего не пишут… «Нет» — и точка.

Он открыл рукопись и принялся листать желтые страницы. Черный жирный шрифт расплылся от времени. Он разглядывал каждую страницу с такой любовью, будто перебирал детские фотографии погибшего сына. За двадцать лет рукопись, как живая, состарилась вместе со своим творцом.

Орас, не дожидаясь начала чтения, громко кашлянул и сказал:

— Родион Григорьевич, вас убить хотят. Это серьезно, не подумайте, что глупый розыгрыш. Буквально сегодня могут убить.

Мартисс не понял.

— Убить?.. Какая чушь! — пробормотал он, продолжая листать страницы. — Я ведь ничего не опубликовал, — ему казалось, что убить могут только за рукопись.

А ведь он прав! По-настоящему ненавидеть и убивать можно только за это.

— Кому Родион Григорьевич может мешать? — поинтересовался Юрий насмешливо.

— Тому, кому мешает Лига мартинариев, — вмешалась я в разговор.

— Значит, всё-таки они, — пробормотал Мартисс.

— Точно мы ничего не знаем, но лучше, чтобы кто-нибудь постоянно был с вами и охранял, — сказал Орас, выразительно глянув на меня — мол, зачем сунулась в разговор, дуреха. — Я могу предложить вам охранника.

— Вы во всем виноваты! — заорал внезапно Мартисс и вскочил. Листы рукописи полетели на пол. — Это Лига меня уничтожила! Они не дали мне напечатать ни строчки, всё время, как тень, маячили сзади и толкали под руку, едва у меня появлялся шанс. Похоронили заживо, а теперь пришли убить на самом деле?! Вон! — завопил Мартисс, тыча пальцем в дверь. — Вон! Вы меня не знаете! Я не поддамся на угрозы негодяев…

— Родион Григорьевич, вы ничего не поняли… — попыталась вмешаться я.

— Прекрасно понял. Верите, что всемогущи? Ничего, вам еще придется убедиться, как глубоко вы заблуждаетесь… вас растопчут точно так же, как и меня. А потом кто-нибудь такой же наглый явится посмеяться над стариковской немощью… — и добавил очень тихо упавшим голосом, — я же видел, как вы пересмеиваетесь. Я всё вижу.

После этого ничего не оставалось, как уйти. На лестнице Кентис в самом деле рассмеялся.

— А ведь господина Мартисса так легко превратить из мартинария в счастливца. Тогда и убивать ни к чему.

— То есть?

— Выпустить пару-тройку его книжек в твердом переплете и — пожалуйте. От мартинария не останется и следа. Почему у людей такая бедная фантазия? Почему надо обязательно убивать человека вместо того, чтобы его осчастливить?

— На издание книг нужны деньги, — заметила я.

— Думаешь, убийство стоит дешевле, чем двухтысячное издание?

— А если две тысячи читателей превратятся в мартинариев? — усмехнулся Орас. — Разве можно одним внешним усилием сделать человека счастливым? Кажется, чего уж больше — я перевел кругленькую сумму на счет этого уродца… Как его? Вадим Суханов, кажется. Ну и что? Каков итог? Он мог лечиться и стать красавцем, а сделался погонялой в надежде самоутвердиться.

— А может быть он оберегал свою индивидуальность? — задумчиво спросил Кентис.

Это неожиданное упоминание имени Вада заставило меня содрогнуться от отвращения. Невольно я отступила на шаг вглубь площадки. И тут же почувствовала, как чьи-то цепкие холодные пальцы ухватили меня за локти. Я не слышала позади себя, ни дыхания, ни шороха. Вообще ничего. Но стальные пальцы впивались в мое тело всё глубже и глубже…

— Убивают! — заорала я.

Во рту у меня был как будто клубок шерсти, я жадно хватала ртом воздуха, задыхаясь от ужаса. Орас кинулся в темноту. Мгновенно руки разжались — легкое дуновение влажного холодного воздуха полуподвала — и всё. Нападавший исчез.

— Здесь никого нет.

Орас дернул дверь за моей спиной — она не подавалась, запертая изнутри. Кентис вытащил из кармана просторного плаща фонарик, и белое пятно света принялось обшаривать стены. Никакого намека на того, кто несколько секунд назад вцепился в меня стальными пальцами. Кентис хмыкнул, наверняка сочтя мою тревогу бредом. В ярости я рванула рукав Орасовой куртки наверх — на коже повыше локтя темнели, проступая всё явственнее, синеватые отметины, очень похожие на следы пальцев. Я закатала второй рукав. То же самое…

— М-да, господа, от подобных убийц нам не скрыться, — задумчиво пробормотал Кентис.

Орас в ярости ударил ногой в запертую дверь. Никакого эффекта. Никто по-прежнему не спешил открывать. Лишь гулкое эхо прыгало по лестнице. Не сговариваясь, мы помчались наверх. Я не очень надеялась, что Мартисс захочет нам открывать. Но ошиблась. На пороге стражем возник Юрий.

— Опять вы? — спросил он без тени дружелюбия. — Так хочется послушать повесть?

— Нет, хотим предупредить, чтобы сегодня вы никому не открывали. Даже если в самом деле явятся почитатели, — сказал Орас.

— На нас только что напали! — выпалила я.

— Не волнуйтесь, мы сумеем за себя постоять, — он хотел захлопнуть дверь, но Орас остановил его.

— Передайте господину Мартиссу мою карточку. Возможно, я смогу найти спонсора для издания его книги.

Юра поколебался, но карточку взял.

— Неужели ты в самом деле решил заняться книгоизданием, — поинтересовался Кентис, когда мы наконец выбрались из этого проклятого дома. — Говорят, это прибыльное дело.

— Но не с такими как Мартисс. Просто мы не должны терять писателя из виду. И я постарался расположить его к себе.

— Подкупить, — уточнил Кентис.

— Пусть так.

— Тебе придется купить еще двадцать человек, — ухмыльнулся Кентис. — Деньжат достанет?

— Люди стоят не так дорого, как кажется сначала, — невозмутимо отвечал Орас. — Главное, чтобы твой список был верен.

— С этим порядок. Секретный файл самого Старика.

— Это те, кто внизу. А наверху?

— Наверху Старик. Ты и сам это знаешь…

— А еще выше?

Кентис не отвечал.

— Кто над ним?

— Не знаю. И мне кажется — он тоже сам толком не знает. А если попытаешься узнать, явятся Карна и Желя, такие милые девочки, с которыми совершенно не хочется общаться. Одно мне известно — Великий Ординатор не доволен нашим ординатом. Может, это он пожелал исправить положение дел?

— Как до него добраться? — настаивал Орас.

Кентис расхохотался:

— Это не под силу даже тебе. Всё, что мы можем — это найти исполнителей, — Кентис повернулся к нам спиной и зашагал по улице.

— Тебя подвезти? — крикнул ему вслед Орас.

— Благодарю за честь… Но вдруг твоя машина сейчас взорвется? Тогда я останусь единственным свидетелем.

Он остановился и в самом деле стал смотреть, как мы садимся в машину. Его фигура маячила в свете фонаря, пока мы не свернули за угол.

 

9

На ночь Старик плотно задернул плотные бархатные шторы, потом обошел комнату и проверил, на месте ли каждая вещь. Он терпеть не мог беспорядка и суеты, ибо они сбивают с пути и отдаляют от цели. Еще вчера цель казалась ясной. Сегодня он ни за что не мог поручиться. Он — театральный король в картонной короне, он долго учил слова. Но пьесу сыграли другие. Он даже не знал, какой сейчас акт. Второй? Третий? И беспутный принц Гарри не торопился на помощь. Старик вздохнул и, усевшись за стол, положил в белый круг под лампою новый блокнот с золотым обрезом. С минуту он листал страницы, проверяя их чистоту и гладкость, затем обнажил ручку, как шпагу, и написал на первой странице некрасивым, но четким почерком:

«Отметим разность страдания: добровольное мученичество и принудительные издевательства. Первое — суть возвышенное. Один может спасти многих. В этом свет. И величие. То страдание, к которому Достоевский призывал. Во искупление. Тут один человек может целую страну вверх рвануть и отряхнуть от грязи. Пусть не надолго, на миг, но может… (Анд. Дм.)», - пометил в скобках Старик.

Отложив ручку, несколько секунд он смотрел на белый сияющий шар лампы. Нехорошо ему было. Сердце уж слишком торопилось биться. Давно уже хотелось ему записать всё, что думалось про Лигу и избранную миссию, но суетность каждодневной жизни отодвигала намерения. Сегодня понял он, что срок крайний. И хотя еще не мог знать, почему, но чувствовал это явственно. Быть может, несчастье с Кентисом его подтолкнуло. Или он знал, что это — всего лишь начало?

Хотелось ему свои записки передать высшим в Лиге, лучше всего Великому Ординатору. Но с другой стороны Старик знал точно, что В. Ординатор их читать не станет. Он вообще ничего не читает — так о нем говорили, и Старик этому верил. Но всё равно надо было писать. Показалось на мгновение, что пишет он завещание, но только не знает — кому.

«Другое дело — страдание вынужденное, вырванное у человека издевательством и пытками. Здесь нет ничего возвышающего, эта пища жирная, тяжелая и быстро гниющая. Некоторые до нее большие охотники. Наше время тем ужасно, что неустойчивость и быстроизменчивость жизни постоянно требует внешней помощи и опоры. Душа человеческая гнется на ветру былинкой. Ты духовно голоден, ты жадно открываешь рот… И тебе предлагают… отведать кровь и… плоть…»

Рука Старика задрожала, и на глазах против воли выступили слезы. Почему он раньше не написал всё это? Почему не сел за стол, не осмотрелся и не остерегся? Всё торопился, бежал, задыхался… а тут вдруг споткнулся. Не поздно ли только?

— Сам себе завещание… Сам себе… — пробормотал он вслух.

Не так была задумана Лига, и не для того создавалась. Как ни поворачивай, а очищения не вышло. Насыщение получилось, да. Издевательства — тоже. Хоть отбавляй. А вверх почему-то не пошло. Не расправились крылья, слиплись залепленные гноем перья. Ангелы-то все в грязи и не летают. Смешно, да? Были покровители, а сделались пытатели. И если имя что-нибудь да значит, то кто они — мартинарии? Преданные Марсу, или просто мученики и свидетели?

Старик оторвал глаза от светлого круга и увидел в дверном проеме Нартова. Старику показалось, что тот смотрит на него изучающе. Странно, почему Нартов здесь? Разве он просил его прийти?

— Что-нибудь случилось? — Старик любовно погладил страницу, прощаясь — понял, что сегодня больше ничего не напишет.

Нартов подошел очень близко и склонился над столом. И молчал.

— Так что же?

— Мне только что сообщили о трех убийствах.

— Печально. Но это дело милиции. Или что-нибудь очень…

— Двое — мартинарии. А третий… — Нартов сделал паузу. — Друг Кентиса, взорван в его машине. Неужели вам ничего не сказали?

Вопрос Нартова прозвучал как насмешка.

— Срочно свяжись с Тоссом, — в голосе Старика зазвучал металл. — Поставь охрану.

— Неужели у каждого из списка? — Кентис пожал плечами. — Не хватит людей.

— Идиот! — яростно рявкнул Старик. — Кентиса пусть охраняют. Иди!

Почти обессиленный, он упал в кресло. Неужели всё кончено? И эти люди, служившие ему так преданно, порой и не подозревая об этом, обречены? И он — вместе с ними.

«Жаль, что у меня только Павел, и нет Петра. Впрочем, в нынешнюю ночь и тот бы предал до петухов…» — мысль была хороша. Но что толку от верных мыслей, когда рушится твоя жизнь.

Когда Нартов вышел, старик спешно пододвинул к себе телефон и набрал номер. Он знал его на память. Но, нажимая кнопки, почему-то колебался, будто не был уверен в комбинации цифр. Как ни странно, но с вице-ординатором его соединили сразу.

— Убийства? Мартинариев? — в голосе его почувствовалось оскорбленная гордость. — Да вы с ума сошли! Мы не вмешиваемся напрямую в действия ординаторов. Разберитесь со своими болячками сами! — его больше не захотели слушать и швырнули трубку.

Пожалуй, в самом деле вице-ординатор прав. Ну право же, зачем высшим влезать в такие мелочи, как жизнь двух десятков людей? Они дали указания Старику, остальное их не касается. Но кто тогда жаждет смерти, кто решил расплескать энергопатию потоком, кто? Эти две сучки, черная и рыжая, Карна и Желя? Неужели они так же ловко умеют убивать, как и проникать незамеченные во властительные кабинеты? Неужели они? Других кандидатур у Старика просто не было. Но эта догадка ничего не объясняла и не решала. Он даже не мог отдать приказ Тоссу или милиции, чтобы девчонок задержали под каким-нибудь мало-мальски пригодным предлогом и хорошенько потрясли. Посланцев Великого Ординатора не задерживают — вот в чем штука.

Старик чувствовал свою совершенную беспомощность. Беспомощность сильного мира сего не может вызывать жалости. Она отвратительна. Уже ни на что не надеясь, он позвонил Кентису.

«Папа? — услышал он знакомый насмешливый голос и не сразу догадался, что это автоответчик. — Если это ты, то не надейся получить шанс прочесть очередную мораль — меня до утра не будет дома».

Мобильник Кентиса твердил который день одно и то же: «Абонент временно не доступен».

Старик медленно опустил трубку. Он знал, что сегодня не заснет.

 

10

— Господи, как я проголодалась! В один присест готова слопать целый поднос булочек со сливками, — воскликнула я, когда машина Ораса вывернула на Звездную.

— Ева, ты и так пухленькая, а на моих булочках станешь просто толстушкой.

— Всё равно меня скоро убьют, — вздохнула я. — Так что безразлично, умру я толстой или не очень. Ну, так где твои булочки?

Он остановил машину у кафе, и тут, будто только этого и ждали, из дверей выскочил официант, и протянул хозяину нарядную коробку.

— Надеюсь, этого хватит? — спросил Андрей, передавая коробку мне.

Орас не находил нужным особенно таиться. Боюсь, что завтра или послезавтра наше совместное фото все же появится в «Солянке». Ну что ж, это в конце концов его дело. Он женат, ну а я совершенно свободна. И любой женщине в нашем городе только польстит, если ее объявят любовницей Ораса. Я открыла коробку. Будочек было штук двадцать, не меньше.

— Андрей, разве так можно? Если я всё это съем, то просто умру.

— Дорогая, надо же тебе когда-нибудь наесться, — Орас положил мне руку на плечо — жест скорее хозяина, чем любовника.

И только когда мы очутились в моей не слишком шикарной спальне, я вдруг вспомнила, что вообще-то в гости Андрея я не приглашала. Вероятно, он решил, что после сегодняшнего в «Мастерленде» можно вести себя бесцеремонно.

— Ты любишь меня? — спросила я зачем-то, хотя на горьком опыте знала, что мужчинам лучше подобные вопросы не задавать.

Но ответ Андрея меня изумил.

— Очень, — отвечал он не раздумывая. — Можно сказать «очень» в N-ой степени…

— Как? — у меня перехватило дыхание. Неужели возможны подобные совпадения? — Повтори!

Андрей повторил.

— Еще!

Он повторил снова.

— Еще!

— Слушай, Ева, давай, я напишу тебе это на бумажке, будешь читать каждодневно с утра до вечера.

Я бросилась искать бумагу и карандаш. Разумеется, ничего не нашлось под рукой. Пришлось оторвать клочок от газеты.

— Ева, разве так можно?! — Орас осуждающе покачал головой. — Писать на туалетной бумаге признания сердца!

Он достал из кармана пиджака тисненую золотом карточку. Затаив дыхание, я смотрела, ка ложатся на бумагу заветные слова. Почерк, правда, не Сашкин — другой, четкий, уверенный. Но всё равно. Оказывается, кое-что можно восстановить. И самое невероятное может сбыться. Я поставила карточку на трюмо. Потом передумала и сунула в косметичку. Потом снова передумала и положила записку в карман подаренной Орасом куртки. Как он щедр ко мне! Он подарил мне куртку, любовную записку. И жизнь. Как минимум дважды.

— Кажется, теперь твой подарок на месте, — я улыбнулась, разглаживая куртку.

Так гладят кошку. Но у меня ведь не было кошки.

— Вы, женщины, странные существа, — усмехнулся Орас. — Никогда не поймешь, что вам нужно.

— Не надо обобщений! Я тоже сейчас всё объясню про мужчин. Они прекрасно знают, что хотят женщины, но постоянно притворяются, что ничего не понимают — якобы женская логика не под силу их рациональным мозгам. Как удобно! Можно ни за что не отвечать и напропалую обманывать. Вот! Только посмей сказать, что я не права.

— Истинно философское наблюдение! — захохотал Андрей. — И кого же я сейчас обманываю?

— Свою жену, — брякнула я совсем не к месту.

Лицо Ораса передернулось, будто я напомнила ему о чем-то отвратительном.

— Ее это не волнует.

— Опять вранье.

— Ни капли… Она избегает близости со мной. Любой близости, в том числе и интимной.

— Тогда она тебя не любит.

Орас усмехнулся — наверное, хотел опять надо мной подтрунить, но передумал.

— Я и сам это знаю.

— Тогда почему вы вместе? Зачем ты женился на ней?

Он пожал плечами:

— Может, из-за имени? Мою первую жену тоже звали Катей. Хочешь расскажу о ней?

Я кивнула, хотя меня не очень волновала его первая жена. Вторая, нынешняя, гораздо больше.

— Я тогда учился на пятом курсе университета и полгода как женился. Мы были влюблены друг в друга — до слащавости. Впрочем, неважно. Кате было двадцать, она была маменькиной дочкой, но мне это нравилось. Имя само по себе имеет определенную власть над нами… Итак, мы прожили полгода, но не говорили о детях, вполне довольные собою. Вернее, это я был доволен. А она… верно, думала, потому что, ничего мне не сказав, отправилась к врачу поговорить на эту тему. И тут выяснилось, что у нее опухоль яичника. Ничего как будто страшного, она сможет иметь детей, вот только нужна немедленная операция. Это было как гром среди ясного неба — банальное сравнение, но верное. Мы молоды, полны сил, и вдруг такое… Кинулись искать хорошего хирурга и занимать деньги у родственников — чтобы дать «на лапу». Хорошего хирурга мы нашли. Все говорили, что у него золотые руки. И не ошиблись. Операция прошла отлично — просто блеск… А через три дня медсестра, явившись на дежурство после ночной попойки, стала делать Кате клизму. Не знаю, что она там перепутала, но вместо положенного лекарства добавила в воду какую-то отраву. Кажется, лизол… Теперь уже не помню. Катя стала кричать, что больно. А эта девка, что явилась с бодуна, отвечала: «Не сахарная, потерпишь…» Лишь когда Катя стала орать совершенно истошно, прибежал врач, и разобрался наконец, в чем дело. Весь толстый кишечник у нее был сожжен. Напрочь. Ее тут же положили на операционный стол, вывели в бок кишку. Прежде был гром среди ясного неба, а теперь настал непроглядный мрак. Ее мучили ужасные боли, она стонала по ночам, и, чтобы не мешать другим шести больным в палате, ее кровать выставили в коридор и стыдливо отгородили ширмой. Каждый идущий в перевязочную мог заглянуть за ширму и посмотреть, как она лежит там, еще не мертвая, но уже и не живая, и глядит остановившимся взглядом в потолок. Я приходил к Кате в больницу каждый день. Просиживал до поздна, нянечки и медсестры льстиво шептали мне в глаза: «Какой отличный муж!» после этого полагалось сунуть в заранее оттопыренный кармашек сложенную вчетверо бумажку. Все думали, что я невыносимо страдаю. Но я не страдал. Я не сразу это понял. Поначалу меня так захватил сам поток событий, что я просто не думал о себе и о своих чувствах. Я лишь бегал по магазинам, покупал необходимые вещи и лекарства, варил бульоны, таскал всё это в больницу. Я думал, что мне очень больно. Я просто был уверен в этом. Кате сделали четыре операции, но все швы разошлись, и напоминали теперь жадно открытые красные рты, сквозь которые можно было разглядеть серую пленку брюшины, и за нею — кольца кишок. Чтобы раны не загноились, я обмывал их каждый день марганцовкой. И вот я неожиданно поймал себя на мысли, что мне это… нравится… Нет, нравится — не то слово. Я… стремлюсь к этому. Вот! Именно! Стремлюсь! Я уже не хочу в университет. А только в больницу и жду — не дождусь, когда вновь прикоснусь к изуродованному Катиному телу и почувствую исходящий от нее как тяжелый дух, запах нестерпимого страдания. Когда я это понял, мне сделалось страшно. Решил, что я схожу с ума. Но напрасно я пытался вызвать к любимой сострадание и жалость в душе. Я не мог. Вместо этого явилась уверенность, что когда ЭТО кончится, для меня начнется новая удивительная, яркая жизнь. Мне было поначалу стыдно, я гнал эту мысль прочь. Но она вертелась в моей голове, как напев какого-нибудь популярного шлягера. Катя оплатила мой успех. Я старался искупить свою внутреннюю черствость максимальным вниманием и заботой, я приободрял Катю, я даже успевал подрабатывать на разгрузке вагонов, чтобы порадовать мою кошечку — я всегда называл ее «кошечкой» — какой-нибудь мелочью… Но она уже не радовалась ничему. Способность к сопротивлению ее оставила. Она только плакала, и спрашивала: «За что мне такое наказание?» Наконец назначили новую операцию. Меня предупредили, что Катя может не выжить. Но от меня уже ничего не зависело. Ничего. Разве что молиться за нее. Но я не молился. Я сидел в грязном обшарпанном коридоре и ждал. Я не ел с утра… Да нет, не с утра, а с вечера… И вдруг появилось странное ощущение сытости, как после плотного обеда. А затем я почувствовал небывалую уверенность в себе. Я поднялся и направился к дверям, уже зная, что мне здесь делать нечего. Катя умерла. Тогда я еще ничего не знал о Лиге. Но уже понял, кто я такой.

Он замолчал. Я и не знала, что и сказать. Да разве можно говорить что-то после такого… Но я все же ляпнула самое банальное:

— А дальше?

— Ты не догадываешься? — он усмехнулся. — Через несколько дней мне позвонил мой приятель по университету — комсомольский босс, и предложил поучаствовать в небольшом, но очень перспективном проекте. Наше сотрудничество длилось недолго, но так начался мой подъем.

— И вам было в самом деле не жаль Катю? Ведь вы ее любили…

— Наверное, я не правильно выразился. Жалость была. А вот боли не было. Я не сходил с ума при мысли, что она умирает, и оставляет меня одного. Невероятно? Но это так. А потом я встретил Катерину. Я с самого начала видел, что она не любит меня, но с поразительным упорством добивался ее благосклонности. Зачем? Меня тянуло к ней. Почему, и сам не знаю… Но не будем об этом, — оборвал он сам себя. — Ты, моя милая, совершенно иная. Ты-то меня любишь!

— Конечно, — отозвалась я и тут же поняла, что нет, не люблю.

Это он, Орас, желает, чтобы я любила его, польстила уязвленному самолюбию, а я… Всеми силами играю роль, в надежде в нее вжиться. И мне кажется, что это нетрудно с таким человеком как Орас, стоит несколько раз произнести положенные реплики вслух, и они станут правдивы. Ох, да что это со мной… С чего это я решила… Да он… Тут я окончательно запуталась. Хотелось, чтобы кто-нибудь помог. А помочь было некому.

— Эй, что с тобой? — Орас щелкнул пальцами у меня перед глазами. — Ты куда-то провалилась? Где ты?

— Здесь, — прошептала я, прижимаясь к нему.

Даже сквозь одежду чувствовались его тренированные мускулы на груди.

— Тебе понравилось, как я сегодня тебя изнасиловал в «Мастерленде»? — спросил он.

— Нет, — призналась я честно.

В самом деле — походило на изнасилование. По обоюдному согласию. Если, конечно, такое бывает.

— Мне тоже, — сказал он. — Но сейчас все будет иначе…

И я ему поверила. Застрекотала молния ветровки, расходясь. Повторяя раз за разом, а можно все исправить. Уродливую фразу довести до совершенства. Я принялась сцарапывать с Ораса одежду. И, разумеется, с присущей мне ловкостью, задела раненое плечо.

— Ева, сладкая моя, пожалуйста, без мазохизма, — прошептал Андрей, отводя мою руку.

Замечание кого-то другого могло враз загасить мой порыв. Слова же Андрея лишь раззадорили. Я чувствовала, что сейчас была для него самой лучшей, несмотря на все мои изъяны. Я могла бы полюбить его только за то, как его пальцы касаются моей кожи.

Я уже приготовилась изобразить оргазм как это бывало с другими, притворно постанывая, но тут подлинная волна наслаждения вместо фальшивой, захватила меня и помутила разум. Добившись столь блистательной победы, Андрей мгновенно переменился: ластящийся зверь, заманивающий овечку в свои когти обволакивающей нежностью, теперь жадно впился в добычу, будто хотел растерзать меня в клочки. Но именно подобного исступления я и ждала от него. Каким еще мог быть Орас? Только хищником.

 

11

На следующее утро меня разбудила Собакина. Телефон звонил минут десять прежде, чем я сняла трубку. Глаз открыть я просто не могла: Орас ушел где-то под утро, и я была уверена, что заснула полчаса назад. Надо подать в мэрию заявку, пусть примут закон, запрещающий звонить домой в девять часов утра женщинам до тридцати лет.

— Наконец-то! — голос Бандерши вызывал высшую степень возмущения. — У тебя что, сонная болезнь?

— Нет, просто сегодня у меня ночью был Орас, — ляпнула я не без гордости.

На том конце провода раздалось невнятное «о-о», потом шорох, вздохи, и наконец прозвучал вопрос:

— Ну и как?..

Настала моя очередь издавать загадочное мычание. Бандерша прилипла к трубке, боясь упустить подробности. Рассказывая ей о сегодняшней ночи, я невольно коснулась пальцами правой ладони и тщательно ощупала кожу. Мне казалось, что проклятый желвак — клеймо Лиги — должен был исчезнуть. Но он по-прежнему был на месте. Счастливый мартинарий — все равно мартинарий?

— Евочка! Как я тебе завидую…

Видимо, в свои пятьдесят с хвостиком она считала себя вполне конкурентоспособной. Хотя, чем черт не шутит. Я была уверена, что, несмотря на свой потасканный вид, Бандерша при желании могла бы заманить в койку любого мужика. И Орас не был исключением.

— Нет, правда, я за тебя рада, — ворковала Бандерша. — Но все же работа в «Оке» пока не отменяется.

— Много заявок?

— Целый ворох. Никогда такого не бывало! Телефон прямо раскалился.

М-да… Жаль, что неизвестный злодей решил извести мартинариев, а не принялся сначала за клиентов «Ока»… Интересная мысль! А что, если сравнить список подавших заявки на имя Бандерши и список мартинариев нашего ордината? Насколько они разнятся? Или не слишком? Кто знает, может тут удастся что-то накопать…

— Сейчас буду! — крикнула я в трубку. — Только проглочу парочку булочек и вперед!

Я, в самом деле, неслась по улицам вприпрыжку.

«Надо каждый день бегать», - решила я, шумно пыхтя и безуспешно пытаясь перекинуть на редкость неудобную сумку через плечо — такую дурацкую сумку мог купить себе только мартинарий. Зато бег придаст мне бодрости и поможет компенсировать килокалории любимых булочек. Но все же я не отважилась добираться до нашей конторы бегом, и позволила себе подъехать пару остановок на автобусе.

Я уже была у самого подъезда, когда услышала сзади чей-то короткий вскрик и воркующий шорох шин. Я оглянулась. Какой-то мужчина метнулся к дому, и тогда я увидела, как, вломившись на тротуар, прямо на меня прет машина — огромная, черная, как новенький лакированный гроб. Я отпрыгнула в сторону, едва успев миновать встречи со сверкающим капотом, а черный «Мерс» как броневик, проехал по моей сумке, треснулся бампером о кованую решетку сквера и, по-звериному рыкнув, дал задний ход. За дымчатыми стеклами ничего нельзя было различить. Но вновь вернуться на тротуар машина не успела, потому как в этот момент аккуратно припечатала задним бампером вынырнувший из-под арки «Вольво». Из пострадавшей машины тут же выскочили двое здоровяков с плоскими лицами, и в воздухе густым смрадом повис трехэтажный мат. Дверца «Мерса» распахнулась и наружу высунулась круглая физиономия с коротким поросячьим носом. Обознаться я не могла — за рулем сидел Орасовский телохранитель Толик. Оставив незадачливого убийцу разбираться с крепкими профессионалами, я бросилась в контору «Ока» и захлопнуть дверь. Никогда так быстро прежде я не бегала. Две бабаульки, занявшие очередь еще до рассвета, рванулись мне навстречу, но я отпихнула их и бросилась в кабинет Бандерши.

Собакина сидела на корточках на стуле, выставив толстую задницу, и буквально прилипла лицом к стеклу.

— Он что, нарочно?.. — она повернула ко мне белое, как простокваша, лицо.

— Ага… Сегодня спецобслуживание мартинариев.

Ее нисколько не удивили мои слова — мне почудилось — она знает о Лиге, и не так уж и мало. Обескуражило ее мое спокойствие.

— Ты что, нисколько не боишься? — Собакина была напугана больше меня.

— Не знаю, — я пожала плечами, — не успела испугаться.

— Надо вызвать милицию, — подала ценную мысль Бандерша.

Однако милиция, не дожидаясь нашего призыва, прибыла на место преступления: бело-синяя с мигалкой машина появилась возле сквера. Тут же и «Мерс», и «Вольво» мирно разъехались, как по команде, и исчезли, а толстый высоченный мент, выбравшись из машины, направился прямехонько к дверям «Ока». Мне вдруг представилось, как он входит и стреляет сначала в меня, а потом в Бандершу. Тут я струхнула не на шутку. Первой моей мыслью было залезть под огромный полированный стол Собакиной и предложить начальнице сделать то же самое. Но я вовремя передумала. Вместо этого я схватила Бандершу за руку и поволокла на второй этаж — оттуда можно было пройти на черную лестницу, а затем во внутренний проходной двор.

— Куда мы бежим? — задыхаясь, бормотала Собакина. — Милиция приехала… Нам ничего не угрожало… У меня столько командировок!

— На сегодня все командировки отменяются, — отрезала я, скатываясь кубарем вниз по лестнице. — Мы немедленно идем к Орасу.

— Я-то зачем?

— Вы — свидетель. Свидетель преступления!

Мой яростный напор заставил ее подчиниться. Кажется, она поняла, что перечить мне бессмысленно. Но ее непротивление не отменяло последующих репрессий. Скорее всего, те невыполненные заявки достанутся мне сверх норматива.

Со двора мы выскочили на соседнюю улицу. К счастью, сразу же подвернулась пустая тачка.

— У тебя есть деньги на такси? — изумилась Бандерша, наверняка решив, что платит мне слишком много.

— Нет, но вы мне их одолжите.

Я впихнула ее в машину и попросила шофера поторопиться. Опять день начинался не слишком удачно. Век живи, а мартинарием помрешь. Только я решила беззаветно любить Ораса, как тот отдал приказ отправить меня в лучший мир…

Такое может случиться только с мартинарием!

 

12

Кафе Ораса несколько поблекло. На первый взгляд всё казалось прежним: сверкающие чистыми стеклами окна, зелено-коричневый тент, цветы в вазах, белые накрахмаленные куртки официантов. Но вид у последних был какой-то потрепанный, будто все они явились прямо с ночной попойки. Пол в кафе был полит слишком обильно, по углам влажно блестели лужи. На лестнице кто-то просыпал мусор и не потрудился убрать. Охранника перед дверьми не было видно, и мы беспрепятственно прошли наверх.

Орас спал у себя в кабинете на кожаном диване, не раздеваясь. Лишь скинул туфли, и я с изумлением увидела, что носки у него на пятках безобразно продрались. На обширном столе прямо на бумагах стояла пустая бутылка и тарелка с засохшими огрызками лососины и кисточками увядшей зелени. Орас не проснулся, когда мы вошли, и мне пришлось довольно долго трясти его за плечо. Никаких результатов, кроме одного: от моей старательной тряски из-под подушки вывалился пистолет.

— Пошла вон, — буркнул Андрей, не раскрывая глаз, и попытался перевернуться на другой бок.

— Дорогой! — прокричала я ему в самое ухо. — Зачем ты хотел меня убить?

Окрик подействовал. Орас вскочил, бессмысленно озираясь. Мое появление в кабинете его обескуражило, а визит Бандерши удивил еще больше.

— Прошу не волноваться, — я предусмотрительно отступила. — Твой пистолет у меня. А теперь отвечай и побыстрее: неужели мало тебе было удачи, и ты решил уничтожить Лигу и царствовать в нашем городе единолично?

Андрей затряс головой.

— Что за чушь, Ева! О чем ты? Мы же вчера с тобой…

— Да, очень мило провели время. А сегодня ты подсылаешь ко мне Толика с приказом убить.

— Подсылая к тебе Толика… убить? — переспросил Орас, морщась.

— Вот именно! Я его отлично разглядела в черном «Мерсе». Может, конечно, ты отопрешься, и скажешь, что это не твоя машина.

— У меня есть «Мерседес», - признался Андрей. — Без этого просто нельзя человеку такого ранга как я. Но пользуюсь им редко. Не помню даже когда в последний раз… Ах, да, на праздновании Дня города его выводили из гаража как застоявшегося жеребца. Но сегодня-то совсем иной день.

Его признание меня смутило. Я думала — он станет всё отрицать.

— Евочка, — забормотала Собакина. — Давай, не будем вмешиваться в события, а? Женщины никогда ничего не могут понять до конца. У них гораздо более узкая задача…

— У меня сейчас тоже очень узкая задача — выжить. А кому-то — и я теперь знаю кому — хочется взлететь до высот Ивана Грозного.

— Ты в самом деле считаешь меня убийцей? — в голосе Ораса звучало искреннее недоумение. — Но ведь я дважды тебя спас!

— К тому же Андрей Данатович столько пожертвовал для «Ока», - не преминула ввернуть Собакина и состроила умильную физиономию.

Я закусила губу. Действительно, зачем ему спасать меня, а потом убивать? Логики в моих выводах явно не хватало. Я спешно пыталась придумать какое-нибудь правдоподобное объяснение, но ничего не получалось.

Орас, воспользовавшись моим замешательством, шагнул ко мне и выхватил пистолет.

— Хорошо, что ты не сняла его с предохранителя, — заметил он, пряча оружие.

— Но в машине-то сидел Толик, — напомнила я жалобным тоном.

— Ну что ж, позовем Толика и спросим, чье задание он выполнял, — предложил Андрей.

— Он отопрется.

— Удивлюсь, если ему это удастся.

— Учтите, господин Орас, — вновь вмешалась в разговор Собакина, — я всегда считала вас и по-прежнему считаю самым честным человеком в нашем городе. Без вас наше «Око» просто померкло бы.

Ах, мне бы уметь так извиваться умом и телом как Бандерша! Я безумно жалела, что устроила этот скандал. Теперь-то мне было ясн, что в этой истории одно не сходилось с другим. Разумеется, Ораса никто не примет за простачка, но сначала переспать с бабой, а потом велеть ее пришить — от этого за версту несло клиникой. Психом Андрея никто назвать не мог.

— Он точно меня чуть не задавил, — бормотала я, почти оправдываясь. — Вот и Анна Леонидовна может подтвердить. Вспомни, что Кентис говорил про спи…

— Всё помню, — оборвал меня Андрей и посмотрел так, что я, не чуя ног, плюхнулась на стул.

В эту минуту и вошел Толик. Он быстрым взглядом окинул кабинет — вряд ли только мне одной в тот момент не понравились его бегающие глазки. Но он неплохо владел собой — на мне его взгляд задержался лишь чуточку дольше, чем на остальных. Орас решил не дать ему опомниться:

— Ева заявила, что ты пытался ее убить. Не вздумай отпираться: она разглядела тебя в машине. По чьему заданию?..

— По вашему, — прервал его Толик.

Орас поморщился точно так же, как тогда, когда я обвинила его в убийстве.

— Тебе заплатили?

— А то не помните! — нагло ухмыльнулся Толик и почему-то подмигнул мне, будто разговор шел не о моей жизни, а о моем белье.

— К тому же он столкнулся с «Вольво» и повредил машину! — воскликнула я, с удовольствием закладывая незадачливого киллера.

Орас махнул рукой, давая понять, что в моей помощи пока не нуждается.

— И сколько же я заплатил, если не секрет?

— Пять тысяч зеленых. За такие дела всегда платят баксами.

— Спасибо, что просветил. А теперь… — Орас оскалил зубы, что должно было означать улыбку, — я передумал и отменяю приказ. Верни деньги.

— Как?.. Как вернуть? — Толик состроил глупейшую мину.

— Очень просто. Работа не выполнена. Верни пять тысяч.

— Нет уж… — Толик нагло выпятил губы. — Этот номер у вас не пройдет…

— Пять тонн на стол, — рявкнул Орас, — или…

Он достал пистолет и приставил ствол Толику к виску. Лицо Андрея перекосилось. Я была уверена — еще секунда — и он нажмет на спусковой крючок. Собакина взвизгнула и зажмурила глаза.

— На колени, мразь! — приказал Орас.

Толик побелел до синевы и послушно осел на пол.

— У меня их нет с собой, — промямлил телохранитель.

— Меня это не касается, — Орас держал его одной рукой за ворот, а второй буквально ввинчивал ствол в висок.

— Но вы не станете вот так при свидетелях… — бормотал Толик, убеждая скорее себя, чем Ораса.

— Это мои свидетели — не твои, — небрежно бросил хозяин. — И подтвердят они то, что скажу я. Это всего лишь самозащита. Так, Ева?

— Так, — выдохнула я. — Он нападал, а вы — защищались…

— Конечно, господин Орас, я всей душой, всем телом… — затараторила Собакина, по-прежнему прикрывая лицо ладошками.

— Хорошо, хозяин, я расскажу, — сдался Толик. — Только уберите пушку.

Орас удовлетворенно хмыкнул. Однако требование Толика выполнить не спешил. Прежде он отобрал у телохранителя пистолет, а потом для верности так пнул ногой в бок, что тот повалился на пол, будто собирался бить земные поклоны. Лишь после этого Орас отошел в сторону, разрешая незадачливого убийце подняться. У Толика был такой несчастный вид, что мне даже сделалось его жаль.

— Против вас лично, хозяин, я никогда ничего… — попытался в последний раз оправдаться Толик.

— Я слушаю, — напомнил Орас.

— Да говорить-то особенно нечего… — Толик запнулся, как ученик, который «плавает» у доски и ожидает подсказки. — Кто человек, заказавший убийство — не знаю… Только учтите, хозяин, мне угрожали… — Толик суетливо оглянулся и понизил голос. — Знаю только одно: его зовут Юра, и он не здешний. То есть когда-то может и жил в нашем городе, но теперь — нет.

— Но ты его видел? Как он выглядит?

— Ну, морда у него такая… чемоданчиком… волосы темные, нос такой, щеки такие… — Толик безуспешно пытался состроить из своего мордоворота физиономию неведомого Юрия.

Неведомого?! Почему же неведомого!

— Знаю о ком он говорит! — взвизгнула я радостно.

Толик взглянул на меня с неподдельным изумлением.

— Опять бредовая идея, — буркнул Орас, и сделал мне знак, который я, разумеется, не поняла.

— Да выслушай же меня! — закричала я. — Это же тот тип, который сидел в гостях у Мартисса, когда мы пришли. Его тоже звали Юра, у него лицо такое… необычное… Потом это наверняка он напал на меня на лестнице… а когда не вышло, незаметно ускользнул и вернулся назад в квартиру. Я поняла… Я всё поняла…

По мере того как я говорила, лицо телохранителя всё больше вытягивалось. Он хотел что-то сказать, но не мог — лишь глупо хлопал глазами. Моя догадка была верна на сто процентов. Кажется и Орас принял эту версию, во всяком случае он не стал со мной спорить, а лишь спросил Толика.

— Как ты связываешься со своим патроном?

— Мой патрон — это вы, — запоздало попытался подольститься Толик. — Ах да, связываюсь… Он звонит мне по телефону и назначает встречу.

Точь-в-точь как князья Лиги! Ну надо же!

— Когда же позвонят снова? — продолжал расспрашивать Орас.

— Уже позвонили, — радостно сообщил Толик. Он как-то уж очень торопился нам обо всем рассказать. — Встреча в пять на Звездной.

— Отлично! До пяти ты пробудешь здесь. А на встречу мы пойдем вместе. А ты… — Орас отвел меня в сторону и проговорил тихо, так, чтобы не слышал Толик, — звони Иннокентию, езжайте вдвоем к Мартиссу, постарайтесь выяснить, кто этот Юрий.

Я посмотрела на Толика — мне показалось, что он прекрасно понял, о чем говорил Орас. К счастью, он не сможет связаться со своими дружками.

— А как нам объяснить свой визит?

— Скажешь, что пришли за рукописью книги. Для издательства. Как я обещал.

— Ты хочешь ее издать?

— Не я. Просто найду какого-нибудь сумасшедшего, кто захочет это сделать.

— Думаешь такой найдется?

— Хотя бы один — непременно… Мало ли мартинариев на свете!

Я не поняла — шутил ли он или говорил серьезно. Мне показалось — он что-то не договаривает. И слишком уж торопится меня выпроводить.

 

13

Мартисс открыл дверь мгновенно, едва я коснулась пальцем звонка. Будто часами сидел на сундуке в крошечной передней под пыльными зимними пальто и ждал, когда же наконец придут за рукописью. Ведь должен же был существовать на свете хоть один человек, которого зачарует его СЛОВО.

— Мы от Ораса.

— Всё готово! — воскликнул Родион Григорьевич — и не ясно — чего было больше в этом крике — радости или… страха. — Ах, Боже мой, я буду молиться каждый день. Нет, два раза в день… — Он сунул в руки Кентису чудовищной толщины папку. — Сборник должен называться «Полет одиночки». Непременно, чтобы твердый переплет, черный коленкор, золотое тиснение. Художника ко мне пришлите. Мне всякая мазня не нужна, мне хорошие рисунки нужны. Что-нибудь в стиле Доре. Я поклонник классики. Вы поняли? — голос его внезапно стал строг и требователен. — Кстати, у меня и вторая книга готова. Может, сразу обе запустить в производство, рекламу дать и прочее…

— Извините, Родион Григорьевич, но со второй мы немного подождем, — откашлявшись, проговорил Кентис.

— Опять ждать! — раздраженно воскликнул Мартисс.

— Должна сначала выйти первая книга, — сказала я примирительно. — А там посмотрим.

— Хорошо, хорошо, но только не тяните. А то я вас знаю — положите на дальнюю полку и забудете, — он глянул на нас с такой подозрительностью, будто мы с Кентисом были виноваты во всех его дрязгах с издательствами.

— Когда господин Орас платит, никто не мешкает, — заметила я не без гордости.

— Не знаю, доживу ли, — неожиданно помрачнел господин Мартисс. — Ну хоть Юрочка порадуется.

— Юрочка? — переспросила я, затаив дыхание.

— Сынок мой. Да вы в прошлый раз видели его здесь. Он специально приехал, чтобы попасть на устроенные мною чтения.

— Так он живет не в нашем городе? — живо спросила я.

Слишком живо. Моя неосторожность могла нас выдать. Но как видно, Родион Григорьевич привык к слишком быстрым и взволнованным вопросам дам, когда речь шла об его сыне.

— Он уже лет пять, как поселился в какой-то дыре. Ее и на карте-то нет, честное слово. Три домика, и здание то ли фабрики, то ли приюта. Закончить институт, чтобы попасть в захолустье! Клянется, что ему много платят. Но я не верю. У него всегда в деньгах нужда. У меня в долг занимает… — Родион Григорьевич тяжело вздохнул. — Я бы запретил мартинариям иметь детей. Закон бы издал. Потому что удачливость — это наследственное. А вы даже не знаете, какой Юрочка у меня умница. Чем только он не интересовался! И историей, и медициной! И фехтованием занимался!

Ну да, фехтованием. Прекрасный выпад «Воланда» чуть-чуть не достиг цели. Ясно теперь, что там, в «Мастерленде», за мной гнался Юрий Родионович, а не Толик. Загримировать шкафоподобного телохранителя под нервный излом фигуры Воланда — вещь совершенно невозможная. Ну что ж, во всяком случае, двоих из этой компании мы знаем. Всё складывалось просто великолепно. К вечеру Орас непременно накроет всю банду. Я едва не пританцовывала, сбегая по лестнице.

— Ева, я бы на твоем месте не связывался с Орасом, — сказал Кентис, когда мы покинули дом будущей знаменитости.

— А по-моему, он человек надежный, — объявила я, хотя еще два часа назад обвиняла Андрея в убийстве.

— Я не о том… Он тебе нравится?

— Может быть, — я невольно улыбнулась.

— А я? — лицо Кентиса, несмотря на шрамы, сделалось удивительно глупым.

— Ты, дорогой, от меня отказался. Сам.

— Он не любит тебя. Он вообще никого не любит. Когда нужда в тебе отпадет, он просто выгонит тебя, и всё…

Я разозлилась, так, что затряслась вся. Потому что слова Кентиса странно перекликались с тем, что говорил мне Нартов. «Не любит… выгонит…» Я ощутила себя собакой, которая не понимает, в чем провинилась перед хозяином. Штамп у меня на лбу стоит, что ли, глянув на который, все мужики решают, что мною надо попользоваться, а потом выгнать? Где же он, проклятый, как его стереть, вытравить? Я в самом деле принялась ощупывать лицо, будто надеялась найти метку…

— Эй, ребята! — окликнули нас из черного «Мерса», и я узнала поросячий носик Толика. — Господин Орас ждет вас. Скорее! Очень важно.

Я как дура шагнула к машине — то ли имя Андрея меня загипнотизировало, то ли озабоченная дурацкими мыслями о неудачной бабьей доле, я совсем позабыла, что в обычные дни Орас не ездит на «Мерсе», да и вряд ли при нынешнем раскладе он бы позволил Толику сесть за руль. Кентис оказался куда сообразительнее. Вместо того чтобы последовать за мной, он повернулся и побежал. Тут же какой-то супершкаф, со скучающим видом стоявший возле газетного киоска, кинулся ему наперерез. Я тоже попыталась пуститься наутек. Но задняя дверца машины распахнулась, и какой-то тощий типчик с грязными жирными волосами до плеч ухватил меня за руку и принялся тащить внутрь. Самое смешное, что он был ни капельки не сильнее меня и никак не мог затащить меня в машину. Одна рука у меня оставалась свободной, а в ней — сумка с рукописью «Полета». Я могла бы так треснуть этим «кирпичом» длинноволосого по башке, что он бы до конца своей жизни где-нибудь в психушке цитировал незабвенное произведение наизусть. Но эта светлая мысль в тот момент не пришла мне в голову. Вместо этого я стояла, упершись, как корова, и озабоченная лишь одним — как выдернуть руку из скользких потных лап и удрать. Кто знает, может быть, я бы его и осилила, но в этот момент сзади кто-то треснул меня изо всей силы в спину, и я влетела на заднее сиденье «Мерса», подмяв под себя длинноволосого. Следом впихнули Кентиса, и уже последним залез тот супершкаф, подле которого Толик казался молочным поросенком.

— Поехали! — приказал длинноволосый бабьим голосом и принялся ладошками приглаживать свои жирные пряди.

Мысленно я окрестила этого типа «педиком».

— Лажа все твои сведения, — самодовольно заявил супершкаф своему тощему помощнику, когда машина тронулась. — Никто его не охранял. Ни одной собаки, ни ментовской, ни от мэрии.

— А должны были… — отозвался «педик». — Личный приказ мэра. Они не совсем дураки — тоже расчухали про список.

За окном слева мелькнула бело-синяя милицейская машина. В этот раз соображала быстрее, попыталась оттолкнуть «педика» и треснуть сумкой с рукописью по стеклу, да не успела — супершкаф протянул руку, ухватил меня за ворот Орасовой ветровки и рванул назад, на сиденье.

— Еще раз выкинешь такой фокус — выкинем из машины, — пригрозил шкафоподобный. — На полной скорости — в бетонку. А ты не вихляй, — обратился он к Толику. — Нам с ГАИшниками встречаться ни к чему.

— У меня рука прострелена, — пожаловался тот. — Полный рукав крови натекло.

— Прострелена! — хмыкнул шкаф. — Да у тебя обычная царапина. А вот то, что ты Орасу наболтал… Продал нас, сука, ни за грош!

— Да я назвал просто первое имя, какое на ум пришло, — вновь принялся оправдываться Толик. — А они вцепились в него как поросята в арбузную корку. Я и не знал, что Мартисса Юрой зовут. Надо было срочно втюхать Орасу какую-нибудь правдоподобную версию. Скажешь, лучше, если бы в дом явились легавые?

— Твое счастье, что в голову тебе не пришло другое имя, — ухмыльнулся шкафоподобный. — А Ораса всё равно замочат…

— Скоты! — заорала я. — Вас самих надо убрать…

— Да замолчи ты, сука, — шкафоподобный протянул руку и ткнул меня пальцем в шею.

Очнулась я, когда машина уже мчалась по загородному шоссе. Меня мутило, а одна половина головы раскалывалась от боли так, будто на нее надели железный колпак с иглами — такие выставляют в музеях, в разделе «преступления инквизиции».

Шел дождь, и деревья вдоль дороги кутались в мокрую листву. Моя голова покоилась на плече Кентиса. Я попыталась пошевелиться, и вскрикнула от боли — шея задеревенела так, что я не могла повернуть голову. Пришлось осторожно просунуть ладонь под щеку и руками аккуратно приподнять голову.

— Хорошо, что идет дождь, — прошептала я. — В дождь немного легче жить. За мартинария страдает природа.

— Слушай, а где рукопись книги? — спросил Кентис.

— У меня под ногами, — нагло ухмыльнувшись, отозвался «педик».

Кентис захихикал:

— Мартинарием родился, мартинарием и помрешь.

Машина свернула на проселочную дорогу и буквально поплыла по жидкой грязи. Я в городе как-то отвыкла от подобных трактов. Каждую секунду казалось, что несчастный «Мерс» просто утонет в очередной луже. Но нет, он продолжал двигаться вперед. Наконец мы остановились перед двухэтажным зданием с большими зарешеченными окнами. Здание стояло одиноко, как гнилой зуб, посреди чахлого леса, обнесенное бетонным забором, внутри которого угадывался большой двор и бесчисленные склады. Кованые ворота с мощными, как крепостными башни, столбами были закрыты. Перед воротами сидел рыжий пес и смотрел на нас узкими лесными глазами.

— Что это, тюрьма? — спросила я, с трудом поворачивая шею, чтобы оглядеться.

— Это коровник, — отозвался супершкаф. — Коровник для мартинариев…

— Тайный коровник, — уточнил Кентис, разглядывая мрачное здание.

— Надо же, какой догадливый парнишка, — ухмыльнулся «педик». — Вылезайте, прибыли…

Мы вылезли и тут же по щиколотку утонули в грязи.

— А дорога — тоже мартинарий? — спросила я, тупо глядя себе под ноги.

— Все мы обречены, — ответил Кентис почти с восторгом.

«Нет, — подумала я, — совсем это не так. Я буду любить Андрея, и этого у меня не сумеют отнять. Любовь — твое солнце, пока ты живешь, и она уносит твою душу, когда ты исчезаешь…»

 

1

Говорят, наше время не благоволит к ученым. Но это под каким углом посмотреть. В прежние времена кто был самым уважаемым человеком? Правильно, товаровед в магазине или директор ресторана. А теперь кто торгует рыбой и овощами? Правильно — бывшие инженеры и кандидаты наук. Им еще немножко поднапрячься, поднатореть и, глядишь — тоже станут самыми уважаемыми. Немного осталось. Все возвращается на круги своя — и нам только кажется, что мы живем в какое-то особенное время.

Несмотря на всеобщий кризис науки, Институт фармакологии под руководством бойкого директора расцветал буквально на глазах: новая проходная, новая стоянка для машин, не говоря уже о кабинете директора и приемной. Сотрудники специально записывались на прием, чтобы взглянуть на заказанную в Италии роскошную мебель. Была еще комната отдыха, но туда никого не пускали, кроме начальства. Говорили, что особым вниманием институт пользуется у директора «Мастерленда», особенно новые разработки в области транквилизаторов… Но это, поверьте, беспочвенные слухи.

Зато у института были свои легенды: история о том, как директор выгнал завлаба только за то, что тот осмелился приезжать на работу в точно таком же «Мерсе», каковой имелся у директора. Еще ходила легенда о целой бригаде плотников, нанятых за счет института для отделки директорской виллы. Несколько сорокалетних дам, особенно преданных науке, ездили за город, виллу директора отыскали, но самих плотников не видели. Зато описание этой виллы тоже превратилось в легенду.

С коммерческой деятельностью в институте все обстояло отлично: в третьей лаборатории организовали буфет, торговали сосисками и пирожками — столовую пять лет назад ликвидировали за ненадобностью, благо сам директор обедал только в ресторане «Мечта» и всегда за одним и тем же столиком. Товар из буфета выдавали прямо через окно, чтобы не заставлять сотрудников плутать по коридорам, заставленных шкафами. Оголодавшие ученые вечно путали окошко «буфетной» с окном Сергея, тоже открытом в летнюю пору, и поминутно в него заглядывали.

— Буфет рядом! — раздраженно кричал Сергей, заслышав под окном цоканье каблучков.

В седьмой лаборатории продавали новые противозачаточные средства, в пятой круглосуточно принимали больных, своих и чужих, пропуская их через томограф, подаренный институту каким-то сумасшедшим заезжим спонсором. Для пополнения бюджета Сергей раз в неделю брал у «отличников» дежурство. Но самым выгодным делом — разумеется, для директора, а не для института, была распродажа корпусов старых зданий, выходящих фасадом на центральную улицу. За год под одной крышей с НИИ поселились: Секс-шоп, филиал крупного банка и магазин по продаже компьютерной техники. Выселенных сотрудников впихивали в оставшиеся помещения. К удивлению директора, оказалось, что этот процесс можно вести практически бесконечно. Так же, как и сокращение кадров. Там, где раньше работало три тысячи, теперь хватало пятьсот человек. А объем работы — то есть количество и толщина отчетов — оставались прежними.

Сегодня Сергей нервничал больше обычного, на экране компьютера с самого утра появилась лишь одна строчка будущего отчета. Но не отчет его не волновал — внутренне он был уже уверен, что вообще не будет сочинять эту дурацкую писульку. То и дело он поглядывал на часы. Если сегодня не пришлют приглашения, на конференцию, он опоздает. Внутренне он был уверен, что приглашения не пришлют, или оно придет слишком поздно. С ним такое случалось постоянно.

«Я опоздаю навсегда…» — и эта мысль доставила странное болезненное наслаждение.

Опять кто-то попытался заглянуть в окно.

— Все сосиски слопали! — крикнул Сергей, выходя из себя.

Раздался испуганный взвизг, а потом рассерженный женский голос произнес, всё больше и больше распаляясь:

— Сами просили сказать, если факс вам придет, Сергей Владиславович. Я и звонить по телефону не стала, чтобы Дульсинея не догадалась. Побежала к вам, а вы…

Сергей выглянул наружу. Маринка из центра связи стояла под окном, изобразив на лице обиду крайнюю.

— Ах, значит, пришел, — Сергей вновь посмотрел на часы.

«Если доновитал пойдет, подарю ей… что-нибудь такое подарю…» — наскоро в голову ничего не приходило.

Но отблагодарить надо будет обязательно. Сергей любил благодарить. Порой даже до приторности.

— За вами не угнаться, — бормотала Маринка, семеня за Сергеем через институтский двор. — У меня каблук сегодня от такой беготни сломался.

«Туфли подарю», - мысленно пообещал Сергей.

— Где же факс? — крикнул он с порога, едва открыл знакомую светло-серую дверь.

Девушка в коротком белом халатике, из новеньких, и Сергею вовсе незнакомая, поглядела на него недоуменно, тронула кончиком языка ярко накрашенные губы и вопросительно уставилась на Маринку.

— На счет конференции, — подсказала та.

— Так его наша Дульсинея забрала, — передернув плечами, сообщила новенькая.

— Но факс должен быть адресован мне! — возмутился Сергей.

— Я-то при чем? — девушка обидчиво выпятила губы. — Все вопросы к Дульсинее.

Сергей выразительно глянул на Маринку: маленькие подношения — шоколад, конфеты и помада — пропали даром.

— Может, Дульсинея отдаст, — неуверенно пробормотала Маринка.

Дульсинея сидела у себя в кабинете и поглощала кофе. Обтянутые тонким трикотажем перезрелые формы, желтоватая веснушчатая кожа шеи и рук, массивные золотые серьги в ушах — всё это Сергей изучил досконально, будто Дульсинея многие годы была его любовницей. Стол в кабинете располагался так, что входя, посетитель прежде всего видел спину Дульсинеи и ее набыченный затылок, выпирающий над плотным воротничком кофточки.

— Я на счет факса, Евдокия Семеновна, — сказал Сергей намеренно громко.

Ему очень хотелось, чтобы Дульсинея подавилась кофе. Но та, как всегда, оставалась невозмутимой.

— Факс передан директору для ознакомления, — отвечала она, не оборачиваясь.

— Факс адресован был лично мне, — напомнил Сергей.

— Вы его не видели, поэтому не имеете права ничего утверждать, — непередаваемое пожатие плеч. — У меня приказ директора: всю информацию с факса он прочитывает лично.

— И когда он ознакомится?

— На той неделе вас вызовут… может быть.

«На той неделе конференция закончится!» — хотел заорать Сергей, но сдержался.

Теперь в этом не было смысла. На конференцию он не едет просто потому, что нет официального подтверждения от института. Чертов этикет! Никто не примет доклад, если не было официальной заявки. Конечно, можно поехать, походить, посмотреть, собрать как пригоршню монет милостыню ничего не значащих обещаний и в придачу сотню вежливых улыбок, как открытки, которые не стоит хранить дольше праздника, с которым вас поздравляли. То есть — ничто, которое почти материально, и его можно даже потрогать, чтобы явственнее ощутить ненужность проделанных усилий.

Он вышел во двор и остановился. Хотелось немедленно найти какой-то выход. Но ничего не получалось. Голова — тяжелая как котел, к тому же котел, стиснутый железным обручем. Сквозь обруч лезли ненужные мыслишки: порвались ботинки, двор не мощен, масса песку, ушел лаборант, хочется есть, а денег на вторую порцию сосисок нет…

Почти через силу Сергей вспомнил о доновитале. Сразу же, как заставка перед началом работы компьютера, представилась непрерывная нить, гудящая, сверкающая синим огнем, она протянулась в темноте от прошлого к будущему, вытягивая жизнь из небытия. Пожалуй, область применения препарата он сузил… Мысли текли двумя потоками: один питался мелкими сорняками повседневных мелочей, он стлался по земле, не в силах от нее оторваться. Второй пролегал поверх первого пунктирным сверканием. И когда вспыхивал этот второй, первый исчезал, ослепленный. Бывало, дни и недели подряд катился этот верхний, высший, всепожирающий поток. Исчезали люди, дома, город, существовал только один бесконечно прекрасный, божественный миг сотворения…

Сергей тряхнул головой и огляделся.

«Надо драться, — попытался уговорить сам себя. — Я, конечно же, придумаю выход…» — «Но ты всё равно проиграешь», - тут же возразил сам себе и со вздохом согласился: — «Наверняка…»

Сергей заглянул в «пятерку». Сегодня на томографе работал Леонид. Он только что запихал в аппарат какую-то тетку. Ее белье и шелковое платье жалкой кучкой лежали на кушетке.

— Ленечка, дай пожалуйста… сотенку… — Сергей старался не смотреть на приятеля.

«Откажет»… - мелькнуло в мозгу. К тому же он знал, что просимого ему мало.

— Когда отдашь?

— Недели через две… Непременно… Спасибочко тебе большое…

Срок опять-таки назван наугад, но это уже неважно.

— Не отдашь — часы мои.

Сергей кивнул и спешно выхватил из Ленькиных пальцев тонкую пачку купюр. Можно считать, что с часами он уже распростился. Жалко до слез — часы прадедовы, от Павла Буре, золотые, с двойной крышкой, и — главное — механизм на ходу. Но задолжал Сергей столько, что часы едва-едва покроют. Леонид давал исключительно под часы. Он ими буквально заболел, спрашивал каждодневно и, заходя к Сергею, непременно требовал показать, будто проверял, на месте ли, не пропали ль…Эх, жизнь скотская! И черт бы побрал всех директоров на свете и их толстозадых шлюх! И еще доновитал. А лучше плюнуть на всё и переключиться. Только на что? Сергей был уже в лаборатории и открывал холодильник. Высокая квадратная коробка, а в ней тридцать ампул, по десять в каждом ряду. Пять жизней как минимум. А может и десять. Сергей взял ампулу, взвесил на ладони. Десять кубиков означали чью-то недожитую жизнь, чьи-то бесконечные годы в инвалидном кресле. Пойти бы сейчас и швырнуть директору в лицо. А ну, отвечай, скотина, почему моя статья изъята из сборника? Почему отменен визит в Германию? Почему не допустили на встречу с фармацевтами? Почему? Почему? Почему? И тут же в ответ почудился вкрадчивый голос Леонида: «Не надо так нервничать, Сергей Владиславович, наука без интриг — это не наука!» Сергей замотал головой. Мелодрама какая-то… Никуда он не пойдет и ничего не будет швырять. И даже не полетит на конференцию. Зачем же тогда брать с собой ампулы? Да просто прогуляется он по парку и утопит коробку в пруду. Чтоб с концами. Чтобы легче было начать что-то новое. А что начинать в сорок лет? В эти годы обычно продолжают начатое. Лицо худое, нос выпирает, подбородок как у Мефистофеля. Лоб облысел. Казалось, еще немного, чуть-чуть, и он достигнет вершины. А это «вот-вот» так и не наступило. Может, пойти преподавать каратэ? Друзья по секции звали в школу, обещали прилично платить. И сосиски можно вкушать по два раза в день. Сергей автоматически взглянул на часы, но так и не понял, что показывают стрелки. Впрочем, теперь это не имеет значения, теперь они показывают всегда одно и тоже: опоздание. Сергей зашел к соседям, взял в пластиковый стаканчик растворимого кофе и три порции сосисок. Ел стоя, проглатывая торопливо, не жуя. Локтем старался касаться портфеля. Почему-то казалось, что еще можно что-то придумать.

Медленно прошел он мимо удивленного вахтера, который привык видеть Сергея уходящим последним. Так же медленно, прогулочно, двинулся через площадь к парку. Он еще окончательно не решил, что направится в пруду. Но пруд подразумевался где-то на дне памяти.

Взгляд отметил черный «Мерседес», и в нем троих сидящих. Просто потому, что машина была шикарной. Едва он миновал чудо западной техники, как дверцы разом отворились, и двое вышли. Сергей невольно ускорил шаг. Мелькнула нелепая мысль, что эти двое идут именно за ним. Он обернулся.

— В чем дело?

Ему не ответили. Один из парней улыбнулся, предвкушая легкую веселую победу. Здоровые, как пудовые гири, кулаки взметнулись в воздух. Левый метил в челюсть, правый — в живот — отработанная до автоматизма связка ударов для вырубания на месте. Но оба кулака упали в воздух — дохляк-интеллигент каким-то чудом оказался сбоку, слегка придержал зависшую после удара руку и мгновенно по-кошачьи скользнул за спину. Мэн хотел развернуться, но не успел. Он так и не понял, как оказался лежащим на асфальте.

Всё произошло столь мгновенно, что второй громила изумился, когда из-за спины напарника вылетел юркий человечек в темном костюме с нелепым чемоданчиком в руках и угостил его профессиональным ударом ноги в бок. Оставшийся в машине шофер видел, как два его сотоварища рухнули друг на друга и остались лежать неподвижно — две уродливые черные бесформенные груды. Странный человечек с чемоданом как ни в чем ни бывало пошел дальше. Но у шофера не было ни малейшего желания вылезать из машины.

Не спуская глаз с «Мерседеса», Сергей двинулся вдоль тротуара. Миновал желтые «Жигули», потом синий «Форд», новенький, только-только из магазина.

— Господин Семилетов! — окликнули его из «Форда».

Сергей мягко отшатнулся, принимая стойку.

— Не бойтесь, я не из тех, — человек выбрался из машины и поднял обе руки, давая понять, что нападать не собирается.

Незнакомец был среднего роста, коренаст, черты лица резкие, но не грубые. Слева над бровью криво налеплен пластырь, а вокруг глаза расплылся лиловый синяк. Сергей был уверен, что где-то видел этого человека… Но вот где? Встречал в институте? На конференции?..

— Кто вы? — Сергей невольно оглянулся — не хочет ли еще кто-нибудь с ним пообщаться?

— Андрей Орас, — незнакомец хотел протянуть руку, но вовремя отдернул ее и рассмеялся. — Понимаю: после предыдущей встречи вы не ищите новых знакомств.

Ну конечно, Орас! Как он его сразу не узнал. Уважаемых граждан города полагается знать в лицо.

— Кто эти люди, вы знаете?

— Скорее да, чем нет, — Орас опустил руки, решив, что Сергею пора поверить в его добрые намерения. — Они должны были похитить вас и куда-то везти. Куда — не знаю. Но очень хотел бы выяснить, поскольку двое моих друзей исчезли в том же направлении.

— Зачем я им? — Сергей невольно покосился на портфель.

— Деньги им не нужны, — покачал головою Орас. — Нужны именно вы. Вы — главная ценность. В списке ваш номер шестой.

— В каком списке?

— В списке мартинариев.

— А я думал, что это просто глупость. Я давным-давно от этого отошел, — покачал головой Семилетов. — Тем более, что Лига никак не давала о себе знать.

— Наверное, вы полностью ее удовлетворяли.

— Чем?

— Неудачами.

— Да, пожалуй, этого было в избытке.

— Может, сядем в машину? — Предложил Орас. — Куда вас отвезти?

— Куда? — переспросил Сергей, помещаясь на переднем сиденье и аккуратно ставя портфель на колени. — Не знаю даже. Хотел ехать в аэропорт — лететь на конференцию. Но в принципе это бессмысленно. Что я там буду делать? Бегать от одного высокомерного типа к другому и тыкать им в нос свое изобретение?

Орас включил зажигание.

— Поехали ко мне — нельзя же стоять здесь и ждать, пока ваши новые знакомцы очухаются.

— Сами пластырь клеили, — заметил Семилетов, рассматривая наклейку над бровью Ораса. — Рану обработали? А то нехорошо может выйти…

— Чего ж тут хорошего… — согласился тот. — Собственный телохранитель изобразил. Но я еще не сделался мартинарием. И, как видите, мне повезло.

— Нет, знаете, везите меня лучше в аэропорт, — запротестовал вдруг Семилетов. — Пусть безнадежно, но я всё равно полечу. Иначе потом себе места не найду, буду думать, что упустил шанс.

— Как хотите, — Орас стал разворачивать машину. — Можно поговорить и по дороге в аэропорт. Кстати, что у вас за открытие? Очередное спасение мира от катастрофы?

— Нет, гораздо скромнее, — усмехнулся Сергей. — Всего лишь препарат, стимулирующий работу мозга. Восстанавливает нервные клетки, что раньше считалось невозможным. Тысячи… а может быть и миллионы… Нет, пусть хотя бы тысячи больных детей с помощью доновитала могут вполне прилично адаптироваться в жизни. Не говоря уже о черепно-мозговых травмах… Здесь речь идет просто о спасении жизни…

«Форд» Ораса описал крутой вираж и, взвизгнув тормозами, остановился в нескольких сантиметрах от бетонной стены.

— Как вы водите машину! — возмутился Семилетов.

Несколько секунд Орас сидел неподвижно, рассматривая стену перед собой, потом снял руки с руля и отер лицо.

— Вы хотите сказать, — проговорил он, с трудом подбирая слова, — что, допустим… человек… находится в коме после аварии… его жизнь поддерживает аппарат «сердце-легкие», он приговорен… то есть он не… и ваше лекарство…

— Да, вполне может помочь ему вернуться с того света. С животными я получал поразительные результаты, — говоря о своей работе Сергей преображался — в эти минуты он напоминал Орасу вдохновенного музыканта, сжимающего в тонких пальцах смычок и готовый вот-вот заиграть что-то обворожительно-грустное, неземное. — Что такое мозг? Непосвященный может сравнить его со сложнейшим прибором. К примеру в вашем телевизоре сломалась какая-то деталька. Вы напрасно нажимаете кнопки — всё равно перед вами черный экран. Пришел мастер, заменил детальку, и вновь вы смотрите свой ящик. Так вот — мой доновитал — это ваш мастер, заменяющий емкость. Одну, вторую, третью… Разумеется, мастер не поможет, если телевизор выбросили с девятого этажа…

— Надеюсь, что не так… — прошептал Орас, затем, тряхнув головой вновь вернулся к прежней теме. — И этот… человек будет нормальным? Не слабоумным?

— Тут ничего нельзя сказать. Возможно полная или частичная амнезия, нарушения функций опорно-двигательной системы… Но и тут доновитал поможет со временем избавиться от этого. Возможно, сотрется вся информация, и человека придется учить всему заново, даже как есть, как ходить, как читать и писать… Но ведь это не так уж и страшно в конце концов…

— Разумеется не страшно. Вы спасете моего сына, — прервал его Орас.

— Нет… о чем вы? — замотал головой Семилетов. — Я не имею права, лекарство не прошло клинических испытаний. Я испытал его только в лабораторных условиях.

— Вы спасете моего сына, — повторил Орас, — и я устрою вам эти самые клинические испытания.

— Если кто-нибудь узнает…

— Никто не узнает.

— Нет, нет, я не буду, не могу, меня выгонят из института… будет жуткий скандал. Везите меня в аэропорт!

— Слушайте, Сергей Владиславович, я предлагаю вам договор, — сказал Орас, по своему обыкновению глядя Семилетову в глаза.

— Но я… — из последних сил попытался воспротивиться напору Ораса Сергей. Но безуспешно.

— Если доновитал вернет с того света моего сына, я найду и деньги, и фирму, чтобы запустить ваше лекарство в производство.

— А если нет?..

— Если нет — я уже никому не смогу помочь. Потому что стану таким же мартинарием как и вы.

 

2

— Надо полагать, номер в отеле был лучше? — спросил Кентис, разглядывая комнату, в которую нас поместили.

Трудно было представить себе что-то более уродливое. По всей видимости огромный цех рассекли перегородками частей на шесть или семь. В нашей комнате остался лишь кусок высоченного окна, отсеченный антресолью сверху и стеной сбоку. В темном углу сложили камин из красного кирпича. Возможно, что и в прошлом здесь была какая-то печь для производственных нужд. Стены оклеели темными пурпурными обоями почти без рисунка, а из мебели — два старых разломанных кресла и столик на одной ноге, скорее всего подобранный на помойке.

— Что с нами сделают? — спросила я, останавливаясь у окна и разглядывая залитый жидкой грязью двор.

— Не знаю, — Кентис уселся в кресло и прикрыл глаза. — Думаю, постараются выжать все, на что мы способны.

— Может быть, конкуренты твоего отца хотят совершить большой прыжок?

Вместо ответа Кентис проговорил нараспев:

— Это гимн мартинариев? — спросила я.

— Да, что-то в этом роде. Вполне возможно, что Александр Александрович был мартинарием. Очень даже допустимо…

— Наверное, все поэты — мартинарии. Ведь они страдают на благо человечества, так же, как и мы, обычные члены Лиги.

— Ева, неужели ты в самом деле веришь в эту байку о благе человечества и помощи обездоленным? Да, князья любят повторять: мартинарии — опора человечества, их энергия страдания, то есть энергопатия, идет на пользу бедным и сирым, в произведения искусства, в достижения науки. Всё это бред. Конечно, «слабым и сирым» тоже кое-что достается, процентов десять — не больше. Ну а львиная доля идет князьям. Они наделены от природы удивительным даром — поглощать чужую боль, в то время как погонялы умеют лишь повышать удойность «коровок». Считается, что любой погоняла может стать князем. Но это вранье. Трансформация сущности невозможна. Или почти невозможна. Нет, тут как ни старайся, если природой не дано, то ничего у тебя не выйдет… Есть, правда, один прием, но это всего лишь уловка… — говоря, Кентис, казалось, сам наслаждался своей откровенностью.

— А Орас?

— Ну и что — Орас? Дар, несомненно, у него есть. Но что толку? Он лишь таскал по мелочи — у тебя, и у прочих. И его внимание к тебе — это внимание хищника, и не более того. Правитель всегда имел подле себя урода-карлика, которого можно постоянно унижать, и слизывать по капле его энергопатию для поднятия собственного тонуса.

Я обиделась. Но почему-то не за себя, а за Ораса. Мне хотелось доказать Кентису, что Андрей гораздо лучше него, но я не знала, как это сделать.

— Выходит, чем больше мартинариев, и чем сильнее их мучить, тем выше поднимутся князья Лиги. Да и вся страна в целом… Та, что ли?

Кентис рассмеялся.

— Этот обман многим казался великой целью. Наверное, Ивану Грозному тоже мерещилось, что он возносится вверх под стоны мартинариев и скрип пыточных машин. Поначалу как будто успех, расширение царства, а потом развал и смутное время. Как там… «…хлеб пекли из кала и мезги, трупы ели, бабы продавали с человечьим мясом пироги».

Или ГУЛАГ? Ведь тоже не просто убийства, не просто тюрьма, не просто изнурительный труд, а каждодневные издевательства, не прекращаемые ни на минуту пытки, перемалывание человека в пыль. Сумасшедшая энергия! Она и подняла страну вверх на мгновение. И усатого туда же, в сонм божеств. Ну и что из того? Накушались до отвала, и стали блевать. Избыточная энергопатия очень опасна. Она может разрушить всё и вся. До сих пор проблеваться никак не могут. Но при этом хотят снова досыта чужой болью нажраться. Забывают, что энергопатия не только поднимает, но и отравляет… всякий раз почему-то забывают…

Верно, Кентис считал себя уже приговоренным, если пустился на такие откровения.

— А мартинарий может стать князем?

Кентис взглянул на меня с испугом и даже руку поднял, будто собирался мне рот заткнуть, но потом передумал.

— Я лично не стремлюсь… — пробормотал он торопливо.

— Как ты думаешь, Старик знает, где мы?

Кентис отрицательно покачал головой.

Явился охранник и разжег камин.

— Хочу выйти погулять, — заявила я, решив изобразить полную дурочку, не понимающую, что к чему. — Где тут выход? Ты меня не проводишь? — я кокетливо хихикнула.

Охранник перестал мешать кочергой в камине, поднял голову и секунду смотрел на меня. Потом поднялся и молча направился к двери. Я шагнула за ним…

В следующее мгновение я шлепнулась меж кресел, а дверь закрылась и снаружи повернулся ключ.

— Ты ведешь себя глупо, — хихикнул Кентис. — Нас похитили не для того, чтобы отпустить.

— Я всю жизни веду себя глупо, — огрызнулась я, выбираясь из-под стола и одергивая Орасову ветровку. — Только эти господа ведут себя не умнее. Они содержат здание, охрану, подкупают власти, чтобы те закрывали глаза на их проделки, и всё для того, чтобы тайком измываться над нами и обеспечить тем самым себе успех. Не проще ли сразу средства и силы пустить на работу и созидание? А?

— Не проще, — самодовольно ухмыльнулся Кентис. — Ты забываешь, что мы живем в стране мартинариев, а не в стране работающих и думающих людей, — казалось, он очень гордился этой странной особенностью наших соотечественников.

— Если энергопатия не только поднимает, но и отравляет, то мы точно в угаре. Нам нравится, когда плохо. Мы каждодневно ноем и стонем, и без этого не можем, без этого нам не жить. Вот мой сосед купил себе «Вольво», стоит возле новенькой машины с кислой миной на лице. Я подхожу спрашиваю: «Ну как жизнь?» Он в ответ: «Дерьмово… Какая жизнь может быть в этой поганой стране? Вот, новую машину поцарапали…» «Кто же виноват?» — спрашиваю. «Правительство…» — слышу ответ.

— Мартинарий в «Вольво» — всё равно мартинарий, — засмеялся Кентис. — Клеймо мартинария — это навсегда.

При этих словах я невольно потрогала желвак на ладони.

— Хочешь сказать — если погонялы меня заклеймили, то мне от их поганого знака никогда не избавиться?

— Увы, Ева… Таких случаев, насколько мне известно, не было.

— Но вот Ораса клеймили, а знака у него на руке не осталась.

Кентис расхохотался.

— Он же князь. У князей клеймо не остается никогда. Видимо, кто-то решил, что он уже распрощался с прежней ипостасью и прибежал с тавром. Да поторопился. Хотел бы я посмотреть на того типа, который бы сумел превратить Ораса в дойную коровку. Ха-ха, если они и выжмут из него каплю «молочка», так той каплей и отравятся. Его энергопатия на вкус должна напоминать яд гремучей змеи.

Если он и хотел меня оскорбить, потешаясь над Орасом, то в замысле своем не преуспел. Я и без него прекрасно знала все недостатки и достоинства Андрея.

— А я знаю, что делать! — неожиданно выпалила я. — Надо не подчиняться. И всё. И не страдать!

— Как это? — изумился Кентис и даже выпрямился на стуле, позабыв про его шаткость, и едва не упал.

— А вот так — смеяться надо всем и во всех случаях.

— Интересный рецепт. Тебя будут насиловать, а ты будешь хохотать?

— Да… — я тут же поняла, что сморозила чушь.

Кентис глумливо хихикнул.

— Возможно, этот вид истязаний тебе доставит удовольствие. Чего никак нельзя сказать о медленном поджаривании на паяльной лампе или о воздействии включенного утюга, поставленного на живот. Хотел бы я послушать, как будет звучать человеческий смех после десятиминутного нагрева утюга.

— Твои пытки примитивны!

— Зато эффективны. У них есть только один минус — быстрый износ человеческого материала, его придется слишком часто заменять. А эти ребята, судя по размерам здания, не располагают большими ресурсами. Зато у них есть напор — и, значит, плохо с тормозами. Это самое страшное.

За окном стемнело, и разом зажглись три прожектора. Белый свет залил комнату, тень решетки исполосовала пол, стены и лицо Кентиса серыми шрамами.

— Мерзкое помещение, — заметила я. — Света не зажигают, туалета нет. Может, за счет этого они тоже получают энергопатию. Порой мелочи изводят ужасно.

— Ева, ты умница, я только теперь понял, почему у нас так не любят строить общественные туалеты! — захохотал Кентис.

Я забарабанила в дверь и принялась звать охранника. Безуспешно. Никто не появлялся.

— Даже в тюрьме бывает параша… — сказала я.

— Параша есть… — захихикал Кентис и кивнул в угол — там стояло старое железное ведро.

— Ты уверен, что оно именно для этого?

— А для чего же еще? Сейчас обновим.

Я отвернулась. Странно, но Кентис раздражал меня больше, чем само заключение. Не знаю почему — у меня ведь не было даже причин его ненавидеть… Ну, если не считать того, прежнего предательства… сожженного дома и того, что он — убийца. Я почему-то все время об этом забывала. А должна была помнить. Мальчик заигрался и случайно кого-то укокошил — только и всего. Если я кого-нибудь убью — останусь я прежней или нет?

— Ну, с туалетом проблема решена… — хихикнул Кентис. — А покормить нас явно забыли. Здесь, Ева, тебе явно не хватает булочек господина Ораса. А, может быть, и самого Ораса? Хи-хи… Ты не думаешь, что это он приказал нас сюда упрятать?

— Нет, это чушь! Не верю! — выкрикнула я запальчиво.

— Ах, да, я забыл: ты будешь страдать здесь, чтобы ему повезло там.

— Да. Когда над нами станут издеваться, я буду думать о нем.

— И смеяться, — подсказал Кентис.

Он поднялся и подойдя по-кошачьи, обнял меня за плечи, попытавшись привлечь к себе. Я стряхнула его руки.

— Глупо, — Кентис пожал плечами. — Неизвестно, что ждет нас завтра. А сегодня можно было бы подзарядиться положительными эмоциями.

— Я думаю только об Андрее.

— Ну и думай себе… Мне это не помешает.

Я влепила ему пощечину. Голова Кентиса послушно качнулась от удара, а губы расползлись в улыбке.

— Думаешь, женщины изменяют своим мужьям только оттого, что разлюбили? Ан нет! Изменяют, чтобы чувствовать постоянное чувство вины и выделять энергопатию. И тем самым поддержать своих ненаглядных в пути к успеху. Ведь именно в этом главное предназначение женщины. Они прирожденные мартинарии. Прежде я всегда удивлялся, отчего это приличные с виду бабы так бессовестно и напропалую блудят. А потом, узнав про энергопатию, всё понял. Представь, как тебе будет больно и стыдно думать о своей измене, ложась в постель с Орасом? Это будет похоже на легкое прижигаение чувствительных точек твоей души. Ни с чем не сравнимое чувство! Я бы сравнил его только с оргазмом.

И он вновь попытался меня обнять. В этот раз я оттолкнула его изо всей силы.

— Ева, да что с тобой? — кажется, он был искренне обескуражен. — Неужели ты в самом деле?..

— Замолчи! Ты — примитивный погоняла! Ты мучаешь меня больше, чем эти люди, которые затащили нас сюда.

— А ты? Разве ты не мучаешь меня? Ты мне нравишься! И мне больно смотреть, как ты изображаешь любовь к этому жлобу!

— Андрей — не жлоб! А вот ты — подонок!

— Подонок — это хорошо! Подонок — это замечательно! — закивал головой Кентис.

Я демонстративно сдвинула стулья так, чтобы они образовали некое подобие баррикады и забралась в свое убежище. Но Кентис не пытался больше возобновить приставания. Он уселся на пол перед камином и принялся смотреть на гаснущий огонь. Красные отблески легли на его обезображенное лицо, и оно сделалось первобытным и хищным. Мне вдруг сделалось страшно, и я стала ощупывать карманы Орасовой куртки в надежде найти что-нибудь режущее. Но нашлось только несколько мелких монет и визитная карточка. Так ведь это записка Ораса! Я положила ее между ладонями, и мне показалось, что от записки медленно растекается тепло. Как тогда в кафе, когда Орас взял меня за руку.

— В тридцать седьмом году от рождества Христова явился князь-монстр… — пробормотал Кентис, засыпая. — Монстры обожают цифру тридцать семь…

 

3

Утром явился всё тот же охранник, принес завтрак — две тарелки жидкой каши, хлеб и в банках из-под пива какое-то невообразимое пойло. И опять растопил камин, хотя в комнате и без того было нестерпимо душно. А вот ведро-парашу он выносить не стал, и нам не позволил. Чтобы не так воняло, я прикрыла ведро скатертью со стола.

— Раз решили всё-таки кормить, наше пребывание здесь будет долговременным, — заметил Кентис.

— Совершенно верно, — подтвердил человек, возникший на пороге.

Я узнала Юрия Мартисса. Сегодня, правда, он выглядел не так эффектно, как в тот вечер у отца. На нем был грязный белый халат, надетый поверх дешевой рубашки. Волосы растрепаны, а щеки небриты. Впрочем, щетина ему шла, придавая его лицу особую порочность.

Он поманил меня пальцем.

— Что нужно? — спросила я не очень любезно.

— Странный вопрос в устах мартинария, прибывшего в коровник, — усмехнулся Мартисс.

— Могу сказать, что тебя уже вычислили. Стоит тебе появиться в городе, как Орас тут же тебя сцапает, — объявила я с торжеством в голосе.

— Спасибо за предупреждение. Значит, в ближайшие дни я не поеду в город.

Он оглянулся проверить, не идет ли кто по коридору, затем торопливо шагнул внутрь и прикрыл за собою дверь.

— Говорят, вас усадили в машину после того, как вы побывали у моего отца? — спросил он, переходя на шепот.

— И это называется «усадили»! — фыркнул Кентис.

— Да, мы заезжали за рукописью. Господин Орас хотел помочь ее издать.

Юрий растерянно посмотрел на Кентиса, потом на меня. В его глазах мелькнуло нечто такое, что я невольно отступила.

— Вы… вы серьезно?.. И где же теперь… она?

— Валялась в машине, когда нас везли сюда, — язвительно сообщил Кентис. — Ваш компаньон гнусного вида вытирал об нее ноги.

— Возможно, вы еще сможете ее найти и передать господину Орасу, — вставила я зачем-то. — Вместе с весточкой от меня…

Но Мартисс ничего не ответил и выскочил из нашей «камеры».

— Может быть, он позвонит Орасу и сообщит, где мы?

— Нет, — покачал головой Кентис. — Этот тип никуда звонить не станет — уж я-то его знаю.

— Ты знаешь Мартисса? — изумилась я. — Откуда? Почему ты молчал?

— Это не имеет отношения к делу… — сухо отвечал Кентис: сегодня делать откровенные признания у него пропала охота.

После завтрака мы ждали еще около двух часов. Погонялы не торопились нами заняться. Наконец в коридоре послышались шаги, и в нашу странную камеру пожаловали сразу трое: невысокий человек средних лет и с ним двое охранников.

Гость — если его можно было так назвать — был круглощек и румян. Очки в роговой оправе уютно угнездились в седловине его курносого носа. На вид он казался необыкновенно доброжелательным — сладкий взгляд серых глаз, а улыбка вообще чистый мед. Вылитый Дедушка Мороз! Стального оттенка костюм, не новый, но весьма аккуратный, белоснежная сорочка и старомодный узкий галстук с золотой искоркой придавали ему вид администратора средней руки, исполнительного, не слишком инициативного, не без юмора. Почему «не без юмора» — не знаю, но подумала о нем сразу именно так. С собою гость — или, вернее, хозяин, принес черную, большого формата папку и бережно положил ее на одноногий столик. Охранник притащил удобное кресло, и начальник в него уселся. Один из его охранников встал возле двери, а второй — подле камина.

— Петр Петрович, — пришедший назвался именем вымышленным. Наверняка.

— Мне тоже представиться? — Кентис дурашливо ухмыльнулся, но мне показалось, что теперь под его ухмылкой прячется страх. — Вы хоть знаете, кого похищаете?

— Мы, Иннокентий Михайлович, не работаем вслепую, — отвечал Петр Петрович, которого я мысленно окрестила «ПП».

— Что вам нужно? — помрачнев, спросил Кентис.

— У меня намерения самые благие, — господин ПП сладко улыбнулся. — Желаю объяснить вам, молодой человек, что халтура не допустима ни в каком деле, а тем более в деле мартинариев. В том, что ваш отец и его ординат потерпели неудачу, и будут вынуждены уступить место другим, есть и ваша вина.

— В чем же я виноват? Мало страдал?

— Ты вообще не страдал, — жестко проговорил «ПП», перейдя внезапно «на ты», и улыбка сползла с его губ. — Ты всего лишь изображал страдания. Разбитая машина, дешевый мордобой — далеко не те муки, которые могут принести успех. Особенно, если вечером, после всех огорчений приходишь домой, запираешься в мастерской и, воображая, что никто не знает об этом, изливаешь свою муку в рисунки. Сначала просто тушь и перо, потом гравюры, можно немного побаловаться и офортами. А потом ты открываешь новую технику травления. Неожиданно получается потрясающий эффект. Ты делаешь отметку в своем дневнике: «дымчатая линия… воплощение раздвоенности мира…» И рядом еще одна пометка: «выставка!» С восклицательным знаком. Так или нет?

Кентис побледнел как мертвец. Шрам на его обезображенной щеке начал дергаться.

— Откуда… — прошептал Кентис и не договорил.

— Ну, это наша тайна, мой дорогой, — вновь изобразив доброжелательность на лице, сообщил Петр Петрович. — Ты понял, что создал нечто новое. Тебя устраивал имидж тунеядца, живущего на подачки отца. Ты играл роль погонялы и мартинария, а на самом деле был занят тайной работой. Только почему ты это скрывал?

Кентис судорожно сглотнул и ничего не ответил. Торопливо вытащил из кармана платок и прижал к щеке, стараясь скрыть продолжавший дергаться шрам.

— Твои работы здесь, — «ПП» похлопал по черной папке на столе. — ВСЕ работы. По два оттиска с каждой пластины. Совершенно согласен с тобою: не стоит тиражировать шедевры, — «ПП» раскрыл папку и вынул первый лист. — Учиться в художественном лицее и уйти за три месяца до окончания, не слишком ли сумасбродно? Разумеется, единственный, подающий надежды сын — слишком опасно для главы ордината, к тому же еще и мэра. Достаточно немножко подрезать сыночку крылья, сделать калекой, и папочка шлепается в грязь, из князя превращается в ничтожного мартинария. Другое дело — сынок-дебошир, пьяница, вечно плетущий интриги, которого отец публично проклинает. Кому придет в голову искать здесь слабое место Старика? Всем кажется, что он так уязвлен, так страдает, что и сам по себе вот-вот упадет. Остается лишь немного подождать. Несчастному отцу сочувствуют, его жалеют. А он, хитрец, и не думает падать! Он играет роль, как и его сынок! Великолепный дуэт! Ловкая уловка! Не сам ли Старик придумал ее, а тебе осталось подыграть?

— Кому-то очень хотелось занять место отца в Лиге, — прохрипел Кентис.

— Именно. И этому неведомому «кому-то» надоело ждать, — и Петр Петрович швырнул лист в огонь.

Мгновенно мелькнула перед глазами загадочная серебристо-серая поверхность оттиска, как чье-то лицо за стеклом промчавшейся мимо машины. Плотная бумага несколько мгновений дрожала под напором пламени, потом огонь вспорол ее в сердцевине, бумажная плоть закрутилась лохмотьями, вспыхнула оранжевым и исчезла, осталась лишь мумия, которая плясала в огне, пока не рассыпалась.

Кентис смотрел на огонь как завороженный, лицо его корчилось в такт переплясам пламени, а руки сжимались и разжимались…

— Какое наслаждение — смотреть на огонь, — воскликнул «ПП», почти дословно повторяя брошенные когда-то Кентисом слова. — Я знаю: ты сейчас думаешь про себя: «Зачем этот дурацкий спектакль? Оттиски можно восстановить — ведь пластины надежно спрятаны в резиденции мэра». А вот тут-то у тебя и вышла промашка, — истязатель самодовольно хихикнул. — Нам ничего не стоило их раздобыть.

Кентис вскочил, но парень, стоящий возле камина, одним быстрым движением швырнул его на пол.

— Теперь ты понял наконец, ЧТО означает подлинное страдание мартинария?

Всё новые и новые листы летели в камин…

— Помилуйте, — пробормотал Кентис, корчась от боли и не в силах подняться. — Вы жжете деньги… тысячи… быть может миллионы…

— Дорогой мой, цена произведений искусства — вопрос спорный, — равнодушно отозвался «ПП», - зато настоящее страдание бесценно.

Кентис перевернулся на спину, обхватил голову руками и вдруг захохотал. Он бил ногами по полу, как капризный ребенок, дергался всем телом и смеялся, прижимая руки к груди, будто хотел заткнуть ту черную рану, в которую проваливалась его душа. Постепенно смех перешел в судорожную дрожь. Мне показалось, что вместе с Кентисом вибрируют пол и стены. У меня самой застучали зубы.

Вынести это дольше было невозможно. Не соображая, что делаю, я бросилась к камину, схватила несколько листов, упавших с краю и не успевших загореться. И тут же почувствовала, как сильные руки толкают меня в спину — прямо на горячие угли камина. Я завизжала и попыталась податься назад. Бесполезно! Жар опалил лицо, а кроссовки начали тлеть. Хорошо еще, что на мне были новенькие джинсы и Орасова куртка. Пытаясь удержаться, я оперлась рукой о противоположную стенку камина. Но кирпичи раскалились, и я с воплем отдернула руку. Боль была такая, что весь мир перекосился: камин лопнул, и из черной прорези плеснуло огнем в комнату. Все загорелось — огонь горел внутри и разъедал внутренности…

Кто-то схватил меня за волосы и рванул назад… Это последнее, что я помню…

 

4

Окно маленькой палаты было закрыто белым экраном и не пропускало солнца. Крошечное тело на слишком большой кровати казалось безжизненным. Новое импортное оборудование, занимавшее большую половины комнаты, работало вполсилы: несколько приборов успели умереть, так и не начав работать, хотя Орас платил за работы всей чудо-установки. Молоденькая медсестра дремала, сидя на стуле возле кровати. Заслышав шаги, она встрепенулась, поправила замысловатую накрахмаленную шапочку, приколотую так, чтобы не помять роскошные каштановые кудри, и сообщила бодрым голосом:

— Все по-прежнему.

— Госпожа Орас приходила? — Андрей не мог оторвать взгляда от беспомощного тельца на кровати.

— Нет, ни разу. Но сегодня позвонила, чтобы спросить, работает ли установка.

Орас согласно кивнул в ответ, как будто ожидал заранее услышать нечто подобное.

— Проследи, чтобы нам не мешали.

Девушка понимающе кивнула и вышла, прикрыв за собою дверь. Сквозь матовое дверное стекло была видна ее тень, скользящая по коридору.

— Вы обещали ей собственный массажный кабинет? — усмехнулся Сергей. — Приятно наблюдать подобную преданность.

Орас не ответил. Его даже не покоробила неуместная веселость Сергея. Просто в этой комнате он буквально заставлял себя произносить каждое слово. Лицо Олежки с закрытыми глазами, с нахлобучкой из белой шапки бинтов, равномерно-розовое, кукольное, было слишком неподвижным даже для спящего ребенка. Всякий раз, подходя к кровати, Орас касался ладошки малыша. Рука была теплой, но при этом абсолютно неподвижной. Чтобы отдал сейчас Орас, чтобы маленькие пухлые пальчики таким знакомым жестом вцепились в его ладонь!..

Семилетов взглянул на экран приборной доски и нахмурился.

— Сколько дней мальчик без сознания?

— Четвертые сутки.

— Мне нужна история болезни.

Орас протянул ему папку в пластиковом переплете и, поймав удивленный взгляд Сергея, уточнил:

— Это копия.

— Я ошибся, — опять неуместно хихикнул Сергей. — Девушка получает от вас в подарок как минимум собственную фирму по обслуживанию больных на дому.

«Не волнуйтесь, ваша фармацевтическая фабрика будет не хуже», - хотел сказать Орас, но не сказал — не смог.

— Но всех вам не удастся купить.

— О чем вы?

— Кто-то из врачей… как бы это сказать… возможно связан с вашими… или нашими общими… врагами.

— Олежку лечит лучший врач в клинике — Ольга Степановна.

— Возможно. Но я бы при такой травме ввел гораздо большую дозу понижающих внутричерепное давление препаратов. Вы меня поняли?

Орас кивнул.

— Когда я смогу забрать Олежку домой?

— Мы еще даже не начали лечение! Вы хоть понимаете, как я рискую?

— Не больше меня.

Семилетов со вздохом открыл портфель, достал пакет со шприцами, пузырек спирта и металлическую коробку с ампулами доновитала. Орас неотрывно следил за руками врача, пока пластмассовый корпус шприца наполнялся розоватой жидкостью. Сергей подошел к телу Олежеки, и Орас отвернулся.

«Почему так тяжело? — изумился он непереносимой тяжести горя. — Я так же мал и беззащитен, как и мой малыш. Я — один…»

Он видел себя со стороны нагим и жалким, лежащим посреди Звездной площади, с оплетенными медицинскими трубками руками и ногами, с воткнутыми в кожу иголками. Почему-то никто не обращал на него внимания. Люди перешагивали через него, порой равнодушно скользнув взглядом по лицу. От холодного камня ломило спину, во рту пересохло, но он не мог ни двинуться, ни закричать — даже моргать у него не было сил.

Может быть, вся загадка русской души в том, что пережитое горе прорастает корнями сквозь душу, мы холим и лелеем его в памяти, мы гордимся и возвышается именно им. И чем больше жертв и боли замешано в нашей победе, тем величественнее она нам кажется. Легкие победы не впечатляют. Войны запоминаются не блестяще выигранными сражениями, а тысячами и миллионами убитых. На костях покоятся наши столицы и наши храмы. И все мы, даже князья и успешники, несем на себе, как отраву, проклятое клеймо мартинария… общее клеймо… Орас невольно тронул руками ладонь — нет, клеймо не проступило. Князь не желал пока что менять свою ипостась.

— Что с вами? — Сергей положил ему руку на плечо.

Орас вздрогнул и замотал головой.

— Кажется, грезил наяву, — он бросил взгляд на неподвижное тело малыша, будто надеялся отыскать первые признаки благотворного действия лекарства. — Всё в порядке?

— Да. Но через двенадцать часов я должен вновь сделать укол. Если кто-нибудь узнает…

— Теперь вы не можете отступить, — сухо сказал Орас. — Вы в самом деле уверены, что лекарства не были введены намеренно?

— Уверен, — кивнул Сергей.

Орас подумал — не поставить ли в палате круглосуточную охрану. Но тут же отказался от этой мысли: для всех остальных малыш давно труп, и появление охранника лишь привлечет ненужное внимание. Андрей подошел к постели и вновь погладил мягкую неподвижную ладошку ребенка.

— Олежек, я тебя спасу, — шепнул он. — А ты спаси меня.

И ему показалось, что пальчики малыша в ответ слегка дрогнули. Разумеется, это только показалось. Пока.

 

5

Катерина собиралась уходить, но почему-то медлила. Ждала. Стояла посреди гостиной и натягивала на руки тончайшие лайковые перчатки. Сначала одну, потом другую. И снимала… Потом вновь натягивала перчатку. Сегодня ее наряд был неожиданно скромен: темно-коричневый, спортивного покроя костюм и маленькая ярко-красная шляпка. Лишь бриллиантовые капли в ушах, каждая дороже бесподобного «Форда», говорили о том, что скромность — всего лишь очередная прихоть. Едва Орас вошел, Катерина отвернулась, давая понять, что ни о чем с мужем говорить не собирается.

— Куда собралась? — спросил Андрей, хотя обычно он не задавал подобных вопросов. — Неужели тебя это интересует? — Катерина одарила его улыбкой, больше похожей на брезгливую гримасу.

Она была уже у дверей, когда ее настиг очередной вопрос:

— Ты к Олежке?

Она замерла, но лишь на секунду, потом передернула плечами и, не оборачиваясь, бросила:

— Это бессмысленно.

— Он еще жив! — невольно вырвалось у Ораса, хотя по дороге домой он решил, что ни в коем случае нельзя намекать жене о внезапно явившейся надежде.

— Ах, ты надеешься, бедный! — она обернулась и окинула его презрительным взглядом, будто окатила холодной водой. — Зря. Пусть лучше умрет, чем живет калекой. Для тебя лучше, — добавила она с нажимом.

Сделалось очень больно. Вряд ли Катерина когда-нибудь любила его, но прежде все же старалась держаться в рамках вежливости. Внезапная вспышка холодной неприязни поразила Ораса. Уж слишком на поверхности была причина.

— Моя звезда закатывается? — спросил он громко и набрал побольше воздуха в легкие, пытаясь разогнать боль в груди.

Катерина как будто опомнилась.

— Что тебе от меня надо? — проговорила она с раздражением, но уже без прежней злобы. — Я тебе всё отдала! Впрочем, ты никогда ничего не мог оценить по-настоящему, — она торжествующе взглянула на мужа так, будто произнесла не очередную банальность, а некое откровение

— А тебе-то что надо?! — крикнул Орас в ответ, но дверь уже захлопнулась.

Он отдал бы многое за любовь этой женщины. Всю жизнь он хотел доказать ей, что достоин ее любви. Катерина не обладала ни богатством, ни связями, не сделала карьеры, и все же рядом с нею Орас всегда чувствовал свою второсортность. Каждым жестом, каждым движением и каждой фразой она напоминала, что снизошла до него. Поначалу его восхищало, что он получил этот почти недостижимый приз, потом это стало приводить в ярость. Он не пытался разобраться в душе Катерины, но со свойственным ему упорством старался сделать из нее то, что ему нужно. Однако все усилия шли прахом, и он наконец понял, что должен отступить.

Орас усмехнулся: стоит ли думать о Катерине теперь? Он прошел к себе в кабинет и отпер сейф. Достал черный бархатный футлярчик. Открыл — не любоваться — лишь проверить — на месте ли кольцо. Потом вынул из ящика крошечную горошину и спрятал ее под бархатную подкладку. Стоял, сжимая футляр в руке.

«Мы подарим это кольцо маме?» — отчетливо услышал он голос Олежки.

Ему показалось. что внутри него сорвалась какая-то пружина, и хрипя принялась раскачиваться в груди, вцепляясь в живую ткань острым своим обломком. Похожие на лай рыдания сорвались с его губ. Чтобы не упасть, он прислонился к стене. Что-то знакомое было в этом хрипе, рвущемся из груди, и в холоде, ползущем по спине от каменной стенки. Что-то, прежде не соединимое, теперь слилось намертво. Он силился вспомнить — что, и наконец вспомнил…

Он только что приехал в город и открыл магазин. В деньгах он был ограничен. Отыскалась квартирка. Маленькая, но очень приличная. В центре, недалеко от Звездной. И совсем по смехотворной цене. Вставая утром, он каждый день слышал за стенкой странный звериный вой. Поначалу он думал — воет запертая собака. Но потом порой стал прорываться человечий голос, и явственное: «Ой, мамочки… Олюшка, как я тебя любила…» и так каждое утро с регулярностью гремящего по утрам будильника. Потом он узнал, что в соседней квартире прежде жили мать, дочь и семидесятилетняя бабка. А потом пятнадцатилетняя девочка погибла в автокатастрофе. Милое женское царство, в которое внезапно ударила молния. И теперь, проводив осиротевшую дочь на работу, каждое утро старуха металась по пустой квартире и выла в голос. Этот вой поразил Ораса. Не ужаснул, а именно поразил. Он стоял неподвижно, вслушиваясь и неясные, смутно долетающие сквозь стену причитания. Они то удалялись, то приближаясь, становясь столь отчетливыми, что можно было разобрать каждое слово. В первый день он только слушал. Во второй, поднявшись утром, не раздумывая, шагнул к стене и прижался к ней спиною. Он почувствовал как мурашки пробежали по коже. А потом… странная теплая волна разлилась по всему телу. Он вновь отведал знакомой пищи — энергопатия была поглощена. Он не чувствовал себя при этом виноватым — к смерти этой девочки он не имел никакого отношения. Если бы в его силах было ее спасти — он бы не задумываясь сделал это. Но теперь уже ничего нельзя было сделать — из-за стены на него лился плотный удушливый поток, дарующий успех в будущем. И он не мог отказаться, заставить себя не поглощать пищу. Он — поглощал. Так прошло две недели. Две долгих недели прежде, чем энергопатии набралось достаточно, чтобы он смог совершить новый рывок.

Тогда он получил во владение свое первое кафе на Звездной. А старуха по-прежнему плакала за стеной…

Звонок телефона заставил его очнуться. Ему казалось, что теперь в соседней комнате кто-то точно так же подслушивает, пытаясь впитать доносящиеся из груди Ораса хрипы. Но ведь там, за стеной, никого нет — там его собственная спальня. Может ли он питаться своим собственным горем и шагать наверх?

Телефон не унимался. Пересилив себя, Орас подошел к аппарату. Он знал, что сейчас ему сообщат нечто очень важное — он понял это после первой трели звонка. Он знал это точно так же точно, как много лет назад знал, что получит это кафе на Звездной

— Госпожа Орас уехала, не так ли? — спросил надтреснутый старушечий голос. — Я видела машину… Но можно и ошибиться.

— Она уехала, — отвечал Орас кратко.

— Я — Хохлова, — голос натужно закашлялся. — Вы очень-очень хорошо меня знаете, господин Орас. Я живу в доме на перекрестке. Тут, за поворотом. Когда-то мы были соседями.

Та старуха? Неужели это возможно? Он только что думал о ней, а теперь она сама ему звонит?

— … у меня в комнатке два окна, — продолжал пришептывать голос в трубке, — на первом этаже. Я уже давно никуда не выхожу, сижу возле окна и смотрю, как много нынче людей на белом свете. А перекресток между тем тот самый. Вы понимаете меня? Я четыре дня назад я тоже здесь сидела и очень хорошо всё видела…

Она видела как погиб его собственный сын. Или нечто большее?

— Что именно вы видели?

— Э, милый… Я человек старый, больной… всеми оставленный… дочка моя теперь живет в другом городе…

— Сколько?

— Учтите, следователю я сказала, что не видела ничего. То есть заснула… задремала… Но если вы захотите я могу сказать, что ошиблась и теперь вспомнила.

— Сколько?!

— Двести баксов. — Удивительно как старухи любят произносить это слово «баксы». — И приходите ко мне. Я не выхожу. Зато на месте всё расскажу подробно. Вы не пожалеете.

 

6

Ольга Степановна собиралась уходить домой. Она сняла и повесила в шкаф голубой халат, надела ярко-красное платье с глубоким вырезом на спине. В свои сорок пять она сохранила пристрастие к ярким цветам и экстравагантной моде. Благодаря пластической операции, массажу и косметике она выглядела тридцатилетней. Пожалуй, только глаза ее, слишком внимательные и жестокие, выдавали если не возраст, то характер.

Когда в дверь постучали, она укладывала сумочку. Вернее, задержавшись на секунду, разглядывала оригинальную брошь: бриллиант на срезе черного агата. Старинная работа. Ольга Степановна питала страсть к подобным вещам. В ее возрасте и с ее положением украшать себя бижутерией вульгарно. Она уже обдумывала новое платье — серебристый струящийся шелк, чуть присобрано на груди. Но в дверь постучали. Она не торопилась сказать «да» или «войдите». Она никого не ждала. Скорее всего, какой-нибудь раздраженный больной или не менее раздраженный родственник. Ольга Степановна подумала, что непременно сменит прическу и купит туфли на высоких каблуках. В дверь снова постучали. Она хотела выйти через запасной выход. Встречаться и говорить — увольте! Жить становилось все тяжелее, усталость то и дело по-медвежьи наваливалась на плечи. Пластические операции не помогают снять тяжесть с души. А ключ в замке забывчиво не повернут, и дверь отворяется…

Вошедшего Ольга Степановна знала, впрочем, как и почти все жители города.

— Я на счет установки «сердце-легкие», - сказал Орас, усаживаясь на стул, в то время как Ольга Степановна продолжала стоять — но это его, казалось, не смутило.

— Пришли дать согласие на отключение?

— Напротив!

— Вы просто тянете время и зря тратите деньги. Ваш сын давно мертв, а вы упрямо отнимаете жизни у других, не давая воспользоваться установкой. Откуда такой узколобый эгоизм? Вы всегда казались мне умным человеком.

— Не волнуйтесь, у меня хватит денег оплатить ваши счета!

Кожа вокруг рта слегка сморщилась и выдала возраст.

— Вы слишком упрямы. Не надо так упорствовать. Иначе вас раздавят. Пеките ваши булочки… Пока вам позволено, — в ее глазах светилось неприкрытое торжество.

— Ах, булочки… — Орас заулыбался, его лицо сделалось откровенно глупым. — Вы их любите? Мой личный рецепт. Хотите, я буду присылать вам свежие каждое утро к завтраку? Только пусть Олежка…

— Он безнадежен, — отрезала Ольга Степановна. — Сам Господь Бог не сможет включить его мозг. А ваши булочки жрите сами!

— Погодите! — окрик Ораса заставил ее остановиться — в этом человеке по-прежнему чувствовалась сила. — Я… я принес вам… Вот!

В руке его мелькнул бархатный футлярчик. Раскрылся. Внутри сверкало кольцо с чудной многогранной каплей, наполненной синими огнями. Ольга Степановна замерла, пригвожденная, завороженная, околдованная…

— Уникальная работа, — с придыханием проговорил Орас. — Эта булочка вам больше нравится? — И опять глупое самодовольное выражение мелькнуло на его лице.

Ольга Степановна энергично захлопнула футлярчик и спрятала в сумочку. Она умела брать взятки как причитающееся ей по праву.

— Я уже предупреждала: спасти вашего сына не может никто. Но вы можете приобрести установку и растить вашего овощ дома. Только поторопитесь с приобретением — больничная установка не может обслуживать вас бесконечно. И учтите — в историю болезни занесено, что мозг мертв. Разумеется, я всегда пунктуальна в таких вопросах. Я указала, что аппарат работает только по вашему настоянию, и вы обязаны за все заплатить.

— Но пока он работает, Олежка жив! Для меня жив! — крикнул Орас с неподдельной страстью.

Но не смотря на всю страстность, ни единой капли энергопатии не вытекло из его души.

— Хорошо, оплатите счет, и эта неделя в вашем распоряжении, — милостиво кивнула головой Ольга Степановна и шагнула к двери.

— Надеюсь, вам понравился подарок, — Орас заискивающе улыбнулся.

Он откровенно переигрывал, но она этого не замечала.

— Не ходите за мной! — ее глаза сверкнули, потом — взмах ресниц и снисходительная улыбка. — Не забывайте — деньги значат далеко не всё.

Едва цоканье ее каблучков замерло в коридоре, Орас бросился к палате Олежки. Семилетов ждал его в коридоре. Он нервничал и мерил маленький закуток широкими шагами.

— Я уже сделал ему укол, — сообщил Семилетов. — И ввел дополнительную дозу лекарств, понижающих внутричерепное давление…

— Когда он очнется?

— При такой травме как минимум необходимо четыре, а то и пять инъекций. О Господи, если кто-нибудь узнает!

— Никто не узнает.

— А эта девушка, что дежурит, на нее можно положиться? — никак не мог успокоиться Семилетов.

— Разумеется. Вы же видели: она здесь круглосуточно, даже спит в палате, там есть вторая кровать. Еду ей присылают из моего кафе. Идемте скорее! Я подсунул маленький презент нашей врачихе. Но мы должны следовать за ней в зоне устойчивого сигнала. Скорее, я же сказал! — они уже заскочили в лифт и ехали вниз.

— Вы всех подчиняете себе, — сказал Сергей, морщась. — Либо подчиняете, либо делаете своими врагами. Я знаком с вами менее суток, а уже чувствую себя вашим рабом.

— Я просто плачу людям, — пожал плечами Орас. — Это добровольное рабство. Скорее! — воскликнул он, выскакивая из лифта и оглядывая стоянку машин. — Ее тачка уже уехала.

— Я должен ехать с вами?

— Разумеется.

— Зачем?

— Может понадобиться ваша помощь.

— О, Господи! Мы проиграем. Нас двое против целого ордината Лиги.

— Мы выиграем. И те, против кого мы играем — вовсе не ординат… Они лишь хотят заполучить ординат себе. Это большая разница…

— Не вижу никакой разницы…

— Да перестаньте вы наконец ныть! Это невыносимо!

— Я не ною, а прогнозирую. Я понимаю — вас многие любят. Но многие и ненавидят. Даже ваша жена.

— Надо же, какой наблюдательный!

Орас уверенно вел свой «Форд» по ночным улицам. Впереди смутно маячили огоньки врачихиной «шестерки». Если она едет домой — Орас проиграл. Если в тайный лагерь, где держат Еву и Кентиса — выиграл. Он верил, что выиграет.

— Да уж, об этом нетрудно догадаться, — бубнил под ухом Семилетов. — Странно только, что она не любит своего сына…

«Значит, заметил», - усмехнулся про себя Орас.

Не станет же он объяснять первому встречному, что Олежка вовсе не родной сын Катерины. Когда они поженились, Катерина наотрез отказалась иметь детей. Уже тогда материально они ни в чем не были стеснены, кафе на Звездной только что перешло в собственность Ораса, и отказ жены привел Андрея в растерянность. Он искал причину, и слышал в ответ всегда одно и то же односложное «нет». На предложение посетить врача Катерина отвечала надменно: «Я здорова» и трясла у него перед носом упаковкой противозачаточных таблеток.

Он надеялся, что время на его стороне, и все уладится само собою — затикают «биологические часы», жена возжелает обзавестись наследником. Он водил Катерину в гости к знакомым, где были маленькие дети и тайком наблюдал за нею: не появится на лице супруги умильное выражение при виде двухмесячного малыша. Но всякий раз замечал лишь брезгливую гримасу. Он не выдержал и вновь завел разговор о ребенке. И опять в ответ прозвучало холодное «нет» и не последовало никаких объяснений. Орас рассвирепел и проорал в лицо Катерине:

— Мне нужен ребенок! Наследник! Кому я всё оставлю? Или ты надеешься — тебе? Так ты не получишь ни гроша, если у тебя не будет детей!

Он ожидал ответной вспышки, но вместо этого услышал поразительные слова, произнесенные совершенно ледяным тоном:

— Заведи любовницу. Любая баба родит тебе говнючка, если тебе он так необходим…

Орас опешил.

— Ты… серьезно? И не будешь ревновать?

— Нет.

В этот раз ее «нет» прозвучало отнюдь не так холодно, как прежде. Орасу даже почудилась в ее голосе скрытая радость. Хотя он и не понял до конца — чему же она радовалась — своей странной выдумке или тому факту, что супруг охотно принял ее предложение.

Он в самом деле последовал ее совету. Так на свет появился Олежка. Узнав о рождении ребенка Катерина пришла в странное возбуждение.

— У тебя родился сын… у тебя — сын, — повторяла она, загадочно улыбаясь.

— Я усыновлю его, — сказал Орас.

— Ну конечно! — она обвила его шею руками и торжествующе рассмеялась. — Наконец-то ты мой, — шепнула она ему на ухо, и кажется впервые в ее голосе послышалась нежность.

Орас был растроган. Он решил, что Катерина из-за какого-то врожденного недостатка не могла иметь детей, но из гордости скрывала свой порок. Теперь же она благодарила за то, что в ее жизни появится малыш. Их малыш! Бог мой, как он ошибался! Олежка появился, но Катерина относилась к ребенку равнодушно. Если не сказать большего…

Орас так и не смог ничего понять.

Тем временем машина, за которой они ехали, свернула на загородное шоссе. Ольга Степановна покидала город. Они выиграли первый раунд. Орас позволил преследуемой машине умчаться далеко вперед — всё равно ей некуда деться: сигнал передатчика сообщал, что «шестерка» врачихи по-прежнему мчится по шоссе, никуда не сворачивая. Так они ехали около часа, пока сигнал не сдвинулся резко вправо. «Шестерка» свернула с шоссе на грунтовку. Орас посмотрел на карту: дорога вела к бывшему зданию фирмы «Околасс», ныне закрепленному за инвалидным приютом. Однажды ему предлагали купить это безобразное строение и он даже ездил его осматривать. Но отказался. Хотя посредник намекал, что деньги могут быстро окупиться.

Что располагается там ныне, Орас не знал.

 

7

Мне снилась узкокоридорная больничка. Та самая, в глуши, куда меня приволок Сашка, еще надеясь на чудо. Но чудеса всегда случаются не с нами. Во сне, как и наяву, я лежала в коридоре на кушетке, а Сашка плакал, как когда-то, уткнувшись лицом мне в живот, где еще трепыхался в лопнувшем пузыре наш крошеный ребенок, которого скоро не станет.

— Ну что же это такое! — выкрикивал Сашка сквозь всхлипы. — Я уже привык к нему! Я его полюбил! Ну почему, почему его не будет?

За дверью с матовым стеклом слышались шаги и металлическое звяканье инструментов. Ожидалась казнь, отвратить ее было невозможно. Счет был простой — две жизни или одна, и выбирать было не из чего. Я обхватила Сашкину голову руками и, запрокинув лицо в золотом ореоле волос, прошептала:

— Сашка, ведь ты мартинарий, да?

Он беспомощно дернулся.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я теперь знаю всё.

— Я решил уйти, — доверительно сообщил Сашка. — Скоро. Очень скоро. Убегу от них навсегда.

— Но самоубийство запрещено! Мартинарий должен терпеть до конца, как бы ни было больно и страшно. Как же ты…

— А плевать! Плевать на запреты! Князья пожирают меня живьем. Я больше так не могу. Будь они прокляты!

Шаги в операционной приблизились, стеклянная дверь распахнулась, и на пороге появился Орас в светлом костюме в полоску, с пистолетом в руках. Он злобно оскалился и вскинул руку, целясь в непутевую и неживую уже (я-то это знала во сне) Сашкину голову. Но зная всё наперед, попыталась спасти. И с криком «нет» выставила руку, защищая. Пуля впилась в ладонь змеиным жалом. Рука на глазах стала распухать и чернеть. Внутренний жар, распаляясь, сделался нестерпимым, боль перекинулась на вторую руку и плечо. Уже никого не было рядом — ни Сашки, ни Андрея, я одна в черной бездне, где красными кометами носились раскаленные угли и жалили мое тело и, довольные, тряслись от смеха. Я кричала и беспомощно махала руками, пытаясь отбиться. Но угли жалили меня вновь и вновь…

— Молчи, дура, если не хочешь, чтобы сюда пришли!

Я открыла глаза. В комнате горел свет, и надо мной склонилось корявое старушечье лицо с растрепанными седыми волосами.

— Вы нянечка? Сестра? Дайте что-нибудь, я больше не могу терпеть… Не могу!

Старуха схватила полотенце и заткнула мне рот.

— Сказала — молчи. Я такая же дойная коровка, как и ты. А будешь орать, я кого-нибудь позову, и уж тогда молись всем святым.

Вглядевшись, я поняла, что старуха не могла быть ни нянечкой, ни сестрой. Грязная рубаха, седые космы рассыпаны по плечам. Орлиный нос изогнулся над запавшим ртом. Типичная Баба-яга — только взгляд не злобный, а растерянный, затравленный. Но затравленные — они гораздо злее злых. Я повернула голову — комната была совсем не та, в которую меня поместили поначалу с Кентисом. Теперь я была в безоконной каморке с голой лампочкой на длинном шнуре. Почему-то подумалось, что в прошлом это была кладовая. Две койки, шкафчик, раковина. Дверь со стеклом, закрашенным белой краской. Очень похожая на дверь в ТОЙ больничке, которую я видела вновь в своем сне.

С трудом я уселась на кровати и принялась рассматривать руки. Левая почти не пострадала, только кое-где покраснела кожа, зато на правой — сплошная рана, пузырь, видимо, сразу лопнул, и теперь непрерывно сочился сукровицей. Кажется, что ладонь продолжают медленно поджаривать на огне. Ожог выглядел очень нехорошо: руку даже не перевязали, и теперь на сгибе она начала медленно пухнуть, загнаиваясь. Но даже эта распухшая красная язва не выжгла проклятый желвак на ладони — клеймо мартинария. Видимо, Кентис прав, и мне в самом деле придется умереть вместе с ним. Зубами я отодрала от простыни полосу и кое-как перевязала руку.

— Зеркало есть? — спросила я у старухи.

— Вон, на стене, любуйся, сколько влезет, — хихикнула старая ведьма.

Поначалу я не узнала себя: из зеркала на меня глядела какая-то комическая маска: ресницы и брови обгорели, на левой щеке — волдырь ожога, да и вся остальная кожа красная, будто мне влепили пощечину, и кожа до сих пор продолжала гореть. На носу — тоже красное пятно… Ужас!.. Ха-ха, мы теперь будем с Кентисом два урода — пара… При чем здесь Кентис? — одернула я себя. Я же люблю Ораса! И он тоже должен меня любить, потому что я страдаю ради него… Да, да я должна думать только о нем!.. А рука болела всё сильнее. Я обхватила ее и принялась нянчить как ребенка. Но это не помогало. Разве можно подавить боль? Разумеется, нет… Но ее можно направлять… Боль — это раскаленная лава, текущая в узкой расселине и уносящая меня… Нет, не так… Я посылаю ее и направляю… Пусть моя энергопатия ускользнет из этих стен, пусть сволочам из Лиги не достанется ни капли. Все должно уйти к Орасу, переплавиться в его успех и его очередную победу. Я смогу это сделать… Непременно смогу. Ведь Сашка сумел не подчиниться. И у меня тоже должно получиться…

— Ужин принесли, — сообщила старуха. — Эй. Да что с тобой? Молишься, никак? Верующая? Господь их накажет… всех накажет! — она торопливо перекрестилась.

 

8

Старик принимал ванну. Перед сном он всегда подолгу лежал в теплой, напитанной хвойным ароматом воде, чувствуя, как усталость и ломота покидают тело. С тех пор, как Кентис исчез, Старик почти не спал. Лишь под утро удавалось забыться на два-три часа, и то после двойной дозы снотворного. Мозг лихорадочно пытался найти выход. Но ни на один вопрос не находилось ответа — повсюду высились стены. По-прежнему власть оставалась в руках Старика, вокруг толпились ждущие указаний люди. Но он ничего не приказывал. Он ждал. Впервые на много лет Старик не чувствовал поддержки Лиги. И хотя его ординат не был полностью уничтожен, связь с оставшимися мартинариями прервалась вместе с исчезновением Кентиса. Старик чувствовал, что энергопатия больше не поступает к нему. Его лишили привычной пищи, и он мгновенно обессилел. Ему казалось — он стоит над черной пропастью, наполненной сыростью и холодом, и чудом не падает в нее, ибо силы тех, кто ушел, странным образом продолжают поддерживать его. Но тонкая граница, отделяющая его от пропасти, истончается, тает энергия, возрастает притяжение пустоты. И он… Нет, не он один, но весь его город, все люди, поверившие в его успех, проваливаются вместе с ним. Все начинания и надежды обречены. Кто это сделал? Кто измыслил такое? Наверняка кто-то из молодых, из любителей кусков пожирнее, кому не терпится семимильно шагнуть наверх.

— Надо срочно заткнуть дыру, — пробормотал Старик, и дрожь пробежала по его телу.

Он не заметил, что вода остыла. Кряхтя и ругаясь сквозь зубы, Старик выбрался из ванной, наскоро обтерся и завернулся в махровый халат. Внезапная слабость охватила его, и он вцепился в край ванной, чтобы не упасть.

Сегодня утром он наконец связался с Великим Ординатором. Он просил помощи, но ему дозволили произнести не более десятка слов. Его грубо оборвали. Таким тоном давненько с ним никто не разговаривал. Если ситуация не изменится — пригрозил Великий Ординатор, как когда-то грозил секретарь парткома замеченному в недостойном поведении партийцу, оставшиеся мартинарии будут переведены из его ордината в другой. Все погибнет — город и люди. Но такие мелочи не интересуют Высший круг. У них свои, понятные только им интересы. Старик уже не был вполне князем — потеря сына пробила в его душе брешь, он перестал удерживать в себе энергопатию, и она изливалась из него, как вода из треснувшей чашки. Великий Ординатор чуял этот сырой кровяной запах и скалил зубы в ответ на просьбы о помощи. Те, кто убивал, нравились ему больше. Они снабжали его пищей, они выполнили то, о чем просили посланные в город Карна и Желя. При воспоминании об этих двух девицах Старик содрогнулся. Они требовали у него жизни чьих-то детей. Он отказался. Тогда они отняли у него собственного сына. Энергопатия должна литься непрерывно…

Сегодня утром исчезли еще трое мартинариев. В том числе Семилетов — этот человек когда-то приходил к мэру на прием и рассказывал о своем необыкновенном открытии в области фармакологии. Старик помнил эту встречу — он верил каждому слову худощавого человечка с орлиным носом и острым подбородком. Но при этом мэр отчетливо ощущал знакомый сладковатый запах энергопатии, исходящий от Семилетова. Старику очень хотелось сказать в ответ «да», он уже снял трубку, чтобы звонить начальнику отдела мэрии по науке и культуре, когда услышал свой собственный голос:

— К сожалению, мы не можем финансировать подобные проекты из городского бюджета. Вам самому придется искать спонсоров.

Поток энергопатии должен изливаться непрерывно.

В гостиной уже давно звонил телефон, но подойти не было сил. Звонки не умолкали. Это был его личный номер, известный очень и очень немногим. А вдруг это Кентис? Старик вздрогнул и, превозмогая слабость, дотащился до аппарата.

— Сообщаю вам адрес тайного лагеря мартинариев, — скороговоркой проговорил показавшийся знакомым мужской голос. — Там содержат вашего сына. Это здание бывшей фирмы «Околасс», ныне числится за инвалидным приютом. Вы поняли?

Старик с трудом выдавил «да», после чего трубку повесили. Ну вот, наконец он сможет отдавать приказы. Он еще может всё спасти и поправить. Но Старик стоял не двигаясь. Твердь под ногами истончалась, всё отчетливее проглядывала пропасть. Казалось — стоит шевельнуться — и он полетит в черноту!

Старик провел ладонью по лицу. Наваждение отступило. По-прежнему босой, он с трудом доплелся до прихожей. Здесь, как обычно, дежурил охранник. Сегодня это был Тосс.

— Вызови Нартова ко мне. Скорее. Немедленно. Хоть из-под земли… — оборвав себя на полуслове, Старик захлопнул дверь и прижался лбом к ее белой прохладной поверхности. Он слышал, как Тосс набирает номер, как разговаривает.

«Да, да, сейчас… вид как у повешенного… нет, не сказал…» — долетали слова.

«Нартов исполняет, Нартов всегда исполняет… — всплыла откуда-то мысль и пропала. — Однако, какая противная у него фамилия. Скребущее „Р“ в середине как рыболовный крючок…»

Нартов — крючок… А он, Старик — рыба. Прежде был рыбаком, а теперь — глупая рыбина на крючке… Бред…

Старик стоял, вцепившись в ручку двери, не в силах отойти. Когда через двадцать минут Нартов явился, он столкнулся нос к носу с мэром. Никогда раньше Нартов не видел шефа таким жалким. Старик что-то бормотал про тайный лагерь, в котором неизвестные прячут мартинариев, про охрану, про соблюдение тайны, про невозможность привлечь к этому делу милицию. После каждой фразы он шептал: «Мой мальчик, там мой мальчик…» Нартов едва сдержался, чтобы не усмехнуться: что может быть нелепее этой гипертрофированной любви властелина к своему придурковатому сыночку? Старик едва стоял на ногах, его шатало, руки и голова тряслись. Он смотрел куда-то мимо Нартова, а лиловые губы то и дело морщила бессмысленная улыбка. Сейчас он выглядел девяностолетней развалиной, хотя на самом деле ему еще не исполнилось и шестидесяти. Казалось, его немощь растет с каждой минутой. Глядя на него, Павел с удесятеренною силою ощущал свою молодость, свою железобетонную непоколебимость. Ординат не поддерживал его прежде, и теперь он не чувствовал его гибели. Лишний раз он убедился в пользе бесчувственности. Теперь это удесятерило его силы. Наступал его час. Его миг.

— Я всё сделаю как надо, господин мэр. Не волнуйтесь, — боясь выдать себя, Нартов опустил голову.

Глаза его невольно остановились на огромных, растоптанных старческих ступнях с безобразно вздувшимися венами. Глядя на них, Павел вспомнил, что в Древнем Египте умершим отрезали подошвы. И эта мысль теперь неотвязно вертелась в мозгу. Нартов чуть не ляпнул об этом вслух. Старик казался ему уже трупом.

— Разрешите взять Тосса? — в самом деле: зачем трупу охранник.

Нартов отвел старика в постель и лично укрыл одеялом. Его заботливость была почти искренней. Интересно, объявит Старик утром, что уходит в отставку, или сможет протянуть еще несколько дней? Пожалуй, даже лучше, если протянет с недельку. У Нартова будет время подготовиться.

Как смешно все-таки вышло: Старик прокололся на том, на чем всю жизнь боялся попасться — на любви к своему единственному чаду.

 

9

Ольга Степановна распахнула дверь в узкую комнатенку с табличкой «дежурный», и вошла. Ночник на столе слабо освещал кожаный диван и лежащего на нем человека. Экран компьютера наполнил комнату странным сиреневым свечением. Могучие бойцы в непробиваемой броне лихо размахивали лазерными мечами. Ольга Степановна шагнула к клавиатуре и нажала кнопку. Цветные фигурки на секунду замерли, затем задергались в конвульсиях и начали таять.

— Говорят, компьютерные герои, погибая, тоже выделяют некоторую энергопатию, — заметил Юрий, наблюдая за действиями гости.

— Не больше, чем ее затратил программист, создавая эту чепуху. Причем поделенную на все «сидюки», - усмехнулась Ольга.

Юрий приподнялся на диване, но потом вновь принял прежнюю, расслабленную позу. В этом кратком движении был весь Мартисс — его привычная вялость и внезапная порывистость. Ольга зажгла верхний свет — она считала, что может распоряжаться повсюду. Даже здесь, в чужой вотчине. Ее уверенность раздражала и восхищала одновременно.

— Премиленькое платье, — улыбка скользнула по крупным чувственным губам Мартисса. — Но ты задержалась… — то ли вопрос, то упрек прозвучал в его словах — она не разобрала.

— Явился Орас и опять канючил на счет своего мальчишки. Не понимаю — если у него столько денег, зачем ему больничная суперсовременная установка? Аппаратуру попроще он мог бы установить дома и растить там свой драгоценный «овощ», - она презрительно фыркнула. — Я дала ему несколько деньков. В принципе, он сам продлевает себе пытку.

— Тебе его жаль?

— Не люблю плебеев, добившихся успеха. Хотя порой приятно поставить их на место.

— Он долго сопротивляется… — задумчиво проговорил Мартисс, — но рано или поздно он станет мартинарием. Вот только… кто захочет поглотить ЕГО энергопатию.

Последние слова заставили Ольгу встрепенуться. Она обвила шею своего любовника руками и зашептала ему на ухо:

— Ты уже начал осуществлять тот сценарий, который мы разработали с тобой утром?

Тот, с Кентисом и его девчонкой? Учитывая факт, о котором мы с тобой говорили? Юрочка, ты умеешь поглощать энергопатию — значит, ты станешь князем… Так чего же ты медлишь?

Мартисс поморщился.

— Умение поглощать — еще не всё. Прежде всего меня не признает Лига, а потом…

— Это не имеет значения. Ты можешь стать вольным охотником. Нужно только набрать достаточно пищи для первого прыжка. Это совсем нетрудно. В каждой клетке этого зверинца сидит бесконечный источник энергии. Ах, если бы я могла поглощать, что бы я натворила! Ты не представляешь! — в голосе Ольге неожиданно прозвучала такая сила, что Мартисс невольно попытался отстраниться. — Но мы всё равно это сделаем с тобой, дорогой. Если бы ты только знал как я тебя люблю!

— Не надо так! Я же просил не говорить… — пробормотал он раздраженно.

— Не говорить, что я тебя люблю? — она коротко рассмеялась. — Разве такое можно запретить? Глупенький ты мой, — Ольга шутливо взъерошила его волосы.

Он высвободился из ее объятий и шагнул к двери.

— Осторожно, с непривычки энергопатией можно отравиться, — предостерегла Ольга.

— Не так уж я непривычен, — усмехнулся Мартисс.

Ольга понимающе кивнула. Когда князья Лиги изволят питаться, погонялам всегда кое-что перепадает. В такие минуты не важно — умеют они поглощать или нет — в данном случае за них работает их хозяин. Они, как собаки, собирают с пола упавшие ненароком куски. Сейчас Ольга хотела воспользоваться именно этой особенностью энергии страдания. Не в силах поглотить в одиночку то, что она могла выжать как погоняла, Ольга надеялась слизать оброненные другими крохи. Мартисс мог ей помочь.

 

10

Кентису снился прекрасный сон. Он плакал во сне от счастья, и слезы текли меж сомкнутых век. Он вновь стал ребенком, и ему выпала удивительная удача: она нашел папку с белыми плотными листами, толстую-претолстую, как библия. И вот он сидел и изрисовывал лист за листом, наслаждаясь скольжением грифеля по плотной и белой бумаге. А замечательная папка и не думала убывать, хотя стопка рисунков на столе всё росла и росла. Вокруг него шумел фантастический лес и прыгали золотые звери. Их тени ложились на бумагу, он обводил контуры, обреченно сознавая, что это всего лишь сон и, проснувшись, он тут же всё позабудет, ибо столь восхитительное может существовать только во сне. Но, как и в детстве, в сон ворвался отец, отнял папку и закричал: «Не смей транжирить бумагу! Дели каждый лист на десять квадратиков и рисуй!» Разве Старик мог понять, что чистый лист бумаги — это свобода, а квадратики — тюремные клетки, где рисунки просто умрут?!

Отец схватил Кентиса за плечо и стал трясти… Кентис проснулся. Он лежал на сдвинутых стульях в проклятой комнатке с камином, и Юрка Мартисс тряс его, стараясь разбудить.

— Я тебя вспомнил, — пробормотал Кентис, приподнимаясь. — Ты учился в соседней школе и вечно ухлестывал за нашими девчонками. Наши ребята тебя постоянно били.

— Неужели узнал? — Мартисс наигранно удивился. — Ты же всех презирал. Разве кто-нибудь мог быть тебе ровней?

— По-моему, мы даже дружили.

— Да, ты делал вид, что нисходишь до меня.

Юрий поморщился, пытаясь прогнать воспоминания. Память о детстве сбивала с нужного настроя. В те года ненависть и приязнь лежали гораздо ближе друг к другу, как фломастеры в коробке, каждодневно меняясь местами. Они в самом деле были то друзья, то враги, но во взрослую жизнь унесли с собой лишь вражду и зависть.

— Пойдем, — Мартисс старался говорить как можно суше. — Для тебя приготовлено небольшое развлечение.

— Дыба или костер? — поинтересовался Кентис, без всякой охоты вставая.

— Мы не работаем так грубо, — Мартисс подтолкнул пленника к двери.

— Куда же в таком случае мы отправляется в три часа ночи? М-да, Юрочка, вот уж не думал, что из Дон Жуана ты превратишься в заурядного палача.

— А ты сам какую роль играл в ординате? А? Примитивного погонялы. Ты — как я.

— Я — мартинарий, — почти с гордостью произнес Кентис.

— Вот уж никогда не поверю!

— Проверь, — Кентис с гордостью повернул правую руку ладонью вверх. Ожог на коже почти зажил, и теперь явственно проступила красная бугристая буква «М».

— Ну и что? — пожал плечами Юрий. — Знак не проявляется только у князей. А погонялы точно так же клеймятся, как и мартинарии. Так что не обольщайся на свой счет. Ты — погоняла. Между нами всегда было так мало разницы, друг мой Кентис. Только та, что твой отец — мэр города, а мой — неудачник-мартинарий, чью боль вы попивали не стыдясь.

— Значит, ты метишь в князья?

— А ты нет?

— Мартинарий не может быть князем. Погоняла — да… изредка. А мартинарий — никогда.

— Если ты мартинарий, то где твое молочко? Где энергопатия? Я ничего не чувствую.

Кентис рассмеялся в ответ, и смех его прозвучал вполне искренне. После гибели своих работ он ощутил внезапную легкость и пустоту. Казалось, от него отсекли часть живую, и в первый момент он чуть не умер от боли. Но умерло лишь отсеченное, а он, Кентис, остался жить. Его душа сделалась огромной и пустой, она могла вместить любые верования и чувства, и не наполниться. Кентису представлялось, что весь он — огромный сосуд, и в этом он был так схож с другими. Прежде он был иной, а теперь сделался как все. Сейчас он, сам того не замечая, необыкновенно походил на Мартисса — не внешне конечно, но внутренней своей неприкаянностью. Его творчество превращало клоунско-преступную киноварь в благородный пурпур. Прежде он повторял о себе частенько:

Теперь он утратил свою бессрочную индульгенцию. Но чувство невиновности его не покинуло.

 

11

Когда дверь отворилась, и в комнату вошел Кентис, я подумала, что сплю, уткнувшись лицом в подушку и сглатывая боль как горькое снотворное, сплю вполглаза и при этом мысленно пытаюсь разговаривать с Андреем. Но когда следом в дверь протиснулся Мартисс, я поняла, что сон превращается в явь.

— Господи, хоть бы поспать дали, изуверы, — пробормотала бабка со своей койки. — То эта дура всю ночь стонет, то теперь гости к ней пожаловали поразвлечься.

— Эй, бабка, у тебя, погляжу, одно на уме, — грубо огрызнулся Мартисс. — Может, самой охота? Так мы тебе старичка организуем, у нас это не запрещается.

— Слушать тебя противно! — в сердцах сплюнула бабка. — Да ты глаза свои бычьи не пузырь, я свое отстрадала, зря надеетесь из моих старых костей навар себе получить.

Судя по тому, как старуха разговаривала с Мартиссом, я поняла, что Юрия, несмотря на импозантный вид, его не особенно ценят и держат на какой-то низшей, вовсе неуважаемой должности. Тон старухи его задел, и он вспылил совершенно неожиданно:

— Толк будет, ведьма, когда тебя живьем сожгут!

Есть люди, которым идет вспыльчивость, но в поведении Мартисса она выглядела совершенно неуместно. Вообще этот ненужный разговор со старухой сбил и обескуражил его. Он вошел в эту комнату, изображая князя. Но после двух фраз превратился в обычного погонялу. Он и сам почувствовал, что теряет нужный настрой и заторопился, вновь изменил тон, в этот раз на ехидно-насмешливый и почему-то стал постоянно подмигивать Кентису. Надо сказать, что тот выглядел куда более достойно.

— Пришел сообщить вам радостную новость, — подмигивая теперь уже мне, сказал Юрий. — Вчера, после обжаривания в камине, пришлось прибегнуть к услугам врача. Ну, и кроме всего прочего, сделали тест на беременность. И тест дал положительный результат. Ева, представляешь, ты станешь матерью. Какая радость! Я тебя искренне поздравляю. Кентис, надеюсь, ты тоже рад?

Кентис глупо моргнул и уставился на меня. Я заморгала еще глупее.

— Насколько я помню, — пробормотал Кентис, — с данной девицей я ни разу не трахался. Так что вопросы с подробностями не ко мне.

В моем мозгу радостно вспыхнуло «Орас! Новый Олежка!» Мелькнуло даже нечто подвенечно-белое, марш Мендельсона и… тут же всё залило чернотой. Потому что новое существо внутри меня могло принадлежать не только Орасу, но и… Ваду. Я точно не знала, через сколько дней тест на беременность дает положительный результат, но по всем прикидкам выходило, что у меня было гораздо больше шансов забеременеть в ту мерзкую ночь у Вада, чем в объятиях Андрея. Ребенок тут же представился крошечным уродом с безобразными зачатками ручек и ножек, с огромной головой и набыченной шеей. Он лежал толстым кулем в колыбельке и надрывно орал: «Хочу! Хочу! Хочу!»

— Нет! — заорала я как резаная. — Нет! Нет! Нет! — И заткнула уши. Потому что собственный визг оглушил меня. — Какая же я дура! Дура! Дура!

Последнее слово я могла бы повторить раз сто, и всё равно бы не определила меру своей глупости. Я пила в компании Кентиса ликер. А надо было жрать положенные в таких случаях таблетки. Надеялась, что обойдется! Идиотка! Я провела руками по животу, пытаясь определить, в самом ли деле урод сидит там, внутри. Определить, разумеется, было ничего нельзя. Я могла родить ребенка Орасу! Здорового, красивого, замечательного ребенка! Но вместо счастья выходило опять одно дерьмо. Не могу же я подсунуть Андрею урода и с наглой рожей заявить: он твой. Надо немедленно что-то делать. Немедленно! Но что? Я соскочила с постели и принялась лихорадочно рыться в единственном шкафчике. Там нашлась куча оберток, грязное белье и пакет ваты.

Мартисс недоуменно смотрел на меня.

— Что ты ищешь? — полюбопытствовал Кентис.

— Таблетки… Те, что действуют в случае задержки. Говорят, есть такие…

— Сомневаюсь, что они тут могут быть, — хмыкнул он.

В самом деле — с чего им тут оказаться? Кажется, я совсем сошла с ума.

— Вы должны их мне достать, — повернулась я к Мартиссу.

— Почему я? — спросил тот обалдело.

— Вы здесь хозяин. Или отпустите меня в аптеку.

Очевидно Юрий от этой сцены ожидал иного эффекта: нежных отцовско-материнских чувств, страха за не рожденное дитя. Или чего-то в этом роде. Сбитый с толку, он с отвращением смотрел на меня и медленно отступал к двери. Но ретироваться ему не удалось: в комнату вошла высокая красивая женщина в ярко-красном платье и, взяв Мартисса под руку, прильнула к нему:

— Как дела, Юрочка? Получил хоть капельку энергопатии? — я узнала женщину, что видела в больнице выходяшей из палаты Кентиса.

— Ну… возможно даже слишком много… не знаю…

— Ты что же, ничего не проглотил? — изумилась дама в красном.

— Нечего здесь глотать! Пусто! Она требует таблетки, чтобы избавиться от ребенка. Ольга, здесь одна оболочка — я это чувствую!

И тут Кентис ловко нырнул в раскрытую дверь и захлопнул ее. Мартисс рванулся следом, но лишь беспомощно ткнулся в стекло. Несколько раз он дернул ручку, но дверь не подавалась.

— Замок открывается снаружи, — проговорил он упавшим голосом.

— Вызови охрану, — подсказала Ольга.

— Я оставил передатчик в дежурной.

— Юрочка, что с тобой? — проговорила она слащаво, до приторности.

— Не могу так больше! — то ли прорыдал, то ли прорычал Мартисс. — Всё мерзко! Мерзко! Меня тошнит! От них всех тошнит. Ничтожества! Дрянь! Будь они все прокляты! Их можно только пытать, резать на куски, жечь — тогда они еще на что-то способны. А так ничего! Понимаешь, ничего!

— Юрочка, я…

— И ты тоже! — в ярости закричал Мартисс и, сдернув со стены зеркало, яростно швырнул им в дверь.

Вместе со звоном разбитого стекла пронзительно взвыла сирена. Мартисс спешно принялся вынимать осколки, застрявшие в проеме, не обращая внимания, что в кровь режет пальцы. Он уже собирался вылезти наружу, когда подскочил охранник и приставил ствол пистолета к виску.

— Ты что, обалдел? — заорал Юрий. — Я — дежурный по корпусу!

Охранник наконец узнал его и опустил оружие.

— Мартинарий разбил дверь и сбежал, — объяснил Мартисс и полез через проем наружу.

Охранник посмотрел на него еще более обалдело и повернул защелку замка, открывая дверь.

— Ах, да… — Мартисс попытался улыбнуться. Одернул свой сомнительной чистоты халат и, распахнув дверь, с преувеличенной галантностью повернулся к Ольге:

— Прошу вас.

— Я останусь, — ответила та.

— Хочешь попробовать сама? Как знаешь. Только ничего у тебя не выйдет. Могу поручиться.

Сирена смолкла, и сделалось очень тихо. Слышался лишь звук удалявшихся по коридору шагов. Ольга повернулась и несколько минут разглядывала меня как диковинное животное.

— Значит, хочешь избавиться от ребенка?

— Да, — отвечала я очень, забиваясь угол кровати — Ольгу я боялась гораздо больше Мартисса.

— Почему? — она смотрела на меня как прокурор.

— Он мне мешает… И вообще, какое вам до этого дело?

— Никакого, — она пожала плечами. — Ты, верно, не знаешь, что малыш будет страдать, умирая? Ему очень больно, когда его отдирают от матери. Великолепный сгусток энергопатии, цельный, как восхитительный плод. Ну что ж, пойдем и убьем его вместе, прямо сейчас, — и она схватила меня за руку.

Мне вдруг вспомнилась крошечная ручка, отделенная от тела моего не рожденного мальчика. Я закричала совершенно по-звериному и изо всей силы ударила Ольгу ногой в грудь. Она отлетела в сторону, нелепо взмахнула руками и, грохнувшись на пол, осталась лежать неподвижно. Бабка испуганно ахнула и натянула одеяло на голову. Несколько секунд в комнатке никто не двигался. Стояла мертвая тишина. Потом я сползла с койки и наклонилась над лежащей. Ее ноги безобразно вывернулись, а платье задралось. Голова нелепо свернулась на бок. Я хотела дотронуться до ее лица, но не смогла.

«Что же это? — подумала я, изумляясь нелепой неподвижности тела. — Так ведь я…»

Ужас захлестнул меня. И сердце пребольно забилось в горле. В следующую секунду я уже выпрыгнула в разбитый проем и помчалась по пустынному коридору мимо серых однообразных дверей, промаркированных массивными накладными номерами. На полной скорости я пронеслась мимо выхода к лифту. На площадке, к моему удивлению, никого не было. Но я всё равно не отважилась воспользоваться лифтом, а добежала до черной лестницы. Опять же, вопреки всякой логике, дверь оказалась открытой. Красноватый свет забранных решетками лампочек освещал грязные щербатые ступени и груды окурков по углам. Я помчалась вниз. Четыре лестничных поворота — и я с разбега налетела на запертую дверь. Обычное фанерная двухстворчатая дверь. Я дернула ее — она заходила ходуном, тогда я ударилась о нее всем телом, язык замка выскочил наружу — не знаю, откуда взялась такая сила — право, и не всякому мужику удалось бы подобное.

Но… Выскочив наружу, я тут же угодила в объятия какого-то человека, вооруженного увесистой дубинкой. Я попыталась вцепиться ему в волосы, но пальцы соскользнули по коже — его голова была обрита наголо.

— А вот и Евочка! — раздался насмешливый голос, и я наконец узнала Кентиса. — Я сразу понял, что это ты, едва услышал сии громоподобные удары. Кто же еще способен взломать дверь голыми руками!

— Кентис, дорогой, я ее убила. Кажется… — пробормотала я, стуча зубами как в лихорадке.

— Кого? — недоверчиво хмыкнул он.

— Бабу эту в красном. Ударила ногой и убила…

— Потрясающе! Я и не знал, что ты каратистка.

Я попыталась прервать его, но Кентис нетерпеливо махнул рукой.

— О твоих подвигах потом. А теперь слушай: там, за поворотом коридора, перед запасным выходом торчит охранник. Ты помчишься к нему с воплем: «Помогите!» бросишься на шею. Постарайся развернуть его так, чтобы он очутился ко мне спиной.

И он выразительно помахал в воздухе обрезком трубы, который я поначалу приняла за дубинку.

— Вдруг он убьет меня, как только увидит?

— Не волнуйся! Местная охрана не привыкла пускать в ход оружие: мартинарии хотя и с придурью, но обычно народ безобидный. Они привыкли подставлять голову под удар. Ну же! Вперед! — Он ухватил меня за руку и потащил по коридору.

Всё оказалось так, как он говорил — пустынный холл и единственный охранник у дверей. Я вышла из-за угла и остановилась как вкопанная. Охранник увидел меня, но не удивился.

— Эй ты, иди сюда! — приказал он, но я не сдвинулась с места.

— Вот сучка… — он поднес к губам рацию и сказал: — Она здесь.

И направился ко мне.

Я наконец очнулась и с жалостным воплем кинулась к нему на шею. Следом из укрытия выскочил Кентис и замахнулся обрезком трубы. Удар пришел охраннику по руке. Тот рявкнул от боли и стряхнул меня, как грушу. Кентис дернулся, изготовился парировать удар, вскинул руку, загораживая лицо, и ошибся. Кулак охранника погрузился ему в живот, Кентис издал хриплый утробный звук и шлепнулся на пол. Труба, звякая, откатилась к моим ногам. Охранник довольно хмыкнул и потянулся к рации. Я схватила оброненную Кентисом трубу и изо всей силы треснула охранника по лодыжке. Он не ожидая подобной подлянки, взвыл не своим голосом и согнулся от боли.

«Ну всё, конец…» — подумала я.

Руки, сжимающие трубу разом сделались мокрыми от пота. Я понимала, что надо ударить его еще раз, по голове, пока он не очухался от первого удара, но не могла заставить себя сдвинуться с места… треснуть человека по башке я просто не могла, а лупить по спине или плечам не имело смысла.

И тут здание дернулось как живое, пол накренился корабельной палубой, охранник не устоял на ногах, и отлетел к стене. Я полетела кувырком следом. В окнах блеснуло оранжевым, и следом обрушился грохот. В мозгу всплыло что-то про Везувий и последние дни Помпеи. Со звоном вылетели стекла из окон, с потолка пластами посыпалась штукатурка. Я успела подняться на четвереньки, когда раздался второй взрыв — на этот раз где-то в другой части здания. Но опять стены дрогнули, и осколки, устоявшие в раме после первого взрыва, посыпались на пол. Охранник вскочил на ноги, и, начисто позабыв о нас с Кентисом, рванулся к двери. С третьей попытки ему удалось распахнуть ее и вырваться наружу.

Кентис плохо соображая, что происходит; мыча от боли, он пополз обратно к лестнице. Я ухватила его за руку и поволокла за собой. Он безропотно подчинился. Когда мы наконец выбрались наружу, вся правая половина здания была объята огнем. К черному небу поднимался сноп золотого огня. Мы очутились во дворе — главный вход остался с другой стороны — и принялись пробираться между старыми железными коробками складов. Неожиданно одно из окон в горящей половине здания распахнулось, и оттуда с громким воплем выпрыгнул человек — одежда на нем горела, и казалось, что в черном небе летит пылающая головня. Следом сиганул еще один, на этом одежда не успела заняться. На свое счастье или несчастье они свалились в кусты. Тот, что горел, уже не пытался подняться, но его более ловкий товарищ вскочил на ноги и… Из-за угла здания выскочил человек в камуфляжной одежде. Беглец бросился навстречу охраннику, и тот буквально разрезал его автоматной очередью, выпущенной в упор.

Кентис дернул меня за руку и я шлепнулась в грязь: от охранника нас закрывала железная стена склада. Мартинариям иногда везет, случается и такое.

— Ты узнала этого типа? — шепнул Кентис.

— Нет.

— Это Тосс. Из охраны Старика. Ничего не понимаю…

Не знаю, сколько времени мы просидели за стенкой этого склада — пять, десять минут — не помню. Перекрывая рев пламени, то и дело слышались выстрелы — в основном с другой стороны здания. Пару раз стреляли и во дворе. Когда мы наконец рискнули высунуться из своего убежища, всё здание уже было охвачено огнем. Мне показалось, что внутри кто-то мечется и зовет на помощь. Но кто мог уцелеть в царящем там аду?! Красные струи столбами поднимались вверх, с горящей кровли во все стороны с шипением сыпались искры. Казалось, даже сама черная обшивка неба раскалилась и пышет жаром. Мы с Кентисом, пригнувшись, пересекли двор. Несколько бетонных плит забора были повалены, и мы благополучно выбрались наружу. И тут нас заметили. Наверное, моя рубашка в отсвете пламени слишком выделалась в темноте. Неведомый наблюдатель выпустил автоматную очередь, и в нескольких сантиметрах от моих ног взметнулись фонтанчики грязи. Я растерялась и застыла на месте. Кентис оказался сообразительнее и нырнул в придорожную канаву, полную ржавой воды, увлекая меня за собою. Новая очередь аккуратно вспахала земляную насыпь. Всё казалось нереальным — пожар, стрельба, чьи-то смерти. Я сидела скрючившись в грязной яме, одергивала казенную ночную рубаху, пытаясь закрыть колени, и меня разбирал идиотский смех.

— Тихо ты… — шепнул Кентис. — Кто-то идет.

Я попыталась выглянуть, но он схватил меня за плечи.

— Лежи, иначе нас убьют.

— Кто это был? — спросил стоящий наверху человек, и я узнала голос Нартова.

— Пашка, это же я! — с воплем я выскочила из канавы в одной ночной рубашке, по уши в грязи.

Наверное, я представляла зрелище настолько замечательное, что приятель Нартова забыл нажать на спусковой крючок.

— Пашка, ты что, меня не узнаешь! — я протянула к нему руки.

Кажется, он всё-таки узнал меня. Во всяком случае, оглядел с головы до ног и усмехнулся. Или это показалось мне в красном отблеске пожара?..

— Кто с тобой? — спросил он, не торопясь однако прийти в мои объятия.

— Никого… То есть только Кентис.

— Дура, — донеслось из канавы.

— Пашка, нас чуть не убили! — завопила я. — Какое счастье, что я тебя встретила!

— Прикончи, — тихо и отчетливо повелел Павел своему напарнику.

«Как?!» — хотелось крикнуть мне, но в легких почему-то не стало воздуха. Его и вокруг не осталось ни капли — я лишь беспомощно разевала рот, и в горле у меня что-то хрипело и булькало.

Тосс в нерешительности повел в мою сторону стволом автоматом.

— Что, и ее тоже? Ведь это Ева…

— К сожалению. Мы не можем оставлять свидетелей.

Кентис вскочил и побежал вдоль дороги, петляя как заяц. Тосс послал ему вслед короткую очередь. Промазал. Еще одна очередь. Опять мимо. А я стояла рядом с ним не в силах пошевелиться…

 

12

Сразу после звонка Старику Орас поехал к инвалидному приюту. Сначала он хотел взять с собой двоих охранников, но потом передумал. После случая с Толиком он больше никому доверял. Когда земля уходит из-под ног, не стоит рассчитывать на чью преданность. С ним ехал лишь Семилетов. Не потому, что Орас особенно полагался на нового товарища, а лишь для того, чтобы тот не сбежал. У Ораса был собой пистолет и две сменных обоймы. До последнего Андрей надеялся, что стрелять не придется.

На карте десятилетней давности он отыскал вторую дорогу, ведущую к складам бывшей фирмы «Околасс». Теперь, когда компания прогорела, надобность в этой дороге отпала. И среди запущенных и уже несколько лет невозделанных полей змеилась точно такая же заросшая полузабытая дорога. Новенький «Форд», только что приобретенный взамен безнадежно разбитого, кряхтел, подпрыгивая на бесконечных ухабах. К счастью, после солнечного дня лужи подсохли, иначе машина рисковала застрять в непролазной грязи.

Орас подъехал к зданию уже после полуночи. По его расчетам, милиция должна была появиться с минуты на минуту. Оставив Сергея в машине под прикрытием разросшихся молоденьких березок, сам он подошел к бетонному забору. После разорения фирмы остатки былого имущества разворовывали долго и рьяно, выносили всё, что можно было выносить, через бреши в заборе. Одна из дыр, наскоро заделанная гнилыми досками, сохранилась и по сей день. Орасу ничего не стоило отогнуть доску и пролезть в образовавшуюся щель. Он никогда не считал себя человеком робким, но и безрассудство было вовсе не его чертой. Скоро явится по наводке Старика ОМОН, и освободит пленников. Лезть самому на рожон не имело смысла. Орас здесь лишь на крайний случай. Старик должен понимать, что спасение мартинариев — это его последний шанс удержаться в кресле, и он поспешит. Орас всегда питал к Старику симпатию, хотя порой его раздражала способность мэра чересчур запутывать ситуацию и увлекаться интригами. Но сегодня прежние симпатии или антипатии уже не имели значения: обстоятельства сделали их невольными союзниками — тот, кто хотел уничтожить Старика, вел войну и против него, Ораса. Единственное, о чем в данную минуту стоило всерьез пожалеть, так это об уязвимости и слабости союзника.

Машины в самом деле появились: пять легковушек с джипом во главе подъехали в воротам фирмы. «Гранд чероке» с грохотом протаранил ворота и вкатился во двор. Все пять машин были из охраны мэра, и это удивило Ораса: охране мэра здесь делать было нечего. Во-первых — не ее епархия, во-вторых, они просто-напросто могли положить половину заложников вместе с похитителями. Орас собирался вернуться к машине и уже не скрываясь связаться по телефону со Стариком. Но он успел добраться лишь до бетонного забора, когда раздался взрыв. Инстинктивно Орас бросился на землю и прикрыл голову руками. К счастью, от падающих обломков его защитил железная коробка склада. Орас не успел еще подняться, когда рвануло во второй раз. Когда он наконец поднял голову, половина здания была объята огнем. Люди мэра не собирались освобождать похищенных. Выругавшись, Орас бросился к зданию. По странному совпадению, в этом крыле прибывших штурмовиков не было видно. Орас огляделся. Одна половина корпуса почти не пострадала от взрыва — лишь из окон вылетели стекла и между бетонных плит разбежались паучьи лапы трещин. Но пока здание держалось и не собиралось падать. Сбоку, переламываясь в пролетах, бежала наверх хлипкая металлическая лестница. Орас подпрыгнул, ухватился за нижнюю ступеньку, и подтянулся.

«Хорошая физическая форма никогда не помешает», - усмехнулся он про себя, гордый своей ловкостью.

Он поднялся на один пролет. Дверь, забранная решеткой, и за ней никакого движения. Мертво. Он стал карабкаться дальше. Ему казалось, что серая шершавая стена мелко вибрирует в такт грохоту его ботинок по железным ступеням. Новая дверь — на этот раз сплошная, и опять — внутри тишина. Он на всякий случай толкнул ее плечом. Разумеется — заперто. Наконец — третий этаж. И здесь его будто накрыло душной волной — ужасом и отчаянием людей, приговоренных к смерти. Орас дернул дверь. Закрыто. Он вытащил пистолет и дважды выстрелил — замок разлетелся, и Орас вломился внутрь. Воздух в коридоре был сизым от плывущего из горящей части здания дыма. Где-то невдалеке несколько человек орали и барабанили кулаками в двери. Насколько можно было хоть что-то различить сквозь синеватый флер дыма, коридор был пуст. Орас побежал, ориентируясь не столько по зову голосов, сколько по плывущей навстречу знакомой волне энергопатии. Он старался сдерживаться и не поглощать всё без остатка — для успеха в сегодняшнем деле ему хватило бы и десятой части того, что изливалось сквозь запертые двери.

— Отойдите! — крикнул он, добравшись первой импровизированной тюремной камеры. — Отойдите подальше, или я могу кого-нибудь ранить!

Он не знал, поняли его обезумевшие пленники за дверью, ждать было некогда, и он расстрелял этот замок точно так же, как и первый.

Внутри кто-то взвизгнул — то ли его задела пуля — то ли просто от ужаса. Когда дверь распахнулась, какой-то обезумевший мужчина — по виду истинный Геркулес, с мощным торсом и огромной головой, вывалился наружу и помчался по коридору.

— Не туда! — заорал ему вслед Орас. — Там убьют!

Но пленник ничего не слышал, и скрылся за поворотом. Двое других, напротив, выбрались в коридор осторожно, прижимаясь к стене и по мышиному поминутно оглядываясь. Двое немолодых мужчин в каких-то уродливых полосатых пижамах, отчего казалось, что их выпустили из дома умалишенных.

— Идите к пожарному выходу, — Орас подтолкнул обоих в спину, и они молча, как болванчики, закивали в ответ, и так же опасливо, прижимаясь к стене, принялись красться по коридору, куда им указали.

Орасу очень хотелось подтолкнуть их в спину и крикнуть: «Быстрее!», но он лишь махнул рукой и заспешил к следующей двери. За ней была тишина — ни звука — то ли обитатели мирно спали, не слыша взрывов, то ли внутри никого не было. К тому же изнутри не истекало ни капли энергопатии. Скорее всего, комната в самом деле была пуста. Если только… Да. Если только погонялы не выжали ее обитателей до последней капли, как губку.

Орас, секунду поколебавшись, разбил двумя пулями и этот замок. Ему повезло — как и положено везти истинному князю: это оказалась кладовка, набитая всевозможным инструментом. На стенке, заткнутые за длинную планку висели в ряд молотки, стамески, пилы и, главное, то что нужно было сейчас Орасу больше всего — гвоздодер, полуметровый фомка-взломщик. Схватив ломик, Орас вновь кинулся в коридор.

Теперь он крушил простенькие замки камер одним ударом — незачем было тратить драгоценные патроны. За ближайшей дверью сидели три женщины. В первую минуту Орасу показалось, что одна из них Ева. Но он тут же понял, что ошибся: пленница была ниже Евы на целую голову. Он кинулся ко второй двери, всё еще надеясь, что впитанная энергопатия, переплавившись в удачу, выведет его к Еве. От плывущего по коридору и густеющего дыма он поминутно кашлял, глаза слезились. Но он выломал все шесть дверей — не считая двери кладовки — и выпустил пленников. Евы не было. Он добрался до конца коридора — перед ним была торцевая дверь, скорее всего, судя по ее расположению, ведущая во вторую половину здания. Орас заменил расстрелянную обойму в пистолете на новую и уже собирался открыть дверь, но остерегся. Прежде, чем толкнуть дверь, он приложил к ней ладонь. Дверь была не просто теплой — горячей. За ней бушевало пламя — сомневаться не приходилось. Дальше пути не было.

— Они там! — крикнул кто-то у него за спиной.

Орас оглянулся — к нему бежал высокий черноволосый человек. Даже сквозь сизую пелену дыма Орас узнал его — Юра, гость несостоявшегося писателя Мартисса.

— Кто — они?

— Ольга. И Ева…

Он протянул руку и хотел открыть дверь, но Орас не позволил.

— Там огонь, — только и сказал он, отступая и оттаскивая Юрия от дверей.

Впрочем, тот не особенно и сопротивлялся.

— А как же они? — пробормотал Юрий растерянно.

Орас прислушался — но не к звукам, а к потоку энергопатии, который продолжал литься из горящей половины здания. Человека менее опытного эта медленно растекающаяся волна могла бы сбить с толку и заставить поверить, что за дверью ждут помощи десятки еще живых людей. Но Орас знал, что в момент гибели, особенной такой мучительной, энергопатия выбрасывается мощным потоком, и еще несколько часов — а иногда и дней — после смерти человека остается в атмосфере не поглощенной. Князья Лиги называют это постмортальным синдромом — кажется, Старик сообщил ему об этом во время праздничного обеда. Любая энергопатия имеет свой вкус и запах — эта пахла горелым мясом и имела вкус перетопленного жира.

— Уходим, — сказал Орас и повернул назад к выходу на пожарную лестницу.

Юра поначалу последовал за ним, но уже возле самой двери остановился и покачал головой.

— Я должен ее спасти, — пробормотал он, но в голосе его не было той сумасшедшей страсти, которая может заставить человека броситься в горящее здание.

— Как хочешь, — Орас был уверен, что дойдя до ТОЙ двери, Юрий так и не откроет ее.

Когда он спустился вниз, никого из мартинариев не было во дворе. Зато навстречу ему бежал человек в камуфляжной форме. Ствол автомата был направлен Орасу в грудь. Человек был всего в нескольких шагах, Орас видел, как тот жмет на спусковой крючок, но выстрелов не было — заклинило затвор. Патроны тоже повинуются удаче. Орас поднял руку и выстрелил незадачливому стрелку в лоб почти в упор. Плеснуло красным во все стороны — он где-то это видел когда-то, а потом позабыл. Не смерть — подобие смерти… разбитая бутылка вина на асфальте.

Орас повернулся и, протиснувшись в щель между железными коробками склада, очутился возле забора. Однако не в том месте, где входил — перед ним валялась опрокинутая взрывом бетонная плита. Он перебрался через нее и зашагал по влажной рыхлой земле к дороге. Он знал, что идет в нужном направлении. Удача вела его за руку как заботливая мамаша ребенка. Он знал это чувство, во все ответственные минуты жизни с ним случалось подобное.

Он увидел человека в камуфляжной форме на дороге. А рядом женщину в чем-то грязно-белом — то ли платье, то ли халате. Второй штурмовик палил из автомата в бегущего человека. Орас ни минуты не сомневался. что эта женщина — Ева. Она его не замечала. Она смотрела на убийцу. А потом бросилась к стрелку, будто хотела голыми руками вырвать автомат из рук. Сейчас боевик повернется, и от Евы останется лишь клочья изувеченной плоти. Но человек в камуфляже не торопился — к чему торопиться, когда на тебя наскакивает сумасшедшая баба? Он пнул истеричку ногой в бок и… Орас оказался быстрее, и всадил все оставшиеся в обойме пули в обтянутую пятнистой тканью спину.

В следующую секунду он был уже рядом с Евой и сгреб ее в охапку. Она была слишком тяжела, чтобы нести ее на руках, и он просто поволок ее за собою. И тут вновь началась пальба. Кто стрелял и откуда — разбирать было некогда. Орас, по-прежнему волоча свою живую добычу как мешок, нырнул в придорожные чахлые кусты. Но вряд ли они могли там укрыться. Еще один штурмовик, выскочив из ворот приюта, палил им вслед. Орас нажал выстрелил, но последовал лишь сухой щелчок. Чуда не произошло. Патронов в обойме больше не было. И новой обоймы — тоже. Но удача, в отличие от него, помнила о том, что он взял с собой лишь две обоймы — из ворот приюта выкатился его собственный «Форд» и поддал стрелка под зад. Тело, подпрыгнув, перекатилось по капоту и благополучно отлетело на обочину. А «Форд», взвизгнув тормозами, остановился возле своего владельца. Орас спешно раскрыл заднюю дверцу, запихал внутрь Еву и забрался сам.

— Я подумал, что вам нужна помощь. — сказал Сергей.

«Это я подумал, что мне нужна твоя помощь», - мысленно поправил его Орас.

— Там впереди… Кентис… — сообщила Ева.

Последний кусочек мозаичной картинки лег на свое место. Он был богом, управляющим происходящим. Только князьям знакомо это ни с чем несравнимое чувство всемогущества. В эту ночь он мог спасти любого несчастного и любого подонка победить. Энергопатия, пахнущая горелым мясом, гарантировала ему успех.

— Андрюшенька, неужели это ты, — заревела Ева и бросилась ему не шею.

От нее пахло потом и дымом. Но, обнимая ее, Орас не испытывал отвращения.

 

13

«Мастерленд» в этот час был еще открыт — он весь переливался огнями — лишь с рассветом веселье в нем затихало. Из расположенного на холме ресторана — остряки давно переименовали эту возвышенность в Лысую гору, — был отлично виден горящий инвалидный приют и яркое зарево, окрасившее небо. Разгоряченные вином посетители Мастерленда собрались на площадке мраморной лестницы, откуда лучше всего был виден пожар. Никто толком не знал, что горит, но всем было несказанно весело.

Две девицы, как и положено посетительницам Мастерленда, абсолютно голые, несмотря на довольно ощутимую ночную прохладу с видимым удовольствием смотрели на пожар. Одна, очень худая, была жгучей брюнеткой, вторая, полнотелая — огненно-рыжей.

— А пожарные еще не приехали, — сказала рыжая.

— Не приехали, — поддакнула ей чернявая.

— Какой великолепный поток энергопатии, — причмокнула Карна.

— Восхитительный, — поддакнула Желя.

— Этот тип, который хочет занять место Старика, действует энергично.

— Даже слишком.

— Великий Ординатор наверняка сместит Старика и назначит ординатором…

— Никого он не назначит, — перебила Желя. — Некуда назначать. Зачем ординатор без ордината, а?

— И то правда, — отозвалась Карна и на минуту замолчала, делая вид, что любуется красным заревом на фоне ночного неба. — Но всё же ты не права… мартинарии — вещь восполнимая. Был бы князь, а мартинарии всегда найдутся.

— Дилетанты, — фыркнула Желя. — Далеко ли можно уехать с дилетантами?

— Смотря какой князь, — задумчиво проговорила Карна. — Этот — самый необыкновенный…

— Нам нужен другой, — напомнила Желя. — Или ты забыла?

— А если не выйдет? Я всегда сомневалась в жизнеспособности этого плана. Слишком сложно. Сложные системы быстрее выходят из строя. Я бы выбрала самое простое решение.

— Я бы выбрала Ораса, — вздохнула Желя. — Он мне нравится.

— К счастью, твое мнение ничего не значит…

На площадке раздавались хлопки, похожие на выстрелы — но это всего лишь вылетали пробки из бутылок с шампанским. Звон бокалов и смех слышались со всех сторон — отдающая запахом горелого мяса энергопатия достигла Мастерленда, и ее тяжкий дух вызвал нелепое судорожное веселье у подвыпивших и утомленных развлечениями людей. Среди посетителей нашлась пара-тройка способных к поглощению, остальные же тешили себя иллюзией, что тоже способны на многое.

Лишь Карна и Желя понимали смысл происходящего. В инвалидном приюте сгорало настоящее и будущее города…

В тот момент, когда золотое пламя над корпусами залило все небо, в городе на Вознесенском проспекте рассыпался дом. Жильцов в нем не было — здание расселили и начали капремонт, да деньги иссякли, и оно уже около года стояло пустынное, затянутое плотной зеленой сеткой. Здание осело совершенно бесшумно, в одно мгновение превратившись из пустооконной коробки в плотную груду кирпича и штукатурки, погребя под развалинами двух бомжей, ютившейся в пустой квартире на первом этаже.

Но никто не связал эту аварию с пожаром в инвалидном приюте.

 

14

Катерина неподвижно сидела в кресле. Ее черные волосы спутанными прядями рассыпались по плечам. Она не умывалась, и вчерашняя краска потеками испятнала лицо. Катерину лихорадило, и потому она куталась в пушистый плед, хотя в комнате было тепло, почти жарко.

Когда Орас вошел, Катерина едва приметно вздрогнула. Но продолжала сидеть, глядя в одну точку. Он прошел мимо нее, как мимо пустого места, и демонстративно направился к телефону. Она вздрогнула, когда он спросил: «Больница? Да, пожалуйста… Меня интересует состояние Олега Ораса.» Голос отвечавшего в трубке звучал слишком громко и — как показалось Катерине — радостно.

— Пришел сегодня утром в сознание? Отлично! — воскликнул Орас.

Голос его ликовал. Голос победителя.

— …да, этого человека прислал я, он будет находиться с Олежкой всё время. Да, и медсестра тоже… — Орас отхлопывал по столу некое подобие марша. — Я хочу забрать сына как можно быстрее… Сегодня нельзя? Тогда Семилетов останется… Да, он охраняет Олежку. У меня есть все основания считать, что его хотят убить. Да, я знаю, что Ольга Степановна погибла. Пусть врач войдет в курс дела, но без моего согласия ребенку не должны назначать лекарства и делать какие-то процедуры… Что?.. Да, я имею право. Ну и снимайте с себя всякую ответственность — мне плевать.

Он повесил трубку и повернулся к Катерине. Она ничего не спросила. Он прошелся по гостиной, пощелкал пальцами по хрустальным подвескам на бра — сколько же стоила вся эта дребедень, просто немыслимо — потом с наслаждением смахнул на пол фарфоровую вазочку, всегда раздражавшую его своей вычурностью. И наконец остановился перед своей супругой.

— Ты слышала — Олежку скоро привезут сюда.

Катерина едва заметно кивнула.

— Так вот, я хочу, чтобы к этому времени тебя здесь не было.

Она приподняла голову.

— То есть?.. — переспросила Катерина очень тихо, едва шевеля губами.

— Хочу, чтобы ты собрала вещички и умотала, — Орас умел быть груб. — Завтра я подам на развод. Причина, разумеется, твоя измена.

— Что за глупость? — Она пожала плечами. — Ты же знаешь, что у меня нет любовника.

— Придумаешь. На свой выбор. Или милиция начнет расследование преднамеренного убийства. И ты прекрасно знаешь, что ЭТО ТАК.

Катерина попыталась скорчить презрительную гримасу.

— У меня есть свидетели, — Орас добивал ее с наслаждением. — Когда я узнал об этом, мне захотелось сразу же передать тебя в руки следствия. Но потом, вообрази, стало тебя жаль, — этим «жаль» он резал ее без ножа.

Ему показалось даже, что в воздухе распространяется неприятный больничный запах и, ощутив сильнейший выброс энергопатии, сделал над собою усилие, чтобы не поддаться соблазну и не проглотить эту боль, смешанную с ядом. Он лишь отметил про себя, что ощущает энергопатию Катерины впервые. До этого — за много-много дней их пребывания друг возле друга — никогда.

Но она уже справилась с собой.

— Это всё, что ты хотел сказать? — равнодушно спросила Катерина.

— Тебе этого мало? — пожал плечами Орас. — Могу добавить: согласно брачному договору всё имущество остается мне, а ты получаешь лишь гроши, оставшиеся на твоем личном счете, и дом за Круговым шоссе.

— Ага, а если меня посадят на десять лет, то в этом случае я ведь не утрачу права на твои деньги, а? Я права? — она оскалилась, будто хотела укусить. — Дерьмоед, ты продаешь собственного сына…

Он размахнулся и уже готов был ударить наотмашь, но вовремя опомнился и, стиснув кулак, опустил руку. Он понимал, что Катерина вынуждает совершить его поступок, который потом он будет стыдиться.

— За удовольствие увидеть тебя на скамье подсудимых я бы отдал и половину состояния, — ответил он, — но в этом случае Олежка услышит показания свидетелей о том, как его собственная мать — ведь он до сих пор не знает, что ты ему всего лишь мачеха — толкнула его под машину.

— Если он вообще что-нибудь ЗНАЕТ сейчас, — уточнила она.

— Не волнуйся, он будет абсолютно здоров. Со временем.

Орас смотрел на нее снисходительно и брезгливо, он был уверен, что победил в самой трудной схватке в своей жизни.

— Теперь послушай, что я тебе скажу, — она не изменила ни голоса, ни позы. — Неужели ты думаешь, что всё это, — она взмахнула рукой, обводя засилье крикливой мебели в гостиной, — нажито за счет твоих жалких попыток воровать энергопатию у Старика и его ордината? Ошибаешься! Ты бы не стал первым человеком в городе без моей помощи!

— Твоей помощи? — насмешливо переспросил Орас. — Неужели ты мартинарий? Вот бы никогда не подумал!

— Перестань дурачиться — ты выглядишь идиотом! Разве я похожа на ничтожных?! Я — князь Лиги!

— Князь Лиги? — обалдело переспросил Орас.

— И этот тайный лагерь, который ты уничтожил, работал на тебя и твой успех.

— Я никого не убивал!

— Помог уничтожить. Это одно и то же. Неразличимая грань, которую люди душевно сломленные любят обсасывать, как соломинку от коктейля. А ты, я вижу, вообразил, что достаточно вытащить с того света своего звереныша, и успех вернется к тебе. Дурак! Ты сам вырыл себе яму. Ты прав: мне в этом доме делать нечего. Через несколько месяцев ты станешь заурядным мартинарием с женой-шлюхой и дебилом-сыном.

— Но ребенок-то при чем!

В голове его всё мешалось: мысль, что он был вампиром-людоедом, а теперь из-за него погибли десятки людей, его поразила…

— Мне надоела твоя примитивность, — голос Катерины постепенно набирал силу, а лицо оживилось, красные пятна выступили на щеках. — Мне давно хотелось взять всё в свои руки. Что так и будет — я знала с самого начала. Нас больше ничто не связывает…

— И поэтому ты отказалась… — прервал ее Орас, но не договорил, махнул рукою, потому что и так уже догадался.

— Разумеется, — Катерина снисходительно улыбнулась. — Неужели ты наконец понял? Я не хотела связывать себе руки, дорогой. Мне ни к чему уязвимость. Человек, решивший завести ребенка, всегда должен помнить, что его можно в любой момент ткнуть мордой в грязь. В твоей броне счастья это оказалось самым слабым местом. Еще чуть-чуть, и я бы устранила тебя окончательно. Но ты оказался на удивление живучим. Твоя плебейская натура одержала верх.

— Выходит, эти пожертвования на сирот и инвалидов… — пробормотал Орас, и опять замолчал, сам же отыскав ответ. — Нет, ты лжешь! — закричал он в ярости. — Какой ты князь! Я бы почувствовал поток энергопатии, плывущий в твою пасть. Два князя рядом — это невозможно!

Катерина расхохоталась.

— О, я была осторожной, я лишь подбирала крошки с твоего стола, и мне лично этого хватало. В экстренных случаях к моим услугам был инвалидный приют и пара-тройка дойных коровок — я предпочитала поглощать энергопатию на месте, чтобы ни одной драгоценной капли не пролилось. В остальном я работала на Лигу и ждала своего часа. Мне велели увеличить поток энергопатии — я его увеличила. Если бы не этот идиот Нартов, который уничтожил весь лагерь… — Катерина не договорила и поднялась.

— Ага, ты мечтала занять место Старика и возглавить ординат!

— Сегодня ты необыкновенно догадлив, хотя обычно не видишь дальше своего поварского колпака, — она шагнула к двери. — Где же твои менты? Почему не бегут за мной? Почему не вяжут?

Орас рассмеялся:

— А ты-то теперь кто? Твой тайный лагерь уничтожен. Ты — пустышка, оболочка, шкурка ящерицы, пустая личинка… — Он выкрикивал сравнения, и краска медленно отливала от лица Катерины, нервная дрожь вновь охватила ее тело. — Я всегда чувствую, чью энергопатию поглощаю. Так вот: из этого лагеря ты хлебала сама со своей кодлой — иначе бы я давно расшифровал твою контору. Каждый из нас жрал свое согласно вкусам. И не воображай, что твоя примитивная ложь может меня обмануть. Теперь иди, и не забудь помыть за собой грязную посуду. А я посмотрю, что ты сможешь сделать, не имея ни палачей, ни жертв, ни моих денег, плюясь во всех ядовитой злобой. Да ты просто сдохнешь под забором!

Катерина бросила на него яростный взгляд и выскочила из гостиной, хлопнув дверью. Орас медленно опустился в кресло. Он устал, будто только что провел тяжелый и изнурительный бой, но не был уверен, что одержал победу. Прежде он жил легко и напористо. Он мог позволить себе ошибки и некоторую жестокость, которую пытался компенсировать иронией и подачками нищим. Слова Катерины задели его за живое. Можно вложить чужую боль в картины и музыку — и это покажется возвышенным и достойным подражания. Но запекать страдания в булочки — это выглядело слишком унизительно. Его дело, единственная подлинная любовь его жизни, вдруг показалось ему отвратительным.

Он почувствовал, что вновь проигрывает. Да, он вернул себе сына, но тот, возможно, на всю жизнь останется калекой. Он взглянул на свое сердце и не нашел в нем прежней силы — оно зияло огромной дырой, пересохшей озерной котловиной. И он не знал, чем наполнить его и утолить боль. Ева? Ее имя мелькнуло и растаяло. Вряд ли его чувство к ней можно назвать любовью, хотя в эту ночь он рисковал жизнью ради нее. Но и ради абсолютно чужих людей он тоже готов был рискнуть. Тут можно было выжать лишь несколько капель, а требовалась целая река, чтобы затопить душу.

Он тряхнул головой и до боли сжал кулаки. Нет, его так не сломать… Неужели кто-то воображает, что может победить его, лишь потому, что на минуту боль переполнила его сердце?!

— Что, совсем тошно? — услышал он насмешливый голос Кентиса.

Тот без стука ввалился в гостиную и уселся в кресло напротив Ораса.

— Не надо сдаваться, князь. Как там… «И только воля говорит: — „Иди!“» прежде это было моим любимым стихотворением. Я шептал его на ночь как молитву, и это помогало. «Умей поставить в радостной надежде на карту всё, что накопил с трудом… [5]Р. Киплинг.
» Как верно сказано, а? Правда, мы копили не трудом, хотя и с упорством, страдания наших мартинариев. И всё утратили! Теперь даже не ясно, кто возглавит ординат, если таковой вообще сохранится.

— Возглавит ординат? — переспросил Орас. — Но Старик…

— Старик разбит параличом и сейчас пребывает в больнице в тяжелейшем состоянии. Скажу, прижимая палец к губам — пусть он умрет. Потому что встать у него нет шанса. Ты, верно, думаешь, что я спятил, коли говорю такое? Нет, просто изображаю, что мне очень больно. А все знают, что я плохой актер — ты уж извини… Временно кто-то из нас двоих должен стать князем Лиги, если мы не хотим, чтобы наш ординат ликвидировали и оставшихся мартинариев передали иным в подчинение. И надо решить, кто: я или ты.

— Какой же из тебя князь! — усмехнулся Орас.

Внезапно он почувствовал прилив силы, но волна эта шла не изнутри, а извне, и он понял, что алчная его душа инстинктивно всосала радостно-горькие капли энергопатии.

— Увы, ты как всегда прав, — вздохнул Кентис и, подавшись вперед, проговорил скороговоркою. — А я так торопился, бежал, ни с кем не разговаривал и старался никого не коснуться душой, чтобы донести тебе свою боль. Ты выпил ее уже, да? Да?! — Он рассмеялся, и смех его, усиливаясь, перешел в звериный бесслезный вой.

Кентис схватил Андрея за руки и изо всей силы стиснул запястья, будто боялся, что хоть одна принесенная капля прольется мимо Орасовой души.

 

15

Ванна в доме Ораса напоминала бассейн. Я наполнила ее до самого бортика и погрузилась в воду. Ожоги тут же занялись болью с новой силой. Но, глядя на черный кафель с золотым обводом, можно вытерпеть всё что угодно. Черт возьми, почему у мартинариев никогда не бывает таких ванн?

С сожалением я покинула чернокафельное чудо и перешла в комнату, просторную и почти пустую. Тисненые обои на стенах напоминали старинный расписной шелк. Трюмо, с высоченным, до потолка, зеркалом помещалось в углу, и оттуда, из сверкающей золотом глубины, на меня скалилась красная, будто ошпаренная физиономия с расцарапанным носом и узлом мокрых волос на макушке. Я накинула край махровой простыни на голову и прикрыла лицо на восточный манер, оставив узкую щелку для глаз. Так, пожалуй, я выгляжу лучше. Маскировка была произведена вовремя: дверь распахнулась, и толстая тетка, видимо, прислуга, армейским шагом вторглась в комнату и швырнула на кровать ворох каких-то тряпок, скорее всего, белье и одежду.

— А Олежка-то наш жив! — воскликнула она, всплеснув руками. — Кто бы мог подумать!

— Но он и был…

— Что был-то! Куском мяса был. А теперь, говорят, очнулся. Господин Орас в больницу только что звонил, так ему прямо и сказали: в себя пришел. Ясно? — Она погрозила неизвестно кому пальцем и промаршировала к двери.

Я упала на кровать, пораженная обвалом событий. Зачем я теперь нужна Орасу? Он вернул всё, что хотел. У него жена, сын, его дело. Ему больше не грозит опасность стать мартинарием. А мне остается только страдать — и чем больше, тем лучше. Мысль об этом вызывала странное чувство, похожее на радость. Есть наслаждение в том, чтобы пересилить себя, скрутить душу в бараний рог и оторвать от самого милого…

Да, горько-сладко так думать, но в глубине души я знала, что ничего подобного делать не стану. Наверное, каждый может страдать лишь до определенного предела. Есть нечто такое, что, утратив, мы попросту теряем себя. Прежде я восхищалась Кентисом, но он всего лишь играл в страдание, оберегая главное, что питало его душу. И я, как ни пыталась стать сильнее и лучше, не могла отказаться от своей любви. Пусть Орас выгонит меня — сама я просто не смогу уйти. А вдруг мой ребенок — от Андрея? Ведь может быть такое! Я буду каждый день молиться, чтобы это оказалось именно так.

И это неправда, что Лига может умереть. Она всегда будет, потому что есть высоты, на которые поднимает только она. И та энергопатия, что рассеяна в воздухе и земле многовековой татарской плеткой и секирами доморощенных палачей, те страдания, о которых писал еще Шлихтинг, питают нас и поднимают вверх, иначе мы давно бы умерли, задохнувшись от боли.

Дверь вновь распахнулась, и на пороге появился Орас:

— Я еду в больницу. Быстро одевайся — у тебя отвратительный ожог на руке.

— А как же… — я запнулась — мне не хотелось называть Катерину по имени.

— Она уехала, — ответил Орас без промедления, демонстративно отказываясь от прекрасной возможности меня помучить. — Навсегда, — и добавил. — У тебя есть пятнадцать минут, чтобы одеться. И можешь не краситься — никакая косметика тебе сегодня не поможет.

Он захлопнул дверь. А я, ошарашенная, продолжала сидеть неподвижно. Неужели в самом деле все будет хорошо? Неужели это возможно?

На радостях я показала зеркалу язык. Мне очень хотелось, чтобы это было вовсе не зеркало, а экран, через который Великий Ординатор наблюдает на своими мартинариями-рабами. Ему всегда будет, за кем наблюдать. Даже, когда наконец жизнь сделается хорошей и покойной, мартинарии всё равно будут запрокидывать голову вверх, чтобы солнце жгло им глаза и вызывало слезы…

 

1

Шел противный осенний дождь. Столики под тентом кафе пустовали. Сильный ветер обдавал брызгами еще не убранные на зиму столы. Утром я дважды звонила в мастерскую, просила, чтобы прислали рабочих. Мне отвечали очень вежливо. Но никто так и не приехал. Если бы номер набрал Орас, ребята бы примчались со скоростью звука. Но мне не хотелось жаловаться Андрею. Сама я способна на что-нибудь или нет?

Я вышла на улицу. Кентис сидел на крайнем стуле, привалившись спиной к стене и вытянув ноги. Черная широкополая шляпа намокла, обвисшие поля полностью закрывали лицо. Он был как точка… Да нет, не точка, а пробоина в ровной и бесчувственной ткани жизни. Я подошла к нему.

— Зайдешь в кафе?

Он поправил воротник плаща и отрицательно покачал головой.

— Лучше здесь, — Кентис нехорошо усмехнулся. — Погода отвечает моему настроению, — он сделал паузу. — Я говорил с ними.

— С Великим Ординатором?

— Ха! Как же… Это невозможно. Во всяком случае, теперь. Меня удостоил вниманием какой-то мелкий клерк. Вернее, мелкая шавка, воображающая себя князем. Их что-то интересует. Но что — я не мог понять. Если бы ты знала, как противно с ними разговаривать. Ощущение, будто брюхом прешь на пулемет. Тьфу.

Он отвернулся и принялся рассматривать затянутый сеткой дождя собор. От дождевых брызг мое платье промокло и стало липнуть к телу. Я поежилась.

— Так что же они сказали?

— Ждите, вам займутся.

— Что это значит?

— Сам бы хотел знать, но мне не потрудились объяснить. Теперь, после смерти Старика я для них ничто.

Он слишком торопился подчеркнуть свою ничтожность. Ни прежде, ни сейчас верить Кентису было нельзя.

— Ты сказал, что Орас…

— Да уж, не забыл. Но мне ответили, что этот вопрос особый. Они относятся к Орасу настороженно. Может быть, даже боятся. Но скорее всего он просто для них чужак. Есть люди, за которыми общество почему-то ни за что не желает признать неоспоримого превосходства. Такие внутренние изгои встречаются повсюду — среди артистов, спортсменов и политиков. Их постоянно унижает пресса, соперники изо всех сил обливают грязью. Каждый их промах рассматривается как преступление. В основном это князья-одиночки. Орас как раз из их числа.

Мне надоели его рассуждения на отвлеченную тему.

— Орас лучше всех! — в ту минуту я искренне верила в свое заявление.

— Кто бы сомневался! Только, к сожалению, Ева, твое мнение никто не станет принимать во внимание, — Он вдруг запнулся — и странный дьявольские огоньки запрыгали в его зрачках — знакомые огоньки, после подобной вспышки остается ждать, когда Кентис щелкнет зажигалкой и что-нибудь подожжет. — Ты обращала внимание, — спросил он, улыбаясь, — что боль иногда согревает? Нет? А ты… ты… — он еще пытался сдержаться, но уже не мог сладить с собой. — Ты знаешь, что там, в Инвалидном приюте тебя изнасиловали?

— Что за чушь! Ничего подобного не было.

— Ты просто не помнишь… Когда ты пыталась спасти мои рисунки и обожглась… потеряла сознание… — он облизывался и улыбался как кот, он весь дрожал от возбуждение, роняя эти мерзкие фразы. — Эти двое тебя оттрахали. А я смотрел…

Мне показалось, что он выплеснул мне в лицо стакан кипятку — так вспыхнули мои щеки. Я искала лихорадочно, за что бы уцепиться, как доказать, что этого не могло быть…

— … а потом… — Кентис вновь сделал паузу, глотнул побольше воздуха… — потом они оттрахали и меня.

Ну это было уже чересчур. Фантазия Кентиса разыгралась не на шутку. Я не сомневалась, что всю эту историю он только что придумал. Если бы то, о чем он рассказал спустя три месяца, на самом деле произошло, то весь бы наш городок знал об этом происшествии — хранить подобные тайны Кентис никогда не умел. Погоняла не может упустить возможность выдавить из ближнего поток энергопатии. А теперь он начнет болтать о своей выдумке направо и налево, и будет невозможно опровергнуть его слова.

— Если ты расскажешь об этом еще хотя бы кому-нибудь, Орас тебя убьет!

— Тебе главное, чтобы никто не узнал? — ухмыльнулся он.

Он выглядел таким довольным — давненько ему в голову не приходили подобные идеи!

— Всё это выдумка! — заорала я, приходя в ярость. — Если бы то, что ты говоришь, было правдой, у меня бы случился выкидыш. Ты врешь, просто беззастенчиво врешь — и всё…

— Но где-то в глубине души ты допускаешь, что это могло быть правдой?

— Если ты скажешь хоть слово Орасу, — прошипела я, сжимая кулаки.

— О нет, Орасу ни слова… ни слова… Ведь вы достигли предельного счастья. Скоро свадьба. Потом Орас станет мэром. Видишь, как всё замечательно. Ну, что же ты стоишь — беги к своему ненаглядному, пусть он выпьет драгоценную каплю твоей энергопатии. Не пропадать же такой добыче даром. Впрочем, он может сделать это и на расстоянии. Ведь он у нас асс.

Он приподнял шляпу и шагнул под дождь. Силуэт его тут же растаял во влажной пелене, а пульсирующая точка — пробоина в пустоту — осталась.

 

2

Кабинет Ораса был залит светом — горели бра на стенах и на огромном столе лампа. Андрей не любил подслеповатых сумерек, и в пасмурные дни по всему дому зажигал свет. Может быть, в детстве он боялся темноты и сейчас не до конца избавился от своей слабости?

Андрей что-то писал за столом, азартно исчеркивая текст.

— Это невозможно! — Он в ярости отшвырнул бумагу. — Как сказать людям, что я собираюсь их облагодетельствовать, и при этом не выглядеть вруном, и не сгореть со стыда? Может, надо просто сказать: вы бывали в моих кафе и ресторанах, покупали продукты в моих магазинах и знаете, как я умею работать. Так вот, заняв кресло мэра, я буду пахать двадцать четыре часа в сутки. А?

— Не лучше ли отказаться от этой затеи?

— Почему? — он с удивлением поднял на меня глаза. — Ты хоть понимаешь, какая обстановка в городе? Десятки погибших, сотни калек и потерявших близких. Нартов в тюрьме, Старик умер. Народонаселение напоминает перекисшее, расползающееся во все стороны тесто, кто-то должен собрать их вновь и вылепить нечто целое…

— Ты будешь месить это тесто?

— У тебя есть другие варианты?

Я села в кресло напротив него и взяла со стола предвыборный плакат. Мне плакат не нравился. Орас на нем выглядел красавцем, но вместо улыбки вышел какой-то жестокий, волчий оскал, а драпировки у него за спиной получились зловеще-красными, с черными зигзагами теней, хотя на самом деле ткань была лилового оттенка — истинно королевский цвет. Я отложила плакат.

— Андрей, ты чувствуешь боль этих людей… Тех, кто потерял близких в тайном лагере?

— Энергопатию, хочешь сказать? — он продолжал смотреть мне прямо в лицо.

Порой меня раздражала его манера разглядывать собеседника в упор, будто испытывая на прочность.

— Да, энергопатию. Ты понимаешь, что я имею в виду.

— Конечно.

— И ты поглощаешь ее?

— Да.

— Но, Андрей…

— Что — Андрей?! Я поглощаю энергопатию, но хочу, чтобы люди страдали меньше, если уж нельзя так сделать, чтобы они не страдали вовсе.

— Ты сам себе противоречишь! — раздражаясь, я повысила голос. — Энергопатия нужна тебе, чтобы достичь успеха. Если напряжение упадет, ты провалишься и ничего не добьешься.

— Что-то случилось? Я же чувствую…

Ну разумеется, он чувствовал ту энергопатию, что выжал из меня Кентис, и теперь поглощал привычную пищу. Волк, не могущий жить без крови. Волк, вызывающий восхищение.

— Просто волнуюсь за тебя, — соврала я не очень умело, но он поверил.

— Как всегда, ты все перепутала, — он попытался придать своему голосу мягкость, но не получилось. — Сначала я достигну успеха, а потом сделаю всё, чтобы страдание уменьшилось. И после этого уйду.

— Вернешься к своим булочкам?

— Конечно, ведь ты их так любишь!

— А как же твое кафе и рестораны обойдутся без тебя? Если ты станешь мэром, то будешь обязан отойти от дел.

— Я сделаю генеральным директором тебя.

Поначалу я решила, что он шутит. Потом поняла — нет, вполне серьезно.

— Но я ничего в этом не смыслю.

— И не надо. Важно другое — ты меня не предашь. Я могу тебе доверять.

Я — образец честности? Ха! В этом случае я должна была посоветовать Орасу мне не доверять.

— Уж если речь пошла о доверии, — сказала я, кашлянув. — Ты мог бы поменьше доверяться Кентису.

— Ему я вообще не доверяю, — пожал плечами Орас.

— Вот именно! Ведь он убийца! — воскликнула я с жаром.

И перестаралась как всегда.

— Я тоже, — холодно заметил Андрей.

— Но… тут совсем другое. Это была самооборона. Тебя ведь не стали привлекать к суду.

— Как и подлинных убийц.

В самом деле людям из охраны мэра удалось почти чудесным образом выкрутиться. Всё свалили на Нартова и трех погибших налетчиков. Возможно, и сам Нартов сумел бы отвертеться, если бы решился всё отрицать. Но он неожиданно признался в содеянном, а потом заявил, что наступит час, когда его оправдают и выпустят на свободу… Против остальных не было выдвинуто никаких обвинений. Никто не мог даже точно сказать, кто участвовал в том рейде. Мартинарии, которых выпустил из горящего здания Орас, едва опознали его самого. Те же, кто что-то видел и слышал, замолчали навсегда. Юрий Мартисс, спасшийся во время пожара, лишь подтвердил слова Андрея о том, что тот выпустил из каморок около двадцати человек. Самое поразительное, что против персонала приюта вообще никто не выдвигал никаких обвинений. Хотя все знали, что это был вовсе не приют, а настоящий концлагерь. Но все «врачи» и охранники твердили, что занимались лечением инвалидов и заботились о несчастных, как о собственных детях. И ни один из мартинариев их слов не опроверг!

Андрей посмотрел на часы.

— Через час в кафе банкет. По-моему, тебе пора переодеться.

Сегодня мы принимали у себя «прогрессивную общественность». Под этим расплывчатым названием значились штук пять или шесть региональных отделений политических партий и движений. Об их существовании никто не подозревал до начала предвыборной гонки. Но в последние дни телефон звонил постоянно, и многочисленные политики наперебой предлагали свою помощь, гарантируя тысячи, десятки тысяч и сотни тысяч голосов. Один совершенный псих явился с каким-то пакетом и предлагал Орасу купить его за десять тысяч долларов, гарантируя в этом случае сто процентов голосов избирателей. От психов Орас старался избавиться. Но от профессиональных политиков деться было некуда, и их позвали.

 

3

Для приглашенных устроили шведский стол — все равно никто бы не смог рассчитать количество приглашенных: на один пригласительный билет являлось сразу двое, а то и трое, а за ними почему-то еще лезли их жены и любовницы, и подружки жен и любовниц. Выставить их за дверь не было никакой возможности. Кто бы мог подумать, что в нашем городе столько политиков!

Первым делом гости ринулись к столу, и в ближайшие полчаса все напряженно работали челюстями. Мгновенно на плотно уставленных блюдами столах образовались многочисленные лакуны. Разговаривать с кем бы то ни было в этот момент было бесполезно: в ответ на любой вопрос слышалось лишь рассерженное мычание.

Наконец, когда первый голод был утолен, и официанты убрали со столов опустевшие блюда и принесли новые, господа политики по очереди затрусили к Орасу — высказать накопившиеся за время обеда мысли.

Какой-то мужчина лет пятидесяти в старом растянутом свитере и жеваных брюках, с матерчатой сумкой через плечо, не выпуская из рук тарелки, спрашивал у черноволосого коротышки:

— Сколько он дает на компанию? Пол-лимона? Лимон? Надо сделать так, чтобы я возглавил штаб и деньги шли через меня… — Тут он торопливо повернулся ко мне и попросил: — Дорогуша, передайте мне вон то блюдо с бужениной. Да нет, другое, на котором кусочки побольше.

Высокий худощавый мужчина со светлой бородкой в темном, почти изысканном костюме отставил на столик для грязной посуды свой бокал, давая понять, что уже насытился и подошел к Андрею.

— Вы знаете, с кем завтра выступаете на теледебатах? — спросил почти равнодушно, наблюдая за новым налетом сотоварищей на только что принесенные подносы с бутербродами.

— Конечно. Это Харин, генеральный директор «Мастерленда», ведущий все дела хозяев.

— Вы ошиблись, — светлобородый улыбнулся. — Харин снял сегодня свою кандидатуру. Об этом пока еще неизвестно, но завтра утром объявят. Его место в завтрашнем споре с вами занял некто Суханов. Вы его, кажется, знаете.

Орас нахмурился:

— Суханов? Репортер?

— Не-ет… Вадим Суханов. Кажется, вы ему оказывали прежде покровительство…

Я догадалась первая, хотя поначалу моя догадка казалась безумной:

— Вад? Клиент нашего «Ока»?

Я прижала руки к груди, изображая Вадовы обрубки.

— Ну да. Ему выдали мандат вчера, в последний день регистрации. Пока пресса уделяет ему мало внимания.

Кажется, впервые я видела Ораса обескураженным.

— Хотел бы я посмотреть на того безумца, который пожертвует деньги на его предвыборную компанию, — пробормотал он. — Наверняка псих вроде Кентиса. Или, может быть, сам Кентис? Не удивлюсь, узнав об этом. Он был бы в восторге от такого мэра.

Я хотела возразить, но слова застряли в горле, потому что возражать в самом деле было нечего, претензии Вада на роль градоначальника были смешны и нелепы одновременно. Он собственную плоть не смог привести в надлежащий вид, убоявшись тяжести труда и боли, как мог он после этого управиться с другими? Что он знал о серьезности работы, на которую рвался? Можно было побиться об заклад, что рвался он отнюдь не к работе.

— Его кто-нибудь поддерживает? — спросил Андрей у светлобородого.

Тот демонстративно огляделся, давая понять, что сообщает сугубо конфиденциальную информацию:

— Ходят слухи, что ему дали кругленькую сумму из «Мастерленда».

— Нелепо. Уж скорее у Харина было куда больше шансов.

— Это как посмотреть… — усмехнулся светлобородый.

— Может, мне поехать завтра с тобой? — спросила я Андрея.

— Нет уж, — Орас энергично тряхнул головой. — В твоем состоянии лучше посидеть дома, — он слегка похлопал меня по руке.

Я испуганно отпрянула. Мне вдруг почудилось, что он всё знает про меня и Вада. И про то, что ребенок… Зала поплыла у меня перед глазами. Я, как дурочка, уверила себя, что Вада просто не существовало, что вся грязь осталась в прошлом. Теперь я люблю только Андрея и ребенка жду от него.

— Что с тобой? Тебе плохо?

Я съежилась. Разумеется, Орас тут же уловил этот внезапный всплеск боли. Меня охватил страх — животный страх жертвы, по кровавому следу которой несется хищный зверь. Зверь чует знакомый дурманящий запах и скалит клыки. И зверь этот — Андрей…

Тем временем банкет подходил к концу — но на столах оставалось еще столько закуски и непочатых бутылок! Приглашенные смотрела на все это великолепие с неподдельной тоской — желудки гостей уже были набиты до отказа. Но запасливые хозяева полиэтиленовых пакетов не растерялись и принялись сначала суетливо и стеснительно, а затем уже в открытую набивать бутылками и бутербродами свои авоськи.

К мужчине в старом свитере подскочил суетливый рыжий паренек лет двадцати и принялся торопливо шептать:

— Петрович, клади водку в сумку… Быстро.

— Так там у меня папка. Отчеты и данные опросов. Специально принес для Ораса.

— Так отдай их ему и сумку освободи.

Петрович оглянулся, но Ораса нигде поблизости не было.

— Ну и хрен с ними — сунь их куда-нибудь на стол, — прошипел юноша. — Складывай бутылки.

Отчет был втиснут между стопками грязной посуды на сервировочном столике, а объемистая матерчатая сумка мгновенно наполнилась бутылками и закуской. Бутерброды спешно заворачивались в фирменные салфетки и запихивались поверх стеклотары. Сверху ссыпали персики и виноград.

Наверное, это был самый оригинальный салат на свете.

Пока политики занимались пополнением запасов, я вытащила припрятанную папку и раскрыла ее. На первой странице разноцветными фломастерами была нарисована диаграмма. Согласно общественному опросу Орас должен был победить на выборах в первом туре, получив семьдесят процентов голосов.

 

4

На следующее утро явилась Собакина. Она заключила меня в объятия и смачно расцеловала.

— Евочка, дорогуша, я так счастлива за тебя, — эту фразу я слышала от нее раз в десятый как минимум.

— Хорошо, что ты пришла, — мне нравилось, что оставив работу в «Оке», я могла говорить ей теперь «ты». — У меня проблема…

— Что-нибудь деликатное? — Бандерша облизнулась, предвкушая услышать интимные подробности. — Учти, в твоем состоянии надо быть осторожной в смысле секса. Особенно учитывая твою прежнюю неудачу.

Да, прежние неудачи всегда стоит учитывать — но у мартинариев это не всегда получается.

— Дело не в этом. Завтра мы идем в театр, а мне нечего надеть.

У Ораса в театре была собственная ложа, как у аристократов прежних времен. И мысль о том, что мне придется появиться там в вечернем платье с оголенными плечами, и сотни пар глаз из партера и с балконов будут меня рассматривать, вызывала противную дрожь.

Бандерша тут же ринулась мне на помощь. Первым делом она распахнула дверцы шкафа и принялась перебирать вещи.

— Или я ничего не понимаю, или твой Орас — жмот каких мало, — заявила она, брезгливо сбрасывая на пол мои платья и блузки.

— В чем дело? — растерянно спросила я.

— И она спрашивает — в чем дело?! — Собакина воздела руки к потолку. — Где новые шикарные тряпки, пеньюары, шубы и вечерние платья? Я спрашиваю — где всё это?! Он что — не дает тебе денег?

— Он дал мне кредитную карточку…

— Так чего же ты сидишь? Почему немедленно не бежишь по магазинам?! Пусть завтра в «Солянке» появится что-то в таком духе… — Собакина приняла умильный вид, — «Невеста господина Ораса приобрела десять новых платьев на общую сумму в двадцать тысяч долларов!»

Я глупо хихикнула. Не рассказывать же Собакиной, что я постоянно бегаю по магазинам, но ничего не могу купить. Войду в торговый зал, увижу эти бесконечные ряды пестрых тряпок и впадаю в транс. В первый момент мне хочется купить всё подряд. Я хватаю вешалки с платьями, тащу их в примерочную, и тут вещи начинают казаться мне либо убогими, либо слишком вычурными. Смотрю на ценник, цифры приводят меня в ужас, потому что я все еще мыслю прошлыми категориями, когда покупала тряпки на вещевом рынке. А когда продавщицы стали узнавать меня и наперебой расхваливать самые немыслимые платья и брюки безумных фасонов, я вообще перестала соваться в магазины.

— Ева, девочка моя, — поучала меня Собакина, нанизывая на руку целую гирлянду разнокалиберных сумок, — женщина Ораса не может носить дешевые китайские свитера и разгуливать по улице в мужской ветровке.

— Эту куртку подарил мне Андрей, — попыталась я оправдаться.

— Лучше бы он подарил тебе норковое манто, — заявила Собакина. — Тебе не хватало советчика с хорошим вкусом и полетом фантазии. И вот я здесь! Ева, я всегда была твоим ангелом-хранителем. Именно благодаря мне ты познакомилась с Орасом.

— И с Вадом Сухановым — тоже, — не удержалась я от реплики.

— Да, да, как замечательно! Он тоже кандидат в мэры — сегодня по местному радио объявили. Оба кандидаты в мэры — твои близкие друзья, — радостно закивала Собакина. — Дорогуша, получается, тебе всё равно, кто победит!

— Мне — не всё равно! — отрезала я, пожалев о своей болтливости.

— Глупенькая, это же шутка! — захихикала Собакина.

Итак, закончив обсуждение последних политических новостей, мы отправились «по магазам» и с видом завоевателей ввалились в центральный универмаг. Собакина впихнула меня в примерочную, а сама принялась таскать, как хомяк в нору, платья и костюмы, блузки, куртки и брюки. За занавесками примерочной слышался оживленный шепот — половина продавщиц и покупательниц сбежалась посмотреть, что будет покупать любовница Ораса. Они критиковали мое лицо, мою фигуру, мой вкус и с особым жаром — выбранные мною тряпки. Тогда я точно поняла, что «быть знаменитым некрасиво». Зато Собакина хладнокровно продолжала исполнять свое дело — ничем на свете ее нельзя было смутить.

Наконец два очень милых молодых человека в униформе магазина оттащили набитые доверху сумки к машине Бандерши — старой «Волге», которая обычно не вылезала из ремонтов, и чудо, что сегодня была на ходу. Не успела я и рот открыть, как Собакина вновь удалилась с моей кредиткой. Вернулась она, сияя от счастья, с солидной коробкой в руках.

— Что это? — спросила я, изумляясь огромности нового пакета.

— Небольшой презент от твоего имени нашему дорогому «Оку», - сообщила Бандерша. — Неужели ты не хочешь сделать благотворительный взнос в наше заведение?

— Хочу, но…

Собакина меня перебила:

— Всего лишь какая-то мелочишка: серебряный поднос, кофейный сервиз на двенадцать персон из костяного фарфора — всю жизнь о таком мечтала… Кофеварка… Кофемолка…

— Только в «Мечте» подают кофе на серебряных подносах! — воскликнула я. — И то на них нанесены специальные метки, чтобы при попытке вынести их из здания срабатывала сигнализация. А ты хочешь сказать, что наши старушки…

— Вот именно, — кивнула Собакина. — Пусть наши посетители почувствуют, как их уважают, когда, сидя в очереди за пособием, они получат из моих рук чашечку кофе на серебряном подносе.

— Его сопрут в первый же день, — сказала я упавшим голосом. — Андрей же просто убьет меня за потраченные деньги.

— Вот и неправда! — уверенно заявила Бандерша. — Господин Орас никогда не был жадюгой.

Она довезла меня на своей колымаге до особняка Андрея, расцеловала на прощание еще более смачно, чем при встрече, и вернула кредитку. Хотя могла бы и не возвращать: того, что на ней осталось, едва ли хватило бы на покупку зубной щетки.

— Запомни первое и последнее правило, моя девочка, — шепнула на прощание Бандерша. — Прическа, маникюр, красивые тряпки — и любой мужчина всю жизнь будет у твоих ног!

Я вспомнила Катерину — она соблюдала все эти правила пунктуально, но… возразить я не успела: Собакина умчалась с добычей, вероятно, торопилась напоить своих клиентов из нового сервиза.

Есть ли сила на свете, способная Бандершу превратить в мартинария? Я была уверена, что нет.

 

5

Студия на телевидении выглядела буднично. Заставленная мебелью и приборами комната с обшарпанными стенами напоминала маленький театрик, где сцену забыли отделить от зрительного зала. Телевидение и прежде не раз вторгалось в жизнь Ораса, но тогда репортеры, являясь к нему в кабинет или на открытие нового кафе, после которого следовал непременный банкет, оставались всего лишь гостями. Ораса мало волновало в те дни, какое блюдо приготовят журналисты и под каким соусом подадут его личность. Необходимую рекламу он оплачивал деньгами.

Сегодня он явился в их замок, и ощутил противную его натуре зависимость от чьей-то симпатии или антипатии, от яркости юпитеров, от сощуренных глазков телекамер, глядящих на него. Не то, чтобы он слишком смущался или терялся. Но малейшая попытка давления бесила Ораса.

Суханов со своими людьми уже прибыл. Его окружали человек пять парней из той молодой плотоядной породы, которая ставит своей единственной целью поскорее добраться до съестного. В последние годы они как крысы, полезли изо всех щелей, изумляя своей напористостью и беспардонностью. Эти существа были на сто, или вернее, на все тысячу процентов НЕмартинариями, в то время как их лидер нес в себе пусть и формальные, но признаки мартинарианства.

Солидный полнотелый журналист в светлом костюме вдруг замахал руками и засуетился, обнаружив, что до прямого включения осталось несколько минут. Он принялся распихивать всех по местам: доверенных лиц — на кособокие стулья, стоявшие вдоль стены, соперников — в огромные, продавленные кресла. Усевшись напротив Вада, Орас заметил, что сделался одного с ним роста. Темный костюм и белая сорочка с галстуком придали тому представительности, а голова была просто красива: правильные черты лица, светлые, откинутые назад волосы и короткая золотистая бородка делали его похожим на средневекового витязя. Не доставало лишь яркости шлемного блеска. Свои крохотные ручки Вад предусмотрительно спрятал до поры до времени в глубине кресла.

Орас на секунду прикрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Ему показалось в эту минуту, что студия пуста: он не чувствовал людей, ни единого эмоционального всплеска, ни капли энергопатии, будто вокруг него толпились деревянные болванки. Лишь суетливый азарт, как пар над кипящей кастрюлей, заполнял комнату. За спиной непрерывно звякали телефоны — зрители торопились задавать вопросы. На многие Орас мог бы ответить. А сколько ответов знает этот мальчишка?

Меж тем на мониторе появилась надпись «Прямое включение». Ведущий взбодрился и радостно затараторил сладким голоском:

— Добрый вечер, дамы и господа! Сегодня у нас с вами час знакомства с кандидатами на пост мэра. Кстати у нас небольшое изменение. Господин Харин выбыл из предвыборной гонки и мы осмелились пригласить на его место молодого и многообещающего политика….

И он принялся с восторгом перечислять достоинства противников, причем столь искусно, что все достижения Ораса оказались абсолютно равными успехам Вада, который немного учился, чуть-чуть работал, искал себя и так неожиданно нашел.

— А теперь я хочу задать кандидатам один и тот же вопрос, который просто сводит с ума жителей нашего города, — внезапно прервал благодушное повествование ведущий. — Что станется с извергом, взорвавшими инвалидный приют?

Вад тут же взял слово:

— Гарантирую, что накажу мерзавца по заслугам! — рявкнул он так, что микрофон по наждачному взвизгнул.

Орас мысленно усмехнулся.

— Меру его вины и наказание установит суд, — проговорил он, подумав, что несмотря на нелепость заявления Вада, многим оно понравилось.

— У меня вопрос к вам, господин Орас, — обратился к нему ведущий. — Правда ли, что подозреваемый Нартов состоит в родстве с Евой Орас?

Ловко передернул, скотина!

— К сожалению, Ева еще не моя жена, — поправил его Андрей. — Павел Нартов в самом деле сводный брат Евы.

— Ах, извините, — засуетился ведущий. — Кем же тогда приходится вам Ева Нартова? Секретарша? Доверенное лицо?

Он издевался почти с наслаждением. Может, он тоже чей-то погоняла? Но кто же тогда вложил ему в руки плеть? Или хлещет по старой привычке, когда работал на Старика?

— Мы поженимся, как только я оформлю развод, — Орас старался говорить как можно спокойнее.

— И вы хотите сказать, что не попытаетесь вытащить Нартова из тюрьмы, если станете мэром?

— Нет.

— Зачем был взорван инвалидный приют? — не отставал ведущий.

— Это вопрос к обвиняемому в суде, — не сдержавшись, огрызнулся Орас.

— Я знаю! — неожиданно вновь вмешался Вад. — Это была их тайная жральня. Мясо для Старика! И прочих… они издевались над беднягами, поглощали их боль. А сами жирели. Их там целая клика! А господин Орас — князь этой клики. Теперь он хочет усесться в кресло мэра, чтобы удобнее было жрать вашу боль. Так я вам обещаю — коли стану мэром, в городе не останется ни одного князя. Я этого не потерплю! Я не позволю вампирам высасывать ваши страдания! Я спасу вас! Я обещаю! — Вад вскинул руки, и патетический жест уродливых ладошек придал путанным фразам неожиданную достоверность.

Заявление Вада походило на бред, пытаться опровергнуть этот бред было еще большим безумием. Но Орас не собирался сдаваться.

— Как только я узнал о существовании тайного лагеря мартинариев, я попытался спасти заключенных там людей, и многим, кстати помог выйти из горящего здания.

— Ваше счастье, что вы кого-то там спасли, — вмешался Вад самым бесцеремонным образом. — А то бы вас посадили за убийство охранников мэрии…

Они хотели заставить Ораса обороняться. Но это было не так-то просто!

— Эти люди у меня на глазах расстреливали убегавших пленников! — Орас мог бы добавить пару нелицеприятных фраз о Старике и о Нартове, но ему было противно поливать грязью мертвеца и заключенного.

— Мне доподлинно известно, что вы сами жертвовали деньги на этот приют, — продолжал наседать Вад.

— Так я и считал его ИНВАЛИДНЫМ приютом. Как и все другие. И жертвовал деньги на многие проекты. В том числе оплатил через «Око милосердия» ваше лечение. Но вы почему-то не воспользовались этими деньгами.

Вад был готов. Он даже не дал раскрыть рот ведущему.

— Я не мог это сделать по моральным соображениям. Мои страдания не сравнимы с горем убитых… то есть пострадавших при взрыве инвалидного приюта. Я передаю деньги со своего счета в их пользу… — И он намеренно, в этот раз медленно, поднял свои коротенькие ручонки.

Великолепный удар! Теперь Орас мог бы пожертвовать все свое состояние в пользу «убогих и сирых», но это произвело бы меньший эффект.

— Господа, мы уяснили программу действий кандидатов, — радостным тоном объявил ведущий.

— Позвольте, — возмутился Орас, — конкретно о программе мы ничего не говорили…

— Вижу, наши телезрители просто устали от серьезных разговоров, — как ни в чем ни бывало продолжал ведущий. — Настало время поговорить о личной жизни. Ваше семейное положение, господин Орас, мы выяснили. Для политика такого ранга оно могло бы быть более определенным, — ведущий двусмысленно усмехнулся. — Теперь настал ваш черед, господин Суханов, рассказать о своей семье. Вы, кажется, не женаты?

— У меня была девушка, — с грустью в голосе отвечал Вад. — Красивая, хорошая, добрая. Но господин Орас перекупил ее.

— Что значит — перекупил? — оживился ведущий, у него даже очки подпрыгнули от возбуждения.

— Переманил своими деньгами. С деньгами можно и не такое, — всё тем же печальным голосом продолжал Вад.

Орас подался вперед, будто готовился броситься в драку:

— И вы очень страдали, когда она ушла, господин Суханов?

— Я и сейчас страдаю.

— А я этого не чувствую!

— Разве вы можете…

— Могу! — Рявкнул Орас. — Вы же сами знаете: на таком расстоянии я могу уловить даже самый крошечный выброс энергопатии. Но в данную минуту я не чувствую ни-че-го!

— Извините, господа, но у нас осталось всего несколько секунд, — затараторил ведущий. — Пожмите на прощанье руки, а вы, дорогие горожане, наверняка уже составили первое впечатление о кандидатах.

Орас стиснул в своей ладони короткопалую ручонку Вада и не торопился отпускать. На всякий случай спросил у ведущего:

— Нас больше не видят на экранах?

— Разумеется, нет, — лицо ведущего болезненно дернулось — он понимал, что упускает сейчас самый лакомый кусочек, который будет стоить всего предыдущего.

Орас выдернул Вада из кресла как куклу.

— Кто дал тебе право делать публично такие заявления?

— Спроси у Евы, — пропыхтел ему в лицо Вад. — Пусть скажет — могу я или нет, — он ухмыльнулся двусмысленности своих слов.

— Она НЕ могла тебя любить! — в ярости выдохнул Орас.

В следующую секунду доверенные лица растащили их по углам.

— Мерзавец! — вопил Вад из своего закутка. — Кто тебе дал право обращаться со мной?! Сам ты урод! А я ничем не хуже тебя! Я докажу, докажу!

Отчаянно брызгала белой слюной фотовспышка, кто-то на боковых местах вопил и свистел, как на стадионе.

— Вы совершили ужасную ошибку, господин Орас, — шепнул ему Виталик Воронов, молоденький шустрый парнишка, в прежние годы проводивший предвыборную компанию Старика, а теперь колдующий над имиджем Ораса. — Считайте, что вы проиграли старт.

— Жаль, что этого не увидели зрители, — вздохнул ведущий и отер влажной ладонью лицо.

 

6

Олежек непрерывно хныкал. Он хныкал по любому поводу — когда хотел есть и когда не хотел, когда ушибался и когда выпрашивал конфеты. Все попытки вновь научить его говорить оканчивались безрезультатно — он прекрасно объяснялся с нами при помощи мычащих и ноющих звуков. Порой поражало обилие интонаций и жестов, и начинало казаться, что слова в самом деле излишни, они лишь гасят чистоту эмоций. После трех месяцев физиотерапии и массажа двигательные функции почти полностью восстановились. Но вот умственные способности… Орасу намекали, что обычную школу мальчик уже не сможет посещать. Нанятая Андреем гувернантка лишь рассовывала по карманам щедрые чаевые и играла с мальчиком в развивающие игры, которые того ни мало не интересовали. Всё заканчивалось тем, что он обливал девицу краской или просто убегал. Зато у него появилось новое увлекательное занятие: он ломал игрушки и рвал книги. Но не так, как это обычно делают малыши, путаясь изучить, что же там, внутри. Он ломал свои любимые игрушки и рвал книжки, чтобы потом рыдать над ними и колотить себя по лбу крошечным кулачком. За время болезни былая упитанность его исчезла. Он плохо ел, выглядел болезненным и хлипким, и утратил прежнее поразительное сходство с Андреем.

Но при всем этом мне начинало казаться, что Олежек на самом деле понимает гораздо больше взрослых. Весь нынешний вечер он просидел перед телевизором, вцепившись пальчиками в сиденье стула. К концу передачи он сполз на пол, доковылял до телевизора — в этот момент крупным планом показывали Ораса — и, погладив ладошкой экран, провыл нечто совершенно по-звериному жалостливое.

— Олежек, всё будет хорошо, — попыталась я его успокоить, хотя сама очень сомневалась в этом самом «хорошо», но он не слушал меня и плакал всё безутешнее.

Заслышав плач, в гостиную ворвалась Клара, подхватила Олежку на руки, выкрикнула: «Господи, даже ребенка успокоить не может!» — и скрылась в детской.

После отъезда Катерины Клара считала себя хозяйкой в доме, а на меня смотрела как на дурацкое растение, которое должны выкинуть ко всеобщей радости. Теперь-то, после телепередачи, она наверняка уже заготовила метлу, чтобы вручить ее Андрею для выметания сора из дома. «Выметать сор вовремя», - было ее любимым выражением, на дню она повторяла его раз десять, не меньше.

У меня явилось сильнейшее желание собрать поскорее вещички и удрать, а потом потихонечку вернуться. Желание совершенно глупое и детское, но ничего умнее в голову не приходило. Я всё сильнее ощущала, как вокруг меня копится аура черноты и холода. Страх… Он пронизывал каждую клеточку моего тела, и мне хотелось завыть по-звериному, как выл Олежек.

Орас приехал домой один — никто из доверенных лиц или телохранителей его не сопровождал. Обычно, возвращаясь в любое время дня и ночи, Андрей непременно, хотя бы на несколько минут, заходил в кафе внизу. Это действие сделалось почти ритуальным. Сегодня он этого не сделал. Стоя у окна, я видела, что он отогнал машину во двор, а не поставил в гараж, будто собирался еще куда-то ехать. Стукнула дверь внизу, шаги раздались на лестнице, потом в коридоре и наконец на кухне. Я ожидала, что он явится в гостиную, но прошла минута, другая, Андрей так и не пришел. Я отворила дверь в коридор с чувством, что кто-то волочет меня на аркане, и уже приготовил нож для моей глупой шеи. Я чувствовала как с каждым шагом веревка затягивается, шею сдавливает так, что невозможно дышать.

Андрей сидел в причудливом деревянном кресле, где обычно помещалась Клара, и смотрел остановившимся взглядом прямо перед собой.

— Что ты делаешь?

Он повернулся и, склонив голову, взглянул на меня снисходительно-иронично, будто удивился, что я еще могу говорить.

— Варю кофе, — ответил он.

— Давай я…

— Ты не умеешь, — он дернул узел галстука. — Ты видела передачу?

— Конечно.

— Господин Суханов произвел на всех неотразимое впечатление несмотря на чепуху, которую молол.

— Но он не выглядел жалким.

— Разумеется, он был неотразим, — губы Андрея скривились. — И он говорил правду?

— О чем?

Он не ответил, лишь продолжал пристально смотреть на меня. Я хотела сказать «нет» и не могла, будто петля захлестнула горло. Я силилась перебороть себя и беззвучно, по-рыбьи, открывала рот.

— Значит, правда, — Орас отвернулся. — И ты клянчила для него деньги на лечение. У меня! — он зло рассмеялся.

Наверное, со стороны содеянное мной выглядело ужасно. Я была безмерно виновата. Ну так что же — умирать мне теперь из-за моей вины?

— Ты же всё знал! — мне показалось, что вместе с криком я выхаркнула застрявшую в горле занозу. — Ты же сам мне об этом говорил… Намекал…

— Что?.. А, ты о том разговоре? Милая, я просто не слишком удачно пошутил тогда. Выпей я литр водки, мне бы и тогда в голову не пришло, что ЭТО может быть правдой.

— А всё и не правда! И всё не так! Да, я была у Вада один раз… Но это… это не считается. Я же не любила его никогда. Клянусь! И потом у нас с тобой тогда еще ничего не было…

Андрей глянул на меня искоса:

— Нормальных мужичков в городе не осталось, обязательно было с уродом трахаться?

— Андрей, ты ничего не понимаешь!

— Где уж мне… Теперь скажи-ка, милая, чей ребенок? Мой… или… его?

— Мне кажется — твой… — выговорила я очень тихо.

— Ей кажется! Нет, это просто замечательно! Потрясающе! Ты что, сама не знаешь? — его рот скривился в брезгливой гримасе.

— Андрей, я надеюсь…

— Ладно, хватит трепаться, — он хлопнул ладонью по столу. — Я сейчас позвоню в больницу, а ты иди и собери необходимое. И учти… — Он не договорил и с силой стиснул зубы, будто испугался слов, которые готовы были сорваться с его губ.

— Андрей, ну почему сейчас? Неужели нельзя подождать до утра? — я всё еще пыталась ускользнуть, вырваться, вновь возникла нелепая мысль о бегстве неизвестно куда.

— Если мы поедем в больницу завтра, нас будет поджидать целый рой репортеров. На входе и на выходе.

— Андрей, а вдруг это твой ребенок?

— Слушай, Ева, я никогда не полагаюсь на «авось» НИ В КАКИХ вопросах. Я тебе доверял, милая, мне было плевать на всех твоих прежних мужей и любовников. Но такой подлянки я от тебя не ожидал. Хочешь еще что-нибудь сказать?

— Да… Почему надо непременно его убивать?

— У меня уже есть один больной ребенок — мой собственный. Мне совершенно ни к чему еще один урод. Чужой.

— А если это твой ребенок? Если ты убиваешь собственного ребенка? В конце концов, можно сделать генетический анализ…

— Милая моя, я не буду рисковать.

Да, конечно, он был прав. Невыносимо прав. И невыносимо жесток. И я ни в чем не могла его обвинить. Ни в чем… Как ни старалась.

 

7

Мы сидели в коридоре. По черным стеклам каплями стекали блики уличных фонарей. Где-то однообразно хрипел мотор, не желая заводиться. Синеватый кафель на стенах и на полу наводил на мысль о морге. Молодая красивая докторша в голубом прошла по коридору, одарила Ораса ослепительной улыбкой и проворковала:

— Подождите минуточку, сейчас приглашу.

Дверь за нею закрылась. Я искоса взглянула на Андрея. Он досадливо морщился и нетерпеливо поглядывал на часы. Как я могла позабыть одну простенькую вещь: Орас — князь, а я всего лишь мартинарий. И сейчас для успеха ему нужна моя боль, максимум энергопатии, и он сделает всё, чтобы выжать из меня энергию страдания до последней капли. Я смотрела на него, и меня переполняла невыносимая жалость, потому что в ту минуту он показался мне тоже ущербным калекой. Душа его напоминала иссушенную плодородную почву, которую требовалось постоянно орошать чужими слезами. Ну что ж, он получит всё, что хочет.

Белая дверь отворилась, и выглянула докторша. Она выразительно глянула на меня и произнесла: «Заходите» таким тоном, будто приглашала позавтракать. Я шагнула вперед, и Андрей запоздало тронул меня за плечо.

— Не волнуйся. Всё будет хорошо…

Мысленно я попросила: «Только не говори про миллионы женщин, которые проходят через это».

К счастью, он ничего больше не сказал.

«К счастью, к счастью, к счастью…» — это неуместное выражение застряло у меня в голове как гвоздь. Раздеваясь, я шептала: «К счастью, к счастью, к счастью…»

К счастью, меня уличили в моей подлости и сейчас казнят…

Подойдя к эшафоту, я спросила:

— Обезболивание будет?

Врачиха пожала плечами:

— Ночью нет анестезиолога.

— А как же?..

— Ничего, потерпишь…

…Пытка длится бесконечно. Кажется, еще секунда, и уже невозможно будет терпеть, но секунда проходит, и ты почему-то не умираешь, и боль вновь переполняет тело. Холодный пот жирными каплями пропитывает кожу, она отлипает от мяса и превращается в мешок, в котором корчится тело…

Какая жалость, что люди отменили публичные казни — четвертование, колесование и прочие забавы. Какая великолепная подзарядка! Какой сумасшедший поток энергопатии! Им лакомились все — от королей до простолюдинов. Странно только, что сами палачи, поглощавшие ее львиную долю, редко выходили в короли. Быть может, переедание плохо сказывается на силе духа?

 

8

Собакина выбрала для меня вечернее красное платье. Красное как кровь. Призванная из дорогого салона парикмахерша долго колдовала над моими волосами. Обычно откинутые назад они золотистой волной ложились на плечи. Она же соорудила из них огромную застывшую каскадом локонов гриву. Я в самом деле стала походить на крупную львицу, но львицу, которая занозила себе палец и теперь мучается от боли. Я так надеялась, что Орас оставит меня в покое, позволит пролежать весь день у себя и не заставит ехать в театр. Еще позавчера я мечтала об этом вечере, а сегодня…

— Виталик велел нам быть там вдвоем, — сухо сказал Андрей, подавая мне серебристый белый плащ.

И зачем только Собакина заставила меня купить этот дурацкий плащ? Я серебряные ткани терпеть не могу. Я чувствовала себя такой вялой, как сорванный лист салата, целый день пролежавший на солнце, но так и не нашедший покупателя. Рынок закроется, и его выбросят. Скоро закрытие… скоро выбросят…

Я не помнила как очутилась в ложе. Кажется, мы долго поднимались по ступенькам. Такой мелкий парадный марш, и бархатная дорожка, прихваченная бронзовыми прутьями. Бра на стенах в виде старинных свечей. В ложе было душно. На сцене что-то говорили. Я не понимала — что. Может быть, Орас меня все же простит? Мне не хотелось смотреть на сцену. Я рассматривала потолок — расписной плафон, где Аполлон ехал в колеснице, а следом порхали музы, напоминающие дорогих шлюх. Пышные облака как постели куртизанок, приглашали немедленно прилечь. Я не любила ложи. Если у меня бывали деньги, я покупала билет в партер. Если не было, набирала немного мелочишки на то, чтобы пробраться на последний ряд балкона во втором или третьем ярусе. И хотя оттуда скорее приходилось угадывать спектакль, чем его смотреть, мне нравилась сама атмосфера густого полумрака, и таинственное сияние сцены, которое издалека в самом деле могло показаться волшебным. В ложе до сегодняшнего вечера я была всего лишь раз — когда Пашка соизволил взять меня с собой, и прежде чем усадить на какой-то стульчик сзади, с которого не было не видно ни единого сантиметра сцены, представил всем этим солидным господам, занимавшим первые ряды. Они не то что не подали мне руки, но даже не соизволили скользнуть взглядом по моему лицу. Они говорили о чем-то своем и громко хохотали во время спектакля. Я хотела тогда уйти после первого акта, но Пашка запретил. Я промаялась до конца, хотя, честное слово, никто бы не заметил моего отсутствия. Вспоминая этот дурацкий эпизод, я привычным жестом потрогал ладонь правой руки. След от ожога так и остался на коже. Как и желвак внутри. В самом деле — куда ему деться. Смешно и надеяться, что когда-нибудь проклятое клеймо испарится.

Сегодня меня рассматривали и из партера, и из лож напротив, и с балкона. Особенно любопытные дамы, выглядывали из соседних лож, рискуя свалиться вниз, чтобы разглядеть мою физиономию и мой туалет. Я знала, что выгляжу отвратительно, но мне почему-то было всё равно. Как опавшая листва под ногами шуршали веера. Дешевые — из бумаги, оклеенные кружевами, — на балконах, а в партере и ложах — из шелка, расписные. Такой веер стоил больше, чем я получала за месяц, работая в «Оке». Прежде я мечтала о таком. Сейчас, сложенный, на коленях у меня лежал веер из красного шелка, инкрустированный резными виньетками из кости, где переплелись бесконечные «К» и «О». Это был веер Катерины. Новый, заказанный для меня, еще не успели расписать в художественной мастерской. Мода на веера возникла недавно и буквально превратилась в психоз. Наверное, она скоро отомрет, и тогда возникнет новая мода — на абажуры или на что-нибудь еще…

Первое действие кончилось, и Орас куда-то ушел — наверное, давать интервью. Мне ужасно хотелось пить, но мне почему-то стыдно было заикнуться об этом. Неужели никто на свете не принесет мне самой обычной «колы»? Я обернулась, надеясь, что рядом может оказаться Виталик или кто-нибудь из охранников Ораса. Но они все отправились вслед за своим боссом, полубогом, повелителем. Я не представляла ни малейшей ценности и не стоила ни капли внимания. К своему удивлению я обнаружила на заднем стуле, где прежде сидел охранник, рыжеволосую дородную женщину, в черном, с блестками платье. У нее на шее на серебряной цепочке висел крысиный череп с длиннющими желтыми зубами. Как мне показалось — настоящий.

— Оставьте эту затею… — голос у женщины был очень низкий, хриплый.

Сидела она, наклонившись вперед, так, чтобы ее не могли видеть из партера.

— Мне вас жаль, и потому я здесь… — вновь раздался ее голос. — Вообще-то я не имею права предупреждать, и если Великий Ординатор узнает, что я говорила с вами, мне не поздоровится…

Прежде, услышав «Великий Ординатор», я бы непременно всполошилась, но сейчас мне было всё равно… рынок скоро закроется… салат выбросят…

— Мне жаль не только вас, но и ваш городок. Он был прежде очень миленький, и у меня были на него кое-какие виды, — продолжала женщина. — Но план Великого Ординатора всё изменил… Участь города решена. У Ораса нет шансов. На вашем месте я бы просто уехала. Не ищите подвоха в моих словах. Мне иногда бывает жаль… очень жаль…

Ее голос стал куда-то уплывать. Я пыталась расслышать, что же такое она говорит, но не могла…

— Ева, что с тобой? — Орас тряс меня за плечо.

Я разлепила глаза и бессмысленно уставилась на него.

— Кажется, у меня кровотечение, — пробормотала я, едва ворочая языком. — Очень сильное… Кажется… платье промокло…

Мне должно было быть из-за этого стыдно. А было всё равно.

Он переменился в лице. Может быть, он перепугался за меня, или думал, как представить происшествие журналистам? Не знаю…

Орас нес меня вниз на руках. А надо мной проплывали бра в виде свечей. И потолок с островками яркой недавно реставрированной росписи. Опрокинутый мир. За него никак нельзя было ухватиться. Уже, когда меня укладывали в машине на заднем сиденье, как из-под земли, рядом возник Виталик:

— Сообщим о начавшемся выкидыше, — деловито проговорил он. — Это может добавить вам пару очков. Женщины будут жалеть вас. Вы потеряли долгожданного ребенка…

«Вас» относилось к Орасу, а не ко мне. Меня не стоило жалеть — наказывали по заслугам…

— Андрей, пусть мне дадут наркоз… внутривенно… я прошу… — заплакала я.

Еще раз подобной процедуры я не перенесу. Теперь я боялась только физической боли, и больше ничего. Но опять была ночь, и опять анестезиолога не было на отделении гинекологии. Его искали и не нашли. А ждать было нельзя…

 

9

Спустя три дня утром Виталик положил на стол перед Орасом несколько листков с диаграммами. Все кривые, изгибаясь хитроумными лесенками, неуклонно спускались вниз.

— Что это? — спросил Орас, хотя и сам прекрасно знал значение этих линий.

— Ваша популярность. Тут данные трех независимых опросов. И все три говорят одно и то же: ваш рейтинг падает. Неделю назад у вас было почти семьдесят процентов. А вчера едва набрали шестьдесят. Доверенные лица Суханова сегодня заявили, что по их данным, вы уже не имеете и половины голосов. Это, конечно, вранье.

— Вчера ты мне клялся, что, наоборот, моя популярность непременно прыгнет вверх.

— Да, именно так по всем параметрам и должно было быть. Но вмешался еще некий непредусмотренный фактор «Х»… - впервые Виталик выглядел растерянным.

— Что за «Х»…

— Пока неизвестно. Но мы непременно выясним.

— Но должно же быть какое-то объяснение? — оборвал его Орас.

Виталик замялся.

— Многие считают, что вы как-то связаны с аферой Нартова. И это мнение нам теперь никак не опровергнуть.

— Почему? — Орас передернул плечами и отшвырнул листок. — Можно рассказать все, как было на самом деле. О том, что именно я нашел этот чертов Инвалидный приют и о том, что Старик поручил Нартову освободить пленников. И что из этого вышло.

Виталик с сомнением покачал головой:

— Я бы не стал этого делать.

— Почему?

— Не уверен, что это даст нам хотя бы один-два процента, а вот с Лигой рассорит точно.

— Боишься, что они подадут на меня в суд и потребуют миллион долларов за нанесенный моральный ущерб?

— Нет, они просто убьют вас. К тому же в этом случае нам никак не удастся обойти молчанием вопрос о Катерине. А это опять не прибавит вам очков.

Нартов… Катерина… Старик… Почему он должен расплачиваться за их грехи, когда он за свои не собирается платить? Орас не любил замкнутых пространств и бега по кругу. Но, начав борьбу, он должен был идти до конца. И до конца верить в свою победу.

— Хорошо, найди другой способ, — нехотя согласился Орас. — В конце концов — за что я тебе плачу?

 

10

День прошел, близился вечер, Андрей ходил по кабинету из угла в угол. Время стекало по стрелкам часов в пустоту, а он безуспешно силился понять, почему удача оставила его. Он чувствовал себя полководцем, который собрал армию и пошел в атаку на врага. Но через несколько шагов, оглянувшись, увидел, что позади никого нет. Он шагает навстречу плотным вражеским шеренгам в полном одиночестве, сжимая меч в руке. Такие люди как Виталик и его собратья были озабочены лишь одним: как бы побольше набить за щеку во время предвыборной компании. Они говорили об этом, не стесняясь. Но очень скоро им пришлось убедиться, что Орас собирается платить за работу, а не разбрасывать деньги направо и налево. Это вызвало некоторое уныние и поубавило первый восторг «команды Ораса». Судя по опросам, безусловной поддержкой Орас пользовался приблизительно у четверти горожан. Эти двадцать пять процентов будут голосовать только за него, никакие другие кандидаты их не устраивали. Но остальные могли выбрать кого угодно.

Запутаннее всего выглядели отношения с Лигой. Души уцелевших мартинариев принадлежали ему безраздельно, но Орас ощущал лишь упадок сил и безразличие привыкшего к поражениям человека. Порой ему начинало казаться, что энергопатия вызывает у него не прилив сил, а отвращение и тошноту. Неужели Катерина права, и он в самом деле превратится в ничто вместе с гибелью тайного лагеря? Ему не хватает сверхсилы, которая бы взметнула его наверх…Но почему? Ведь Ева, Кентис, Сергей, они… Орас остановился. Само перечисление натолкнуло его на мысль. Все они были вроде как мартинариями. Но именно «вроде как». На самом деле по характеру и по складу души они не годились в мартинарии и НЕ должны были ими быть. В мартинариев их обратило давление ордината Лиги. Но теперь ординат исчез, Лига оставила город, давления не стало. Ничто не заставляло их более сохранять прежнюю ипостась. Каждый из них существовал сам по себе, и даже желая сплотиться вокруг Ораса, они стремились сбросить прежнее ярмо и вкусить иной, сладкой жизни.

Да, это предположение походило на правду, но всё равно оставалось неясно, почему побеждает Вад.

Андрей мотнул головой, пытаясь согнать мысли с привычного круга. Прежде всё было иначе. Он, Орас, был в центре, а события починялись ему. А он…

Бодренькая мелодия мобильника оборвала бесконечные рассуждения.

— Андрей, — Катерина не сочла нужным даже поздороваться. — Нам надо встретиться. Вопрос касается Олежки.

— Где?

— Не у тебя конечно. Помнишь мой старый дом за Круговой дорогой? — она сделала ударение на слове «мой».

— Ну и…

— Жду тебя в восемь. Обстоятельства изменились, и мне надо побыстрее оформить развод.

Орас недоверчиво усмехнулся.

— Я выходу замуж, — объявила с нескрываемой гордостью Катерина.

— Неужели? И кто же герой?

— Ты с ним не знаком. Кажется, ты тоже заинтересован в быстрейшем оформлении бумаг? Или… НЕТ?

— Разумеется — ДА!

— Ну тогда мы с тобой договоримся, — в ее голосе звучало самодовольство.

Орас вновь усмехнулся: Катерина как настоящая женщина считала главным своим достоинством замужнее состояние. Статус «разведенки» ее не устраивал. Странно, но ее заявление вызвало укол ревности. Кто бы мог подумать!

 

11

Орас сам вел машину. «Волга» с охранниками и Виталиком следовала позади. Он решил, что при встрече с Катериной никто не должен присутствовать. Бумаги подготовлены, в них выверено каждое слово, осталось только подписать.

Внезапно он почувствовал запах сырого мяса. Не гнилья, а именно свеже разделанной плоти, сочайщейся кровью. Вернее, это был даже не запах, а призрак запаха. Но призрак столь явственный, что Орас невольно потянул ноздрями воздух, силясь понять, откуда же он исходит. Однако всё тут же исчезло. Остался обычный машинно-металлический запах салона, запах шерсти, погасшей сигареты, одеколона, чего-то еще, теперь позабытого, но с верностью пса впитанного машиной. Орас свернул на боковую дорогу. «Форд» пополз по проселочному тракту, зажатому между двумя рядами корявых тополей. Вокруг лежали черные изглоданные поля и съежившиеся от нищеты и безысходности домики. Дождь часто и настойчиво стучал по капоту. Кровяной запах-призрак больше не возвращался.

Странно, но Орас не видел в зеркале машины Виталика. Неужели эти идиоты не заметили, как он свернул на проселочную дорогу? Он просигналил несколько раз, но никто не отозвался. Набрал мобильный Виталика. «Абонент не доступен», - услышал ответ. Что за черт? Ладно, пусть немного поездят по шоссе взад и вперед, может быть, найдут, куда ехать.

Дом вынырнул сбоку — темнооконный, в ржавых потеках осенней влаги, с просевшей крышей и покосившимся крыльцом. Орас оставил машину на обочине и поднялся на крыльцо. В доме мутно светились два окна — его ждали. Дверь оказалась незапертой, и он вошел. Он прекрасно понимал, что лезет в ловушку: его всегдашнее княжеское чутье и на этот раз ему не изменило. Но тот, кто звал его в дом, был сильнее, и Орас не мог остановиться: он был зверем, почуявшим запах крови, и инстинкт оказался выше разума.

Изнутри пахнуло сыростью и холодом нежилых комнат. Предчувствуя опасность, в груди короткой болью набухло сердце. Орас пересилил себя и ступил на скрипучие половицы. Луч фонарика метнулся по серым стенам с клочьями обвисших обоев. Куча хлама в углу, и лестница, ведущая наверх — больше Орас ничего не успел рассмотреть. Ему показалось, что от внезапного удара голова его раскололась, как скорлупа…

 

12

Он очнулся уже в кресле. Руки и ноги его были связаны, а толстые ремни притягивали тело к спинке. В комнате горела лишь настольная лампа, освещающая убогую обстановку. Голоса доносились приглушенно, будто издалека, хотя Орас видел разговаривавших почти рядом с собой. Двое сидели в углу за столом и жевали, яростно работая челюстями. Их темные фигуры напоминали пауков, жирных, наполненных ядом пауков, стерегущих добычу.

— Где тебя носило? — бормотал один, разрывая пропитанный жиром пакет и извлекая оттуда котлету. — Дожидаясь, можно с голоду подохнуть…

Голос был удивительно знакомым.

«Толик!» — едва не крикнул Орас.

— В «Мечту» гонял, — отозвался второй. Поменьше и послабее, больше играющий в паука. — У них теперь буфет есть, можно брать на вынос. И цены нормальные. Особенно котлетки хороши. И буженинка. Попробуй буженинку, пальчики оближешь.

— Ты у нас гурман, — хихикнул Толик. — Тебе бы у Ораса работать…

— Не у Анютки же сосиски брать! У нее всё дерьмом воняет, — маленький паучок презрительно фыркнул.

— Это точно, — поддакнул Толик. — Повар знает толк в еде, зараза.

И оба паука покосились на привязанного к стулу пленника.

Орасу казалось, что он спит, хотя глаза его были открыты. Он видел грязные обшарпанные стены, настольную лампу под пестрым абажуром, пауков, чавкающих и хитро подмигивающих друг другу. Но одновременно ему снился сон, и в этом сне он был тонким ослепительным лучом, он пронизывал чужие холодные души, аморфное и одновременно неподатливое сознание…

— Эй, повар, очнись… — ему плеснули в лицо водой, противной, теплой, с запахом ржавчины и клозета.

Орас поднял голову. Толик стоял над ним, довольно усмехаясь.

— Ну что, повар, еще не наелся? — Толик наклонился к самому его лицу. — Ничего, б…, сейчас наешься. Так нажрешься, что из ушей полезет.

«Чего они хотят?» — подумал Орас со странным равнодушием.

Шаги раздались и смолкли. Несколько минут стояла неправдоподобная давящая тишина. А потом она раскололась от крика. От беззвучного крика, переполненного болью. Боль росла и ширилась как вода, поднимаясь выше и выше, затопляла всё вокруг и просилась внутрь. Поток кружился водоворотом вокруг Ораса, и каждая клетка его тела вибрировала под непереносимым давлением.

Поначалу он не мог впитать в себя ни капли — всё существо его восставало, предчувствуя опасность. Но давление росло и росло, и душа его раскрылась, не в силах противиться больше. Поток энергопатии залил его и оглушил. Он просто захлебнулся в непереносимой физической боли…

Очнулся он глубокой ночью. На улице было почти светло: дождь кончился, обглоданное серебряное блюдце луны таращилось сквозь перекрестье рам. Голые тополя вздрагивали под порывами ветра. Орас не мог сказать, давно ли угас поток и наступил покой, пропитанный осенней сыростью. Он чувствовал себя оболочкой, внутри которой заключено нечто отвратительное и неживое.

В комнате никого не было. Исчезли ремни с веревками: Андрей сидел в кресле, будто отдыхал после утомительного дня. Руки и ноги так налились усталостью, что казалось невозможным пошевелиться. Но он поднялся. Придерживаясь рукой за стену, добрел до двери и выбрался в коридор. Знакомая картина: груда хлама в углу и щербатая лестница, ведущая наверх. Какое-то чувство подсказывало ему, что наверху нечего искать. Он двинулся дальше по коридору и обнаружил спуск вниз. В подвал. Мутная красноватая лампочка освещала серые стены, каменный пол, лужи застойной ржавой воды. И красно-лиловые густые пятна. Он огляделся… Что он искал? Что хотел узнать?.. Сердце билось глухо и тяжело, будто через силу. Кого же они мучили здесь в течение бесконечно долгих минут?..

На полу лежала игрушка — целлулоидный медвежонок с отгрызенным носом. И на зеленом медвежонке — тоже нестерпимо яркое пятно. Ребенок?! Орас почувствовал, что внутри у него всё переворачивается. И еще он понял, что малыш здесь, рядом, стоит завернуть за этот бетонный уступ. Он заставил себя сделать эти непреодолимые три шага. Мальчик лет шести лежал в углу. Неестественно длинное хрупкое тело. Выпуклый круглый лобик. Курносый нос, залепленный пластырем рот — вот почему он не слышал криков. Голое тело в синих и черных пятнах. Орас попятился…

Палачи заставили его выхлебать, как теплые помои, жизнь этого ребенка. Его измазали в блевотине и крови, и куда бы он ни пошел теперь, кровавый след будет волочиться за ним, всё отравляя…

Орас не помнил как добрался до машины. Но едва открыл дверцу, как зазвонил мобильник.

— Ты видел его? — голос Катерины вибрировал, переполненный самодовольством и торжеством. — Тяжелая пища, но сытная. После гибели тайного лагеря, мой дорогой, тебе явно не хватает питания. Придется подкармливать. Раз в месяц устроит? Или чаще? Как ты думаешь?

— Как ты могла… ребенка… — с трудом выдавил Орас. — Психопатка…

— Дорогой, я же знаю твою любовь к детям! Представляю, как ты страдал, когда у твоей сучки случился выкидыш. Так что теперь у тебя остался лишь твой полоумный сыночек. Только дураки заводят детей. Умные люди используют чужие слабости.

— Ты совсем рехнулась, — Орас задыхался от бессильной ярости. — Я сейчас же позвоню в милицию…

— И что ты скажешь? Кто-то убил мальчишку? А почему «кто-то»? Почему не ты? Даже если тебя не осудят, о резиденции мэра можешь забыть. Кстати, мальчишку изнасиловали, перед тем как убить, и тебя, сладенький мой, затаскают по всевозможным экспертизам, — предвкушая его унижения, Катерина даже чмокнула трубку. — У тебя, кажется, первая группа крови? Резус плюс, насколько я помню. Так вот, дорогой, у насильника — представь себе — тоже… Я всё предусмотрела, — она сделала паузу и произнесла с наслаждением — Это тебе за то, что ты меня бросил. Запомни: таких женщин, как я, умные мужчины не выгоняют.

— Я сожалею…

— Понял, как ты ошибся? — она вновь хихикнула, и он подивился — почему раньше его не раздражала ее безмерная пошлость.

— Да… сильно ошибся. Когда женился на тебе.

Она опешила — но лишь на секунду, затем прошипела:

— Тебе придется сожалеть теперь об этом каждый день.

— Твои кабаны порядком там наследили. Их расшифруют в две минуты.

— Значит, ты звонишь в милицию?

— Да, немедленно.

— Что ж, звони. Только это тебе не поможет. Выблевать сожранное назад невозможно. Чао, дорогой!

Несколько минут он стоял неподвижно, глядя на черный силуэт обветшалого дома. Не то, чтобы он раздумывал или сомневался. Нет, он просто знал, что звонок ничего не даст — Катерина всё равно переиграет его.

Сзади блеснули огни фар. Он оглянулся. Какая-то машина мчалась к дому. Он не мог различить ее силуэт — огни фар слепили. Орас спешно вытащил из бардачка пистолет и присел возле капота. Машина въехала всеми четырьмя колесами в огромную лужу перед домом. Огни фар погасли. Орас узнал «Волгу» Виталика.

— Где вас черти носили?! — крикнул Андрей, поднимаясь.

Виталик выскочил из машины и запрыгал к нему навстречу прямо по луже.

— Накладка вышла, шеф… Мы слегка приотстали — между нами мотался какой-то трейлер, а потому не видели, как вы свернули на эту дорогу. Потом трейлер свернул, и перед нами оказался «Форд», как две капли похожий на ваш, и чешет себе вовсю по шоссе. Мы следом, уверенные, что вы спутали поворот. Едем и едем. Я чую что-то неладное, велю догнать, а «Форд» удирает во все лопатки. Пока гонялись, заехали в какой-то кювет. Потом выгребали, вернулись сюда и…

— Там в доме убитый ребенок, — сказал Орас.

Виталик обалдело раскрыл рот.

— Это же…

— Я сейчас позвоню в милицию.

— Ни в коем случае! — Виталик даже схватил его за руку. — Надо немедленно отсюда сматываться.

— Они на это и рассчитывают.

Виталик на секунду задумался. В бытность его в команде у Старика ему не приходилось сталкиваться с подобными сюрпризами. Но он не растерялся.

— Вот что, шеф, — заговорил он торопливо. — Вы сейчас же уезжаете. Весь вечер вы просидели возле Евы — все домашние это подтвердят. Я захожу в дом, нахожу труп ребенка, и звоню куда надо. У меня трое свидетелей, что я никого не убивал. А сюда приехал по звонку неизвестного — тот обещал передать компромат на Суханова. Ну и мне устроили ловушку. Я должен был прибыть один. А приехал с товарищами, и у них сорвалось… Вроде как складно?

Орас согласно кивнул — получалось правдоподобно.

— Какая у тебя группа крови? — спросил он.

— Третья. А что?

— Тогда действуй.

Он сел в машину и дал задний ход.

— Эй, ребята, — закричал Виталик. — Живо езжайте за ним следом — чтобы следов протекторов «Форда» ни одна собака перед домом не нашла.

Сам же он направился в дом. Нехорошее предчувствие нахлынуло на Ораса. Что-то он не просчитал в этом эпизоде, а вот что… Тем временем «Форд» пятился от дома.

«Надо было засадить эту сучку в тюрьму… Вот где я ошибся…» — думал Орас.

В этот момент в доме Виталик снял телефонную трубку. Белый шар вспух на месте черного старого дома. К небу, стремясь опередить друг друга, взметнулись обломки бревен, досок, бетона и кирпича. И крошечные ошметки человеческой плоти.

Катерина рассчитала точно — Орас не стал бы звонить в милицию по своему телефону. Только истинный князь мог с такой точностью предугадывать события.

 

13

Третий день я лежала на кровати и смотрела в потолок. Потолок был белый. Абсолютно. Ни единой царапинки или вмятины — на него было приятно смотреть. Гораздо приятнее, чем на узорные шелковистые обои. На стене напротив кровати висела картина в тонкой золоченой рамочке — белая бумага, и на ней слегка побрызгано голубой акварелью. Потолок мне нравился больше — качественная работа. Жаль, что не уцелело ни одной гравюры Кентиса — ее дымчатый оттиск бы прекрасно смотрелся бы стене.

В вазе рядом с кроватью стояли фрукты — черные агаты винограда, ярко-оранжевые персики с легким фиолетовым флером и нежнейшим белым пушком, будто только с ветки; огромные яблоки, янтарно-желтые и ровные как бильярдные шары; темно-золотые, с чернью, изогнутые вопросительными знаками груши. В этом был весь Орас. Другой, желая утешить, положил бы на столик цветы или драгоценную безделушку. Орас же подносил то, что любил со страстью истинного творца — он дарил пищу.

Кто-то внизу захохотал, и я вздрогнула от этого смеха — он был дик и вульгарен. Обычно посетители кафе Ораса так не смеются. Ну разве что бывают очень пьяны… Я поднялась и шагнула к окну. Из окон моей спальни как раз был виден вход в кафе. Двое человек в белых кожаных куртках с металлическими блестками стояли у входа. Один из парней вновь захохотал и, размахнувшись, швырнул что-то в окно. Огромное зеркальное стекло хлынуло на тротуар потоком сверкающих осколков. Внутри завизжали от ужаса. И тут целая ватага — человек десять, если не больше, устремилась внутрь сквозь пробоину разбитого окна.

Я бросилась к телефону и набрала номер милиции. Раздались лишь короткие гудки. Я в отчаянии швырнула трубку. Черт возьми, ведь на Звездной, возле собора всегда торчит патрульная машина. Уснули они там, что ли?! Я спешно натянула джинсы и куртку и выскочила из спальни. Навстречу мне попалась Клара с Олежкой на руках.

— Куда вы, мадам? — спросила она дрожащим голосом.

Я терпеть не могла, когда она называла меня «мадам». Схватив ее за локоть, я втолкнула ее в кабинет Ораса.

— Запрись изнутри и никому не открывай — только мне или Андрею.

— А вы? — пробормотала она испуганно, и лицо ее плаксиво скривилось.

— Спущусь в кафе, — заявила я и захлопнула дверь.

По дороге я завернула на кухню и рассовала по карманам штук пять или шесть ножей. А потом вышла на лестницу, ведущую вниз, в кафе, и стала медленно спускаться вниз.

Судя по грохоту, доносящемуся из зала, там царил сущий ад…

 

14

Орас остановил машину у входа в кафе. Он сразу понял, что случилась беда — одно из окон было разбито — осколки стекол усеяли узорные плитки у входа. За зелеными занавесками стремительно мелькали тени. Слышались вопли, треск разбиваемой мебели. Внезапно второе огромное стекло рассыпалось на куски, и наружу, вместе с осколками, вылетел человек, рухнул на асфальт и остался лежать неподвижно. Орас бросился внутрь. Его встретил грохот, звон стекол, вопли. Зажимая окровавленными ладонями лицо, мимо него промчался официант. Белая куртка его была разорвана сверху до низу. Орас даже не понял, кто это, хотя знал всех своих служащих в лицо. Черт возьми, что делает охрана?! Спит, что ли?

Вскоре отыскался и охранник: он лежал возле стойки, и по белому его лицу стеариновыми каплями стекал пот.

— Отсиживаешься, собака? — Орас схватил его за ворот куртки.

Тот судорожно хлебнул воздуха и простонал:

— Рука…

Орас только теперь заметил безобразно вывернутый локтевой сустав, и выпустил из рук ворот.

— Звонил ментам?

— Не успел… Они разбили телефон.

— А сигнализация?

Парень не ответил — на губах его пузырилась пена. Орас оттащил его подальше за стойку, чтобы раненого не затоптали в драке, и выпрямился. Судя по миганию красной лампочки на внутренне стенке бара сигнализацию успели включить, но на помощь к ним никто не спешил. Орас попытался вызвать милицию по мобильному. Но услышал лишь гудки «занято».

Юнцы веселились на славу. Казалось, они не громят кафе, а просто танцуют — настолько непринужденно и весело вздымались их руки и ноги. Лица не прошенных гостей светились радостью. Вихрь энергии бушевал в зале, тугая спираль разворачивалась, сметая всё на своем пути, и было смертельно опасно соваться наперерез сорвавшейся пружине.

— Смерть князьям! — вопил худосочный веснушчатый пацан. — Хватит, нажрались!

Он швырнул бутылку, метя в Ораса. Тот успел отшатнуться. Бутылка ударилась о стену и разбилась. Ораса охватила ярость, а вместе с яростью незнакомая прежде животная злоба. Он поднял ножку от стула и изо всей силы ударил по ближайшей наглой раззявленной роже. Лицо окрасилось кровью. Еще удар… Орас бил изо всей силы. Его крутило и тянуло в разные стороны — не руки и кулаки, а хаотичная энергия вихря силилась разъять на части концентрированный сгусток его энергии. Сам он не чувствовал ударов, но крушил яростно и с наслаждением. Он хотел убить, загрызть, затоптать. И вдруг понял, что в самом деле топчет чье-то неподвижное скрюченное тело.

— Андрей, остановись!

Он увидел совсем рядом шутовское лицо Кентиса. Орас не сразу понял, что Кентис одет точно так же, как и вся эта кодла, громящая его любимое кафе: белая куртка с металловставками и синий шарф вокруг головы.

— Это ты их привел, гад! — он отшвырнул Кентиса, и тут же кто-то у дверей крикнул:

— Снято!

Только теперь он обратил внимание, что уже несколько минут кто-то азартно щелкает фотоаппаратом, снимая всё происходящее.

Очередная ловушка?.. Он на секунду замешкался, и сильный удар в лицо сбил его с ног. Но слепая ярость заставила тут же подняться и ответить ударом в лицо. Юнец грохнулся на стол и, извиваясь, сполз на пол. Орас изо всей силы пнул ногой лежащее тело. Снимают? Ну что ж, пусть снимают! Потом он увидел Семилетова. Тот шел к нему от дверей, по своему обыкновению ссутулившись, поворачиваясь то вправо, то влево. Создавалось впечатление, что он отвешивает вежливые поклоны, извиняясь за свое вторжение. Но после каждого такого поклона кто-нибудь из погромщиков валился на пол и не скоро поднимался. Сергей напоминал ледокол, дробящий корку льда на реке: за ним в беснующейся толпе оставалась полоса спокойствия, как полоса чистой воды. Упавшие вполне могли сойти за расколотые льдины. Несмотря на всю энергию, смерчом кружащую по залу, на Андрея пахнуло ледяным холодом.

Через минуту Сергей оказался рядом с Орасом.

— Тебе надо уйти. Немедленно, — в голосе его прозвучала не свойственная ему прежде твердость.

— Так легко я не сдаюсь…

Орас пнул ногой в живот подлетевшего к ним очередного молодца. Ему казалось, что он не вложил силы в удар, но парень буквально сложился пополам и рухнул ему под ноги. Андрей и сам не понял, что произошло.

— У тебя из носа кровь хлещет. Ты что, не чувствуешь? — спросил Семилетов и, не оборачиваясь, перехватил метившую в него руку погромщика и выломал с хрустом, будто разделывал куренка.

Орас только теперь заметил, что его рубашка и пиджак залиты красным. Он поднес руку к лицу, и ладонь тут же сделалась мокрой. Самое странное, что он не чувствовал боли, и оттого кровь казалась вовсе не кровью, а разлитым вином…

Наконец где-то далеко взвыли сирены припозднившихся охранников порядка. Не сговариваясь, вся толпа в белых куртках кинулась врассыпную. Второпях они лезли не только в двери, но и выпрыгивали в разбитые окна. Один, неуклюжий, наскочил со всего маха на осколок стекла, застрявшего в раме. Из распоротого живота кольцами вывалились серые внутренности. Прежде, чем упасть, несчастный пробежал несколько шагов, волоча за собой перекрученные жгуты кишок. Энергопатия умирающего горячей волной хлынула в душу Ораса. Никогда прежде, поглощая, Андрей не испытывал такого отвращения — отвращения к самому себе. И, как несколько часов назад в доме Катерины, поперхнувшись чужой болью, он потерял сознание. Но даже там, в темноте, где, казалось, должны исчезнуть все чувства, чужая боль продолжала захлестывать его, вызывая лишь отвращение и ярость.

 

15

Я спустилась в кафе перед самым приездом милиции. Как потом выяснилось — весь погром занял едва ли пятнадцать минут. Но всё же я успела поучаствовать в драке: какой-то белокурточник заехал мне кулаком в лицо, ну а я, не растерявшись, огрела другого парня стулом по голове. Как потом оказалось, это был репортер «Солянки», примчавшийся в кафе в поисках «жареного», и — что самое удивительное — еще до появления погромщиков.

Когда толпа разбежалась, открылся весь причиненный белокурточниками ущерб: казалось, смерч промчался по роскошному кафе Ораса. Сам Андрей лежал без сознания на полу. Лицо его и грудь были залиты кровью. Сердце мое залшось в каком-то безумном ритме.

— Что с ним? — спросила я у сидевшего рядом с ним на корточках Семилетова.

— Надеюсь, ничего страшного. Никаких повреждений я не нахожу. Странно, что он потерял сознание.

Может, физически он и не пострадал. А вот что было у него в душе… Едва прикоснувшись, я тут же внутренне отшатнулась. Так при виде чего-то мерзкого тут же отводишь взгляд.

— Он обожрался… — пробормотала я и поспешно выпрямилась. — С князьями это случается.

Я принесла, как просил Сергей, лед из холодильника, а потом побежала наверх. Выпустила Клару с Олежкой из их убежища и заперлась у себя. Я знала уже, чем всё должно кончиться. Завтра или послезавтра Орас выгонит меня. Да, да, я всегда всё знала заранее. Я знала, что Сашка пришел ко мне, умоляя спасти его от смерти, но ему было не спастись. Я знала, что Вад — ничтожество еще тогда, когда он твердил, что умрет без меня. И, зная всё это, сознательно шлепалась лицом в грязь. Я знала, что Орас когда-нибудь узнает о сомнительности своего отцовства. И знала — в тысячный раз себе это повторяю — что поступаю подло. Но я ЗАСТАВЛЯЛА себя обо всем этом не думать. Орас всегда ЗНАЛ, что его ждет успех. Я всегда ЗНАЛА, что меня ждет провал. И наше знание, несмотря на кажущуюся розность, было необыкновенно схоже. Мы оба с поразительным упорством двигались к одному и тому же итогу.

 

16

Сергей сам отвез Ораса к себе в институт, но обследование на томографе показало, что никаких повреждений головы нет.

Утром Андрей зашел ко мне в комнату и даже чмокнул меня в щеку. Мне показалось, что от него несет блевотиной. Он только что принял душ и почистил зубы, на нем была чистая белоснежная сорочка, но всё равно я чувствовала едва уловимый отвратительный запах. Я едва сдержалась, чтобы подавить отвращение. Но, несмотря на все старания, мне показалось, что он заметил мою брезгливую гримасу — пусть я и была уверена, что скорчила ее только в душе. Во всяком случае, его взгляд — а взгляд его мог выразить многое и без слов — задержался на моем лице чуть дольше, чем мне бы хотелось.

— Погляди… — он положил передо мною газету.

На первой полосе красовалось фото Андрея. Весь окровавленный, он держал за горло какого-то юнца, а заголовок гласил: «Зверь желает стать мэром». Выражение лица у Андрея на этой фотографии в самом деле было зверское. Ниже помещалась еще одна статья с не менее броским заголовком — «Виталий Воронов — кто он — жертва или преступник?» Виталий погиб вчера вечером во время взрыва в одном из домов, принадлежавших компании по торговле недвижимостью. Свидетели утверждали, что это была ловушка. Но при этом в подвале обнаружился почти не поврежденный взрывом труп мальчика. И тут журналисты накрутили черт знает чего. Почему-то вспомнили какую-то статью Воронова, где он благосклонно отзывался о геях, отыскали свидетеля, который видел Виталия вместе с убитым ребенком на улице два дня назад. Следствие, разумеется, обещало со всем этим разобраться. Я была уверена, что они будут разбираться очень долго — до тех пор, пока не пройдут выборы. А уж тогда объявят, что к смерти ребенка имиджмейкер Ораса не имел никакого отношения. Но тогда это уже никого не будет интересовать.

Я чувствовала, что Андрей в ярости и едва сдерживался. Те же самые журналисты, что прежде буквально ели у него с ладони, теперь набрасывались стаей голодных псов. Простая собачья истина — не важно, кто кормил тебя прежде, главное, кто кидает подачки сейчас. Оставался по-прежнему неясным один-единственный вопрос: кто дал господину Суханову столько денег? И почему именно ему? А что деньги здесь крутились бешеные, никто не сомневался. Тот, кто поддерживал Суханова, вкладывал в его компанию на порядок больше того, что мог позволить себе Орас.

Вечером мы собрались в кабинете Андрея — нечто вроде экстренного совещания. Прежде подобными сборищами руководил Виталий. Теперь его место занял его помощник — толстяк в мятом свитере (это он поспешно набивал сумку на банкете). Толстяка звали Николаша, и он говорил шепеляво и невнятно. Орас слушал его и не прерывал — мне показалось, что Андрей вообще не вникает в то, что говорит новый руководитель его предвыборного штаба.

Неожиданно явился Кентис. Я думала, что Андрей его немедленно выгонит, но вместо этого Кентису было предложено присесть. Сергей хотел извиниться и уйти, но Орас не терпящим возражения тоном велел ему остаться. Тогда Семилетов расположился на стуле в дальнем углу, всем своим видом давая понять, что присутствует по необходимости.

Унылое сборище. У всех — цвестистые синяки под глазами, носы и губы разбиты во вчерашнем побоище. Один Семилетов не пострадал. Я принесла кофейник и чашки. Но кофе налил себе только Кентис. Он, казалось, ничуть не был опечален происходящим. Или обескуражен.

— Журналисты появились в кафе раньше ментов, — сказал Орас. — Понимаю, сейчас милиция вообще очень осторожна, но всё равно пишущую братию кто-то предупредил. Тот, кто знал о налете заранее, — Орас выразительно взглянул на Кентиса.

— Отличный кофе, — причмокнул тот, делая вид, что не понял намека.

— Кентис, ты был с этими ребятами, — Андрей пошел напролом.

— Ну и что? У меня с этими громилами нет ничего общего. Я контактирую с ними из любопытства.

— Хочешь сказать, что ты не бил стекол?

— Ну что ты! Я всегда относился к чужой собственности очень уважительно. Ну разве что сломал пару стульев за компанию.

— Лучше расскажи, как ты оказался в ЭТОЙ КОМПАНИИ, — потребовал Орас. — Или тебя, как всегда, притягивает темная сторона жизни?

— Меня притягивает загадочное — неважно, светлое оно или темное. А этих ребят я еще не разгадал. Буквально за несколько дней возникла целая ватага, они шляются по притонам и трущобам, пьют, дебоширят и непонятно, чего хотят. У них нет ни кумиров, ни идей. Они жестоки, но жестоки бессмысленно. Я бы сравнил их с погонялами, но нет, тут совсем другое…Погонялы заставляют мартинариев выделять энергопатию. А эти хватают всех подряд, когда их выпускают на улицу.

— Кто выпускает? — спросила я.

— Некто. Материальная субстанция по кличке «Босс»

— Послушай, Кентис, вместо того, чтобы противостоять этому… — вмешалась я.

— Противостоять? — Кентис дурашливо наклонил голову. — С чего ты взяла, что этому можно противостоять? Андрей, — он повернулся к Орасу, — ты тоже думаешь, что этому можно противостоять?

Орас ответил не сразу. Вряд ли даже он слышал весь разговор — скорее всего он думал о своем, явно неутешительном. Вопрос Кентиса заставил его очнуться.

— Меня больше интересует другое: почему согласно последнему опросу Суханов впереди?

— Тебе так хочется усесться в кресло мэра?

— Плевать на кресло! Почему этот тип опережает меня? Что это означает?

— За ним стоят очень большие деньги, — шепотом поведал Николаша.

- «Мастерленд»? — спросил Орас.

Николаша отрицательно покачал головой.

— Деньги не из города, а… извне. У меня достоверные источники.

— Наша беда, что у нас слишком много идиотов, — отозвался Кентис. — И слишком мало мартинариев. В принципе, кто такой Вад? Всего лишь пустышка. Ах, я забыл… Вы же господа непосвященные. Вам неизвестна терминология. Пустышка — иначе говоря лже-князь. В принципе путем принудительной подкачки энергопатии можно из любого сделать лже-князя.

— Истинный князь, ложный… Всё это какие-то условные градации…

— Не совсем. Истинный князь может сам разобраться со своими и чужими мартинариями. Ему не нужны посредники для поглощения энергопатии. А пустышка не чувствует ничего. Два-три ретранслятора закачивают в него энергию, он раздувается, как мыльный пузырь, и с поразительной быстротой устремляется наверх. Разумеется, когда-нибудь пузырь лопнет. Весь вопрос — когда.

— Вопрос в другом, — говоря это, Орас смотрел куда-то мимо нас, будто разговаривал сам с собою. — Для чего его накачивают? С какой целью?

— Разумеется, чтобы он опередил вас, — вновь втиснулся в разговор Николаша.

— Нет, — Андрей отрицательно покачал головой. — Они действуют НЕ против меня, они работают ЗА него. Им нужен Вад. Именно Вад. Почему? — спросил он в третий раз.

— Давайте рассуждать логически, — затараторил Николаша. — Лига почему-то не хочет, чтобы светская власть находилась в руках князя, как это было во времена Старика.

— Кому нужен князь в нашем ординате? — Кентис рассмеялся. — Когда мартинариев можно пересчитать по пальцам.

— Мартинариев нельзя пересчитать, — возразил Орас, — потому что их просто нет. Вы, господа, не мартинарии. Вас просто принудили ими быть. Но в душе никто и никогда.

— Пусть так, — весело поддакнул Кентис. — Но мартинарии, пусть и по принуждению, нам все равно нужны. Иначе ничего не выйдет из нашей затеи. Без энергопатии обтяпать даже самое простенькое дельце не удастся. Вспомните: чтобы ни задумывалось сделать в России, всё кончается издевательством над человеком. Иван Грозный опричниной баловался — и нате, без всяких усилий с его стороны появилась Сибирь. Петр, прежде, чем реформы начать, рубил головы направо и налево. Да и потом не забывал это занятие. Отсюда мораль — для большого дела, для больших реформ нужно много страдания. Иначе зачем же понадобилось сначала всех ограбить, а потом заставить терпеть унижения и голодать, не платить жалкие гроши, называемые зарплатой, вновь грабить и похваляться награбленным, как не для того, чтобы выжать побольше энергопатии для успеха новой власти?! Не важно, демократы, чекисты или имперцы — главное вовремя отсосать нужное количество энергопатии, и никто тебе не страшен. А мы в нашем захолустном городке жили тихо мирно и сытно. Как можно такое допустить?! Лига не довольна!

Неожиданно глаза Кентиса вспыхнули, как у хищного зверька, завидевшего добычу. В нем проснулся инстинкт погонялы. А самой подходящей добычей была я. И даже заранее можно было предугадать, что он сейчас скажет. Просить его промолчать было бесполезно.

— Андрей, а ты знаешь, что произошло там, в тайном лагере? Ева тебе не рассказывала?

И он с восторгом принялся излагать подробности якобы происшедшего изнасилования…

— Мразь! — заорала я и швырнула в него кофейником с остатками кофе, и, разумеется, промазала. — Это всё твоя мерзкая выдумка.

Но цели своей он достиг — я чувствовала, как энергопатия истекает из меня, будто слезы из глаз, текущие против воли. Кентис самодовольно хмыкнул и повернулся к Орасу. Всем своим видом говоря: господин князь, блюдо приготовлено, извольте откушать.

Лицо Ораса исказилось, затряслась каждая жилка, причем каждая сама по себе, отдельно, будто какая-то очень важная связь оборвалась, раз и навсегда. Смертельно. И тут я поняла: если он сейчас чего-нибудь не сделает, не нанесет удар, то просто умрет от боли.

— Вон! — закричал он наконец. — Вон, вы оба! Чтобы я больше не видел тебя в моем доме, шлюха! Если ты сейчас же не уберешься из моего дома, я тебя убью! Убью!..

………………………………………………………………………………………………………………..

— Надо же, — изумился Кентис, когда мы очутились на улице. — Я никак не ожидал подобной реакции, — его нисколько не смущало, что он оскорбил своей подлой выдумкой не только Ораса, но и меня.

— Ты идиот и подонок, — процедила я сквозь зубы.

— Да я-то тут при чем, — покачал головой Кентис. — Его разозлили вовсе не мои слова, а что-то другое… — он на секунду задумался. — Мне даже показалось, что он просто-напросто испугался потока энергопатии. Он не хотел поглощать… Но ведь это невозможно… Он же князь! И я так для него старался!

Мне было противно его слушать. Еще когда он высказал мне свою придумку, я поняла, что он не удержится, и когда-нибудь разболтает ее Орасу. Если грязь придумана, она должна быть вылита — этому правилу Кентис как человек творческий следовал неукоснительно. И хотя я понимала, что он просто ускорил своей выходкой назревавшую развязку, я злилась на него так, будто именно Кентис был виноват в моем разрыве с Орасом. От этой мысли мне стало немножечко легче…

— Зайдем ко мне?.. — предложил Кентис и попытался приобнять меня за плечи. — Выпьем и…

— Иди к черту!

— Ева, глупенькая, теперь твое самоотречение ник чему.

— Я тебя ненавижу, ты можешь это понять или нет?

— Разумеется, не могу.

Я повернулась и зашагала к знакомому переулку — сколько раз этой дорогой я возвращалась из кафе Ораса к себе домой. Говорят, в первую секунду раненый не чувствует боли. Я тоже ее не чувствовала. Пока. Я лишь знала, что она будет непереносимой.

 

17

Кентис обнаружил ЭТО на следующее утро. Ощупал руку и… понял, что желвак исчез. Его не было. Даже намека. Даже следа. Ладонь была ровной и гладкой, будто никогда Карна не прикладывала свой проклятый «тюбик» к его руке.

Кентиса прошиб холодный пот. Зубы застучали как бешеные. Кентис слишком хорошо понимал, что означает исчезновение Знака. Он налил себе воды в стакан и с трудом сделал глоток. Что теперь делать? Что? Кто ему подскажет? Вот если бы отец был жив, он бы… Но отца больше не было. Кентис вцепился в край стола и заплакал. Он выглядел жалким. Он хотел выглядеть жалким. Но это понимание ничего изменить не могло. И не изменило.

Он закурил. Потом вытащил из бара бутылку водки, сорвал пробку зубами и хлебнул прямо из горла. Не помогло. Мелькнула безумная мысль — пойти к Орасу и все ему рассказать — о том, что хотели от него, Кентиса, посланцы Лиги, и что их желание наконец сбылось. Кентис долго сопротивлялся. Но…

— Орас меня убьет, — пробормотал он, хихикая.

И никуда не пошел. Скоро должны появиться Карна и Желя. Они должны убедиться, что все сбылось. Ну, где же они? Чего ждут? Неужели не знают, что он, Кентис, готов.

Он ждал три дня, никуда не выходил из дома, лишь читал газеты, напиваясь, и опустошая холодильник. И они явились наконец.

Но нельзя сказать, чтобы Карна и Желя были очень довольны. Лига всегда не довольна. Ей всегда не хватает энергопатии. Это — первый закон Лиги. Они требует еще и еще, как наркоман желает увеличить дозу. О, как Кентис их ненавидел! Ненавидел и служил. Служил и ненавидел.

 

18

Я покрутила настройку приемника. Плескалась музыка, как вода в переполненном стакане. По времени пора уже было сообщать результаты. Но почему-то ничего не говорили. На улице слышались пьяные веселые голоса — несколько ватаг прошлось под моими окнами. Интересно, чему они так радуются?..

Прогорклый запах пожарища смешался с сырым запахом нежилого дома. Хотя я включила отопление на полную мощность, в комнатах было душно и влажно. Но не тепло. Я сидела на посреди гостиной и тупо смотрела в одну точку. Я ни о чем не думала. Просто отмечала уходящие секунды и минуты… Вот еще одна минута прошла. Вторая, третья… Жизнь стала на три минуты короче. Я не помнила, сколько так просидела. День? Два? Три? Нет, наверное, больше. Если сегодня… нет, уже вчера были выборы, то прошло больше недели. Мне не хотелось выходить из дома, не хотелось есть. Только теплая вода в стакане. Противная вода, затхлая, с горечью. Не помню, пила ли я ее. Наверное, пила. Наверное, даже что-то ела.

И телефонного звонка не помню — первого за все эти дни. Я очнулась, уже прижимая трубку к щеке.

— Евочка, вот уж не думал, что ты дома, — радостно вибрировал голос в трубке. — Я победил! Поздравь меня, я победил!

— Кто это? — спросила я без всякого интереса.

— Это же я, я! Не узнаешь? Вадим! Вад! Узнала теперь?.. Вот что, я за тобой сейчас машину пришлю — вообрази, черный «Мерс»! Ты когда-нибудь ездила в «Мерсе»? Наверняка нет! Приезжай ко мне сейчас в штаб-квартиру, тут такое веселье! Нет, ты только вообрази…

— Не надо машины. Я никуда не поеду.

— Господи, неужели ты все еще сердишься? — изумился Вад. — Ты, между прочим, тоже сильно обидела меня. Но я же всё простил…

— Я тоже.

— Так чего ты тогда ломаешься, как девочка? Приезжай. Шампанское течет рекой, честное слово! — в его голосе булькала неподдельная мальчишеская радость. — У меня штаб-квартира шикарная, не то что прежняя конура.

— Я сказала «простила». Но это не означает, что я хочу быть с тобой.

— Ты что, отказываешься от предложения мэра? — презрительно фыркнул Вад. — Да я теперь знаешь что могу?!.. — голос его оборвался на самой верхней ноте. — Ну ничего, сучка, сама еще приползешь на коленях. А я подумаю — простить ли тебя во второй раз.

Я бросила трубку и обхватила голову руками. Я была самым несчастным человеком на свете. У меня отняли всё, а теперь пришли еще содрать с живой кожу. Я чувствовала: энергопатия течет потоком как струи мутного дождя в водостоке. Если бы я могла сосредоточиться и нащупать где-то в одиночестве этой ночи Андрея, я бы послала этот поток ему. Ведь я люблю его, несмотря ни на что. Но он исчез, растворился в темноте, и я больше не ощущаю в бесконечном пространстве теплой точки его души. Только холод и темнота. Кто-то другой выпьет всё до дна. Жаль, невыносимо жаль… Не хочу! Никому не отдам. Мое горе — оно только мое. Я требую установить право собственности на энергопатию. Боль надо защищать так же рьяно, как дом или золото. Да, в душе моей рана, и ее надо срочно заткнуть. Немедленно! Зря разеваете рты! Никому не достанется больше ни капли. Из темноты медленно вырастал невидимый кокон и постепенно обволакивал меня. Энергопатия уже не изливалась, она копилась внутри меня, вновь и вновь ее горячие струи омывали мою душу.

«Использовать энергопатию для успеха…» — вспомнилось много раз слышанное. Да какой же тут к черту успех! Меня трясло как в лихорадке, голова раскалывалась от боли. Мне хотелось лечь и не двигаться, забиться в самый дальний, самый темный угол. Нет, я не сдамся. Я выдержу. Надоело проигрывать, надоело, что меня все, кому не лень, топчут каблуками. Рано или поздно, но я научусь боль переплавлять в успех. Свою боль — в свой успех. Я сильнее… Я стану сильнее… Не упустить ни капли… Я задыхаюсь… умереть… легко умереть… Просто, когда смерть близко, тогда не страшно. Дух суетится, а телу слишком больно. Некогда бояться. Неужели я в самом деле умираю? Разве можно умереть оттого, что не хочешь больше страдать? Оказывается, энергопатия может задушить и уничтожить… Нет, я справлюсь, я пересилю… Я — ничтожество. Я — дрянь. Но я выползу и переборю…

 

19

Вывеска «Мечты» лежала красной карамелью на застиранной дождями серой скатерти неба. Осень сера. Впрочем, и весна сера — без фантазий. Нет движения, нет воздуха, и значит — все серое. Прежняя вывеска ресторана вызывала раздражение, новая — тошноту. Орас стоял, засунув руки в карманы плаща, перед входом в собственный ресторан и разглядывал конфетные, слащаво изогнутые буквы. Дурацкий ресторан, хотя и подают серебряные приборы. И название дурацкое. Зачем он только купил его? Надо устроить здесь баню с бассейном. Или потрошильню… Что такое потрошильня? Бог весть… Но название подходящее.

Орас вошел в огромный, с избытком бронзы и зеркал вестибюль. Молодой дородный швейцар подскочил к нему, нелепо выставив круглый женский зад.

— Пожалуйте, гардероб. Зал скоро открывается…

— Мне не в зал, — Орас глянул на швейцара недружелюбно и хмуро.

Тот наконец узнал его и склонился еще ниже.

— А это что у нас? — Орас шагнул к простенку между зеркалами.

Огромный плакат с кроваво-красными буквами гласил:

«ТОЛЬКО У НАС! МАРТИНАРИЙ-ШОУ»

Что-то новенькое. После бутылки коньяка буквы норовили расползтись в разные стороны. И еще они сочились красным. Почему красным?.. Там, где сломаны косточки грудной клетки, на теле проступают черно-синие пятна. Кожа в трех или четырех местах прорвана. Кожа как тонкая тряпочка… Но прорвана уже на мертвом. Потому и крови почти не вытекло…

— Новинка, — еще более угодливо изогнулся швейцар. — Всего десять спектаклей… Эксперимент…Народ валит валом.

— Почему я не знаю?

— Не знаете? — удивился швейцар.

— Или знаю? — пробормотал Орас, раздумывая. — Впрочем, не важно… — Он вытянул вперед руку и, стараясь ступать ровно, двинулся к боковой двери.

 

20

Кабинет управляющего заливал ослепительный свет. Люстра, бра, настольная лампа — Желтовскому всё казалось мало. Во всем стараясь подражать хозяину, он лишь утрировал его привычки. Яркий свет превращался у него в иллюминацию, острый соус — в горькую отраву. Большинство считало, что Желтовский передразнивает Ораса, и многим это импонировало. «Мечта» пользовалась успехом. Особенно, если учесть, что, уважая священнодействия поваров, на кухню Желтовский заглядывал редко, а положенные десять баксов чаевых отныне сделались неположенными, хотя и не преследовались…

Желтовский сидел, развалившись в кресле с видом рабовладельца и небрежно перебирал бумаги. На лице его застыла недовольная брезгливая гримаса.

— К чему эти дурацкие костюмы? Они стоят бешеных денег! Неужели нельзя…

Он не договорил и подозрительно покосился на не проронившего до сих пор ни единого слова Инквизитора. Тот был в гриме, лицо казалось посмертной маской с черной прорезью рта и чернильными провалами глаз.

— Ты обещал, что вечером будет выступать новенькая, — переменил тему управляющий. — Новенькая или заезжая штучка?

— Есть, над чем поурчать… — неопределенно ответил Инквизитор.

— Не забывай о зрелищности. Это как приправа к изысканному блюду, — Желтовский назидательно поднял палец.

— А певцы на что? Пусть блеют…

Инквизитор не договорил, дверь распахнулась, и в комнату ввалился Орас.

— Пришел поглядеть на ваше шоу, — проговорил он, ухмыляясь. — Что же меня не позвали?

Орас был пьян и весь расхлюстан. Слово «расхлюстан» относилось не только к одежде. Лицо его было помято, двухдневная щетина, глаза мутны. Таким хозяина Желтовский никогда прежде не видел.

— Вы были заняты, — с преувеличенным сочувствием в голосе залопотал управляющий. — Предвыборная горячка, знаете ли… Мы так переживали…

— Разумеется, переживали, — хмыкнул Орас. — А голосовали за господина Суханова.

— Клянусь, что я… — Желтовский прижал руки к груди.

Орас отмахнулся, давая понять, что выборная тема его больше не волнует.

— Все сообща сморозили глупость. И самое противное то, что нам не дадут ее исправить, — Орас вопросительно глянул на молчаливого гостя.

— Инквизитор, — представился тот и слегка наклонил голову.

— Надо же. А я думал, что эта профессия устарела. Так что же за шоу по вечерам?

— Пока что пробные спектакли. Но перспектива большая, — затараторил Желтовский. — Лучше всего самому посмотреть.

— Непременно, — кивнул Орас.

Инквизитор внезапно нагнулся к нему и шепнул:

— Вас погубила Лига. Сговоритесь с ними — и вас пощадят. Они иногда щадят — случается…

— Вас пощадили?

Инквизитор передернулся.

— Вечером приходите. Не пожалеете. Зрелище незабываемое, особенно для такого человека как вы.

— Я приду. Непременно. Постарайтесь меня не разочаровать.

 

21

Дрожащий звонок разорвал спертый воздух. Над тумбочкой Маго вспыхнул и зловеще замигал красный огонек. Маго, в черном шелковом лифе с красной выпушкой коротенькой юбочки и в золотистом трико привстала и замерла, глядя в черный оскал зеркала.

— Опять начинают с меня, — она со злостью швырнула пуховку в коробку с гримом. — Я что-то вроде аперитива для поднятия аппетита.

— Замечательный аперитивчик, — причмокнул губами Стас.

— А твои куплетики — за что сойдут они? Котлета или поросенок с кашей? — фыркнула Маго.

— Разумеется, поросенок, никак не меньше, — приосанился Стас.

Он знал, что Маго нельзя есть за шесть часов до спектакля, и разговор о еде ее нервировал. Но в уборной всегда говорили о еде. Даже, когда делали вид, что говорят о чем-то другом.

Черная плотная занавеска в дверном проеме дрогнула, появилась голова Инквизитора. Он был уже в цилиндре и фраке, рука в белой перчатке сжимала бутафорский хлыст.

— Маго, — прошипел Инквизитор, — тебя что, на аркане надо тащить?

— А вот и наш знаменитый волк! — хихикнула Маго. — Бедные поросятки, тряситесь! Сегодня вас непременно сожрут…

— Скорее, — Инквизитор ухватил ее за локоть. — Там Пава уже визжит и машет ногами.

Стас прислушался. В зале возбужденно бацала музыка. И слышался голос. Похоже на пение.

Маго обреченно махнула рукой и, вихляя бедрами, направилась к выходу.

— Надеюсь, на сцене ты кончишь так же быстро, как и в постели, — шепнула она Инквизитору. Но так громко, что все в уборной ее слышали.

Инквизитор на ее шуточку не обратил внимания. Продолжая одной рукой придерживать Маго, он повернулся и ткнул Лизку хлыстом в плечо:

— Ты — после Стаса.

Черная занавеска запахнулась, и скрыла Инквизитора и Маго.

— Маго для них находка — чуть Инквизитор оскалит зубы — она уже потекла… — В голосе Лизки сочился яд как минимум кобры. Или гюрзы. — Недаром ей платят сто баксов за выход, как путане в «Мастерленде».

Самой Лизке платили пятьдесят. При этом она доказывала, что может выделять энергопатии столько же, сколько и Маго, просто себя жалеет и здоровье бережет. Стас улыбнулся в ответ, но язвить не стал — Лизка не понимала шуток, в отличие от Маго.

В коридорчике по-кабаньи зацокали каблуки. Это Пава возвращалась из зала. Обычно «примадонна», добираясь до своей отдельной крошечной уборной, громко матюгалась. Но сегодня было тихо. В зале тоже воцарилась тишина.

Внезапно крик разрезал воздух, и вновь наступила тишина: публика в зале замерла, ожидая.

— Началось, — шепнул Стас и, отвернувшись к стене, перекрестился. Когда начинался спектакль, его всегда охватывала дрожь.

Он сделал вид, что рассматривает новенький плакат «Мартинарий-шоу».

«Только у нас вы можете найти бесконечный источник для вашего успеха», - зазывно обещал плакат.

Вновь истошные вопли. Они секли ударами плети. Стас всякий раз вздрагивал, а Лизка медленно жевала конфетку.

— Он нашел что-нибудь новенькое, или использует старое? — спросил Стас.

— Всё то же. Но с каждым разом Маго бесится всё сильнее. Ее уязвляет любая мелочь. Напомни ей, как на выпускном балу у нее из выреза платья вывалились сиськи, и она затопит энергопатией половину города.

Крики замерли, несколько секунд стояла тишина. А потом раздались хлопки. Хищники благодарили.

Дверь распахнулась. Инквизитор буквально втащил в уборную Маго. Голова ее бессильно запрокинулась, а полные ноги, обтянутые золотистым шелком, подгибались, скребли пол. Лицо с полураскрытым ртом по-кукольному обессмыслилось. Сквозь грим мелким бисером проступили капельки пота, черные потеки на щеках. Стас поспешно подкатил старое раздолбанное кресло на колесиках. Маго плюхнулась в него и застыла, ноги безобразно вывернулись как на шарнирах. Стас плеснул ей в стакан воды из графина.

— На сцену! — рявкнул Инквизитор. — Живо!

Стас дернулся, хотел возразить, но передумал и выскочил из уборной. Инквизитор взял приготовленный Стасом стакан, выпил одним глотком. И, шумно фыркнув, воскликнул:

— Маго, крошка, ты сегодня в ударе! Энергопатия лилась из тебя как блевотина из перепившего пятиклассника.

Маго наконец пошевелилась и раскрыла глаза. Губы, похожие на мокрые тряпки, слабо дрогнули.

— Дай стакан, скотина! — лениво-требовательным жестом она вскинула руку.

Инквизитор налил ей из графина.

— Да не воды, дурак! — возмутилась Маго. — Водку лей! Водку!

Инквизитор ухмыльнулся и подмигнул Лизке:

— Беда всех великих талантов.

Он набулькал полстакана из плоской металлической фляги, сверху положил толстый ломоть хлеба и поднес Маго. Она брезгливо сбросила ломоть, а стакан опрокинула залпом и, блаженно хрюкнув, выпрямилась, оживая на глазах. В ее темных, широко раскрытых глазах слез не было и в помине, а губы расплылись в циничной ухмылке:

— По-моему, у них сегодня будет несварение… Все унитазы обдрыщут в «Мечте», вот увидишь.

Инквизитор потрепал ее по плечу как породистую кобылу. Он был доволен.

 

22

Орас уселся за один из центральных столиков. Мгновенно подскочивший официант вложил ему в руку папку с золотым тиснением. Папка казалась жирной на ощупь, стул — неудобным, а крахмальная скатерть почему-то напоминала клеенку.

«Мерзкое место», - вновь подумал Орас.

Однако зал был полон. Звякали тарелки и ножи, чавкали жующие челюсти. Интересно, что они с таким аппетитом перемалывают? Говядину? Свинину? Или человечину? Что за дурацкая причуда — отобедать в собственном ресторане? А в самом деле — где ему еще обедать? Чужих-то ресторанов в городе нет… Ха-ха… Кажется, получилось что-то вроде шутки.

Орас брезгливо отодвинул меню и сказал ожидавшему заказа официанту:

— Водки.

— Что прикажете из закуски?

Орас отрицательно мотнул головой:

— Нет уж, увольте, человечиной объелся. Пусть жрут другие…

Да, ничего не скажешь, занятные эти другие. Упитанные мужчины. Женщины со шлюшными рожами и намазанными французской тушью поросячьими глазками. Лица как эмалированные миски. Такие не запомнишь и не отличишь друг от друга. Как удобно: сегодня спал с одной, завтра с другой, утром встретил обеих на улице и не узнал. А вечером зашел поужинать мертвечиной, и опять не узнал. Как только они додумались до этого — пожирать труп сообща?! Каждый отгрызает по кусочку, и через несколько минут остается лишь груда обглоданных костей. Но никто не виноват. Каждый съел лишь чуть-чуть. Нужно запатентовать этот способ — эффект совместного пожирания занятнее какого-то эффекта Доплера. Так, убивая, можно всю жизнь прожить невиновным…

На сцене уже давно шло действие. Орас чувствовал как по залу, вспухая багрово-красным, прокатывается волна. Она накрыла его с головой. Он стал задыхаться… Чушь! Какая волна?! Он уставился бессмысленным взглядом на опустевший графин. Неужели энергопатия? Нет уж, увольте, пожалуйста без меня. Предложите соседям справа или слева, они непременно отведают. А я, извините, сыт…

Орас почувствовал, как неведомая сила острыми когтями пытается разорвать оболочку его тела и добраться до теплых внутренностей. Его охватил страх, ведь оболочка — это всё, что у него осталось. А внутри — только сгустки крови, только гной… И если это всё прорвется наружу… Он сделал отчаянное усилие, пытаясь защититься. Представилось, что весь он покрывается чешуей — скользкие зеленоватые пластины закрывают лицо, грудь, руки. Нападавший, почуяв отпор, вновь яростно всадил когти, нанося удар за ударом. Саднящие борозды вспороли кожу. Орас провел ладонью по лицу и ощутил вспухшие рубцы на лбу и щеках.

С шумом он отодвинул стул и поднялся. Несколько человек повернули в его стороны головы. Круглые эмалированные миски вместо лиц, гнойники вместо глаз. А прежде он так любил смотреть на лица посетителей. Порой какой-нибудь аппетитно жующий толстяк казался таким симпатичным, что Орас готов был его расцеловать. Прежде… Надо срочно уйти. Немедленно. Если он упадет здесь, его сразу сожрут. Вилки и ножи уже наготове. Он слышал как хищно клацают зубы. Шатаясь, Орас пробирался меж столиков, ощущая противный холод в спине. Бьют всегда в спину. И туда, меж лопаток, должен прийтись удар. И тут в самом деле тело его содрогнулось, будто тяжелое копье по самый наконечник вошло в спину. На подгибающихся ногах он добрался до вестибюля и плюхнулся на банкетку, привалившись головой в массивной раме зеркала.

— Застрял, зараза… — пробормотал Орас.

— Что вы сказали? — швейцар склонился к самому его лицу.

— Противно, когда тебя едят… Заживо… — Орас попытался подняться.

Боль прошла. Но осталось странное онемение в груди и руках.

— Надо было закусывать, — осуждающе вздохнул швейцар, провожая его до дверей. — Вызвать такси?

— Не надо.

— А охрана ваша…

— Кому здесь нужна охрана? Мне? — он самодовольно хмыкнул. — От червяков труп не оградишь.

 

23

Когда Орас вышел из зала, женщина в роскошном лиловом платье отложила глянцевую книжечку меню и повернулась к своему спутнику, сухощавому начинающему лысеть господину, неопределенного возраста — что-то между тридцатью пятью и сорока пятью.

— Вы его видели? Что я и говорила — полное ничтожество.

Ее спутник не торопился отвечать — он тщательно изучал меню.

— Слышал, здесь замечательные расстегайчики, ну прямо во рту тают — проговорил он, и как бы между прочим добавил, будто речь шла об очередном блюде. — И всё же я не стал бы так рисковать. Разумеется, физическое устранение — способ очень простой. Но простое решение обычно — самое лучшее.

— Я тоже так думала. И даже был приведен в действие один занимательный планчик. Но он вывернулся. Тогда он еще умел выворачиваться. И я решила — все к лучшему. Труп не выделяет энергопатии, — улыбнулась Катерина. — А я хочу из него кое-что выжать… пусть живет.

Она пригубила коньяк. Позволила себе сделать один глоток — алкоголь гасит энергопатию. А она не желала упустить хоть каплю из своей законной добычи. Пусть саморазрушением занимается Андрей и прочая шваль. Те, кто проиграли. Она, Катерина, выиграла.

— Вы все еще его любите? — спросил ее спутник.

— Хотите меня оскорбить?

— Ни в коем случае. Но всё же… Почему не… — Он слегка звякнул серебряной вилкой по бокалу.

Официант тут же возник подле столика.

— Паюсной икры… — приказал мужчина.

— Бутерброд, два?

— Ведерко.

Официант тут же испарился.

— Его м-м… устранение было бы выгодно вам даже материально. Всё наследовал бы сын. А вы как его опекунша…

— Тут-то вся загвоздка… — скривила губы Катерина. — Мать Олежки — совершенно другая женщина. И она числится в документах вполне официально. Орас признал ребенка и взял его к себе. Но… Я-то к этому уродцу не имею никакого отношения.

— Как же вы позволили так себя обобрать?!

— Не волнуйтесь, материально я независима. Инвалидный приют через подставных лиц принадлежал мне. После взрыва заплатили страховку. Я могла бы купить этот дурацкий ресторан, если бы захотела. Но у меня аллергия к ресторанам.

— Ищите, куда вложить деньги? — спросил мужчина.

— Жду вашего совета.

— Князьям не нужны советы. Но все же я его дам. Купите «Золотой рог.» У меня есть некоторые планы. Когда они исполнятся, «Золотой рог» будет процветать.

Официант поставил перед спутником Катерины серебряное ведерко.

— Энергопатию лучше всего закусывать икорочкой, — сказал мужчина. — Причем без хлеба. В этом случае не бывает эффекта пресыщения. Много раз испытывал на себе. И вам советую.

 

24

Книжный магазинчик напротив «Мечты» был все еще открыт в столь поздний час. Теплый оранжевый свет в окнах показался заманчивым, и Орас вошел. Единственный продавец дремал за прилавком. Единственный посетитель не спеша перебирал выставленные книги. Орас прошелся вдоль полок, его взгляд упал на черный переплет с золотым тиснением.

- «Полет одиночки»… А вот и он! Оказывается, мы знакомы… — Орас повернулся к продавцу. — Покупают?

— Не очень… — замялся продавец. — Сегодня утром взяли одну… Ну и сейчас… — Он понизил голос, — вон тот господин. Заходит каждый день утром и вечером и покупает по экземпляру, — он кивнул в сторону старика, который по-прежнему перебирал книги.

Орас обернулся, оглядел странного покупателя с головы до ног и шагнул навстречу.

— Ну и как, Родион Григорьевич, счастливы? Книга наконец на прилавке.

— При чем здесь счастье? — не очень вежливо отозвался Мартисс. — Книгу никто не покупает. Клеймо мартинария перешло с рукописи на издание. Это вы счастливчик…

— Я? Надо же, не знал. Вложил в эту книгу свои бабки, а назад не получил ни гроша.

— Подумаешь, деньги. Вы счастливы, потому что я страдаю. По-прежнему. И, может быть, даже сильнее…

Орас отшатнулся. Он в самом деле почуял, как ручейки энергопатии растекаются вокруг Мартисса. При мысли, что ему придется проглотить эту мерзость, его затошнило. Он попятился к двери. Он искренне хотел сделать этого человека счастливым, и не виноват, что опоздал.

— Простите, Родион Григорьевич… Не со зла. Я вам совет дам, — он неожиданно рассмеялся, но тут же, гася смех, приложил палец к губам. — Я просто так смеюсь, простите…Я, конечно, пьян, как вы видите, но говорю серьезно. Забирайте весь тираж завтра со склада и везите в другой город. Доверенность я оформлю. Там-то вы точно продадите книги оптом. А здесь — нет… Здесь ни за что…

Орас толкнул дверь и вышел, провожаемый изумленными взглядами продавца и его единственного покупателя.

 

25

— Полный успех, а? — Стас подмигнул Маго. — Я бы на твоем месте потребовал прибавки.

— Как же! — Фыркнула Маго. — И так Желтовский, как увидел ведомость, так весь пожелтел как лимон, будто эти деньги из его личного сейфа сперли. И с миленькой улыбкой сообщил, что отныне с нас будут высчитывать еще за еду, поскольку мы загребаем такие бабки.

— Может, обратиться к Орасу? — не очень уверенно предложил Стас.

Но это предложение повисло в воздухе — всем было известно, что с «главным» последнее время что-то не так, и обращаться к нему зачастую бессмысленно, а порой и небезопасно.

— Как-нибудь обойдемся, — пробормотала Маго. — Пусть подавится своим обедом.

Инквизитор стер с лица грим и, шагнув к ржавой раковине в углу, подставил руки под тонкую струйку воды.

— Господи, всегда одно и то же… Мы выдаем на миллионы, а нам платят гроши…

Он хотел еще что-то добавить, но не успел — занавеска метнулась в сторону, и в уборную протиснулась тетка в сверкающем, изумрудного оттенка платье, с золотыми серьгами в ушах размером как минимум с блюдце.

— Верните деньги! — гаркнула она, разинув пасть как мусоросборник. — Чистейшее шарлатанство! И ради этого дерьма я тащилась такую даль!

— Мадам, судя по всему, вы сегодня у нас впервые? — спросил Инквизитор с легким поклоном и нескрываемой издевкой в голосе.

— Да, а в чем собственно дело? — посетительница несколько сбавила тон.

— Видите ли, не каждый человек способен поглощать энергопатию. Для этого нужен особый талант.

— Что?! — взревела оскорбленная дама. — Да я… Я подам на вас в суд! Я потребую, чтобы из вас, — она энергично ткнула пальцем, окольцованным золотым перстнем, в грудь Инквизитора, — выкачали всю положенную энергию. До последней капли…

— Разве я переносной генератор? — удивился Инквизитор. — Ах, да… — Он улыбнулся. — Я совсем забыл — у меня внутри мини реактор, и я излучаю минимум двести рентген в час.

Самое забавное, что дама приняла его слова всерьез и в ужасе попятилась в коридор. Лицо ее из кирпично-красного сделалось зеленовато-серым.

— Каждый раз в зале находится подобное чучело, — захохотала Лизка, ни мало не смущаясь, что тетка слышит ее слова.

— Предложим ей место Инквизитора в нашем шоу, — отозвалась Маго и бросила на своего шефа хитрый взгляд.

— Тише, девочки, — снисходительно хмыкнул Стас. — Как это ни смешно, но дамочка-то права.

— Что?! — у Инквизитора перекосилось лицо. — Да сегодня они должны были захлебнуться в энергопатии!

— Конечно, конечно, — согласно закивал головой Стас. — Разумеется, сегодня все были в ударе. Такого потока страдания еще не бывало. Но понимаете, м-м-м… Зрителям ничего не досталось.

— Откуда ты знаешь?

— Ну… иногда, спев свои куплеты, задерживаюсь немного в коридоре. Нет, вы не думайте, только самую малость… впитываю. Можно сказать, совершенно ненамеренно.

— Очень мило, сэр, — Инквизитор провел рукой по длинным седым волосам. — Вы, оказывается, метите в князья.

— Вовсе нет, — тут же заюлил Стас. — Я так сказать, остатки… которые не могут поглотить зрители.

— Объедки, — подсказал Инквизитор, кривя губы. — А сегодня, ты говоришь, ничего не было?

Стас замялся:

— Вы не так поняли. Энергопатия текла. Сильнее даже, чем обычно. Но выпить ничего не удалось. Она как бы это сказать… улетучилась.

«Сожрал кто-то один, — решил Инквизитор. — И я знаю, в чьей пасти всё исчезло…»

А ведь говорили, что Орас уже ничего не поглощает, что он попал в какую-то аварию, после которой у него пропал прежний дар. Выходит, что вранье. Князь жрет всегда, даже через силу, даже, когда тянет блевать. Пока не сдохнет. Он понял, что ненавидит Ораса всё так же сильно. За то, что тот рассудительно повернул назад и не полез сломя голову в пекло пожара. И не утянул его за собой — в небытие. А ему одному не хватило силы пойти. И умереть. А теперь уже поздно мечтать о смерти.

 

26

Никто еще не знал, что это было последнее представление «Мартинарий-шоу» в «Мечте». На следующее утро пришло распоряжение о закрытии спектакля. Против организаторов шоу начали дело по обвинению в избиениях и издевательствах над людьми. Инквизитора даже не пустили внутрь, когда он явился в ресторан: вещи артистов собрали в коробки и опечатали как вещественные доказательства. Никто не скрывал, что дело начато «с подачи» нового мэра.

Маго, узнав о подобной наглости, примчалась к ресторану, сбросила шубку, упала на обледеневшую мостовую в одном белье, забила ногами и принялась визжать и выкрикивать по своему обыкновению неприлично-пошлое и злое. Тут же собралась толпа поглазеть. Многие с готовностью открывали рты, надеясь глотнуть побольше энергопатии, о которой в городе, да и не только в городе, теперь говорили постоянно, чаще, чем о СПИДе и коровьем бешенстве. Но напрасно господа старались — без помощи Инквизитора Маго не могла выжать из себя ни капли, а они не способны были впитать.

Инквизитора же не интересовали утренние бесплатные представления. Слово «благотворительность» вызывало у него изжогу. Он удалился, держа под мышкой коробку с гримом, хлыст и цилиндр. Дойдя до перекрестка, он окинул задумчивым взглядом легшие крестообразно ему под ноги улицы.

«Почему бы камням тоже не выделять энергопатию?» — подумал Инквизитор.

Мысленно он надавил на стену ближайшего дома, заставляя камни вспомнить о боли, которая впиталась в их поры за долгие-долгие годы. И — о чудо! — прозрачное дрожащее облачко отделилось от стены и медленно потекло вдоль улицы. Вот оно коснулось стоящего на перекрестке человека, и тот болезненно передернулся, зябко поднял воротник пальто и поспешно зашагал прочь. Инквизитор улыбнулся. Глупец! От этого не убежишь.

Инквизитор медленно двинулся дальше, по очереди касаясь каждого дома, и новые сгустки собираемой десятилетиями печали вытекали из стен и плыли над мостовой. Инквизитор гнал их перед собой, как стадо барашков, изредка щелкая бутафорским бичом, будто все еще был на спектакле. Подгонял. Он знал, что уж эту его добычу не сможет проглотить никто. Облака энергопатии будут бродить по улицам, то сливаясь в один огромный поток, то разбиваясь на крошечные островки, и люди, внезапно угодившие в невидимые для них омуты, будут беспричинно страдать, приходить в отчаяние от любой мелочи и яриться от собственного бессилия, кидаться на знакомых и не знакомых людей с кулаками или ножом, насиловать, убивать, плакать из-за мелочей и смеяться, когда надо собрать все силы и действовать.

Так, забавляясь, Инквизитор дошел до своего дома. Только сейчас он подумал, сколько отчаяния скопилась в крошечной отцовской квартирке на чердаке. Может быть именно поэтому так прекрасно сверкает цветной витраж в единственном окне? И если так, то пора бы сделать уборку, пора бы отправить всю эту боль гулять по городским улицам вместе с пронзительным зимним ветром. Но Инквизитор не успел привести в исполнение свой замысел. Его окликнули. Назвали прежним именем, и это, как всегда, его раздражило. Он обернулся. Мальчишка-посыльный стоял у дверей, боязливо вытягивая руку с письмом. Едва Инквизитор взял конверт, как пацан тут же отскочил в сторону. В конверте лежало краткое ничего не объясняющее приглашение: в этот вечер участников «Мартинарий-шоу» ждали в одном роскошном загородном особняке.

— За вами пришлют автобус, чтобы господам артистам было удобно, — сказал посыльный, кланяясь.

«Маго, глупышка, твои таланты еще пригодятся, не говоря о моих…» — усмехнулся про себя Инквизитор.

Он чувствовал себя почти счастливым, если, конечно, можно быть счастливым, купаясь в потоке энергопатии.

 

27

— Ева, где ты? — Орас отворил дверь в гостиную, но там никого не было.

Он приподнял портьеры, полагая, что за пышными складками можно спрятаться. Но в портьерах обнаружилась только пыль. Еще попался грузовичок Олежки, и Орас отшвырнул его ногой. Андрей прошел в спальню. Но и здесь никого — аккуратно заправленная широченная кровать, пушистый ковер на полу. Может, она прячется под кроватью? Он попытался нагнуться, но его замутило, и он лишь пнул полированную спинку.

— Ева, вылезай, хватит там сидеть, черт возьми!

Никакого ответа. Никакого намека на шевеление. Неужели она в самом деле не вернулась? И сегодня опять? Орас плюхнулся на кровать. Матрац упруго спружинил. Под ребрами противно ухнуло, и вновь накатила тошнота. Господи, да что ж это такое?! Неужели эта дура не понимает, что должна вернуться? Сегодня непременно. Или она надеется, что он, Андрей Орас, приползет на коленях и будет умолять о прощении? Вот сука… Она должна прийти или… Он не додумал, что же будет в этом случае — за неопределенным «или» проглянула черная пустота.

— Ева! — крикнул он. — Ева, дрянь такая, почему тебя нет?

Вместо Евы появился Олежка, подошел, ухватился влажной мягкой ладошкой за пальцы и потянул за собою.

— Что тебе, барбосик? — Орас погладил ежик светлых волос на затылке. — Куда ты меня тащишь?

— Па… — Олежка с трудом выдавил единственное, подвластное ему слово и вновь потянул за руку.

— Нет, ты скажи, — раздражаясь, мотнул головою Орас. — Ты же можешь — только не хочешь! — Он выдернул из Олежкиных пальцев руку и вновь погрозил ему. — Я отлично знаю: ты упрямишься и не хочешь!

— Па… — жалобно и упрямо протянул Олежка и вновь попытался ухватить отца за руку.

Орас с силой выдернул ладонь. Тогда Олежек вцепился двумя руками в брючину.

— Па… — теперь в его голосе слышался гнев.

— Прекрати! — Орас вновь попытался его оттолкнуть. — Говори — я приказываю! Ты должен говорить как все нормальные дети!

Олежек отчаянно цеплялся за всё, что попадалось под руку — за рубашку, пиджак, галстук. Орас ударил его по рукам. Один раз, второй. От неожиданности Олежек застыл на месте, потом запрокинул голову и разразился отчаянным ревом.

— Пошел вон, идиот! — Орас схватил его за ворот футболки, дотащил до двери, швырнул за порог и захлопнул дверь.

Раздался новый взрыв рева. Бессвязные вопли сменились яростными ударами в дверь. Потом раздался гневный отчаянный крик, и послышались торопливые шаги. Орас провел ладонями по лицу. Самое странное в происшедшем было то, что он не испытывал ни капли жалости к несчастному крошечному существу, а лишь неприязнь и раздражение при мысли, что мальчик, видимо, так навсегда и останется калекой. Сын Андрея Ораса — урод. Можно с этим смириться или нет? Он не знал. Не знал, что означает слово «смирение».

— Маленький паршивец, — пробормотал Андрей вслух, будто хотел утвердить правоту своих чувств.

Потом вытащил из кармана бумажник, выгреб всё, что в нем было и, держась рукой за стену, направился на кухню.

Клара колдовала над плитой. Лицо у нее как обычно было мрачное, губы поджаты. При виде хозяина она даже не повернув головы. Буркнула:

— Опять нажрался.

— Нет, дорогая моя Клара, нажраться надо всего один раз. А блевать будешь всю жизнь, — он швырнул комок кредиток на стол. — Помнится, твой брат пытался мне в прошлом году сбыть какой-то курятник. Он еще не расстался со своей фермой?

— Кому нужна его хибара? — Клара покосилась на кредитки.

— Тогда вот что: бери деньги, бери Олежку, и уезжайте к нему. Завтра с утра. Денег тут хватит. Я потом еще пришлю. Наличными — чтобы никто не знал, где он. Соседям скажешь, что это твой внучатый племянник, сирота. Олег Иванов. Замечательно звучит, правда? И не забудь пузырек с лекарством.

Клара выпрямилась и с изумлением посмотрела на Ораса.

— А как же вы?

— Никак. Езжай с утра. Пока не позову — назад ни-ни…

Орас сбросил на стул пиджак. Задрал рубаху.

— Посмотри, на спине ничего нет?

— Ничего. А что должно быть?

— Мне как будто копьем меж лопаток звезданули. Спина немеет — вздохнуть не могу.

— Может, сердце? — предположила Клара.

— Хорошо бы.

— Я кофе сварила. Но лучше примите валидол.

— Нет, давай кофе.

 

28

Орас нес чашку, и ему казалось, что черная жидкость подозрительно отливает лилово-красным. Он уселся в гостиной посреди крикливой мебели, купленной Катериной, по-прежнему неотрывно глядя на черную поверхность. Ему казалось, что глаза его обратились внутрь, и он рассматривает то, что плещется в нем — такая же черная, обжигающая горечь. Когда кофе полностью остыл, Орас вылил содержимое чашки на любимый светлый ковер Катерины и растер пятно ногой. Какая жалость, что Катерина не видит, как непоправимо испорчен ее любимый коврик. Как бы она визжала при этом!

Звонок Сергея вывел его из оцепенения.

— Андрей! — Голос Семилетова сипел от волнения. — Только что… всё к черту! Всё, понимаешь, всё… — Орас с трудом мог разбирать сами слова, искать в них смысл было бесполезно.

— Скажи ясно, что случилось?

— Сейчас… постараюсь… В лаборатории взрыв. До сих пор горит. Пожарные не могут погасить. Двое обгорели, их увезли в больницу. Три месяца работы к черту… Лаборатория — к черту! Андрей Данатович, что же делать?! Ты можешь сказать, что делать?

— Могу. Позвони в страховую компанию и оформи документы. Потом пойди и напейся. Это всё, что я могу тебе посоветовать в данную минуту.

Семилетов молчал. Видимо, он уже хотел повесить трубку. Но потом передумал.

— Андрей, мне кажется, ты знал…

— Ничего я не знал. Но предполагал, что наша затея именно так и закончится.

— Что происходит?

— Лига расширяет свою власть. Раньше отдельные люди становились мартинариями, теперь же получился город-мартинарий. Это случалось и раньше, и не только с городами, но и с целыми странами. Но для нас такие доводы малоутешительны.

— Город-мартинарий? — переспросил Семилетов.

— Да, это что-то вроде затмения. Когда ясный день, светит солнце, но ты-то всё равно пребываешь в темноте.

 

1

Старухи дрались в приемной. В ход шли ломаные складные зонтики и изношенные до дыр сумки с залатанными ручками. Одна из старух, высохшая и костлявая, с пегим перекошенным лицом, вцепилась в седые космы другой — низенькой и безобразно толстой. Еще два экземпляра, иссохшие как прошлогодние стручки, жались по углам.

— У меня сорок лет стажа! — кричала костлявая мымра.

— А у меня пятьдесят! Вот те крест! — огрызалась толстуха и норовила огреть противницу зонтиком по голове. — Я имею больше прав!

— Я впереди!

— Нет, я!

Мне надоело наблюдать за ними сквозь дверное стекло. Я сварила кофе и разлила светло-коричневую жидкость по щербатым чашкам.

— Кстати, а где наш сервиз? — спросила я невинным тоном.

— Разбился, — невозмутимо отвечала Собакина.

Бандерша увлеченно раскладывала на столе бумажки: пожелтевшие листки, вырванные из блокнотов или детских ученических тетрадок двадцатилетней давности, когда внуки наших клиенток ходили в школу. Теперь, когда наш компьютер сломался, а починить его не было денег, возвращение к бумажной работе вызывало у Собакиной щемящее чувство ностальжи.

— Что-то бабульки расписались, — усмехнулась Бандерша. — Триста семь заявок. И у всех что-нибудь стряслось: у одних пожар, других затопили соседи. У одной пол провалился в квартире, положили три доски, и по ним ходят.

— Проверить? — предложила я без всякого энтузиазма.

Собакина протянула мне пачку листков.

— Я подобрала адреса в одном районе, чтобы работы было поменьше, — Бандерша всегда отличалась поразительным человеколюбием.

— А где же серебряный поднос? — мой новый вопрос звучал так же невинно, как и предыдущий.

— Пришлось продать, — последовал ответ.

Я распихала листки заявок по карманам куртки и уже собиралась уходить, когда Собакина вытащила из вороха бумаг письмо, украшенное городским гербом, и, в ярости скомкав, швырнула его в корзину. И при она этом не промахнулась.

— Послание дорогого мэра, — сообщила Бандерша, предваряя мой вопрос. — На просьбу помочь благому делу, этот хам отвечает: «Научите Ваших сотрудников вежливости». Каков наглец! Я уже вышла из того возраста, когда приятно выслушивать хамские выпады недоучившегося пацана.

Я покачала головой: сомнительно, что такой возраст вообще существует.

— Что, наши дела в самом деле так плохи? — спросила я.

Странно, но при этом я ни капельки не чувствовала себя виноватой. Где же постоянное чувство вины, грызущее истинного мартинария до самой печенки, когда он вспоминает, что не заплатил вовремя за свет, или обманул налогового инспектора? Или дал по морде господину мэру, когда тот еще не был господином мэром и нуждался в постоянной поддержке и сочувствии, то есть в живом костыле. Не было даже намека на самоедство! Да может ли вообще истинный мартинарий так рассуждать и думать, как рассуждаю и думаю я? Тайком, чтобы не видела Собакина я потрогала пальцем ладонь. К моему изумлению проклятый желвак — след клейма — был на месте, и даже ни капли не уменьшился. Оставалось предположить, что постоянная ирония — тоже свойство мартинария. Опошливать и оплевывать всё без разбора — высшая ступень страдания — только до этого вывода пока никто не додумался, кроме меня. Всем еще кажется, что стеб — это смешно.

Пока я предавалась своим мыслям, Собакина добросовестно отвечала на мой вопрос:

— Так дерьмово дела в «Оке» еще не шли никогда. Три или четыре взноса по мелочи. Даже Орас прислал в два раза меньше обычного. Нам едва хватит заплатить за аренду. И если очень изловчиться — хватит на кофе и на то, чтобы починить компьютер.

Нас можно поздравить — «Око» начало работать само на себя, как и положено уважаемой благотворительной фирме.

— А господин Орас не присылал булочек? Хотя бы пару коробок? Мы угостили ими бабулек, и они наконец перестали бы драться.

Если бы Андрей прислал булочки, я бы приняла его дар как извинение. В нынешние времена я готова была принять извинения даже в такой форме. Но что делать — булочек не было. Несколько дней назад у меня появилось чувство, что мы с Орасом должны помириться. И хотя я ничего не делала для этого, уверенность во мне все росла. Как раньше я ЗНАЛА, что ожидаются лишь несчастья, так теперь я тоже ЗНАЛА, что вот-вот случится что-то хорошее. Нелепо! Тем более, что вокруг царил мрак.

— Дела нынче у всех не блестящи, — заметила я.

— Ева, девочка моя, — ухмыльнулась Бандерша. — «Мастерленд», напротив, процветает, а «Золотой рог» набит до отказа туристами. Но они не перевели в наше «Око» ни гроша.

- «Золотой рог» забит туристами? — изумилась я. — Посредине зимы? Это невозможно. Чем они там заняты? Купанием в проруби?

Бандерша загадочно пожала плечами. Я так и не поняла — знала ли она что-нибудь или просто делала умный вид.

Я вновь глянула сквозь стеклышко двери. Бабульки прекратили потасовку, и теперь сидели, каждая в своем углу, водружая на макушки проеденные молью шляпки. Я с тоской подумала о тех десяти шагах, которые придется пройти по приемной. Мысленно сосчитала до трех и распахнула дверь.

 

2

Странно видеть обнаженный нерв. Не просто обнаженный, а вскрытый, разрезанный вдоль, серый, желтый, мутно-зеленый цвет. Черные пятна как оспины. Нерв болен, натянут как струна, и схвачен узлом с таким же другим — серо-желто-зеленым в черных пятнах. Внезапный спазм боли накатывает волной ледяного воздуха. Все мешается. Желтые и зеленоватые оттенки превращаются в мутно-серые, растворяются черные пятна, и даже свежевыпаший снег, грядой лежащий вдаль тротуара, мгновенно становится грязно-серым. Будто коптился здесь уже несколько дней.

Я ощущаю эту боль так сильно, что останавливаюсь. Чувствую, как корчатся серо-желто-зеленые дома, как дребезжат в рамах покрытые толстым слоем грязи стекла, как горбатятся крыши, пытаясь превозмочь… Волна нарастает — уже физически ощущается ее давление — закладывает уши, становится трудно дышать, через силу бухает о ребра сердце. Я знаю, почему мне так трудно. Я вне волны. Я не плыву, а стою на месте, волна прокатывает сквозь меня, горб за горбом, провал за провалом, неся других на своем изломе, обволакивая их и подчиняя. Вот девица в модной куртке щебечет по телефону. Бог знает что она говорит тому, кто ее слушает. Даже в наши дни редко кто улыбается так паскудно. А вот старик, он бредет впереди в грязной фуфайке и ушастой шапке, тащит на поводке рыжую кудлатую собаку. Собака что-то чувствует: она беспокойно гавкает, натягивает поводок, старик спотыкается от рывка и чуть не падает.

— Ах ты, дрянь! — взвизгивает он со злобой и хватает собачонку за шкирку.

Волна несет его, но он этого не чувствует. Из-за углу выныривает машина. Старик вновь озлобленно вскрикивает и швыряет собачонку на проезжую часть. Машина еще может ее обогнуть, еще может… Но водитель специально выворачивает руль. Колеса машины подпрыгивают на рыжем беспомощном теле.

Волна боли укатывает вслед за промчавшейся машиной. Остается лишь растерянность и тупое недоумение. Кажется, собачка сейчас вскочит и побежит, весело виляя хвостом. Но рыжее тело выгибается в последней, предсмертной судороге, лапы дергаются и замирают. А старик, подобрав поводок, тянет собаку к себе, приговаривая:

— Эй, Лизка, ты чего разлеглась, давай, вставай.

Секунду мне кажется, что этот старик чем-то похож на Старика. Потом я понимаю, что ошиблась. Между ними нет ничего общего… Кроме одного — их обоих погубил избыток энергопатии, увлек за собой и утопил.

— Спасайтесь! — разнеслось в морозном воздухе.

Крик был беззвучным. Но почти каждый услышал эту волну ужаса, этот шквал, что несся по улице, затопляя. Все бросились бежать. Какая-то тетка впопыхах обронила сумку. Дзинькнула банка и что-то белое — то ли сметана, то ли майонез полилось на тротуар. Тетка в скорбном молчании склонилась над сумкой. Я перепрыгнула через белую лужицу и понеслась дальше.

— Скорее! — крикнула я ей уже вслух, оборачиваясь.

Она подняла голову и проводила меня растерянным взглядом. А за ее спиной из-за угла выкатывались фриволеры. Пять или шесть мотоциклистов, следом машина с разбитыми стеклами, в которой было напихано неведомо сколько народу. Все в белых куртках. Синие шарфы, обмотанные вокруг голов, трепались на ветру. Впереди мчались рыцари — фриволеры в настоящих металлических доспехах, в стальных шлемах, украшенных белыми пластмассовыми гребнями амортизаторов. Мчащийся первым вылетел на тротуар и махнул железной трубой по окнам витрины. Ливень стекол обрушился на мостовую. Мчащийся следом фриволер что-то метнул внутрь разоренного магазина, и после секундной заминки наружу выплеснулось оранжевое пламя. Хохот и визг сопровождали грандиозное зрелище.

Я рванула дверь ближайшего подъезда, но она была заперта. Я кинулась к следующему и уже ухватилась за ручку, когда истошный визг заставил меня обернуться. Кричала женщина, обронившая сумку. Она стояла на коленях и смотрела, как прямо на нее летит стальной конь и одетый в броню всадник. Мотоцикл сшиб ее, подкинул в воздух и отшвырнул в сторону. Тело вылетело на проезжую часть, шлепнулось плашмя и застыло. Второй мотоциклист налетел сзади и проехал по распростертому телу поперек, наслаждаясь тем, как пружинила под колесами человечья плоть. Потом развернул мотоцикл и помчался назад, вновь колеса мотоцикла подпрыгнули на грудной клетке… Я не сразу сообразила, что стою неподвижно, не в силах оторвать взгляда от происходящего… Опомнившись, рванула дверь и ввалилась в подъезд. Лифт не работал. Я помчалась наверх, прыгая через две ступеньки. А хотелось бы через пять. Никогда не думала, что так медленно бегаю. Вот что значит — не заниматься регулярно спортом. После пятого марша ноги мои стали подгибаться. А внизу хлопнула дверь — кто-то ввалился в парадную и, стуча каблуками, мчался за мною наверх. Смерть…Только у нее так нагло могут громыхать подошвы по бетону ступеней. Наугад я вдавила кнопку звонка, не надеясь, что ее отворят. Но дверь почти тут же подалась, пропуская меня внутрь, в спасительную гавань прихожей, и захлопнулась, охранительно щелкнув замками. Тут только я сообразила, что и дом, и номер квартиры уже оттиснуты в моей памяти. Адрес-то был из заявки. Вот только что было ней, я не успела прочесть. Теперь, взглянув на отворившего мне дверь человека, я подумала, что подглядывать в бумажку не имеет смысла.

Передо мной был пожилой мужчина, подтянутый, даже можно сказать, элегантный. Он был в сером недорогом костюме и в пестрой сорочке без галстука. Но если бы он был в галстуке, я бы не сочла это снобизмом. Сразу было видно, что он из тех, кто привык выглядеть респектабельно и отдавать приказы. Не спросив, кто я, он пригласил меня в гостиную.

Двухкомнатная квартирка была невелика, но чрезвычайно уютна. Обставлена без особых претензий, но, сбивая штампованность стиля, там и здесь были расставлены и развешаны милые мелочи — акварели в рамочках, модели самолетов, коврики ручной работы. На окнах занавески с оборками, какие были в моде когда-то очень давно. И вообще все было чуточку устаревшее. Чуточку из прошлого. Даже сам запах квартиры почему-то казался старомодным.

— Присаживайтесь, — хозяин церемонно указал на округлое мягкое кресло, покрытое темно-вишневой бархатной накидкой, изрядно уже потертой.

Сам он сел напротив, опять же несколько церемонно, но без тени стеснительности: просто такова была особенность его натуры. В эту минуту я подумал, что квартира скорее всего не его — так прямо никогда не сидят в подобных креслах, созданных для толстячков, засыпающих с газетой перед телевизором.

— Выпьете чаю? — спросил он. — Я специально заказал булочки из кафе Ораса.

Вот так-так… Обычно наши клиенты спешат не с угощениями, а с жалобами. Может, он заранее узнал о моих вкусах?

— С удовольствием.

Что еще я могла ответить?

Уж от чего, а от булочек я никак не могла отказаться. Он повернулся и снял с полки серванта заранее приготовленный поднос с чашками и корзиночку со сладостями. А рядом с подносом… Нет, я не могла ошибиться. Черный переплет с золотым тиснением — этих книг в доме Ораса была целая пачка. «Полет одиночки»! Мне почему-то сделалось неловко оттого, что я ее так и не прочитала. После знакомства с автором мне не хотелось читать его творение.

— Так в чем же ваша проблема? — спросила я, торопливо проглатывая мою любимую булочку.

И в ту же минуту поняла, что никакой проблемы у него нет — имеются в виду проблему, которыми занимается наше «Око».

— Вы, Ева, пришли первой, — сказал хозяин и улыбнулся.

— Первой? — переспросила я. — Значит, кто-то должен еще прийти?

— Возможно да, а возможно и нет.

— То есть…

— Вы выбрали мою заявку из сотни других. У остальных приглашенных была аналогичная задача, но, по всей видимости, они с нею не справились.

— А что, у вас была какая-то особенная заявка?

— Ни в коей мере…

Чувствуя себя совершенной идиоткой, я развернула листочек, который все еще держала в руках, и прочла. В нем говорилось о бедственном положении клиента — смерть жены, душевные мучения, тяжкое финансовое положение.

— И всё это правда? — спросила я, с сомнением оглядывая уютную комнату.

— Разумеется, нет. Но я хотел, чтобы вы пришли. И вот вы здесь.

М-да… Очень интересный способ приглашать в гости. Но я не сердилась на хозяина. Он мне нравился. Чудак… Все старики чудаки, что ж с этим поделаешь.

— А имя, указанное на конверте? Тоже вымышленное?

— Разумеется, — улыбнулся хозяин.

— Кто же вы на самом деле? Миллиардер, путешествующий инкогнито? Или добрый волшебник?

Он рассмеялся.

— Ни то, ни другое. Я — Великий Ординатор.

Я сморщилась, не в силу скрыть гримасу отвращения. Если бы хозяин назвался Мефистофелем, и то бы я не была так разочарована.

— Значит, вас мы должны благодарить за всю эту мерзость? — я кивнула в сторону окна. — За то, что по улицам теперь просто-напросто опасно ходить. И милый прохожий ни с того ни с сего может пырнуть тебя ножом, проходя мимо?

Он помолчал.

— В принципе, да. Но вы, скорее всего, неверно меня поняли. Я — первый Великий Ординатор, после меня было еще пять или шесть. Или даже больше — устал считать. Когда создавалась Лига, я был идеалистом, как многие. Я рассчитывал, что благодаря Лиге мы решим почти все проблемы, энергопатия как энергия ветра, который вечно несется над землей, как энергия рек, которые текут в своих руслах неостановимо, послужит благому делу. Мы никого не хотели унижать или убивать. Всё было рассчитано и разложено по полочкам. Мы имели в виду лишь естественную энергопатию. Природных князей не так уж и много. А мартинариев — хоть отбавляй. Надо только рационально использовать источники энергии страдания, и через несколько лет мы почти незаметно, почти без усилий унылую, грязную, исстрадавшуюся страну превратим в земной рай. Ведь главное богатство нашей страны всегда было в ее необъятных ресурсах. А потом…

Он сделал паузу и вздохнул. Наверное, в этом месте я должна была что-то сказать, но я молчала.

— Потом как крысы стали плодиться пустышки и ретрансляторы. Энергопатии стало не хватать. Я хотел запретить заниматься ретрансляцией и… Оглянуться не успел, как у меня украли Лигу, а сам я едва не расстался с жизнью. Меня спасла моя княжеская способность предугадывать события. Мне осталось наблюдать за ростом Лиги издалека. Я наблюдал, как лживые князья с жадностью набрасываются на первую попавшуюся жертву, которую же сами себе и создали. Я ждал, когда же они насытятся. Еще месяц, еще два — так продолжаться больше не может, — говорил я себе. Но я ошибался. Желающих жрать становилось все больше и больше, и слово «князь» сделалось синонимом «палача». Я понял, что дальше отсиживаться бессмысленно. Они никогда не остановятся. Вы знаете, что будет с этим городом через несколько месяцев?

— Этого никто не знает.

— Ошибаетесь. Его просто не будет. После избыточной откачки энергопатии произойдет катастрофа. Неизвестно какая — наводнение, смерч, землетрясение, эпидемия, пожар. Выбор велик. Но города уже не будет. В прямом смысле слова.

Я ему поверила. То есть я сама предчувствовала нечто подобное. А теперь, когда это было высказано вслух, я поняла, что именно так всё и будет.

— И… это можно остановить?

— Надеюсь, что да.

— Это… очень сложно?

— А как вы думаете?

Я растерялась, не зная, что отвечать.

— Думаю, что да.

— И ошибаетесь, — он рассмеялся. — На самом деле разумные решения принимать очень легко. До них надо просто додуматься. Вы додумались?

— Нашему городу нужны мартинарии?

— Нет, дорогая, нужны князья. А мартинарии всегда найдутся.

Я подумала об Орасе. Почему-то он не пришел — его же наверняка позвали.

— А что дальше?

Он сделал предостерегающий жест.

— Не торопитесь. О князьях всегда стоит говорить не торопясь и с осторожностью. Лига тоже хочет утвердить здесь князя. Но особенного… — он сделал паузу. — Князя — бывшего мартинария.

Я пожала плечами:

— Но у нас он уже и так есть.

— Ошибаетесь. Вадим Суханов — пустышка, и к тому же он никогда не был мартинарием. Погонялой — да, был. А мартинарием — никогда. Так вот. Самые страшные существа — это перевертыши, способные к трансформации. Обычно все великие злодеи, устраивающие человеческие мясорубки из их числа, способные мучительно переживать по поводу выскочившего на носу прыщика, и с легкостью вздергивающие на дыбу тысячи людей. Вы хотите иметь такого князя?

Я замотала головой:

— Разумеется, нет, ни в коем случае.

Великий Ординатор удовлетворенно улыбнулся:

— Именно такого ответа я и ожидал от вас. Вы, разумеется, догадываетесь, зачем я вас позвал?

Я кисло улыбнулась:

— К сожалению, нет…

— Ничего, скоро вам всё станет ясно. Вечером я вас жду.

Он встал, давая понять, что разговор закончен. Закончен, так и не начавшись. О чем мы собственно говорили? О догадках, которым вскоре суждено сбыться. Мне хотелось остаться здесь подольше и узнать что-то невероятно значительное. Что-то, что объяснит мою жизнь и придаст ей смысл. Как когда-то я надеялась, что этот смысл может дать Лига, потом — Андрей, и наконец…

Я так задумалась надо всем этим неразрешимым, спускаясь с лестницы, что не заметила, как дверь на первом этаже распахнулась — и какая-то тень метнулась прямиком ко мне. Я чудом увернулась — и человек впилился с размаху в стену. Прежде мне никогда не удавалось избежать удара. Я выскочила на улицу, но преследователь, обнаглев, рванулся следом и схватив меня за ворот куртки, потащил назад. Я несколько раз ударила его локтем, но толстый рукав смягчил удар, негодяй лишь злобно охнул и изо всей силы ударил меня по голове, рассчитывая оглушить, но теперь капюшон спас уже меня — я не собиралась терять сознание, а, напротив, истошно закричала. Нападавший был тщедушен и не так уж силен — наша потасовка перед дверьми затягивалась. В довершении всего я удачно припечатала его каблуком по ноге, и негодяй зашипел от ярости. И вновь меня ударил — в этот раз уже не кулаком, а ножом. Но удар лишь вспорол мех куртки.

— Будешь знать, как драться, сука!

Новый удар метил мне в лицо, но опять — почти чудом — я успела подставить руку — не под нож, но под его кисть, и сблокировать удар. Он ударил вновь, и вновь нож прошел мимо — увернувшись, я грохнулась на колени.

А затем негодяй неожиданно отлетел в сторону, дернул всеми четырьмя конечностями, перевернулся в воздухе и шлепнулся на тротуар. Человек в белой кожаной куртке фриволера с металловставками на груди подошел к человечку и изо всей силы пнул лежащего в бок. Негодяй что-то промычал, и скорчился от боли. Фриволер вновь погрузил ногу ему в живот.

— Не убивайте его! — закричала я.

Фриволер повернулся и поглядел на меня.

«Сейчас он меня вот так же…» — пронеслось в мозгу.

Воспользовавшись краткой паузой, поверженный негодяй вскочил и бросился бежать, согнувшись и зажимая рукой бок. Но фриволер не стал его догонять, а шагнул ко мне.

— Легла отдохнуть? — спросил человек в белой куртке, и я узнала голос Ораса.

Только теперь я заметила, что в самом деле лежу на тротуаре, привалившись спиною к стене дома, а вокруг меня веером разлетелись листочки заявок.

— Притомилась немного, — ответила я, — но поспать не удалось. Помешали.

— Преступники плодятся быстрее крыс, — Орас протянул руку и помог подняться, потом принялся собирать разлетевшиеся по все стороны листки заявок.

— В «Оке» мне поручили проверить, — сказала я. — Верно ли.

— К чему? — пожал плечами Орас. — Сейчас всем плохо — и проверять не надо. Вот тут написано: «Попала под машину». Так и зарегистрируй: «Переехало самосвалом», - Орас достал ручку и поставил поверх стариковских каракулей свою закорючку. — Почему ты считаешь, что правда — лишь само происшествие? Если человек чувствует себя так, будто по нему прокатили трактор, значит так оно и есть, — он протянул мне пачку собранных листков и, подмигнув, кивнул в сторону своего бронированного монстра на колесах. — Покатаемся?

— Ты ехал куда-нибудь? — у меня мелькнула мысль, уж не к Великому Ординатору он торопился в гости — мы стояли как раз возле его подъезда.

— Да. Ехал мимо… Увидел тебя в затруднительном положении и остановился.

Значит, цепь случайностей относилась ко мне, хотя я и умудрилась привязать к ней узелок Орасовой судьбы. Поразительно! Я так мечтала сегодня о встрече с ним. И вот она — состоялась.

— Покатаемся? — повторил Андрей.

— Охотно, — я попыталась подмигнуть в ответ с игривостью пятнадцатилетней девчонки и нырнула внутрь машины.

От нее шел тяжелый металлический запах — так пахнет дорогое и опасное оружие.

— Слушай, твоя тачка напоминает танк.

— Приходится учитывать обстоятельства, — усмехнулся Орас.

— Куда поедем?

— Покатаемся немного. Мое кафе открывается только через два часа: с утра посетителей не бывает.

— Разве ты не можешь открыть СВОЕ кафе на два часа раньше для НАС?

Он, прищурившись, глянул на меня.

— Оригинальная мысль. Пожалуй, ею стоит воспользоваться.

Мы оба играли в странную игру, изображая двух незнакомцев. Они встретились случайно, ничего не знают друг о друге, и оба рассчитывают на кратковременную, ничего не значащую интрижку. Интересно, кому первому надоест эта игра? Или не надоест, и мы оба сыграем свои роли до конца?

 

3

В кафе Ораса всё переменилось: исчезли столь любимые хозяином коричневые и зеленоватые оттенки, повсюду красный светящийся пластик с черным узором. Столики стали лиловыми, стулья — черными, с острыми как шипы навершьями. Над стойкой висело крысиное чучело размером с таксу. Коктейли подавали в высоких золотых стаканах.

— Ты ее подстрелил? — спросила я, кивая на застывшего навсегда зверька на тонких паучьих лапках.

— Ага, — хмыкнул Орас. — В собственной ванной. Твоей любимой, с черным кафелем. Пришел искупаться, а она сидит на дне и ухмыляется. Ты не знаешь, почему крысы так любят смеяться?

— У тебя здесь противно, — заметила я, оглядываясь.

— Публике нравится.

— Фриволеры в большинстве?

— Только фриволеры. Остальные либо сидят дома, либо заказывают отдельные номера. Но не здесь.

— Фриволеры больше тебя не громят?

— Тогда им некуда будет ходить. Это единственное место в городе для них. Но мебель и стекла бьют постоянно, — Орас подался вперед и проговорил со странной улыбкой. — И потом… я стал для них не опасен, — он улыбнулся еще более фальшиво. — А ты неплохо выглядишь, Ева. Только куртка у тебя дурацкая. Похожа на спецодежду ассенизатора.

— Ты угадал. Всю жизнь занимаюсь копаньем в дерьме.

— Неужели «Око» еще процветает? Ах, да… Вы приняли мой чек, значит, господин Суханов еще не прикрыл вашу лавочку.

— Сейчас «Око» нужнее, чем прежде. Вот если бы оно в самом деле излучало милосердие! — я вновь окинула взглядом кафе и покачала головой. — Знаешь, втайне я мечтала о другом. Мечтала, что ты построишь город в городе, соберешь людей и защитишь их от убийц, бандитов и вымогателей, и прежде всего — от погонял, выжимающих из них энергопатию до последней капли. Как когда-то Валенберг спасал евреев от фашистов. Создал бы свой благословенный город Ораса, как когда-то были «дома Валенберга». Несколько лет я просто бредила Валенбергом, даже сочинение про него писала в школе. Но училка, видимо, обожала совсем других героев и влепила мне за мой опус «тройбан».

Андрей покачал головой.

— Ева, ты всё еще ребенок. Пишешь сочинения и ждешь оценки. А я, к сожалению, вовсе не Валенберг. И сочинения в школе писал совсем на другую тему. Мы с тобой, Ева, из разных эпох. Но оба пострадавшие.

— Да, ты откармливаешь фриволеров в своем кафе.

Если он и обиделся, то самую малость. Гораздо меньше, чем я ожидала. Вместо того, чтобы вспылить, он взял меня за руку и глянул в глаза так, как смотрел прежде.

— Ты сильно переменилась. Я даже не ожидал.

— Как и ты.

— Послушай, Ева, я хочу тебя нанять.

— Хочешь стать клиентом «Ока»?

— Нет, мне нужен проводник.

— Куда же я должна тебя отвести?

— Туда, куда ты знаешь дорогу. А я нет.

Я не сомневалась, что он говорит о Великом Ординаторе. И возле того дома он очутился вовсе не случайно. Но… не осмелился войти. Я не стала выяснять, почему, просто спросила:

— Когда?

— Сегодня вечером. Я заплачу за риск.

— Разве мы рискуем? — лично я пока не чувствовала пока никакой опасности.

— Мы смертельно рискуем.

Значит, он знал нечто такое, чего не знала я. Выходило, каждый получил по одной арбузной корке. Вопрос — получится ли из них вновь целый арбуз — оставался открытым.

С сомнением я оглядела фриволерский костюм Ораса.

— Тебе лучше переодеться. Хозяин вряд ли будет рад гостю в таком наряде. А фриволеры всё равно не примут тебя за своего. Ты слишком стар.

— Ева, ты умнеешь прямо на глазах.

Его тон подразумевал одновременно и насмешку, и комплимент, но это меня не задело.

Мы поднялись наверх, в жилую часть дома. Здесь почти ничего не переменилось, разве что добавилось холодности, какого-то равнодушного неуюта. Стало меньше мебели. Исчезли шторы, из заменили виниловые жалюзи. В коридорах по углам поселилось гулкое эхо.

— Где Олежка? — спросила я, оглядываясь.

— Отправил его подальше. Ему нечего делать в городе.

— Он тебе больше не нужен? Прежде ты готов был за него драться зубами и когтями.

Андрей сделал вид, что не слышал вопроса.

— Так что ты мне советуешь надеть? Костюм?

Я отрицательно мотнула головой:

— Слишком официально. Я бы надела что-нибудь легкое. Удобное, защитного цвета.

— И взяла бы оружие?

— Ты всё равно его носишь. Я, к примеру, тоже ношу с собой баллончик со слезоточивым газом.

— Разве мы собираемся на войну?

— А разве нет?

Он сбросил куртку, потом рубашку и вопросительно глянул на меня:

— Почему бы тебе не снять твою дурацкую куртку?

— По-моему, мы говорили о чисто деловой встрече.

— А по-моему — нет…

Андрей шагнул ко мне, и, едва его руки коснулись меня, стена отчуждения рухнула, будто током пробило многодневную окалину непонимания. Я обхватила его за шею и принялась целовать как сумасшедшая, приговаривая: «Бедный мой, бедный…» Прежде я восхищалась им. Теперь осталась лишь острая жалость. Но сейчас — мне казалось — я любила его еще сильнее. Он стиснул меня в объятиях, будто хотел задушить, и я вновь подумала: «Бедный…» Разве физическая сила может заменить несуществующий душевный порыв? Ибо сердце его было мертво — это я чувствовала точно. Ему казалось, что теплотой моего тела он может отогреть свою душу. Как я желала, чтобы это в самом деле произошло. Но когда волна чувственного наслаждения спала, не осталось ничего, кроме обжигающего прикосновения смятых простыней и ощущения непереносимой пустоты. Я заплакала — так мне было больно. За него…

— Не надо, — Орас тронул меня за плечо. — Понимаю, что со мной противно. Но сделай хотя бы вид…

Прежний Орас ни за что бы не сказал подобного. Но и «я» прежняя вряд ли бы смотрела на него вот так, всё понимая.

— С трупом любому противно, — продолжал он тихо. — Даже если прежде любил живого. Впрочем, кое-кто из фриволеров предпочитает трупы. Сначала убьют, а уж потом резвятся. Назавтра разогреют труп в ванной — и началось по новой. Я тоже что-то вроде трупа, разогретого в ванной.

Меня так ошарашили его слова, что я спросила:

— С мертвой что, лучше, чем с живой?

— Кому как… Не все могут выдержать сильный поток энергопатии. Хотя фриволеры — это всего-навсего погонялы, — он рассмеялся нехорошим смехом. — Незакаленные души энергопатия жжет раскаленным железом. Особенно если это физические страдания. Так называемый первачок. Не пробовала? Очень просто. Есть прекрасный эквивалент — проглотить стакан уксусной эссенции. Хочешь?

Он взял с тумбочки стакан с прозрачной жидкостью и протянул мне. Я отрицательно качнула головой. Но при этом не испугалась — была уверена, что он не заставит меня пить отраву силой.

— Нет, дорогой, я в такие игры не играю.

— А зря… — он вновь улыбнулся — еще паскуднее прежнего. — Твое здоровье!

Я потянулась перехватить его руку, но не успела — он опрокинул стакан залпом. Я замерла, ожидая, что сейчас его тело начнет биться в судорогах, но Андрей смотрел на меня и по-прежнему улыбался… Не сразу я поняла, что в стакане была всего-навсего минералка.

— Фу, черт, ну и шуточки у тебя, — я разозлилась и ударила его кулаком в грудь. — Такие выкрутасы вполне в стиле Кентиса. Прежде ты таким не был.

— А ты помнишь, каким я был?

— Конечно, — я попыталась придать своему голосу уверенности.

— А я забыл. Подвал тот помню до каждого камешка. А себя — нет. Будто чужими глазами смотрю. Мне каждую ночь снится тот подвал. И сегодня тоже. Вхожу, а… — он сглотнул и прикрыл глаза, будто и сейчас наяву видел не прекращаемый сон. — Он как всегда там, в углу. Лежит на бетонном полу. Только грудная клетка вскрыта… ошметки переломанных костей, мышцы от ударов превратились в кашу, внутри черно от свернувшейся крови… Вглядываюсь в лицо и вижу — Олежек. Проснулся весь мокрый и никак не мог поверить, что это всего лишь сон.

— Но того мальчика убили другие.

Он оборвал меня.

— Я был наверху, когда ребенка мучили в подвале. Я поглотил всю его боль. Всю без остатка. Я сожрал его. Как гляну на Олежку, так и вижу того… в подвале. Потому и Олежку отправил из города. Пытался забыть. Но не мог. Да и как забыть? Он ведь во мне. Разве можно забыть себя? Я теперь понял, почему так и не смог стать полноценным князем Лиги. Почему они всё время меня отвергали. Очень просто — у меня постоянная отрыжка сожранным. А тот, в подвале… он меня доконал.

— Раньше ты относился к энергопатии иначе.

— Я и говорю — не помню, каким был раньше. Ничего не помню, — он приподнялся и прошептал мне в самое ухо. — Отведи меня к нему. Это единственный шанс.

 

4

Кентис сидел неподвижно и смотрел в окно. Как школьник на уроке. Шел снег. Когда наискось перед окном летят густые белые хлопья, можно ни о чем не думать. Просто смотреть.

Комнатка в полуподвальном помещении была длинной и безобразно узкой. В ней постоянно стоял тяжелый дух — запах пота, кожи, и табака. Сизый дым то сгущался, то медленно рассеивался, но никогда не выветривался из этого помещения. Сквозь неплотно закрытые окна со двора полз бензиновый смрад — во дворе с утра до вечера рычал чей-то мотоцикл.

«Странно, — подумал Кентис. — Все знают, где мы находимся. Но никто не придет и не разберется с нами. Напротив, люди совершенно не причастные к нашим проделкам, стараются носить наши белые куртки и синие шарфы. Это теперь модно. Даже Орас щеголяет в белой куртке…»

Рядом с Кентисом переговаривались двое фриволеров. Но он не слушал, о чем они болтают. Так же, как они не слушают, когда говорит он. Рано или поздно они его убьют. Он это знает. Но не пытается бежать. Он чего-то ждет. И сам не знает — чего. Чуда? Но он большой мальчик, он не верит в чудеса.

Здоровяк с накаченными плечами и бычьей шеей, на которой голова казалась неуместной, и даже пожалуй лишней, навис над ним. Парня звали Желудем.

— Сегодня вечером намечается веселое дельце. Нас позвали.

— Тебя или меня? — спросил Кентис.

— Всех.

Ну что ж, пусть Желудь идет и заляжет где-нибудь в землю. Только из него не вырастет дуб, а вот Кентис… Никто, кроме него не знает, куда этим вечером отправится он, и что его ждет. Тому, кто прислал приглашение, загадка казалась неразрешимой и сложной. Но Кентис без труда ее расшифровал. Он мог бы отправиться уже сейчас. Но он медлил. Сам не зная почему.

 

5

Коттедж справа выглядел как крепость — кирпичная ограда выше человеческого роста, утыканная острыми металлическими шипами, блестящие трубки самострелов, хищные глазки телекамер. Дом слева лежал в руинах, среди обломков бродило двое пацанят, выискивая, чем бы поживиться. За перекрестком тоже самое, только наоборот: дом слева превратился в неприступный замок. А справа в небо торчали обугленные зубья.

— Фриволеры гуляют на славу, — улыбнулся Орас. — Когда-нибудь они сравняют наш город с землей. И тот, кто надеется уберечься, глубоко заблуждается.

— Значит, ты не надеешься? — спросила я, хотя заранее знала ответ.

— Разве я так глуп?

Внезапно боль нахлынула и заструилась по улице, как вода. Разбитая дорога впереди взгорбилась спиной старого больного животного. Домов не стало — черная пропасть раскрылась с двух сторон.

— Неужели камни тоже могут выделять энергопатию?

Орас пожал плечами:

— Всё может быть. Почему бы природе самой не генерировать эти волны? Ведь ее тоже истязали как могли. Впрочем, если приспособиться, то и это не так уж страшно. Внутри волны не чувствуешь боли. Болезненны лишь переходные состояния. Константы всегда нейтральны. Мне об этом сказал отец Мартин. И я подтверждаю — именно так оно и есть.

— Кто сказал? — переспросила я, решив, что ослышалась.

— Отец Мартин. Основатель ордена мартинариев. Хотя я подозреваю, что его звали Мартирий, а в Мартина переделали для благозвучности.

— В первый раз о нем слышу.

— Иногда я разговариваю с ним по ночам, когда не могу заснуть. Или боюсь спать.

— И что же он говорит? — я сделала вид, что воспринимаю его слова совершенно серьезно.

— Всякую чепуху. Я почти ничего не помню: он болтлив как любой выживший из ума старик. И он обожает нравоучительные притчи. При этом он считает всё, что говорит, вершиной мудрости. Это так утомительно.

— Он живой или умер?

— Разумеется, умер. Живой бы не смог в нашем городе шляться по улицам по ночам. Его бы давно уже сделали мертвецом.

— Ну и что он тебе сказал? Вспомни хоть что-нибудь, — продолжала выпытывать я.

— Попробую… — Орас нахмурился. — Ах да, вчера он поведал следующее: «Из сырой муки надобно испечь хлеб, и раскаленные угли — лишь малая толика в начатом деле. Но почему-то угли привораживают душу более всего. На углях дело обычно и кончается». И, как я понимаю, именно к нему мы сейчас и едем?

Орас остановил машину, повернулся и посмотрел мне в лицо.

— Ева, а ведь ты поверила, что я совсем «ку-ку»… А? — и он повертел пальцем у виска.

Я не ответила. Да и что я вообще могла сказать?

— Дай мне напиться, — неожиданно сказал он хриплым глухим голосом.

— Я ничего не взяла. Разве ты не прихватил ничего горячительного в духе фриволеров?

Его руки стиснули руль. Потом разжались.

— Я не о том. Ты сама знаешь, что мне нужно.

Мне сделалось не по себе.

— Зачем ты об этом? Если что-нибудь чувствуешь и можешь — пей.

— Я ничего не чувствую, — отвечал он раздраженно. — Ты стала походить на деревянную куклу. Я ничего не чувствую… ничего… — повторял он как автомат. — Ничего.

— Неправда! Я люблю тебя и ты должен это чувствовать!

— Любишь? — он недоверчиво покачал головой. — И при этом не страдаешь ни капли? Да, я не могу больше жрать как прежде, но на таком расстоянии я бы почувствовал, что энергопатия протекает мимо меня. Я бы это непременно понял.

— Вся энергопатия остается во мне, — сказала я очень тихо и покраснела, будто призналась в чем-то постыдном. — Я переплавляю ее в нечто… не знаю как и назвать. И потом это нечто уходит из меня в мир.

— Всемирная любовь, что ли? — мне было обидно слышать издевку в его голосе.

— Может и любовь. Теперь мне кажется, что настоящий мартинарий именно так и должен делать. То есть, не кормить энергопатией князей, а… превращать свои страдания в это нечто и наполнять мир. Ибо мир слишком пуст… безумно пуст… хотя и переполнен людьми.

— Ты больше не хочешь поддержать меня?

— Всеми силами… — от острой жалости у меня перехватило дыхание.

Мне безумно хотелось сотворить для него чудо — распрямить его плечи, заставить гордо откинуть назад голову, и — главное — заново слепить его душу из тысячи бесформенных осколков. Чувство было столь сильным, что Андрей не мог не почувствовать его. Он вздрогнул всем телом, и, переняв его дрожь, машина содрогнулась всем корпусом и рванулась как в омут, в переулок, заполненной стоячей водой темноты. Дом Великого Ординатора, украшенный готической башенкой, несколько выдавался вперед, и мы устремились к нему, как корабль к заколдованному утесу. Машина взвизгнула тормозами и замерла возле самого подъезда.

— Никто не знает, что он потребует от нас, — сказал Орас тихо. — Может быть просто умереть. Но всё-таки мы пришли. Мы не отказались. Ведь это важно?

И он распахнул дверцу. Я вылезла наружу и подняла голову. Все окна в доме были черны, лишь на втором этаже таял в окне желтоватый отблеск. Андрей тоже посмотрел наверх. Мне показалось, что в полутьме я различаю слабую улыбку, тронувшую его губы. Он взял меня за руку и мы стали подниматься наверх. На лестнице было необыкновенно темно — я лишь на ощупь находила ступени.

— … он кого-то ждет… — шептал Орас едва слышно. — Но ждет ли он именно тебя…

Только теперь я поняла, в чем дело. Он боялся. Как это ни нелепо звучало, но Андрей боялся. Он получил зашифрованный призыв, как и я, и разгадал его без труда. Но не осмелился прийти. Не смог. И призвал на помощь меня. Неважно, что теперь он идет впереди и делает вид, что ведет меня за руку. На самом деле он опирается на меня. Я — его костыль, не дающий упасть. Я чувствую это. Одно не ведаю, нравится ли мне эта роль? Прежде бы понравилась, прежде я бы хлопала в ладоши от восторга… А теперь?

Он остановился возле нужной двери. Он и без меня знал адрес. Остановился, не решаясь войти. И тут внутри квартиры послышались голоса. Причем женские. Орас хотел позвонить, потом передумал и просто толкнул дверь. Она оказалась незапертой и послушно раскрылась.

Мы вошли и очутились в той комнате, в которой я уже побывала сегодня утром. Всё было почти как прежде. Кресла, покрытые истертыми бархатными накидками. Маленький столик, то ли обеденный, то ли журнальный, с подносом и кофейными чашечками. Только теперь горела неяркая лампочка под шелковым абажуром с кистями. И две девицы сидели в креслах. Одна — тощая, черная, с дерзкой ухмылкой на губах. Вторая — белолицая и рыжая, как будто немного сонная, вертела в руках нож с тонким лезвием. Эту рыжую я узнала. В театре она внезапно появилась в ложе и болтала что-то о Лиге и обреченности…

А Великий Ординатор лежал, раскинув руки, на полу. Он был в строгом костюме и белой сорочке. Но рубашка его была заляпана чем-то темным и, выбившись из брюк, задралась, открывая впалый живот. А костюм был порван на рукаве. Он был без обуви — в одних носках, и от этого выглядел особо беспомощно.

— Ба, господин Орас, — сказала брюнетка, продолжая нахально улыбаться. — А я всё думала — кто же придет? Неужели в этом городе появился кто-то новенький, нам неведомый. Порой так приятно побывает поглядеть на молодые, не хранящие следов чрезмерного поглощения энергопатии лица. Но, увы, как всегда, приходится разочароваться. Это всего лишь господин Орас со своей телкой. Как сказал классик…

— Не цитируй классиков! — оборвала ее рыжая. — Терпеть не могу!

— Я тоже… Интересно, Желя, кто из нас при этом выделяет больше энергопатии? Я думаю, все-таки — ты. Мне нравится твоя энергопатия. Ее ни с чем не спутаешь. Она напоминает уксус. А порой — уксусную эссенцию…

Неожиданно Великий Ординатор пошевелился. Я была уверена, что он умер, и его слабое движение, и такой же слабый стон меня испугали больше, чем его смерть.

— Что вы с ним сделали? — спросил Орас.

— Неужели не ясно? — пожала плечами чернявая Карна. — Пришли помешать этому выжившему из ума типу, чтобы он нечаянно не порушил столь неординарное начинание Лиги. Разумеется, он еще жив. Мы ожидали, что явятся фриволеры и помогут нам немного порезвиться. Но ребята почему-то запаздывают. Придется заканчивать без них. Теперь ты увидишь, как он расстанется с жизнью… Насколько я знаю, поток энергопатии тебя обжигает как кипяток… Вот и проверим — насколько верны слухи.

И она взяла лежащий на столике пистолет. Орас сунул руку за пазуху, но он не успел даже вытащить пистолет из кобуры, когда Карна выстрелила Великому Ординатору в голову. Тело выгнулось дугою, поднялось и опало. Удушливая волна накрыла нас с ног с головой. Бывший Великий Ординатор — теперь уж навсегда бывший — умер. Но тут произошло нечто совершенно невероятное. Будто невидимая рука ударила Карну по лицу. Удар был так силен, что голова ее запрокинулась назад, так, что казалось — шея переломилась. Невидимая сила задела и Желю, ее скинуло с кресла, и она, причитая, будто побитый щенок, отползла в угол. Но верно с Карной не так просто было совладать. Она завизжала и выстрелила вновь, на этот раз в Ораса. Промахнулась — пуля ударила в стену. В ответ новый удар, правда слабее, хлестнул ее плетью. Она задергалась и замерла, обездвиженная. Мельком я взглянула в лицо Орасу — оно было совершенно белым и взгляд остановившимся — видел ли он вообще что-нибудь, я понять не могла. Опомнившись, я кинулась к черноволосой девице. И опоздала. Она вновь выстрелила. И опять промахнулась. Теперь удар обрушился на нас троих. Не долетев до кресла, я растянулась на полу. Крик Карны и Жели слился с моим воплем. Только теперь я поняла, что творится. Орас, не в силах больше поглощать энергопатию, превращал ее в отраженную волну и хлестал палачей болью их жертв. Я никогда не слышала, что такое возможно. Расскажи кто-нибудь — не поверила бы. Но сейчас я испытала это на собственной шкуре.

— Ева, ты мне мешаешь… Отойди… — прохрипел Орас.

Я встала на четвереньки и попыталась отползти в сторону. Новый удар. Меня швырнуло на стену, будто хотело вмазать в бетон. Перед глазами — белые искры. Но я быстро очухалась. Карна, и Желя не шевелились.

— Он умер… — сказала я, глядя на неподвижное тело Великого Ординатора. — Нас опередили.

На этих двух девчонок-убийц я старалась не смотреть. Я не испытывала к ним жалости, лишь отвращение. Орас наклонился и коснулся рукою лица убитого. Тронул его полураскрытые веки, попытался закрыть. Но они не желали слушаться. И глаза, мертвые, по-прежнему силились глядеть куда-то, уже ничего не видя. Карна захрипела, сползла с кресла. Ее начало рвать. Орас поспешно поднял выпавший из ее рук пистолет и отступил. Но ни Карна, ни Желя не делали больше попыток нападать. Желя вообще сидела в своем уголке тихо-тихо. Мне показалось, что она не так уж и сильно пострадала — удары Ораса были направлены в основном против ее подруги.

— Идем. Делать здесь больше нечего.

Орас подал мне руку и помог подняться. В эту секунду дверь распахнулась, и на пороге возник фриволер в белой куртке с металловставками на груди, голова повязана синим шарфом по их обыкновению. Он вскинул руку… Пистолет? Я разглядеть не успела, но мне показалось, что непрошеный гость прицелился Андрею в грудь. Я хотела закричать, но не смогла, и лишь давилась криком. Но и с фриволером творилось что-то странное — он вдруг замешкался и нажал на спусковой крючок почти одновременно с Орасом. Причем фриволер промахнулся с трех шагов — пуля расквасила фарфоровую тарелку на стене, а Андрей — попал. Фриволер подпрыгнул, будто невидимая пружина вытолкнула его в воздух, и грохнулся на пол. Волна энергопатии хлынула в комнату, но Орас сумел направить ее по нужному руслу, и удар, миновав его, вновь обрушился на Карну и Желю.

Орас в недоумении поглядел на свой пистолет.

— О, черт! — пробормотал он. — Я, кажется, начинаю привыкать к убийствам.

— Ты прикончил его? — спросила я, и не узнала собственного голоса — так хрипло он звучал.

— Будем надеяться, что нет.

Он наклонился над лежащим неподвижно фриволером и расстегнул молнию курки. На левом боку расплывалось красное пятно.

— Не волнуйся, живой…

Парень дернулся и сделал слабую попытку приподняться. Темные, коротко остриженные надо лбом волосы. Стянутая шрамом кожа на щеке… Бог мой… Так ведь это…

— Кентис! — крикнула я.

Раненый невидяще глянул мимо меня.

— Кентис! Зачем ты здесь? Как ты сюда попал? — я схватила его за плечи и встряхнула. По его телу пробежала судорога. Он закрыл глаза и больше не двигался. Правая ладонь моя сделалась тут же липкой.

Дурацкие вопросы… Он пришел так же как и мы — на зов. Но при этом боялся и медлил. Орас принял его за простого фриволера, спешащего на призыв Карны и Жели. Как просто. Как страшно.

— Ты убил его, — проговорила я на этот раз утверждающе.

— Что ты мелешь?! — Орас вспылил — верно он думал о том же, но боялся себе признаться. — Он жив… Смотри…

Он ударил Кентиса по щеке. Тот на мгновение приоткрыл глаза, но тут же вновь потерял сознание.

— Вот видишь. Берем его под руки и тащим к машине.

В самом деле, Кентис был жив. Пока.

 

6

— А что будет с этими девками? — спросила я, когда мы наконец дотащили Кентиса до машины. — Ты будешь звонить в милицию?

Андрей пожал плечами.

— Это бесполезно… Впрочем… — Он на секунду задумался, потом лицо его исказилось. — Не буду.

— Тогда дай мне пистолет.

Он протянул мне оружие Карны.

— Послушай, Ева… — в глазах его промелькнула растерянность.

— Не волнуйся. Я знаю, что делаю.

Держа пистолет наготове я взбежала вновь по лестнице в знакомую квартиру. Толкнула дверь. В третий и последний раз за сегодняшний день переступила порог. Карна все еще лежала на полу, неподвижная. Ее лицо было белым как молоко. На щеках голубели пятна. Вокруг рта растеклась красноватая лужица рвоты. Видимо, после того как ее вырвало, Карна отползла немного в сторону — только на это и хватило сил. Я оглядела комнату. Жели не было видно. Зато было слышно, как в ванной льется вода. Стараясь ступать неслышно, я направилась к двери… Вода все еще лилась… Впрочем, это могла быть всего лишь уловка. Пистолет в моей руке прыгал как сумасшедший… Я рванула дверь. Желя стояла, склонившись над раковиной. С ее губ стекала мутная струйка слюны. Когда дверь распахнулась, она медленно повернула голову в мою сторону.

— А, это ты… Вот не ожидала… что… вернешься… — она с трудом выталкивала слова. — Зачем?

Она не договорила — новый позыв рвоты свел судорогой ее тело. Я подождала, когда ей станет немного легче.

— Зачем вернулась? — против воли в моем голосе вдруг зазвучало хмельное веселье, да и говорила я странно — будто в самом деле была пьяна. — Зачем вернулась… ха-ха… Да лишь для того, чтобы прикончить вас обеих. Тебя и сестрицу твою… — никогда прежде я не говорила такими ломаными фразами, будто на сцене. Но в эту минуту мне в самом деле казалось, что я на сцене и играю. Отличная досталась мне роль — по вкусу.

— Убить? — переспросила она. Кажется, только теперь она заметила в моих руках пистолет.

— Именно. А ты верно решила — выдать премию за то, что ты прикончила безобидного мужика…

— Безобидный мужик! — она презрительно фыркнула. — Этот безобидный мужик создал Лигу для возрождения страны. Идея была хороша. Классная идея, она многим понравилась, и ее одобрили. Но он теперь почему-то возроптал и взбунтовался против своего детища. Ему захотелось хлебать из своей собственной миски и ни с кем не делиться. То есть создать новую Лигу. И новых князей. А ты, глупенькая, решила, что он хотел помочь тебе и твоему обожравшемуся князю. Или вашему вшивому городку… Как же… Он — изобретательный. У него такое на уме! Никто не знал. И теперь, к счастью, не узнает. Князья Лиги его всегда боялись. Он продумывал комбинацию на много-много ходов вперед.

— Он говорил иначе.

— Ха, как же… Его просто бесило, что Катька Орас добывает в «Золотом роге» энергопатии больше, чем прежде получала Лига от всего вашего города.

— Пусть так, — я отступила, при этом продолжая целиться посланнице Лиги в лоб. — Но это все равно не помешает мне выстрелить.

— На твоем месте я бы не цеплялась за Ораса, а нашла бы себе опору покрепче… — усмехнувшись, сказала Желя и шагнула вперед. — Орас — конченный человек.

— На твоем месте я бы тоже вела себя иначе.

Она переступила порог, следуя за мной, и тут я изо всей силу пнула дверь ногой. Дверь захлопнулась и ударила Желю по лбу. В следующую секунду я вновь распахнула дверь. Желя, постанывая, сидела в промежутке между раковиной и стиральной машиной и держалась обеими руками за лоб. Я ухватила пистолет за ствол и треснула посланницу Лиги по макушке. После этого открыла кран холодной воды до максимум и развернула так, чтобы вода хлестала в щель между ванной и раковиной. Исполнив задуманное, я выскочила из квартиры, весело подпрыгивая. Мне хотелось смеяться и кричать, будто только что я выиграла тысячу баксов в лотерею.

— Где тебя черти носят? — крикнул Орас, встречая меня у машины. — Нам нужно вести Кентиса в больницу. Иначе он истечет кровью.

— Извини, Андрей. Убивать не так просто, как я думала в начале…

— Ты что, действительно… — он выхватил у меня пистолет, проверил магазин и облегченно вздохнул. — Врешь ты всё… ты же не стреляла!

— Ага… Но это не важно. Поехали, а то наш дорогой Кентис в самом деле откинет копыта. Кстати, как он?

— Неважно… Пульс есть, но слабый. Я перевязал рану, как мог, но кровь все равно идет, — Орас махнул рукой и уселся за руль.

Я забралась на заднее сиденье и положила голову Кентиса к себе на колени. В эту-то минуту из-за угла и вынырнули мотоциклы фриволеров. Они рычали, как звери, почуявшие добычу. Заметив отъезжавшую от дома машину, они тут же рванулись в погоню. На город опустилась ночь — время убийств и грабежей, время, когда на крик о помощи никто не отзовется, сколько ни кричи. Орас гнал машину так, что на колдобинах мне чудилось: я просто-напросто пробью головой потолок. Но фриволеры не отрывались. То один, то другой выскакивал сбоку. Один попытался заехать металлической трубой в стекло. Но бронированные стекла выдержали. Второй выстрелил сзади — все с тем же успехом. Наше счастье, что эти ребята не таскают с собой гранатометов. Вся наша надежда была на то, что через минуту-другую мы окажемся возле больницы. А там всегда дежурит охрана, и фриволеры туда ни за что не сунутся.

Но мы просчитались — свернув на нужную улицу, мы увидели, что она перегорожена поставленным поперек трейлером. Фриволеры загоняли добычу по всем правилам. Орас выругался, и его «танк» свернул в ближайший переулок. Тут же нам под колеса некстати попал какой-то запоздавший «Жигуль». «Мерс» Ораса подбросил его как носорог зазевавшегося туриста и выбросил на тротуар. Несчастный мог бы стать легкой добычей несущихся следом фриволеров. Но они не обратили на наш невольный дар никакого внимания. Их интересовала только машина Ораса. Они так торопились, что один даже решил сигануть на мотоцикле через застрявший «Жигуль», но не рассчитал сил, и грохнулся на мостовую. Второй тоже поторопился — сунулся сбоку. Орас вывернул руль, и припечатал незадачливого охотника к стене дома. Третий наконец сообразил, что загнанный зверь еще кусается, тут же поубавил прыти и отстал. Вновь по непробиваемым стеклам зацокали пули. Мне казалось, что погоня длится уже вечность, хотя миновало всего пару минут. Орас оглянулся. Двое из преследователей мчались теперь как раз за нами. Один седок, изогнувшись, высунулся из-за напарника, и азартно палил из пистолета прямо в заднее стекло. Орас ударил по тормозам. Меня рвануло вперед, а Кентис скатился с сиденья. Сзади что-то грохнулось на капот. Потом загромыхало по крыше… И… машина уже вновь рвалась вперед.

— Андрей, ведь ты их убиваешь.

— Пока еще нет… — отозвался он. — Для смерти слишком мало энергопатии.

Я втащила Кентиса назад на сиденье — не знаю, откуда и сила нашлась. Тут Орас вновь свернул…

— О, черт! — заорал он.

Мы очутились в тупике, хотя, насколько я помнила, совсем недавно здесь был проезд на соседнюю улицу. Прямо на нас летели стальные ворота. Бронированный нос «Мерса» снес их, и мы влетели в замкнутый с трех сторон пятиэтажками двор. Мотор тут же заглох. Я оглянулась, ожидая, что фриволеры наскочат сзади, как псы. Но… Вместо этого, заложив крутой вираж, они развернулись и помчались назад, будто перед ними по-прежнему непреодолимой преградой возвышались стальные ворота.

— Они испугались! — удивленно воскликнула я.

— Похоже на то, — отозвался Орас.

— Неужели все кончено? — спросила я, сама в это не веря.

— Еще нет.

Мы выбрались из машины. Неожиданно вспыхнули два прожектора. Их белые лучи принялись ощупывать двор, будто два пальца неведомого великана пытались схватить добычу. Я огляделась. Вокруг нас буквой «П» расположились три пятиэтажных зданиях. Если когда-то меж ними и были проезды, то их заложили кирпичами. Теперь эти три дома скорее напоминали крепостную стену. Впечатление еще больше усиливал кирпичный трехметровый забор, отговаривающий обширный двор от улицы. Железные ворота, снесенные «танком» Ораса, валялись на земле. Замок, настоящий замок. Все окна в решетках, в подъездах — стальные двери. Ну и где же владетельный лорд? Почему не спешит встречать ночных гостей?

— Эй, тут кто-нибудь есть?! — крикнула я.

Лучи прожектора наконец нащупали нас и сошлись в одной точке — два белых пятна легли одно на другое.

— Нам нужна помощь. Здесь раненый!

— Это еще не повод, чтобы взламывать чужие ворота, — отвечал не слишком дружелюбный голос.

Я заслонилась рукой от света прожектора, пытаясь разглядеть говорящего. Неужели?..

— Пашка? — воскликнула я скорее вопросительно — его голос переменился. Прежде бесцветный, теперь он звучал уверенно и дерзко.

— Сестричка! Какая встреча. А ты наверняка думала, что все еще пребываю на нарах?

— Нет… Слышала, тебя отпустили.

— Приятно, когда сестра интересуется судьбой брата. Только почему-то забывает прийти к нему в кутузку и принести пару чистого белья и десяток сваренных вкрутую яиц. Неужели забыла, как я обожаю сваренные вкрутую яйца?

— Нет, я помню.

— Рад, что хотя бы это ты помнишь.

Не дожидаясь моего ответа, он поворотился к Андрею.

— А, господин Орас, вот мы и встретились. Рад, очень рад. Явились нанять комнатенку? Увы, опоздали. Все конурки уже заселены. Придется обождать.

К Пашке подошли трое здоровенных парней и встали у него за спиной.

— Кто это? — спросил один из них хмуро.

— Сестра моя, Ева. Так торопилась в гости к брату, что снесла ворота. Но ничего, с нею прибыл господин Орас — он заплатит. Такие дела для него святы… Кстати, а почему именно Орас. Где же Кентис-Ментис? Неужели его нет где-нибудь подле?

Я не видела Пашкиного лица, но была уверена, что сейчас он глумливо ухмыляется.

— Кентис в машине, он ранен, — сказал Орас. — Нам нужно в больницу…

— Больница обождет. В крайнем случае, у нас найдется, кому оказать первую помощь.

Пашка бесцеремонно распахнул дверцу и заглянул внутрь.

— Что?! — взревел он. — Фриволер? Я поклялся своим людям, что ни один фриволер не переступит порог этого дома.

— Это Кентис… А куртка — всего лишь маскарад… — начала было я.

— Заткнись! — заорал Пашка. — Такие, как ты, своей сопливой жалостью сгубили всё на свете.

— Слушай, Пашка…

— Господин Нартов! Изволь так меня называть! — оборвал меня братец. — Обыскать их, живо. И в каталажку. Всех троих.

Пальцы одного их охранников живо ощупали мои карманы, не забыв для порядку задержаться на ягодицах. Я лягнула его ногой. Он зашипел злобно, но руки убрал.

— В чем дело? — спросил Нартов. — Что-нибудь нашел?

— Ничего.

— Вот и хорошо. Помни, что это моя сестра… А у этого типа что-нибудь есть?

— Две пушки забрал, — объявил тот с гордостью.

— Отлично. В каталажку. До утра.

Он бесцеремонно схватил Кентиса за руку и выволок бесчувственное тело на асфальт.

— Я так и знал, что он пойдет к фриволерам, мразь! — Павел с наслаждением пнул лежащего.

Верно, ударил бы и второй раз, если бы Орас не толкнул его в бок. Павел отлетел в сторону и едва удержался на ногах. Один из его жлобов саданул Ораса по шее, и Андрей рухнул на колени. После второго удара он растянулся на мостовой земле рядом с Кентисом. Охранник бил с наслаждением, его кулаки выбивали из спины глухой низкий звук, будто тело было создано, как барабан, для ударов.

— Палач! — заорала я.

— Помолчи, Ева, — приказал Нартов. — На твои вопли я давно не обращаю внимания. И послушайтесь моего совета. Не вздумайте со своим обожаемым Орасом защищать фриволеров. Я объявил им войну. И я их уничтожу. Рано или поздно. Но скорее даже рано. Потому что этого все хотят. Все. Ты понимаешь смысл этого слова?

— Но они же люди… — пробормотала я.

— Они преступники и извращенцы. И они сдохнут. Как сдохли мартинарии. Не я, моя дорогая Ева, надел на твоего обожаемого Кентиса белую куртку. Этот двор и эти дома, — он воистину царственным жестом обвел очерченный кирпичными стенами прямоугольник, — чистое место. Я вывел здесь заразу. И люди боготворят меня. Пока у меня только этот двор. Но шаг за шагом я расширю эту чистую зону. Через неделю у меня будет целый квартал. Квартал Павла Нартова. А к весне — весь город. Самые лучшие, самые чистые люди собрались вокруг меня. Чтобы бороться с нечистью. Когда эта мерзость кончится, им поставят памятник на Звездной.

Меня замутило. Каждое его слово было, как плевок в лицо.

— Только учти — тебя с Орасом я к себе в город жить не пущу. Вы украли у меня то, что мне причиталось по праву. Я должен был стать мэром. Но это местечко приглянулось нашему обожаемому кормильцу. Вы принялись строчить на меня доносы. По вашему наущению меня бросили в тюрьму. Я бы мог вас раздавить как слизняков, но я обожду.

Пока он произносил свой грандиозный монолог — как мне показалось, много раз до этого репетируемый про себя и теперь наконец-то прозвучавший перед долгожданной публикой — Орас поднялся, держась за бок. Я чувствовала, как ему больно, не в переносном, а в смысле самом прямом. Он бы мог хлестнуть своей энергопатией, как пощечиной, по лицу. Как проделал это с Карной и Желей. Но сдержался. Противников было слишком много. Одна его боль не могла со всеми ними сладить.

— Послушайте… господин Нартов… — проговорил Орас, и как он ни старался, в его обращении прозвучала некоторая доля презрения. — Если Кентиса не отправить в больницу, он умрет.

— Ну и пусть подыхает. Не жалко… Как и вас всех… Мои люди — святые. А вы — дрянь. Жаль, что вы этого никогда не поймете.

— Это убийство.

— Вы тоже убивали, господин Орас. Те двое, в Инвалидном приюте.

— Я защищал себя и других.

— Я делаю тоже самое. В наше время нет чистеньких. Все грязны. Только грязь бывает разного сорта. Ваша — воняет. А моя — лечит раны.

И он повернулся к нам спиной, давая понять, что разговор окончен.

 

7

Комнатка, в которую нас провели, была маленькой клеткой для человеческих особей. Вдоль стены тянулись два ряда нар, с рулонами скатанных матрацев. Единственное окно забрано решеткой, как и все окна в этом доме. Нас с Орасом бесцеремонно втолкнули внутрь. Потом швырнули на пол Кентиса. Лязгнула стальная дверь, закрываясь. Мы стали пленниками. И сомнительно, что могли в этой ситуации рассчитывать на милосердие.

Я раскатала один из матрацев, и мы с Андреем положили Кентиса на нижние нары. Он по-прежнему был без сознания. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди. Я стащила с него фриволерскую куртку и закинула на верхние нары. Воды у нас не было — я даже не могла смочить ему губы. Обыскав карманы своей куртки, я нашла несколько пакетиков с влажными косметическими салфетками, и разорвав их, отерла его лицо и шею. Возможно, это принесло ему некоторое облегчение — потому что он перестал стонать и метаться. Могло показаться даже, что он просто спит.

— Думаешь, это поможет? — с сомнением спросил Орас.

— У тебя есть план получше? — спросила я язвительно.

— У меня вообще нет никакого плана. Что-либо планировать можно, если хоть чуть-чуть понимаешь противника. Я же твоего сумасшедшего братца никогда не понимал. В прошлый раз он хотел тебя прикончить, а сегодня заботливо напоминает своим псам, что ты его сестра.

Я пожала плечами:

— Чего тут не понимать. Он где-то прочел, что братская любовь — это хорошо. И поэтому возненавидеть меня до конца никак не может. То и дело вспоминает, что он — мой старший брат, наставник и опекун… Ну и так далее. Но в прошлый раз я, к его досаде, оказалась ненужным свидетелем. Скрипнув зубами, он решил свидетеля убрать. Теперь я уже не опасна. Можно забыть о прошлом — у Пашки талант забывать ненужное — и вновь почувствовать себя положительным братом пропащей сестры. Он ведь без ума от своей положительности.

— Он — положительный? Да по всем статьям ему светило пожизненное заключение, а он вышел сухим из воды.

Орас злился — видимо, подозревая, что во мне не до конца умерла симпатия к сводному брату, и я, быть может, из чистого безумия, пытаюсь его защитить. Меня даже чуточку позабавила эта ревность — прежде я старалась полюбить Пашку изо всех сил, несмотря на все его выкрутасы. Но постепенно братец убедил меня в глупости подобной идеи.

Неожиданно в коридоре раздались шаги, дверь заскрежетала. Отворилась, в образовавшуюся щель пропустила человека в белом халате, и тут же захлопнулась. Если бы не белый халат, я бы приняла вошедшего за нового пленника. Но халат говорил о том, что явился наконец врач. То ли хозяин вспомнил о гуманности, то ли… Вглядевшись в лицо врача, я изумилась еще больше. Перед нами был Семилетов.

— Сергей?! — воскликнул Орас. — Черт возьми, что ты делаешь в этом гадюшнике?

— Живу, — ответил тот, присаживаясь на край нар, но не торопясь осматривать раненого. — Лаборатория накрылась, мой доновитал кое-кто стыдливо хвалит наедине со мною, а на людях делают вид, что его не существует.

— Ты же знаешь, нам не выплатили страховку, — отозвался Орас. — У меня не было денег на восстановление лаборатории.

— Я всё знаю, — тут же заизвинялся Семилетов. — Но надо же как-то жить…

Орас хотел еще что-то возразить, но Сергей вежливо его осадил:

— Можно я сначала осмотрю пострадавшего?

Орас раздраженно хмыкнул, и взобрался на верхние нары, а Семилетов занялся Кентисом.

— Как он? — спросила я, следя за руками Семилетова, ощупывавшими бок пострадавшего.

— Не очень… — он метнул короткий взгляд наверх, в сторону Андрея, но больше ничего не добавил. — Рана не опасная, но слишком большая кровопотеря.

Он достал пакет с физиологическим раствором, всадил иглу капельницы в вену и наскоро залепил пластырем.

— Это поможет ему продержаться до утра, — сообщил Сергей, поднимаясь и пятясь к двери. — А я должен идти.

— Что с нами будет? — спросил Орас.

— Откуда мне знать… Скорее всего, вас отпустят, — он явно не договаривал.

— А если нет? — настаивал Андрей.

— Нартов должен вас отпустить… Должен… — Семилетов протянул мне плоскую металлическую флягу с завинчивающейся пробкой. — Возьмите… Здесь спирт…

— А вода? — спросила я растерянно.

— Воды, извините, нет… Не подумал… Извините…

Дверь приоткрылась, и он выскользнул в щелку так поспешно, будто спасался бегством.

— Он должен нам помочь! — воскликнула я. — Ведь мы его друзья!

— Ты уверена? — засмеялся Орас. — По-моему он об этом забыл.

В эту минуту Кентис застонал и пошевелился. Он возвращался из небытия…

 

8

Ну почему в этой комнате было так светло?! Вот если бы на столе горела свечка! Гнусный сальный свет… Но вполне достаточный, чтобы различить контур человека и всадить в него пулю. И при этом не увидеть лица. Кентис первым бы нажал на спусковой крючок, и не промахнулся бы с трех шагов. А потом, всё так же не ведая, что творит, прикончил бы Еву… И… И… О, величайшая, наисладчайшая минута! Свет падает на изуродованные, залитые кровью лица, и он не сразу, не в силах признаться себе, узнает их… Он хватает за руку Еву, потом Андрея, трясет их, умоляет подняться, переворачивает теплые еще тела. Он кричит, стонет, рычит от боли, рвет зубами белую куртку фриволера. Проклинает того, кто устроил подлую ловушку. Взывает к Богу, потом проклинает его, топает ногами, катается по полу. Господи, какая великолепная, какая восхитительная, бесподобная боль, целый поток, густой, удушливый поток энергопатии, из него без труда можно выстроить целый мост, волшебный, тонкий, призрачный как паутина. Мост, ведущий в вечность.

— Всё это замечательно, — возразил насмешливый голос. — Но вряд ли ты бы так огорчился…

Кентис открыл глаза. Над ним горбатились корявые доски. Он не сразу понял, что это верхний ряд нар. Свет от электрической лампочки в его нору почти не проникал. Никто не мог разглядеть слезы на его щеках. Зато Кентис видел забранное решеткой окно, чей металлический блеск был странно ярок в свете прилепленного к наружной стене фонаря. Кентису казалось, что в комнате кто-то есть. Но кто — он не мог разглядеть.

— Кто здесь? — выдавил он едва слышно.

Вместо ответа человек поднес к его губам плоскую металлическую флягу. Кентис хотел взять ее, но рука лишь беспомощно дернулась, и, бездвижная, упала на матрац. Во фляге был разбавленный медицинский спирт. Кентис глотнул слишком много и закашлялся.

— Что, душа не принимает? — усмехнулся незнакомец, и Кентис наконец узнал голос Ораса.

— Пришел узнать, живой ли? — пробормотал Кентис, откашлявшись. — А вдруг я подохну после того, как ты в меня выстрелил? Ничего, как видишь, пока жив. Только ни рукой, ни ногой пошевелить не могу.

— Очухаешься. А вот ты вполне мог разнести мне башку из своей пушки.

— Да, вполне. Когда я вошел в квартиру, дверь была не заперта… Я знал, что фриволеры должны прийти. Значит, они уже здесь…Я не успел их опередить… И тут вы…

— Откуда ты знал, что явятся фриволеры?

— Неважно. Я же не спрашиваю, кто убил Великого Ординатора?

— Могу ответить — не я. Ты знал покойного?

— Ага. Как не знать — когда-то он лично покровительствовал моему Старику. Но потом они поругались до того, что перестали разговаривать. Ну, чисто бабы. Никогда не думал, что мужики могут быть такими склочными, и так мелко и нудно ругаться… из-за принципов, как из-за невымытой после обеда тарелки. Кстати, а вы-то как там очутились?

— Он нас позвал… Меня и Еву.

— Значит, это был зов. Ужасно. Ужасно, когда зовут вот так…

Кентис повернул голову и попытался оглядеться.

— Я так и не понял — где мы? На больницу не похоже. Значит, в тюрьме. Значит, я буду первым фриволером, которым займется милиция. Утешусь мыслью, что сижу вместе с господином Орасом, кормильцем города. Знаешь, мне почему-то казалось, что именно так ты и кончишь.

— Это не тюрьма. Мы в гостях у господина Нартова.

— Жаль. Я бы предпочел тюрьму. Там я в большей безопасности. И ты тоже… Ну почему ты не сделался князем, Андрей? Поварской колпак помешал — вот в чем дело. Впрочем, это можно было предсказать заранее. Более детерминированного человека, чем ты, я не встречал. Ты предсказуем в каждом желании и в каждом решении. Я могу предложить любые две вещи на выбор, и сказать заранее, что выберешь ты.

— И что ты предлагаешь?

— Не я. Судьба. У тебя была возможность стать полубогом. Но ты предпочел остаться поваром. Правда, потом всполошился, тебе захотелось куда-то усесться, и ты попытался вцепиться в кресло градоначальника. Вместо трона выбрал стульчак в сортире. Судьба предложила тебе на выбор: жизнь сына — смерть сына. И ты как всякий примитив, как девятьсот девяносто девять из тысячи на твоем месте, выбрал жизнь. И свой успех, свой княжеский титул, как тебе мнилось тогда. А на самом деле потерял целый мир. Господи, как я завидовал тебе тогда! Ведь это страдания экстра-класса! Смерть сына… Наверное, более сильной энергопатии быть не может, как ты думаешь?

— Думаю, ты рехнулся.

Кентис оставил его замечание без ответа.

— Я так долго надо всем этим размышлял. Художник, истинный художник, всегда мартинарий и князь в одном лице. Есть, конечно, просто ремесленники. Они не в счет. Бывают люди от искусства — чистейшие мартинарии, перебиваются с хлеба на квас, халтурят, всю жизнь пытаются выбраться из нищеты и подыхают в неизвестности, а их творческий помет сжигается в печке. Водятся в сих сферах и князья. Разного толка. Одни — заединщики, любят толпу, вроде наших, в Лиге. Другие, как ты — одиночки, воображающие себя особенными. И тем, и другим всё легко дается: и деньги, и слава. Поклонники за ними ходят табунами. Но это опять же всё не то. Полутворцы, так сказать. Истинное искусство создается теми, кто совмещает в себе и мартинария, и князя. Такой художник сам излучает энергопатию, и сам поглощает ее, воплощая в бессмертные полотна. Вот почему среди бессмертных так много моральных уродов. Так удобно иметь под рукой постоянный источник энергопатии… Творить мерзости и мучаться от этого — что может быть больнее… — Кентис говорил, всё более воодушевляясь, ничего больше не существовало вокруг, признания, так долго скрываемые, рвались из него наружу, как птицы на волю из тесной загаженной клетки. — Если бы Олежка умер, страдание взрезало бы твою душу, как бабочка кокон, ты бы рванулся вверх, в бесконечный полет. Но ты, глупый, надеялся обрести огонь извне. Какая чушь! Разумеется, внешняя энергопатия может помочь открыть пару новых кафе и избежать пули в темноте. Но для высшего она совершенно непригодна. У тебя был шанс, и ты его упустил.

— К чему завидовать. У тебя тоже был шанс…

— Ты имеешь в виду смерть Старика? Совершенно не то. Больно, конечно, но не слишком. Когда сожгли оттиски, было гораздо больнее. А потом неожиданно боль сошла на нет. Я понял, что работы были далеки до совершенства, и вся прелесть — в новизне техники, то есть в простой технологии… Оно и к лучшему, что оттиски сожгли. Несовершенное не должно существовать. А я способен на большее… Гораздо…

Он вновь глотнул из плоской фляги. Но сил не прибавилось — напротив, новая волна слабости растеклась по телу.

— В принципе — это простой предрассудок — стремиться к счастью и избегать страдания. Специально выдуманная фальшивая мораль, чтобы ограничить круг посвященных. Всё сделано для того, чтобы люди боялись страдания. Скажи, ты боишься?

Орас подумал, что Кентис, говоря эту чушь, просто издевается над ним. Но всё же ответил:

— Да, боюсь. Что однажды ночью услышу в небе гул самолетов, и бомбы сравняют наш несчастный городишко с землей. Те, кому посчастливится проснуться утром, увидят одни руины. А по «ящику» сообщат, что мэр Суханов обратился к федеральному правительству за помощью, и те с радостью помогли ему избавиться от ненавистных фриволеров.

Кентис хихикнул — нарисованная Орасом картинка его развеселила.

— Хочешь, подскажу путь к спасению? — спросил он.

— Попробуй.

— Даже сразу два. Первый прост. Второй еще проще. Рассмотрим первый вариант: надо оттянуть энергопатию из нашего города. Пусть фонтан страдания бьет где-нибудь в другом месте, подальше от нас. Можно устроить десяток взрывов. Но это примитивно. Я бы устроил презентацию какой-нибудь пасты в соседнем городке, в который бы добавил немного тончайшего абразива. Жадный до халявных презентов народ хватал бы эти тюбики без остановки. Через месяц у каждого второго будет флюс, измученные стоматологи будут не успевать сверлить и выдергивать зубы. Никакие зверства фриволеров не сравнятся с визгом раздолбанной бормашины в бесплатном зубоврачебном кабинете. Через несколько дней у нас появится новый город-мартинарий.

— Ну нельзя же так жестоко, — криво усмехнулся Орас.

— Тогда выбери второй путь. Впрочем, ты наверняка уже знаешь о нем, просто боишься его больше, чем рева самолетов в ночном небе. Не так ли?

— О чем ты?

— Второй путь — это я…

Собирался ли Кентис добавить еще что-то или нет, осталось неизвестным. Потому что в эту минуту дверь распахнулась, и в комнату протиснулось двое охранников. Один из них небрежно ткнул пальцем в Ораса и Еву.

— Ты и ты. Господин Нартов велел отвести вас в приемную.

Ева бросила тревожный взгляд сначала на Ораса, потом на Кентиса, но ничего не сказала. Орас же подмигнул ему и сказал:

— Надеюсь, мы вернемся.

Кентиса охватило странное чувство — он видел Еву и Ораса в последний раз… К тому же Кентис был уверен, что они двое думают точно так же.

Пленники вышли в коридор, и дверь захлопнулась. Кентис остался один в комнатушке. Верхний свет выключили, и теперь только мутный отблеск фонаря падал сквозь решетку из окна. По всей видимости, было уже утро. Но как ни силился Кентис, не смог различить проблесков зари, зимнее солнце не торопилось выползать из своей берлоги. Кентису казалось, что рассвет мог бы что-нибудь изменить в его жизни. Он знал, что обманывается. Но всё равно продолжал с нетерпением ждать, когда же лучи солнца соизволят разогнать тьму. Он уже мог немного шевелить правой рукой, и это его радовало. По телу разбегались тысячи мурашек, острые иголочки покалывали ступни и кисти рук. Боли в боку он не чувствовал. Лишь слабость, при каждом движении вызывающая тошноту. Но он был уверен, что сможет встать, если понадобится. Надо только дождаться рассвета.

 

9

Приемная располагалась на втором этаже — просторный холл, заставленный разнокалиберными стульями. Сейчас они все были сдвинуты в угол: никому во время предстоящего сборища не полагалось сидеть. Никому, кроме двоих, потому что на небольшом возвышении, покрытом бархатной дорожкой, было поставлено два кресла. Вычурные, с выгнутыми ножками, обитые бархатом. Новодел под старину. Два охранника в комбинезонах цвета хаки застыли у входа, расставив ноги и заложив руки за спины. Облагодетельствованные Пашкой жители его домов толкались поближе к окну. У многих были сонные хмурые лица. Семилетов все в том же грязном белом халате стоял в уголке с таким видом, будто умолял каждого из присутствующих: «Пожалуйста, не замечайте меня»! Рядом с ним прислонилась к стене какая-то женщина неопределенных лет с землисто-смуглым лицом и длинными, распущенными по плечам волосами. Глаза ее были полузакрыты, и она беспрерывно зевала, запоздало вздергивая руку к лицу и тут же бессильно роняя.

Охранники, введя нас в зал, подтолкнули к остальным. Я поспешно протиснулась к Семилетову.

— Что происходит?

Тот оглянулся по сторонам.

— Честно говоря и сам не знаю… Хреново все… Говорят, ждут мэра.

— Мэр приедет, всем нам сделает хорошо… — пробормотала женщина, не открывая глаз.

— Конечно, Сусанночка, всем будет хорошо, — поддакнул Семилетов. — Фриволеры выбросили ее из окна, а мужа убили… — шепнул нам Сергей. — С тех пор она такая. Тетка хорошая, не вредная.

— Здесь много пострадавших? — спросил Орас.

— Хватает. Я предлагал Павлу взять под контроль западный квартал. Тогда бы мы вышли прямо к больнице. И потом там есть одно подходящее здание, на первом этаже вполне можно устроить лабораторию, — Семилетов оживился, на впалых его щеках выступили как нарисованные, два красных пятна.

— Всё еще надеешься «пробить» свой доновитал? — с сомнением покачал головой Орас.

— Нартов обещал. И кое-что в этом плане уже сделано, — с загадочным видом сообщил Семилетов.

— Это была моя идея! — воскликнула я слишком громко — несколько человек рядом с нами на меня подозрительно покосились и даже поспешили отодвинуться в сторону. Семилетов наверняка тоже был бы не прочь это сделать, но для этого надо было протиснуться мимо Ораса. И Сергей, затравленно оглядевшись, остался на месте.

— Тише, — умоляюще попросил он.

— Помнишь, говорила, — я повернулась к Орасу, — что мечтала: ты создашь такие вот дома и защитишь людей, как Валенберг. Но вместо тебя на этом месте оказался Пашка. А уж он-то всё сделал по-своему. Но о нем в этой роли я никогда-никогда не думала.

— Ты что-нибудь ему говорила?

Я отрицательно покачала головой.

— Мы даже не виделись… — странное тоскливое предчувствие охватило меня. Такое чувство, будто я совершила нечто страшное. Непоправимое — но вот что — никак не могу понять.

На улице протяжно и требовательно завыла сирена. Люди стали нетерпеливо выглядывать в окна. Поначалу я решила, что с рассветом наконец-то явилась милиция. Но ошиблась: во двор — благо ворота, снесенные нашим «танком» и открывать было не надо — в сопровождении своры патрульных машин въехал черный лимузин. Здоровяк-охранник распахнул дверцу, и наружу выкатился коротышка в огненно-рыжей дубленке и огромной лисьей шапке. Пожаловал господин Суханов собственной персоной. Нартов вышел встречать его в одном костюмчике. Шагал будто наследный принц крови. Впрочем, и Вад чувствовал себя существом почти неземным. Незабываемое зрелище — встреча двух небожителей. Самомнение — великая вещь! Считайте себя гением, и успех вам почти обеспечен. Пообнимавшись, и гость и хозяин двинулись к дверям. В зале поднялась суета. Всем хотелось занять первые места, так что нам без труда удалось остаться у стены.

Двери распахнулись. Суханов и Нартов вступили в зал.

— Побольше бы таких людей как вы, — одобряюще-покровительственно говорил Вад. — К сожалению, люди привыкли быть дойными коровками. Они отравлены вампиризмом князей. Даже такие ничтожества как фриволёры внушают этим несчастным страх.

Он уселся в приготовленное для него кресло. Нартов занял второе.

— Друзья, мы дадим вам уверенность и безопасность, а я укажу смысл и цель пути. Князья Лиги хотели уничтожить наш город. А теперь я должен в муках возрождать его, поднимать как атлант на плечах, — возвестил Вад.

Несколько подхалимов в первых рядах зааплодировали.

— Я выдворил Лигу из города — и это был первый, и одновременно самый важный шаг на нашем с вами трудном пути.

Вновь аплодисменты.

— Я запретил «Мартинарий-шоу»! Я не допустил к власти пособника Лиги Ораса! Друзья, перед нами теперь стоит очень важная и очень сложная задача — научиться жить вне Лиги! Я уверен, что у нас это получится!

В этот раз первым захлопал Пашка.

— Представьте, что случилось сегодня, господин мэр, — сказал Нартов, улыбаясь. — Сам господин Орас, спасаясь от фриволеров, примчался к нам в квартал, прося защиты. Мы на время укрыли его. А теперь вот думаем — оставить его здесь или нет. Может, взять и выгнать?

Подхалимы, как по команде, дружно засмеялись.

— Орас здесь?! — Вад подпрыгнул в своем кресле.

Толпа тут же поспешно расступилась, и мэр наконец заметил Ораса.

— Мы должны разделаться с этим негодяем! — взвизгнул Вад. — Чего вы ждете?!

— В принципе, он не совершал никаких преступлений, за которые… — начал было Пашка.

Эти слова буквально взбесили Вада.

— Он — князь! Вот главное его преступление!

— Это не преступление, а всего лишь моя особенность, — сказал Орас резко. — Биологическое отличие. Вроде ваших рук и ног. Или ваш физический недостаток — тоже преступление?

Если бы он плюнул Ваду в лицо, он бы не смог оскорбить его сильнее. Я вцепилась в локоть Ораса.

— Андрей, помолчи, умоляю…

— В этой ситуации лучше молчать тебе, — огрызнулся он.

— Тише! — взмолился Семилетов.

— Орас — пособник Лиги. За одно это его можно расстрелять на месте! — рявкнул Вад.

— Это ваш приказ? — спросил Нартов.

Вад хотел крикнуть «да», и уж было открыл рот, но вовремя сообразил, в какую ловушку заманивает его Павел.

— Пока нет, — прошипел он. — Но вскоре я уверен… Я… — он подозрительно прищурился и оглядел Пашку уже без прежней приязни. — Если бы вам удалось предоставить необходимые материалы…

Павел усмехнулся. Если бы такие материалы были, он бы не стал прибегать к помощи Вада. Но, увы, прекрасно спланированный спектакль сорвался. Вад вовремя опомнился и испугался.

— Не волнуйтесь, когда материалы найдутся, мы устроим публичный процесс. Выездную сессию суда в кафе на Звездной. Кажется, господин Орас обожает это милое местечко. Ему будет там уютно.

Подхалимы вновь с готовностью захихикали.

— Сволочь, — прошипела я.

— Тише, — взмолился Семилетов.

— Кишка тонка, — вдруг сказал кто-то справа от нас, и по залу прокатился дерзкий смешок.

Вад заерзал на кресле, будто ему внезапно сделалось неудобно сидеть.

— Но знаете ли… тороплюсь… неотложные дела… а вы тут сами…

Даже сейчас, находясь на вершине, он боялся поверженного Ораса, и самым примитивным образом трусил, хотя порой наглость заставляла его делать умопомрачительные кульбиты. Суханов сполз с кресла и торопливо засеменил к дверям. Ему аплодировали — опять же — всё те же первые ряды. Нартов окинул коротышку презрительным взглядом — мэр испортил ему великолепную развлечение.

— Этих двоих назад в камеру! — крикнул он охранникам, устремляясь вслед за Сухановым.

Пока охранники протискивались меж стоящих людей к нам, я склонилась к Сергею и прошептала:

— Вы должны помочь, — я не просила, а приказывала.

Он округлил глаза, давая понять, что не желает вмешиваться.

— Или будете пенять на себя!

Никогда не думала, что сумею говорить таким мерзким шипящим шепотом. Что смогу угрожать. Семилетов растерянно оглядывался, пытаясь определить, слышал нас кто-нибудь или нет.

Нас с Орасом повели к выходу.

— А что, если Ораса и его шлюху просто хорошенько поколотить! — заржал кто-то из подхалимов.

Он даже шагнул вперед, уверенный, что безнаказанно может влепить оплеуху пленнику. Но напасть на Ораса все же побоялся. Выбрал меня. Он ударил, и пребольно. Но эта боль вернулась к обидчику звонкой пощечиной. Тот охнул и схватился за щеку, беспомощно озираясь по сторонам, не понимая, кто же его ударил. Нас вывели в коридор. Мне очень хотелось оглянуться — проверить, последовал ли за нами Сергей. Но я заставила себя сдержаться, чтобы не выдать его до срока.

«Ну что же ты… Почему медлишь?» — мысленно обратилась я к Семилетову, почему-то веря, что он должен прийти.

И не ошиблась. Мы уже были возле дверей нашей камеры, когда сзади на одного охранника обрушилась бесшумная тень. Тот тихо охнул и свалился на пол, сбив меня с ног. Орас, будто только и ожидал этого удара, развернулся и всадил локтем в челюсть идущему за ним парню. Потом, ухватив его за ворот куртки, швырнул вперед — носом в железную дверь. В следующую секунду он уже выдернул из кобуры пистолет охранника и отстегнул от его пояса ключи. Дверь распахнулась.

— Берем Кентиса и уходим! — бросил Андрей, врываясь в камеру.

И остановился. Комнатушка была пуста. Кентис исчез. В первое мгновение я подумала, что ему удалось удрать. Потом поняла, что ошиблась. Кентис просто-напросто не мог сам уйти.

— Где он? — обернулся Орас к охраннику.

Парень сидел на полу и, всхлипывая, вытирал кровь с разбитого носа. Ему было лет двадцать. Может, чуть больше. Некрасивое круглое лицо с носом-картофелиной, крупные полные губы. Глаза круглые, широко раскрытые, как у ребенка. Он и в самом деле было чуточку ребенок.

— Где он? — повернулся Андрей к Семилетову.

— Я… я не знаю…

— Знаешь! — рявкнул Орас.

— Там, за домами есть пустырь и помойка. Дом снесли, а новый не построили… — пробормотал Сергей, — говорят, когда люди Нартова ловят фриволеров, то отводят их туда и… и… убивают…

Было ясно, что на пустырь нам никак не поспеть — надо было еще миновать двор, на котором полно охраны. Орас секунду помедлив, ухватил охранника за ворот куртки. Тот даже не пытался сопротивляться, лишь попытался втянуть голову в плечи, ожидая удара. Но Орас не собирался его бить.

— Если прикончить этого парня, — сказал он тихо, — волной энергопатии я сумею на несколько секунд парализовать охрану. Возможно, нам удастся за это время проскочить через двор.

— Не надо, — залепетал охранник, — не надо… Я ничего такого, ничего…

Он рванулся, пытаясь освободиться из Орасовых рук, но ощутил на затылке холод пистолетного ствола и затих. Я смотрела на Ораса. Неужели он сможет вот так просто убить человека? Арифметика была проста — жизнь за жизнь. Жизнь Кентиса за жизнь этого совершенно незнакомого нам мальчишки. Я смотрела на Андрея, и у меня стучали зубы. Я боялась, что он в самом деле его убьет. Ведь он уже убивал… говорят первый раз преступить запрет почти непосильно… потом легче… потом совсем легко… Для себя он уже решил, что должен убить. Лицо его исказилось, будто надо было поднять стокилограммовую махину. Но… он не смог нажать на спусковой крючок. Орас выкрикнул что-то нечленораздельное и рубанул парня ладонью по шее. Тот свалился к ногам Орас, верно, решив, что это пуля, и настал его миг расставаться с жизнью. Выплеснувшейся энергопатии хватило разве на то, чтобы надавать господину Нартову по морде.

— Уходим, — сказал Орас. — Надо попытаться прорваться. Ты с нами? — повернулся он к Сергею.

— Наверное, — вздохнул Семилетов. — Куда ж я теперь денусь?

— Что с моей тачкой? — спросил Андрей.

— Утром я видел, как ее откатили в гараж. Насколько я знаю, мотор не заводился…

Орас скривился — удирать пешком от ребят Нартова было полным безумием. Но так или иначе надо было уходить. Мы закинули охранников в камеру и заперли дверь. Узкий коридор вывел нас в крошечный холл, а оттуда во двор. Трое парней в камуфляже толклись возле поверженных ворот, видимою обсуждая, что же теперь с ними делать. Ворота гаража были открыты. И там торчало еще два или три человека. Один из них явно вооружен. Перед гаражом тарахтел не выключенным мотором фургон. Вот если бы до него добраться…

Орас стиснул зубы. Пока мы добежим до ворот, нас просто-напросто изрешетят.

— … это маленький взнос от нашего «Ока» в вашу великолепную, восхитительную организацию… — услышала я знакомый голос и обернулась.

В холле спиной ко мне стояла Собакина в обалденной кожаной курточке, отороченной белым мехом, какие в моде у пятнадцатилетних девчонок, и пихала в руки какому-то хмурому мужику огромную картонную коробку. Когда-то в этой коробке она тащила из магазина покупки, сделанные за счет Ораса. Неужели она собиралась теперь подарить этому типу драгоценный кофейный сервиз?

— Что там? — хмуро спросил мужчина.

— Теплые вещи… Ведь вам нужны теплые вещи, — Собакина все-таки всучила ему коробку. — Я вами восхищаюсь… Если быв я могла сделать что-нибудь подобное! — она заломила руки и закатила глаза.

При этом она повернула голову и подмигнула мне очень выразительно. Я схватила Ораса за руку.

— Кажется, нам собираются помочь.

— Может быть, вы еще в чем-то нуждаетесь? — продолжала тараторить Собакина. — Мой фургон во дворе. Я мигом привезу… если конечно, оказать вам услугу в моих силах.

Значит, фургон, торчащий возле гаража, принадлежал бандерше. Интересно, где она его слямзила? Насколько я знаю, в ее собственности находилась лишь престарелая «Волга»…

И тут вдруг накатило. Я почти зримо ощутила, как она несется — волна последней боли, вместе с которой отлетает душа. Будто вал, прорвавшийся сквозь плотину, она сбивала с ног людей в гараже и во дворе. Возле ворот. И в холле. Орас умело направил ее мимо нас, успел обвести волну вокруг Бандерши, и уже неуправляемую, швырнул дальше, внутрь здания, не заботясь, кого он контузит, а кого лишь на мгновение оглушит.

Мы рванулись со всех ног во двор. И хотя я понимала, что означает этот накат, думать себе об том запретила. Через несколько секунд мы были уже внутри фургона. Сергей забрался в кузов. Орас сел за руль. Я втиснулась в кабину рядом с ним. Последней вскочила Собакина. Поразительно, как она поспела за нами. Мы уже вылетели со двора, когда один из охранников очухался и стал подниматься. Но он даже не попытался нам помешать.

Вместо того, чтобы мчаться по улице, Орас вывернул руль, и мы, объехав Нартовскую крепость, выкатились на пустырь.

— Что вы делаете?! — заорала Собакина в ужасе. — Надо удирать…

…Пламя догорало… Черный, похожий на хитиновый панцирь, остов… Это всё, что осталось от Кентиса. Двое палачей, сбитые с ног волной энергопатии, валялись на земле, уткнувшись лицами в кучи мусора. Они облили Кентиса бензином и сожгли. Как и других фриволеров до него.

— Мразь, — пробормотал Орас.

Фургон, подпрыгивая на куче мусора, рванул с пустыря. До этой секунды я не верила, что Кентис погиб. Да и теперь почему-то не верила. Разве мог тот черный уродливый стручок быть когда-то человеком?

— Бедный мальчик, — всплакнула Собакина. — Я всегда говорила, что у него доброе сердце, а мне никто не верил.

Мы наконец прорвались к больнице. Запоздало. Как ни верти, но жизнь так устроена, что всё время опаздываешь. Где на минутку, где на час. И однажды опоздаешь, чтобы дожить ее, проклятую. Орас остановил фургон и направился к дежурной милицейской машине. Но я сомневалась, что кто-нибудь из милиции захочет лезть в это дело.

— Хорошо что вы приехали, — запоздало поблагодарила я. — Такое удачное совпадение…

— Совпадение? — возмутилась Собакина. — Я примчалась спасать твою задницу. А ты бормочешь о совпадении… (выражение «спасать твою задницу» — было теперь ее любимым). Когда ты исчезла вчера вечером вместе с Орасом, да еще в районе, где полно фриволеров, я поняла, что должна действовать, — Собакина, как всегда, была в курсе всех городских новостей. — Единственное место, где вы могли укрыться — это дом Нартова. И я поспешила на помощь.

Орас вернулся к фургону.

— Я поеду с ментами, покажу, где тело Кентиса. А вы отправляйтесь ко мне домой и не высовывайте носа, — он отдал мне ключи и захлопнул дверцу фургона.

— Ты уверен, что можно будет уличить Нартова?

Орас отрицательно покачал головой.

— Нет, он выйдет сухим из воды. Самое большее, что удастся — это схватить его палачей…

— Будь осторожен. Второй раз Пашка тебя не выпустит.

Он криво усмехнулся в ответ.

— Ева, я совершаю глупости. Но не так часто, как ты думаешь.

 

10

Великий Ординатор сказал: «Ваш город умрет…» Великий Ординатор был идеалистом. Из тех, которые за идеи убивают людей, не колеблясь. Великий Ординатор создал Лигу ради торжества гуманизма и демократии. Честь ему и хвала. И пусть он будет проклят. Великий Ординатор хотел спасти наш город. Или что-то другое. Но делал вид при этом, что хочет помочь. А еще были Карна и Желя — два стервятника женского рода, которые являлись клевать еще живую добычу. И очень злились, если она ускользала…

Великий Ординатор выдумал игру под названием Лига. Теперь в нее азартно играет уйма народу, не понять, кто сдает карты, кто таскает тузов из колоду, а кто всю дорогу блефует и срывает банк. Что, если перестать играть? Бросить карты и подняться из-за стола…

Великий Ординатор был милый человек. Он ненавидел Катерину Орас и хотел помочь ее бывшему мужу. Но Катерина вошла в доверие Лиги. Ей отдали на растерзание наш город, и она сожрет его. Заглотит целиком, как гигантская анаконда свою добычу. Нартову и господину мэру лишь кажется, что они распоряжаются ножами и вилками. Им доверено разрезать пищу. Сожрут ее другие.

Великий Ординатор искал достойных. Он придумал испытание, и трое пришли… Но ему нечего уже было им сказать, ибо Карна уже разрядила ему в грудь целую обойму. Он успел сказать лишь одно: нужен князь. А там посмотрим. На что смотреть, если кругом одни руины?

Великий Ординатор ни в чем не виноват. Только в одном. Он воплотил в жизнь свою безумную идею. Но даже и это — не его вина. Мартинарии были всегда. Как были погонялы и князья. Он лишь увеличил КПД энергопатии. Он сделал возможным поглощение ее людьми со слабо выраженными задатками князей. Этакие мини-князья… Ничтожества, ползущие наверх, как муравьи по стволу яблони и везущие на своих спинках тлю. Им кажется, что тля высосет совсем немного, и они полакомятся сладким соком. Яблоня большая, хватит на всех. Они забывают, что тля плодится. Интересно, способны муравьи удивляться, если яблоня засыхает? Или они, ни о чем таком не думая, быстренько переползают на другое, еще живое дерево?

Великий Ординатор даже после смерти остается Великим Ординатором.

Все это можно было бы служить ему эпитафией. Если бы кто-нибудь удосужился ее прочесть.

 

11

Я проснулась, когда уже давно рассвело. По началу даже не могла определить, где нахожусь. Потом вспомнила: я в доме Ораса. Сколько раз я мечтала о возвращении! Сколько раз представляла, как Андрей явится просить прощения, а я гордо отвечу «Нет». На самом деле всё вышло иначе: он поманил меня пальцем, и я тут же помчалась на зов. Что не говори, а с гордостью у меня плоховато. Остаётся только оправдываться: ему было плохо, я просто не могла его оттолкнуть…

Когда-то Собакина написала лично для меня инструкцию: «Как вести себя с мужчинами». Она считала себя в этой области большой докой. Я выучила пять страниц текста наизусть. Но ни помню, чтобы эти ценные указания мне хоть раз помогли. Кажется, мой вариант- пункт «семь», подпункт «б» — звучал примерно так: если тебя оскорбил мужчина, то для примирения он должен трижды извиниться, прислать коробку конфет, букет цветов, кольцо с бриллиантом и пригласить отдохнуть на Канарских островах. Канарские — это значит собачьи острова. У Собакиной всегда была богатая фантазия.

Внизу раздался грохот. Скорее всего, где-то на первом этаже. Поездка на Канары откладывалась. Я спешно оделась и спустилась вниз.

Кафе было разорено дотла. Мебель исчезла, панели со стен сняли, а двое рабочих ожесточённо доламывали стойку. Уцелели лишь зеркала. Они стояли в углу, обёрнутые мешковиной. Я ничего не понимала: Орас спокойно наблюдал за этим разорением. Он стоял у входа и давал указания парням, сдирающим огненно-красную вывеску над кафе.

— Что ты делаешь?! — спросила я, подбегая.

— Разве не видишь? Восстанавливаю интерьер.

— Но фриволёры… — начала было я.

— Причём здесь они? — Орас глянул на меня с неподдельным удивлением.

Я закусила губу. Моё замечание было бестактным. Наверное, до смерти мне так и не научиться говорить умно.

— Чем-нибудь помочь? — спросила я с преувеличенной готовностью.

Орас кивнул в ответ:

— Завтра утром отправишься за Олежкой.

— Что?! Хочешь привезти его сюда?

— Ты против?

Я отрицательно покачала головой, не зная, как мне говорить с Андреем. Прежде я видела уверенного в себе князя, правда, не входящего в Лигу. Но это лишь подчёркивало его независимость. Независимость и успех — вот главное для того человека. Тот первый милостиво разрешал мне быть подле и протягивал руку сверху вниз, впрочем, естественно, без чванливого сознания превосходства.

Второй человек, именовавшийся по-прежнему Андреем Орасом, превращённый в калеку, делал вид, что всё осталось прежним, но спотыкался при каждом шаге и бесился от своего бессилия. Этот второй прогнал меня как приблудную собаку.

Теперь явился третий. Но я ещё не понимала, кто он. Сначала мне показалось, что возвратился тот, первый Орас, но потом поняла свою ошибку.

В этот момент на Звёздную выехала пара молодцов на «Хондах». Подкатив к кафе, они остановились. На них были фриволёрские доспехи и шлемы с белыми гребнями. Фриволёры в недоумении оглядывали разорённое помещение. Один из парней соскочил на землю и, подойдя, заглянул внутрь. Рабочие как раз успели доломать стойку и теперь вытаскивали обломки наружу.

— Эй, старик, что за дела? — Фриволёр повернулся к Орасу, демонстративно постукивая кулаком по раскрытой ладони. — Зачем разорил нашу нору?

— Меняю интерьер, — невозмутимо отвечал Орас.

— А по мне, всё было клёво. Вертай назад, чтоб к вечеру жральник твой открылся — у нас тут пирушка намечается.

— Не выйдет.

— Что?.. Что ты квакнул? Видать совсем гнилая голова.

Фриволёр схватил обломок доски и замахнулся. Андрей не успел поднять руку, чтобы защититься. Или не захотел. Он лишь отшатнулся, и удар пришёлся не в висок, а по щеке и груди. При этом он лишь качнулся и устоял на ногах, зато фриволёр подпрыгнул в воздух на добрых пол метра, дрыгнул всеми четырьмя конечностями и шлёпнулся на тротуар. Доска отлетела к ногам Ораса. Второй фриволёр вздыбил своего скакуна, мотоцикл взревел, как взбесившийся носорог, и рванулся в атаку, но тут же накренился, земля ушла из-под колёс, и железный зверь вместе с седоком плашмя заскользили по мостовой, пока, не ударились о фундамент кафе. Фриволёр вскочил, матерясь и ошарашено оглядываясь. Кидаться в атаку у него пропала охота.

— Проваливай, — сказал Орас. — И не забудь объяснить дружкам, что им сюда путь заказан.

Я пробормотала нечто восторженное, глядя, как фриволёр волочёт своего обездвиженного приятеля к мотоциклу.

— Ничего особенного, — скромно отвечал Орас. Он коснулся вспухшего на щеке багрового рубца. — Кентис прав: истинный художник — мартинарий и князь в одном лице.

Он говорил о Кентисе так, как будто тот ещё был жив.

— В первый раз слышу, что ты согласен с Кентисом, — я тоже говорила о нём как о живом. Так было легче.

— Разве? Ему в голову приходили прекрасные идеи. Другое дело, как он их воплощал…

И всё-таки надо научиться думать о Кентисе как о мертвом.

— Надеюсь, этих парней арестовали, — сказала я.

— Ничего не вышло. Не было свидетелей. Ты не поверишь, но убийство Иннокентия спишут на фриволеров. Единственное, что мне удалось добиться — это заставить Нартова вернуть мой «танк». Его уже починили. Будет, на чем поехать за Олежкой.

Орас по-прежнему практичен. В любой ситуации он добивался максимума, даже тогда, когда, казалось, вообще ничего нельзя было добиться.

— Андрей, почему бы тебе самому не отправиться за сыном?

— Не могу. И ты сама знаешь почему.

Я, разумеется, знала. Но не способность Ораса превращать энергопатию в хлещущую плеть пугала меня.

— Андрей, Великий Ординатор говорил, что наш город — жертва. Из него высосут всю энергопатию, а потом выбросят на свалку пустую оболочку. На несколько дней, или месяцев, или лет — не знаю, на сколько нас хватит — жизнь других улучшится. Потом им понадобится новая жертва. И так без конца. Но пока что жертва — мы. И этот город — клетка. И обитатели ее обречены. Нас ждет катастрофа — землетрясение, наводнение, пожар. Так зачем же ты тащишь в эту клетку своего ребенка?

— Ева, почему ты не говоришь, как прежде, глупости?

— Не знаю. Почему-то не получается.

— Тогда не задавай вопросы, на которые сама знаешь ответ.

 

12

Снежная башня напоминала Пизанскую колокольню. Она клонилась на бок под невообразимым углом, но никак не могла упасть… На пустыре среди облетевших кустов и остовов засохших деревьев его башня была прекрасна. Но только он знал об этом. Остальные не знали.

Олежка стоял на коленях и гладил ледяные стены покрасневшими от холода ладошками. Ему хотелось сделать в башне окно. Чтобы те, кто жил там, внутри, могли видеть свет. Но окна не получилось. Часть стены не выдержала и обрушилась. Олежка заплакал.

— Эй, дебил, опять хнычешь? — крикнул долговязый пацан в желтой крутке и швырнул снежком.

Меткий получился удар — снежок ударил Олежку прямехонько по затылку, и сбил слишком большую пуховую шапку с головы. Второй снежок, пущенный верной рукой угодил прямо в шею. Дружки долговязого кидались не так точно — их снежки большею частью летели в полуразрушенную башню.

— Огонь, пли! — восторженно вопил долговязый, руководя расстрелом.

На остановившуюся подле них машину стрелки не обращали внимания. Людям, которые ездят в шикарных иномарках, нет никого дела до чужих дебилов. Лишь когда дверцы распахнулись, и выскочивший наружу шофер влепил долговязому подзатыльник, вся ватага кинулась врассыпную.

Я подскочила к Олежке и схватила его на руки. Комья снега таяли у него за шиворотом. Я стянула с шеи шарф и обмотала им Олежку. Он не плакал — лишь беззвучно открывал рот. Энергопатия текла из него как слезы — градом.

— За вещами будем заезжать? — спросил Славка, новый шофер Ораса, худощавый молоденький паренек, который все время немного смущался, верно, не зная, как держаться себя со мной.

— Нет, сразу в город.

Я уселась на заднее сиденье, держа Олежку на коленях. Честно говоря, я не представляла, как Андрей примет назад ребенка. Прежде Олежек не сознавал своей неполноценности, и жил весело, почти счастливо. Теперь он окунулся в самую гущу ненависти. Андрей же, с его способностью концентрировать энергопатию и разряжать ее в виде сумасшедших по своей силе ударов, просто-напросто получал в дом вместо сына взрывное устройство. Я представила, как Олежка кидается к нему за утешением и… на кого обрушится удар? Хорошо, если не на мальчика.

Я погладила Олежку по голове. Короткие, еще по-младенчески мягкие волосы слегка щекотали ладонь. А голова была теплой, и я никак не могла оторвать руку, и всё гладила и гладила затылок. Как и положено матери, я не находила в этом малыше никакого изъяна.

— Ты наверное думаешь, что папа тебя бросил? Так это неправда. Твой папа был очень и очень болен, — слышала я будто издалека свой собственный голос.

— Бол…н? — Переспросил мальчик с удивлением и жалостью.

— Ты ничего не знал об этом?

Он кивнул и вновь спросил:

— А-а… Пап бол…н?

— Да, но теперь ему лучше. И он снова берет нас к себе. Тебя и меня. И никогда-никогда больше не отпустит. Папа тебя очень любит. И я люблю.

Он обхватил меня ручонками и не то чмокнул, не то полизал в щеку. Воздух слегка дрожал и вибрировал вокруг нас. Поток энергопатии медленно истаивал, превращаясь в обволакивающий мягкий кокон, будто мы забрались вдвоем в мягкий мешок.

«Многим кажется, что легче всего энергопатию превратить в ненависть. Но почему бы не превратить ее в любовь?» — подумала я, и сама поразилась, как легко у меня это получилось.

Когда машина въехала во двор, Андрей вышел нас встречать. Я вынесла спящего Олежку на руках. Поколебавшись, Орас торопливо чмокнул сына в затылок и отступил. Он боялся, что даже от спящего, от ребенка может исходить поток энергопатии. Но он надеялся, что я смогу защитить малыша. И потому, касаясь его губами, Андрей непременно держал меня за руку. В тот вечер… И утром… И много дней спустя…

 

13

— Ты собираешься спать? — зевая, спросил Андрей. — Уже два часа ночи.

— Нет. Пока нет… Мне нужна книга.

— Ага… Книга. «Джейн Эйр» у меня нет. Можешь взять Шлихтинга…

Он думал, что говорит остроумно. Я не стала его разубеждать.

— Мне нужен «Полет одиночки» господина Мартисса.

Орас расхохотался.

— Что, в самом деле интересная книга?

— Ты ее, разумеется, не читал?

— Перелистал пару страниц. А что?

— Мартисс писал об энергопатии много лет назад. Еще до того, как стало известно о деятельности Лиги. Может, он знал ответы и на другие вопросы?

— Всё это — догадки. Скорее всего, он просто удачно подсматривал в щелку. Как это умеют делать некоторые господа, именуемые творцами.

— Не жлобствуй. Тебе это не идет. Лучше дай мне книгу.

— Возьми, дорогуша, сама. Их там в библиотеке на нижней полке стоит штук десять. Выбирай любую. Можешь прочесть все десять. Может, обнаружатся разночтения. Но когда закончишь, не вздумай будить меня раньше семи часов.

Он чмокнул меня в губы, давая понять, что в самом деле хочет отойти ко сну. Он откинулся на подушки и закрыл глаза. Мне нравилось смотреть на него, когда он спал. Во сне лицо его утрачивало обычную резкость черт. Во сне Орас становился совсем иным. Может быть, больше самим собой, чем днем, во время бодрствования. Но сейчас я не собиралась его отпускать в страну грез.

— Знаешь, что сказал мне Великий Ординатор при нашей утренней встрече?

— Разумеется, нет. Ведь ты мне об этом не рассказала.

— Он сказал, что городу нужен князь. И что Лига хочет создать князя-мартинария, который после трансформации превратиться в монстра. Он спросил меня — хочу ли я этого, и я сказала, что — не хочу.

Орас внезапно сел на постели — сон с него как рукой сняло.

— И что ты еще пожелала?

— Больше ничего…

— А ты знаешь, кого имел в виду Великий Ординатор, когда говорил о князе-монстре?

— Нет.

— Он говорил о Кентисе. Ну что ж, Ева, поздравляю, твое желание сбылось. Кентиса не стало.

— Нет… Этого не может быть.

— Почему же? Ты мечтала о домах, где люди спасутся — они появились. Ты пожелала, чтобы князь-монстр исчез — и его не стало.

Я похолодела. Да, мои желания исполнялись с завидным постоянством. Я желала, чтобы Орас расстался с Катериной, и Андрей выгнал ее прежде, чем я появилась в его доме. Я желала, чтобы Олежка остался жив — и он поправился. Я желала, чтобы Орас вернулся — и он вновь позвал меня к себе. Что же мне еще пожелать? Чтобы исчезли мартинарии? Но такое желание может оказаться еще более опасным, чем пожелание избавиться от князя-монстра… Желать надо с осторожностью.

— Это простое совпадение, — выдавила наконец я, не особенно веря в то, что я говорю.

— Давай проверим, — предложил Орас. — Пожелай что-нибудь совершенно невероятное…

Я пожелала. Написала свое желание на листке бумаги и запечатала в конверт. Я не знала, как скоро конверт удастся открыть. Оказалось — скоро.

 

14

Никто не знал, как эти девчонки очутились в квартире мэра. Когда Вад вошел в спальню, они уже были там. Обе голые. Одна, черноволосая и худая, с тонкой талией и плоским задом, с крошечными острыми грудками. Она призывно улыбалась и щурила глаза точно кошка. Вторая лениво лежала на животе, помахивая в воздухе полными ногами. У нее была белая прозрачная кожа и рыжие волосы, раскиданные по плечам.

— Вад, а мы тебя ждем, — ухмыляясь, сообщила чернявая и поманила его пальчиком.

— Уже давно, — подтвердила рыжая и облизнула розовым язычком ярко накрашенные губы.

Он заковылял к кровати на ходу сбрасывая одежду.

— Выпей! — чернявая протянула ему бокал с шампанским. — Ты нынче князь. А это посвящение.

Он взял бокал, плеща серебристую пену на простыни.

— Посвящение во что?

— В князья Лиги! — они привлекли его к себе.

Левой рукой он ласкал грудь чернявой. Правой — теребил как пуговицу на джинсах, сосок рыжей.

— Ненавижу Лигу.

— Неважно. Всё равно ты князь…

Он барахтался меж ними, как между двумя волнами, рыжей и черной.

— Да, я князь… — бормотал он. — Я князь… а все остальные — дерьмо. Орас — дерьмо. И Кентис — дерьмо. Нартов, он сволочь. Но полезная…

— Ты особенный князь, — ворковала чернявая. — Ты превратишь наш город в ад.

«В ад», - как эхо отозвалось в мозгу Вада, когда он ловил губами смуглый сосок.

— Ведь такие ничтожества как Орас и его сучка достойны, чтобы попасть в ад!

В ответ Вад с такой силой стиснул грудь смуглянки, что она вскрикнула.

— Ты единственный, кто знает, что делать, — тем временем нараспев говорила вторая.

«Единственный», - бормотал Вад, покусывая ослепительно белую грудь рыженькой.

— И завтра тебя ждут в «Золотом роге».

«Золотой рог», - повторил Вад как урок, вскарабкиваясь на черненькую.

— Там тебя ждет нечто уникальное… Мир изменится…

«Всё изменится», - заурчал Вад, как сытый кот, перескакивая на дебелое тело рыжей.

— Мы знаем, что делать… — шептала черная.

— Мы подскажем, — шептала рыжая. — И ты одолеешь Ораса. Ты победишь его. Окончательно! Навсегда!

— Навсегда! — вторила черная…

— Мы привезли деньги. Тебе понадобятся деньги. Много денег. Исполнение мечты требует прежде всего баксов. А все остальное приложится…

— Только слушай нас…

— Слушай нас…

Кровать прыгала как ладья на волнах. Когда ночь иссякла, господин мэр спал беспробудным сном. Ему снился «Золотой рог», и он, в бархатной мантии с горностаевой подбивкой, с короной на голове шествовал по центральной лестнице, а по бокам, черноволосые и рыжие, а вечерних сверкающих платьях, или просто нагие, толпились длинноногие красотки. Справа — рыжие и пухленькие. Слева — черноволосые и худые.

 

15

Инквизитор не ждал гостей, но когда гость явился, он его принял. Их разговор был краток и сух. Они говорили обо всем. Об энергопатии, фриволерах, деньгах, городских новостях и «Золотом роге». У гостя на щеке чернела недавняя ссадина, только-только начавшая подживать. Хозяин то и дело поглядывал на след удара и хмурился, сознавая, что физическая энергопатия уже получена, а более из гостя ничего не удастся извлечь.

Когда гость ушел, хозяин снял с полки книгу в черном переплете с золотым тиснением и раскрыл ее на середине. Он читал и улыбался. Он торжествовал.

 

16

— Куда едем? — спросил шофёр, распахивая дверцу такси.

Пожилой мужчина в дорогом пальто, под которым виднелся новенький костюм- тройка, уселся на переднее сидение.

— До Морской прокатимся?

— Нет, только до Звёздной. Там днём тихо, не чудят. А от Звёздной вам рукой подать.

— Да уж, как-нибудь, — кивнул пассажир, оглядываясь по сторонам, когда машина отъехала от вокзала. — Городок наш сильно переменился.

— Давно здесь не были?

— Осенью уехал.

— Значит, пропустили самое захватывающее, — хмыкнул шофёр.

— Наверное. Возил книги продавать. Может, слыхали про «Полёт одиночки»?

Водитель буркнул в ответ что-то неопределённое.

— Так вот, я автор, Родион Григорьевич Мартисс, — продолжал словоохотливый пассажир. — Да, конечно, вы обо мне не знаете — у нас в городе продали экземпляров сто, не больше. А в других местах разошлись все до последнего экземпляра.

Он не договорил — машина взвизгнула тормозами и встала. Шофёр схватил одной рукой Мартисса за горло, а другой вытащил из-за пазухи бумажник. И потом дверца распахнулась, вылетел чемодан, а следом и сам пассажир. Облив его грязью с мокрым снегом, машина умчалась.

— Узнаю родной городишко, — пробормотал Мартисс, поднимаясь.

И он затрусил в сторону Звёздной. Впрочем, всё выглядело не так страшно, как могло показаться с начала. Потому как денег в бумажнике не было, ни одной самой завалящей купюры. Всю выручку Мартисс давно перевел на счет в банке, а в бумажнике оставалось лишь мелочь — как раз хватило бы на такси.

Как не странно, за время его отсутствия, ни дом, ни квартира Мартисса не пострадали. Даже почтовые ящики на лестнице не сожгли. Когда Родион Григорьевич открыл свой ящик наружу вывалились два письма. Он поднял их. Разорвал первое. Лист плотной бумаги. Изящный шрифт. Замысловатая эмблема в углу.

«Уважаемый господин Мартисс, издательство „Ганимед“ предлагает издать Вашу книгу…»

Родион Григорьевич присел на ступеньки — так сильно задрожали ноги. Он перечёл письмо ещё раз, не в силах поверить в удачу.

— Надо Юрочке сказать, — бормотал он, поднимаясь в квартиру. — Воображаю, как Юрочка обрадуется…

Уже в квартире он вспомнил о втором письме и вскрыл конверт.

«Прочёл книгу. Наверняка единственный в нашем городе, — Родион Григорьевич щурясь, разбирал слова — почерк был прыгающий, неразборчивый, — хочу благодарить и проклинать одновременно. Я, как Ваш герой, потерял всё: друзей, девушку, и даже любимое дело превратил в ничто. Знаю, что ни сегодня- завтра меня добьют. Потому и пишу. Жаль только, что Вы не знаете, как с этим справиться. А если и знаете, то не успеете мне сказать.

Иннокентий, а на самом деле Кентис. Мое имя тоже превратилось в ничто».

 

17

Старый автобус сиротливо горбился, облепленный снегом. Снег валил не переставая. Маго вполголоса выругалась и поправила воротник шубки, будто опасалась, что снежная каша сейчас посыплется сквозь мутное стекло. Давно надлежало начаться весне. Но тепла не было. Казалось, что зима длится бесконечно.

— Кого мы ждём? — проговорила она раздражённо.

— Стаса, — отозвался Инквизитор, сидящий на переднем сидении, и тоже зябко поёжился.

— Ты же говорил, что певцы не едут.

— Сам попросился.

— А вы сегодня о чём будете?.. — донеслось с заднего сидения и замерло на полуслове.

— Инквизитор не раскрывает своих тайн. Одно можно сказать: все переживут заново самый мерзкий кусочек своей жизни, — хмыкнула Маго и вытащила пачку сигарет.

— Разрешите, — попросил новичок, сидевший напротив.

Маго царственным жестом протянула пачку. Этот тип и его спутница, оба новенькие, изрядно её занимали. Девчонке было лет двадцать пять, допотопно повязанный платок придавал ей вид домработницы или сиделки. Она держала своего спутника за руку, будто боялась, что тот исчезнет. Мужчина, не смотря на атлетическое сложение, выглядел болезненно: ссадина на скуле, взъерошенные волосы и трёхдневная щетина делали его похожим на впавшего в запой аристократа. Именно аристократа, потому как от Маго не ускользнули прочие подробности: дорогие, отлично сшитые брюки со следами тщательно проутюженных стрелок и не менее дорогие ботинки. Заношенная драная куртка явно была чужой — это Маго определила безошибочно.

— Привет мартинариям! — гаркнул Стас, влетая в автобус и отряхиваясь, как пёс после купания.

— Поехали, — приказал Инквизитор и тронул шофёра за плечо.

— Стас, — представился куплетист, пожимая руки новичкам.

— Е… Леля, — пробормотала девица в платке.

— Андрес, — сказал её спутник и протянул Стасу руку.

«Грубоваты ручонки у нынешних аристократов», — подумала Маго.

— Эй, Инквизитор, кого ты везёшь? — воскликнул Стас с деланным изумлением. — Хозяйка будет в ярости. Это же чистейший первачок, — Стас любил делать вид, что разбирается во всех оттенках энергопатии.

— Не понравится — я тебя пущу по кругу, и ты выдашь энергопатию высшего сорта.

— Нет, это не для меня, — Стас по-женски заломил руки. — Я просто забочусь об общем деле.

Автобус вздрагивал всем корпусом на дорожных колдобинах. Кто бы мог подумать, что это шоссе ещё летом было почти идеальным. Стас, по-прежнему не садясь, мотался в проходе, всякий раз норовя пониже наклониться к девице в платке. Маго усмехнулась. Видать, надеялся пожрать тёпленького. Княжеской тоги захотелось! Ну-ну, пусть попробует- вмиг обрежут. Маго перевела взгляд на Андреса. Тот курил и смотрел в окно.

— С тебя-то энергопатии как с козла молока, — заметила Маго.

— Ничего, попробуем размяться.

Странная волна неожиданно накрыла её — будто горячий и ледяной поток обдали одновременно, а потом показалось, что неодолимая сила пытается содрать с неё кожу. Это длилось мгновение, но Маго хватил мистический ужас.

— Ты что, — пробормотала она, подавившись сигаретным дымом и заходясь кашлем. — Тебя не для этого звали.

— Извини, ошибся, — Андрес с равнодушным видом отвернулся к окну и принялся разглядывать мутно-белую пелену.

Автобус дёрнулся и остановился.

— Приехали, — объявил Инквизитор, и ржавая гармошка дверей расползлась в глупой усмешке.

Артисты высыпали наружу. Но вместо ярких огней «Золотого рога» перед ними была лишь снежная пелена, за которой проглядывали черные силуэты берез и тополей да из снежных сугробов торчали развалины какого-то дома. Прибывшие разом утонули в снегу по колено.

— Что это значит? — пробормотала Маго, затравленно оглядываясь и спешно запахивая полы своей шубки.

— Это значит, что сегодня мы даем представление здесь, — отозвался Инквизитор.

— И нам заплатят? — поинтересовался Стас.

— Вдвойне.

Проваливаясь в снег и ругаясь, они пошли по направлению к развалинам. Инквизитор расставил фонари на обломках стен. Кое-как Стас и Андрес вытоптали посередине неровную площадку в снегу. Маго стояла несколько в стороне и курила.

— Это самый замечательный день в моей жизни, — и она швырнула сигарету в снег.

— Я вас узнал, господин Орас, — вкрадчиво шепнуло Стас, наклоняясь к самому уху Адреса. — Зачем всё это?

— Скоро увидишь, — процедил тот сквозь зубы.

— Что здесь было? — спросила Маго.

— Дом… Обыкновенный дом.

Она поймала взгляд Андреса. Такого остановившегося взгляда прежде она не видела ни у кого.

— Начинаем! — объявил Инквизитор и хлопнул в ладоши.

Маго скинула шубку и шагнула в круг. Снежные хлопья падали на ее оголенные плечи и таяли, стекая каплями в ложбинку груди. Пышная юбка из шифона намокла и обвисла — точь-в-точь мокрые птичьи перья. Маго не дрожала. Ожидая, она смотрела в лицо Инквизитора.

— О чем ты хочешь нам поведать, Маго? — спросил Инквизитор, протягивая к ней руку в белой перчатке и касаясь хлыстом ее голого плеча. — О самой мерзкой минуте своей жизни… Расскажи…

— Расскажи… — отозвалась ночь.

— Расскажи, — повторил Инквизитор. — Ты же этого никогда не рассказывала. Ни на одном Мартинарий-шоу… Теперь настал твой час…

У Маго стучали зубы.

— Мне было четырнадцать… — начала Маго.

………………………………………………………………………………………………………………….

(здесь, после некоторых колебаний, мною изъят кусок текста.)

Энергопатия растекалась вокруг грязным ручьем. Орасу не составило бы труда впитать ее, насытиться, не оставив ни капли. Но он больше не мог питаться этой пищей. Превозмогая искушение, он сконцентрировал волю и почувствовал, как хаотичный поток заворачивается вокруг него спиралью…

— Теперь твоя очередь, — Инквизитор повернулся к той, что называла себя Лелей.

— Вся моя беда в моей пустоте, — отвечала она. — Я мечтаю, но не могу отдать все на свете за исполнение своей мечты. Я слабая, трусливая, ничтожная. И я предаю тех, кого нельзя предавать…

…Вращаясь, спираль превращалась в огромный шар. Он рос, постепенно наливаясь изнутри жаром. Кто бы мог подумать, что энергопатия может жечь, как огонь…

Инквизитор остановился перед Орасом. На мгновение мелькнул перед глазами обоих бетонный подвал и распростертое на полу детское тело. Мелькнул и тут же исчез. Будто захлопнулась дверь. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу, и тут Инквизитор почувствовал, что сам источает энергопатию, а Орас управляет им, как прежде это проделывал сам Инквизитор…

…Шар вспухал, грозя разорваться. Шар вибрировал и дрожал от переполнявшей его боли. Было уже почти невозможно удержать его. Не хватало воздуха. Орас тяжело дышал. Если он не справится с собой и поглотит это пламя, то умрет. Просто сгорит заживо… Еще секунду, еще…

— Теперь моя очередь, — прошептал Орас. — Здесь на этом месте в середине осени я пожрал ребячье тело и ребячью душу. Я не могу оправдать себя, повторяя, что не виноват. Я виноват. В том, что существует Лига мартинариев и нет Лиги тех, кто защищает и бережет, кто встает на защиту. Пришло время платить по счетам.

Шар лопнул со странным стеклянным звоном. Энергопатия брызнула во все стороны огненными струями. Орас ослеп, после вспышки накатила чернота. Последнее, что он услышал — это шорох дождевых струй. И ощутил на лице капли по-летнему теплого дождя.

В этот раз энергопатией распоряжался не он. Исполнялись чужие желания.

 

18

В этот момент перед зданием старого склада Желудь не допил бутылку пива и в ярости швырнул ее на асфальт. Желтая пена обрызгала черные ботинки и принялась медленно стекать к маслянистой луже в центре двора.

— Что за черт! — в ярости завопил Желудь. — Почему мы должны терпеть этот прыщ на заднице? Я спрашиваю — почему мы должны терпеть?!

— О чем ты? — недоуменно пробормотал коротышка, возившийся со своим мотоциклом, который никак не желал заводиться.

— Я об этой чертовой конуре Нартова! Они убивают наших ребят и жгут на пустыре как мусор. А всем трын-трава, властям трын-трава и ментам трын-трава…

— Желудь вспомнил о легавых! — заржал коротышка.

— Заткнись! Мы должны с ними посчитаться!

— Это точно, — поддакнул здоровяк в распахнутой на груди белой куртке — ему было жарко на морозе — красное лицо его блестело от пота. — Надо их всех там передавить как клопов.

Его поддержали — неожиданно дружно. Гнев и ярость, внезапно охватившие Желудя, передались остальным. Фриволеры вскакивали на своих железных коней и вооружившись — кто обрезками железных труб, а кто кое-чем посерьезнее, помчались в ночь. Как будто чей-то невидимый голос отдал им приказ. И они не смели его ослушаться.

 

19

Гости съезжались в «Золотой рог». Входная дверь вращалась не останавливаясь. Голоса, шум. Смех. Запах дорогих духов и дорогих сигарет. Непередаваемый запах богатства. Катерина Орас стояла посреди зала и, встречая гостей, улыбалась. На ней было полупрозрачное розовое платье до полу. Жемчужная нить плотно обхватывала шею. Катерина улыбалась. Но даже не очень внимательный наблюдатель мог бы заметить натянутость этой улыбки. Инквизитор не прибыл. Автобус выехал из города час назад. Им давно надо было бы приехать. Мобильник Инквизитора не отвечал. Катерина бросила подозрительный взгляд на кургузую фигуру градоначальника. Суханов в темном, отлично сшитом костюме болтал с двумя смазливыми девицами и пожирал глазами их бедра, обтянутые тонкой просвечивающей тканью.

«Нет, они не могут ослушаться, они должны приехать…» — думала Катерина.

Самое удивительное, что ничего не было предусмотрено на случай отказа. Мартинарии должны были прийти и покорно подставить хищникам свои шеи — пусть острые зубы перекусят вены и насытят горячей кровью жадные глотки. Но овцы передумали и не явились. И было неведомо, что теперь делать.

— Они приехали, — шепнул менеджер, молодой красавец с тщательно закрученными наверх, как у мушкетера, усиками и пустыми голубыми глазами.

— Так пусть поторопятся, — прошипела Катерина и, повернувшись к гостям, произнесла с обворожительной улыбкой. — Прошу занять места. Шоу сейчас начнется!

Сама она заняла место в первом ряду рядом с Вадом. Мэр самовольно ухмыльнулся и погладил ее обнаженный локоть. Катерина улыбнулась и окинула мэра ледяным взглядом. Господин Суханов поспешно отстранился.

Бархатный вишневый занавес небольшой сцены раздвинулся, и вперед выступил Стас:

— Господа, прежде чем начнется долгожданное представление, я хочу предложить вам всем поблагодарить нашу обожаемую, нашу драгоценную мадам Катерину за ту заботу, которую она проявляет о нас всех. У этой женщины огромное щедрое сердце! Похлопаем все вместе, господа! — и он первый принялся отчаянно бить в ладоши.

Остальные последовали его примеру.

После этого на сцену вышел Инквизитор.

— А теперь мы начинаем представление.

Катерине показалось, что при этом Инквизитор ей нахально подмигнул. Ну ничего, он еще заплатит за подобную фамильярность.

На сцену выскочила Маго, послала всем присутствующим несколько воздушных поцелуев, а затем запрыгала по сцене, неловко вскидывая полные ноги, обтянутые золотистым трико и запела, невозможно фальшивя:

Я маленькая девочка, танцую и пою,

Я Ленина не видела, но я его люблю.

Зрители оторопели от подобной пошлости. И, главное, от ни единой капли энергопатии не пролилось в зал — напрасно гости жадно раскрывали рты, надеясь уловить знакомый жирный и тяжелый дух приготовленной пищи. Ее не было. Ничего не было. По концертному залу отеля гуляла ПУСТОТА.

Красавец с мушкетерскими усами торопливо подбежал к Катерине и, низко склонившись, шепнул:

— Только что позвонили из города. Беспорядки. Банда фриволеров напала на район Нартова. Почти все нападавшие погибли.

— Фриволеры погибли? — переспросила Катерина.

Происшедшее показалось ей невозможным — как такое могло статься? Лига растила и лелеяла их столько дней! И вдруг такой бездарный конец? Такой нелепый исход? Как они могли попасться в подобную ловушку?! Ведь им было велено обходить квартал Нартова стороной.

— Ну и черт с ним, с Нартовым! — в ярости прошипела Катерина. — Меня интересует — почему сегодня нет энергопатии? За что я плачу этим подонкам?

Она демонстративно отодвинула стул и отправилась за кулисы. Инквизитор сидел в кресле с бокалом в руке. При виде Катерины он попытался подняться, но пошатнулся и тут же шлепнулся в кресло.

— А, мадам Катерина… Как я рад! Сердечно рад!

Он был вдрызг пьян. Так же как и остальные. Они буквально лежали вповалку — кто на креслах, кто на полу. Не оставалось сомнений — по дороге в «Золотой рог» все участники «Мартинарий-шоу» бессовестно надрались. Требовать от них энергопатии сегодня было бесполезно — алкоголь растворяет ее без следа.

— Забирай своих скотов и убирайся вон! — прошипела Катерина. — Или я…

— Убьешь нас? — подсказал Инквизитор и глупо хихикнул. — Ну что ж, убивай. Только толку от этого чуть. Энергопатии все равно не будет. Пьяная смерть есть пьяная смерть. Это что-то вроде пьяного зачатия. Поняла? — и он хитро погрозил Катерине пальцем.

— Вон! — заорала она и указала на дверь.

Инквизитор поднялся.

— Всем вон! — крикнул он и щелкнул своим бутафорским бичом. — Мадам Катерина велела всем выйти вон!

Нехотя, ругаясь, мартинарии стали подниматься. Катерина чувствовала, что ее как-то очень ловко обошли, но как, она еще не понимала.

 

20

Пашка умер. Я плакала. Я не думала, что буду плакать. Я была уверена, что ненавижу его. А оказалось: мне его жаль. В душе образовалась пустота. Будто из плотно заставленной книжной полки вынули книгу. Или вырвали передний зуб, и теперь рот зияет дырой. Неважно, что зуб был гнилой. Ведь он БЫЛ.

Многие на похоронах рыдали. Особенно женщины. Мужчины подходили, выражали сочувствие. Делали вид, что не было никакой вражды, а было согласие, удивительное согласие и понимание между братом и сестрой. Я даже начала сомневаться, может, я ошиблась, и Пашка был вовсе не такой, каким казался мне? Может быть, по отношению ко мне он был необыкновенно жесток, а к другим внимателен и добр? И я в самом деле заслуживала и презрения, и ненависти? И в конечном счете он был прав, а я ошибалась?

Когда на свежую могилу водрузили деревянный крест, женщины принялись хлопотать возле раскладных столиков, выкладывая на блюда горы бутербродов и разливая по пластиковым стаканчикам сорокаградусную. Мужчины стояли в стороне, скупо переговариваясь. Потом неожиданно один из Пашкиных помощников подошел ко мне и вручил толстый конверт.

— Что это? — спросила я в недоумении.

— Вы его наследница. Теперь квартал принадлежит вам. В конверте все необходимые бумаги и завещание…

Я подумала, что сплю. Я уже хотела открыть конверт, как Орас перехватил мою руку.

— Не стоит этого делать.

Я в недоумении взглянула на него.

— Отойдем, — он бесцеремонно схватил меня за локоть и оттащил в сторону.

Мы очутились возле соседней, только что вырытой и еще не занятой могилы. Покойник запаздывал к месту своего успокоения.

— В конверте может быть бомба.

Я пожала плечами. У меня на этот счет не было никакого предчувствия. А я с некоторых пор верю предчувствиям. И я раскрыла конверт. В нем были только бумаги.

— Кажется, ты перестаешь быть мартинарием, — заметил Орас и криво улыбнулся.

Сусанночка поднесла нам два пластиковых стаканчика с водкой, накрытые бутербродами с бужениной.

— Пусть земля ему будет пухом, — пробормотала она, по морщинистой щеке покатилась слеза. — До чего же замечательный был человек.

Я почувствовала, что на глаза опять наворачиваются слезы. И мне было почему-то стыдно этих слез. Я отвернулась и принялась смотреть на похоронный автобус, катящий прямо к нам. Наконец везут покойника — Пашкиного вечного соседа. Наверное, в загробной жизни, Пашка будет его наставлять и опекать. Бедняга! Но автобус не останавливался, а, напротив, резво мчался по дороге. Слишком резво.

— Андрей! — закричала я и изо всей силы дернула его за рукав.

В могилу, осыпая за собой смерзшиеся комья песку, мы полетели вместе. Что было дальше — я не видела, потому как плотно зажмурила глаза. Слышала лишь странный свист и человеческие крики. И еще я почувствовала… Впервые за свою жизнь — как изливается энергопатия. Чужая энергопатия. Будто рушится плотина и на тебя несется обезумевший водный поток. Отравленный поток. Я не хотела его впитывать — я вообще ничего не хотела. Но он влился в меня против моей воли. Тошнотворное чувство: как будто вместо того, чтобы хлебать в суп, ложишься в чан с похлебкой нагишом, и поры впитывают необходимое количество белков и углеводов. Мне невыносимо хотелось выплюнуть сожранное, но я понимала, что это невозможно. Это теперь мое. Навсегда. Передано в вечное владение, без права продажи и дарения.

А пули звонко цокали по металлу, будто кто-то забавлялся и взрывал одну за другой китайские педарты.

Почему-то решила, что бояться не следует и открыла глаза. Орас стоял во весь рост в могиле и, держа двумя руками пистолет, методично расстреливал обойму, как в тире. Я не испытывала страха — лишь недоумение — будто пришел на сеанс в кино, а тебе вместо трагедии показывают нелепый фарс.

— Есть! — неожиданно взвыл Андрей совершенно не своим голосом и полез наверх.

Я тоже высунулась из нашего странного убежища. Похоронный автобус лежал на боку в сотне метров, раскидав во все стороны мусорные бачки со старыми венками и битыми бутылками, и к нему со всех ног бежали телохранитель Ораса и шофер Славик. И несколько поотстав — сам Андрей. В этот момент боковое стекло разлетелось и наружу стал выбираться человек в черной кожаной куртке. Он двигался необыкновенно ловко. Акробат на арене цирка так же гибок и быстр. Еще мгновение — и он спрыгнет на землю. Но телохранитель Ораса выстрелил дважды, и человек вместо того, чтобы спрыгнуть, скатился землю. В следующее мгновение Орасов телохранитель сидел на пленнике верхом и вминал его лицо в черную подмерзшую грязь кладбищенской дороги.

— Живой? — спросил Андрей, подбегая.

— Живой, голубчик. В толк не возьму, кто спланировали такое бездарное убийство… — пыхтя, пробормотал телохранитель.

— Бездарное?.. О нет, они рассчитали все, кроме одной-единственной вещи, — криво усмехнулся Орас и выразительно глянул в мою сторону.

 

21

«Солянка» выпустила дополнительный экстренный номер. Более респектабельные «Ведомости» вышли на восьми полосах вместо обычных четырех. Столичные новости в этот день никого не интересовали. Местные события были куда ошеломительнее. В нашем городе случилось то, чего никогда не бывает в столице — по горячим следам раскрыто заказное убийство. Киллер поспешил поведать всю подноготную родной милиции, а следователи, позабыв о тайне следствия, щедро делились новостями с корреспондентами.

«Убийство Ораса заказано мэром Сухановым»! — вопил аршинными буквами заголовок «Солянки». «Следствие располагает магнитофонной записью разговора и показаниями двух свидетелей», - сухо и объективно сообщали «Ведомости». Указывалась даже сумма — десять тысяч баксов, заплаченные убийце. Всем желающим демонстрировали чемодан с валютой, а в кабинете у господина мэра нашлась расписка, выданная киллером. Все происходящее напоминало дешевый спектакль. «А вот сейчас я подниму половичок и найду там ключик», - сообщает артист. Поднимается половичок, и в самом деле там находится ключик.

Корреспонденты прорвались в кабинет мэра и принялись совать ему в лицо микрофоны. Секретарша демонстративно стояла в стороне, будто происходящее ее не касалось вовсе. Вад напрасно пытался защититься от вспышек фотокамер, загораживаясь уродливыми ладошками. В ответ на вопросы бормотал нелепое. Он был так жалок, что его не хотелось добивать.

Перед зданием мэрии около часа простояло человек пять с самодельными плакатами в защиту мэра, но начался обильный снегопад, и они поспешно разошлись по домам, разуверившись в успехе и выбросив плакаты в ближайшую урну. Корреспонденты тут же извлекли мятую бумагу обратно и уволокли с собою в качестве доказательств неведомо чего.

 

22

— Как ты думаешь, кто за этим стоит? — спросил Андрей, выключая телевизор.

— Лига? — предположила я, лишь намеком обозначив вопрос.

— Разумеется, Лига. Но, если не брать так высоко. Из тех, кто к нам ближе. Конкретно — кто?

Я пожала плечами.

— Вад перестал кого-то устраивать, и его решили скоренько убрать, — это все, что я могла сказать. — Возможно, это хозяева «Мастерленда»…

— Это похоже на испытание, которое устраивал Великий Ординатор. Нам с Вадом задали задачку. Того, кто выиграет, выбирает Лига. Можно с утра до вечера кричать о своей независимости. Все равно в конечном итоге решает Лига, — но чтобы Орас не говорил, в его голосе по-прежнему звучала строптивость.

«Я пожелала этого…» — чуть не ляпнула я, но вовремя прикусила губу.

Как бы то ни было, в ближайшем будущем кресло мэра освободится. Наверняка эта мысль так же пришла в голову Ораса. В глазах его появился блеск хищника, почуявшего добычу.

— Ева, по-моему, нам пора пожениться, — он сказал об этом так, будто предлагал поменять гарнитур в гостиной, оставшийся еще от Катерины. — Пора покончить с нашим двусмысленным положением.

— Так будет удобнее отвечать на вопросы во время предвыборной компании?

Он нисколько не смутился. Подошел, обнял меня и шепнул насмешливо:

— Разумеется.

— И свадьба станет одним из многочисленных спектаклей предвыборной компании?

— Почему бы и нет?

— А если я отвечу отказом?

— Ты не ответишь… Я это вижу по твоим глазам.

Ну разумеется, я не могла отказаться. Хотя может быть и надо было.

Я прошла в свою комнату и тщательно ощупала ладонь. Желвака не было. Он исчез три дня назад, в день Пашкиных похорон. Мой неизменный погоняла, преследовавший меня с первого дня моей жизни, исчез. Неужели все дело было в нем? В том, кого я сначала любила, а потом ненавидела и любила одновременно. Он унижал меня, доказывал, что я ничтожество, и называл это «воспитанием». Какой бы я стала на самом деле, если бы не Пашка? Если бы он не повторял каждый день, что я ничтожество и ничего никогда не добьюсь, что я веду себя неправильно, мечтаю о том, о чем мечтать не следует и занимаюсь тем, что достойно лишь презрения?

Я вытащила из письменного стола запечатанный конверт и вскрыла его. В записке, которую я написала несколько дней назад, значилось:

«Я хочу быть самым влиятельным человеком в этом городе…»

Безумное желание, ныне близкое к исполнению. Теперь мне принадлежит квартал Нартова, я стану женой Ораса. Я могу если не все, то многое. Еще один-два шага, и нелепое мое желание исполнится. Я поглощаю энергопатию. Чужую энергопатию. Я — князь… Князь-перевертыш, бывший мартинарий. Будущий монстр. Лига мечтала о подобном князе. А Лига привыкла добиваться своего. Мне оказана честь, от которой отказался Кентис. И я должна избавиться от новоприобретенной княжеской ипостаси. Вот только я не знаю — как. И не было человека, который мог бы подсказать.

Я достала коробок спичек и подожгла записку вместе с конвертом. Мне не хотелось бы, чтобы Андрей ее когда-нибудь прочел.

А может быть, я никогда и не была мартинарием? То есть сама по себе? А мартинария из меня делали другие? Сначала — Павел, потом Сашка, моя работа в «Оке», и наконец — Орас. Но Павел и Сашка умерли, я оставила «Око», а Андрей стал другим. Великий Ординатор твердил о том, что городу нужен князь. Он устроил испытание, и пришли трое — я, Орас, Кентис… Нет, он сказал не так. Он сказал «Князья»… Так сколько же кандидатов было нужно на самом деле? Один? Или все-таки двое, или даже трое? Как ни верти, но осталось только двое. Как два консула в древнем Риме — гарантия от тирании. Если наши желания будут различны, они взаимно уничтожатся. Если будут совпадать — наши силы умножатся. Я не знала, был ли наш союз замыслом Лиги, или все получилось вопреки? Все ответы в будущем. В настоящем одни вопросы.

В комнате у Великого Ординатора лежала черная книга с золотым тиснением. И я уверена, что это не было случайностью.

Я открыла «Полет одиночки» наугад. Выпало следующее:

«…ибо князь — это тот же художник, и на его холсте должно сверкать полное огня солнце. Даже если сам художник пребывает в темноте…»

Алферова Марианна Владимировна

1992–1993 гг.

2002 г — новая редакция.