Спустя несколько месяцев…
Город Таркабулак находился на берегу исчезающего Аральского моря. Семеныч смотрел в иллюминатор. Огромная соленая пустыня постепенно вырисовывалась из-под облаков при снижении самолета. Мертвая часть суши с застывшей на ней песчаной рябью.
В аэропорту дул сильный сухой ветер. Казалось, и он был солоноватым на вкус.
Ранним утром дорога в город пустовала и создавала впечатление также умирающего окружающего пространства: редкие деревья, обширные степные равнины с малой растительностью.
В самом городе ощущение уходящей жизни немного рассеялось. Здания, бульвары, проспекты и узкие переулки, привычная глазу зелень деревьев и газонов – небольшой городок еще казался бодрым, несмотря на то, что на окраинах длинные улочки с одноэтажными домами не могли скрывать просвета в бело-желтое унылое однообразие песков.
Такси остановилось около гостиницы. Мужчина в строгом костюме подал стройной девушке руку, помогая выбраться из машины. Провел в холл, усадил на диван и только потом вернулся за вещами.
Расплатившись и отпустив такси, Семеныч стоял и смотрел вдаль. Вновь неясная тревога овладела им. За последний год сумасшедшие и бурные события не давали Семенычу опомниться, проанализировать происходящее. Точно он находился в неспокойном океане с сильными волнами, которые боролись друг с другом, вздымались, пенились, и на недолгие мгновения утихали, чтобы снова набрать высоту и беспощадно взволновать водную поверхность.
Но сейчас пространство внезапно замерло, как засыхающее Аральское море. И лишь растерянный ветер, в отчаянии пытался разогнать пустоту в некогда живом «мире». Семеныч чувствовал это кожей, нервными окончаниями, сердцем, сознанием. Он явно ощущал образовавшуюся бездну, в которой больше никого нет. А ветер, приутихший и успокоившийся в городе, среди людей, возвращался к умирающему морю и с большей силой метался, то ли прогоняя город подальше от моря, то ли зовя его на помощь…
«Ничего не произошло, – очнулся Семеныч, дернув головой. – Все в порядке. Обычная командировка. Обычный город. Все нормально. Все будет хорошо».
Он повернул к входу в гостиницу.
Оформляя документы, Семеныч часто оглядывался на девушку, которая ждала его. Их взгляды пересекались. В глазах девушки Семеныч невольно прочитывал то же самое ощущение отражения «пустой бездны», и поспешно отворачивался, стараясь отвлечься от гнетущего чувства тревоги заполнением стандартных бланков.
В номере Семеныч сразу же прошел к окну и задернул плотные шторы, зная, что Она недолюбливает солнечный свет.
– Помочь тебе раздеться? – ласково спросил он, повесив пиджак на спинку стула.
– Разбери постель и отвернись, – вздохнула Она.
Все Ее тело было в синяках и ссадинах. Показываться Семенычу в таком состоянии Ей не хотелось. Ей и в голову не пришло, что он давно любит не Ее стройное тело, ненавидит не Ее упрямый характер, а относится к Ней, как к своей части. Души или тела, сознания или разума – этого Семеныч еще и сам не понял: частью чего Она для него является. Он ощущал лишь то, что без Нее его жизнь станет неполноценной, как если ему отрежут руку, или он потеряет слух. Но чувствовал он это только в ссорах, да и то, неосознанно. Со временем Семеныч все чаще и чаще не думал о Ней, как, например, человек не думает о своей ноге, пока та не просигнализирует, что находится в неудобной позе или чувствует боль.
Поэтому непривычное поведение Семеныча в течение последних нескольких часов Ее настораживало. Он был трогательно нежен и предупредительно заботлив. Постоянно спрашивал о том, как Она себя чувствует. Часто заглядывал в глаза, пытаясь понять, не испытывает ли Она боли или дискомфорта.
«Жалеет, – объяснила Она сама себе и передернулась от неприязни. Вспоминать прошедшую неделю Ей было тяжело, и Она старательно изгоняла из памяти прошлое, запретив и Семенычу напоминать Ей о нем, потому что любое, даже приятное событие немимуемо, как конец одной веревочки приводил к этим ужасным дням. – Самое противное, когда ты вызываешь жалость. Из жалости и в командировку с собой взял. Если бы меня не избили, наверное, и не помирился бы».
Семеныч безропотно отвернулся и присел на краешек постели. Его широкая спина была напряжена, а плечи – чуть сгорблены:
– К врачу точно не надо? Я могу платно и анонимно сюда вызвать.
– Нет! – вскрикнула Она, тряхнув рассыпавшимися по плечам длинными каштановыми волосами. – Не надо!!! Со мной все в порядке.
– Тихо, тихо, – пробормотал Семеныч. – Не шуми. Не надо, так не надо.
Она торопливо стянула с себя джинсы и рубашку с длинными рукавами:
– Не смотри!
Поспешно нырнула под одеяло и ногой толкнула Семеныча в знак того, что ему можно повернуться:
– А ты скоро придешь?
– У меня встреча после обеда. К вечеру приду, – мягко сказал Семеныч. – Ты спи, хорошо? Или телевизор смотри. Я еще побуду здесь пару часов. С тобой. Кофе, воды? Поесть заказать что-нибудь?
– Нет, – мотнула Она головой. – В самолете ели. Не хочу ничего. Полежи со мной.
Семеныч, не раздеваясь, прилег рядом, а Она закрыла глаза и прижалась к нему. Семеныч невольно не мог оторвать глаз от Ее мраморной кожи плеч, изувеченной какими-то подонками, а в его сердце зрела ненависть ко всему живому и неживому – тому, кто мог причинить Ей боль. Казалось, будь у него сейчас автомат, он, не раздумывая, пошел бы расстреливать каждого, пока не добрался бы до тех ублюдков, которые избили Ее.
Больше всего Семеныча раздражало то, что Она ничего не рассказывала и ни в какую не хотела говорить о том, кто это сделал, и каким образом это случилось.
Дыхание Ее стало неслышным через несколько минут – перелет после страшного происшествия дался Ей нелегко. В самолете Она молчала и часто прикрывала веки, что для Нее было совсем не характерно. Семеныч не сводил с Нее напряженного взгляда. Ему постоянно казалось, что Она либо теряет сознание, либо умирает. А от машины до гостиницы Она и вовсе еле шла, опираясь на его руку, будто у Нее не хватало сил даже на обычный шаг.
Семеныч не выдержал и приподнял край легкого одеяла: синяки на руке, ссадины на ребрах, расползсшиеся гематомы по спине, желтовато-синие пятна на бедре, багровые кровоподтеки на пояснице. Он осторожно прикрыл Ее, тщательно подоткнув одеяло. Провел ладонью по волосам, дунул на Ее лоб с выступившей на нем испариной, коснулся губами Ее виска.
– Сказку, – еле слышно проговорила Она во сне. – Сказку мне расскажи…
– Сказку? – задумался Семеныч и откинулся на подушку. – Сейчас. Сейчас все расскажу. Спи и слушай. Спи и выздоравливай. Когда-нибудь потом и ты расскажешь мне все. Тогда-то картинка и сложится. И не говори, что я умолчал о чем-то. Я все расскажу с самого начала. По порядку. Вряд ли я когда-либо еще кому-нибудь решусь это рассказать. Только тебе, и только пока ты спишь. Но ты будешь знать все.
Семеныч лукаво посмотрел на Нее. Она не пошевелилась, и веки Ее не дрогнули – сон забрал Ее. И Семеныч неспеша начал свою историю:
– А началось все прошлой осенью. Ну, может быть, летом…
* * *
«Жил-был котенок. Звали его Катенок. Именно Катенок, а не Котенок. Понятно, что слово «котенок» пишется через букву «о», потому что от слов «кот» или «кошка». Но это пишется так, а произносится именно «катенок». А звали его так, как произносится, а не так, как пишется. Поэтому и Катенок.
Был котенок маленький, хорошенький, пушистенький, шустренький и, как все кошки, конечно же, своенравный и гуляющий сам по себе…
Но и это не главное. А главное в том, что котенок оказался, как бы это лучше объяснить, очень необычным котенком. Можно сказать, что котенок был волшебным. Или не волшебным, а обладающим скрытыми и не очень скрытыми сверхъестественными способностями. Например, котенок понимал человеческую речь. Не важно, на каком языке говорил человек, котенок его понимал. И не просто понимал, а мог даже разговаривать с ним. Иногда котенок понимал даже то, о чем человек думал, но не говорил. То есть, можно сказать, что котенок мог читать мысли людей. Иногда. Он сам еще не всегда понимал, когда именно он может читать мысли, но… Он же был еще маленьким котенком. Хорошеньким, пушистеньким, шустреньким и, как все кошки, своенравным и гуляющим сам по себе…
Его все очень любили. Его и нельзя было не любить. А вот котенок любил не всех…
Да, вот еще одна деталь: это была кошка, поэтому Катенок – это она.
…А еще был «он». Человек. Мужчина. Звали его Семеныч. Простой, обычный, среднестатистический – ничем не выдающийся человек. А может, и не совсем простой, раз с ним приключилась такая история.
«Нет! Нет! – обязательно возразила бы Катенок. – Это не простой человек, не совсем простой, вернее, совсем не простой человек. Семеныч – это целый мир!»
Хотя, это совершенно естественно: у маленького существа непременно есть свой мир. Мир, состоящий из взрослого или взрослых. Этот мир всегда рядом, реальный и выдуманный, дружелюбный и воинственный. И чем меньше существо, тем тоньше разнообразные грани этого еще хрупкого мира, не обросшего жесткой коркой правил и суждений…»
* * *
Катенок не помнила, откуда она появилась, была ли у нее мать, вылизывающая ее в детстве, был ли у нее дом, да и было ли у нее, вообще, что-либо…
Но Катенок твердо знала, что рядом ее окружает огромный мир. Настолько огромный, что Катенок ощущала себя где-то в ногах этого мира, постоянно блуждая между кем-то и чем-то. Она так старалась ничему не помешать и никого не задеть, что совсем запуталась в этом «подножии».
Особого холода Катенок не помнила. Она родилась летом, и подушечки на ее лапках еще не успели почувствовать осенних заморозков. Поначалу маленький пушистый комок не умел ни плакать, ни смеяться. А может, поводов для радости или, напротив, грусти в ее, еще недолгой, но так неудачно начавшейся жизни бездомного котенка, пока не нашлось.
Катенок присматривалась и прислушивалась к пространству с возрастающим любопытством. Попробовать на вкус страх ей еще не довелось, и, поэтому, познанию мира снизу ничто не мешало.
Пройтись по детской площадке первое время доставляло много приятных эмоций. Катенок никого не оставляла равнодушным: ее звали, гладили, ею восхищались. Чарующе и завораживающе звучали первые две буквы мира: «Кс-с… Кс…». Впрочем, умиляющиеся голоса, точно нарочно и фальшиво исковерканные, Катенку быстро наскучили.
В прохладных и темных подъездах обитали очень злые человеческие существа, которые брезгливо шипели на Катенка.
За домом, бесстыдно гадя в траву, смирно бегали по прямоугольному участку земли четвероногие «братья» двуногих существ из подъезда. Они громко лаяли, пускали слюни и виляли хвостами. Почему они считались родственниками, Катенок догадалась довольно быстро: существа из подъезда тоже частенько гадили, где попало. Особенно они любили это делать в темное время суток или где-нибудь за углом. И ни четвероногие, ни двуногие за собой даже не закапывали, что Катенку казалось верхом наглости и неприличия.
К ночи на газонах и тротуарах расцветали гигантские железные цветы – разноцветные припаркованные автомобили. В ненастье Катенок цеплялась коготками и взбиралась на упругое колесо под крыло машины, где приятно пахло резиной, было уютно и тепло. Только смотреть было не на что: трещины асфальта, бесформенные лужи около бордюра, шагающие ноги и половина бетонных ступенек, ведущих в подъезд.
Деревья манили податливой для когтей корой. Но, после того раза, когда Катенок, еще не научившись спускаться, упала с отросшей ветки животом на железную трубу бывшей оградки бывшей клумбы; после того, когда ее дыхание остановилось на долгое ужасное мгновение – она какое-то время обходила толстые одноногие существа, деревья, стороной.
Все растения, ветки, листья, травинки и даже цветы пробовались Катенком на зубок и неминуемо познавались пылью, горькостью, а иногда и рвотой.
Мусорные баки, около которых кипела жизнь, совсем не привлекали Катенка – ни смердящим запахом, как четвероногих, ни свежевыкрашенными боками, как двуногих. И почему баки являлись наиболее посещаемым местом абсолютно всех обитателей двора – Катенок не понимала. Первые всегда там что-то искали, а вторые – непрерывно туда что-то носили. Но смысл цепочки она уловила – одни в этом мире наполняют баки, а другие оттуда только берут.
Всех существующих в относительно замкнутом постоянстве двора, Катенок скоро выучила: замерших одноногих, крикливых и молчаливых двуногих, бегающих на лапах и шуршащих колесами четвероногих.
Катенок знала теперь всех: кто, как и во сколько ходит, в каких окнах и когда обычно зажигается и гасится свет, и каких одноногих предпочитают птицы с морщинистыми красноватыми лапками, похожими на тонкие пальчики неожиданно состарившихся младенцев.
У двора всегда имелось свое настроение: суетливо-деловитое – утром, расслабленное – днем, довольное или раздраженное – вечерами, молчаливое – в дождь…
За тремя домами, очерчивающими неухоженный, но уже привычный Катенку двор, располагались черные полосы, по которым неустанно носились сумасшедшие четвероногие с горящими от безумства глазами…
Расширять границы своего мира-двора, Катенок пока не рисковала.