Домашнее задание

Мне задано – отсутствие гостей,

три сигареты, маленькая дача.

И одиночество не то чтобы острей,

но как-то проживается иначе.

Что принесет исходных данных блок

(еще добавить полное бескнижье

и духоту – бессонницы залог.

Так душно, что стропила стали ниже)?

Отвычка быть с собой наедине.

Не то чтоб скучно – странно, непонятно.

Так часто не хватало суток мне,

и вот – незаполняемые пятна.

В саду возиться, пить вторичный чай,

на чердаке разглядывать обои,

шум каждой электрички отмечать

и к вечеру поссориться с собою.

Трава цветет и всякие цветы,

и у соседей черная собака.

Две сигареты. Над сараем дым.

Соседи мусор жгут в дырявом баке.

Мне б научиться мыслить глубже, вдаль,

дырявых баков не бросать напрасно.

Одна осталась сигарета. Жаль.

Долой расчеты. Выкурю всю разом.

 

«О себе, всё о себе, и всё-то – ложь…»

О себе, всё о себе, и всё-то – ложь

о продавленных пружинах мировых.

Научиться жалкой речи у травы,

собирала: собирать – не соберешь.

Эта легкость – наказанье, память, лень.

А по сердцу – мимо сердца, всё одно.

Кольцевой маршрут, вагончик заводной,

за окном обрубки черных тополей.

Дай мне руку – опереться и сойти.

Научи необескровленным словам.

Но и этот полустанок проплывал.

И опять всё о себе, не по пути.

 

«Ты послушай, какая струна там поет, о чём?..»

Ты послушай, какая струна там поет, о чём?

Никого на шесть соток рядом – лишь я и дом.

Одиночеством снова лечусь, но привычно слух

электричку отметит, идущую после двух.

Поднимает щетки пион, сквозь кирпич – трава.

Если полешь на солнце, кружится голова.

Вот еще эту грядку – и можно перекурить.

В монотонной работе блаженней всего корысть

отвязаться от мыслей, гудящих, как шмель в стекло.

И неровным квадратиком время на стол легло.

Сквозь цветные осколки – прилипчивый майский ############################################################ бред —

на веранду несется окрашенный желтым свет.

Ты послушай, дом, поведи чутким ухом стен!

Раскачался звук, поднялся змеей на хвосте.

 

«В огромное кресло запрятаться с пледом…»

В огромное кресло запрятаться с пледом,

капризничать (чаю спросить, отказаться,

просыпать таблетки), надеясь, что бледность

достаточный повод вечерних вакаций,

достаточный признак болезни и нервов.

Открыть детектив, подсмотреть окончанье.

Вот то-то вокруг захлопочут, наверно,

вот то-то заходят неслышно, печально.

Примчатся друзья, принесут шоколада,

ликера, бананов, персидскую кошку.

Послав всех на кухню звонить в «неотложку»,

всё выпить и съесть.

##############################После кошку погладить.

 

«Я так люблю внезапные подарки…»

Я так люблю внезапные подарки,

которые разбрасывает жизнь,

то запахом сосны, то снегом ярким

мне говорит: люби,

############################## меня держись!

И никакая грязь запущенной больницы

не вычеркнет меня и не собьет,

пока чирикает смешливая синица,

уверенная, вот она – поет.

 

Старая веранда

Дом бывает домом тогда,

когда прячется за поздней дорогой в снегу.

И рвешься туда, и страшно, и на бегу

в легких покачивается вода.

Сад весною вставал на крыло.

Воротись… По дороге все окна зажженные – дом.

Я не помню, где мой, за которым окном.

Было тепло, и прошло

много лет, а кукла спала.

Мы пили чай – за малиной стол,

и в горошек-блюдечко падал листок,

по утрам веранду сжигал восток

на цветной стороне стекла.

##########Вот и сжег.

 

«А море осталось прежним…»

А море осталось прежним,

Да я-то к нему не езжу.

И небо одно над нами,

но ночь там богаче снами.

В них розовые креветки,

бугорчатые крабы

и всякие дикие рыбы

в коралловых булькают ветках.

И выше – песок, а выше —

инжир осыпает крышу,

и пьющие персик осы,

и ослик длинноволосый.

Фотограф бредет по пляжу,

при нем обезьянка и сумка,

и пляж дернет шкурой сонно,

когда на нем ветер спляшет.

Наверное, на полустанках

состарились шумные тетки,

ведерки свои истерли

с картошечкой и сметанкой.

Состарились ждать приезжих.

А море осталось прежним —

ни сини не меньше, ни соли.

Приснилось бы хоть, что ли.

 

«Только то и запомнила – свет не свет…»

Только то и запомнила – свет не свет,

пыль и мамины лекции на столе,

да громадный и белый от двери блеск,

и картинки нестрашные из Рабле.

Я, наверное, снова была больна

и, наверное, долго была одна.

Но не ждать никогда уже так легко,

ненавидеть горячее молоко

за пузырчатость пенки, за масла вкус.

Я теперь одна не боюсь.

 

«Куда ты, Нелли? Век кончается…»

Куда ты, Нелли? Век кончается.

Так уходили в девятнадцатом

в вуалях газовых красавицы,

чтобы в других веках остаться.

Плескалось время мореходное,

колеса по брусчатке тренькали,

и разносилась пыль пехотами

от деревеньки к деревеньке.

Но что – от кепки и до кивера —

проборы наклонять покорные?

Когда (бессмысленно?) покинула,

ей туш сыграли клавикорды.

Куда? И время занимается

через весну столетий серую.

Сыграй мне, электронный маятник,

по сбившемуся с цели сердцу.

 

«Вот я, средняя жена…»

Вот я,

средняя жена

(по принадлежности не мужчине, а к роду)

с трех сторон надежно окружена,

а четвертая – выход (и вход) к огороду,

плодоносящему в любую погоду —

череде смертей и рождений.

У каждой жены, когда тело свое разденет,

остается еще пелена.

Потому любая из нас неверна.

И дружочек лукавый, бес,

под нее нырнет или чрез,

и взойдет молодая луна.

У каждой есть свой последний этаж,

и вместо вопроса «быть иль не быть»

отвечаешь на «дашь – не дашь»,

обновляя ратушные столбы.

Вот тоска – всему госпожа.

Но каждая молится: пусть повезет,

не придется решать,

ждать подвоха со всех сторон,

когда кончается сон.

 

«Не оглянусь, потому что я – Эвридика…»

Не оглянусь, потому что я – Эвридика.

Потому что тебя почувствую в темноте,

как бы ты ни молчал за плечом.

########################################Притихла

ночь земли в звездно-розовой наготе.

Только я – позади, а твое неверье

пересилит мольбу протянувшихся рук.

Скоро. Скоро оглянешься. Вот подбираются звери.

И не звёзды – зрачков жадный круг.

 

«Откуда ты пришла, Мари?..»

Откуда ты пришла, Мари?

Какой пропел тебя рожок?

Здесь и звезда-то не горит,

а льет молочный порошок.

Здесь Север, здесь края Марусь,

прозрачных глаз, ленивых крав.

Назвать по имени боюсь,

из жаркой полночи украв.

Украв в прозрачный холод дней

шальной, тугой – не мой напев.

Но одиночество длинней,

чем песни бледных наших дев.

 

«Она была мне верна…»

Она была мне верна

не дольше трех дней в месяц.

Любимая. Шлюха. Жена.

Кастрат бы – и тот повесился.

Я слышал запах ее

от каждой башки матросской.

Соседское воронье:

– Бросьте, соседушка, бросьте.

Как шея ее тонка,

как жемчуг тяжел на шее

(кто тяжестью кошелька,

кто – плотью без подношенья).

На бедрах песок горит.

Ревнивый любовник – море.

Кто мертвую укорит,

вычернит в разговоре.

Прощал и ее, и всем.

К утру так веки невинны —

лучом в молоке, овсе.

Отсюда уже не видно.

 

«А признайся, Тезей, эта баба тебе надоела…»

А признайся, Тезей, эта баба тебе надоела.

Ты успел и узнать, и привыкнуть в дороге неблизкой.

Слишком многим она поступилась.

############################## Для женщины – смело

отдаваться самой, но победы теряется привкус.

Да к тому же обязан ты ей, что, приятель, не шутка.

Благодарность в любви для мужчины ######################################## тяжелый попутчик.

Сколь почетней спасать самому.

############################## Впрочем, бремя рассудка

(не скажу, что ума) дев уродует пуще,

чем массивные бедра: критянки же тяжеловесны,

ну а черные кудри подходят скорее для гривы.

Получив некий дар, подписал ты сомнительный вексель.

Подвернулся тот пьяница кстати, хмельной и игривый.

Пусть ведет ее в грот, оплетенный тугим виноградом.

Ей – наука и даже бессмертье в подарок, на откуп.

Что, Тезей, самолюбье задето? Да брось ты, не надо.

Баба с возу… и легче… ну, скажем, что лодка.

 

«Мой милый, не о нас расплакалась труба…»

Мой милый, не о нас расплакалась труба —

гуляет воздух в желтой батарее.

Вслух скажем – случай, про себя – судьба.

Шнурочек голубой на теплой шее.

В углу уже отбрасывает тень,

едва родившись, будущее злое.

Как пережить непрожитый наш день

и замереть на предпоследнем слове?

Но снег идет. Ладонь на грудь легла.

Какая белизна на белом свете!

Кем были мы, когда нас повлекла

чужая сила, первобытный ветер?

Торопишься одаривать, но чем?

На – стройное березовое небо.

И двери скрип сквозь тишину ночей,

которых – нету.

 

«Пересекая веранду по желтым кружочкам..»

Пересекая веранду по желтым кружочкам,

бабушка нам приносила ватрушки с черникой.

Тек фиолетовый сок из-под корочки жесткой,

в печке слегка подгоревшей (печку чинили).

Пальцы шершавые путались в тонких косичках,

бережно мыли коленку с извечной болячкой,

и угнездилась с ухватистым клювом привычка:

чтобы любили с утра и до века – а как же иначе?

Как это странно бывает, когда вырастаешь,

мир обнаружить уже не своим и не добрым.

Птица, куда ты летала? Прошляпила стаю.

Ш-ш, не ищи ни любви, ни знакомого дома.

Только цветет фиолетовым чертополохом

память о лете ушедшем в траве невысокой.

Если смотреть, не касаясь, то даже неплохо,

даже красиво – как соком на пальцы, как соком.

 

«В то далекое, в то счастливое время…»

В то далекое, в то счастливое время неведенья,

когда нам казалось, что мы навсегда свободны,

когда было холодно, солнечно, ветрено,

и «завтра» – крупней и ярче «сегодня»,

мы представить себе не могли, как потом все сложится,

мы швыряли солнце мячом по лужицам,

в проживании «начерно» не принимались невзгоды,

мы гораздо меньше зависели от погоды.

А в часах было больше минут, чем принято;

и законы физики вообще шалили,

если мир преломлялся солнечной призмою.

Жаль, что в «завтра» нас отпустили.

 

«Мы летим через август…»

Мы летим через август

в небе мокром озерном.

Еще хватит нам лакомств —

одуванчиков в дерне,

орошенных улиток,

нежнокожих лягушек.

Далеко – там, где плиты

ледяные покорны

неизвестным теченьям,

мы всклекочем о лучшем,

о чем – не разглядели.

Над кишением улиц

желтых, розовых, белых

мы слегка развернулись:

курс левей, город – бегло.

Мы летели над лесом,

над травою летели.

Как вставал Гусь над морем,

над холодным – горячий,

Круглый Гусь Агамойя,

темноту в клюве пряча.

На пространстве открытом

обеспечит ночлегом,

нас в полете хранит он,

сбережет и под снегом.

Что вы, гуси, галдите,

осень зля, беспокоя?

– Имя кличем! Глядите:

солнце-гусь, Агамойя!

 

«Пляшет гость, ходит кругом в окне…»

Пляшет гость, ходит кругом в окне,

а другой на чагравом коне

поспешает по вечерней заре,

ей до времени не перегореть.

Видишь, дом распахнулся по углам,

чтобы ночь вместе с нами могла

поиграть, густого выпить вина.

Золотую нитку с веретена

золотая перепелка навьет.

Положите с перепелкой вдвоем

на перину, на шуршащие льны.

А глаза от горьких слез солоны.

До утра нам столько жить! Сколько жить?

Петухам молчать – поди прикажи.

 

«Колечко, колечко…»

Колечко, колечко,

выйди на крылечко.

Ночью будили, расплетали косы.

Куда меня тянете, птички, – поздно!

Мохнатые птички, на крылышках звезды.

Колечко, колечко,

тонкие лапки.

На лапку веревку, да в воду.

Утонет птичка,

не умеет плавать.

Кто колечко вынул – водит.

Жарко, жарко косам,

жарко – не сгорели б,

с ледника лягушку – жарко голове!

Кто над березой

ходит по свирели,

по окошкам пляшет – баловень?

Не вяжите руки,

не ведите к лодке!

На ладонях кожу съело колечко.

Приносили хворост

ломкий да короткий.

Из огня, из жара на ладонь – олово.

К дощечке дощечка,

желтое крылечко.

– Пусть выручает,

с кем ночи летала!

Окурили комнаты, напитали чадом.

В лесу под вереском глазок открылся алый.