1

Говорят, наше время не благоволит к ученым. Но это под каким углом посмотреть. В прежние времена кто был самым уважаемым человеком? Правильно, товаровед в магазине или директор ресторана. А теперь кто торгует рыбой и овощами? Правильно — бывшие инженеры и кандидаты наук. Им еще немножко поднапрячься, поднатореть и, глядишь — тоже станут самыми уважаемыми. Немного осталось. Все возвращается на круги своя — и нам только кажется, что мы живем в какое-то особенное время.

Несмотря на всеобщий кризис науки, Институт фармакологии под руководством бойкого директора расцветал буквально на глазах: новая проходная, новая стоянка для машин, не говоря уже о кабинете директора и приемной. Сотрудники специально записывались на прием, чтобы взглянуть на заказанную в Италии роскошную мебель. Была еще комната отдыха, но туда никого не пускали, кроме начальства. Говорили, что особым вниманием институт пользуется у директора «Мастерленда», особенно новые разработки в области транквилизаторов… Но это, поверьте, беспочвенные слухи.

Зато у института были свои легенды: история о том, как директор выгнал завлаба только за то, что тот осмелился приезжать на работу в точно таком же «Мерсе», каковой имелся у директора. Еще ходила легенда о целой бригаде плотников, нанятых за счет института для отделки директорской виллы. Несколько сорокалетних дам, особенно преданных науке, ездили за город, виллу директора отыскали, но самих плотников не видели. Зато описание этой виллы тоже превратилось в легенду.

С коммерческой деятельностью в институте все обстояло отлично: в третьей лаборатории организовали буфет, торговали сосисками и пирожками — столовую пять лет назад ликвидировали за ненадобностью, благо сам директор обедал только в ресторане «Мечта» и всегда за одним и тем же столиком. Товар из буфета выдавали прямо через окно, чтобы не заставлять сотрудников плутать по коридорам, заставленных шкафами. Оголодавшие ученые вечно путали окошко «буфетной» с окном Сергея, тоже открытом в летнюю пору, и поминутно в него заглядывали.

— Буфет рядом! — раздраженно кричал Сергей, заслышав под окном цоканье каблучков.

В седьмой лаборатории продавали новые противозачаточные средства, в пятой круглосуточно принимали больных, своих и чужих, пропуская их через томограф, подаренный институту каким-то сумасшедшим заезжим спонсором. Для пополнения бюджета Сергей раз в неделю брал у «отличников» дежурство. Но самым выгодным делом — разумеется, для директора, а не для института, была распродажа корпусов старых зданий, выходящих фасадом на центральную улицу. За год под одной крышей с НИИ поселились: Секс-шоп, филиал крупного банка и магазин по продаже компьютерной техники. Выселенных сотрудников впихивали в оставшиеся помещения. К удивлению директора, оказалось, что этот процесс можно вести практически бесконечно. Так же, как и сокращение кадров. Там, где раньше работало три тысячи, теперь хватало пятьсот человек. А объем работы — то есть количество и толщина отчетов — оставались прежними.

Сегодня Сергей нервничал больше обычного, на экране компьютера с самого утра появилась лишь одна строчка будущего отчета. Но не отчет его не волновал — внутренне он был уже уверен, что вообще не будет сочинять эту дурацкую писульку. То и дело он поглядывал на часы. Если сегодня не пришлют приглашения, на конференцию, он опоздает. Внутренне он был уверен, что приглашения не пришлют, или оно придет слишком поздно. С ним такое случалось постоянно.

«Я опоздаю навсегда…» — и эта мысль доставила странное болезненное наслаждение.

Опять кто-то попытался заглянуть в окно.

— Все сосиски слопали! — крикнул Сергей, выходя из себя.

Раздался испуганный взвизг, а потом рассерженный женский голос произнес, всё больше и больше распаляясь:

— Сами просили сказать, если факс вам придет, Сергей Владиславович. Я и звонить по телефону не стала, чтобы Дульсинея не догадалась. Побежала к вам, а вы…

Сергей выглянул наружу. Маринка из центра связи стояла под окном, изобразив на лице обиду крайнюю.

— Ах, значит, пришел, — Сергей вновь посмотрел на часы.

«Если доновитал пойдет, подарю ей… что-нибудь такое подарю…» — наскоро в голову ничего не приходило.

Но отблагодарить надо будет обязательно. Сергей любил благодарить. Порой даже до приторности.

— За вами не угнаться, — бормотала Маринка, семеня за Сергеем через институтский двор. — У меня каблук сегодня от такой беготни сломался.

«Туфли подарю», - мысленно пообещал Сергей.

— Где же факс? — крикнул он с порога, едва открыл знакомую светло-серую дверь.

Девушка в коротком белом халатике, из новеньких, и Сергею вовсе незнакомая, поглядела на него недоуменно, тронула кончиком языка ярко накрашенные губы и вопросительно уставилась на Маринку.

— На счет конференции, — подсказала та.

— Так его наша Дульсинея забрала, — передернув плечами, сообщила новенькая.

— Но факс должен быть адресован мне! — возмутился Сергей.

— Я-то при чем? — девушка обидчиво выпятила губы. — Все вопросы к Дульсинее.

Сергей выразительно глянул на Маринку: маленькие подношения — шоколад, конфеты и помада — пропали даром.

— Может, Дульсинея отдаст, — неуверенно пробормотала Маринка.

Дульсинея сидела у себя в кабинете и поглощала кофе. Обтянутые тонким трикотажем перезрелые формы, желтоватая веснушчатая кожа шеи и рук, массивные золотые серьги в ушах — всё это Сергей изучил досконально, будто Дульсинея многие годы была его любовницей. Стол в кабинете располагался так, что входя, посетитель прежде всего видел спину Дульсинеи и ее набыченный затылок, выпирающий над плотным воротничком кофточки.

— Я на счет факса, Евдокия Семеновна, — сказал Сергей намеренно громко.

Ему очень хотелось, чтобы Дульсинея подавилась кофе. Но та, как всегда, оставалась невозмутимой.

— Факс передан директору для ознакомления, — отвечала она, не оборачиваясь.

— Факс адресован был лично мне, — напомнил Сергей.

— Вы его не видели, поэтому не имеете права ничего утверждать, — непередаваемое пожатие плеч. — У меня приказ директора: всю информацию с факса он прочитывает лично.

— И когда он ознакомится?

— На той неделе вас вызовут… может быть.

«На той неделе конференция закончится!» — хотел заорать Сергей, но сдержался.

Теперь в этом не было смысла. На конференцию он не едет просто потому, что нет официального подтверждения от института. Чертов этикет! Никто не примет доклад, если не было официальной заявки. Конечно, можно поехать, походить, посмотреть, собрать как пригоршню монет милостыню ничего не значащих обещаний и в придачу сотню вежливых улыбок, как открытки, которые не стоит хранить дольше праздника, с которым вас поздравляли. То есть — ничто, которое почти материально, и его можно даже потрогать, чтобы явственнее ощутить ненужность проделанных усилий.

Он вышел во двор и остановился. Хотелось немедленно найти какой-то выход. Но ничего не получалось. Голова — тяжелая как котел, к тому же котел, стиснутый железным обручем. Сквозь обруч лезли ненужные мыслишки: порвались ботинки, двор не мощен, масса песку, ушел лаборант, хочется есть, а денег на вторую порцию сосисок нет…

Почти через силу Сергей вспомнил о доновитале. Сразу же, как заставка перед началом работы компьютера, представилась непрерывная нить, гудящая, сверкающая синим огнем, она протянулась в темноте от прошлого к будущему, вытягивая жизнь из небытия. Пожалуй, область применения препарата он сузил… Мысли текли двумя потоками: один питался мелкими сорняками повседневных мелочей, он стлался по земле, не в силах от нее оторваться. Второй пролегал поверх первого пунктирным сверканием. И когда вспыхивал этот второй, первый исчезал, ослепленный. Бывало, дни и недели подряд катился этот верхний, высший, всепожирающий поток. Исчезали люди, дома, город, существовал только один бесконечно прекрасный, божественный миг сотворения…

Сергей тряхнул головой и огляделся.

«Надо драться, — попытался уговорить сам себя. — Я, конечно же, придумаю выход…» — «Но ты всё равно проиграешь», - тут же возразил сам себе и со вздохом согласился: — «Наверняка…»

Сергей заглянул в «пятерку». Сегодня на томографе работал Леонид. Он только что запихал в аппарат какую-то тетку. Ее белье и шелковое платье жалкой кучкой лежали на кушетке.

— Ленечка, дай пожалуйста… сотенку… — Сергей старался не смотреть на приятеля.

«Откажет»… - мелькнуло в мозгу. К тому же он знал, что просимого ему мало.

— Когда отдашь?

— Недели через две… Непременно… Спасибочко тебе большое…

Срок опять-таки назван наугад, но это уже неважно.

— Не отдашь — часы мои.

Сергей кивнул и спешно выхватил из Ленькиных пальцев тонкую пачку купюр. Можно считать, что с часами он уже распростился. Жалко до слез — часы прадедовы, от Павла Буре, золотые, с двойной крышкой, и — главное — механизм на ходу. Но задолжал Сергей столько, что часы едва-едва покроют. Леонид давал исключительно под часы. Он ими буквально заболел, спрашивал каждодневно и, заходя к Сергею, непременно требовал показать, будто проверял, на месте ли, не пропали ль…Эх, жизнь скотская! И черт бы побрал всех директоров на свете и их толстозадых шлюх! И еще доновитал. А лучше плюнуть на всё и переключиться. Только на что? Сергей был уже в лаборатории и открывал холодильник. Высокая квадратная коробка, а в ней тридцать ампул, по десять в каждом ряду. Пять жизней как минимум. А может и десять. Сергей взял ампулу, взвесил на ладони. Десять кубиков означали чью-то недожитую жизнь, чьи-то бесконечные годы в инвалидном кресле. Пойти бы сейчас и швырнуть директору в лицо. А ну, отвечай, скотина, почему моя статья изъята из сборника? Почему отменен визит в Германию? Почему не допустили на встречу с фармацевтами? Почему? Почему? Почему? И тут же в ответ почудился вкрадчивый голос Леонида: «Не надо так нервничать, Сергей Владиславович, наука без интриг — это не наука!» Сергей замотал головой. Мелодрама какая-то… Никуда он не пойдет и ничего не будет швырять. И даже не полетит на конференцию. Зачем же тогда брать с собой ампулы? Да просто прогуляется он по парку и утопит коробку в пруду. Чтоб с концами. Чтобы легче было начать что-то новое. А что начинать в сорок лет? В эти годы обычно продолжают начатое. Лицо худое, нос выпирает, подбородок как у Мефистофеля. Лоб облысел. Казалось, еще немного, чуть-чуть, и он достигнет вершины. А это «вот-вот» так и не наступило. Может, пойти преподавать каратэ? Друзья по секции звали в школу, обещали прилично платить. И сосиски можно вкушать по два раза в день. Сергей автоматически взглянул на часы, но так и не понял, что показывают стрелки. Впрочем, теперь это не имеет значения, теперь они показывают всегда одно и тоже: опоздание. Сергей зашел к соседям, взял в пластиковый стаканчик растворимого кофе и три порции сосисок. Ел стоя, проглатывая торопливо, не жуя. Локтем старался касаться портфеля. Почему-то казалось, что еще можно что-то придумать.

Медленно прошел он мимо удивленного вахтера, который привык видеть Сергея уходящим последним. Так же медленно, прогулочно, двинулся через площадь к парку. Он еще окончательно не решил, что направится в пруду. Но пруд подразумевался где-то на дне памяти.

Взгляд отметил черный «Мерседес», и в нем троих сидящих. Просто потому, что машина была шикарной. Едва он миновал чудо западной техники, как дверцы разом отворились, и двое вышли. Сергей невольно ускорил шаг. Мелькнула нелепая мысль, что эти двое идут именно за ним. Он обернулся.

— В чем дело?

Ему не ответили. Один из парней улыбнулся, предвкушая легкую веселую победу. Здоровые, как пудовые гири, кулаки взметнулись в воздух. Левый метил в челюсть, правый — в живот — отработанная до автоматизма связка ударов для вырубания на месте. Но оба кулака упали в воздух — дохляк-интеллигент каким-то чудом оказался сбоку, слегка придержал зависшую после удара руку и мгновенно по-кошачьи скользнул за спину. Мэн хотел развернуться, но не успел. Он так и не понял, как оказался лежащим на асфальте.

Всё произошло столь мгновенно, что второй громила изумился, когда из-за спины напарника вылетел юркий человечек в темном костюме с нелепым чемоданчиком в руках и угостил его профессиональным ударом ноги в бок. Оставшийся в машине шофер видел, как два его сотоварища рухнули друг на друга и остались лежать неподвижно — две уродливые черные бесформенные груды. Странный человечек с чемоданом как ни в чем ни бывало пошел дальше. Но у шофера не было ни малейшего желания вылезать из машины.

Не спуская глаз с «Мерседеса», Сергей двинулся вдоль тротуара. Миновал желтые «Жигули», потом синий «Форд», новенький, только-только из магазина.

— Господин Семилетов! — окликнули его из «Форда».

Сергей мягко отшатнулся, принимая стойку.

— Не бойтесь, я не из тех, — человек выбрался из машины и поднял обе руки, давая понять, что нападать не собирается.

Незнакомец был среднего роста, коренаст, черты лица резкие, но не грубые. Слева над бровью криво налеплен пластырь, а вокруг глаза расплылся лиловый синяк. Сергей был уверен, что где-то видел этого человека… Но вот где? Встречал в институте? На конференции?..

— Кто вы? — Сергей невольно оглянулся — не хочет ли еще кто-нибудь с ним пообщаться?

— Андрей Орас, — незнакомец хотел протянуть руку, но вовремя отдернул ее и рассмеялся. — Понимаю: после предыдущей встречи вы не ищите новых знакомств.

Ну конечно, Орас! Как он его сразу не узнал. Уважаемых граждан города полагается знать в лицо.

— Кто эти люди, вы знаете?

— Скорее да, чем нет, — Орас опустил руки, решив, что Сергею пора поверить в его добрые намерения. — Они должны были похитить вас и куда-то везти. Куда — не знаю. Но очень хотел бы выяснить, поскольку двое моих друзей исчезли в том же направлении.

— Зачем я им? — Сергей невольно покосился на портфель.

— Деньги им не нужны, — покачал головою Орас. — Нужны именно вы. Вы — главная ценность. В списке ваш номер шестой.

— В каком списке?

— В списке мартинариев.

— А я думал, что это просто глупость. Я давным-давно от этого отошел, — покачал головой Семилетов. — Тем более, что Лига никак не давала о себе знать.

— Наверное, вы полностью ее удовлетворяли.

— Чем?

— Неудачами.

— Да, пожалуй, этого было в избытке.

— Может, сядем в машину? — Предложил Орас. — Куда вас отвезти?

— Куда? — переспросил Сергей, помещаясь на переднем сиденье и аккуратно ставя портфель на колени. — Не знаю даже. Хотел ехать в аэропорт — лететь на конференцию. Но в принципе это бессмысленно. Что я там буду делать? Бегать от одного высокомерного типа к другому и тыкать им в нос свое изобретение?

Орас включил зажигание.

— Поехали ко мне — нельзя же стоять здесь и ждать, пока ваши новые знакомцы очухаются.

— Сами пластырь клеили, — заметил Семилетов, рассматривая наклейку над бровью Ораса. — Рану обработали? А то нехорошо может выйти…

— Чего ж тут хорошего… — согласился тот. — Собственный телохранитель изобразил. Но я еще не сделался мартинарием. И, как видите, мне повезло.

— Нет, знаете, везите меня лучше в аэропорт, — запротестовал вдруг Семилетов. — Пусть безнадежно, но я всё равно полечу. Иначе потом себе места не найду, буду думать, что упустил шанс.

— Как хотите, — Орас стал разворачивать машину. — Можно поговорить и по дороге в аэропорт. Кстати, что у вас за открытие? Очередное спасение мира от катастрофы?

— Нет, гораздо скромнее, — усмехнулся Сергей. — Всего лишь препарат, стимулирующий работу мозга. Восстанавливает нервные клетки, что раньше считалось невозможным. Тысячи… а может быть и миллионы… Нет, пусть хотя бы тысячи больных детей с помощью доновитала могут вполне прилично адаптироваться в жизни. Не говоря уже о черепно-мозговых травмах… Здесь речь идет просто о спасении жизни…

«Форд» Ораса описал крутой вираж и, взвизгнув тормозами, остановился в нескольких сантиметрах от бетонной стены.

— Как вы водите машину! — возмутился Семилетов.

Несколько секунд Орас сидел неподвижно, рассматривая стену перед собой, потом снял руки с руля и отер лицо.

— Вы хотите сказать, — проговорил он, с трудом подбирая слова, — что, допустим… человек… находится в коме после аварии… его жизнь поддерживает аппарат «сердце-легкие», он приговорен… то есть он не… и ваше лекарство…

— Да, вполне может помочь ему вернуться с того света. С животными я получал поразительные результаты, — говоря о своей работе Сергей преображался — в эти минуты он напоминал Орасу вдохновенного музыканта, сжимающего в тонких пальцах смычок и готовый вот-вот заиграть что-то обворожительно-грустное, неземное. — Что такое мозг? Непосвященный может сравнить его со сложнейшим прибором. К примеру в вашем телевизоре сломалась какая-то деталька. Вы напрасно нажимаете кнопки — всё равно перед вами черный экран. Пришел мастер, заменил детальку, и вновь вы смотрите свой ящик. Так вот — мой доновитал — это ваш мастер, заменяющий емкость. Одну, вторую, третью… Разумеется, мастер не поможет, если телевизор выбросили с девятого этажа…

— Надеюсь, что не так… — прошептал Орас, затем, тряхнув головой вновь вернулся к прежней теме. — И этот… человек будет нормальным? Не слабоумным?

— Тут ничего нельзя сказать. Возможно полная или частичная амнезия, нарушения функций опорно-двигательной системы… Но и тут доновитал поможет со временем избавиться от этого. Возможно, сотрется вся информация, и человека придется учить всему заново, даже как есть, как ходить, как читать и писать… Но ведь это не так уж и страшно в конце концов…

— Разумеется не страшно. Вы спасете моего сына, — прервал его Орас.

— Нет… о чем вы? — замотал головой Семилетов. — Я не имею права, лекарство не прошло клинических испытаний. Я испытал его только в лабораторных условиях.

— Вы спасете моего сына, — повторил Орас, — и я устрою вам эти самые клинические испытания.

— Если кто-нибудь узнает…

— Никто не узнает.

— Нет, нет, я не буду, не могу, меня выгонят из института… будет жуткий скандал. Везите меня в аэропорт!

— Слушайте, Сергей Владиславович, я предлагаю вам договор, — сказал Орас, по своему обыкновению глядя Семилетову в глаза.

— Но я… — из последних сил попытался воспротивиться напору Ораса Сергей. Но безуспешно.

— Если доновитал вернет с того света моего сына, я найду и деньги, и фирму, чтобы запустить ваше лекарство в производство.

— А если нет?..

— Если нет — я уже никому не смогу помочь. Потому что стану таким же мартинарием как и вы.

 

2

— Надо полагать, номер в отеле был лучше? — спросил Кентис, разглядывая комнату, в которую нас поместили.

Трудно было представить себе что-то более уродливое. По всей видимости огромный цех рассекли перегородками частей на шесть или семь. В нашей комнате остался лишь кусок высоченного окна, отсеченный антресолью сверху и стеной сбоку. В темном углу сложили камин из красного кирпича. Возможно, что и в прошлом здесь была какая-то печь для производственных нужд. Стены оклеели темными пурпурными обоями почти без рисунка, а из мебели — два старых разломанных кресла и столик на одной ноге, скорее всего подобранный на помойке.

— Что с нами сделают? — спросила я, останавливаясь у окна и разглядывая залитый жидкой грязью двор.

— Не знаю, — Кентис уселся в кресло и прикрыл глаза. — Думаю, постараются выжать все, на что мы способны.

— Может быть, конкуренты твоего отца хотят совершить большой прыжок?

Вместо ответа Кентис проговорил нараспев:

— Это гимн мартинариев? — спросила я.

— Да, что-то в этом роде. Вполне возможно, что Александр Александрович был мартинарием. Очень даже допустимо…

— Наверное, все поэты — мартинарии. Ведь они страдают на благо человечества, так же, как и мы, обычные члены Лиги.

— Ева, неужели ты в самом деле веришь в эту байку о благе человечества и помощи обездоленным? Да, князья любят повторять: мартинарии — опора человечества, их энергия страдания, то есть энергопатия, идет на пользу бедным и сирым, в произведения искусства, в достижения науки. Всё это бред. Конечно, «слабым и сирым» тоже кое-что достается, процентов десять — не больше. Ну а львиная доля идет князьям. Они наделены от природы удивительным даром — поглощать чужую боль, в то время как погонялы умеют лишь повышать удойность «коровок». Считается, что любой погоняла может стать князем. Но это вранье. Трансформация сущности невозможна. Или почти невозможна. Нет, тут как ни старайся, если природой не дано, то ничего у тебя не выйдет… Есть, правда, один прием, но это всего лишь уловка… — говоря, Кентис, казалось, сам наслаждался своей откровенностью.

— А Орас?

— Ну и что — Орас? Дар, несомненно, у него есть. Но что толку? Он лишь таскал по мелочи — у тебя, и у прочих. И его внимание к тебе — это внимание хищника, и не более того. Правитель всегда имел подле себя урода-карлика, которого можно постоянно унижать, и слизывать по капле его энергопатию для поднятия собственного тонуса.

Я обиделась. Но почему-то не за себя, а за Ораса. Мне хотелось доказать Кентису, что Андрей гораздо лучше него, но я не знала, как это сделать.

— Выходит, чем больше мартинариев, и чем сильнее их мучить, тем выше поднимутся князья Лиги. Да и вся страна в целом… Та, что ли?

Кентис рассмеялся.

— Этот обман многим казался великой целью. Наверное, Ивану Грозному тоже мерещилось, что он возносится вверх под стоны мартинариев и скрип пыточных машин. Поначалу как будто успех, расширение царства, а потом развал и смутное время. Как там… «…хлеб пекли из кала и мезги, трупы ели, бабы продавали с человечьим мясом пироги».

Или ГУЛАГ? Ведь тоже не просто убийства, не просто тюрьма, не просто изнурительный труд, а каждодневные издевательства, не прекращаемые ни на минуту пытки, перемалывание человека в пыль. Сумасшедшая энергия! Она и подняла страну вверх на мгновение. И усатого туда же, в сонм божеств. Ну и что из того? Накушались до отвала, и стали блевать. Избыточная энергопатия очень опасна. Она может разрушить всё и вся. До сих пор проблеваться никак не могут. Но при этом хотят снова досыта чужой болью нажраться. Забывают, что энергопатия не только поднимает, но и отравляет… всякий раз почему-то забывают…

Верно, Кентис считал себя уже приговоренным, если пустился на такие откровения.

— А мартинарий может стать князем?

Кентис взглянул на меня с испугом и даже руку поднял, будто собирался мне рот заткнуть, но потом передумал.

— Я лично не стремлюсь… — пробормотал он торопливо.

— Как ты думаешь, Старик знает, где мы?

Кентис отрицательно покачал головой.

Явился охранник и разжег камин.

— Хочу выйти погулять, — заявила я, решив изобразить полную дурочку, не понимающую, что к чему. — Где тут выход? Ты меня не проводишь? — я кокетливо хихикнула.

Охранник перестал мешать кочергой в камине, поднял голову и секунду смотрел на меня. Потом поднялся и молча направился к двери. Я шагнула за ним…

В следующее мгновение я шлепнулась меж кресел, а дверь закрылась и снаружи повернулся ключ.

— Ты ведешь себя глупо, — хихикнул Кентис. — Нас похитили не для того, чтобы отпустить.

— Я всю жизни веду себя глупо, — огрызнулась я, выбираясь из-под стола и одергивая Орасову ветровку. — Только эти господа ведут себя не умнее. Они содержат здание, охрану, подкупают власти, чтобы те закрывали глаза на их проделки, и всё для того, чтобы тайком измываться над нами и обеспечить тем самым себе успех. Не проще ли сразу средства и силы пустить на работу и созидание? А?

— Не проще, — самодовольно ухмыльнулся Кентис. — Ты забываешь, что мы живем в стране мартинариев, а не в стране работающих и думающих людей, — казалось, он очень гордился этой странной особенностью наших соотечественников.

— Если энергопатия не только поднимает, но и отравляет, то мы точно в угаре. Нам нравится, когда плохо. Мы каждодневно ноем и стонем, и без этого не можем, без этого нам не жить. Вот мой сосед купил себе «Вольво», стоит возле новенькой машины с кислой миной на лице. Я подхожу спрашиваю: «Ну как жизнь?» Он в ответ: «Дерьмово… Какая жизнь может быть в этой поганой стране? Вот, новую машину поцарапали…» «Кто же виноват?» — спрашиваю. «Правительство…» — слышу ответ.

— Мартинарий в «Вольво» — всё равно мартинарий, — засмеялся Кентис. — Клеймо мартинария — это навсегда.

При этих словах я невольно потрогала желвак на ладони.

— Хочешь сказать — если погонялы меня заклеймили, то мне от их поганого знака никогда не избавиться?

— Увы, Ева… Таких случаев, насколько мне известно, не было.

— Но вот Ораса клеймили, а знака у него на руке не осталась.

Кентис расхохотался.

— Он же князь. У князей клеймо не остается никогда. Видимо, кто-то решил, что он уже распрощался с прежней ипостасью и прибежал с тавром. Да поторопился. Хотел бы я посмотреть на того типа, который бы сумел превратить Ораса в дойную коровку. Ха-ха, если они и выжмут из него каплю «молочка», так той каплей и отравятся. Его энергопатия на вкус должна напоминать яд гремучей змеи.

Если он и хотел меня оскорбить, потешаясь над Орасом, то в замысле своем не преуспел. Я и без него прекрасно знала все недостатки и достоинства Андрея.

— А я знаю, что делать! — неожиданно выпалила я. — Надо не подчиняться. И всё. И не страдать!

— Как это? — изумился Кентис и даже выпрямился на стуле, позабыв про его шаткость, и едва не упал.

— А вот так — смеяться надо всем и во всех случаях.

— Интересный рецепт. Тебя будут насиловать, а ты будешь хохотать?

— Да… — я тут же поняла, что сморозила чушь.

Кентис глумливо хихикнул.

— Возможно, этот вид истязаний тебе доставит удовольствие. Чего никак нельзя сказать о медленном поджаривании на паяльной лампе или о воздействии включенного утюга, поставленного на живот. Хотел бы я послушать, как будет звучать человеческий смех после десятиминутного нагрева утюга.

— Твои пытки примитивны!

— Зато эффективны. У них есть только один минус — быстрый износ человеческого материала, его придется слишком часто заменять. А эти ребята, судя по размерам здания, не располагают большими ресурсами. Зато у них есть напор — и, значит, плохо с тормозами. Это самое страшное.

За окном стемнело, и разом зажглись три прожектора. Белый свет залил комнату, тень решетки исполосовала пол, стены и лицо Кентиса серыми шрамами.

— Мерзкое помещение, — заметила я. — Света не зажигают, туалета нет. Может, за счет этого они тоже получают энергопатию. Порой мелочи изводят ужасно.

— Ева, ты умница, я только теперь понял, почему у нас так не любят строить общественные туалеты! — захохотал Кентис.

Я забарабанила в дверь и принялась звать охранника. Безуспешно. Никто не появлялся.

— Даже в тюрьме бывает параша… — сказала я.

— Параша есть… — захихикал Кентис и кивнул в угол — там стояло старое железное ведро.

— Ты уверен, что оно именно для этого?

— А для чего же еще? Сейчас обновим.

Я отвернулась. Странно, но Кентис раздражал меня больше, чем само заключение. Не знаю почему — у меня ведь не было даже причин его ненавидеть… Ну, если не считать того, прежнего предательства… сожженного дома и того, что он — убийца. Я почему-то все время об этом забывала. А должна была помнить. Мальчик заигрался и случайно кого-то укокошил — только и всего. Если я кого-нибудь убью — останусь я прежней или нет?

— Ну, с туалетом проблема решена… — хихикнул Кентис. — А покормить нас явно забыли. Здесь, Ева, тебе явно не хватает булочек господина Ораса. А, может быть, и самого Ораса? Хи-хи… Ты не думаешь, что это он приказал нас сюда упрятать?

— Нет, это чушь! Не верю! — выкрикнула я запальчиво.

— Ах, да, я забыл: ты будешь страдать здесь, чтобы ему повезло там.

— Да. Когда над нами станут издеваться, я буду думать о нем.

— И смеяться, — подсказал Кентис.

Он поднялся и подойдя по-кошачьи, обнял меня за плечи, попытавшись привлечь к себе. Я стряхнула его руки.

— Глупо, — Кентис пожал плечами. — Неизвестно, что ждет нас завтра. А сегодня можно было бы подзарядиться положительными эмоциями.

— Я думаю только об Андрее.

— Ну и думай себе… Мне это не помешает.

Я влепила ему пощечину. Голова Кентиса послушно качнулась от удара, а губы расползлись в улыбке.

— Думаешь, женщины изменяют своим мужьям только оттого, что разлюбили? Ан нет! Изменяют, чтобы чувствовать постоянное чувство вины и выделять энергопатию. И тем самым поддержать своих ненаглядных в пути к успеху. Ведь именно в этом главное предназначение женщины. Они прирожденные мартинарии. Прежде я всегда удивлялся, отчего это приличные с виду бабы так бессовестно и напропалую блудят. А потом, узнав про энергопатию, всё понял. Представь, как тебе будет больно и стыдно думать о своей измене, ложась в постель с Орасом? Это будет похоже на легкое прижигаение чувствительных точек твоей души. Ни с чем не сравнимое чувство! Я бы сравнил его только с оргазмом.

И он вновь попытался меня обнять. В этот раз я оттолкнула его изо всей силы.

— Ева, да что с тобой? — кажется, он был искренне обескуражен. — Неужели ты в самом деле?..

— Замолчи! Ты — примитивный погоняла! Ты мучаешь меня больше, чем эти люди, которые затащили нас сюда.

— А ты? Разве ты не мучаешь меня? Ты мне нравишься! И мне больно смотреть, как ты изображаешь любовь к этому жлобу!

— Андрей — не жлоб! А вот ты — подонок!

— Подонок — это хорошо! Подонок — это замечательно! — закивал головой Кентис.

Я демонстративно сдвинула стулья так, чтобы они образовали некое подобие баррикады и забралась в свое убежище. Но Кентис не пытался больше возобновить приставания. Он уселся на пол перед камином и принялся смотреть на гаснущий огонь. Красные отблески легли на его обезображенное лицо, и оно сделалось первобытным и хищным. Мне вдруг сделалось страшно, и я стала ощупывать карманы Орасовой куртки в надежде найти что-нибудь режущее. Но нашлось только несколько мелких монет и визитная карточка. Так ведь это записка Ораса! Я положила ее между ладонями, и мне показалось, что от записки медленно растекается тепло. Как тогда в кафе, когда Орас взял меня за руку.

— В тридцать седьмом году от рождества Христова явился князь-монстр… — пробормотал Кентис, засыпая. — Монстры обожают цифру тридцать семь…

 

3

Утром явился всё тот же охранник, принес завтрак — две тарелки жидкой каши, хлеб и в банках из-под пива какое-то невообразимое пойло. И опять растопил камин, хотя в комнате и без того было нестерпимо душно. А вот ведро-парашу он выносить не стал, и нам не позволил. Чтобы не так воняло, я прикрыла ведро скатертью со стола.

— Раз решили всё-таки кормить, наше пребывание здесь будет долговременным, — заметил Кентис.

— Совершенно верно, — подтвердил человек, возникший на пороге.

Я узнала Юрия Мартисса. Сегодня, правда, он выглядел не так эффектно, как в тот вечер у отца. На нем был грязный белый халат, надетый поверх дешевой рубашки. Волосы растрепаны, а щеки небриты. Впрочем, щетина ему шла, придавая его лицу особую порочность.

Он поманил меня пальцем.

— Что нужно? — спросила я не очень любезно.

— Странный вопрос в устах мартинария, прибывшего в коровник, — усмехнулся Мартисс.

— Могу сказать, что тебя уже вычислили. Стоит тебе появиться в городе, как Орас тут же тебя сцапает, — объявила я с торжеством в голосе.

— Спасибо за предупреждение. Значит, в ближайшие дни я не поеду в город.

Он оглянулся проверить, не идет ли кто по коридору, затем торопливо шагнул внутрь и прикрыл за собою дверь.

— Говорят, вас усадили в машину после того, как вы побывали у моего отца? — спросил он, переходя на шепот.

— И это называется «усадили»! — фыркнул Кентис.

— Да, мы заезжали за рукописью. Господин Орас хотел помочь ее издать.

Юрий растерянно посмотрел на Кентиса, потом на меня. В его глазах мелькнуло нечто такое, что я невольно отступила.

— Вы… вы серьезно?.. И где же теперь… она?

— Валялась в машине, когда нас везли сюда, — язвительно сообщил Кентис. — Ваш компаньон гнусного вида вытирал об нее ноги.

— Возможно, вы еще сможете ее найти и передать господину Орасу, — вставила я зачем-то. — Вместе с весточкой от меня…

Но Мартисс ничего не ответил и выскочил из нашей «камеры».

— Может быть, он позвонит Орасу и сообщит, где мы?

— Нет, — покачал головой Кентис. — Этот тип никуда звонить не станет — уж я-то его знаю.

— Ты знаешь Мартисса? — изумилась я. — Откуда? Почему ты молчал?

— Это не имеет отношения к делу… — сухо отвечал Кентис: сегодня делать откровенные признания у него пропала охота.

После завтрака мы ждали еще около двух часов. Погонялы не торопились нами заняться. Наконец в коридоре послышались шаги, и в нашу странную камеру пожаловали сразу трое: невысокий человек средних лет и с ним двое охранников.

Гость — если его можно было так назвать — был круглощек и румян. Очки в роговой оправе уютно угнездились в седловине его курносого носа. На вид он казался необыкновенно доброжелательным — сладкий взгляд серых глаз, а улыбка вообще чистый мед. Вылитый Дедушка Мороз! Стального оттенка костюм, не новый, но весьма аккуратный, белоснежная сорочка и старомодный узкий галстук с золотой искоркой придавали ему вид администратора средней руки, исполнительного, не слишком инициативного, не без юмора. Почему «не без юмора» — не знаю, но подумала о нем сразу именно так. С собою гость — или, вернее, хозяин, принес черную, большого формата папку и бережно положил ее на одноногий столик. Охранник притащил удобное кресло, и начальник в него уселся. Один из его охранников встал возле двери, а второй — подле камина.

— Петр Петрович, — пришедший назвался именем вымышленным. Наверняка.

— Мне тоже представиться? — Кентис дурашливо ухмыльнулся, но мне показалось, что теперь под его ухмылкой прячется страх. — Вы хоть знаете, кого похищаете?

— Мы, Иннокентий Михайлович, не работаем вслепую, — отвечал Петр Петрович, которого я мысленно окрестила «ПП».

— Что вам нужно? — помрачнев, спросил Кентис.

— У меня намерения самые благие, — господин ПП сладко улыбнулся. — Желаю объяснить вам, молодой человек, что халтура не допустима ни в каком деле, а тем более в деле мартинариев. В том, что ваш отец и его ординат потерпели неудачу, и будут вынуждены уступить место другим, есть и ваша вина.

— В чем же я виноват? Мало страдал?

— Ты вообще не страдал, — жестко проговорил «ПП», перейдя внезапно «на ты», и улыбка сползла с его губ. — Ты всего лишь изображал страдания. Разбитая машина, дешевый мордобой — далеко не те муки, которые могут принести успех. Особенно, если вечером, после всех огорчений приходишь домой, запираешься в мастерской и, воображая, что никто не знает об этом, изливаешь свою муку в рисунки. Сначала просто тушь и перо, потом гравюры, можно немного побаловаться и офортами. А потом ты открываешь новую технику травления. Неожиданно получается потрясающий эффект. Ты делаешь отметку в своем дневнике: «дымчатая линия… воплощение раздвоенности мира…» И рядом еще одна пометка: «выставка!» С восклицательным знаком. Так или нет?

Кентис побледнел как мертвец. Шрам на его обезображенной щеке начал дергаться.

— Откуда… — прошептал Кентис и не договорил.

— Ну, это наша тайна, мой дорогой, — вновь изобразив доброжелательность на лице, сообщил Петр Петрович. — Ты понял, что создал нечто новое. Тебя устраивал имидж тунеядца, живущего на подачки отца. Ты играл роль погонялы и мартинария, а на самом деле был занят тайной работой. Только почему ты это скрывал?

Кентис судорожно сглотнул и ничего не ответил. Торопливо вытащил из кармана платок и прижал к щеке, стараясь скрыть продолжавший дергаться шрам.

— Твои работы здесь, — «ПП» похлопал по черной папке на столе. — ВСЕ работы. По два оттиска с каждой пластины. Совершенно согласен с тобою: не стоит тиражировать шедевры, — «ПП» раскрыл папку и вынул первый лист. — Учиться в художественном лицее и уйти за три месяца до окончания, не слишком ли сумасбродно? Разумеется, единственный, подающий надежды сын — слишком опасно для главы ордината, к тому же еще и мэра. Достаточно немножко подрезать сыночку крылья, сделать калекой, и папочка шлепается в грязь, из князя превращается в ничтожного мартинария. Другое дело — сынок-дебошир, пьяница, вечно плетущий интриги, которого отец публично проклинает. Кому придет в голову искать здесь слабое место Старика? Всем кажется, что он так уязвлен, так страдает, что и сам по себе вот-вот упадет. Остается лишь немного подождать. Несчастному отцу сочувствуют, его жалеют. А он, хитрец, и не думает падать! Он играет роль, как и его сынок! Великолепный дуэт! Ловкая уловка! Не сам ли Старик придумал ее, а тебе осталось подыграть?

— Кому-то очень хотелось занять место отца в Лиге, — прохрипел Кентис.

— Именно. И этому неведомому «кому-то» надоело ждать, — и Петр Петрович швырнул лист в огонь.

Мгновенно мелькнула перед глазами загадочная серебристо-серая поверхность оттиска, как чье-то лицо за стеклом промчавшейся мимо машины. Плотная бумага несколько мгновений дрожала под напором пламени, потом огонь вспорол ее в сердцевине, бумажная плоть закрутилась лохмотьями, вспыхнула оранжевым и исчезла, осталась лишь мумия, которая плясала в огне, пока не рассыпалась.

Кентис смотрел на огонь как завороженный, лицо его корчилось в такт переплясам пламени, а руки сжимались и разжимались…

— Какое наслаждение — смотреть на огонь, — воскликнул «ПП», почти дословно повторяя брошенные когда-то Кентисом слова. — Я знаю: ты сейчас думаешь про себя: «Зачем этот дурацкий спектакль? Оттиски можно восстановить — ведь пластины надежно спрятаны в резиденции мэра». А вот тут-то у тебя и вышла промашка, — истязатель самодовольно хихикнул. — Нам ничего не стоило их раздобыть.

Кентис вскочил, но парень, стоящий возле камина, одним быстрым движением швырнул его на пол.

— Теперь ты понял наконец, ЧТО означает подлинное страдание мартинария?

Всё новые и новые листы летели в камин…

— Помилуйте, — пробормотал Кентис, корчась от боли и не в силах подняться. — Вы жжете деньги… тысячи… быть может миллионы…

— Дорогой мой, цена произведений искусства — вопрос спорный, — равнодушно отозвался «ПП», - зато настоящее страдание бесценно.

Кентис перевернулся на спину, обхватил голову руками и вдруг захохотал. Он бил ногами по полу, как капризный ребенок, дергался всем телом и смеялся, прижимая руки к груди, будто хотел заткнуть ту черную рану, в которую проваливалась его душа. Постепенно смех перешел в судорожную дрожь. Мне показалось, что вместе с Кентисом вибрируют пол и стены. У меня самой застучали зубы.

Вынести это дольше было невозможно. Не соображая, что делаю, я бросилась к камину, схватила несколько листов, упавших с краю и не успевших загореться. И тут же почувствовала, как сильные руки толкают меня в спину — прямо на горячие угли камина. Я завизжала и попыталась податься назад. Бесполезно! Жар опалил лицо, а кроссовки начали тлеть. Хорошо еще, что на мне были новенькие джинсы и Орасова куртка. Пытаясь удержаться, я оперлась рукой о противоположную стенку камина. Но кирпичи раскалились, и я с воплем отдернула руку. Боль была такая, что весь мир перекосился: камин лопнул, и из черной прорези плеснуло огнем в комнату. Все загорелось — огонь горел внутри и разъедал внутренности…

Кто-то схватил меня за волосы и рванул назад… Это последнее, что я помню…

 

4

Окно маленькой палаты было закрыто белым экраном и не пропускало солнца. Крошечное тело на слишком большой кровати казалось безжизненным. Новое импортное оборудование, занимавшее большую половины комнаты, работало вполсилы: несколько приборов успели умереть, так и не начав работать, хотя Орас платил за работы всей чудо-установки. Молоденькая медсестра дремала, сидя на стуле возле кровати. Заслышав шаги, она встрепенулась, поправила замысловатую накрахмаленную шапочку, приколотую так, чтобы не помять роскошные каштановые кудри, и сообщила бодрым голосом:

— Все по-прежнему.

— Госпожа Орас приходила? — Андрей не мог оторвать взгляда от беспомощного тельца на кровати.

— Нет, ни разу. Но сегодня позвонила, чтобы спросить, работает ли установка.

Орас согласно кивнул в ответ, как будто ожидал заранее услышать нечто подобное.

— Проследи, чтобы нам не мешали.

Девушка понимающе кивнула и вышла, прикрыв за собою дверь. Сквозь матовое дверное стекло была видна ее тень, скользящая по коридору.

— Вы обещали ей собственный массажный кабинет? — усмехнулся Сергей. — Приятно наблюдать подобную преданность.

Орас не ответил. Его даже не покоробила неуместная веселость Сергея. Просто в этой комнате он буквально заставлял себя произносить каждое слово. Лицо Олежки с закрытыми глазами, с нахлобучкой из белой шапки бинтов, равномерно-розовое, кукольное, было слишком неподвижным даже для спящего ребенка. Всякий раз, подходя к кровати, Орас касался ладошки малыша. Рука была теплой, но при этом абсолютно неподвижной. Чтобы отдал сейчас Орас, чтобы маленькие пухлые пальчики таким знакомым жестом вцепились в его ладонь!..

Семилетов взглянул на экран приборной доски и нахмурился.

— Сколько дней мальчик без сознания?

— Четвертые сутки.

— Мне нужна история болезни.

Орас протянул ему папку в пластиковом переплете и, поймав удивленный взгляд Сергея, уточнил:

— Это копия.

— Я ошибся, — опять неуместно хихикнул Сергей. — Девушка получает от вас в подарок как минимум собственную фирму по обслуживанию больных на дому.

«Не волнуйтесь, ваша фармацевтическая фабрика будет не хуже», - хотел сказать Орас, но не сказал — не смог.

— Но всех вам не удастся купить.

— О чем вы?

— Кто-то из врачей… как бы это сказать… возможно связан с вашими… или нашими общими… врагами.

— Олежку лечит лучший врач в клинике — Ольга Степановна.

— Возможно. Но я бы при такой травме ввел гораздо большую дозу понижающих внутричерепное давление препаратов. Вы меня поняли?

Орас кивнул.

— Когда я смогу забрать Олежку домой?

— Мы еще даже не начали лечение! Вы хоть понимаете, как я рискую?

— Не больше меня.

Семилетов со вздохом открыл портфель, достал пакет со шприцами, пузырек спирта и металлическую коробку с ампулами доновитала. Орас неотрывно следил за руками врача, пока пластмассовый корпус шприца наполнялся розоватой жидкостью. Сергей подошел к телу Олежеки, и Орас отвернулся.

«Почему так тяжело? — изумился он непереносимой тяжести горя. — Я так же мал и беззащитен, как и мой малыш. Я — один…»

Он видел себя со стороны нагим и жалким, лежащим посреди Звездной площади, с оплетенными медицинскими трубками руками и ногами, с воткнутыми в кожу иголками. Почему-то никто не обращал на него внимания. Люди перешагивали через него, порой равнодушно скользнув взглядом по лицу. От холодного камня ломило спину, во рту пересохло, но он не мог ни двинуться, ни закричать — даже моргать у него не было сил.

Может быть, вся загадка русской души в том, что пережитое горе прорастает корнями сквозь душу, мы холим и лелеем его в памяти, мы гордимся и возвышается именно им. И чем больше жертв и боли замешано в нашей победе, тем величественнее она нам кажется. Легкие победы не впечатляют. Войны запоминаются не блестяще выигранными сражениями, а тысячами и миллионами убитых. На костях покоятся наши столицы и наши храмы. И все мы, даже князья и успешники, несем на себе, как отраву, проклятое клеймо мартинария… общее клеймо… Орас невольно тронул руками ладонь — нет, клеймо не проступило. Князь не желал пока что менять свою ипостась.

— Что с вами? — Сергей положил ему руку на плечо.

Орас вздрогнул и замотал головой.

— Кажется, грезил наяву, — он бросил взгляд на неподвижное тело малыша, будто надеялся отыскать первые признаки благотворного действия лекарства. — Всё в порядке?

— Да. Но через двенадцать часов я должен вновь сделать укол. Если кто-нибудь узнает…

— Теперь вы не можете отступить, — сухо сказал Орас. — Вы в самом деле уверены, что лекарства не были введены намеренно?

— Уверен, — кивнул Сергей.

Орас подумал — не поставить ли в палате круглосуточную охрану. Но тут же отказался от этой мысли: для всех остальных малыш давно труп, и появление охранника лишь привлечет ненужное внимание. Андрей подошел к постели и вновь погладил мягкую неподвижную ладошку ребенка.

— Олежек, я тебя спасу, — шепнул он. — А ты спаси меня.

И ему показалось, что пальчики малыша в ответ слегка дрогнули. Разумеется, это только показалось. Пока.

 

5

Катерина собиралась уходить, но почему-то медлила. Ждала. Стояла посреди гостиной и натягивала на руки тончайшие лайковые перчатки. Сначала одну, потом другую. И снимала… Потом вновь натягивала перчатку. Сегодня ее наряд был неожиданно скромен: темно-коричневый, спортивного покроя костюм и маленькая ярко-красная шляпка. Лишь бриллиантовые капли в ушах, каждая дороже бесподобного «Форда», говорили о том, что скромность — всего лишь очередная прихоть. Едва Орас вошел, Катерина отвернулась, давая понять, что ни о чем с мужем говорить не собирается.

— Куда собралась? — спросил Андрей, хотя обычно он не задавал подобных вопросов. — Неужели тебя это интересует? — Катерина одарила его улыбкой, больше похожей на брезгливую гримасу.

Она была уже у дверей, когда ее настиг очередной вопрос:

— Ты к Олежке?

Она замерла, но лишь на секунду, потом передернула плечами и, не оборачиваясь, бросила:

— Это бессмысленно.

— Он еще жив! — невольно вырвалось у Ораса, хотя по дороге домой он решил, что ни в коем случае нельзя намекать жене о внезапно явившейся надежде.

— Ах, ты надеешься, бедный! — она обернулась и окинула его презрительным взглядом, будто окатила холодной водой. — Зря. Пусть лучше умрет, чем живет калекой. Для тебя лучше, — добавила она с нажимом.

Сделалось очень больно. Вряд ли Катерина когда-нибудь любила его, но прежде все же старалась держаться в рамках вежливости. Внезапная вспышка холодной неприязни поразила Ораса. Уж слишком на поверхности была причина.

— Моя звезда закатывается? — спросил он громко и набрал побольше воздуха в легкие, пытаясь разогнать боль в груди.

Катерина как будто опомнилась.

— Что тебе от меня надо? — проговорила она с раздражением, но уже без прежней злобы. — Я тебе всё отдала! Впрочем, ты никогда ничего не мог оценить по-настоящему, — она торжествующе взглянула на мужа так, будто произнесла не очередную банальность, а некое откровение

— А тебе-то что надо?! — крикнул Орас в ответ, но дверь уже захлопнулась.

Он отдал бы многое за любовь этой женщины. Всю жизнь он хотел доказать ей, что достоин ее любви. Катерина не обладала ни богатством, ни связями, не сделала карьеры, и все же рядом с нею Орас всегда чувствовал свою второсортность. Каждым жестом, каждым движением и каждой фразой она напоминала, что снизошла до него. Поначалу его восхищало, что он получил этот почти недостижимый приз, потом это стало приводить в ярость. Он не пытался разобраться в душе Катерины, но со свойственным ему упорством старался сделать из нее то, что ему нужно. Однако все усилия шли прахом, и он наконец понял, что должен отступить.

Орас усмехнулся: стоит ли думать о Катерине теперь? Он прошел к себе в кабинет и отпер сейф. Достал черный бархатный футлярчик. Открыл — не любоваться — лишь проверить — на месте ли кольцо. Потом вынул из ящика крошечную горошину и спрятал ее под бархатную подкладку. Стоял, сжимая футляр в руке.

«Мы подарим это кольцо маме?» — отчетливо услышал он голос Олежки.

Ему показалось. что внутри него сорвалась какая-то пружина, и хрипя принялась раскачиваться в груди, вцепляясь в живую ткань острым своим обломком. Похожие на лай рыдания сорвались с его губ. Чтобы не упасть, он прислонился к стене. Что-то знакомое было в этом хрипе, рвущемся из груди, и в холоде, ползущем по спине от каменной стенки. Что-то, прежде не соединимое, теперь слилось намертво. Он силился вспомнить — что, и наконец вспомнил…

Он только что приехал в город и открыл магазин. В деньгах он был ограничен. Отыскалась квартирка. Маленькая, но очень приличная. В центре, недалеко от Звездной. И совсем по смехотворной цене. Вставая утром, он каждый день слышал за стенкой странный звериный вой. Поначалу он думал — воет запертая собака. Но потом порой стал прорываться человечий голос, и явственное: «Ой, мамочки… Олюшка, как я тебя любила…» и так каждое утро с регулярностью гремящего по утрам будильника. Потом он узнал, что в соседней квартире прежде жили мать, дочь и семидесятилетняя бабка. А потом пятнадцатилетняя девочка погибла в автокатастрофе. Милое женское царство, в которое внезапно ударила молния. И теперь, проводив осиротевшую дочь на работу, каждое утро старуха металась по пустой квартире и выла в голос. Этот вой поразил Ораса. Не ужаснул, а именно поразил. Он стоял неподвижно, вслушиваясь и неясные, смутно долетающие сквозь стену причитания. Они то удалялись, то приближаясь, становясь столь отчетливыми, что можно было разобрать каждое слово. В первый день он только слушал. Во второй, поднявшись утром, не раздумывая, шагнул к стене и прижался к ней спиною. Он почувствовал как мурашки пробежали по коже. А потом… странная теплая волна разлилась по всему телу. Он вновь отведал знакомой пищи — энергопатия была поглощена. Он не чувствовал себя при этом виноватым — к смерти этой девочки он не имел никакого отношения. Если бы в его силах было ее спасти — он бы не задумываясь сделал это. Но теперь уже ничего нельзя было сделать — из-за стены на него лился плотный удушливый поток, дарующий успех в будущем. И он не мог отказаться, заставить себя не поглощать пищу. Он — поглощал. Так прошло две недели. Две долгих недели прежде, чем энергопатии набралось достаточно, чтобы он смог совершить новый рывок.

Тогда он получил во владение свое первое кафе на Звездной. А старуха по-прежнему плакала за стеной…

Звонок телефона заставил его очнуться. Ему казалось, что теперь в соседней комнате кто-то точно так же подслушивает, пытаясь впитать доносящиеся из груди Ораса хрипы. Но ведь там, за стеной, никого нет — там его собственная спальня. Может ли он питаться своим собственным горем и шагать наверх?

Телефон не унимался. Пересилив себя, Орас подошел к аппарату. Он знал, что сейчас ему сообщат нечто очень важное — он понял это после первой трели звонка. Он знал это точно так же точно, как много лет назад знал, что получит это кафе на Звездной

— Госпожа Орас уехала, не так ли? — спросил надтреснутый старушечий голос. — Я видела машину… Но можно и ошибиться.

— Она уехала, — отвечал Орас кратко.

— Я — Хохлова, — голос натужно закашлялся. — Вы очень-очень хорошо меня знаете, господин Орас. Я живу в доме на перекрестке. Тут, за поворотом. Когда-то мы были соседями.

Та старуха? Неужели это возможно? Он только что думал о ней, а теперь она сама ему звонит?

— … у меня в комнатке два окна, — продолжал пришептывать голос в трубке, — на первом этаже. Я уже давно никуда не выхожу, сижу возле окна и смотрю, как много нынче людей на белом свете. А перекресток между тем тот самый. Вы понимаете меня? Я четыре дня назад я тоже здесь сидела и очень хорошо всё видела…

Она видела как погиб его собственный сын. Или нечто большее?

— Что именно вы видели?

— Э, милый… Я человек старый, больной… всеми оставленный… дочка моя теперь живет в другом городе…

— Сколько?

— Учтите, следователю я сказала, что не видела ничего. То есть заснула… задремала… Но если вы захотите я могу сказать, что ошиблась и теперь вспомнила.

— Сколько?!

— Двести баксов. — Удивительно как старухи любят произносить это слово «баксы». — И приходите ко мне. Я не выхожу. Зато на месте всё расскажу подробно. Вы не пожалеете.

 

6

Ольга Степановна собиралась уходить домой. Она сняла и повесила в шкаф голубой халат, надела ярко-красное платье с глубоким вырезом на спине. В свои сорок пять она сохранила пристрастие к ярким цветам и экстравагантной моде. Благодаря пластической операции, массажу и косметике она выглядела тридцатилетней. Пожалуй, только глаза ее, слишком внимательные и жестокие, выдавали если не возраст, то характер.

Когда в дверь постучали, она укладывала сумочку. Вернее, задержавшись на секунду, разглядывала оригинальную брошь: бриллиант на срезе черного агата. Старинная работа. Ольга Степановна питала страсть к подобным вещам. В ее возрасте и с ее положением украшать себя бижутерией вульгарно. Она уже обдумывала новое платье — серебристый струящийся шелк, чуть присобрано на груди. Но в дверь постучали. Она не торопилась сказать «да» или «войдите». Она никого не ждала. Скорее всего, какой-нибудь раздраженный больной или не менее раздраженный родственник. Ольга Степановна подумала, что непременно сменит прическу и купит туфли на высоких каблуках. В дверь снова постучали. Она хотела выйти через запасной выход. Встречаться и говорить — увольте! Жить становилось все тяжелее, усталость то и дело по-медвежьи наваливалась на плечи. Пластические операции не помогают снять тяжесть с души. А ключ в замке забывчиво не повернут, и дверь отворяется…

Вошедшего Ольга Степановна знала, впрочем, как и почти все жители города.

— Я на счет установки «сердце-легкие», - сказал Орас, усаживаясь на стул, в то время как Ольга Степановна продолжала стоять — но это его, казалось, не смутило.

— Пришли дать согласие на отключение?

— Напротив!

— Вы просто тянете время и зря тратите деньги. Ваш сын давно мертв, а вы упрямо отнимаете жизни у других, не давая воспользоваться установкой. Откуда такой узколобый эгоизм? Вы всегда казались мне умным человеком.

— Не волнуйтесь, у меня хватит денег оплатить ваши счета!

Кожа вокруг рта слегка сморщилась и выдала возраст.

— Вы слишком упрямы. Не надо так упорствовать. Иначе вас раздавят. Пеките ваши булочки… Пока вам позволено, — в ее глазах светилось неприкрытое торжество.

— Ах, булочки… — Орас заулыбался, его лицо сделалось откровенно глупым. — Вы их любите? Мой личный рецепт. Хотите, я буду присылать вам свежие каждое утро к завтраку? Только пусть Олежка…

— Он безнадежен, — отрезала Ольга Степановна. — Сам Господь Бог не сможет включить его мозг. А ваши булочки жрите сами!

— Погодите! — окрик Ораса заставил ее остановиться — в этом человеке по-прежнему чувствовалась сила. — Я… я принес вам… Вот!

В руке его мелькнул бархатный футлярчик. Раскрылся. Внутри сверкало кольцо с чудной многогранной каплей, наполненной синими огнями. Ольга Степановна замерла, пригвожденная, завороженная, околдованная…

— Уникальная работа, — с придыханием проговорил Орас. — Эта булочка вам больше нравится? — И опять глупое самодовольное выражение мелькнуло на его лице.

Ольга Степановна энергично захлопнула футлярчик и спрятала в сумочку. Она умела брать взятки как причитающееся ей по праву.

— Я уже предупреждала: спасти вашего сына не может никто. Но вы можете приобрести установку и растить вашего овощ дома. Только поторопитесь с приобретением — больничная установка не может обслуживать вас бесконечно. И учтите — в историю болезни занесено, что мозг мертв. Разумеется, я всегда пунктуальна в таких вопросах. Я указала, что аппарат работает только по вашему настоянию, и вы обязаны за все заплатить.

— Но пока он работает, Олежка жив! Для меня жив! — крикнул Орас с неподдельной страстью.

Но не смотря на всю страстность, ни единой капли энергопатии не вытекло из его души.

— Хорошо, оплатите счет, и эта неделя в вашем распоряжении, — милостиво кивнула головой Ольга Степановна и шагнула к двери.

— Надеюсь, вам понравился подарок, — Орас заискивающе улыбнулся.

Он откровенно переигрывал, но она этого не замечала.

— Не ходите за мной! — ее глаза сверкнули, потом — взмах ресниц и снисходительная улыбка. — Не забывайте — деньги значат далеко не всё.

Едва цоканье ее каблучков замерло в коридоре, Орас бросился к палате Олежки. Семилетов ждал его в коридоре. Он нервничал и мерил маленький закуток широкими шагами.

— Я уже сделал ему укол, — сообщил Семилетов. — И ввел дополнительную дозу лекарств, понижающих внутричерепное давление…

— Когда он очнется?

— При такой травме как минимум необходимо четыре, а то и пять инъекций. О Господи, если кто-нибудь узнает!

— Никто не узнает.

— А эта девушка, что дежурит, на нее можно положиться? — никак не мог успокоиться Семилетов.

— Разумеется. Вы же видели: она здесь круглосуточно, даже спит в палате, там есть вторая кровать. Еду ей присылают из моего кафе. Идемте скорее! Я подсунул маленький презент нашей врачихе. Но мы должны следовать за ней в зоне устойчивого сигнала. Скорее, я же сказал! — они уже заскочили в лифт и ехали вниз.

— Вы всех подчиняете себе, — сказал Сергей, морщась. — Либо подчиняете, либо делаете своими врагами. Я знаком с вами менее суток, а уже чувствую себя вашим рабом.

— Я просто плачу людям, — пожал плечами Орас. — Это добровольное рабство. Скорее! — воскликнул он, выскакивая из лифта и оглядывая стоянку машин. — Ее тачка уже уехала.

— Я должен ехать с вами?

— Разумеется.

— Зачем?

— Может понадобиться ваша помощь.

— О, Господи! Мы проиграем. Нас двое против целого ордината Лиги.

— Мы выиграем. И те, против кого мы играем — вовсе не ординат… Они лишь хотят заполучить ординат себе. Это большая разница…

— Не вижу никакой разницы…

— Да перестаньте вы наконец ныть! Это невыносимо!

— Я не ною, а прогнозирую. Я понимаю — вас многие любят. Но многие и ненавидят. Даже ваша жена.

— Надо же, какой наблюдательный!

Орас уверенно вел свой «Форд» по ночным улицам. Впереди смутно маячили огоньки врачихиной «шестерки». Если она едет домой — Орас проиграл. Если в тайный лагерь, где держат Еву и Кентиса — выиграл. Он верил, что выиграет.

— Да уж, об этом нетрудно догадаться, — бубнил под ухом Семилетов. — Странно только, что она не любит своего сына…

«Значит, заметил», - усмехнулся про себя Орас.

Не станет же он объяснять первому встречному, что Олежка вовсе не родной сын Катерины. Когда они поженились, Катерина наотрез отказалась иметь детей. Уже тогда материально они ни в чем не были стеснены, кафе на Звездной только что перешло в собственность Ораса, и отказ жены привел Андрея в растерянность. Он искал причину, и слышал в ответ всегда одно и то же односложное «нет». На предложение посетить врача Катерина отвечала надменно: «Я здорова» и трясла у него перед носом упаковкой противозачаточных таблеток.

Он надеялся, что время на его стороне, и все уладится само собою — затикают «биологические часы», жена возжелает обзавестись наследником. Он водил Катерину в гости к знакомым, где были маленькие дети и тайком наблюдал за нею: не появится на лице супруги умильное выражение при виде двухмесячного малыша. Но всякий раз замечал лишь брезгливую гримасу. Он не выдержал и вновь завел разговор о ребенке. И опять в ответ прозвучало холодное «нет» и не последовало никаких объяснений. Орас рассвирепел и проорал в лицо Катерине:

— Мне нужен ребенок! Наследник! Кому я всё оставлю? Или ты надеешься — тебе? Так ты не получишь ни гроша, если у тебя не будет детей!

Он ожидал ответной вспышки, но вместо этого услышал поразительные слова, произнесенные совершенно ледяным тоном:

— Заведи любовницу. Любая баба родит тебе говнючка, если тебе он так необходим…

Орас опешил.

— Ты… серьезно? И не будешь ревновать?

— Нет.

В этот раз ее «нет» прозвучало отнюдь не так холодно, как прежде. Орасу даже почудилась в ее голосе скрытая радость. Хотя он и не понял до конца — чему же она радовалась — своей странной выдумке или тому факту, что супруг охотно принял ее предложение.

Он в самом деле последовал ее совету. Так на свет появился Олежка. Узнав о рождении ребенка Катерина пришла в странное возбуждение.

— У тебя родился сын… у тебя — сын, — повторяла она, загадочно улыбаясь.

— Я усыновлю его, — сказал Орас.

— Ну конечно! — она обвила его шею руками и торжествующе рассмеялась. — Наконец-то ты мой, — шепнула она ему на ухо, и кажется впервые в ее голосе послышалась нежность.

Орас был растроган. Он решил, что Катерина из-за какого-то врожденного недостатка не могла иметь детей, но из гордости скрывала свой порок. Теперь же она благодарила за то, что в ее жизни появится малыш. Их малыш! Бог мой, как он ошибался! Олежка появился, но Катерина относилась к ребенку равнодушно. Если не сказать большего…

Орас так и не смог ничего понять.

Тем временем машина, за которой они ехали, свернула на загородное шоссе. Ольга Степановна покидала город. Они выиграли первый раунд. Орас позволил преследуемой машине умчаться далеко вперед — всё равно ей некуда деться: сигнал передатчика сообщал, что «шестерка» врачихи по-прежнему мчится по шоссе, никуда не сворачивая. Так они ехали около часа, пока сигнал не сдвинулся резко вправо. «Шестерка» свернула с шоссе на грунтовку. Орас посмотрел на карту: дорога вела к бывшему зданию фирмы «Околасс», ныне закрепленному за инвалидным приютом. Однажды ему предлагали купить это безобразное строение и он даже ездил его осматривать. Но отказался. Хотя посредник намекал, что деньги могут быстро окупиться.

Что располагается там ныне, Орас не знал.

 

7

Мне снилась узкокоридорная больничка. Та самая, в глуши, куда меня приволок Сашка, еще надеясь на чудо. Но чудеса всегда случаются не с нами. Во сне, как и наяву, я лежала в коридоре на кушетке, а Сашка плакал, как когда-то, уткнувшись лицом мне в живот, где еще трепыхался в лопнувшем пузыре наш крошеный ребенок, которого скоро не станет.

— Ну что же это такое! — выкрикивал Сашка сквозь всхлипы. — Я уже привык к нему! Я его полюбил! Ну почему, почему его не будет?

За дверью с матовым стеклом слышались шаги и металлическое звяканье инструментов. Ожидалась казнь, отвратить ее было невозможно. Счет был простой — две жизни или одна, и выбирать было не из чего. Я обхватила Сашкину голову руками и, запрокинув лицо в золотом ореоле волос, прошептала:

— Сашка, ведь ты мартинарий, да?

Он беспомощно дернулся.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Я теперь знаю всё.

— Я решил уйти, — доверительно сообщил Сашка. — Скоро. Очень скоро. Убегу от них навсегда.

— Но самоубийство запрещено! Мартинарий должен терпеть до конца, как бы ни было больно и страшно. Как же ты…

— А плевать! Плевать на запреты! Князья пожирают меня живьем. Я больше так не могу. Будь они прокляты!

Шаги в операционной приблизились, стеклянная дверь распахнулась, и на пороге появился Орас в светлом костюме в полоску, с пистолетом в руках. Он злобно оскалился и вскинул руку, целясь в непутевую и неживую уже (я-то это знала во сне) Сашкину голову. Но зная всё наперед, попыталась спасти. И с криком «нет» выставила руку, защищая. Пуля впилась в ладонь змеиным жалом. Рука на глазах стала распухать и чернеть. Внутренний жар, распаляясь, сделался нестерпимым, боль перекинулась на вторую руку и плечо. Уже никого не было рядом — ни Сашки, ни Андрея, я одна в черной бездне, где красными кометами носились раскаленные угли и жалили мое тело и, довольные, тряслись от смеха. Я кричала и беспомощно махала руками, пытаясь отбиться. Но угли жалили меня вновь и вновь…

— Молчи, дура, если не хочешь, чтобы сюда пришли!

Я открыла глаза. В комнате горел свет, и надо мной склонилось корявое старушечье лицо с растрепанными седыми волосами.

— Вы нянечка? Сестра? Дайте что-нибудь, я больше не могу терпеть… Не могу!

Старуха схватила полотенце и заткнула мне рот.

— Сказала — молчи. Я такая же дойная коровка, как и ты. А будешь орать, я кого-нибудь позову, и уж тогда молись всем святым.

Вглядевшись, я поняла, что старуха не могла быть ни нянечкой, ни сестрой. Грязная рубаха, седые космы рассыпаны по плечам. Орлиный нос изогнулся над запавшим ртом. Типичная Баба-яга — только взгляд не злобный, а растерянный, затравленный. Но затравленные — они гораздо злее злых. Я повернула голову — комната была совсем не та, в которую меня поместили поначалу с Кентисом. Теперь я была в безоконной каморке с голой лампочкой на длинном шнуре. Почему-то подумалось, что в прошлом это была кладовая. Две койки, шкафчик, раковина. Дверь со стеклом, закрашенным белой краской. Очень похожая на дверь в ТОЙ больничке, которую я видела вновь в своем сне.

С трудом я уселась на кровати и принялась рассматривать руки. Левая почти не пострадала, только кое-где покраснела кожа, зато на правой — сплошная рана, пузырь, видимо, сразу лопнул, и теперь непрерывно сочился сукровицей. Кажется, что ладонь продолжают медленно поджаривать на огне. Ожог выглядел очень нехорошо: руку даже не перевязали, и теперь на сгибе она начала медленно пухнуть, загнаиваясь. Но даже эта распухшая красная язва не выжгла проклятый желвак на ладони — клеймо мартинария. Видимо, Кентис прав, и мне в самом деле придется умереть вместе с ним. Зубами я отодрала от простыни полосу и кое-как перевязала руку.

— Зеркало есть? — спросила я у старухи.

— Вон, на стене, любуйся, сколько влезет, — хихикнула старая ведьма.

Поначалу я не узнала себя: из зеркала на меня глядела какая-то комическая маска: ресницы и брови обгорели, на левой щеке — волдырь ожога, да и вся остальная кожа красная, будто мне влепили пощечину, и кожа до сих пор продолжала гореть. На носу — тоже красное пятно… Ужас!.. Ха-ха, мы теперь будем с Кентисом два урода — пара… При чем здесь Кентис? — одернула я себя. Я же люблю Ораса! И он тоже должен меня любить, потому что я страдаю ради него… Да, да я должна думать только о нем!.. А рука болела всё сильнее. Я обхватила ее и принялась нянчить как ребенка. Но это не помогало. Разве можно подавить боль? Разумеется, нет… Но ее можно направлять… Боль — это раскаленная лава, текущая в узкой расселине и уносящая меня… Нет, не так… Я посылаю ее и направляю… Пусть моя энергопатия ускользнет из этих стен, пусть сволочам из Лиги не достанется ни капли. Все должно уйти к Орасу, переплавиться в его успех и его очередную победу. Я смогу это сделать… Непременно смогу. Ведь Сашка сумел не подчиниться. И у меня тоже должно получиться…

— Ужин принесли, — сообщила старуха. — Эй. Да что с тобой? Молишься, никак? Верующая? Господь их накажет… всех накажет! — она торопливо перекрестилась.

 

8

Старик принимал ванну. Перед сном он всегда подолгу лежал в теплой, напитанной хвойным ароматом воде, чувствуя, как усталость и ломота покидают тело. С тех пор, как Кентис исчез, Старик почти не спал. Лишь под утро удавалось забыться на два-три часа, и то после двойной дозы снотворного. Мозг лихорадочно пытался найти выход. Но ни на один вопрос не находилось ответа — повсюду высились стены. По-прежнему власть оставалась в руках Старика, вокруг толпились ждущие указаний люди. Но он ничего не приказывал. Он ждал. Впервые на много лет Старик не чувствовал поддержки Лиги. И хотя его ординат не был полностью уничтожен, связь с оставшимися мартинариями прервалась вместе с исчезновением Кентиса. Старик чувствовал, что энергопатия больше не поступает к нему. Его лишили привычной пищи, и он мгновенно обессилел. Ему казалось — он стоит над черной пропастью, наполненной сыростью и холодом, и чудом не падает в нее, ибо силы тех, кто ушел, странным образом продолжают поддерживать его. Но тонкая граница, отделяющая его от пропасти, истончается, тает энергия, возрастает притяжение пустоты. И он… Нет, не он один, но весь его город, все люди, поверившие в его успех, проваливаются вместе с ним. Все начинания и надежды обречены. Кто это сделал? Кто измыслил такое? Наверняка кто-то из молодых, из любителей кусков пожирнее, кому не терпится семимильно шагнуть наверх.

— Надо срочно заткнуть дыру, — пробормотал Старик, и дрожь пробежала по его телу.

Он не заметил, что вода остыла. Кряхтя и ругаясь сквозь зубы, Старик выбрался из ванной, наскоро обтерся и завернулся в махровый халат. Внезапная слабость охватила его, и он вцепился в край ванной, чтобы не упасть.

Сегодня утром он наконец связался с Великим Ординатором. Он просил помощи, но ему дозволили произнести не более десятка слов. Его грубо оборвали. Таким тоном давненько с ним никто не разговаривал. Если ситуация не изменится — пригрозил Великий Ординатор, как когда-то грозил секретарь парткома замеченному в недостойном поведении партийцу, оставшиеся мартинарии будут переведены из его ордината в другой. Все погибнет — город и люди. Но такие мелочи не интересуют Высший круг. У них свои, понятные только им интересы. Старик уже не был вполне князем — потеря сына пробила в его душе брешь, он перестал удерживать в себе энергопатию, и она изливалась из него, как вода из треснувшей чашки. Великий Ординатор чуял этот сырой кровяной запах и скалил зубы в ответ на просьбы о помощи. Те, кто убивал, нравились ему больше. Они снабжали его пищей, они выполнили то, о чем просили посланные в город Карна и Желя. При воспоминании об этих двух девицах Старик содрогнулся. Они требовали у него жизни чьих-то детей. Он отказался. Тогда они отняли у него собственного сына. Энергопатия должна литься непрерывно…

Сегодня утром исчезли еще трое мартинариев. В том числе Семилетов — этот человек когда-то приходил к мэру на прием и рассказывал о своем необыкновенном открытии в области фармакологии. Старик помнил эту встречу — он верил каждому слову худощавого человечка с орлиным носом и острым подбородком. Но при этом мэр отчетливо ощущал знакомый сладковатый запах энергопатии, исходящий от Семилетова. Старику очень хотелось сказать в ответ «да», он уже снял трубку, чтобы звонить начальнику отдела мэрии по науке и культуре, когда услышал свой собственный голос:

— К сожалению, мы не можем финансировать подобные проекты из городского бюджета. Вам самому придется искать спонсоров.

Поток энергопатии должен изливаться непрерывно.

В гостиной уже давно звонил телефон, но подойти не было сил. Звонки не умолкали. Это был его личный номер, известный очень и очень немногим. А вдруг это Кентис? Старик вздрогнул и, превозмогая слабость, дотащился до аппарата.

— Сообщаю вам адрес тайного лагеря мартинариев, — скороговоркой проговорил показавшийся знакомым мужской голос. — Там содержат вашего сына. Это здание бывшей фирмы «Околасс», ныне числится за инвалидным приютом. Вы поняли?

Старик с трудом выдавил «да», после чего трубку повесили. Ну вот, наконец он сможет отдавать приказы. Он еще может всё спасти и поправить. Но Старик стоял не двигаясь. Твердь под ногами истончалась, всё отчетливее проглядывала пропасть. Казалось — стоит шевельнуться — и он полетит в черноту!

Старик провел ладонью по лицу. Наваждение отступило. По-прежнему босой, он с трудом доплелся до прихожей. Здесь, как обычно, дежурил охранник. Сегодня это был Тосс.

— Вызови Нартова ко мне. Скорее. Немедленно. Хоть из-под земли… — оборвав себя на полуслове, Старик захлопнул дверь и прижался лбом к ее белой прохладной поверхности. Он слышал, как Тосс набирает номер, как разговаривает.

«Да, да, сейчас… вид как у повешенного… нет, не сказал…» — долетали слова.

«Нартов исполняет, Нартов всегда исполняет… — всплыла откуда-то мысль и пропала. — Однако, какая противная у него фамилия. Скребущее „Р“ в середине как рыболовный крючок…»

Нартов — крючок… А он, Старик — рыба. Прежде был рыбаком, а теперь — глупая рыбина на крючке… Бред…

Старик стоял, вцепившись в ручку двери, не в силах отойти. Когда через двадцать минут Нартов явился, он столкнулся нос к носу с мэром. Никогда раньше Нартов не видел шефа таким жалким. Старик что-то бормотал про тайный лагерь, в котором неизвестные прячут мартинариев, про охрану, про соблюдение тайны, про невозможность привлечь к этому делу милицию. После каждой фразы он шептал: «Мой мальчик, там мой мальчик…» Нартов едва сдержался, чтобы не усмехнуться: что может быть нелепее этой гипертрофированной любви властелина к своему придурковатому сыночку? Старик едва стоял на ногах, его шатало, руки и голова тряслись. Он смотрел куда-то мимо Нартова, а лиловые губы то и дело морщила бессмысленная улыбка. Сейчас он выглядел девяностолетней развалиной, хотя на самом деле ему еще не исполнилось и шестидесяти. Казалось, его немощь растет с каждой минутой. Глядя на него, Павел с удесятеренною силою ощущал свою молодость, свою железобетонную непоколебимость. Ординат не поддерживал его прежде, и теперь он не чувствовал его гибели. Лишний раз он убедился в пользе бесчувственности. Теперь это удесятерило его силы. Наступал его час. Его миг.

— Я всё сделаю как надо, господин мэр. Не волнуйтесь, — боясь выдать себя, Нартов опустил голову.

Глаза его невольно остановились на огромных, растоптанных старческих ступнях с безобразно вздувшимися венами. Глядя на них, Павел вспомнил, что в Древнем Египте умершим отрезали подошвы. И эта мысль теперь неотвязно вертелась в мозгу. Нартов чуть не ляпнул об этом вслух. Старик казался ему уже трупом.

— Разрешите взять Тосса? — в самом деле: зачем трупу охранник.

Нартов отвел старика в постель и лично укрыл одеялом. Его заботливость была почти искренней. Интересно, объявит Старик утром, что уходит в отставку, или сможет протянуть еще несколько дней? Пожалуй, даже лучше, если протянет с недельку. У Нартова будет время подготовиться.

Как смешно все-таки вышло: Старик прокололся на том, на чем всю жизнь боялся попасться — на любви к своему единственному чаду.

 

9

Ольга Степановна распахнула дверь в узкую комнатенку с табличкой «дежурный», и вошла. Ночник на столе слабо освещал кожаный диван и лежащего на нем человека. Экран компьютера наполнил комнату странным сиреневым свечением. Могучие бойцы в непробиваемой броне лихо размахивали лазерными мечами. Ольга Степановна шагнула к клавиатуре и нажала кнопку. Цветные фигурки на секунду замерли, затем задергались в конвульсиях и начали таять.

— Говорят, компьютерные герои, погибая, тоже выделяют некоторую энергопатию, — заметил Юрий, наблюдая за действиями гости.

— Не больше, чем ее затратил программист, создавая эту чепуху. Причем поделенную на все «сидюки», - усмехнулась Ольга.

Юрий приподнялся на диване, но потом вновь принял прежнюю, расслабленную позу. В этом кратком движении был весь Мартисс — его привычная вялость и внезапная порывистость. Ольга зажгла верхний свет — она считала, что может распоряжаться повсюду. Даже здесь, в чужой вотчине. Ее уверенность раздражала и восхищала одновременно.

— Премиленькое платье, — улыбка скользнула по крупным чувственным губам Мартисса. — Но ты задержалась… — то ли вопрос, то упрек прозвучал в его словах — она не разобрала.

— Явился Орас и опять канючил на счет своего мальчишки. Не понимаю — если у него столько денег, зачем ему больничная суперсовременная установка? Аппаратуру попроще он мог бы установить дома и растить там свой драгоценный «овощ», - она презрительно фыркнула. — Я дала ему несколько деньков. В принципе, он сам продлевает себе пытку.

— Тебе его жаль?

— Не люблю плебеев, добившихся успеха. Хотя порой приятно поставить их на место.

— Он долго сопротивляется… — задумчиво проговорил Мартисс, — но рано или поздно он станет мартинарием. Вот только… кто захочет поглотить ЕГО энергопатию.

Последние слова заставили Ольгу встрепенуться. Она обвила шею своего любовника руками и зашептала ему на ухо:

— Ты уже начал осуществлять тот сценарий, который мы разработали с тобой утром?

Тот, с Кентисом и его девчонкой? Учитывая факт, о котором мы с тобой говорили? Юрочка, ты умеешь поглощать энергопатию — значит, ты станешь князем… Так чего же ты медлишь?

Мартисс поморщился.

— Умение поглощать — еще не всё. Прежде всего меня не признает Лига, а потом…

— Это не имеет значения. Ты можешь стать вольным охотником. Нужно только набрать достаточно пищи для первого прыжка. Это совсем нетрудно. В каждой клетке этого зверинца сидит бесконечный источник энергии. Ах, если бы я могла поглощать, что бы я натворила! Ты не представляешь! — в голосе Ольге неожиданно прозвучала такая сила, что Мартисс невольно попытался отстраниться. — Но мы всё равно это сделаем с тобой, дорогой. Если бы ты только знал как я тебя люблю!

— Не надо так! Я же просил не говорить… — пробормотал он раздраженно.

— Не говорить, что я тебя люблю? — она коротко рассмеялась. — Разве такое можно запретить? Глупенький ты мой, — Ольга шутливо взъерошила его волосы.

Он высвободился из ее объятий и шагнул к двери.

— Осторожно, с непривычки энергопатией можно отравиться, — предостерегла Ольга.

— Не так уж я непривычен, — усмехнулся Мартисс.

Ольга понимающе кивнула. Когда князья Лиги изволят питаться, погонялам всегда кое-что перепадает. В такие минуты не важно — умеют они поглощать или нет — в данном случае за них работает их хозяин. Они, как собаки, собирают с пола упавшие ненароком куски. Сейчас Ольга хотела воспользоваться именно этой особенностью энергии страдания. Не в силах поглотить в одиночку то, что она могла выжать как погоняла, Ольга надеялась слизать оброненные другими крохи. Мартисс мог ей помочь.

 

10

Кентису снился прекрасный сон. Он плакал во сне от счастья, и слезы текли меж сомкнутых век. Он вновь стал ребенком, и ему выпала удивительная удача: она нашел папку с белыми плотными листами, толстую-претолстую, как библия. И вот он сидел и изрисовывал лист за листом, наслаждаясь скольжением грифеля по плотной и белой бумаге. А замечательная папка и не думала убывать, хотя стопка рисунков на столе всё росла и росла. Вокруг него шумел фантастический лес и прыгали золотые звери. Их тени ложились на бумагу, он обводил контуры, обреченно сознавая, что это всего лишь сон и, проснувшись, он тут же всё позабудет, ибо столь восхитительное может существовать только во сне. Но, как и в детстве, в сон ворвался отец, отнял папку и закричал: «Не смей транжирить бумагу! Дели каждый лист на десять квадратиков и рисуй!» Разве Старик мог понять, что чистый лист бумаги — это свобода, а квадратики — тюремные клетки, где рисунки просто умрут?!

Отец схватил Кентиса за плечо и стал трясти… Кентис проснулся. Он лежал на сдвинутых стульях в проклятой комнатке с камином, и Юрка Мартисс тряс его, стараясь разбудить.

— Я тебя вспомнил, — пробормотал Кентис, приподнимаясь. — Ты учился в соседней школе и вечно ухлестывал за нашими девчонками. Наши ребята тебя постоянно били.

— Неужели узнал? — Мартисс наигранно удивился. — Ты же всех презирал. Разве кто-нибудь мог быть тебе ровней?

— По-моему, мы даже дружили.

— Да, ты делал вид, что нисходишь до меня.

Юрий поморщился, пытаясь прогнать воспоминания. Память о детстве сбивала с нужного настроя. В те года ненависть и приязнь лежали гораздо ближе друг к другу, как фломастеры в коробке, каждодневно меняясь местами. Они в самом деле были то друзья, то враги, но во взрослую жизнь унесли с собой лишь вражду и зависть.

— Пойдем, — Мартисс старался говорить как можно суше. — Для тебя приготовлено небольшое развлечение.

— Дыба или костер? — поинтересовался Кентис, без всякой охоты вставая.

— Мы не работаем так грубо, — Мартисс подтолкнул пленника к двери.

— Куда же в таком случае мы отправляется в три часа ночи? М-да, Юрочка, вот уж не думал, что из Дон Жуана ты превратишься в заурядного палача.

— А ты сам какую роль играл в ординате? А? Примитивного погонялы. Ты — как я.

— Я — мартинарий, — почти с гордостью произнес Кентис.

— Вот уж никогда не поверю!

— Проверь, — Кентис с гордостью повернул правую руку ладонью вверх. Ожог на коже почти зажил, и теперь явственно проступила красная бугристая буква «М».

— Ну и что? — пожал плечами Юрий. — Знак не проявляется только у князей. А погонялы точно так же клеймятся, как и мартинарии. Так что не обольщайся на свой счет. Ты — погоняла. Между нами всегда было так мало разницы, друг мой Кентис. Только та, что твой отец — мэр города, а мой — неудачник-мартинарий, чью боль вы попивали не стыдясь.

— Значит, ты метишь в князья?

— А ты нет?

— Мартинарий не может быть князем. Погоняла — да… изредка. А мартинарий — никогда.

— Если ты мартинарий, то где твое молочко? Где энергопатия? Я ничего не чувствую.

Кентис рассмеялся в ответ, и смех его прозвучал вполне искренне. После гибели своих работ он ощутил внезапную легкость и пустоту. Казалось, от него отсекли часть живую, и в первый момент он чуть не умер от боли. Но умерло лишь отсеченное, а он, Кентис, остался жить. Его душа сделалась огромной и пустой, она могла вместить любые верования и чувства, и не наполниться. Кентису представлялось, что весь он — огромный сосуд, и в этом он был так схож с другими. Прежде он был иной, а теперь сделался как все. Сейчас он, сам того не замечая, необыкновенно походил на Мартисса — не внешне конечно, но внутренней своей неприкаянностью. Его творчество превращало клоунско-преступную киноварь в благородный пурпур. Прежде он повторял о себе частенько:

Теперь он утратил свою бессрочную индульгенцию. Но чувство невиновности его не покинуло.

 

11

Когда дверь отворилась, и в комнату вошел Кентис, я подумала, что сплю, уткнувшись лицом в подушку и сглатывая боль как горькое снотворное, сплю вполглаза и при этом мысленно пытаюсь разговаривать с Андреем. Но когда следом в дверь протиснулся Мартисс, я поняла, что сон превращается в явь.

— Господи, хоть бы поспать дали, изуверы, — пробормотала бабка со своей койки. — То эта дура всю ночь стонет, то теперь гости к ней пожаловали поразвлечься.

— Эй, бабка, у тебя, погляжу, одно на уме, — грубо огрызнулся Мартисс. — Может, самой охота? Так мы тебе старичка организуем, у нас это не запрещается.

— Слушать тебя противно! — в сердцах сплюнула бабка. — Да ты глаза свои бычьи не пузырь, я свое отстрадала, зря надеетесь из моих старых костей навар себе получить.

Судя по тому, как старуха разговаривала с Мартиссом, я поняла, что Юрия, несмотря на импозантный вид, его не особенно ценят и держат на какой-то низшей, вовсе неуважаемой должности. Тон старухи его задел, и он вспылил совершенно неожиданно:

— Толк будет, ведьма, когда тебя живьем сожгут!

Есть люди, которым идет вспыльчивость, но в поведении Мартисса она выглядела совершенно неуместно. Вообще этот ненужный разговор со старухой сбил и обескуражил его. Он вошел в эту комнату, изображая князя. Но после двух фраз превратился в обычного погонялу. Он и сам почувствовал, что теряет нужный настрой и заторопился, вновь изменил тон, в этот раз на ехидно-насмешливый и почему-то стал постоянно подмигивать Кентису. Надо сказать, что тот выглядел куда более достойно.

— Пришел сообщить вам радостную новость, — подмигивая теперь уже мне, сказал Юрий. — Вчера, после обжаривания в камине, пришлось прибегнуть к услугам врача. Ну, и кроме всего прочего, сделали тест на беременность. И тест дал положительный результат. Ева, представляешь, ты станешь матерью. Какая радость! Я тебя искренне поздравляю. Кентис, надеюсь, ты тоже рад?

Кентис глупо моргнул и уставился на меня. Я заморгала еще глупее.

— Насколько я помню, — пробормотал Кентис, — с данной девицей я ни разу не трахался. Так что вопросы с подробностями не ко мне.

В моем мозгу радостно вспыхнуло «Орас! Новый Олежка!» Мелькнуло даже нечто подвенечно-белое, марш Мендельсона и… тут же всё залило чернотой. Потому что новое существо внутри меня могло принадлежать не только Орасу, но и… Ваду. Я точно не знала, через сколько дней тест на беременность дает положительный результат, но по всем прикидкам выходило, что у меня было гораздо больше шансов забеременеть в ту мерзкую ночь у Вада, чем в объятиях Андрея. Ребенок тут же представился крошечным уродом с безобразными зачатками ручек и ножек, с огромной головой и набыченной шеей. Он лежал толстым кулем в колыбельке и надрывно орал: «Хочу! Хочу! Хочу!»

— Нет! — заорала я как резаная. — Нет! Нет! Нет! — И заткнула уши. Потому что собственный визг оглушил меня. — Какая же я дура! Дура! Дура!

Последнее слово я могла бы повторить раз сто, и всё равно бы не определила меру своей глупости. Я пила в компании Кентиса ликер. А надо было жрать положенные в таких случаях таблетки. Надеялась, что обойдется! Идиотка! Я провела руками по животу, пытаясь определить, в самом ли деле урод сидит там, внутри. Определить, разумеется, было ничего нельзя. Я могла родить ребенка Орасу! Здорового, красивого, замечательного ребенка! Но вместо счастья выходило опять одно дерьмо. Не могу же я подсунуть Андрею урода и с наглой рожей заявить: он твой. Надо немедленно что-то делать. Немедленно! Но что? Я соскочила с постели и принялась лихорадочно рыться в единственном шкафчике. Там нашлась куча оберток, грязное белье и пакет ваты.

Мартисс недоуменно смотрел на меня.

— Что ты ищешь? — полюбопытствовал Кентис.

— Таблетки… Те, что действуют в случае задержки. Говорят, есть такие…

— Сомневаюсь, что они тут могут быть, — хмыкнул он.

В самом деле — с чего им тут оказаться? Кажется, я совсем сошла с ума.

— Вы должны их мне достать, — повернулась я к Мартиссу.

— Почему я? — спросил тот обалдело.

— Вы здесь хозяин. Или отпустите меня в аптеку.

Очевидно Юрий от этой сцены ожидал иного эффекта: нежных отцовско-материнских чувств, страха за не рожденное дитя. Или чего-то в этом роде. Сбитый с толку, он с отвращением смотрел на меня и медленно отступал к двери. Но ретироваться ему не удалось: в комнату вошла высокая красивая женщина в ярко-красном платье и, взяв Мартисса под руку, прильнула к нему:

— Как дела, Юрочка? Получил хоть капельку энергопатии? — я узнала женщину, что видела в больнице выходяшей из палаты Кентиса.

— Ну… возможно даже слишком много… не знаю…

— Ты что же, ничего не проглотил? — изумилась дама в красном.

— Нечего здесь глотать! Пусто! Она требует таблетки, чтобы избавиться от ребенка. Ольга, здесь одна оболочка — я это чувствую!

И тут Кентис ловко нырнул в раскрытую дверь и захлопнул ее. Мартисс рванулся следом, но лишь беспомощно ткнулся в стекло. Несколько раз он дернул ручку, но дверь не подавалась.

— Замок открывается снаружи, — проговорил он упавшим голосом.

— Вызови охрану, — подсказала Ольга.

— Я оставил передатчик в дежурной.

— Юрочка, что с тобой? — проговорила она слащаво, до приторности.

— Не могу так больше! — то ли прорыдал, то ли прорычал Мартисс. — Всё мерзко! Мерзко! Меня тошнит! От них всех тошнит. Ничтожества! Дрянь! Будь они все прокляты! Их можно только пытать, резать на куски, жечь — тогда они еще на что-то способны. А так ничего! Понимаешь, ничего!

— Юрочка, я…

— И ты тоже! — в ярости закричал Мартисс и, сдернув со стены зеркало, яростно швырнул им в дверь.

Вместе со звоном разбитого стекла пронзительно взвыла сирена. Мартисс спешно принялся вынимать осколки, застрявшие в проеме, не обращая внимания, что в кровь режет пальцы. Он уже собирался вылезти наружу, когда подскочил охранник и приставил ствол пистолета к виску.

— Ты что, обалдел? — заорал Юрий. — Я — дежурный по корпусу!

Охранник наконец узнал его и опустил оружие.

— Мартинарий разбил дверь и сбежал, — объяснил Мартисс и полез через проем наружу.

Охранник посмотрел на него еще более обалдело и повернул защелку замка, открывая дверь.

— Ах, да… — Мартисс попытался улыбнуться. Одернул свой сомнительной чистоты халат и, распахнув дверь, с преувеличенной галантностью повернулся к Ольге:

— Прошу вас.

— Я останусь, — ответила та.

— Хочешь попробовать сама? Как знаешь. Только ничего у тебя не выйдет. Могу поручиться.

Сирена смолкла, и сделалось очень тихо. Слышался лишь звук удалявшихся по коридору шагов. Ольга повернулась и несколько минут разглядывала меня как диковинное животное.

— Значит, хочешь избавиться от ребенка?

— Да, — отвечала я очень, забиваясь угол кровати — Ольгу я боялась гораздо больше Мартисса.

— Почему? — она смотрела на меня как прокурор.

— Он мне мешает… И вообще, какое вам до этого дело?

— Никакого, — она пожала плечами. — Ты, верно, не знаешь, что малыш будет страдать, умирая? Ему очень больно, когда его отдирают от матери. Великолепный сгусток энергопатии, цельный, как восхитительный плод. Ну что ж, пойдем и убьем его вместе, прямо сейчас, — и она схватила меня за руку.

Мне вдруг вспомнилась крошечная ручка, отделенная от тела моего не рожденного мальчика. Я закричала совершенно по-звериному и изо всей силы ударила Ольгу ногой в грудь. Она отлетела в сторону, нелепо взмахнула руками и, грохнувшись на пол, осталась лежать неподвижно. Бабка испуганно ахнула и натянула одеяло на голову. Несколько секунд в комнатке никто не двигался. Стояла мертвая тишина. Потом я сползла с койки и наклонилась над лежащей. Ее ноги безобразно вывернулись, а платье задралось. Голова нелепо свернулась на бок. Я хотела дотронуться до ее лица, но не смогла.

«Что же это? — подумала я, изумляясь нелепой неподвижности тела. — Так ведь я…»

Ужас захлестнул меня. И сердце пребольно забилось в горле. В следующую секунду я уже выпрыгнула в разбитый проем и помчалась по пустынному коридору мимо серых однообразных дверей, промаркированных массивными накладными номерами. На полной скорости я пронеслась мимо выхода к лифту. На площадке, к моему удивлению, никого не было. Но я всё равно не отважилась воспользоваться лифтом, а добежала до черной лестницы. Опять же, вопреки всякой логике, дверь оказалась открытой. Красноватый свет забранных решетками лампочек освещал грязные щербатые ступени и груды окурков по углам. Я помчалась вниз. Четыре лестничных поворота — и я с разбега налетела на запертую дверь. Обычное фанерная двухстворчатая дверь. Я дернула ее — она заходила ходуном, тогда я ударилась о нее всем телом, язык замка выскочил наружу — не знаю, откуда взялась такая сила — право, и не всякому мужику удалось бы подобное.

Но… Выскочив наружу, я тут же угодила в объятия какого-то человека, вооруженного увесистой дубинкой. Я попыталась вцепиться ему в волосы, но пальцы соскользнули по коже — его голова была обрита наголо.

— А вот и Евочка! — раздался насмешливый голос, и я наконец узнала Кентиса. — Я сразу понял, что это ты, едва услышал сии громоподобные удары. Кто же еще способен взломать дверь голыми руками!

— Кентис, дорогой, я ее убила. Кажется… — пробормотала я, стуча зубами как в лихорадке.

— Кого? — недоверчиво хмыкнул он.

— Бабу эту в красном. Ударила ногой и убила…

— Потрясающе! Я и не знал, что ты каратистка.

Я попыталась прервать его, но Кентис нетерпеливо махнул рукой.

— О твоих подвигах потом. А теперь слушай: там, за поворотом коридора, перед запасным выходом торчит охранник. Ты помчишься к нему с воплем: «Помогите!» бросишься на шею. Постарайся развернуть его так, чтобы он очутился ко мне спиной.

И он выразительно помахал в воздухе обрезком трубы, который я поначалу приняла за дубинку.

— Вдруг он убьет меня, как только увидит?

— Не волнуйся! Местная охрана не привыкла пускать в ход оружие: мартинарии хотя и с придурью, но обычно народ безобидный. Они привыкли подставлять голову под удар. Ну же! Вперед! — Он ухватил меня за руку и потащил по коридору.

Всё оказалось так, как он говорил — пустынный холл и единственный охранник у дверей. Я вышла из-за угла и остановилась как вкопанная. Охранник увидел меня, но не удивился.

— Эй ты, иди сюда! — приказал он, но я не сдвинулась с места.

— Вот сучка… — он поднес к губам рацию и сказал: — Она здесь.

И направился ко мне.

Я наконец очнулась и с жалостным воплем кинулась к нему на шею. Следом из укрытия выскочил Кентис и замахнулся обрезком трубы. Удар пришел охраннику по руке. Тот рявкнул от боли и стряхнул меня, как грушу. Кентис дернулся, изготовился парировать удар, вскинул руку, загораживая лицо, и ошибся. Кулак охранника погрузился ему в живот, Кентис издал хриплый утробный звук и шлепнулся на пол. Труба, звякая, откатилась к моим ногам. Охранник довольно хмыкнул и потянулся к рации. Я схватила оброненную Кентисом трубу и изо всей силы треснула охранника по лодыжке. Он не ожидая подобной подлянки, взвыл не своим голосом и согнулся от боли.

«Ну всё, конец…» — подумала я.

Руки, сжимающие трубу разом сделались мокрыми от пота. Я понимала, что надо ударить его еще раз, по голове, пока он не очухался от первого удара, но не могла заставить себя сдвинуться с места… треснуть человека по башке я просто не могла, а лупить по спине или плечам не имело смысла.

И тут здание дернулось как живое, пол накренился корабельной палубой, охранник не устоял на ногах, и отлетел к стене. Я полетела кувырком следом. В окнах блеснуло оранжевым, и следом обрушился грохот. В мозгу всплыло что-то про Везувий и последние дни Помпеи. Со звоном вылетели стекла из окон, с потолка пластами посыпалась штукатурка. Я успела подняться на четвереньки, когда раздался второй взрыв — на этот раз где-то в другой части здания. Но опять стены дрогнули, и осколки, устоявшие в раме после первого взрыва, посыпались на пол. Охранник вскочил на ноги, и, начисто позабыв о нас с Кентисом, рванулся к двери. С третьей попытки ему удалось распахнуть ее и вырваться наружу.

Кентис плохо соображая, что происходит; мыча от боли, он пополз обратно к лестнице. Я ухватила его за руку и поволокла за собой. Он безропотно подчинился. Когда мы наконец выбрались наружу, вся правая половина здания была объята огнем. К черному небу поднимался сноп золотого огня. Мы очутились во дворе — главный вход остался с другой стороны — и принялись пробираться между старыми железными коробками складов. Неожиданно одно из окон в горящей половине здания распахнулось, и оттуда с громким воплем выпрыгнул человек — одежда на нем горела, и казалось, что в черном небе летит пылающая головня. Следом сиганул еще один, на этом одежда не успела заняться. На свое счастье или несчастье они свалились в кусты. Тот, что горел, уже не пытался подняться, но его более ловкий товарищ вскочил на ноги и… Из-за угла здания выскочил человек в камуфляжной одежде. Беглец бросился навстречу охраннику, и тот буквально разрезал его автоматной очередью, выпущенной в упор.

Кентис дернул меня за руку и я шлепнулась в грязь: от охранника нас закрывала железная стена склада. Мартинариям иногда везет, случается и такое.

— Ты узнала этого типа? — шепнул Кентис.

— Нет.

— Это Тосс. Из охраны Старика. Ничего не понимаю…

Не знаю, сколько времени мы просидели за стенкой этого склада — пять, десять минут — не помню. Перекрывая рев пламени, то и дело слышались выстрелы — в основном с другой стороны здания. Пару раз стреляли и во дворе. Когда мы наконец рискнули высунуться из своего убежища, всё здание уже было охвачено огнем. Мне показалось, что внутри кто-то мечется и зовет на помощь. Но кто мог уцелеть в царящем там аду?! Красные струи столбами поднимались вверх, с горящей кровли во все стороны с шипением сыпались искры. Казалось, даже сама черная обшивка неба раскалилась и пышет жаром. Мы с Кентисом, пригнувшись, пересекли двор. Несколько бетонных плит забора были повалены, и мы благополучно выбрались наружу. И тут нас заметили. Наверное, моя рубашка в отсвете пламени слишком выделалась в темноте. Неведомый наблюдатель выпустил автоматную очередь, и в нескольких сантиметрах от моих ног взметнулись фонтанчики грязи. Я растерялась и застыла на месте. Кентис оказался сообразительнее и нырнул в придорожную канаву, полную ржавой воды, увлекая меня за собою. Новая очередь аккуратно вспахала земляную насыпь. Всё казалось нереальным — пожар, стрельба, чьи-то смерти. Я сидела скрючившись в грязной яме, одергивала казенную ночную рубаху, пытаясь закрыть колени, и меня разбирал идиотский смех.

— Тихо ты… — шепнул Кентис. — Кто-то идет.

Я попыталась выглянуть, но он схватил меня за плечи.

— Лежи, иначе нас убьют.

— Кто это был? — спросил стоящий наверху человек, и я узнала голос Нартова.

— Пашка, это же я! — с воплем я выскочила из канавы в одной ночной рубашке, по уши в грязи.

Наверное, я представляла зрелище настолько замечательное, что приятель Нартова забыл нажать на спусковой крючок.

— Пашка, ты что, меня не узнаешь! — я протянула к нему руки.

Кажется, он всё-таки узнал меня. Во всяком случае, оглядел с головы до ног и усмехнулся. Или это показалось мне в красном отблеске пожара?..

— Кто с тобой? — спросил он, не торопясь однако прийти в мои объятия.

— Никого… То есть только Кентис.

— Дура, — донеслось из канавы.

— Пашка, нас чуть не убили! — завопила я. — Какое счастье, что я тебя встретила!

— Прикончи, — тихо и отчетливо повелел Павел своему напарнику.

«Как?!» — хотелось крикнуть мне, но в легких почему-то не стало воздуха. Его и вокруг не осталось ни капли — я лишь беспомощно разевала рот, и в горле у меня что-то хрипело и булькало.

Тосс в нерешительности повел в мою сторону стволом автоматом.

— Что, и ее тоже? Ведь это Ева…

— К сожалению. Мы не можем оставлять свидетелей.

Кентис вскочил и побежал вдоль дороги, петляя как заяц. Тосс послал ему вслед короткую очередь. Промазал. Еще одна очередь. Опять мимо. А я стояла рядом с ним не в силах пошевелиться…

 

12

Сразу после звонка Старику Орас поехал к инвалидному приюту. Сначала он хотел взять с собой двоих охранников, но потом передумал. После случая с Толиком он больше никому доверял. Когда земля уходит из-под ног, не стоит рассчитывать на чью преданность. С ним ехал лишь Семилетов. Не потому, что Орас особенно полагался на нового товарища, а лишь для того, чтобы тот не сбежал. У Ораса был собой пистолет и две сменных обоймы. До последнего Андрей надеялся, что стрелять не придется.

На карте десятилетней давности он отыскал вторую дорогу, ведущую к складам бывшей фирмы «Околасс». Теперь, когда компания прогорела, надобность в этой дороге отпала. И среди запущенных и уже несколько лет невозделанных полей змеилась точно такая же заросшая полузабытая дорога. Новенький «Форд», только что приобретенный взамен безнадежно разбитого, кряхтел, подпрыгивая на бесконечных ухабах. К счастью, после солнечного дня лужи подсохли, иначе машина рисковала застрять в непролазной грязи.

Орас подъехал к зданию уже после полуночи. По его расчетам, милиция должна была появиться с минуты на минуту. Оставив Сергея в машине под прикрытием разросшихся молоденьких березок, сам он подошел к бетонному забору. После разорения фирмы остатки былого имущества разворовывали долго и рьяно, выносили всё, что можно было выносить, через бреши в заборе. Одна из дыр, наскоро заделанная гнилыми досками, сохранилась и по сей день. Орасу ничего не стоило отогнуть доску и пролезть в образовавшуюся щель. Он никогда не считал себя человеком робким, но и безрассудство было вовсе не его чертой. Скоро явится по наводке Старика ОМОН, и освободит пленников. Лезть самому на рожон не имело смысла. Орас здесь лишь на крайний случай. Старик должен понимать, что спасение мартинариев — это его последний шанс удержаться в кресле, и он поспешит. Орас всегда питал к Старику симпатию, хотя порой его раздражала способность мэра чересчур запутывать ситуацию и увлекаться интригами. Но сегодня прежние симпатии или антипатии уже не имели значения: обстоятельства сделали их невольными союзниками — тот, кто хотел уничтожить Старика, вел войну и против него, Ораса. Единственное, о чем в данную минуту стоило всерьез пожалеть, так это об уязвимости и слабости союзника.

Машины в самом деле появились: пять легковушек с джипом во главе подъехали в воротам фирмы. «Гранд чероке» с грохотом протаранил ворота и вкатился во двор. Все пять машин были из охраны мэра, и это удивило Ораса: охране мэра здесь делать было нечего. Во-первых — не ее епархия, во-вторых, они просто-напросто могли положить половину заложников вместе с похитителями. Орас собирался вернуться к машине и уже не скрываясь связаться по телефону со Стариком. Но он успел добраться лишь до бетонного забора, когда раздался взрыв. Инстинктивно Орас бросился на землю и прикрыл голову руками. К счастью, от падающих обломков его защитил железная коробка склада. Орас не успел еще подняться, когда рвануло во второй раз. Когда он наконец поднял голову, половина здания была объята огнем. Люди мэра не собирались освобождать похищенных. Выругавшись, Орас бросился к зданию. По странному совпадению, в этом крыле прибывших штурмовиков не было видно. Орас огляделся. Одна половина корпуса почти не пострадала от взрыва — лишь из окон вылетели стекла и между бетонных плит разбежались паучьи лапы трещин. Но пока здание держалось и не собиралось падать. Сбоку, переламываясь в пролетах, бежала наверх хлипкая металлическая лестница. Орас подпрыгнул, ухватился за нижнюю ступеньку, и подтянулся.

«Хорошая физическая форма никогда не помешает», - усмехнулся он про себя, гордый своей ловкостью.

Он поднялся на один пролет. Дверь, забранная решеткой, и за ней никакого движения. Мертво. Он стал карабкаться дальше. Ему казалось, что серая шершавая стена мелко вибрирует в такт грохоту его ботинок по железным ступеням. Новая дверь — на этот раз сплошная, и опять — внутри тишина. Он на всякий случай толкнул ее плечом. Разумеется — заперто. Наконец — третий этаж. И здесь его будто накрыло душной волной — ужасом и отчаянием людей, приговоренных к смерти. Орас дернул дверь. Закрыто. Он вытащил пистолет и дважды выстрелил — замок разлетелся, и Орас вломился внутрь. Воздух в коридоре был сизым от плывущего из горящей части здания дыма. Где-то невдалеке несколько человек орали и барабанили кулаками в двери. Насколько можно было хоть что-то различить сквозь синеватый флер дыма, коридор был пуст. Орас побежал, ориентируясь не столько по зову голосов, сколько по плывущей навстречу знакомой волне энергопатии. Он старался сдерживаться и не поглощать всё без остатка — для успеха в сегодняшнем деле ему хватило бы и десятой части того, что изливалось сквозь запертые двери.

— Отойдите! — крикнул он, добравшись первой импровизированной тюремной камеры. — Отойдите подальше, или я могу кого-нибудь ранить!

Он не знал, поняли его обезумевшие пленники за дверью, ждать было некогда, и он расстрелял этот замок точно так же, как и первый.

Внутри кто-то взвизгнул — то ли его задела пуля — то ли просто от ужаса. Когда дверь распахнулась, какой-то обезумевший мужчина — по виду истинный Геркулес, с мощным торсом и огромной головой, вывалился наружу и помчался по коридору.

— Не туда! — заорал ему вслед Орас. — Там убьют!

Но пленник ничего не слышал, и скрылся за поворотом. Двое других, напротив, выбрались в коридор осторожно, прижимаясь к стене и по мышиному поминутно оглядываясь. Двое немолодых мужчин в каких-то уродливых полосатых пижамах, отчего казалось, что их выпустили из дома умалишенных.

— Идите к пожарному выходу, — Орас подтолкнул обоих в спину, и они молча, как болванчики, закивали в ответ, и так же опасливо, прижимаясь к стене, принялись красться по коридору, куда им указали.

Орасу очень хотелось подтолкнуть их в спину и крикнуть: «Быстрее!», но он лишь махнул рукой и заспешил к следующей двери. За ней была тишина — ни звука — то ли обитатели мирно спали, не слыша взрывов, то ли внутри никого не было. К тому же изнутри не истекало ни капли энергопатии. Скорее всего, комната в самом деле была пуста. Если только… Да. Если только погонялы не выжали ее обитателей до последней капли, как губку.

Орас, секунду поколебавшись, разбил двумя пулями и этот замок. Ему повезло — как и положено везти истинному князю: это оказалась кладовка, набитая всевозможным инструментом. На стенке, заткнутые за длинную планку висели в ряд молотки, стамески, пилы и, главное, то что нужно было сейчас Орасу больше всего — гвоздодер, полуметровый фомка-взломщик. Схватив ломик, Орас вновь кинулся в коридор.

Теперь он крушил простенькие замки камер одним ударом — незачем было тратить драгоценные патроны. За ближайшей дверью сидели три женщины. В первую минуту Орасу показалось, что одна из них Ева. Но он тут же понял, что ошибся: пленница была ниже Евы на целую голову. Он кинулся ко второй двери, всё еще надеясь, что впитанная энергопатия, переплавившись в удачу, выведет его к Еве. От плывущего по коридору и густеющего дыма он поминутно кашлял, глаза слезились. Но он выломал все шесть дверей — не считая двери кладовки — и выпустил пленников. Евы не было. Он добрался до конца коридора — перед ним была торцевая дверь, скорее всего, судя по ее расположению, ведущая во вторую половину здания. Орас заменил расстрелянную обойму в пистолете на новую и уже собирался открыть дверь, но остерегся. Прежде, чем толкнуть дверь, он приложил к ней ладонь. Дверь была не просто теплой — горячей. За ней бушевало пламя — сомневаться не приходилось. Дальше пути не было.

— Они там! — крикнул кто-то у него за спиной.

Орас оглянулся — к нему бежал высокий черноволосый человек. Даже сквозь сизую пелену дыма Орас узнал его — Юра, гость несостоявшегося писателя Мартисса.

— Кто — они?

— Ольга. И Ева…

Он протянул руку и хотел открыть дверь, но Орас не позволил.

— Там огонь, — только и сказал он, отступая и оттаскивая Юрия от дверей.

Впрочем, тот не особенно и сопротивлялся.

— А как же они? — пробормотал Юрий растерянно.

Орас прислушался — но не к звукам, а к потоку энергопатии, который продолжал литься из горящей половины здания. Человека менее опытного эта медленно растекающаяся волна могла бы сбить с толку и заставить поверить, что за дверью ждут помощи десятки еще живых людей. Но Орас знал, что в момент гибели, особенной такой мучительной, энергопатия выбрасывается мощным потоком, и еще несколько часов — а иногда и дней — после смерти человека остается в атмосфере не поглощенной. Князья Лиги называют это постмортальным синдромом — кажется, Старик сообщил ему об этом во время праздничного обеда. Любая энергопатия имеет свой вкус и запах — эта пахла горелым мясом и имела вкус перетопленного жира.

— Уходим, — сказал Орас и повернул назад к выходу на пожарную лестницу.

Юра поначалу последовал за ним, но уже возле самой двери остановился и покачал головой.

— Я должен ее спасти, — пробормотал он, но в голосе его не было той сумасшедшей страсти, которая может заставить человека броситься в горящее здание.

— Как хочешь, — Орас был уверен, что дойдя до ТОЙ двери, Юрий так и не откроет ее.

Когда он спустился вниз, никого из мартинариев не было во дворе. Зато навстречу ему бежал человек в камуфляжной форме. Ствол автомата был направлен Орасу в грудь. Человек был всего в нескольких шагах, Орас видел, как тот жмет на спусковой крючок, но выстрелов не было — заклинило затвор. Патроны тоже повинуются удаче. Орас поднял руку и выстрелил незадачливому стрелку в лоб почти в упор. Плеснуло красным во все стороны — он где-то это видел когда-то, а потом позабыл. Не смерть — подобие смерти… разбитая бутылка вина на асфальте.

Орас повернулся и, протиснувшись в щель между железными коробками склада, очутился возле забора. Однако не в том месте, где входил — перед ним валялась опрокинутая взрывом бетонная плита. Он перебрался через нее и зашагал по влажной рыхлой земле к дороге. Он знал, что идет в нужном направлении. Удача вела его за руку как заботливая мамаша ребенка. Он знал это чувство, во все ответственные минуты жизни с ним случалось подобное.

Он увидел человека в камуфляжной форме на дороге. А рядом женщину в чем-то грязно-белом — то ли платье, то ли халате. Второй штурмовик палил из автомата в бегущего человека. Орас ни минуты не сомневался. что эта женщина — Ева. Она его не замечала. Она смотрела на убийцу. А потом бросилась к стрелку, будто хотела голыми руками вырвать автомат из рук. Сейчас боевик повернется, и от Евы останется лишь клочья изувеченной плоти. Но человек в камуфляже не торопился — к чему торопиться, когда на тебя наскакивает сумасшедшая баба? Он пнул истеричку ногой в бок и… Орас оказался быстрее, и всадил все оставшиеся в обойме пули в обтянутую пятнистой тканью спину.

В следующую секунду он был уже рядом с Евой и сгреб ее в охапку. Она была слишком тяжела, чтобы нести ее на руках, и он просто поволок ее за собою. И тут вновь началась пальба. Кто стрелял и откуда — разбирать было некогда. Орас, по-прежнему волоча свою живую добычу как мешок, нырнул в придорожные чахлые кусты. Но вряд ли они могли там укрыться. Еще один штурмовик, выскочив из ворот приюта, палил им вслед. Орас нажал выстрелил, но последовал лишь сухой щелчок. Чуда не произошло. Патронов в обойме больше не было. И новой обоймы — тоже. Но удача, в отличие от него, помнила о том, что он взял с собой лишь две обоймы — из ворот приюта выкатился его собственный «Форд» и поддал стрелка под зад. Тело, подпрыгнув, перекатилось по капоту и благополучно отлетело на обочину. А «Форд», взвизгнув тормозами, остановился возле своего владельца. Орас спешно раскрыл заднюю дверцу, запихал внутрь Еву и забрался сам.

— Я подумал, что вам нужна помощь. — сказал Сергей.

«Это я подумал, что мне нужна твоя помощь», - мысленно поправил его Орас.

— Там впереди… Кентис… — сообщила Ева.

Последний кусочек мозаичной картинки лег на свое место. Он был богом, управляющим происходящим. Только князьям знакомо это ни с чем несравнимое чувство всемогущества. В эту ночь он мог спасти любого несчастного и любого подонка победить. Энергопатия, пахнущая горелым мясом, гарантировала ему успех.

— Андрюшенька, неужели это ты, — заревела Ева и бросилась ему не шею.

От нее пахло потом и дымом. Но, обнимая ее, Орас не испытывал отвращения.

 

13

«Мастерленд» в этот час был еще открыт — он весь переливался огнями — лишь с рассветом веселье в нем затихало. Из расположенного на холме ресторана — остряки давно переименовали эту возвышенность в Лысую гору, — был отлично виден горящий инвалидный приют и яркое зарево, окрасившее небо. Разгоряченные вином посетители Мастерленда собрались на площадке мраморной лестницы, откуда лучше всего был виден пожар. Никто толком не знал, что горит, но всем было несказанно весело.

Две девицы, как и положено посетительницам Мастерленда, абсолютно голые, несмотря на довольно ощутимую ночную прохладу с видимым удовольствием смотрели на пожар. Одна, очень худая, была жгучей брюнеткой, вторая, полнотелая — огненно-рыжей.

— А пожарные еще не приехали, — сказала рыжая.

— Не приехали, — поддакнула ей чернявая.

— Какой великолепный поток энергопатии, — причмокнула Карна.

— Восхитительный, — поддакнула Желя.

— Этот тип, который хочет занять место Старика, действует энергично.

— Даже слишком.

— Великий Ординатор наверняка сместит Старика и назначит ординатором…

— Никого он не назначит, — перебила Желя. — Некуда назначать. Зачем ординатор без ордината, а?

— И то правда, — отозвалась Карна и на минуту замолчала, делая вид, что любуется красным заревом на фоне ночного неба. — Но всё же ты не права… мартинарии — вещь восполнимая. Был бы князь, а мартинарии всегда найдутся.

— Дилетанты, — фыркнула Желя. — Далеко ли можно уехать с дилетантами?

— Смотря какой князь, — задумчиво проговорила Карна. — Этот — самый необыкновенный…

— Нам нужен другой, — напомнила Желя. — Или ты забыла?

— А если не выйдет? Я всегда сомневалась в жизнеспособности этого плана. Слишком сложно. Сложные системы быстрее выходят из строя. Я бы выбрала самое простое решение.

— Я бы выбрала Ораса, — вздохнула Желя. — Он мне нравится.

— К счастью, твое мнение ничего не значит…

На площадке раздавались хлопки, похожие на выстрелы — но это всего лишь вылетали пробки из бутылок с шампанским. Звон бокалов и смех слышались со всех сторон — отдающая запахом горелого мяса энергопатия достигла Мастерленда, и ее тяжкий дух вызвал нелепое судорожное веселье у подвыпивших и утомленных развлечениями людей. Среди посетителей нашлась пара-тройка способных к поглощению, остальные же тешили себя иллюзией, что тоже способны на многое.

Лишь Карна и Желя понимали смысл происходящего. В инвалидном приюте сгорало настоящее и будущее города…

В тот момент, когда золотое пламя над корпусами залило все небо, в городе на Вознесенском проспекте рассыпался дом. Жильцов в нем не было — здание расселили и начали капремонт, да деньги иссякли, и оно уже около года стояло пустынное, затянутое плотной зеленой сеткой. Здание осело совершенно бесшумно, в одно мгновение превратившись из пустооконной коробки в плотную груду кирпича и штукатурки, погребя под развалинами двух бомжей, ютившейся в пустой квартире на первом этаже.

Но никто не связал эту аварию с пожаром в инвалидном приюте.

 

14

Катерина неподвижно сидела в кресле. Ее черные волосы спутанными прядями рассыпались по плечам. Она не умывалась, и вчерашняя краска потеками испятнала лицо. Катерину лихорадило, и потому она куталась в пушистый плед, хотя в комнате было тепло, почти жарко.

Когда Орас вошел, Катерина едва приметно вздрогнула. Но продолжала сидеть, глядя в одну точку. Он прошел мимо нее, как мимо пустого места, и демонстративно направился к телефону. Она вздрогнула, когда он спросил: «Больница? Да, пожалуйста… Меня интересует состояние Олега Ораса.» Голос отвечавшего в трубке звучал слишком громко и — как показалось Катерине — радостно.

— Пришел сегодня утром в сознание? Отлично! — воскликнул Орас.

Голос его ликовал. Голос победителя.

— …да, этого человека прислал я, он будет находиться с Олежкой всё время. Да, и медсестра тоже… — Орас отхлопывал по столу некое подобие марша. — Я хочу забрать сына как можно быстрее… Сегодня нельзя? Тогда Семилетов останется… Да, он охраняет Олежку. У меня есть все основания считать, что его хотят убить. Да, я знаю, что Ольга Степановна погибла. Пусть врач войдет в курс дела, но без моего согласия ребенку не должны назначать лекарства и делать какие-то процедуры… Что?.. Да, я имею право. Ну и снимайте с себя всякую ответственность — мне плевать.

Он повесил трубку и повернулся к Катерине. Она ничего не спросила. Он прошелся по гостиной, пощелкал пальцами по хрустальным подвескам на бра — сколько же стоила вся эта дребедень, просто немыслимо — потом с наслаждением смахнул на пол фарфоровую вазочку, всегда раздражавшую его своей вычурностью. И наконец остановился перед своей супругой.

— Ты слышала — Олежку скоро привезут сюда.

Катерина едва заметно кивнула.

— Так вот, я хочу, чтобы к этому времени тебя здесь не было.

Она приподняла голову.

— То есть?.. — переспросила Катерина очень тихо, едва шевеля губами.

— Хочу, чтобы ты собрала вещички и умотала, — Орас умел быть груб. — Завтра я подам на развод. Причина, разумеется, твоя измена.

— Что за глупость? — Она пожала плечами. — Ты же знаешь, что у меня нет любовника.

— Придумаешь. На свой выбор. Или милиция начнет расследование преднамеренного убийства. И ты прекрасно знаешь, что ЭТО ТАК.

Катерина попыталась скорчить презрительную гримасу.

— У меня есть свидетели, — Орас добивал ее с наслаждением. — Когда я узнал об этом, мне захотелось сразу же передать тебя в руки следствия. Но потом, вообрази, стало тебя жаль, — этим «жаль» он резал ее без ножа.

Ему показалось даже, что в воздухе распространяется неприятный больничный запах и, ощутив сильнейший выброс энергопатии, сделал над собою усилие, чтобы не поддаться соблазну и не проглотить эту боль, смешанную с ядом. Он лишь отметил про себя, что ощущает энергопатию Катерины впервые. До этого — за много-много дней их пребывания друг возле друга — никогда.

Но она уже справилась с собой.

— Это всё, что ты хотел сказать? — равнодушно спросила Катерина.

— Тебе этого мало? — пожал плечами Орас. — Могу добавить: согласно брачному договору всё имущество остается мне, а ты получаешь лишь гроши, оставшиеся на твоем личном счете, и дом за Круговым шоссе.

— Ага, а если меня посадят на десять лет, то в этом случае я ведь не утрачу права на твои деньги, а? Я права? — она оскалилась, будто хотела укусить. — Дерьмоед, ты продаешь собственного сына…

Он размахнулся и уже готов был ударить наотмашь, но вовремя опомнился и, стиснув кулак, опустил руку. Он понимал, что Катерина вынуждает совершить его поступок, который потом он будет стыдиться.

— За удовольствие увидеть тебя на скамье подсудимых я бы отдал и половину состояния, — ответил он, — но в этом случае Олежка услышит показания свидетелей о том, как его собственная мать — ведь он до сих пор не знает, что ты ему всего лишь мачеха — толкнула его под машину.

— Если он вообще что-нибудь ЗНАЕТ сейчас, — уточнила она.

— Не волнуйся, он будет абсолютно здоров. Со временем.

Орас смотрел на нее снисходительно и брезгливо, он был уверен, что победил в самой трудной схватке в своей жизни.

— Теперь послушай, что я тебе скажу, — она не изменила ни голоса, ни позы. — Неужели ты думаешь, что всё это, — она взмахнула рукой, обводя засилье крикливой мебели в гостиной, — нажито за счет твоих жалких попыток воровать энергопатию у Старика и его ордината? Ошибаешься! Ты бы не стал первым человеком в городе без моей помощи!

— Твоей помощи? — насмешливо переспросил Орас. — Неужели ты мартинарий? Вот бы никогда не подумал!

— Перестань дурачиться — ты выглядишь идиотом! Разве я похожа на ничтожных?! Я — князь Лиги!

— Князь Лиги? — обалдело переспросил Орас.

— И этот тайный лагерь, который ты уничтожил, работал на тебя и твой успех.

— Я никого не убивал!

— Помог уничтожить. Это одно и то же. Неразличимая грань, которую люди душевно сломленные любят обсасывать, как соломинку от коктейля. А ты, я вижу, вообразил, что достаточно вытащить с того света своего звереныша, и успех вернется к тебе. Дурак! Ты сам вырыл себе яму. Ты прав: мне в этом доме делать нечего. Через несколько месяцев ты станешь заурядным мартинарием с женой-шлюхой и дебилом-сыном.

— Но ребенок-то при чем!

В голове его всё мешалось: мысль, что он был вампиром-людоедом, а теперь из-за него погибли десятки людей, его поразила…

— Мне надоела твоя примитивность, — голос Катерины постепенно набирал силу, а лицо оживилось, красные пятна выступили на щеках. — Мне давно хотелось взять всё в свои руки. Что так и будет — я знала с самого начала. Нас больше ничто не связывает…

— И поэтому ты отказалась… — прервал ее Орас, но не договорил, махнул рукою, потому что и так уже догадался.

— Разумеется, — Катерина снисходительно улыбнулась. — Неужели ты наконец понял? Я не хотела связывать себе руки, дорогой. Мне ни к чему уязвимость. Человек, решивший завести ребенка, всегда должен помнить, что его можно в любой момент ткнуть мордой в грязь. В твоей броне счастья это оказалось самым слабым местом. Еще чуть-чуть, и я бы устранила тебя окончательно. Но ты оказался на удивление живучим. Твоя плебейская натура одержала верх.

— Выходит, эти пожертвования на сирот и инвалидов… — пробормотал Орас, и опять замолчал, сам же отыскав ответ. — Нет, ты лжешь! — закричал он в ярости. — Какой ты князь! Я бы почувствовал поток энергопатии, плывущий в твою пасть. Два князя рядом — это невозможно!

Катерина расхохоталась.

— О, я была осторожной, я лишь подбирала крошки с твоего стола, и мне лично этого хватало. В экстренных случаях к моим услугам был инвалидный приют и пара-тройка дойных коровок — я предпочитала поглощать энергопатию на месте, чтобы ни одной драгоценной капли не пролилось. В остальном я работала на Лигу и ждала своего часа. Мне велели увеличить поток энергопатии — я его увеличила. Если бы не этот идиот Нартов, который уничтожил весь лагерь… — Катерина не договорила и поднялась.

— Ага, ты мечтала занять место Старика и возглавить ординат!

— Сегодня ты необыкновенно догадлив, хотя обычно не видишь дальше своего поварского колпака, — она шагнула к двери. — Где же твои менты? Почему не бегут за мной? Почему не вяжут?

Орас рассмеялся:

— А ты-то теперь кто? Твой тайный лагерь уничтожен. Ты — пустышка, оболочка, шкурка ящерицы, пустая личинка… — Он выкрикивал сравнения, и краска медленно отливала от лица Катерины, нервная дрожь вновь охватила ее тело. — Я всегда чувствую, чью энергопатию поглощаю. Так вот: из этого лагеря ты хлебала сама со своей кодлой — иначе бы я давно расшифровал твою контору. Каждый из нас жрал свое согласно вкусам. И не воображай, что твоя примитивная ложь может меня обмануть. Теперь иди, и не забудь помыть за собой грязную посуду. А я посмотрю, что ты сможешь сделать, не имея ни палачей, ни жертв, ни моих денег, плюясь во всех ядовитой злобой. Да ты просто сдохнешь под забором!

Катерина бросила на него яростный взгляд и выскочила из гостиной, хлопнув дверью. Орас медленно опустился в кресло. Он устал, будто только что провел тяжелый и изнурительный бой, но не был уверен, что одержал победу. Прежде он жил легко и напористо. Он мог позволить себе ошибки и некоторую жестокость, которую пытался компенсировать иронией и подачками нищим. Слова Катерины задели его за живое. Можно вложить чужую боль в картины и музыку — и это покажется возвышенным и достойным подражания. Но запекать страдания в булочки — это выглядело слишком унизительно. Его дело, единственная подлинная любовь его жизни, вдруг показалось ему отвратительным.

Он почувствовал, что вновь проигрывает. Да, он вернул себе сына, но тот, возможно, на всю жизнь останется калекой. Он взглянул на свое сердце и не нашел в нем прежней силы — оно зияло огромной дырой, пересохшей озерной котловиной. И он не знал, чем наполнить его и утолить боль. Ева? Ее имя мелькнуло и растаяло. Вряд ли его чувство к ней можно назвать любовью, хотя в эту ночь он рисковал жизнью ради нее. Но и ради абсолютно чужих людей он тоже готов был рискнуть. Тут можно было выжать лишь несколько капель, а требовалась целая река, чтобы затопить душу.

Он тряхнул головой и до боли сжал кулаки. Нет, его так не сломать… Неужели кто-то воображает, что может победить его, лишь потому, что на минуту боль переполнила его сердце?!

— Что, совсем тошно? — услышал он насмешливый голос Кентиса.

Тот без стука ввалился в гостиную и уселся в кресло напротив Ораса.

— Не надо сдаваться, князь. Как там… «И только воля говорит: — „Иди!“» прежде это было моим любимым стихотворением. Я шептал его на ночь как молитву, и это помогало. «Умей поставить в радостной надежде на карту всё, что накопил с трудом… [5]Р. Киплинг.
» Как верно сказано, а? Правда, мы копили не трудом, хотя и с упорством, страдания наших мартинариев. И всё утратили! Теперь даже не ясно, кто возглавит ординат, если таковой вообще сохранится.

— Возглавит ординат? — переспросил Орас. — Но Старик…

— Старик разбит параличом и сейчас пребывает в больнице в тяжелейшем состоянии. Скажу, прижимая палец к губам — пусть он умрет. Потому что встать у него нет шанса. Ты, верно, думаешь, что я спятил, коли говорю такое? Нет, просто изображаю, что мне очень больно. А все знают, что я плохой актер — ты уж извини… Временно кто-то из нас двоих должен стать князем Лиги, если мы не хотим, чтобы наш ординат ликвидировали и оставшихся мартинариев передали иным в подчинение. И надо решить, кто: я или ты.

— Какой же из тебя князь! — усмехнулся Орас.

Внезапно он почувствовал прилив силы, но волна эта шла не изнутри, а извне, и он понял, что алчная его душа инстинктивно всосала радостно-горькие капли энергопатии.

— Увы, ты как всегда прав, — вздохнул Кентис и, подавшись вперед, проговорил скороговоркою. — А я так торопился, бежал, ни с кем не разговаривал и старался никого не коснуться душой, чтобы донести тебе свою боль. Ты выпил ее уже, да? Да?! — Он рассмеялся, и смех его, усиливаясь, перешел в звериный бесслезный вой.

Кентис схватил Андрея за руки и изо всей силы стиснул запястья, будто боялся, что хоть одна принесенная капля прольется мимо Орасовой души.

 

15

Ванна в доме Ораса напоминала бассейн. Я наполнила ее до самого бортика и погрузилась в воду. Ожоги тут же занялись болью с новой силой. Но, глядя на черный кафель с золотым обводом, можно вытерпеть всё что угодно. Черт возьми, почему у мартинариев никогда не бывает таких ванн?

С сожалением я покинула чернокафельное чудо и перешла в комнату, просторную и почти пустую. Тисненые обои на стенах напоминали старинный расписной шелк. Трюмо, с высоченным, до потолка, зеркалом помещалось в углу, и оттуда, из сверкающей золотом глубины, на меня скалилась красная, будто ошпаренная физиономия с расцарапанным носом и узлом мокрых волос на макушке. Я накинула край махровой простыни на голову и прикрыла лицо на восточный манер, оставив узкую щелку для глаз. Так, пожалуй, я выгляжу лучше. Маскировка была произведена вовремя: дверь распахнулась, и толстая тетка, видимо, прислуга, армейским шагом вторглась в комнату и швырнула на кровать ворох каких-то тряпок, скорее всего, белье и одежду.

— А Олежка-то наш жив! — воскликнула она, всплеснув руками. — Кто бы мог подумать!

— Но он и был…

— Что был-то! Куском мяса был. А теперь, говорят, очнулся. Господин Орас в больницу только что звонил, так ему прямо и сказали: в себя пришел. Ясно? — Она погрозила неизвестно кому пальцем и промаршировала к двери.

Я упала на кровать, пораженная обвалом событий. Зачем я теперь нужна Орасу? Он вернул всё, что хотел. У него жена, сын, его дело. Ему больше не грозит опасность стать мартинарием. А мне остается только страдать — и чем больше, тем лучше. Мысль об этом вызывала странное чувство, похожее на радость. Есть наслаждение в том, чтобы пересилить себя, скрутить душу в бараний рог и оторвать от самого милого…

Да, горько-сладко так думать, но в глубине души я знала, что ничего подобного делать не стану. Наверное, каждый может страдать лишь до определенного предела. Есть нечто такое, что, утратив, мы попросту теряем себя. Прежде я восхищалась Кентисом, но он всего лишь играл в страдание, оберегая главное, что питало его душу. И я, как ни пыталась стать сильнее и лучше, не могла отказаться от своей любви. Пусть Орас выгонит меня — сама я просто не смогу уйти. А вдруг мой ребенок — от Андрея? Ведь может быть такое! Я буду каждый день молиться, чтобы это оказалось именно так.

И это неправда, что Лига может умереть. Она всегда будет, потому что есть высоты, на которые поднимает только она. И та энергопатия, что рассеяна в воздухе и земле многовековой татарской плеткой и секирами доморощенных палачей, те страдания, о которых писал еще Шлихтинг, питают нас и поднимают вверх, иначе мы давно бы умерли, задохнувшись от боли.

Дверь вновь распахнулась, и на пороге появился Орас:

— Я еду в больницу. Быстро одевайся — у тебя отвратительный ожог на руке.

— А как же… — я запнулась — мне не хотелось называть Катерину по имени.

— Она уехала, — ответил Орас без промедления, демонстративно отказываясь от прекрасной возможности меня помучить. — Навсегда, — и добавил. — У тебя есть пятнадцать минут, чтобы одеться. И можешь не краситься — никакая косметика тебе сегодня не поможет.

Он захлопнул дверь. А я, ошарашенная, продолжала сидеть неподвижно. Неужели в самом деле все будет хорошо? Неужели это возможно?

На радостях я показала зеркалу язык. Мне очень хотелось, чтобы это было вовсе не зеркало, а экран, через который Великий Ординатор наблюдает на своими мартинариями-рабами. Ему всегда будет, за кем наблюдать. Даже, когда наконец жизнь сделается хорошей и покойной, мартинарии всё равно будут запрокидывать голову вверх, чтобы солнце жгло им глаза и вызывало слезы…