1

История возникновения Османской династии окутана легендой. По традиции, ее основатель, по имени Эртогрул, был вождем небольшого племени, который, по мере того как мигрировал по Малой Азии с отрядом всадников в количестве примерно четырехсот человек, оказался на поле боя между двумя группировками неизвестных ему соперников. Посоветовавшись со своими людьми, он по-рыцарски принял сторону проигрывавших, тем самым изменив соотношение сил и обеспечив им победу. Ими оказались войска сельджукского султана Алаеддина из Коньи, сражавшиеся с отрядом монголов. Алаеддин вознаградил Эртогрула земельным наделом – феодом вблизи Эскишехира, включавшим земли для летнего и зимнего проживания в Сегюте, к западу от Анатолийского плато. Этот участок был позднее расширен в обмен на поддержку султана во время неудачно складывавшейся для последнего, но ставшей победоносной битвы – на этот раз против греков. Эта легенда предназначалась для того, чтобы утвердить легитимную связь османов с правящей династией, позже подтвержденную награждением сына Эртогрула, Османа, знаками суверенности в виде стяга и барабана. Далее подобные легенды, характерные для династической мифологии средневековых и даже библейских хроник, обращаются к вещим снам Эртогрула и его сына Османа. Утверждается, что Осман однажды провел ночь в доме благочестивого мусульманина. Перед тем как Осман лег спать, хозяин дома принес в комнату книгу. Спросив, как называется эта книга, Осман получил ответ: «Это Коран; слово Божие, реченное миру его пророком Мухаммедом». Осман начал читать книгу и продолжал стоя читать всю ночь. Он уснул ближе к утру, в час, согласно мусульманским верованиям, наиболее благоприятный для пророческих мечтаний. И действительно, во время сна ему явился ангел, произнесший слова: «Поскольку прочел ты мое вечное слово со столь большим почтением, детей твоих и детей твоих детей будут чтить из поколения в поколение».

Последующая мечта касалась девушки по имени Малхатун (Малхун), которую Осман хотел бы взять в жены. Она была дочерью мусульманского кади (судьи) в близлежащей деревне, шейха Эдебали, который два года тому назад отказался дать свое согласие на брак. Во сне Осман получает новое откровение: из груди шейха, лежавшего бок о бок с ним, вышла луна. Когда она стала полной, она вошла в его собственную грудь. Затем из его чресел стало расти дерево, которое по мере роста стало накрывать весь мир сенью своих зеленых и красивых ветвей. Под деревом Осман узрел четыре горных хребта – Кавказ, Атлас, Тавр и Балканы. От их подножий брали свое начало четыре реки – Тигр, Евфрат, Нил и Дунай. На полях зрел богатый урожай, горы были покрыты густыми лесами. В долинах виднелись города, украшенные куполами, пирамидами, обелисками, колоннами и башнями, все увенчанные полумесяцами. Отовсюду были слышны призывы к молитве, смешивающиеся с пением соловьев и криком попугаев, сидящих среди густо переплетенных благоуханных ветвей.

Внезапно листья на ветвях стали вытягиваться, превращаясь в лезвия мечей. Поднялся ветер, направляя их в сторону города Константинополя, который, «располагаясь на стыке двух морей и двух континентов, представлялся бриллиантом, вставленным в оправу из двух сапфиров и двух изумрудов, и, таким образом, выглядел как драгоценный камень кольца, охватывавшего весь мир». Осман уже был готов надеть кольцо на палец, когда вдруг проснулся. Он пересказал свое сновидение Эдебали, который истолковал его как знак Божий и после этого отдал свою дочь в жены Осману, предсказывая власть и славу их потомству. Церемония была проведена с соблюдением строжайших требований ритуала истинной веры святым дервишем, для которого Осман позже построил монастырь, пожертвовав ему богатые земли и деревни.

Осман I – первый османский султан, сын князя Эртогрула и его турецкой наложницы Хаймы

Первая из этих двух легенд предполагает, что Осман и его народ еще не были мусульманами во время их расселения в районе Эскишехира. Первая волна турецких переселенцев, вступившая в Малую Азию начиная с XI века и дальше, в качестве тех, кто шел впереди или вслед за армиями сельджуков, состояла по большей части из обращенных в ислам в результате их предшествующего общения с арабо-мусульманским миром. Но уже следующая волна, в XIII веке, состояла по преимуществу из язычников, и, похоже, именно к этой волне принадлежали османы. Большинство их пришло не в качестве поселенцев, а как беженцы, теснимые в западном направлении вторжением языческих монгольских орд. Многие из них осели на землях Восточной Малой Азии, чтобы, пожалуй, вернуться домой, когда уйдут монголы. Однако другие, более воинственные, устремились вперед, на земли сельджуков.

В их числе были османы, которые подобным образом подпали под покровительство султана Алаеддина. Он подарил им земли в неспокойных приграничных районах, где они могли бы поддерживать порядок на местах или же сражаться с византийскими греками за новые владения, но в собственную армию не включил. По всей вероятности, это был именно тот период, когда последователи Эртогрула и Османа были обращены в ислам, который вдохнул в османский народ – и без того одаренный достоинствами и боевыми качествами кочевников – новый боевой дух защиты.

Народ, который видел себя не просто турками – понятие, ассоциировавшееся с жителями Туркестана в целом, – но османлы, последователями Османа, он, тем не менее, едва ли обладал в эти начальные дни качествами, особо отличающими его от тюркских соседей. Их государство было просто одним из десяти государств-наследников, которые остались от империи сельджуков и монгольского протектората, и одновременно одним из самых небольших. Своей последующей имперской судьбой османы обязаны географической случайности: стратегически важному положению в северо-западном углу Малой Азии, непосредственно на азиатских границах Византийской империи в момент ее упадка, более того, возможности легко достичь моря и лежащих за ним земель Балканского полуострова.

Среди воинов пограничных областей османы проявили уникальность в том, что оказались способными воплотить плоды своих военных завоеваний в эффективный политический механизм. Осман был администратором в той же мере, в какой он был воином, к тому же ему очень помогала поддержка со стороны его тестя Эдебали, служившего визирем. Осман был мудрым, терпеливым правителем, которого искренне уважали окружающие и готовые преданно служить ему за его незаурядные способности руководителя. Осману, конечно же, было присуще естественное чувство превосходства, но он никогда не стремился самоутвердиться с помощью власти. Его уважали не только равные ему по положению, но и те, кто превосходил Османа своими способностями, потому что он никогда не считал зазорным прислушаться к мнению более умного. Осман был человеком, по выражению Г. А. Гиббонса, «достаточно великим, чтобы использовать знающих людей». Его приверженцы добросовестно помогали заложить для этого небольшого растущего государства такие основы, которые гарантировали бы его дальнейшее надежное существование. Между тем в качестве беев с полуавтономным статусом они возглавляли свои собственные армии и управляли собственными завоеванными территориями, всегда координируя свою деятельность и подчиняясь распоряжениям своего вождя.

Горя истинным духом религиозного энтузиазма, Осман сам привнес в свое княжество простую веру и рвение ранних мусульман, которых воодушевлял его великий предшественник и тезка халиф Осман. В их традициях он ставил справедливость выше власти и богатства, в то же время управляя государством, как и его преемники, на основе неделимой, личной верховной власти. Османы первых поколений были, таким образом, свободны от династических распрей со стороны других сельджукских княжеств. Начиная жизнь заново в иной обстановке, они смогли проявить и упорство, и волю, и терпимость; они приобрели практический, конструктивный опыт, чтобы приспособить себя к социальным и экономическим условиям страны, которой они управляли.

Османы развили свои собственные ресурсы и привлекли ресурсы – интеллектуальные и теологические, производственные и торговые, – имевшиеся в более урбанизированном окружении соседних территорий, а с течением времени – из еще более отдаленных государств. Более всего другого они заимствовали административные и другие знания самих греков, тщательно изучая их методы управления в этом последнем азиатском анклаве умиравшей Византийской империи. Ибо османы, в отличие от того образа исламского мира, каким он воспринимался за границей, начиная со времен первых арабских завоеваний обращались со своими врагами в духе, свободном от религиозного фанатизма. Они жили больше в греческом, чем в турецком окружении. Владельцы соседствовавших с Османом деревень и замков были христианами, с которыми он часто поддерживал дружественные отношения. В числе его ближайших компаньонов были греческие семьи Михалоглы и Маркозоглы, сыновей Михаила и Маркоса, когда-то бывших врагов, а затем преданных друзей и сторонников Османа. В результате дружбы с ним они приняли мусульманскую веру.

На территории османов не было всеобщей исламизации христиан, менее всего – в принудительном порядке. Христиане становились мусульманами по собственному выбору, в ответ на собственные побуждения и преследуя собственные интересы. По мере разрушения центральной власти в Константинополе люди все больше чувствовали себя забытыми своими правителями и, действуя в духе реализма, предпочитали относительный порядок и безопасность османского правления наряду с большей свободой выбора для мусульман и освобождением от обременительных налогов. В духовном плане, с падением авторитета православной церкви, эти азиатские греки откликнулись на стимулы новой веры. В социальном плане они не слишком отличались от своих пограничных соседей-османов происхождением и образом жизни. Будучи обращенными или нет, они легко приспосабливались к образу жизни османов. Смешанные браки между греками и турками стали обычным делом, что способствовало зарождению и развитию нового смешанного общества.

Вскоре стало очевидным, что османские турки не были больше простыми кочевниками, а превратились в оседлых жителей гористого северо-западного угла Малой Азии. Они менялись вместе со временем, в пределах, отведенных для них их собственной пограничной цивилизацией, основывавшейся на разновидности народной культуры. Составленная из элементов азиатского и европейского происхождения, мусульманства и христианства, турок и тюрок, кочевников и оседлых жителей, она была прагматичной в своем мировоззрении и свободной от более ортодоксальных культурных и социальных ограничителей феодальных турецких княжеств, лежавших к востоку. Возникшее общество стало прототипом общества, призванного наследовать Византии, и трансформировать это наследство. Именно так империя турок-сельджуков заполнила вакуум, оставленный империей арабов. Именно так в свое время Византия наследовала Риму.

Сам Осман не торопился расширять унаследованное им владение за счет соседей. Медленно, но верно осуществляемый, его план заключался в том, чтобы ждать и наблюдать, жить и учиться, прокладывать свой путь на территорию Византии только постепенно. Три укрепленных города господствовали над этими уцелевшими землями Византии в Азии. К югу, на склонах горы Олимп, лежала Бурса, властвовавшая над богатой Бифийской равниной; в центре, в верхней части озера, располагалась Никея, фактическая столица этого края; к северу, в верхней точке протяженного залива, – порт Никомедия, контролировавший морской путь в Константинополь и сухопутный путь к Черному морю. Все они находились в пределах дневного перехода от столицы османов. Но сначала не был атакован ни один из них. За шестьдесят лет спорадических крестьянских междоусобиц, начиная со времени правления Эртогрула, османы продвинулись всего лишь на шестьдесят миль от города Эскишехира – «старого города» до «нового города» – Енишехира. Его захват блокировал сообщение между Никеей и Бурсой.

Однако Осман, зная о прочности крепостных укреплений в этом столь жизненно важном для Константинополя районе и об относительной слабости собственной армии, продолжал ждать своего часа. Тем временем численность его войска постепенно увеличивалась, пока из отряда в четыреста воинов при Эртогруле оно не выросло, по слухам, до четырех тысяч человек. Источниками дальнейшего пополнения его рядов служили искавшие занятия из-за статичных границ соседних государств воины; и даже сами акриты, греческие воины пограничной полосы, часть которых была склонна поменять сторону, побуждаемая к подобному поступку тем, что Константинополь бросил их на произвол судьбы, изымая доходы и притесняя.

Только после двенадцати лет с момента его прихода к власти, в первый год четырнадцатого столетия, вступил Осман в прямой конфликт с императорскими войсками Византии под Коюнхисаром (греческим Бафеоном). Греки, стремившиеся предупредить набег османов на расположенную перед Никомедией плодородную долину, были легко разбиты решительной и импульсивной кавалерийской атакой, расстроившей их боевые порядки. Это поражение императорских войск, нанесенное им каким-то малоизвестным тюркским вождем, озадачило Византию, которой пришлось теперь рассматривать государство Османа как фактор, с которым необходимо считаться. Осману это принесло славу и, как никогда раньше, святые воины начали стекаться под его знамена со всей Анатолии, гордые тем, что будут известны как османы. Его княжество отныне прочно встало на ноги.

Однако Осман не предпринял попытки развить свой успех, поведя атаку на саму Никомедию, и его войска ограничились опустошением окрестностей города. Минуло семь лет, прежде чем он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы атаковать крепости Акхисара, господствовавшие над рекой Сакарья (греческая Сангариус), стекавшей в долину позади Никомедии. Он захватил их, тем самым открыв османам путь к морю. Османы впервые появились на берегах Босфора, постепенно покоряя гавани и крепости на прибрежной черноморской полосе полуострова к востоку от Босфора, и в конце концов проникли в Мраморное море, захватив остров Калолимини. Тем самым Осман блокировал морской путь из Бурсы и еще один из Никомедии в Константинополь, изолировав два города один от другого. После этого Бурса неоднократно подвергалась нападению с равнинной стороны и в конце концов пала в 1326 году, уже тогда, когда Осман лежал при смерти.

После семилетней осады, во время которой даже пригороды попали в руки врага, греческий гарнизон был настолько деморализован отсутствием поддержки со стороны Константинополя – совершенно обессиленного династической борьбой между враждующими императорами, – что командующий гарнизоном Эвренос вместе с другими влиятельными греками сдал город и обратился в мусульманскую веру. Здесь, на плодородных склонах горы Олимп, османы основали свою первую в истории империи столицу, постепенно превращая ее наряду с украшением города нетленными образцами архитектуры в цивилизованный центр науки и искусства. В дальнейшем, после утверждения династии в Европе, Бурса перестала быть столицей, но навсегда вошла в историю Османской империи как священный город. Но, что важнее всего, Бурса с ее школами геологии, исламского права и традиций развилась в важнейший центр просвещения, то есть в центр улемы – высшего мусульманского духовенства. Дополняя независимый и часто неортодоксальный воинствующий дух гази, сословие улемов олицетворяло традиционные принципы старого ислама и на протяжении веков оказывало преобладающее влияние – либо направляющее, либо ограничивающее – на государство османов.

Осман был похоронен здесь, в Бурсе, на склоне горы, в усыпальнице, обращенной через море, в сторону Константинополя. Вместе с могилами его наследников она стала центром паломничества мусульман. Эпитафия на его могиле была облечена в форму молитвы, которую на протяжении веков, опоясавшись обоюдоострым мечом Османа, должны были произносить все вступавшие на османский трон наследники: «Будь столь же добродетелен, как Осман!». Он действительно был добродетельным человеком, в духе традиций раннего мусульманства, наставлявшим, находясь на смертном одре, своего сына «поощрять справедливость и тем самым украшать землю. Порадуй мою отлетающую душу блистательной чередой побед… Своими руками распространяй религию… Возводи ученость в достоинство, чтобы был утвержден Божественный закон».

Могила Османа I в Бурсе

Историческая роль Османа заключалась в деятельности племенного вождя, сплотившего вокруг себя народ. Его сын Орхан преобразовал народ в государство; его внук Мурад I превратил государство в империю. Их достижения как политиков были по достоинству оценены одним османским поэтом XIX века, сказавшим: «Мы из племени вырастили подчинявшую себе мир державу».

Созданием своего государства и империи османы были во многом обязаны традициям и социальным институтам гази, тем бойцам за веру, кому они были искренне преданы. Традиции гази уходили своими корнями в жизнь общины, основанную на моральных принципах, с корпорациями, или братствами, подчинявшимися своду исламских правил добродетельного поведения. Исходя главным образом из религиозных целей, они включали абстрактные концепции с сильным влиянием неортодоксального мистицизма, которые в результате принимали конкретную и практическую форму. В городах ранние мусульмане приспосабливались к тому, чтобы охватить цеха купцов и ремесленников. В пограничных местностях и деревнях они становились боевыми братствами или братьями по оружию, движимыми воинственным и по существу почти фанатичным энтузиазмом в отношении как религии, так и войны. Проникнутые духом рыцарства, они напоминали популярные рыцарские ордена, налагая друг на друга и принимая на себя взаимные обязательства во время встреч в местах, напоминавших те, в которых собирались мистические братства Ислама в прежние времена.

Путешественник Ибн Баттута, живший в XIV веке, пишет об этих братствах: «Нигде в мире нельзя встретить кого-либо, сравнимого с ними в их внимательности, заботливости в отношении незнакомцев, в их пылкой готовности покормить вас и исполнить ваши желания, отвести руку тирана, убить агентов полиции и тех негодяев, которые якшаются с ними. Ахи, на их местном языке, это тот, кого собравшиеся вместе товарищи по роду занятий вместе с другими неженатыми мужчинами и теми, кто дал обет безбрачия, выбирают своим руководителем».

По приглашению сапожника в ветхих одеждах с войлочной шапочкой на голове Ибн Баттута посетил приют, выстроенный «примерно двумястами мужчинами разного рода занятий» для того, чтобы принимать путешественников и других гостей, расходуя при этом на общую цель все, что они зарабатывали в течение дня. Это было «изящное здание, украшенное прекрасными ковриками, с большим количеством светильников из иракского стекла. Стоя рядами, в зале находилась группа молодых людей в длинных мантиях и обуви… Их головы были прикрыты белыми шерстяными шапочками с прикрепленными к ним кусками материи длиною в локоть… Когда мы заняли свои места среди них, они внесли большой торжественный обед с фруктами и сладостями, после которого они начали петь и танцевать. Все в них наполнило нас восхищением, и мы были поражены их щедростью и врожденным благородством».

В Бурсе Ибн Баттута был принят султаном Орханом, «который является величайшим правителем среди всех правителей туркмен и самым богатым по размерам сокровищ, земель и вооруженных сил. Одних крепостей у него около ста, и большую часть времени он снова и снова объезжает их… Говорят, что он никогда не останавливался ни в одном городе хотя бы на месяц. Он также непрерывно сражается с неверными и держит их в осаде».

Орхан был младшим из двух сыновей Османа, которого Осман назвал своим преемником, учитывая его недюжинные военные способности. По контрасту его старший сын Алаеддин, был человеком с жилкой ученого, увлекавшийся законом и религией. Легенда гласит, что он отказался от предложения своего младшего брата разделить наследство, по поводу чего Орхан заметил: «Поскольку, мой брат, ты не берешь стада и отары, я предлагаю тебе быть пастухом моего народа. Будь моим визирем». В этой должности он, вплоть до своей смерти семь лет спустя, занимался вопросами управления государством, организации армии и разработкой нового законодательства.

Орхан, избрав своей столицей Бурсу, получил титулы «Султан, сын Султана Гази, Гази сын Гази, средоточие веры всей Вселенной». Здесь он впервые отчеканил серебряную османскую монету, заменившую деньги сельджуков, с надписью: «Да продлит Бог дни империи Орхана, сына Османа». Задачей Орхана было завершить дело отца: объединить в государство смешанное население, которое Осман собрал вокруг себя; «округлить» им завоеванное и расширить его владения; сплотить воедино всех их жителей и тем самым сделать из государства новый центр могущества османов. Более красивый и цивилизованный в своих манерах, более величественный в своей стати, чем отец, Орхан был столь же прост в своих вкусах, как и в проявлениях характера. По характеру он не был ни фанатиком, ни вероломным или жестоким человеком. Обладая более широким, чем Осман, кругозором и будучи более энергичным в действиях, будь то война или государственное строительство, Орхан добивался целей благодаря своей неистощимой энергии, абсолютной целеустремленности и – сверх всего – редкой способности разбираться как в тонкостях управления, так в искусстве дипломатии.

Прежде всего предстояло захватить два города – Никею и Никомедию, находившиеся за высокими оборонительными стенами и представлявшие собой крепости, которые трудно было взять штурмом. Бурса пала из-за отсутствия поддержки со стороны Константинополя. Когда же Орхан решил напасть на Никею – которая сама век тому назад, в период латинской оккупации Константинополя, была столицей империи, – император Андроник III счел своим долгом прийти городу на помощь. Но, раненный в битве с османами при Пелеканоне (нынешний Маньяс) в 1329 году, он поспешно бежал с поля боя обратно в Константинополь, бросив большую часть своей армии, остатки которой бежали вслед за ним. Гарнизон Никеи был вынужден сдаться. Подобным образом поступил и гарнизон Никомедии восемь лет спустя.

Все три города пали главным образом по экономическим причинам. Чтобы процветать, они нуждались в доступе к окружающей сельской местности. Когда она попала в руки османов – не как простых налетчиков, а как оседлых жителей – в постоянную оккупацию, не оспариваемую из Константинополя, брошенные на произвол судьбы горожане не имели особого выбора, кроме как доверить свою судьбу врагу. Немногие из них воспользовались возможностью уехать в Константинополь в соответствии с согласованными условиями сдачи в плен. Они предпочли остаться там, где жили, продолжая заниматься своими делами – торговлей и ремеслами, играя свою роль в новом мире, складывавшемся теперь вокруг них вместо старого. К концу правления Орхана население его государства увеличилось, как утверждалось, почти до полумиллиона человек – поразительное отличие от легендарных четырех сотен всадников Эртогрула.

При всей терпимости в отношении христиан, по своей сути это было мусульманское государство, проверка на национальность в котором сводилась к религии. При всем их мирном сосуществовании различие между мусульманами и христианами должно было, безусловно, сохраняться. В самой своей основе оно проявлялось в подходе к вопросу о земле и ее распределения. Только мусульмане были обязаны нести воинскую службу, и в силу этого только они имели право владения землей. Земля распределялась в качестве награды за службу и служила источником набора в армию в форме военных наделов, освобождаемых от налогообложения. Христиане были освобождены от военной службы и, следовательно, не имели возможности извлекать выгоду из подобных прав на землю. Вместо этого они платили налог с каждой головы на поддержку армии. В сельских районах это обстоятельство отводило им статус подчиненных по отношению к обладавшим землей мусульманам. Поэтому христиане стремились жить и работать в городах и поселках, где такого рода ущемления в гражданских правах уравновешивались экономическими преимуществами. Но, добровольно приняв ислам, христианин автоматически становился османлы, о его происхождении скоро забывалось, он получал освобождение от налогообложения, право иметь землю, возможности для продвижения и получения доли от доходов правящей мусульманской элиты. Именно этим на данной стадии османской истории в Азии объяснялось растущее число обращенных в ислам.

Будучи феодальной по своей сути, эта система землевладения, основанная на военных наделах, существенно отличалась от феодальной системы Европы тем, что земельные участки были небольшими и, что особенно важно, редко становились наследственными. Ибо вся земля была собственностью государства. Поэтому на данной стадии во владениях османов не существовало условий для возникновения земельной знати, подобной той, которая преобладала по всей Европе. Султаны сохраняли за собой право на абсолютное владение землей, которую они завоевали. Более того, поскольку они продолжали завоевания, росло количество земельных участков, становившихся доступными в качестве награды, для все большего числа солдат. В рамках этой системы Орхан, следуя совету, исходившему от его брата Алаеддина, организовал регулярную армию под командованием суверена, профессиональную военную силу, находившуюся на военном положении, подобной которой в Европе не могли создать на протяжении последующих двух веков. Армия его отца, Османа, состояла только из нерегулярных тюркских отрядов, добровольцев-кавалеристов, называвшихся акынджи. Рекрутируемые по деревням под возгласы «каждый, кто хочет воевать», они должны были быть готовы с оружием к определенной дате. Они были опытными наездниками, скакавшими сплошной массой, «как стена». Орхан, набирая своих воинов среди обладателей военных наделов, преобразовал это войско в авангард кавалеристов-разведчиков, роль которых заключалась в том, чтобы изучить местность перед намечаемой атакой. Таким образом, их преданность гарантировалась самыми богатыми земельными наделами. В поддержку им давались проводники, так называемые чавуши, и регулярные корпуса кавалерии, сипахи, получавшие денежное содержание.

Орхан набирал также нерегулярную пехоту, именовавшуюся азабы – войско, которое можно было не щадить и место которого было на линии атаки, а задача – вызвать на себя первый залп противника. За ними противник, нередко к своему крайнему удивлению, наталкивался на более грозную линию вооруженных копьями, вымуштрованных войск. Взятые из корпусов солдаты, которые получали жалованье и назывались оджаками капы кулу, были вооруженной силой, хорошо обученной приемам совместного ведения боя под началом командиров, которых они знали и уважали. В отличие от преобладавших в то время наемников они были едины в своей преданности суверену, считая его дело своим собственным и целиком доверяя ему соблюдение своих интересов в смысле продвижения по службе и других наград за службу. В принципе они постоянно находились «у двери султанского шатра», подчиняясь абсолютной власти правителя, служа ему лично, под началом командира, которому поручено действовать от имени султана. Сила этих новых регулярных османских войск заключалась в абсолютной сплоченности и их постоянной готовности сражаться.

Османы всегда были начеку, их нельзя было застать врасплох. Армия была оснащена первоклассной службой разведки, хорошо информированной относительно того, когда и где может появиться неприятель, дополняемой безукоризненной работой проводников для сопровождения войск по нужному пути. Путешественник Бертран де Ла Брокьер так отзывался об османских войсках: «Они могут внезапно трогаться с места, и сотня солдат-христиан произведет больше шума, чем десять тысяч османов. При первых ударах барабана они немедленно начинают маршировать, никогда не сбиваясь с шага, никогда не останавливаясь, пока не последует приказа. Легко вооруженные, они способны за одну ночь проделать путь, на который у их христианских соперников уйдет три дня».

Таковы были военные таланты выносливого, упорного и дисциплинированного народа, веками вырабатывавшего в себе привычки кочевников к скорости и мобильности; таковы были – также с точки зрения организации и тактики – принципы усовершенствованного инструмента ведения войны, предназначенного превратить государство османов в империю. Это был народ, инстинктивно движимый унаследованным импульсом кочевников все время идти вперед, по сознательно намеченному в западном направлении пути, в поиске новых пастбищ. С тех пор как они были обращены в ислам, этот поиск вообще стал святым делом и еще сильнее подогревался их религиозным долгом. Теперь этот поиск к тому же приводили в движение общественная и экономическая потребность в экспансии из-за давления перенаселения в результате непрерывного притока в приграничные местности новых поселенцев: будь то земляки-кочевники, мусульмане неортодоксальных взглядов или искатели приключений из княжеств Центральной Анатолии. Теперь, придя из степей Центральной Азии, эти турки должны были рискнуть пересечь незнакомую и негостеприимную стихию – море, К. середине XIV века их войска были готовы к высадке в Европе.

Орхан I – второй правитель османского государства, правивший с 1326 по 1359 годы

 

2

Вступление турок в Европу не было каким-то внезапным вторжением, подобным монгольскому походу через Азию. Скорее, это был процесс постепенной инфильтрации, роковое следствие упадка и падения Византийской империи. Этому процессу сопутствовало отсутствие, скорее по религиозным, чем по политическим причинам, единства среди христианских государств – Запад был против Востока, католики против православных, римляне против греков. Подобное состояние достигло своей кульминации в начале XIII века, выразившись в вероломном нападении латинских рыцарей – участников четвертого крестового похода – не на мусульман в Святой Земле, как первоначально намечалось, а на своих же братьев по вере – греков, христиан Константинополя. После захвата и разграбления города в 1204 году они основали Латинскую империю на большей части остававшейся у Византии европейской территории. Благодаря в значительной степени отсутствию единства между группировками ее собственных христиан, Латинская империя на деле оказалась эфемерным образованием, существование которого длилось чуть больше половины века, в то время как греки продолжали сохранять свою власть над сохранившейся у них азиатской территорией, опираясь на Никею. В 1261 году греки могли вновь вернуть себе Константинополь.

Но удар, нанесенный их империи, в конечном счете оказался роковым. Византии удалось просуществовать еще два столетия, но это был как бы некий призрак ее прошлого. Идущая из глубины веков слава мировой державы и центра цивилизации окончательно померкла.

Никогда больше не смогла Византия восстановить свои прежние силу и безопасность. Территория была опустошена. Болгария, Сербия, Македония утрачены одна за другой. Константинополь наполовину разрушен, лишившись своих богатств и большей части населения. Торговля империи с Востоком сместилась в другие районы. То, что сохранилось от Византии на западе, перешло в руки венецианцев и генуэзцев. Религиозная вражда с латинскими странами и папством полыхала сильнее, чем когда-либо. Изнутри империю подтачивали административная дезинтеграция, социальная реформация и финансовая несостоятельность.

В этот критический период истории Византии так и не появилась сильная династия правителей, которая смогла бы связать воедино еще сохраняющиеся элементы империи и вдохнуть в них новую жизнь. Напротив, после возвращения Константинополя правление первого императора из династии Палеологов было отмечено – за исключением, пожалуй, лишь мира искусства, – не ренессансом, а длительным периодом дальнейшего заката империи. Последствием отнюдь не святой войны христиан с христианами стало отсутствие единства внутри императорского дома, расколотого в ущерб себе, и наличие династии, втянутой в периодически возобновляющуюся войну, в которой сын сражался против отца, внук – против деда, узурпатор – против законного суверена. Этот раскол неизбежно играл на руку туркам, единым в своей священной войне за дело Ислама. В контексте этой войны они едва ли должны были вторгаться в Европу. Но ситуация складывалась так, что они в Европе все-таки оказались.

Первоначально они выполняли здесь свою традиционную роль наемников, аналогичную той, которую сыграли в арабской империи халифата Аббасидов тремя веками раньше. Первые наемники пришли из колонии тюрок, обосновавшихся в Добрудже, на западном побережье Черного моря, после восхождения на императорский трон первого из Палеологов, Михаила VIII, бежавшего из-под оккупации латинян и жившего в качестве изгнанника при дворе сельджуков. Эти тюрки пришли на помощь свергнутому с трона султану сельджуков Иззеддину, который, в свою очередь, нашел убежище в Константинополе. После угрожающей демонстрации против императора они добились освобождения султана из-под стражи и вместе с ним отправились в Крым. Но его сын и отряд его стражи остались в Константинополе, приняли христианство и составили костяк корпуса турецкой милиции, вскоре пополнившего свои ряды и обеспечившего желанное подкрепление императорской армии.

В начале XIV века император Андроник II схожим образом призвал к себе на помощь крупное войско наемников – христиан из Каталонской Великой Компании под командованием не признававшего никаких законов солдата удачи Роже де Флора. Когда каталонцы учинили в Константинополе беспорядки, он переправил их в Малую Азию. Здесь они успешно сражались против турок, но забирали себе всю военную добычу за счет греков, с которыми они в конце концов вступили в открытый конфликт, основав в Галлиполи европейскую штаб-квартиру и стремясь превратить ее в собственное государство. Когда Роже де Флор был опрометчиво убит в императорском дворце, каталонцы в ярости обрушились на греков и пригласили своих прежних врагов – турок из Малой Азии – помочь им в борьбе против империи, которую они пришли защищать. Таким образом, именно каталонцы – первые, кто несет ответственность за появление турок в Европе, – сражались против греков и качестве организованной силы. Когда каталонцы наконец ушли в Фессалию, они оставили позади себя, во Фракии и Македонии, большое войско турок, совершавших нападения на пути сообщения и сеявших общий беспорядок. Их лидер Халил достиг договоренности о выводе войска в обмен на охранную грамоту для переправы через Босфор. Но когда греки в нарушение договоренности попытались лишить турок их трофеев, Халил вызвал подкрепление из Азии, нанес поражение и вынудил спасаться бегством юного императора Михаила IX и с презрительной насмешкой принял головной убор императора. Император смог избавиться от этих турок, только призвав на помощь войска сербов.

Начиная с этого времени на протяжении всего XIV века острова и побережья европейской части Византии подвергались череде пиратских рейдов турок из различных княжеств Малой Азии. Только вражда между ними предотвращала согласованное вторжение в то время, когда число турок, сражавшихся на стороне греков, равнялось числу турок, сражавшихся против них. Среди них были татары с северных берегов Черного моря, схожие расовыми корнями и традициями, волнами накатывавшиеся через южнорусские степи в Крым и дальше на запад, вплоть до Венгрии. Тем временем турецкие пираты из княжества Айдын в Малой Азии грабили население островов в Эгейском море, спровоцировав «крестовый поход» войск римского папы, захвативших город Смирну (Измир).

Собственно османы не принимали в этих враждебных действиях никакого участия, прозорливо рассчитав, что тем самым они только ослабляют своих враждующих соседей и соплеменников – турок. Хотя к 1330 году османы фактически оккупировали берега Босфора прямо напротив Константинополя, оставаясь верными своей терпеливой, бдительной политике, они не пересекали его воды в сторону Европы еще на протяжении семи лет.

Потом они сделали это по приглашению великого доместика и узурпатора Иоанна Кантакузина, способного и амбициозного лидера, провозгласившего себя императором в противовес законному наследнику – императору Иоанну Палеологу и попросившего турок поддержать его в последовавшей за этим гражданской войне. Теперь в обмен на военную помощь Кантакузин предложил в жены Орхану свою дочь Феодору. Предложение было немедленно принято. В 1345 году около шести тысяч османских войск переправились в Европу. Здесь они помогли узурпировавшему власть императору отбить у Иоанна Палеолога прибрежные города Черного моря, опустошить Фракию, осадить Константинополь и вплотную подошли к Адрианополю (ныне Эдирне).

На следующий год свадьба византийской принцессы и султана османов была отпразднована на европейских берегах с соответствующей помпой и церемониями. Орхан, ставший лагерем напротив, в Скутари, направил флот из тринадцати турецких судов и эскорт кавалерии, чтобы увезти свою невесту из величественно декорированного коврами павильона, воздвигнутого в ставке императора в Силимврии. Здесь, как воспроизводит это «унижение пурпура» Гиббон, «Феодора взошла на трон, который был окружен занавесями из шелка и золота; стоял строй войск с оружием; только один император был верхом. По сигналу занавеси были внезапно убраны, чтобы показать невесту, или жертву, окруженную коленопреклоненными евнухами и свадебными факелами; звуки флейт и труб возвестили начало радостного события; и ее показное счастье было темой свадебной песни, которую исполнили лучшие из поэтов, которых только породил этот век. Без церковного обряда Феодора была отдана своему господину варварского происхождения; но было оговорено, что она должна сохранить свою веру в гареме Бурсы; и ее отец превозносил ее милосердие и преданность в этой двусмысленной ситуации».

Она действительно смогла быть полезной своим братьям и сестрам по вере, содействуя выкупу и освобождению многочисленных рабов и пленников – христиан.

За этим матримониальным и военным союзом с османами последовали после выезда Кантакузина в 1347 году в Константинополь брак его другой дочери, Елены, с юным Иоанном Палеологом и их признание, с обеих сторон, в качестве императоров-соправителей. Так турки-османы основательно укоренились в Европе, но не как враги, а как союзники и родственники императоров Византии с султаном, приходившимся одному из императоров зятем, другому императору – свояком, а также зятем царю соседней Болгарии.

Это не удержало Орхана от принятия к рассмотрению конкурирующего предложения об аналогичном союзе от враждебного Византии Стефана Душана, который расширил свое государство Сербию в «империю», присвоив себе титул «господина почти всей Римской империи» и который был даже провозглашен венецианцами «Императором Константинополя». Не сумев, тем не менее, заручиться поддержкой венецианцев в нападении на Константинополь, Стефан вместо этого стал искать поддержки со стороны Орхана, предложив соединение сербской и османской армий для совместной кампании против города. Чтобы скрыть союз, он предложил свою дочь в жены сыну Орхана. Орхан направил к Стефану послов, чтобы принять предложение. Однако этот план был нарушен Кантакузином, который перехватил послов, убив одних, взяв под стражу других и присвоив себе предназначавшиеся сербскому «императору» дары. И ни Стефан, ни Орхан, чьи цели были настолько схожи, что их легко можно было бы согласовать, больше переговоров не возобновляли. В конечном счете Стефан в 1355 году попытался атаковать Константинополь в одиночку, силами восьмидесяти тысяч человек. Но он скончался на второй день похода, и его «Сербская империя» умерла вместе с ним.

Тем временем, в 1350 году, Кантакузин призвал себе на помощь еще двадцать тысяч османской кавалерии, чтобы обезопасить от Душана Салоники, выбив его войска из окружающих приморских городов Македонии. Салоники были спасены, хотя турки не заняли ни одного из этих городов, довольствуясь тем, что с согласия своего султана они вернутся в Малую Азию хорошо нагруженными военными трофеями. Двумя годами позже Орхан оказал помощь генуэзцам в войне против их традиционного торгового соперника – венецианцев и по ходу войны против самого Кантакузина. В 1352 году, когда венецианцы вместе с болгарами открыто выступили на стороне его соперника Иоанна Палеолога, Кантакузин вновь призвал двадцать тысяч турок, ограбив церкви Константинополя, чтобы оплатить их услуги, и обещая вознаградить Орхана крепостью во фракийском Херсонесе. Он таким образом выручил Адрианополь, обезопасил свое положение во Фракии и в большей части Македонии и провозгласил своего сына Матфея соимператором.

В 1353 году Сулейман-паша, сын Орхана, пересек Геллеспонт с войском османов, чтобы вступить во владение крепостью, обещанной Орхану и носившей название Цимпе, на полуострове между Галлиполи и Эгейским морем. Вскоре после того как он прибыл туда, землетрясение разрушило часть галлиполийских стен. Сулейман быстро овладел и этой крепостью. После восстановления стен крепости он привез сюда из Азии первую группу османов-колонистов. Подобные колонии стали быстро возникать одна за другой. Османы селились на землях бежавших владельцев-христиан, под началом своих мусульманских беев, которые были военными товарищами Орхана, считавшими его не столько своим господином, сколько объединяющей их силой и вдохновляющим примером. Их большие личные армии должны были обеспечить ему прочные основы нового османского государства в Европе. Местным же жителям-грекам оставалось одно – добровольно подчиниться, за что им гарантировалась безопасность.

Так начиналась оккупация, продвигающаяся в западном направлении и навязывающая землям Византии новый образ жизни. Позади быстро двигающегося авангарда, распространявшегося далеко вперед и в стороны с целью блокирования дорог, уничтожения урожаев и создания обстановки общего экономического хаоса, основная армия османов основывала все новые поселения анатолийских турок вдоль важнейших направлений движения войск и по долинам четырех рек, ведущих к Дунаю. Но на первых порах армия не проникала в горные районы, где нашла прибежище значительная часть местного населения. В этом неустоявшемся балканском обществе оккупанты столкнулись со сравнительно слабым сопротивлением. Братства дервишей основывали приюты, которые должны были служить ядром новых турецких деревень. Мусульманские беи на контролируемых ими землях устанавливали с крестьянами-христианами новые отношения, которые сводились к форме социальной революции. Они вытеснили иерархический класс землевладельцев, неважно, греческого или латинского происхождения, который до этого подавлял и эксплуатировал свое феодальное крестьянство. Вместо этого османы установили более свободную и непрямую форму контроля, беря с крестьян налоги ограниченных размеров и отменив действовавший ранее принцип присвоения неоплаченного труда. Ибо по османскому праву крестьяне сами не только были землевладельцами, но и ответственными посредниками между крестьянством и султаном, который владел всей землей, независимо от того, была ли она завоеванной или приобретенной как-либо еще.

Византийский император Кантакузин

Таким образом, в данный период социальной и политической фрагментации Византийской империи османы заменили децентрализацию сильной системой централизованного государственного контроля. Поскольку оккупация продолжалась, местные христианские землевладельцы в землях, граничащих с захваченными османами территориями, стали признавать власть султана, в качестве его вассалов выплачивая ему небольшую ежегодную дань как знак подчинения исламскому государству. С самого начала Османское государство избрало в отношении христиан лояльную политику, тем самым гарантируя, что крестьянство не присоединится к своим феодальным лендлордам в сопротивлении вражеской оккупации, а в действительности поощряя крестьян бунтовать против них. Балканский крестьянин вскоре пришел к пониманию того, что осуществленное мусульманским захватчиком завоевание повлекло за собой его освобождение от феодальной власти христиан, многообразные вымогательства и злоупотребления которой становились все более тяжелыми с расширением монастырских земель. Теперь же османизация давала крестьянству ранее невиданные выгоды. Как писал один французский путешественник более позднего времени, «страна в безопасности, и нет сообщений о бандитах или разбойниках с большой дороги» – это больше, чем можно было бы сказать в то время о других государствах в христианском мире.

На этой начальной стадии османы контролировали большую часть Галлиполийского полуострова и европейское побережье Мраморного моря, вплоть до мыса всего в нескольких милях от Константинополя. Кантакузин, положение которого в результате становилось все более ненадежным, упрекал Орхана в несоблюдении договоренностей и предлагал выкупить Цимпе за десять тысяч дукатов. Орхан, понимая, что он мог бы вновь захватить эту крепость, когда бы он этого ни пожелал, отдал крепость в обмен на выкуп. Но он твердо отказался уступить Галлиполи, стены которого, как он настаивал, пали перед ним не благодаря силе его оружия, но по воле Аллаха. Орхан отклонил дальнейшие переговоры. Османские турки, которым помог Божий промысел, пришли, чтобы остаться.

Кантакузин был полностью дискредитирован. За рубежом христианские страны Балкан – Сербия и Болгария – отказали ему в просьбе поддержать империю. Таким, как резко, но справедливо ответил царь Болгарии, был заслуженный итог его нечестивого союза с турками. Пусть византийцы сами одолеют шторм. «Если турки выступят против нас, – добавил он, – мы будем знать, как защитить себя». Жители Константинополя поднялись против Иоанна Кантакузина, забаррикадировали его во дворце и призвали Иоанна Палеолога. Публично осужденный и обвиненный в желании сдать город османам, он не видел иного выхода, кроме отречения от престола и ухода в монастырь в Мистре, около Спарты. Там, под именем Иоасафа, Кантакузин провел оставшиеся тридцать лет жизни, написав выдающуюся историю своего времени.

Сулейман-паша все больше расширял свои завоевания и практику создания поселений колонистов, захватив Димотику и отрезав Константинополь от Адрианополя путем оккупации Чорлу. Это заселение почти не встретило серьезного сопротивления со стороны местных жителей – греков или со стороны войск императора Иоанна Палеолога, который на поверку оказался столь же зависим от благосклонности османов, как и Иоанн Кантакузин. И действительно, его ждало жестокое унижение. Когда в 1357 году его племянник Халил, сын Орхана и Феодоры, был взят в плен пиратами, султан потребовал от императора, чтобы тот отправился в Фокею и освободил его. Таким образом, пока силы османов продвигались вперед во Фракии, император осаждал Фокею. По возвращении в Константинополь Иоанн Палеолог получил приказ Орхана лично продолжить руководить осадой и предпринял еще одну попытку сделать это, но натолкнулся на отказ собственного флота. Он умолял Орхана освободить его от выполнения задачи, которая оказалась свыше его сил.

Орхан, став сюзереном императора Византии, упорствовал в своем требовании. В 1359 году Иоанн V отправился к нему в Скутари – вассал, надеющийся разжалобить своего сюзерена. Султан продиктовал императору мирный договор, по которому тот соглашался уплатить половину выкупа за его сына и фактически принял статус-кво во Фракии. По освобождении Халила император должен был отдать ему в жены свою десятилетнюю дочь. Император вернулся, по велению Орхана, в Фокею, выплатил большой выкуп и доставил Халила в Никею, где отпраздновали его обручение с христианское принцессой, сопровождавшееся соответствующими мусульманским праздниками. Подобно тому, как Иоанн Кантакузин привел османов в Европу в качестве солдат, так и его соперник Иоанн Палеолог согласился на их дальнейшее пребывание в качестве поселенцев. Орхан умер в 1359 году. Его старший сын, Сулейман, погиб годом раньше, упав с лошади во время соколиной охоты на Галлиполийском полуострове. Его младший сын наследовал Орхану под именем Мурада I. Орхан, этот второй по счету из трех османских «отцов-основателей», добился поставленных целей в меньшей мере за счет воинского мастерства и в большей – за счет своего дара дипломата. После завершения преобразования своего государства он вступил в Европу, имея за спиной современную армию, но не используя ее силу напрямую, а лишь косвенно, в качестве аргумента в переговорах. Столкнувшись со слабым сопротивлением, он действовал без излишней горячности, с образцовой терпеливостью и прирожденным искусством мастера манипуляции и интриги. Таковы были фундаментальные основы Османской империи, воздвигнутой в Европе. Наступило время расширить сферу ее завоеваний, развернув османскую армию как наступательную силу в целях покорения остатков Византийской империи и балканских христианских государств. Такой была задача для сорокалетнего Мурада I, султана, которому судьбой было предназначено превзойти двух своих предшественников и в качестве военного лидера, и в качестве государственного деятеля, не имевшего себе равных в свое время. Благодаря Мураду Запад должен был теперь пасть перед Востоком, подобно тому как Восток пал перед Западом во времена господства греков и римлян.

 

3

Орхан был первопроходцем Османской империи в Европе. Мураду I предстояло стать ее первым великим султаном. Он правил на протяжении жизни целого поколения, во второй половине XIV века. Как воин, сам проявляющий неослабное рвение в военном деле и вдохновляющий других своим энергичным руководством, он расширил территории османов до дальних пределов Балканского полуострова, закрепляя завоевания, которые должны были оставаться в руках османов на протяжении пяти веков. Как человек, обладающий кругозором и политической дальновидностью, он заложил на будущее основы модели грандиозного, действительно государственного по своим подходам управления. Эта его деятельность объединила и вдохнула новую жизнь в остатки Византийской империи, заполнив вакуум, который в данный момент истории не могла заполнить ни одна другая держава. Он стал провозвестником новой османской цивилизации, уникальной в смысле объединения самых разнообразных элементов расы, религии и языка.

Более того, этот век османской экспансии в Восточной Европе совпал со временем упадка на Западе. С окончательной потерей Иерусалима в середине XIII века и вторжением монголов в Малую Азию феодальный христианский мир уже никогда больше не смог продвинуть свои границы на Восток. Порыв крестоносцев обернулся против них самих, поскольку христиане-латиняне ссорились и воевали друг с другом. Один за другим разорялись банковские дома Италии, наладившие прибыльную торговлю с Востоком и финансировавшие крестоносцев. Финансовый и экономический спад привел к всеобщему и продолжительному социальному кризису. Европейское общество, негибкое и лишенное жизнеспособности, достигло низшей точки в своем упадке. Крестьянские восстания против землевладельцев, как феодальных, так и монастырских, восстания ремесленников против торговцев стали обыденными явлениями.

Бубонная чума, Черная Смерть, занесенная с Востока, опустошила Средиземноморье и всю Западную Европу. Открытие новых миров повернуло энергию европейской молодежи в западном направлении, через Атлантику. Таким был этот критический период средних веков, кризис, который пошел только на пользу новой империи турок-османов, вступившей в эпоху расцвета.

Наступление Мурада в Европе, подготовленное еще до его восшествия на престол и руководимое компетентными военачальниками, было немедленно развязано в 1360 году и быстро завершилось в своей первой стадии. В течение пятнадцати месяцев турки установили эффективный контроль над Фракией, включая ее основные крепости и равнину, простиравшуюся до подножий гор Балканского хребта. Резня в Чорлу местного гарнизона и обезглавливание его командира были использованы как средство запугивания турками населения Балкан. Свои ворота открыл перед ними Адрианополь, вскоре ставший столицей Османской империи вместо Бурсы. Далее турки двинулись на запад, обходя Константинополь. Иоанн Палеолог, ныне бледная тень прежнего императора, подписал договор, который обязывал его отказаться от каких-либо попыток восполнить потери, понесенные во Фракии, или от любой поддержки сербов и болгар в их сопротивлении продвижению турок. Более того, он был обязан поддерживать османов против их турецких соперников в Малой Азии. Спустя десять лет Палеолог стал не более чем простым вассалом Мурада, признав его своим сюзереном и перейдя на службу в турецкую армию.

По мере того как турки проникали все дальше в Европу – в Болгарию, Македонию, Сербию, а вскоре и в Венгрию, оплот римско-католической церкви, – христианские державы под покровительством папы Урбана V предприняли ряд безуспешных попыток объединиться друг с другом и с греками в защите христианского мира. В 1363 году войско сербов и, впервые, венгров без поддержки греков переправилось через реку Марица в направлении Адрианополя только для того, чтобы быть внезапно атакованным турками и «пойманным, как дикие звери в их логове» (по словам турецкого историка Саадеддинна) в момент, когда оно отсыпалось после ночного празднества по случаю беспрепятственной переправы через водную преграду. Затем оно было сброшено обратно в реку, «подобно языкам пламени, бегущим впереди ветра», и поголовно истреблено.

Дальнейшие попытки организации «крестовых походов» такого рода были сильно осложнены конфликтом между римско-католической и греческой церквями, сущность которого отражена в письме Петрарки папе Урбану: «Османы являются просто врагами, но схизма тики-греки еще хуже, чем враги». Император Иоанн Палеолог мог найти союзников, только обещая подчинить греческую церковь католической. Он сделал это во время секретного визита в Венгрию. На обратном пути Иоанн был заточен болгарами в крепость. Это спровоцировало вмешательство Амедео Савойского, который предпринял в 1366 году новый крестовый поход католиков. Он отбил у турок Галлиполи, но вместо того, чтобы остаться здесь и продолжить борьбу, отправился к Черному морю, чтобы воевать против болгарских христиан. Освободив императора, он потребовал, как уже до него сделали венгры, подчинения Палеолога римско-католической церкви. Встретившись на этот раз с отказом, Амедео направил оружие против греков.

Император подчинился и в 1369 году отправился в Рим, где отрекся от «заблуждений» православной церкви в обмен на обещания помощи со стороны властителей западного католического христианского мира в борьбе против турок. Но никакой помощи не пришло, а по пути домой он был задержан в Венеции за долги. Когда его старший сын Андроник отказался дать деньги на выкуп, это сделал его младший брат Михаил. Но подчинение Иоанна Риму было абсолютно неприемлемо в Константинополе. Отсюда после его освобождения его подчинение Мураду в качестве вассала.

Османы имели возможность извлечь все, что угодно, из этой ненависти балканских христиан к римско-католической церкви, как и из их взаимной политической неприязни. Балканские христиане официально признали православную церковь в ущерб католической. Это означало, что каждая народность, будь то греки или славяне, сербы или болгары, была готова предпочесть господство османов господству со стороны своих соседей – и прежде всего господству со стороны венгров. Такой духовный настрой, сочетаясь с деморализацией, вызванной на Балканах Черной Смертью, облегчал главную задачу, которая стояла перед Мурадом как государственным деятелем. Завоеватели-османы были сравнительно малочисленны. Теперь здесь, в Европе, им противостояли массы населения, значительно более многочисленные, чем в любой из покоренных стран Азии, и более разнообразные и сложные по своему национальному, религиозному, политическому характеру. Как можно осуществить их ассимиляцию? Такова была проблема Мурада, требовавшая проявления искусства государственного управления в широком диапазоне, по мере того как одна успешная военная кампания сменяла другую.

Византийский император Иоанн V Палеолог

Христианское население Балкан, мало что или совсем ничего не зная об исламе, едва ли подходило для ассимиляции путем добровольного его принятия, как это было с христианами в Азии. Не мог стоять и вопрос об истреблении этого населения завоевателями, и не только из-за отсутствия достаточного числа мусульман-колонистов, чтобы заменить его. В равной мере Мураду, все еще продолжавшему вести свои войны, не хватало свободных воинских резервов, способных держать местное население в подчинении с помощью полицейского контроля. Это исключало всеобщую политику принудительного обращения в ислам, которая в любом случае могла бы только спровоцировать и еще больше усилить любую угрозу со стороны христиан. В результате Мурад предпочел проводить в отношении местных христиан в вассальных балканских странах политику определенной терпимости. Он использовал в войнах тысячи воинов христианского происхождения, нередко под командованием их собственных князей и правителей. В качестве платы за службу им гарантировались освобождение от налогов и право пользования выделенными государственными землями и получаемым с них доходом.

Тем не менее, проблема ассимиляции решалась в значительной мере с помощью политики обращения в рабство в различных формах, подобной той, которую турки сами испытали на себе на ранних этапах своей истории. Процесс обращения в рабство применялся к военнопленным и жителям захваченных территорий. Закон давал солдату-осману абсолютное право владения захваченными людьми, если они не соглашались открыто признать и исповедовать ислам. Он мог держать таких людей для работ по дому или для сельскохозяйственных работ. Он мог продать их на открытом рынке при условии соблюдения права государства на одну пятую рыночной стоимости всех захваченных в плен. Для греков рабство было невыносимым унижением. Императоры Византии продвинулись далеко вперед в деле освобождения рабов. Турецкий закон, таким образом, в определенной степени ускорял обращение в ислам среди христиан, которые предпочитали смену религии утрате своей свободы.

Но система сохраняла гибкость. Многие греки имели возможность купить свободу без обращения. Подобное могло бы произойти в городе, павшем в результате нападения, иногда в соответствии с оговоренными условиями капитуляции, и нередко наступающие армии Мурада предпочитали денежный выкуп обузе в виде рабов. В сельских районах угроза попасть в рабство была меньшей. Можно было легко укрыться в горах, а в условиях наступления было мало времени на преследование. Отдельные земли оставались в руках их (хотя и захваченных) владельцев в обмен на фиксированный налог. На других землях, завоеванных у противника, новые османские собственники нуждались в мужчинах для обработки их поместий, и среди этих людей многие так и оставались необращенными в ислам.

С другой стороны, женщины, будь то вдовы воинов или молодые дочери греков, сербов и болгар, в основном обращались в рабынь и становились женами и наложницами завоевателей, которые фактически не везли за собой своих собственных женщин. Конечным результатом этого было развитие османской расы, сильной и богатой своим смешением множества кровей. Восточная кровь – татар, монгол, черкесов, грузин, персов и арабов, – которая уже текла в жилах турок, смешивалась теперь с кровью балканских и других европейских народов за пределами Балкан, чтобы создать в пределах одного века цивилизацию столь же космополитичную, что и цивилизации греков, римлян и византийцев.

Наконец, в дополнение к этой общей системе крепостничества, освобождение от которой могло быть получено посредством добровольного обращения в ислам или каким-то иным путем, Мурад набирал в свою армию из числа христиан особую, отборную пехоту, которая должна была служить лично султану. Это был корпус янычар, «новые войска». Введенные Орханом в качестве личной охраны, янычары были теперь преобразованы Мурадом в милицию, предназначенную главным образом для поддержания порядка и защиты завоеванных им территорий христиан в Европе. Основанное на практике принудительного обращения в ислам, это военное формирование комплектовалось в каждом захваченном районе по одному принципу. Привилегия освобождения от воинской обязанности, получаемая путем уплаты подушной подати, не распространяется на мальчиков-христиан определенного возраста. Османские власти могли выбирать из них подходящих рекрутов, которых забирали из семей и воспитывали в мусульманской вере. Функция этих рекрутов заключалась в служении султану: они лично зависели от него и оплачивались им по шкале более высокой, чем в других войсках. Специально отбираемые по силе характера, физическим данным и уму, воспитываемые в духе непреклонности, высокодисциплинированные и приученные к любого рода невзгодам, воины были, подобно монахам, лишены права жениться, владеть собственностью, заниматься каким-либо другим делом. Их жизни были посвящены воинской службе под руководством султана.

Они воспитывались на отличавшихся определенной широтой взглядов неортодоксальных мусульманских заповедях дервишского ордена Бекташи, благоговейным патроном которого был Орхан, построивший для ордена монастыри с монашескими кельями в Бурсе. Их шейх, Хаджи Бекташ, благословил новые войска и вручил им их штандарт, украшенный полумесяцем и обоюдоострым мечом Османа. Накрыв рукавом своих одежд голову первого солдата, он дал войску имя и предсказал его будущее: «Его лик будет ярким и сияющим, его рука – сильной, его меч – острым, его стрела будет бить точно в цель. Он будет побеждать в каждой битве и никогда не вернется иначе, как с триумфом». Следуя этому благословению, к белой войлочной шапке янычар, своими очертаниями напоминавшей головной убор воителей пограничных областей – ахи, крепился хвост, изображавший рукав дервиша – шейха, и она была украшена деревянной ложкой вместо помпона. Знаком отличия войска, символизирующим уровень жизни, более высокий, чем у других войск, были горшок и ложка; офицерские звания были позаимствованы из лексикона полевой кухни – начиная с Первого раздатчика супа и до Первого повара и Первого водоноса. Священным предметом полка был котел, вокруг которого янычары собирались, чтобы не просто поесть, а держать общий совет.

Народы Европы вполне могли быть возмущены бесчеловечностью турок с Востока, подобным образом наложивших на христиан налог кровью, порабощавших юных пленников, отрывавших их от родителей, силою навязывавших чуждую религию и диктовавших жизненный путь, который им отныне предстояло пройти. Но следует сделать скидку на нормы воинственного века, когда борьба с врагами безоговорочно воспринималась как составная часть жизни. В этот век христиане сами были столь же не гуманны в отношении к другим, будь то христианин или иноверец. Более того, Балканы того времени – запутанный театр военных действий, на котором солдаты-христиане постоянно воевали на стороне турок. Ни разу мусульманские армии Мурада не оказывались без поддержки со стороны войск «неверных», сознательно сражавшихся под руководством командиров-христиан против других христиан. Своей численностью такие контингенты намного превосходили янычар, число которых, хотя и возросло за несколько веков в несколько раз, все равно составляло сравнительно небольшую часть турецких вооруженных сил. Во времена Мурада их было немногим более одной тысячи человек. Несомненно, с течением времени угроза вербовки сокращала их ряды, побуждая крестьянство скорее принимать ислам, чем жертвовать крепкими, здоровыми сыновьями, нужными для работы на земле.

Будучи призванными, эти юноши получали такие преимущества, как высокая степень физической подготовки и технического мастерства, образование, разумный баланс между дисциплиной в казармах и отдыхом в лагерях, надежда на пожизненную карьеру. Здесь был развит сословный дух, основывавшийся на гордости собственным полком. Янычары, таким образом, начинали жизнь, имея достаточно большие преимущества. По мере того как проходили века османской истории, они получили даже больше, чем их справедливая доля власти.

Эта система военного рабства шокировала христианский мир. Но она была достаточно давно известна и распространена в исламском мире, особенно среди турок. Они на самом деле извлекли из нее пользу в период собственного порабощения на ранних стадиях своей истории. Во времена халифата Аббасидов тюрок похищали, брали в качестве дани или покупали как рабов в немусульманских степях Центральной Азии, воспитывали как обращенных мусульман, а затем в Багдаде обучали их солдатскому ремеслу или же готовили из них чиновников. «Поставка рабов этого вида, – отмечает Клод Казн, – статус которых был, естественно, намного выше по сравнению с домашними рабами, принадлежавшими частным лицам, похоже, никогда не представлялась затруднительной, и само турецкое население, среди которого она осуществлялась, относилось к ней спокойно. Рабство не возбуждало в ком-либо таких чувств, какие оно стало вызывать позже». Тюрки, подобным образом превращенные в рабов, нередко имели возможность подняться, благодаря системе поощрений, до высоких военных и чиновничьих постов.

В наследовавшем халифату государстве Саманидов власть турок, занимавших подобные посты, показала себя сильным фактором сохранения династии, но турки в конце концов ее свергли, чтобы заменить собственной династией рабского происхождения. Схожие династии, основанные тюрками рабского происхождения, а именно Тулунидов и, позднее, Мамлюков, изначально рабов Саладина и Айюбидов, правили в Египте. Последнюю они просто отодвинули в сторону, чтобы образовать свою собственную династию, аналогичным образом основанную на рабстве, которое продолжало сохраняться при османском режиме.

Османы сами столкнулись при Мураде I с вызовом, на который они теперь давали ответ. В этом случае, по словам А. Тойнби, имело место «географическое перенесение естественной общины из ее естественного степного окружения, в котором она находилась в состоянии схватки с физической средой, во враждебное окружение, в котором она обнаружила себя свободной от физического давления засушливости, но взамен этого столкнулась с новой проблемой осуществления господства над враждебными общинами человеческих существ».

Другие кочевые сообщества, вставшие перед той же самой проблемой, просто попытались «трансформировать себя из пастухов овец в пастухов людей».

Но в этом они, как правило, проваливались. Господство аваров над славянами длилось всего лишь пятьдесят лет; западные гунны правили венграми не дольше срока жизни самого Аттилы. Все сменявшие друг друга империи монголов просуществовали также недолго. Ошибочность этого принципа правления со стороны кочевников заключалась в том, что «человеческий скот», оставаясь работать на собственных землях, в результате продолжал быть по-прежнему экономически продуктивным и вскоре начинал объединяться для того, чтобы изгнать или же ассимилировать своих «пастухов». Ибо те, в этом оседлом окружении, подтверждали, что являются просто бесполезными паразитами, как это и было на самом деле, «трутнями, эксплуатирующими рабочих пчел». Отсюда последовательно быстрый подъем, столь же быстрое угасание и падение большинства империй кочевников.

Османы должны были доказать, что представляют собой уникальное в истории исключение из этого правила. Они выработали практику «подбора и обучения людей – сторожевых псов, чтобы поддерживать порядок среди человеческого стада падишаха и держать его человеческих соседей в страхе». Этими вспомогательными устройствами в образе человека и были рабы-христиане. Султан Мурад открыл со своими янычарами дорогу институту управления Османской империей, основанному на рабстве и, отсюда, на верности султану, который вскоре распространился на гражданскую сферу, чтобы вобрать в себя все ответвления государственной службы. С этого времени подданные империи христианского происхождения должны были управляться людьми, которые по своему происхождению также почти полностью были христианами. Отсюда берет начало длинная череда мусульманских правителей, избравших христианского посредника в качестве средства отправления власти над своими подданными, будь то мусульмане или христиане.

Янычары Османской империи

Тем временем небольшой компактный корпус янычар – регулярной пехоты, напоминавшей преторианскую гвардию римлян, не имевшей аналогов в армиях христианских государств того времени, – играл активную роль в продолжавшейся на Балканах кампании Мурада и его военачальников, а также в последующем заселении захваченных земель, на которых селились мужчины, сражавшиеся, как сухо выражается Гиббон, «с усердием новообращенных против собственных односельчан-идолопоклонников».

Покорение Фракии открыло армиям османов путь в Болгарию, а оттуда – в Македонию. После необходимого для ассимиляции интервала Мурад вторгся в Болгарию. Он воспользовался тем, что страна после смерти царя была поделена между тремя соперничавшими братьями-наследниками. Этот раздел между старшим, князем Шишманом, и двумя его младшими братьями был настолько категорическим, что на протяжении жизни целого поколения страна была известна как «три Болгарии». К выгоде Мурада, случилось новое потрясение, вызванное вторжением в Западную Болгарию венгров, – «крестовый поход» против христиан, который получил благословение папы и результатом которого было насильственное обращение францисканскими миссионерами из православной в католическую веру около двухсот тысяч болгар. Гонения на православных были таковы, что многие из них приветствовали завоевание страны мусульманами как восстановление их права на свою веру.

На протяжении трех лет, начиная с 1366 года и далее, османы смогли овладеть всей долиной реки Марица и тем самым аннексировать большую часть Южной Болгарии. Шишман, следуя примеру Каракуллуки, или «носящих черную форму», в данном случае подносчиков продовольствия для янычар Иоанна Палеолога, стал вассалом Мурада. Его дочь присоединилась к гарему султана с обещанием, что она не будет обращена в мусульманскую веру. С помощью войск султана он изгнал венгров, но не смог овладеть – на что надеялся – частью территории, которая принадлежала его младшим братьям. В 1371 году с помощью сербов он повернул оружие против турок, начавших продвижение в западном направлении, но потерпел решающее поражение под Самаковым, бежал в горы и оставил туркам открытые перевалы, ведущие в обширную долину, лежащую перед Софией.

Мурад, однако, не торопился овладеть Софией. Верный, как и подобает человеку, который занимается не набегами, а строительством империи, своему принципу не торопиться между стремительными, хорошо спланированными кампаниями, он предпочел сначала обезопасить свой левый фланг от сербов. Он оккупировал долины Струмы и Вардара и дал команду на вторжение в Македонию вплоть до реки Вардар.

Македонию и Сербию, даже сильнее, чем Болгарию, раздирали внутренние противоречия. Смерть Стефана Душана в то время, когда он собирался двинуться на Константинополь в 1355 году, и наследование престола сыном, которого в народе презрительно называли неджаки, «тряпкой», ввергли его бывшую «империю» в состояние анархии и гражданской войны. История повторилась, когда в 1371 году сербская армия еще раз промаршировала в сторону реки Марица. Здесь, как и раньше, она потерпела от османов полное поражение под Черноменом, и трое из ее князей утонули или были убиты.

Итак, Восточная Македония была теперь завоевана столь же быстро, как и Фракия десятью годами раньше. Ее города Драма и Серес были колонизированы турками, а церкви переделаны под мечети. Города и деревни вокруг и в долине признали господство османов, тогда как в менее обжитых районах сербы правили в качестве их вассалов. В 1372 году армии турок достигли реки Вардар и форсировали ее. Они отуречивали население восточной части долины, а в северной низвели до положения вассала князя Лазара, который был избран, чтобы править в качестве наследника королей Сербии, но теперь признавался таковым лишь немногими своими людьми. Таков был конец Македонской империи Стефана Душана.

После этой успешной кампании Мурад выдержал десятилетнюю паузу, считая преждевременным предпринимать вторжение в Венгрию, и сосредоточил свое внимание на операциях в Анатолии. Но он был обязан вернуться в Европу, когда его ненавистный сын Савджи вступил в нечестивый союз с Андроником, старшим сыном императора Иоанна, который был опозорен и вытеснен своим братом Мануилом, ныне соимператором отца. Савджи и Андроник подняли во Фракии восстания, каждый против своего отца. Осажденные в Димотике, они вскоре были вынуждены сдаться и столкнуться лицом к лицу с жестоким возмездием Мурада. После того как греческие повстанцы были привязаны друг к другу и сброшены с городских стен в воды Марицы, Мурад выколол своему сыну глаза, а затем обезглавил его. Он приказал отцам молодых турок, участвовавших в восстании, последовать его примеру, ослепив и казнив своих собственных сыновей, и все выполнили этот приказ, кроме двоих, которых самих казнили вместо их детей. Мурад настаивал, чтобы император также ослепил своих собственных сына и внука, что и было проделано с помощью кипящего уксуса, но неудачно, так что у них зрение восстановилось. Их выздоровление в принципе отвечало интересам Мурада, который опасался соперничества со стороны собственного сына, но стремился оставить в живых Андроника и его отца-императора, и тем самым служить целям османов в отношении Константинополя.

Вскоре после этого настала очередь Мануила, младшего сына императора, запятнать свою репутацию. В качестве губернатора Салоники он оказался вовлеченным в заговор с целью сбросить власть Мурада в Сересе. Когда заговор провалился и османы осадили Салоники, он бежал в Константинополь. Здесь его отец, опасаясь Мурада, отказался принять его. Он был вынужден, таким образом, просить у Мурада прощения в Бурсе. Султан милостиво простил Мануила и восстановил его на императорском троне вместе с его отцом.

В свою очередь, брат Мануила, Андроник, бежал из башни, в которую заточил его отец. Он осадил Константинополь и вошел в город в союзе с генуэзскими и османскими войсками и короновал себя императором Андроником IV, сначала отправив в ту же самую башню своих отца и брата Мануила. Три года спустя они бежали через Босфор, чтобы вместе предстать перед султаном в качестве просителей. Мурад, теперь уже уверенно ведущий свою игру в манипулировании обеими партиями в их византийской династической борьбе, настаивал, чтобы Андроник был прощен и получил пост губернатора Салоники наряду с другими городами. Но он восстановил Иоанна и Мануила на императорском троне в обмен на большую ежегодную дань, обещание поставить значительный воинский контингент византийских солдат для службы в османской армии и уступку османам Филадельфии – последнего крупного города Византии в Азии. Когда филадельфийцы выразили протест, Иоанн и Мануил в рядах турецкой армии стали сражаться за то, чтобы навязать этим единоверцам-христианам мусульманское иго. Такой была последняя степень деградации, до которой опустился император Византии, – он мог продолжать править только благодаря милости по расположению турецкого султана.

Мураду нужны были еще три города для полного укрепления своих позиций на Балканах: София – чтобы распространить собственную власть на Северную Болгарию вплоть до Дуная; Ниш – в качестве ключа к Сербии; Монастир – чтобы установить господство османов над территориями к западу от Вардара, до тех пор подвергавшимися только набегам. В течение шести лет с момента возвращения Мурада после кампаний в Азии его военачальники достигли всех этих целей. Монастир вместе с Прилепом, к северу от него, стали пограничной крепостью Османской империи в 1380 году. Хотя войска османов еще не предпринимали попыток завоевания прилегающих земель Албании и Эпира, они вошли туда по приглашению местных властителей, искавших защиты от своих собственных врагов.

Чтобы двинуться дальше в Сербию, необходимо было оккупировать софийскую равнину. Она расположена в самой сердцевине Балкан, там, где сходятся вместе три горных хребта, господствующие над долинами трех главных рек, текущих соответственно на север и на юг – к Дунаю и к Средиземному морю. Сама София, расположенная на реке Искыр, которая, образуя дугу, течет к Дунаю, пала без сопротивления в 1385 году, оставшись без командира гарнизона, преданного, когда он находился вне города, а затем задушенного молодым турецким беглецом, который ранее стал его доверенным сокольничим. Дорога на сербский город Ниш, на Мораве, была теперь свободна. Ниш пал после борьбы на следующий год, и его правитель, Лазарь, был вынужден уплатить османам дань и выделить воинский контингент в их армию.

В Европе Мурад в качестве хозяина шести ключевых балканских городов теперь контролировал четыре пятых бывшей римской дороги из Константинополя в Белград и участок дороги от Белграда к Салоникам. Практически, кроме однодневного перехода, весь путь по дороге от Босфора до Адриатики проходил по территории османов. Теперь, включая отрезок, идущий через Малую Азию от Ангоры к Босфору, общее время на поездку от восточных до западных границ Османской империи составляло сорок два дня. Во время восшествия Мурада на престол двадцать семь лет тому назад на поездку между границами требовалось всего три дня.

Еще в 1335 году Мурад получил подтверждение своего статуса наследника Византийской империи с берегов Адриатики, когда Республика Рагуза сделала ему предложение подписать торговый договор. Это был первый из многих договоров, которые заключались между Османской империей и другими державами в последующие века. В обмен на значительную ежегодную дань жители этой республики получили право торговать в империи и плавать в открытом море без помех со стороны османов. Договор был скреплен Мурадом, который не умел писать, отпечатком большого пальца. Таково было происхождение тугра, которое в каллиграфической форме сохранялось при каждом последующем султане в качестве официальной печати османской династии.

Двадцатью годами позже и Венеция, и Генуя подписали договора с императором Византии, намереваясь защитить его от любых врагов, но исключая «Морат Бея и его турок». Генуэзцы дополнили этот договор официальным договором о дружбе с «великолепным и могущественным повелителем повелителей Морагибеем». Это, однако, не помешало им год спустя присоединиться к наступательному союзу «против этого турка, сына нечестивости и зла, врага Святого Креста, Морат Бея и его секты, которые пытаются столь ужасно атаковать «христианскую расу».

Мурад вел войну на двух сменяющих друг друга фронтах, одном – в Европе и другом – в Азии. За продвижением на одном регулярно следовало продвижение на другом, с тем, чтобы избежать опасности ведения войны одновременно на обоих фронтах. В Азии он хотел расширить и обезопасить свое родовое владение за счет владений других турецких князей, находящихся во внутренних районах страны. Это была задача, решение которой облегчалось после того, как разрастающиеся приграничные владения гази набирали силу и престиж. После захвата Ангоры, в центре Анатолии, Мурад сконцентрировал свои силы главным образом в Европе. Он расчетливо рассудил, что только с людскими ресурсами и деньгами Балкан и их ассимилированным христианским элементом у него за спиной он сможет быть уверенным в ассимиляции Малой Азии; более того, он прекрасно осознавал, что угроза со стороны стоящего перед ним христианского мира между тем остается большей, чем любая угроза со стороны мусульманских элементов у него в тылу. Но в данной обстановке перспектива любой кампании на Балканах практически сводилась к минимуму. Южные славяне были в ссоре с венграми; в Сербии царила анархия; в Болгарии не хватало лидеров; Византию раздирали на части династические распри. Кроме того, армия Мурада постоянно пополнялась за счет воинских контингентов, выделять которые в распоряжение султана были обязаны попавшие в вассальскую от него зависимость христианские князья. В результате покорения им Македонии вслед за Фракией и Южной Болгарией Мурад почувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы перебросить силы из Европы в Азию.

В действительности он смог достичь своих предварительных целей в Малой Азии без военных действий. Большая часть эмирата Гермияна, соседствующего с владениями османов, вместе со стратегически важным городом Кютахьей, была гарантирована ему женитьбой в Бурсе его сына Баязида на дочери эмира, за которую в виде приданого отдавался крупный участок земли. Церемония бракосочетания отличалась великолепием, чуждым традициям более простых османских предков Мурада, но очень похожим на традиции византийского двора. Следующую территорию Мурад приобрел в Камиде, между Гермияном и государством Караман, купив ее у тамошнего эмира, который боялся оккупации Кютахьи османами, угрожавшей его безопасности. За территорию, находящуюся к югу от него, Мураду пришлось воевать. Но он ограничился захватом нагорий вокруг озерной части региона, оставив местному эмиру южные долины и низменности между Тавром и Средиземным морем.

Султан Мурад I. При нем османское государство расширило свою территорию в Анатолии и на Балканском полуострове

Подошло время, когда Мурад решил заняться более крупным и более прочным государством Караман, с которым теперь имелась общая граница. Он собрал в Кютахье армию, левое крыло которой, под командованием его сына Баязида, было составлено из греческих, сербских и болгарских войск, предоставленных в распоряжение турок, согласно договору, императором Иоанном и правителями соответствующих стран. Битва произошла в 1387 году на широкой равнине перед Коньей. Она никому не дала перевеса, каждая из сторон заявляла о своей победе. Город Конья устоял. Мурад не приобрел ни территории, ни трофеев, ни обещания выплатить дань или оказать военную помощь – всего лишь примирение с эмиром Карамана в форме смиренного целования им руки. Победоносный в сражениях с христианами Балкан, Мурад, таким образом, встретил равного себе соперника в лице могущественного мусульманского властителя и не смог расширить еще дальше свои владения в Азии.

Косвенным образом эта битва втянула его в другую крупную кампанию на Балканах. Чтобы избежать проявлений антагонизма со стороны мусульман Малой Азии, Мурад приказал своим войскам воздерживаться от грабежей и насилий. Этот приказ привел в ярость его сербский контингент, считавший, что, согласно правилам войны, трофеи есть то, что полагается солдатам за их службу. Часть из них поэтому не подчинились приказу и были на месте преданы смерти. Остальные вернулись в Сербию, все еще кипя от возмущения по поводу того, как с ними обошлись. Это дало Лазарю, князю Сербии, возможность усилить сопротивление сербов вторжению османов, которое после захвата Ниша теперь угрожало остальной части Верхней Сербии и Боснии. Лазарь создал Общесербский союз, заручившись поддержкой князя Боснии, власть которого простиралась до берегов Адриатики. Ответом османов было форсирование Вардара и вторжение в Боснию. Уступая в численности, они потерпели поражение под Плочником, потеряв четыре пятых своей армии. Этот перерыв в цепи побед османов явился причиной небывалого подъема воинского духа у балканских славян. Сербы, боснийцы, албанцы, болгары, валахи и венгры из приграничных провинций – все, как никогда раньше, сплотились вокруг Лазаря в своей решимости изгнать турок из Европы.

Мурад в это время оставался в Малой Азии, не проявляя ненужной спешки с отмщением за поражение, нанесенное ему под Плочником. Он предпочел выждать, чтобы не только восполнить свои потери, но и посмотреть, как долго его враги после этого первого эмоционального всплеска решимости и надежды смогут сохранить свое единство. По опыту прошлых лет и своего острого политического чутья он хорошо знал, что солидарность среди этих славянских народов часто была эфемерной.

Таким образом, прежде чем вновь повернуть оружие против сербов, Мурад в 1388 году возобновил кампанию по полному завоеванию Болгарии. Князь Шишман уже в начале войны ушел в крепость на Дунае и запросил мира. После принятия условий Мурада он передумал и решился на последнее, отчаянное сопротивление. Но он недооценил силу османов, которые вскоре нанесли ему поражение и взяли в плен. В результате османы утвердили свое господство в Северной и Центральной Болгарии вплоть до Дуная, заняв несколько крепостей на стратегических участках берега реки, чтобы контролировать перевалы через Балканские горы. Хотя князь Шишман остался вассалом султана, он едва ли находился в достаточно сильной позиции, чтобы помочь своим братьям-славянам в создании нового большого союза.

Разделавшись таким образом с Болгарией, Мурад, которому было уже семьдесят лет, лично повел свою могучую армию на заключительную кампанию против сербов. К нему присоединились войска болгар и двух сербских перебежчиков с перспективой поддержки от третьего. Решающая битва за судьбу независимой Сербии произошла на пустынной холмистой равнине «черных дроздов» под Косово – в точке, где сходились границы Сербии, Боснии, Албании и Герцеговины. Уступая в численности, армия турок превосходила ее своей верой в успех и моральными качествами. Мурад был настолько уверен в победе, что приказал, заглядывая далеко вперед, чтобы в ходе сражения не пострадали ни один замок, город или деревня этого региона. Воюя за обладание богатой страной, не в интересах столь дальновидного и мудрого политика было уничтожать ее ресурсы или без надобности ожесточать против себя население этой страны.

У сербов, напротив, не было никакой уверенности в победе в основном из-за недоверия друг другу и подозрений относительно возможного предательства в собственных рядах. В обращении к поискам в канун битвы князь Лазарь, которому всегда не хватало авторитета и которому теперь не хватало уверенности, открыто обвинил в измене своего зятя Милоша Обилича. Сам Мурад высказал лишь опасения, как бы ветер, дующий со стороны врагов, не засыпал пылью глаза османов.

Как гласит летопись, всю ночь он молил небеса о защите и оказании ему чести умереть за истинную веру мученической смертью, ибо только она заслуживает блаженства.

На следующее утро ветер стих. Армия османов развернулась для битвы в привычном порядке: в центре располагался султан с янычарами и кавалерийской гвардией; на правом фланге его старший сын Баязид, командовавший европейскими войсками (поскольку битва была в Европе); слева – его младший сын Якуб, командовавший азиатскими частями. Османы атаковали авангардом в две тысячи стрелков из лука. Сербы ответили атакой, которая прорвала их левый фланг. Баязид с правого фланга пришел на выручку, нанеся массированный контрудар, доблестно сражаясь и лично поражая своих врагов массивной железной булавой. Исход дела оставался неясным, османы все еще оборонялись, когда другой зять Лазаря, Вук Бранкович – существует версия, что по вероломному предварительному сговору с Мурадом, – ушел с поля боя со своими двенадцатью тысячами воинов. Его дезертирство настолько ослабило сербов, что они сломали свои ряды и побежали.

Мурад оказался прав в своей оценке отсутствия единства среди славян во время битвы. Но его обращенная к Всемогущему вечерняя молитва подтвердилась буквально во всем. Сам он пал на поле битвы. История этой трагедии была противоречиво изложена различными источниками в нескольких версиях. Наиболее правдоподобной представляется история, согласно которой убийство было совершено во время или после битвы Милошем Обиличем. Терзаемый голословными обвинениями в измене со стороны своего тестя Лазаря накануне вечером, он исполнился решимости доказать свою верность. Он притворился, что переходит на сторону турок. Оказавшись в их рядах, Милош Обилич потребовал, чтобы его согласно его рангу принял Мурад. Когда аудиенция была разрешена, Милош в притворном смирении встал перед султаном на колени, а затем вонзил ему в грудь кинжал, «сделав это дважды», как подсчитали позже, причем «кинжал пронзил его насквозь». Не сумев бежать, он был растерзан солдатами султана. После покушения Мурад еще некоторое время оставался в живых и успел отдать приказ о введении в бой резерва, что принесло османам решающий успех. Последним приказом Мурада перед смертью был приказ «привести Лазаря и приговорить его к казни».

Таким в момент победы в исторической битве, от которой побежденные уже не смогли оправиться, был внезапный конец этого первого великого султана Османской империи. За время правления Мурад I возвысил государство своих предков до уровня империи, которой было суждено стать мощной мировой державой. Как султана в глазах истории его затмили два еще более могущественных суверена: Мехмед Завоеватель и Сулейман Законодатель. Но они осуществляли дальнейшее строительство и расширение на его достижениях, на том, что он посредством завоеваний и последующего управления обширными территориями заложил.

Мурад был не просто воином. Он преуспел в военном искусстве, стал мудрым стратегом, беспощадным – по сути жестоким – в бою, уверенным в своих военачальниках, которым он был всегда готов передать право командовать армией. Но его сила в не меньшей мере заключалась и в искусстве поддерживать мир. Он был правителем выдающегося политического ума. Как только битва была выиграна, он сразу же заботился о том, чтобы жизнь на завоеванных христианских территориях продолжалась под исламом с минимальными социальными и экономическими срывами. Ни одна из сложившихся османских традиций управления точно не соответствовала системе управления этих европейских земель. Должны были решиться новые системы административного управления, находившегося в прагматическом соотношении с условиями времени, места и обычая; и это было сделано при Мураде, который доверял своим чиновникам не меньше, чем своим командирам, на достаточно компетентной и разумно сбалансированной основе.

В оценке характера своих подданных и врагов, будь то грек или славянин, Мурад проявлял удивительную психологическую интуицию. Истый мусульманин, каковым он был в своих верованиях, он тем не менее управлял «неверными» христианами своей новой империи с поразительной терпимостью. Он никогда не санкционировал преследований христиан и, за исключением янычар, не предпринимал никаких насильственных обращений в ислам. Патриарх православной церкви лично свидетельствовал в письме папе римскому в 1385 году о том, что султан оставил его церкви полную свободу действий.

Разумно и в то же время твердо Мурад I сеял семена многонационального, поликонфессионального и многоязычного общества, которое должно было эффективно функционировать под управлением его преемников в предстоящие века. Этот процесс создал на больших пространствах «Пакс Оттоманикум», который со временем послужит сравнением с «Пакс Романум» более ранних веков. Составленная из разных частей Османская империя должна была в действительности стать, благодаря своей эклектичной политике, истинным преемником Римской империи. Ибо она позаимствовала римскую традицию предоставления иностранцам гражданств, натурализовала их по собственным образцам и поощряла использовать свои возможности, как к собственной выгоде, так и к выгоде империи. Она предоставляла подданным султана христианского происхождения на равных с мусульманами от рождения возможность достигать высших официальных постов в государстве. Но была практика, схожая с той, которая, с точки зрения профессора Тойнби, «позволила римлянам первыми создать империю, а затем шить и вновь оживлять ее». В оценке достоинств этой практики некоторые заходят настолько далеко, что утверждают, что османы «были способны построить империю, которая действительно была пятым «порождением Римской империи на Ближнем и Среднем Востоке» и которая смогла просуществовать в этом качестве вплоть до первой четверти XX века.

 

4

После убийства Мурада его старший сын прямо на поле битвы под Косово был немедленно провозглашен его преемником как Баязид I. В ответ на нажим со стороны государственного совета, опасавшегося конфликта по поводу наследования, первым актом Баязида в качестве султана, совершенным над мертвым телом отца, был приказ умертвить путем удушения с помощью шнурка его младшего брата. Это был Якуб, его товарищ по командованию войсками во время битвы, отличившийся на поле боя и завоевавший популярность в войсках. Баязид, таким образом, ввел в практику братоубийство на имперском уровне, которое весьма основательно укоренилось в истории османской династии. Оно основывалось на аргументе, что убийство предпочтительнее подстрекательства к мятежу, что весьма часто практиковали братья какого-либо султана, и оправдывалось текстом из Корана: «Столь же часто, сколько они возвращаются к подстрекательству, они должны быть сметены с лица земли на том же самом месте; и если они не отходят от тебя, и предлагают тебе мир, и удерживают свои руки от борьбы с тобой, возьми их – и убей их, где бы ты ни обнаружил их».

В следующем веке указом его потомка, Мехмеда II Завоевателя, перед этим задушившего в ванной своего брата-инфанта, этой бесчеловечной традиции была придана сила закона. До этого момента лидеры османов проявляли гибкость в том, что касалось законов наследования. С этих пор и впредь в начале каждого нового правления они должны были следовать этой дикой практике, подобным бесчеловечным способом охраняя принципы своей безраздельной власти – и, таким образом, в самом деле помогая гарантировать на протяжении веков непрерывное выживание своей династии.

Вскоре стало очевидным, что Баязид обладал немногими из добродетелей своего отца. Торопливый и импульсивный от природы, он был непредсказуем как государственный деятель, нарушавший образцы более осмотрительного поведения своих предшественников. С другой стороны, он был удалым и способным военачальником, поостренным чувством боя. За быстроту перемещений его армий в Европе и Азии и с одного континента на другой его прозвали «Молния», или «Удар Молнии», – подходящее определение для «бешеной энергии его души и скорости его разрушительного марша».

Смерть султана Мурада I

В Европе, отомстив за смерть своего отца массовой резней, где была уничтожена большая часть сербской знати из находившейся на Косовом поле, он быстро пришел к соглашению с сыном Лазаря, Стефаном Вулковичем, наследовавшим своему отцу. Баязид заключил со Стефаном дружественный союз, который должен был сохранять свое действие на протяжении всего срока его правления. Сербия не включалась в состав Османской империи, имея статус автономного вассального государства. Стефану на уплату ежегодной дани, выделяемой из доходов от сербских серебряных рудников, были сохранены все привилегии его отца; он выдал и младшую свою сестру Деспину замуж за Баязида; он взялся командовать контингентом войск турецкой армии и поставлять сербские войска, когда бы и где бы Баязид ни потребовал их – причины их прежнего недовольства были теперь сняты путем установления равной доли в трофеях.

Затем Баязид обратил свое внимание на Малую Азию. Здесь его нетерпеливые планы завоеваний могли обернуться его гибелью и поставить под угрозу будущее всей его империи. На начальных стадиях он имел успех. Он сделал своим вассалом эмира Айдына и нанес поражение в сражении эмирам Сарухана и Ментеше, тем самым утвердив присутствие османов на Эгейском море, где до них имелись другие тюркские племена, и впервые достигнув Средиземного моря. Так постепенно Османская империя начинает претендовать на звание морской державы.

Тем временем, потерпев неудачу в попытке вырвать Смирну из рук крестоносцев рыцарского ордена госпитальеров, османы заявили о своем появлении на море, опустошив остров Хиос, совершая набеги на побережье Аттики и пытаясь организовать торговую блокаду других островов в Эгейском море. Но как мореплаватели они пока еще не шли ни в какое сравнение с флотами итальянских торговых городов Венеции и Генуи.

Потом, извлекая выгоду из поддержки со стороны вассалов-христиан, включая Мануила Палеолога, будущего императора Византии, – который лично пришел в лагерь османов, чтобы служить султану, – Баязид осуществил вторжение в Караман и осадил Копью, как до него это делал его отец.

Караман потерпел поражение в битве при Акчае и был оккупирован османами. За этим шагом последовала оккупация Кайсери и Сиваса, расположенных в прилегающем эмирате, и эмирата Кастамону на севере, что дало им доступ к порту Синоп на Черном море. Баязид мог наконец-то похвастаться, что стал хозяином большей части Анатолии.

Однако это господство было поверхностным. Нередко оно оставляло не более чем царапину на поверхности завоеванных им земель. Мурад с помощью далеко идущей политики ассимиляции привел под власть османов обширные районы христианской Европы. Баязид не предпринял систематических попыток ассимиляции по следам своих молниеносных завоеваний в Азии. На деле он осуществил лишь оккупацию османами обширных районов Анатолии. Но, за некоторыми исключениями, они не находились в истинном смысле под управлением османов. Населявшие эти районы народы по большей части добивались возвращения из ссылки своих собственных прежних правителей. Баязид, привычно размещавшийся со своим двором в Европе, не решил ни одной из проблем, которые повлекли за собой эти завоевания. Между кампаниями он предпочитал предаваться чувственным наслаждениям, ничем не ограниченному обжорству и пьянству и не отказывая себе в различных формах разврата с женщинами и мальчиками из своего гарема. Двор Баязида, прославившийся своей роскошью, вполне мог соперничать с роскошью византийского двора в период расцвета. При всех этих эксцессах Баязид отличался глубокой религиозностью. Он соорудил для себя небольшую келью на крыше своей мечети в Бурсе и на долгое время погружался в состояние мистического уединения, затем беседовал с богословами из своего исламского окружения.

Вскоре после побед, одержанных им в Малой Азии, которую он передал в руки губернаторов, Баязид вернулся в Европу. Здесь ему необходимо было решать вопрос, связанный с Венгрией, король которой, Сигизмунд, стал его главным врагом. Действуя в провокационном духе, Баязид уже инициировал набеги на Венгрию и за ее пределы, где турок стали рассматривать как страшную угрозу Центральной Европе. Участники одного из набегов переправились через Дунай и вступили в первое сражение османов на венгерской земле, приобретя союзника в лице воинственной Валахии, стремившейся освободиться от власти венгров. Сигизмунд, понимая всю реальность угрозы, исходившей от турок, направил Баязиду послание. Баязид высокомерно отказался отвечать, лишь обратив внимание королевского посла на оружие, висевшее в его шатре.

Ответом Сигизмунда было вторжение в Болгарию. Он овладел крепостью Никополь на Дунае, но был вынужден оставить ее, когда против него выступило большое войско турок. Когда Мурад нанес поражение правителю Болгарии Шишману, то он разрешил Болгарии сохранить определенную автономию в качестве вассального государства. «Но теперь Баязид, не доверяя Шишману как союзнику в случае продолжения вторжения венгров, направил армию против Болгарии и, казнив Шишмана, присоединил всю страну к Османской империи. Подобно Фракии и Македонии, Болгария впредь должна была стать составной частью империи и вместе с Валахией в качестве вассального государства создать на Дунае сильный заслон против Венгрии. Ликвидируя подобные местные династии, Баязид сделал большой шаг в направлении создания на Балканах централизованной имперской власти. В вытекавшей из этого процесса османизации и до определенной степени исламизации Болгария утратила не только свою независимость, но и свою автокефальную православную церковь, живой символ болгар как народа. Прежде частично латинизированная, в основном она находилась под властью священников греческой православной церкви, которых нередко было труднее выносить, чем мусульманских пашей.

Баязид между тем готовился к тому, чтобы повернуть свои силы против Константинополя. В 1391 году скончался император Иоанн V Палеолог. Его преемник, Мануил, как послушный вассал султана, был низведен до предельной степени унижения, фактически доведен до полуголодного существования, удостоившись должности чуть-чуть более высокой, чем презренный камердинер при дворе своего господина. Теперь он бежал в Константинополь, где обеспечил себе обладание императорским троном. Его покойный отец начал восстанавливать стены города и сносить церкви, чтобы перестроить заново, искусно замаскировав их орнаментом, фортификационные башни, которые закрывали с флангов вход в бухту Золотой Рог. Услышав об этом, Баязид приказал снести башни, угрожая, что в противном случае Мануил будет ослеплен. Последним актом императора Иоанна, перед тем как он умер, было подчинение приказаниям султана.

Мануил, став престолонаследником, столкнулся теперь с ультиматумом Баязида, требовавшим не только продления вассальной зависимости и более крупной дани, но и учреждения в Константинополе должности кади, или судьи, для нужд мусульманского населения. Вскоре это требование было подкреплено приходом под стены Константинополя турецкой армии, безжалостно убивавшей на своем пути или обращавшей в рабство тех греков из Южной Фракии, которые еще продолжали оставаться христианами. Так началась первая осада Константинополя.

Город был плотно окружен в течение семи месяцев. Затем Баязид снял осаду, но на еще более жестких условиях, чем раньше.

Император Мануил был вынужден согласиться с учреждением в пределах городских стен исламского суда и выделением мусульманским поселенцам одного из кварталов города. Половина порта Галата на противоположном берегу Золотого Рога была отдана под размещение турецкого гарнизона численностью в шесть тысяч человек. Помимо еще более возросшей дани османы потребовали платить церковную десятину с виноградников и участков для выращивания овощей, расположенных за городскими стенами. С этого времени призывы к молитве, звучавшие с минаретов двух мусульманских мечетей, стали слышны по всему городу, который османы стали теперь именовать Стамбул – искаженное греческое «к городу».

Баязид продолжал блокировать город со стороны суши. Двумя годами позже Баязид вновь напал на город при поддержке османских войск со стороны молодого Иоанна Палеолога, племянника Мануила, который претендовал на то, чтобы стать законным наследником трона. Но атака была отбита. В 1395 году Баязид предписал в качестве «наследника Цезаря» провести в Сересе суд, на который он вызвал среди других своих вассалов императора, его брата и племянника и приказал умертвить всю семью Палеологов. Приговор был отменен благодаря великому визирю Али-паше, который отложил исполнение приговора и предложил султану компромисс, заключавшийся в том, чтобы отрубить руки и выколоть глаза нескольким византийским сановникам. Мануил II, таким образом, продолжал править, проявляя себя достаточно умелым правителем.

 

5

В это время на Баязида надвинулась новая угроза со стороны короля венгров Сигизмунда. Раздраженный набегами османов и угрозами, исходившими от их крепостей на Дунае, он начал добиваться от западных христианских держав поддержки идеи организации нового крестового похода, чтобы пойти «против турок к их ущербу и разорению». В годы своего правления Мурад всегда был крайне осторожен между кампаниями, чтобы избегать ненужного провоцирования христианского мира, силу которого он оценивал по достоинству. Баязид же в своей политике по отношению к христианам был менее осмотрителен. Слишком гордый от природы, он надменно объявил итальянским послам в начале своего правления, что после завоевания Венгрии он совершит поход на Рим и накормит своего скакуна овсом на алтаре собора Святого Петра. С той поры, принимая позу самого главного защитника ислама, он продолжал открыто похваляться своими агрессивными намерениями в отношении христианства.

Подобные угрозы только подтолкнули Сигизмунда попытаться организовать крестовый поход. Он встретился с пожеланиями успеха, но не со сколько-нибудь реальной поддержкой со стороны папы.

Венецианцы были также уклончивы, не веря в то, что сила венгров превосходит силу османов; генуэзцы всего лишь конкурировали с венецианцами за торговые льготы со стороны Баязида, в то время как и Неаполь и Милан поддерживали с османами дружественные контакты. Таким образом, чтобы найти желающих участвовать в кампании «по изгнанию турок из Европы», Сигизмунд был вынужден направить своих эмиссаров во Францию, ко двору страдавшего приступами сумасшествия короля Карла VI. Дядя короля, герцог Бургундский, заявил о готовности, хотя и по своим личным мотивам, поддержать смелое предприятие, обещая Сигизмунду вооруженный отряд рыцарей и наемников под командованием своего юного сына графа Неверского.

Призыв Сигизмунда нашел широкий отклик в феодальной Европе в тот благоприятный момент, когда закончилась Столетняя война и в Священной Римской империи так или иначе установился мир. Под его знамена встали не только отряд французов, но и знатные рыцари из Англии, Шотландии, Фландрии, Ломбардии, Савойи, всех частей Германии наряду с авантюристами из Польши, Богемии, Италии и Испании. В последний раз в истории сливки европейского рыцарства собрались вместе для участия в крестовом походе в своем порыве, столь же светском, сколь и религиозном, целью которого было остановить молниеносное продвижение Баязида и раз и навсегда изгнать турок с Балкан. Так «интернациональная» армия, составленная из собственных войск Сигизмунда, контингентов рыцарей с их эскортом и отрядом наемников численностью в несколько сотен тысяч человек, собралась в Буде в начале лета 1396 года. Это была крупнейшая армия христиан, которая когда-либо противостояла «неверным». К тому же она имела дополнительную поддержку со стороны флота, находившегося в Черном море, в устье Дуная, укомплектованного госпитальерами, венецианцами и генуэзцами, который позже должен был подняться вверх по реке.

Начиная с мая месяца, Сигизмунд ожидал вторжения Баязида в Венгрию из-за Дуная. Когда оно не состоялось и его разведчики не смогли обнаружить признаков врага, Сигизмунд выбрал оборонительную стратегию, рассчитанную на то, чтобы заманить турок в Венгрию и там атаковать их. Однако рыцари мечтали о большом и славном наступлении. Когда вторжение не состоялось, они поверили в своем невинном незнании географии, что Баязид (которого они в любом случае путали с Амуратом, или Мурадом) рекрутировал войска «в Каире и Вавилонии», сосредоточивая их в Александрии и Дамаске, а также получил в свое распоряжение «под командованием и духовным наставничеством халифа Багдада и Малой Азии» армию «сарацинов и неверных», которая включала людей из Татарии, Персии, Мидии, Сирии, Александрии и из многих других «земель неверных». Если он не пришел, тогда они, как им мечталось, сами пройдут через владения турок вплоть до империи персов, «завоюют Сирию и Святую Землю» и, по словам Фруассара, «вырвут Иерусалим из рук султана и их врагов». Баязид между тем не пришел потому, что был занят осадой Константинополя.

Битва при Никополе 1396 года считается последним крупным крестовым походом Средневековья, который не смог остановить наступление в Европе победоносных турок-османов

Крестоносцы тем временем решили, что им «нет резона стоять без дела; они должны совершить ряд боевых подвигов, поскольку именно в этом заключается цель их пребывания здесь». Итак, они отправились вниз по долине Дуная, достигнув Орсовы, вблизи Железных Ворот, и переправились через реку, на что ушло восемь дней. Не встречая сопротивления, венгры рассеялись по территории Сербии, двигаясь вверх по долине Моравы, где они обнаружили прекрасные вина, «налитые в бурдюки турками, которым по закону, под страхом смертной казни, запрещено пить их; вместо этого они продавали их христианам». Они захватили Ниш с «великим избиением мужчин, женщин и детей. Христиане не щадили никого».

В Болгарии ворота Видина, первой крепости на Дунае, были открыты перед ними начальником гарнизона – христианином, и турецкий гарнизон был вырезан. Следуя далее вниз по реке, крестоносцы атаковали следующую крепость, Ряхово. В этом месте большой турецкий гарнизон, оказавшись лицом к лицу со всей христианской армией, сдался, и основная масса населения, включая многих болгарских христиан, была предана мечу. Войска христиан соединились в общий лагерь перед ключевой крепостью Никополя, где все еще не было никаких признаков вторжения турецкой армии. Но непредусмотрительные войска с Запада не привезли с собой осадных машин, так как Сигизмунд подготовился только к оборонительной войне. Не обладая необходимой техникой, они сидели под стенами, надеясь голодом принудить город к сдаче.

Западные рыцари в отсутствие противника для схватки рассматривали всю операцию скорее в духе пикника, наслаждаясь женским обществом, винами и предметами роскоши, захваченными из дома, увлекаясь азартными играми и попойками, перестав с присущим им высокомерием верить в то, что турки вообще когда-либо смогут быть для них опасным противником. Тем солдатам, которые осмеливались думать иначе, отрезали уши в наказание за пораженческие настроения. Между различными контингентами, среди которых валахи и трансильванцы не относились к числу надежных, стали тем временем возникать ссоры.

Никаких признаков появления Баязида не было еще шестнадцать дней. Но вот он внезапно, с привычной для него быстротой передвижения, появился под стенами города там, где дважды до этого уже одерживал победы, – с армией, как сообщали Сигизмунду, состоявшей примерно из двухсот тысяч человек. Сигизмунд знал своего врага, знал, что с турецкой армией – прекрасно обученной, со строгой дисциплиной и более подвижной, чем армия крестоносцев, – нельзя шутить. Он настаивал на необходимости иметь тщательно согласованный план действий. Предварительная разведка была проведена опытным французским рыцарем де Курси, который наткнулся на подразделение турецкого авангарда в горном ущелье и нанес ему поражение, набросившись на врага с криками: «Дева Мария на стороне де Курси!». Этот успех вызвал всего лишь зависть других французских рыцарей, которые обвинили его в тщеславии. Сигизмунд пытался внушить им, что необходимо сохранять оборонительные порядки, дать пешим солдатам – венграм и валахам – возможность сдержать первую атаку, в то время как кавалерия и наемники рыцарей образуют вторую линию – или для атаки, или для обороны. Это предложение привело французских шевалье в ярость, они посчитали, что венгерский король пытается присвоить себе «славу дня и честь». Первая битва должна была быть их битвой.

Граф д’Элго при поддержке других отказался подчиниться Сигизмунду и крикнул своему знаменосцу: «Знамя вперед, во имя Господа Бога и Святого Георгия, ибо они увидят сегодня, какой я славный рыцарь». И «под знаменем Божьей Матери» они бездумно ринулись в битву, уверенные в том, что разобьют презренных нечестивцев. «Рыцари Франции, – пишет Фруассар, – были великолепно вооружены… Но… когда они двинулись вперед на турок, их было не более семисот человек. Подумайте о безрассудстве и о печали, заключенной в нем! Если бы они только подождали короля Венгрии, у которого было по меньшей мере шестнадцать тысяч человек, они могли бы совершить великие подвиги, но гордыня стала причиной их гибели».

Начав атаку от подножия холма, крестоносцы застали врасплох и перебили сторожевую охрану Баязида. Рассеяв его кавалерию, они спешились и продолжили атаку в пешем строю против его пехоты, замедлив шаг, когда они проходили частокол, защищавший позиции пехоты, и вновь ускорив атаку, которая разметала и эти войска. Мечи рыцарей были обагрены кровью. День, как они убежденно верили, был за ними. И тогда, достигнув вершины холма, крестоносцы вышли на главные силы султана численностью в шестьдесят тысяч человек, основательно усиленные сербами, которые стояли в боевых порядках, готовые к бою, на противоположном склоне холма. Верный своей обычной тактике, с которой Сигизмунд был знаком, Баязид поставил в первые ряды сражающихся своих необученных новобранцев, которых было не жалко потерять, но силы противника при этом истощались. Затем «всадники Баязида, его пехота и колесницы двинулись на них в боевом построении, похожем на полумесяц».

Спешившиеся рыцари, пригибаемые к земле своими тяжелыми доспехами, стали беззащитными перед атакой. Они были разбиты наголову. Их лошади прискакали обратно в лагерь без наездников. Цвет европейского рыцарства был перебит и остался лежать на поле под Никополем или же оказался в руках турок в качестве пленных.

По традиции того времени рыцари все еще оставались по существу солдатами-любителями, сражавшимися по старинке в романтическом духе. У них не было профессионального мастерства в ведении боя, которое совершенствовалось из века в век. Они не имели ничего напоминавшего военное искусство турок с их превосходной дисциплиной, выучкой, опытом и тактикой и, сверх всего, мобильностью легковооруженных сил и всадников-стрелков из лука. Это были уроки, которые Сигизмунд вместе со своими венграми уже начал проходить на практике. Он пошел вместе со своим войском вслед за крестоносцами, чтобы поддержать их, но он знал, что раз его советом пренебрегли, значит, битва будет проиграна. «Если бы они только поверили мне, – сказал он, – у нас было в избытке сил, чтобы сразиться с врагом». А как он гордился перед битвой: «Если бы небо обрушилось на нашу армию, у нас хватило бы копий, чтобы подпереть его».

Сигизмунду удалось спастись, и он сумел добраться до своих судов на Дунае вместе с Великим Магистром ордена рыцарей-госпитальеров, в то время как оставшиеся в живых солдаты его армии вместе с уцелевшими рыцарями бежали перед османами. Некоторые из них достигли судов, но тысячи других вынесли жестокие тяготы, совершив переход через Карпаты. На следующий день Баязид, осматривая поле битвы и оценивая свои потери, приказал истребить пленных, избавив от смерти только графа Неверского, его советников и ряд богато одетых рыцарей в надежде получить за них солидный выкуп. Пленников заставили встать за спиной султана, чтобы те видели, как обезглавливали стоящих на коленях, связанных друг с другом их товарищей по оружию.

«Число людей, убитых сегодня, – гласит запись, – оценивается в десять тысяч человек». Вот так последний из крестовых походов закончился катастрофическим поражением от мусульман в самом сердце христианской Европы. Султан, удовлетворенный своей победой, не был склонен развивать успех. В полной презрения прощальной речи он пригласил рыцарей вернуться и рискнуть еще раз сразиться с его войском. Пока же он повел свою армию для вторжения в Грецию, где захватил важные опорные пункты в Фессалии и женился еще на одной христианской невесте, дочери Елены Кантакузин. Он оставил своих военачальников для продолжения вторжения в Морею, где мусульманские колонии заселялись турками из Анатолии. Но Афины оставались в руках христиан.

Хотя теперь византийское наследство было наверняка в его руках, Баязид не стал тут же пытаться овладеть им, немедленно перейдя от осады к штурму Константинополя. Его сдерживало отсутствие достаточных морских сил в тот момент, когда после поражения под Никополем две морские республики – Венеция и Генуя – были резко настроены против него. После открытого конфликта с генуэзцами в Галате он попытался в 1399 году войти в город с отрядом численностью десять тысяч человек, но отступил, лишь только появился небольшой отряд судов под командованием французского маршала Бусико, единственного из оставшихся в живых под Никополем, кто принял вызов султана встретиться на поле боя. Он осуществил две последовательные экспедиции в поддержку генуэзцев и венецианцев, которые выходили на судах навстречу ему, и вступил в первое зарегистрированное морское сражение с османами, нанеся поражение флоту Баязида в Дарданеллах и преследуя его галеры вплоть до азиатских берегов Босфора. Прежде чем повернуть назад, он оставил в городе французский гарнизон и утвердил, в качестве соимператора Мануила, ненавидимого последним племянника узурпатора Иоанна.

Сам Мануил совершил вместе с маршалом путешествие в Европу в качестве просителя – тени императора, ищущего дополнительной помощи со стороны западных христиан. Принятый с соответствующими императорскому сану почестями в Италии, Франции и Англии, он лелеял надежды, но вернулся с пустыми руками. Больше не будет крестовых походов, о которых имело бы смысл упоминать. Тем временем столица империи Мануила, блокада которой продолжалась уже шесть лет, была близка к голодной смерти. Ее жители на веревках спускались со стен и сдавались в плен османам. Имперская казна была пуста, и сдача города была уже близкой. Везде – здесь, в Морее, в Албании, в Адриатике – Баязид был готов нанести свой смертельный удар Византийской империи.

В самый последний момент, весной 1402 года, его планы разрушились страшной угрозой с Востока. Все военные действия были приостановлены; все войска, имевшиеся в наличии на Балканском полуострове, неважно какие – мусульманские или христианские – были срочно переброшены в Малую Азию в последнюю минуту. Константинополь и остатки его империи получили отсрочку. Новый, потрясавший весь свет, завоеватель шел на Запад, во многом похожий на Чингисхана с его монгольскими ордами, лавой прокатившимися по евразийским степям почти два века тому назад. Это был его потомок Тамерлан, известный также как Тимур Татарин.

Рожденный в небольшом татарском племени, вождем которого он стал уже в юности и поэтому правил районом, расположенным между Самаркандом и гористыми границами Хиндустана, он был наделен необычной храбростью, неукротимой энергией, уникальным даром руководителя и военным талантом высшего порядка. Создав мощную армию, Тимур скакал во главе ее в череде ослепительных побед, чтобы стать повелителем трех империй – Персии, Татарии (вместе с Туркестаном) и Мидии. За одну свою жизнь Тимур истребил девять династий, чтобы управлять из Самарканда как владыке большей частью Азии во имя ислама.

Власть Тимура была абсолютной. Он правил без министров. Мускулистого телосложения, с широкими плечами, массивной головной и выдающимся высоким лбом, с лицом, прикрытым густой бородой, смуглой кожей и очень живым выражением глаз, он с раннего возраста был седым. Он хромал, то ли из-за врожденного паралича, то ли вследствие несчастного случая или же полученной и бою раны – утверждали, что стрела попала ему в ступню. Поэтому его звали Тимур Хромой (Тимурленк) – и действительно, временами недомогание становилось настолько сильным, что, как это случилось во время наступления его армии на Багдад, он был не в состоянии сидеть на лошади, и слуги несли его в паланкине.

Неразговорчивый, рьяный приверженец своей веры, строгий в своих представлениях о справедливости, он был мастером расчета и планирования. Часами, нередко в одиночестве и по ночам, проводил время за громадной шахматной доской. Он передвигал фигуры, вырабатывая стратегию замысловатых кампаний, «которые он неизменно выигрывал в борьбе с любым оппонентом». В его неизменно победоносной армии количество лошадей исчислялось шестизначной цифрой. За войском следовали стада не только верблюдов, но и слонов, животных, оказавшихся не только полезными в бою, но и использовавшихся как тягловая сила при строительстве его легендарной новой столицы – Самарканда. В этой новой столице – в конце XIV века – Тимур правил империей, которая простиралась на восток до Великой китайской стены, на север – до российских степей, на юг – до реки Ганг и Персидского залива, на западе включала Персию, Армению и до верховий Тигра и Евфрата – и, следовательно, до границ Малой Азии. Дальше простиралась лишь другая великая мусульманская империя, империя османов, чьи завоевания при Мураде и Баязиде совпали по времени с завоеваниями Тимура. Теперь интересы двух победоносных соперничающих императоров, Тимура и Баязида – татарина и османа, должны были столкнуться на этой границе.

Тамерлан – татаро-монгольский полководец, основатель империи Тимуридов. Реконструкция Михаила Михайловича Герасимова

Здесь обозначился критический момент истории, когда интересы каждого из них, в их соответствующих сферах, взывали к молчаливому modus vivendi. Вызывает сомнения наличие у Тимура каких-либо планов в отношении территории его османских соседей. Как солдат, он отдавал должное военной мощи турок. Как создатель империи, стремящийся приумножить свои владения, он все еще имел другие области для завоеваний; его дорога на юг – в Сирию, Святую Землю, Месопотамию и в Египет – была открыта. Схожим образом Баязиду больше всего нужно было завершить завоевания на Балканах захватом Константинополя, который наверняка в скором времени попадет в его руки. Тимур видел, в чем заключаются интересы каждого из них в отдельности; Баязид этого не видел. Преисполненный гордости и иллюзий непобедимости после десяти лет побед без единого поражения, Баязид недооценивал силы своего соперника и действовал таким образом, что провоцировал Тимура выступить против него.

Баязид, оккупировав, но в то же самое время не сумев ассимилировать столь значительную часть Анатолии, оставил у себя за спиной в качестве изгнанников из завоеванных им владений ненавидящих его бывших правителей, стремившихся вернуть себе свои земли из-под власти османов и начать снова править своими прежними подданными, все еще сохранявшими им верность. Многие из них жили в изгнании при дворе Тимура. Тимур, однако, не связывал себя с их положением или же с действиями султана до тех пор, пока турки не захватили Сивас. Прояви Баязид тогда осторожность, он понял бы, что этот укрепленный город может служить ему оборонительным аванпостом. Вместо этого в 1399 году Баязид предпочел использовать его в качестве опорного пункта для осуществления наступления далеко на восток, вплоть до верховий Евфрата, под командованием сына Сулеймана. Там войска османов вскоре нарушили границы территории находившегося под протекторатом Тимура тюркского правителя Кара Юсуфа, который попал в их руки.

Впервые гнев Тимура обратился против Баязида, и он письменно обратился к нему (снова находившемуся в Европе), требуя вернуть пленника. Гиббон цитирует письмо, приведенное у персидского историка Шерефеддина: «В чем причина твоего высокомерия и безрассудства? – спрашивал Тимур султана. – Ты провел несколько сражений в лесах Анатолии: ничтожные трофеи». Продолжая в качестве одного из главных защитников ислама, обращающегося к другому его не менее верному защитнику, он, тем не менее, доводит до сведения: «Ты одержал несколько побед над христианами в Европе; твой меч был благословлен апостолом Бога; и твое следование заповеди Корана в войне против неверных есть единственное отражение, которое удерживает нас от разрушения твоей страны, передней линии и оплота мусульманского мира». В завершение Тимур убеждает султана: «Вовремя прояви мудрость; подумай; раскайся и предотврати удар грома нашего возмездия, которое все еще висит над твоей головой. Ты не больше чем муравей; зачем ты дразнишь слонов? Увы, они растопчут тебя своими ногами».

Баязид предпочел отнестись к этому и последующему посланиям с презрением: «Твои армии бесчисленны, пусть так; но что такое стрелы твоих стремительных татар против ятаганов и боевых топоров моих непоколебимых и непобедимых янычар? Я буду охранять князей, которые искали моего покровительства. Ищи их в моих шатрах. – Он закончил послание оскорблением, более интимным по своему характеру: – Если побегу от твоего оружия, пусть мои жены будут трижды отрешены от моего ложа; но если у тебя не хватает мужества встретиться со мной на поле битвы, может быть, ты снова примешь своих жен после того, как они трижды окажутся в объятиях чужестранца».

Послания Тимура Баязиду, каким бы ни было их содержание, были дипломатическими по форме, следуя принятому обращению между двумя равными по положению людьми, ставящими свои имена одно рядом с другим. Теперь же Баязид намеренно отбросил всякую дипломатию, вписывая свое имя большими золотыми буквами, а имя Тимура под ним мелкими черными буквами. На это столь явно рассчитанное двойное оскорбление, одновременно личное и дипломатическое, мог быть только один ответ.

Тимур немедленно занял поле напротив Сиваса. Сулейман, который располагал только небольшим отрядом конников, направил своему отцу, в этот момент находившемуся в Фессалии, просьбу выслать подкрепление, но не получил ответа. Тогда он предпринял смелую вылазку, но обнаружив, что его силы сильно уступают в численности, ушел из города. Тимуру потребовалось восемнадцать дней, чтобы подорвать укрепления города и осуществить его захват, после чего он заживо похоронил в крепостных рвах несколько тысяч наиболее стойких его защитников, которыми были армянские христиане. Затем, вместо того чтобы продолжать движение в глубь Малой Азии, он совершил поход к югу, последовательно захватив Алеппо, Дамаск и Багдад, который разрушил до основания, соорудив на месте города пирамиды из отрезанных голов его защитников. Вплоть до осени 1401 года Тимур не возвращался к границам Малой Азии. Здесь он остановился на зимний период и стал решать, возобновлять или не возобновлять свою атаку на Османскую империю.

За это время Баязид ничего не сделал для того, чтобы надлежащим образом встретить любую такую угрозу. Потеря Сиваса была первым серьезным ударом, обрушившимся на него после ряда легких побед над мелкими князьями как в Европе, так и в Азии, унизительным результатом первой схватки с действительно грозным противником. Впервые встретив равного себе, Баязид казался парализованным, ошеломленным поражением, медлительным в реакции на кризис, с которым он теперь столкнулся. Несомненно, его физическое состояние и умственные возможности были подорваны усиливавшейся тягой к пьянству и разгульной жизни. Тимур, отсутствовавший более года после захвата Сиваса в связи с кампанией, которую он вел в Сирии и Месопотамии, оставил свой выдвинутый в Армению штаб широко открытым как раз для такого нападения, какое принесло Баязиду имя Удар Молнии. Но гром не гремел, и молнии больше не сверкали. Баязид, не обнаруживая ничего из своей обычной быстроты решения или действия, не нанес Тимуру удара возмездия, не попытался умиротворить его. Где была теперь та решимость, то военное и дипломатическое искусство, которые принесли ему победу и Европе?

Летом 1402 года Тимур принял окончательное решение пойти походом на Баязида. Теперь союза с ним против османов искали генуэзцы и другие страны христианской Европы. После захвата Сирии он больше не чувствовал себя склонным поддерживать солидарность с другими силами ислама. Поэтому он двинул свою победоносную армию на запад, к Сивасу. Только теперь, почти два года спустя после первоначальной потери города, Баязид заставил себя отказаться от осады Константинополя и перебросить основную часть своей армии в Азию. В ужасную жару середины лета, по выжженному солнцем, безводному Анатолийскому плато он пошел из Бурсы походом к крепости Ангора, расположенной в самом сердце страны.

Это была закаленная, высокодисциплинированная армия, равная мужеством и военным мастерством Тимуру и его татарам из Центральной Азии. Но теперь армия Баязида не была, как в прошлом, абсолютно единой или действительно абсолютно всем довольной. Четверть ее солдат составляли собственно татары, следовательно, солдаты сомнительной преданности. Все воины были измучены изнуряющей жарой и длительными переходами, а Баязид не давал им времени отдохнуть или восстановить свои силы. Другим источником недовольства среди рядовых был отказ открыть казну, в результате чего выплата жалованья воинам задерживалась.

Тем временем полководцы султана выразили несогласие с его планом кампании. Столкнувшись с противником, значительно превосходящим армию султана в живой силе, они убеждали его, что в соответствии с традиционной военной тактикой османов Баязид должен сначала занять оборону, т. е. позицию, позволяющую сделать собственный выбор. Вместо того чтобы идти против Тимура в наступательный бой, ему следовало бы на несколько дней укрыться в горах, дав войскам отдохнуть и вынудив Тимура искать армию султана в изнуряющей жаре на плато. Но Баязид с упрямством, исключавшим всякое здравое суждение и самоконтроль, нетерпеливо хотел лобового столкновения. В результате его армия шла на восток по дороге на Сивас, заняв передовую позицию в излучине реки Галис, откуда при появлении Тимура должен был начаться бой.

Прошло несколько дней, и разведчики Баязида не обнаружили никаких следов татар. Наконец, пришла весть, что Тимур обошел турок стороной, окружил турецкие войска и шел на них с тыла. Из Сиваса, избегая неудобной холмистой местности, лежащей к западу, он направился к югу по долине реки Кайсери, по дороге убирая для своих войск урожай зерна. Затем он повернул к северу, к точке, определяемой стенами Ангоры, и турки оказались теперь к востоку от него. В это время Баязид, явно бравируя перед лицом врага, быстроту которого он сравнивал с быстротой ползущей змеи, с презрением отверг все меры предосторожности, послав свои войска на большую охоту ради развлечения.

Окружающая местность была практически безводной, и воины тысячами умирали от жажды и переутомления. Между тем Тимур, проведя рекогносцировку вокруг Ангоры, вышел на прежний, ныне брошенный базовый лагерь Баязида. Здесь, разграбив оставленное имущество и заняв оставленные турками шатры, армия татар устроила свой штаб, сначала перегородив плотиной и отведя на свои нужды воду речки, текшей к Ангоре. Тимур также приказал разрушить и отравить родник на пути турок, шедших сейчас с востока в погоне за ним. Здесь он подготовился к тому, чтобы дать бой. Вот теперь оказалось, что Баязид с уставшей и измученной жаждой армией за его плечами вынужден был встретиться с врагом, укрепившимся перед его собственным городом Ангорой, на той самой позиции, на которой следовало бы стоять ему самому и встречать врага. Сражение завязалось на обширной равнине, расстилавшейся сразу от городских стен, на поле боя, уже известном в истории.

Левым флангом армии Баязида, составленным из анатолийских частей, известных своей лояльностью, командовал его старший сын Сулейман; арьергардом – его следующий и самый любимый сын Мехмед; правый фланг, составленный из сербов и других лояльных европейских контингентов, возглавил его шурин серб Стефан Лазаревич. Сам Баязид занял позицию в центре, с янычарами, расположившимися вокруг него. Но, составляя план построения войск, он, ослепленный собственной гордыней, допустил последнюю, решающую ошибку. Следуя привычному тактическому принципу использования менее опытных воинов, принимающих на себя первый удар вражеской атаки, Баязид поставил кавалерию своих анатолийских татар в первую линию. Битва едва началась, когда те дезертировали и перешли к Тимуру, что вполне можно было предвидеть в отношении войск, мобилизованных для того, чтобы сражаться против собственных братьев по крови. Султан, таким образом, в мгновение ока потерял одну четвертую всех своих сил.

Теперь Баязид мог атаковать только левым флангом. Чтобы выполнить приказ, Сулейман бросил в кавалерийскую атаку своих анатолийских конников. Они мужественно сражались против града стрел и нефтяных языков «греческого огня». Но воины Сулеймана не смогли прорвать ряды татар и в конце концов в беспорядке отступили, потеряв примерно пятнадцать тысяч человек. После этого армия Тимура перешла в наступление, его кавалерия преследовала турок по правую от него сторону, пока и преследуемые, и преследователи не скрылись из глаз. После ожесточенного сопротивления, когда сербы сражались «как львы», за что Тимур воздал им должное, его армия прорвала левый фланг. И наконец, по сходящимся направлениям обрушилась на центр турецкой позиции, где находился султан лишь со своими янычарами и оставшейся частью пехоты.

Лишенного маневренности Баязида медленно, шаг за шагом, оттесняли на вершину небольшого холма. Здесь он продолжал биться вместе со своей личной гвардией и остатками его разбежавшихся войск еще несколько часов, вплоть до наступления темноты. Теперь, когда все было потеряно, Баязида поддерживало только его упрямое мужество. «Удар Молнии, – писал турецкий историк, – продолжал держать в руках свой тяжелый боевой топор. Подобно тому, как голодный волк расшвыривает стадо овец, он разбрасывал врагов. Каждый удар его грозного топора наносился так, что второго удара уже не требовалось». Таким, все еще отчаянно сражающимся, его обнаружили воины Тимура, вернувшиеся на основное поле боя после окружения и полного разгрома турецких войск. Сев на скакуна, Баязид предпринял последнюю попытку скрыться с другой стороны холма, пробившись сквозь ряды татарских лучников, но его настигли, стащили с лошади, связали, а затем привели в шатер Тимура, который спокойно играл в шахматы со своим сыном.

Конница Тамерлана

Баязид держался с достоинством в присутствии своего победителя, который сначала воздал ему почести как суверену, но затем стал унижать его как пленника. Во время перехода по Анатолии Баязида несли в паланкине с решеткой, похожем на клетку, подвергая таким образом султана осмеянию со стороны татарских воинов и его прежних подданных-азиатов. Легенд о том, как Тимур обращался с Баязидом, было множество: что по ночам его держали в цепях; что он служил Тимуру подставкой под ноги; что, завладев гаремом Баязида, Тимур унизил его жену – сербку Деспину, заставляя ее обнаженной прислуживать за столом, за которым сидели ее прежний господин и его покоритель. Страдания надломили дух Баязида и, в конце концов, его разум. Через восемь месяцев он скончался от апоплексического удара, но существует версия, что он покончил жизнь самоубийством.

Баязид был побежден, потому что преждевременно и не имея соответствующих ресурсов, встал на путь расширения империи в мусульманском мире, стремясь следовать тем распространяющимся на весь мир завоевательским тенденциям ислама, столь дорогого богословам священного города Бурсы. Таким образом, Баязид на свою погибель вступил в конфликт с мировой империей Тимура, который в то время желал всего лишь мирного сосуществования с османским государством гази.

Тимур без промедления опустошил Малую Азию. Его татарские орды без труда взяли Бурсу, увезли с собой молодых женщин, устроили в мечетях конюшни, разграбили и сожгли почти весь город, но не смогли взять в плен сына Баязида, Сулеймана, которому удалось скрыться, на скаку прорвавшись через ворота города, и беспрепятственно достичь Европы. Затем Тимур повел войска на Смирну, последний оплот христиан, и город был взят всего за две недели. Пленных рыцарей-госпитальеров Тимур привел к галерам, а затем морем отправил к Родосу, обезглавив тех немногих, кто не смог разместиться на галерах, и сложив их головы в привычную пирамиду. Это была в традициях гази демонстрация против «неверных», рассчитанная на то, чтобы завоевать одобрение мусульманского мира.

Из Ангоры войска Тимура продолжали преследовать уцелевшие остатки турецкой армии, бежавшие десятками тысяч по плато или по склонам гор в сторону Дарданелл. Здесь генуэзцы и венецианцы, которые раньше с готовностью переправляли их в Азию, ныне с той же готовностью переправляли их обратно в Европу, вызвав у Тимура приступ бешенства подобным проявлением «плохой веры». Они предпочли врага, которого они знали, врагу, который был еще не известен. Это было показателем того, насколько османы за два поколения сумели укорениться на Балканах. В Анатолии Тимур натравливал друг на друга остальных четырех сыновей Баязида, оставшихся в его руках в качестве вассалов, поддерживая в каждом из них надежду на признание в качестве наследника Османской империи. Тимур облек Сулеймана полномочиями вассала татар на территориях османов в Европе. Теперь, когда судьба Османской империи была в его власти, Тимур благосклонно отнесся к контакту со стороны европейских держав. Но когда император Византии предложил признать его суверенитет и выплатить ему следующую из этого признания дань, Тимур ответил приказом подготовить флот для переправы своих солдат через пролив в Европу. Это породило паническое предположение, что армия Тимура намерена осадить Константинополь. Но у него не было планов ни против Европы, ни против Анатолии, где он, учитывая традиции гази, вернул местным князькам отнятые у них земли. В данном случае Тимур рассматривал свою кампанию не более как очередной набег. Как созидателя империи, его интересовал Восток. Вскоре после смерти Баязида в 1403 году он уехал из Малой Азии в Самарканд, чтобы больше не вернуться. Он готовился покорить Китай, но умер по дороге туда, на два года позже Баязида, заболев лихорадкой, осложненной общей усталостью и (по словам Гиббона) «опрометчивым употреблением ледяной воды». Его татарские орды ушли, оставив после себя полный хаос.

Это сокрушительное поражение османов в Анатолии повлекло за собой распад еще недолго существовавшей Османской империи, так же, как в свое время под ударами вторжения монголов в Малой Азии распалось государство сельджуков. Потянулось десятилетие безвременья, иногда почти перераставшее в анархию, поскольку конфликтующие внутренние силы боролись одна против другой за власть. Стала очевидной опасность, что в ходе этой борьбы центральная власть может попасть в руки провинциальных беев, как это уже случилось в других мусульманских государствах. Четыре сына Баязида боролись за имперский трон, к ним позднее присоединился пятый претендент. Претензии каждого поддерживались его собственной группой сторонников из числа местных династий, озабоченных своими привилегиями. Император Византии поощрял кандидата, наиболее способного удовлетворить его собственные интересы, а вассальные христианские государства Балкан предпринимали попытку вернуть себе хотя бы некоторые из ранее принадлежавших им земель. Территория распадающейся империи разделилась на две части – между Европой, с одной стороны, где старший сын Сулейман правил из Адрианополя, и Анатолией – с другой, которой из Бурсы управлял младший сын Мехмед. Каждый боролся за расширение своего господства за счет другого, ведя периодически возобновлявшуюся гражданскую войну, к которой подключились два других сына, Иса и Муса. После того как Муса убил Сулеймана, он, в свою очередь, был подавлен Мехмедом, которого император призвал прийти на помощь через Босфор и который, таким образом, вышел окончательным победителем.

В 1413 году Мехмед был возведен на трон как султан Мехмед I. Он располагал поддержкой двух могущественных сил: анатолийских беев, которых его отец Баязид настроил против себя и власть которых восстановил Тимур; и янычар, в первый раз в османской истории оказавших влияние на внутренние дела, чтобы поддержать Мехмеда I как «наиболее справедливого и наиболее добродетельного из османских принцев». Итак, после периода беспорядков и подрывающей единство децентрализации наиболее сильные элементы одержали верх. Центральная власть была еще раз установлена, и Османское государство обрело единство в лице Мехмеда I.

Благодаря его качествам дальновидного государственного деятеля, в течение длившегося всего лишь восемь лет правления Османская империя была поставлена на прочную основу, вернувшись к прежним единству и мощи, в момент, когда ее исчезновение казалось неизбежным. Византийская империя в этот период неумело подходила к полному упадку, династия же Османов, больше разрываемая внутренними противоречиями, доказала свою способность к восстановлению и выживанию с появлением новых правителей крупного масштаба. Приближалось время правления величайшего из османских завоевателей, Мехмеда II.

 

6

Мехмед Завоеватель, которому судьбой было предначертано в конце концов захватить Константинополь, был внуком Мехмеда I и сыном Мурада II. Его отец, Мурад, будучи просвещенным правителем, сумел завоевать привязанность и уважение османского народа за свои честь и справедливость, искренность и простоту, искреннюю заботу о народном благосостоянии. Он правил государством тридцать лет и по сути своей был мирным человеком. Но ему приходилось воевать, угрозы войны постоянно довлели над ним. Мурад искал мира для своей страны, чтобы она смогла наконец обрести внутренний порядок и стабильность после десятилетия дезинтеграции, конец которой положил его отец. Он искал мира и ради себя самого, страстно желая покоя, чтобы наслаждаться удовольствиями, исходящими не от одних только чувств, но и от ума и духа. Стремясь реализовать эту сторону своей натуры, он дважды отказывался от трона в пользу своего юного сына. Но каждый раз его обязывали вернуться.

С самого начала правления Мурада его поиски мира были сорваны врагами и в Европе, и в Азии, провоцируя султана на действия и пробуждая в нем наследственные инстинкты воина. В то же самое время всякий раз, когда это было возможно, Мурад прилагал все усилия, чтобы сберечь своих собственных солдат и быть честным со своими врагами в переговорах и соблюдении достигнутых договоренностей.

Сначала с помощью янычар и при поддержке улемов ему удалось подавить междоусобное восстание одного из претендентов на султанат, который еще во время правления его отца сбежал к византийскому императору. Затем Мурад взялся за осаду Константинополя, впервые применив для обстрела городских стен артиллерийские орудия, а также передвижные башни, из которых их можно было штурмовать. Однако греки героически защищали город, воодушевленные чудесным явлением Святой Девы Марии, и Мурад из-за изменения обстановки в Азии был вынужден снять осаду, которая не возобновлялась вплоть до восхождения на престол его собственного сына. Тем временем после смерти Мануила Мурад подписал новый договор с его наследником, Иоанном VIII, о том, что османы не будут претендовать на Константинополь, но при этом низвел Византийскую империю на следующую ступень подчинения: за ней оставалась лишь небольшая территория, непосредственно примыкающая к стенам города. В это время Мурад был вынужден бросить свои силы в Анатолию, где другой мятежник, его собственный младший брат по имени Мустафа, решил больше не подчиняться ему и где все вассальные князья подняли мятеж. Несмотря на то что за Мустафой стояли войска Карамана, он был стремительно разбит и повешен. Восстание Мустафы было делом рук «Великого Карамана», мятежного вассала, захотевшего оспорить власть у «Великого турка». Еще дважды Караман пытался добиться своего, но дважды терпел поражение, причем каждый раз Мурад гарантировал ему договор, по которому Караман сохранял свой вассальный статус и не включался в состав империи. Тем временем он подчинил своему контролю остальные эмираты Западной Анатолии.

В Европе османам теперь противостояли две державы – Венгрия и Венеция, оспаривавшие у них право владеть осколками Византийской империи. Венгры мечтали о панславянской империи, которая включала бы Константинополь, венецианцы стремились окончательно закрепить свое господство на море. Мурад был вынужден предпринять против них меры, когда император продал Венецианской Республике один из важнейших портов Салоники, бывший на протяжении длительного времени яблоком раздора между османами и греками. В 1430 году Мурад атаковал и в кратчайшие сроки захватил город, подчинив его вместе с окрестностями Османской империи. Это была серьезная потеря для венецианцев. Мурад удержал своих солдат от расправы с жителями города, а в мирном договоре предоставил венецианцам право свободного передвижения и ведения морской торговли во всех его владениях, а также сохранить за собой те острова и замки на Пелопонессе, над которыми в тот момент развевались штандарты республики Святого Марка.

Дух венгерской агрессии на Балканах вновь разгорелся, когда в 1437 году умер король Сигизмунд, не имевший наследника по мужской линии, вследствие чего династия перестала существовать. Озабоченный тем, как сохранить контроль османов над Сербией, Мурад на следующий год захватил сильную крепость Смедерево, которую он ранее разрешил сербам построить на берегах Дуная, и изгнал деспота Георгия Бранковича, усиливающейся власти которого он не доверял и который стремился к союзу с венграми и к их помощи. Тогда Мурад не смог после нескольких месяцев осады взять Белград. Но в результате смерти Сигизмунда он теперь смог закрепить свой контроль над Валахией и возобновить набеги через Дунай на территорию Венгрии. Венгрия между тем, занятая внутренней борьбой в ходе поиска правителя, выбрала переход под польскую корону, монарх которой, Владислав III, стал в результате управлять двумя странами. На его поддержку поднялся Хуньяди, военный лидер Венгрии, ставший для турок на последующие двадцать лет настоящим наказанием.

Султан Мурад II

Хуньяди, иначе Ян Корвин Гуниади, которого турки прозвали Янко, происходил из знатного румынского рода, хотя и с не совсем ясной родословной. Янко пришел править от имени благодарного короля Владислава областью в Трансильвании и в конечном счете собственно Венгрией. Для венгров и сербов он стал романтичным Белым Рыцарем, скачущим во главе кавалерийских атак в сияющих серебряных латах, чьи героические ратные подвиги породили в восточной части христианского мира надежду на освобождение Венгрии от турок и на восстановление ее единства. Обороняя около двухсот миль южной границы Венгрии, Янко одержал ряд побед над турецкими войсками, которые понесли серьезные потери. Полагают, что Хуньяди вполне мог быть родным сыном Сигизмунда, зачат во время его отступления на родину после битвы под Никополем. Как бы то ни было, теперь он стремился повторить историю, организовав новый крестовый поход, наподобие похода Сигизмунда с целью выбить турок из Европы.

Не получив поддержки со стороны Запада, кроме благословения легата папы кардинала Юлиана и его личного присутствия в рядах армии, крестовый поход черпал свои силы только в Венгрии и Польше, а также впоследствии в присоединившейся к ним Валахии. Также была оказана некоторая помощь балканскими народами – сербами, болгарами, босняками и албанцами. Их продвижению, тем не менее, сопутствовал успех. Переправившись в 1443 году через Дунай, они захватили Ниш с большим уроном для его турецкого гарнизона, восстановили власть деспота Георгия Бранковича в его сербских владениях, оккупировали Софию, затем в зимнюю стужу мужественно совершили переход через покрытый снегом и скованный льдом Балканский горный хребет, чтобы выйти к лежащей за ним Фракийской равнине.

Продвижение крестоносцев через перевалы турки нередко блокировали обломками скал, а в одном месте склоны гор поливались всю ночь водой, превратившей тропы и стенки в лед. Этот поход крестоносцев – военный подвиг, равный которому редко можно встретить в истории. Но в конце концов после победы в день рождества Христова они были сломлены непогодой с вытекающими из этого проблемами снабжения, а также усилившимся давлением со стороны турок, так что Хуньяди приказал отступить в Буду. Его солдаты, измотанные холодами, превратившиеся почти что в скелеты из-за голода, в конце концов добрались туда и, ведомые королем Владиславом, прошли в пешем строю, распевая христианские псалмы и размахивая турецкими знаменами, чтобы получить триумфальный реквием со стороны венгерского народа и в кафедральном соборе произнести благодарения провидению за его помощь в минуту крайней опасности.

Мурад, мирный человек, воздержался от преследования войск крестоносцев за пределами Дуная. Он заключил в Сегеде десятилетнее перемирие, по которому Сербия и Валахия были освобождены от зависимости от Османской империи, в то время как венгры согласились не переходить Дунай или заявлять претензии на Болгарию. Владислав на Евангелии, а Мурад – на Коране клятвой скрепили этот договор.

Теперь, когда в пределах границ империи единство Османского государства было восстановлено, Мурад предпринял шаги к тому, чтобы достичь создания сильного централизованного управления. Он увеличил численность и расширил сферу деятельности корпуса янычар в качестве его главного инструмента, отныне набиравшегося не только из юношей, захваченных в бою, но и среди местного христианского населения в различных провинциях страны. Достигнув численности почти в семь тысяч человек, янычары теперь поддерживались сипахами, или собственной кавалерией султана, и корпусом военных чиновников, будучи все одинаково рабского происхождения. Мурад старался сделать все возможное для Османской империи, чтобы поражение Баязида больше не напоминало о себе.

Тогда в первый раз Мурад стал вынашивать планы ухода от забот о государстве в изолированную частную жизнь, о которой столь страстно мечтал в своем Азиатском дворце в Магнесии. В подготовке к этому шагу Мурад вызвал в Адрианополь своего двенадцатилетнего сына Мехмеда, чтобы тот служил в качестве губернатора под наблюдением великого визиря Халила Чандарлы-паши. Этот шаг Мурада вызвал опасения Халила и других визирей, полагавших, что мальчик, сметливый и не по годам развитой, все же не созрел для подобных ответственных дел управления.

Мехмед II, родившийся при зловещих обстоятельствах – во время чумы, которая унесла жизни двух братьев его отца, имел несчастливое детство и не лучшее воспитание. Он был третьим сыном у отца, отдававшего предпочтение двум его старшим братьям – Али и Ахмеду – и не рассматривавшего его в качестве возможного наследника трона. Более того, матери каждого из братьев были женщинами достаточно благородного происхождения и положения в обществе, тогда как мать Мехмеда была девушкой-рабыней предположительно христианского происхождения. Поэтому в жилах Мехмеда текла кровь, которая придавала ему черты характера, контрастировавшие с чертами, свойственными его отцу и деду.

Воспитывавшийся главным образом нянькой, он был взят у Адрианополя в возрасте двух лет вместе с братом Алаеддином в Амасью, где губернатором был их четырнадцатилетний брат. Город был расположен в гористой провинции Северной Анатолии, между центральным плато и побережьем Черного моря. Это было место, населенное старинными и влиятельными османскими родами, на женщине одного из которых был женат отец Мурада. Амасья являлся также религиозным центром одновременно для исламской знати и для странствующих дервишей, еретиков из Персии. Это было место рождения самого Мурада, считавшего наиболее правильным (как и некоторые султаны более поздних времен) решение посылать своих сыновей под присмотром доверенных чиновников в подобные азиатские провинции, лежащие далеко от столицы, тем самым обеспечивая их изоляцию от народных масс и лишая их возможности участвовать в мятежных движениях. Это была своего рода страховка от подстрекательств к мятежу, более цивилизованная, чем практика братоубийства на имперском уровне, внедренная еще дедом Мурада Баязидом и позже получившая силу закона при сыне Баязида, самом Мехмеде.

Но старшие братья Мехмеда умерли преждевременно. Ахмед внезапно скончался в Амасье, когда еще был подростком. Мехмед наследовал ему на посту губернатора провинции в возрасте шести лет, тогда как его остававшийся в живых брат Алаеддин был переведен губернатором в Магнесию. Двумя годами позже они, по указанию Мурада, сменили места своего правления, а несколько лет спустя Алаеддин скончался. Он был задушен при невыясненных обстоятельствах в собственной постели в Амасье, к большому горю своего отца, любимым сыном которого, как говорили, он был.

Мехмед, теперь очевидный наследник, в возрасте одиннадцати лет был вызван обратно его отцом из Магнесии в Адрианополь. Мурад был совершенно шокирован отсутствием у сына образования. Учителя мальчика нашли, что он трудный ученик, не желающий учиться и в особенности невосприимчивый к религиозным наставлениям. Именно поэтому Мурад выбрал Мехмеду в наставники знаменитого муллу по имени Ахмед Курани для изучения Корана и истории религиозных верований. Курд по происхождению, он изучал законы ислама и теологию Корана в Каире, а теперь преподавал в знаменитой семинарии в Бурсе.

Имеется письменное упоминание, что султан вручил учителю розгу, разрешив ему наказывать наследника, если это будет необходимо. Мулла позанимался с ним, держа розгу в руке, и сказал: «Твой отец послал меня учить тебя, но также держать тебя в порядке, если ты откажешься подчиняться мне». Мехмед рассмеялся в ответ на его слова. Тогда мулла обрушил на него такой град ударов, что начиная с этого момента и впредь ученик относился к своему учителю с большим уважением, вскоре узнав от него весь Коран. Обученный рядом таких просвещенных ученых и советников, Мехмед вырос достаточно хорошо образованным.

К этому времени Мехмеду предстояло во дворце в Адрианополе ознакомиться с ведением государственных дел, – чем занимался его отец, а по возвращении в Азию – великий визирь и его окружение. Мехмед, высокомерный и не по годам развитый, вскоре проявил в своих отношениях с Халилом самонадменную решимость идти своим собственным путем. Через какое-то время после отъезда Мурада сын вызвал в Адрианополе беспокойство своей явной поддержкой еретического религиозного движения в лице персидского миссионера, лидера секты дервишей, которая проповедовала в числе других неортодоксальных взглядов духовное родство Ислама и Христианства. Экзальтированные идеи проповедника незамедлительно нашли отклик в душе Мехмеда. Он по-дружески принимал его при своем дворе и таким отношением помог проповеднику найти свою аудиторию среди жителей города.

Это вызвало тревогу и возмущение религиозной верхушки, возглавляемой великим муфтием, и великого визиря Халила, который был мусульманином старой школы. Застав перса в момент произнесения ересей, они задержали его. Но проповедник исчез и укрылся у Мехмеда во дворце султана. Мехмед, однако, был обязан выдать своего протеже муфтию, который так яростно осудил еретика с кафедры мечети и настолько возбудил чувства толпы против него, что толпа сожгла проповедника, привязанного к столбу, причем муфтий опалил свою бороду, слишком близко подойдя, чтобы поддержать огонь. Аналогичным образом были уничтожены последователи еретика. Инцидент обнаружил со стороны Мехмеда наличие у него пристрастия к персам и к гетеродоксальным взглядам, характерного для его пытливого ума, но чреватого опасными последствиями в будущем. Плохое начало во взаимоотношениях юного наследника с религиозными и гражданскими верхами османов стало ударом по самолюбию совсем еще молодого человека, посеявшим в нем семена горькой обиды, чего он не мог простить Халилу. В Мехмеде, с детства очень замкнутом по характеру, такого рода кризисы лишь усиливали чувство отчужденности.

Преданные и исполненные уважения к своему признанному господину, Мураду, янычары с негодованием отнеслись к тому, чтобы получать теперь приказы от его неопытного, юного, но властного сына. Янычары потребовали прибавки к жалованью. Когда им в этом было отказано, они поднялись против юного наследника, устроив поджог, огонь которого распространился по Адрианополю, уничтожив кварталы в районе базара. Пожар сопровождался грабежами и резней. Главным предметом их враждебности был личный советник Мехмеда, евнух Шихабеддин-паша, который был вынужден искать убежища во дворце. В конце концов, прибавка к жалованью была разрешена.

Этот эпизод обострил конфликт между Халилом и Мехмедом, который все нарастал со времени проведенной Мурадом реорганизации системы вербовки янычар и распространения принципа набора христиан для выполнения не только одних военных, но и гражданских обязанностей. Это вело к развитию правящего института, благодаря которому христианские вероотступники, одним из которых был Шихабеддин, могли подниматься до высших государственных постов. Все чаще христиане добивались этого за счет мусульманских родов, ранее занимавших государственные посты. Члены именитых мусульманских родов, как резюмировал Халил Чандарлы, обнаруживали себя постепенно исключенными из системы власти. Вполне возможно, что не кто иной, как Халил, поощрил это восстание янычар против Шихабеддина с целью утвердить собственную власть и преподать урок юному Мехмеду. В этом заключалась суть конфликта между старым и новым, между традиционным мусульманином и ренегатом-христианином, который угрожал теперь стать силой внутреннего раскола в административном аппарате империи. Вероятно, именно это повлияло на Мурада в его решении уйти со сцены, предоставив Халилу решать проблему, в которую султан предпочел лично не вмешиваться.

Но этот его первый уход из власти длился всего лишь три месяца. Время для ухода еще не настало. Военная операция Хуньяди вызвала за границей прилив энтузиазма наряду с обещаниями поддержки христианского дела, что включало посылку морских сил для защиты свободы плавания через проливы. Резко изменилось отношение к сохранению договора с Мурадом. Император Византии, мобилизуя силы на проведение кампании в Морее, писал Владиславу, убеждая его в том, что «защитник Христианского мира» должен быть твердым. Владислав вместо ратификации договора заявил о своей решимости продолжить крестовый поход, чтобы «отбросить за моря языческую секту Мухаммеда». В этом он находился в значительной мере под влиянием кардинала Джулиано Цезарини, папского легата.

Воспользовавшись тем, что Мурад в данный момент находился в Азии и потому был не опасен и, более того, удерживался там благодаря контролю над Геллеспонтом со стороны эскадры военных кораблей христиан, Юлиан отпустил Владиславу грех нарушения «поспешной и святотатственной клятвы врагам Христа». Джулиан объяснил это тем, что никакое обещание с «неверным» нельзя считать законным. Договор, подписанный на Евангелии, был отвергнут во имя Святой Троицы, Девы Марии, Святого Этьенна и Святого Владислава, и цели крестоносцев были освящены как «следования дорогой славы и спасения». Против турок были выставлены войска, не включавшие сербский контингент. Деспот Бранкович, получив по договору все, что ему хотелось, не одобрил его отмену и претендовал на нейтралитет. Вместо сербов крестоносцы получили значительные подкрепления из Валахии, составившие почти половину их общей численности. Все были в приподнятом настроении, надеясь на победу в отсутствие султана и его армии, находившихся за рубежом.

Король Венгрии Владислав, достигнув 19 лет, выступил в поход против турок в 1444 г. Войско его, встретившись с войском султана Мурада II 10 ноября 1444 г. в битве у города Варна, потерпело жестокое поражение. Сам король погиб в бою. Портрет Марчелло Бачиарелли

Но в ноябре 1444 года Мурад внезапно появился в Варне. Подкупив жадных генуэзцев, чтобы обзавестись транспортом, воспользовавшись попутными ветрами и ускользнув от морского дозора, Мурад пересек проливы, чтобы противостоять христианам с силами, превосходящими силы последних в соотношении три к одному. В последовавшей битве первый эшелон янычар отразил главную атаку христиан и обеспечил победу с большими потерями с обеих сторон. Владислава сбили с лошади, и он принял смерть на поле боя; его голова в шлеме была поднята на копье, позади которого на другом копье несли пронзенную копию разорванного договора, что служил бы османским войскам уроком христианского вероломства Кардина. Джулиано, который инспирировал все это, спасся бегством, и его никогда больше не видели. Хуньяди исчез вместе с Владом Дракулой, вождем валахов, который отплатил ему за давнюю обиду, продержав некоторое время в Валахии в качестве узника. После битвы голова короля Владислава, помещенная для сохранности в мел, была отправлена в Бурсу, первоначальную столицу Османской империи, где ее вымыли в реке, затем вновь водрузили на копье и стали носить по улицам.

Победа позволила Мураду восстановить контроль над всей территорией вплоть до Дуная. Он почувствовал, что теперь настало время уйти. На этот раз, в конце 1444 года, он официально отказался от трона в пользу Мехмеда, который отныне должен бы править не просто как губернатор в Европе, как раньше, но со всеми правами султана. Мурад взял себе в качестве личного домена, но под юрисдикцией сына, территорию в трех районах Анатолии, вокруг Магнесии. Он поселился в окружении великолепной природы, возведя новый дворец с прекрасными садами, обращенный фасадом к широкой долине. Здесь, в обществе поэтов, мистиков, богословов и ученых, он стремился вести идеальную жизнь религиозного братства, как это делали его предки гази, заключавшуюся в изучении старинных текстов, в погружении в размышления. Бывший султан стремился положить начало изучению турецкого языка как средства выражения культуры.

К весне 1446 года он еще раз побывал в Адрианополе, по настоянию Халила, отношения которого с юным Мехмедом из плохих превратились в отвратительные, и был приветствуем народом. На улицах города народ приветствовал своего правителя, помня его отзывчивость и справедливость. Причиной повторного возвращения Мурада был политически неразумный и непрактичный план Мехмеда напасть на Константинополь в то время, когда армии османов были вовлечены в операции одновременно на границах Греции и Албании. Это опять являлось результатом конфликта между Халилом, проводившим политику мира, и группой высокопоставленных военных, стремившихся к войне, которых поддерживал воинственный молодой наследник трона. Но не смогли отвергнуть и сломить власть Халила, который пользовался поддержкой янычар, а также пойти против самого Мурада, на этот раз не собиравшегося отказываться от власти. Пришедшим был Мехмед, теперь вернувшийся в Магнесию, чтобы поразмышлять там о своих заблуждениях и умерить собственные не оправдавшиеся амбиции. Отец же его оставался на троне вплоть до кончины пять лет спустя. Вновь Мурад, менее всего желавший этого, был вынужден заниматься вопросом войны.

…Мехмед между тем воспылал в Магнесии чувством к девушке-невольнице по имени Гюльбахар предположительно албанского или греческого христианского происхождения, которая родила ему сына, позже правившего под именем Баязида II. Мурад считал ее недостойной невестой для своего сына из династических соображений и позже, когда юный наследник достиг семнадцати лет, устроил для него более подходящую партию, женив его с соответствующими торжествами на Ситт Ханум, дочери важного тюркского князя. Но Мехмед никогда не заботился о ней; она не принесла ему детей; а когда он в конце концов перевел свой двор в Константинополь, ее не взяли, оставив забытой в гареме дворца в Адрианополе. Впредь ни одна женщина не играла никакой, кроме минимальной, роли в его жизни.

В последние годы своей жизни Мурад находился в более дружественных отношениях со своим сыном, который наносил визиты в Адрианополь и сопровождал отца в нескольких военных кампаниях. Мехмед принял свое боевое крещение, командуя анатолийскими войсками в битве под Косово, и участвовал вместе с отцом в безуспешной осаде Круи в Албании в 1450 году. Когда годом позже Мурад скончался от апоплексического удара, Мехмед находился в Магнесии. Получив известие, он, как гласит история, немедленно вскочил на своего арабского скакуна и поскакал к северу, Геллеспонту, со словами: «Всякий, кто любит меня, пусть следует за мной!»

Он остановился на два дня в Галлиполи, чтобы дождаться приезда своей свиты, а затем отправился в Адрианополь. Здесь в присутствии большого числа собравшихся он взошел на трон. Увидев, что Халил, ближайший друг его отца, и второй визирь стоят чуть-чуть в стороне, как бы опасаясь за свое будущее, он через главного евнуха передал им приглашение занять привычные им места. Затем он подтвердил, что Халил сохраняет за ними пост, и назначил Исхака губернатором Анатолии с поручением доставить тело его отца в Бурсу. Затем вдова Мурада из османского рода подошла к Мехмеду, чтобы выразить ему соболезнования по поводу смерти отца и поздравить с восхождением на трон. Пока она делала это, ее малолетнего сына Ахмеда лишили жизни в его ванне по приказу Мехмеда – так велик был страх Мехмеда, сына рабыни, потерять трон султана. Лишившаяся всех вдова Мурада была отправлена в Анатолию в качестве принудительной невесты губернатора, Исхака-паши.

 

7

У христианских держав сложилось невысокое мнение о юном султане Мехмеде II. Помня провалы в его ранней карьере, они все еще видели в Мехмеде неопытного юношу с сомнительным авторитетом, который едва ли мог что-либо добавить к завоеваниям своего отца. Однако Мехмед быстро превращался во влиятельное лицо. Коренастый, но сильный и красивый, он умел держаться вежливо и с достоинством, но в отношениях с людьми проявлял крайнюю сдержанность. С орлиным профилем, пронизывающим взглядом, он был холодным и скрытным по характеру. Это держало окружавших его людей в напряжении, но их располагали к нему его живой ум, неукротимая энергия, неослабевающее чувство цели. В начале правления Мехмед пытался придать своим намерениям мирный характер. «Мир был на его губах, – пишет Гиббон, – но война была в его сердце. Принимая иностранных посланников, он демонстрировал готовность подтвердить договорные отношения своего отца – с венецианцами и генуэзцами, с Хуньяди, с Сербией, Валахией, Рагузой, островами Эгейского моря, рыцарями Родоса, даже с монашеской общиной Афонской горы. Послы императора Константина сначала встретили со стороны султана дружественный прием с клятвой уважать территорию Византии и обещанием платить за содержание под арестом в Константинополе его родственника, претендента Орхана (который был внуком Баязида), из доходов некоторых греческих городов в долине Струмы.

Однако последующие посланники в его лагерь в Малой Азии оказались слишком недальновидными, заняв жесткую позицию, жалуясь, что обещанные деньги не были выплачены, и даже требуя увеличить сумму, со скрытой угрозой предупредив султана о возможном использовании претендента. На это великий визирь Халил, хорошо знавший характер своего юного господина, счел необходимым, как цитирует Гиббон, предупредить послов: «Вы, глупые и жалкие римляне, нам известны ваши замыслы, а вы не подозреваете о таящейся в них опасности для вас самих».

Мехмед успокоил посланников любезными словами. Но император дал повод султану не считаться с его прежней клятвой уважать территорию империи. Вернувшись в Адрианополь, Мехмед приказал выгнать греков из городов Струмы и конфисковать их доходы. По возвращению в Малую Азию, предварительно переправившись через Босфор в самом узком месте, напротив замка, построенного султаном Имаидом на азиатской стороне в Анадолу Хисаре, он отдал распоряжение о строительстве нового замка на европейском берегу. Это гарантировало османам контроль над проливами и обеспечило бы базу для планируемой осады Константинополя.

Император немедленно направил своих послов с целью заявить протест против такого нарушения существующего договора, напомнив Мехмеду, что Баязид спросил разрешения императора прежде построить собственный замок. Но султан презрительно отказался принять послов. Когда работа над крепостью началась, император направил послов с дарами, продовольствием и напитками, чтобы просить защиты греческих деревень вдоль Босфора. Султан и на этот раз проигнорировал посланников. Когда представители императора прибыли в третий раз, требуя гарантии, что строительство замка не является предзнаменованием нападения на Константинополь, он бросил послов в тюрьму и отрубил нм головы. Это было равносильно объявлению войны. С этого момента в Константинополе правил страх: «Это конец города, – стенали люди, – конец нашего народа. Это дни Антихриста».

Зимой 1451 года Мехмед приказал собрать людей численностью в пять тысяч – строителей и других рабочих со всех сторон своей империи. Повсюду шла реквизиция строительных материалов, и следующей весной церкви и монастыри были разрушены, чтобы расчистить место и окрестности и обеспечить строителей строительными материалами. Султан лично занимался планированием замка и весной прибыл на стройку, чтобы осуществлять надзор и ускорить строительные работы. За четыре с половиной месяца замок был построен и назван Богаз Кесен, что означает «разрезающий пролив» или «горло». Греки называли его Румели Хюр, «Замок Румской земли», в отличие от противоположного «замка Анатолии».

Когда замок-крепость был построен, султан со своей армией прошел непосредственно под стены Константинополя, где провел три дня, осуществляя рекогносцировку оборонительных сооружений. Затем, на зимнее время, он вернулся к своему двору в Адрианополе, оставив в замке гарнизон численностью в пятьсот человек. Он отдал распоряжения, чтобы любое судно, следующее через пролив в любом направлении, обязывалось бы приспускать паруса и вставать перед замком на якорь для получения разрешения продолжать плавание и внесения платы за право прохода. В случае отказа судно следовало потопить выстрелами артиллерии, состоявшей из трех громадных пушек. Каждая пушка была способна выстрелить каменным ядром весом в шестьсот фунтов.

Эти орудия ручной работой изготовил венгерский инженер по имени Урбан, который специализировался на отливке пушек. Сначала он предложил свои услуги императору, который оказался неспособным оплатить его труд и материалы, в которых он нуждался. Поэтому Урбан предложил свои услуги султану утверждая, что он способен изготовить пушку, которая могла бы сровнять с землей стены не только Византии, но и самого Вавилона. Мехмед, интересовавшийся каждым новым словом в военной науке, был полон решимости оснастить свои войска наиболее современными из имеющихся вооружений. Он постоянно интересовался техническими новшествами в строительстве современных крепостей и осадных машин и брал консультации у иностранных экспертов по вооружению, которых привлекал к своему двору. Так что он, не задумываясь, пригласил Урбана, пообещав высокую плату, и в качестве первого испытания его мастерства приказал изготовить пушку для башни новой крепости Богаз Кесен, способную контролировать Босфор на достаточно большом расстоянии. Готовое через три месяца орудие незамедлительно подверглось проверке: венецианское судно, шедшее по проливу с грузом зерна по пути в Константинополь, отказалось остановиться, и было немедленно потоплено прямым попаданием ядра.

Тогда Мехмед заказал Урбану изготовить в литейной Адрианополя другую пушку, в два раза большего размера. Когда она была готова к испытаниям, для ее обслуживания и транспортировки потребовался отряд в семьсот человек с пятнадцатью парами волов, которые только и смогли сдвинуть ее с места. Это орудие-монстр, более двадцати шести футов в длину и восьми дюймов в диаметре, было заряжено ядром весом в двенадцать сотен фунтов. Жители окрестностей были предупреждены, чтобы они не пугались звука выстрела. Потом подожгли фитиль, и орудие выстрелило с места неподалеку от дворца султана. Звук выстрела был слышен на расстоянии около десяти миль вокруг, а ядро пролетело около мили, прежде чем зарылось в землю на глубину шести футов.

Султан Мехмед II

Восхищенный успехом этих испытаний, султан приказал выровнять дорогу и укрепить расположенные на ней мосты с тем, чтобы весной пушку можно было перевезти к месту, отведенному ей у стен Константинополя. Тем временем в литейных султана шла отливка других пушек, но меньшего калибра. Таким образом, он создавал очень мощную артиллерийскую часть, какой еще не видел Восток, орудия которой стреляли с помощью черного пороха, хотя на Западе это было известно еще век тому назад. Конечно, против этих орудий каменные стены столицы, возведенные еще в средние века и раньше, больше не могли служить надежным средством защиты.

В течение зимы 1452 года султан был полностью занят приготовлениями к осаде города. Не зная сна, он мог проводить ночи напролет, сосредоточенно изучая чертежи обороны города, планируя свои атакующие ряды, позицию, которую должны были охранять его войска, места установки своих осадных машин, своих батарей, своих мин. Он мог за полночь, одетый как простой солдат, с парой попутчиков отправиться бродить по улицам Адрианополя, чтобы знать настроение своего народа и солдат. Если кто-либо осмеливался узнать султана, приветствовать его, Мехмед, безразличие которого к человеческой жизни уже давно вошло в поговорку, немедленно убивал такого человека кинжалом.

В одну из ночей, в предрассветные часы, Мехмед послал за Халилом, великим визирем, который, чувствуя себя неловко из-за занимаемой им позиции, в порядке предосторожности взял с собой блюдо с золотыми монетами. Когда его спросили, зачем это понадобилось, Халил ответил, что в обычае слуг султана было приносить с собой подарки, когда их господин неожиданно вызывал к себе. Мехмед отодвинул блюдо в сторону, сказав: «Я хочу только одну вещь. Дайте мне Константинополь». Он затем информировал Халила, что осада начнется в самое ближайшее время.

Греки в Константинополе, население которого теперь сократилось до менее чем пятидесяти тысяч человек, могли бы выставить войско численностью всего в семь тысяч защитников. Оно включало около двух тысяч иностранцев, главным образом венецианцев и генуэзцев, которые собрались, чтобы помочь горожанам «ради чести Господа Бога и Христианства» наряду с командами судов, находившимися в бухте Золотой Рог. С этими войсками византийцам предстояло оборонять четырнадцать миль городских стен. Более того, это предстояло делать с помощью лишь легких пушек.

Их воодушевило только своевременное прибытие вместе с семью сотнями человек генуэзского специалиста по обороне обнесенных крепостными стенами городов Джованни Джустиниани, которого император назначил главнокомандующим и который немедленно занялся работой при неослабевающей помощи населения, чтобы укрепить стены, расчистить рвы и в целом улучшить систему обороны. Тем временем были собраны все имеющиеся запасы оружия для его перераспределения в те места, где оно требовалось больше всего. Испытывая нехватку не только в людях, но и в деньгах, император учредил фонд обороны, в который вносили пожертвования частные лица, монастыри и церкви. В это время серебряная утварь переплавлялась в церквях и шла на чеканку монет.

Султан прекрасно понимал, что предшествующие осады Константинополя оканчивались неудачей из-за того, что город подвергался атакам только со стороны суши. Византийцы всегда извлекали пользу из своего господства на море и могли поэтому доставлять морем запасы воды. Турки, со своей стороны, зависели от судов христиан при транспортировке своих войск из Азии. Поэтому, как отчетливо видел Мехмед, было жизненно важно собрать не только наземные войска, но и иметь военный флот. Понимая всю значимость господства на море, он уделил этому вопросу самое пристальное внимание. Именно поэтому Мехмед составил флот не только из старых, но и из новых судов, срочно построенных на верфях Эгейских островов, насчитывавший около 125 кораблей различных размеров наряду с различными вспомогательными судами.

Когда весной 1453 года эта армада под командованием адмирала-болгарина вышла из Галлиполи, чтобы плыть в Мраморном море, греки осознали, к своему изумлению и ужасу, что турки обрели флот, который численностью превосходил их собственный в пять раз. Султан собрал совет министров, чтобы обнародовать планы войны и получить разрешение на их реализацию. Он смог убедить министров в том, что теперь османы господствуют на море. Несмотря на прежние достижения, Османская империя, настаивал он, никогда не будет чувствовать себя в безопасности до тех пор, пока она не овладеет Константинополем. И он убежден, что город нельзя считать неприступным. Лично для него, заключил Мехмед, ясно одно: если бы он не смог править империей, включающей Константинополь, то предпочел бы не управлять ею вовсе. Совет поддержал его.

Султан получил поддержку и со стороны духовенства. Сам пророк Мухаммед, как верила почти вся армия султана, отведет особое место в раю тому солдату, который первым ворвется в город. Разве же Мухаммед не пророчил: «Они завоюют Константинию. Славой будут покрыты князь и армия, которые осуществят это!» Султан сам часто заявлял, что он будет именно этим князем, торжествующим над «неверными» во имя ислама.

Греки, со своей стороны, были очень встревожены во время долгой, суровой зимы такими дурными предзнаменованиями, как землетрясения, проливные дожди, зарницы и кометы, наводнения, что, по их мнению, предвещало конец их империи и приход Антихриста. В канун рождества Христова в огромном храме Святой Софии прошла торжественная служба, во время которой был провозглашен союз между православной и католической церквями, ранее согласованный во Флоренции. Но греческая конгрегация неохотно принимала этот факт, и лишь немногие греки после этого готовы были войти в церковь, службы в которой было разрешено проводить только тому клиру, который поддержал союз.

С наступлением весны султан стал перемещать свою огромную армию через Фракию под стены города, куда его тяжелая артиллерия прибыла раньше его и куда он прибыл со своим последним отрядом 2 апреля 1453 года, на второй день Пасхи. Мехмед поставил свою штаб-квартиру на самой высокой точке, напротив центральной части расположенных на суше стен, с янычарами, ставшими лагерем вокруг него, и чудовищной пушкой и двумя орудиями меньшего калибра на оборудованной поблизости огневой позиции. Император занял свою позицию прямо напротив позиции султана, у ворот святого Романа, имея на флангах войска генуэзцев под командованием Джустиниани. Чтобы показать, что у него есть поддержка от христиан из Венеции, по стенам, чтобы это все могли видеть, промаршировала тысяча венецианских моряков в их резко отличавшихся от всех остальных своеобразных униформах.

После такой обоюдной демонстрации сил император писал султану: «Поскольку очевидно, что ты хочешь войны больше, чем мира, поскольку я не могу удовлетворить тебя ни моими заверениями в искренности, ни моей готовностью клятвенно подтвердить лояльность, пусть будет так, как ты желаешь. Я обращаюсь теперь и смотрю только на одного Бога. Будь его воля, что город должен быть твоим, где тот, кто сможет противиться этому? Если он осенит тебя желанием быть в мире, я буду только счастлив. Но я освобождаю тебя от всех твоих клятв и договоров со мной и, закрывая ворота моей столицы, я буду защищать свой народ до последней капли моей крови. Правь в согласии с Высшей Справедливостью. Бог призывает нас обоих к своему престолу, чтобы рассудить нас».

Итак, ворота города были закрыты и мосты через рвы снесены. Для защиты стен, основания которых уходили под воду, через вход в гавань Золотого Рога под наблюдением генуэзцев была протянута цепь из деревянных понтонов, прикрывавшая двадцать шесть кораблей внутри гавани. До этого семь судов – шесть критских и одно венецианское – скрытно отплыли, чтобы избежать осады, с семью сотнями итальянцев на борту. Но больше подобных дезертирств не было. Всю Святую неделю народ молился в церквях о спасении. Когда она окончилась, султан в соответствии с законом ислама направил своих парламентариев с флагом перемирия и последним предложением мира. В обмен на добровольную сдачу он обещал сохранить жителям жизнь и их собственность под протекторатом турок. Горожане сдаться отказались. Как следствие 6 апреля началась бомбардировка. Неделю спустя она усилилась и продолжалась без перерыва в течение шести недель.

Чтобы проломить стены города, султан рассчитывал скорее на артиллерию, чем на людскую силу, причем не только на пушки и мортиры, но и на катапульты. Его войска, однако, не смогли добиться быстрого результата. Хотя многие стены были разрушены огромными ядрами, а ряд башен буквально снесен, никакого значительного пролома в стенах не образовалось. Предпринятый турецкими войсками четырехчасовой штурм окончился неудачей. Греки под руководством Джустиниани быстро восстановили разрушенное и укрепили ослабленные участки, используя в этих целях даже тюки шерсти и куски кожи, но там, где угроза была наибольшей, соорудили частокол из деревянных брусьев и бочек с землей.

Не оказалась для турок более эффективной и атака с моря, где корабли султана дважды безуспешно пытались преодолеть понтонное заграждение, протянутое поперек Золотого Рога. Более того, в середине апреля три генуэзские галеры, нагруженные оружием и боеприпасами и сопровождаемые греческим транспортом с Сицилии, смогли пройти через Дарданеллы и появились перед городом. Получив известие об их прибытии, султан поскакал верхом, чтобы лично отдать приказ адмиралу: он должен захватить и потопить суда, если он не сделает этого, пусть лучше не возвращается живым. В течение всего дня бушевало морское сражение на виду у всех жителей города. Суда христиан, лучше вооруженные и управляемые, успешно миновали турок и благополучно вошли в убежище Золотого Рога. Султан, наблюдая за поражением своих кораблей с берега Босфора, настолько разгневался, что загнал свою лошадь в воду и, несмотря на все свое невежество в морском деле, стал отдавать команды адмиралу и его экипажам, посылая проклятия. Все оказалось безрезультатно. После сражения он излил на адмирала все свое негодование, подвергнув его порке и угрожая пронзить мечом. Он освободил адмирала от должности и конфисковал всю личную собственность, которая была распределена между янычарами.

Мехмед ясно видел, что Константинополь не может быть взят с помощью одной лишь атаки с суши; но сейчас его морская атака провалилась. Чтобы исправить такое положение, Мехмед нашел остроумное решение, возможно, внушенное ему находившимся у него на службе итальянцем, а именно: транспортировать свои суда по земле, со стороны Босфора, в Золотой Рог и тем самым выйти во фланг перегораживающей гавань цепи из понтонов. Инженеры Мехмеда построили с этой целью дорогу, идущую вверх по долине, через водораздел, лежащий на двести футов выше уровня моря, а затем спускающуюся вниз, к гавани, по другой долине. По всей длине дорогу выложили смазанными жиром бревнами, чтобы по ним могли двигаться салазки с металлическими колесами. На них укрепили морские суда, которые затем были подняты из воды с помощью блоков и по суше перевезены с помощью упряжек волов.

С поднятыми парусами, развевающимися флагами и гребцами, гребущими своими веслами по воздуху, они создавали у изумленных моряков-христиан и часовых иллюзию рождения флота непосредственно из моря, а затем спускающегося вниз по холму в направлении гавани. Вскоре там, в водах Золотого Рога, в самом центре морской обороны греков, на плаву находилось около семидесяти турецких судов. Попытка венецианцев и генуэзцев расчленить строй вражеских судов с помощью легких вооруженных лодок и сопровождавших их двух больших галер окончилась неудачей. Морякам-христианам не удалось напасть неожиданно, и турецкие береговые батареи обстреляли их и потопили два судна. Греки, таким образом, потеряли контроль над Золотым Рогом, где турки теперь могли действовать в их тылах. Они смогли окружить и взять под контроль генуэзцев; построить понтонный мост через гавань, выше города, и тем самым укрепить свои коммуникации; угрожать стенам, спускавшимся в гавань, и тем самым ослабить оборону и надводных, и наземных стен.

Эта морская победа турок не сопровождалась немедленной атакой с суши, а лишь незначительными военными действиями противников. В городе ухудшилось снабжение продовольствием, а попытка доставить припасы морем из Венеции окончилась неудачей. Моральное состояние обороняющихся становилось все более тяжелым. Из-за отсутствия помощи со стороны христианского Запада нашлись те, кто попытался убедить императора покинуть город и организовать сопротивление вне его стен. Император отказался со словами: «Для меня невозможно уйти прочь: как могу я покинуть церкви нашего Господа и его слуг – священников, и трон, и мой народ в столь трудном положении? Я умоляю вас, мои друзья, в будущем не говорить мне ничего другого, кроме: «Нет, Господин, не оставляйте нас. Никогда я не покину вас». Он предпочел «последовать примеру Доброго Пастыря, который положит свою жизнь за овцы своя».

Осада Константинополя турками в 1453 г. Миниатюра из рукописи «Хроники Карла VII» Жана Шартье

После почти семи недель осады с применением наиболее современных из имевшихся вооружений ни один турецкий солдат еще не ступил ногой в пределы города. Попытки заминировать стены и перекинуть мосты через ров окончились неудачей. Операции в Золотом Роге не принесли решающего успеха. В такой критически момент великий визирь Халил, который с самого начала не поддерживал идею осады, стал убеждать султана сделать грекам последнее предложение относительно мира. Через эмиссара он предложил императору выбор между выплатой крупной ежегодной дани и уходом из города со свободной эвакуацией для его жителей вместе со всем их имуществом и королевство в Пелопоннесе для самого императора. Император отверг оба предложения. Реакция султана была крайне категоричной: теперь у греков нет иного выбора, кроме сдачи в плен, смерти от меча или обращения в ислам.

Он объявил о своих заключительных планах общего штурма Константинополя, который был назначен на вторник, 29 мая. В воскресный день накануне султан объехал всю свою армию, сопровождаемый глашатаями, доводившими до всеобщего сведения, что согласно обычаю ислама, солдатам будут даны три дня на разграбление города, богатства которого будут честно поделены между всеми воинами. Первые, кто взойдет на стены города, будут награждены поместьями и высокими постами в администрации. Для самого султана остаются здания Константинополя. Защитники города уже слышали радостные возгласы вражеских войск, доносившиеся из-за стен, и их крик: «Нет Бога, кроме Бога, и Мухаммед пророк его». Всю ночь турки засыпали крепостные рвы и подносили оружие под звуки дудок и труб и свет ракет и факелов, настолько яркий, что поначалу можно было бы предположить со стороны затемненного города, что лагерь турок весь объят огнем. Предчувствуя, что их ждет, греки могли только преклонять колени и молиться.

Весь следующий день у городских стен царила всеобщая и зловещая тишина, поскольку турецкие войска отдыхали перед предстоящим штурмом. В городе тишину нарушали звон церковных колоколов и звуки гонгов: горожане шли с молитвами по улицам города и вдоль стен, неся иконы и другие священные реликвии. Султан после последней проверки готовности к бою армии пригласил министров и командующих войсками в свой шатер. На протяжении веков, напомнил он им, захват столицы христиан был священной обязанностью правоверного мусульманина. Завтра он пошлет своих людей волна за волной атаковать город до тех пор, пока его защитники не сдадутся. Султан призвал своих офицеров проявить мужество и соблюдать строжайшую дисциплину.

Император, обращаясь к ответственному за оборону города, сказал, что христианин-мужчина всегда должен быть готов умереть за свою веру, свою страну, свою семью и своего монарха. Сейчас каждый должен быть готов умереть за все эти ценности сразу. Император говорил о славе и традициях великой столицы империи, о вероломстве иноверца-султана, который стремится разрушить истинную христианскую веру, заменив ее «неверной» мусульманской. Пусть его соратники будут достойны своих предков, древних героев Греции и Рима. Пусть будут храбрыми и непоколебимыми. С Божьей помощью они победят. Такой, по словам Гиббона, была «погребальная речь по Римской империи».

Наступление султана началось в предрассветные часы утра 29 мая 1453 года с внезапного адского взрыва звуков: пронзительных боевых кличей среди рокота пушек, звона цимбал, рева труб, стенаний флейт, доносившихся с одного конца стены до другого. Все эти варварские звуки смешались со звоном церковных колоколов, поскольку часовые подали сигнал тревоги и колокольни зазвонили по всему городу, чтобы все знали, что сражение началось. Воины бросились к своим постам, женщины поспешили им вслед, чтобы подносить камни и бревна для заделки стен, тогда как старики, забрав с собой детей, толпами уходили из своих домов в церкви, чтобы исповедоваться и обратиться к Богу с последней мольбой о спасении города. Прихожане, не сомкнув глаз, молились до рассвета.

Атака султана на городские стены шла между тем тремя последовательными волнами. Первую образовало многоязычное нерегулярное войско, башибузуки, подгоняемое вперед ударами плетей и железных прутьев шедшей за ним шеренги военной полиции. Выставленные против лучше вооруженных и обученных, чем они сами, войск, башибузуки, тем не менее, сражались почти два часа, а затем, по приказу Мехмеда, отошли назад, выполнив свою задачу: в начале сражения как можно больше измотать противника.

Затем последовала атака хорошо вооруженных и высокодисциплинированных полков анатолийских войск. Вновь колокола церквей пробили тревогу, но на этот раз их звуки потонули в реве выстрелов пушки-монстра и другой тяжелой артиллерии, начавшей разрушать стены, в то время как пехота бросилась на частокол, возведенный под руководством Джустиниани из деревянных брусьев и бочек с землей в том месте, где в стенах образовался пролом в результате предыдущей бомбардировки. Карабкаясь по спинам друг друга наверх, чтобы закрепить приставные лестницы и затем уже прокладывать путь по верху, турки были встречены защитникам города градом камней, а затем втянуты в рукопашный бой. Число атакующих было слишком велико для столь узкого фронта, и они несли большие потери. Но за час до рассвета точным попаданием ядра из огромной пушки Урбана был разрушен значительный участок укреплений. Отряд турок в триста человек стремительно бросился в пролом, крича, что город в их руках. Однако подразделение греков, ведомое лично императором, окружило турок, убив многих, заставив отступить в ров остальных.

Султан, который также лично поддерживал своих солдат в атаках, был возмущен этой неудачей. Тем не менее, согласно плану наступило время ввести в бой янычар, находившихся в резерве до нанесения главного удара. Без малейшего промедления они двинулись к укреплениям ускоренным шагом, подбадриваемые военной музыкой и строго соблюдая строй под градом летевших им навстречу со стороны обороняющихся снарядов. Мехмед сам вел их вперед, и все время останавливался, выкрикивая воодушевления, тогда как один ряд янычар сменял другой. После продолжавшейся целый час рукопашной воины не смогли продвинуться сколько-нибудь существенно вперед. Христиане, бившиеся уже на протяжении четырех часов почти без передышки, продолжали отчаянно сражаться.

А затем на защитников города обрушились две роковые неудачи. Во-первых, после вылазки против фланга турок по оплошности остался незакрытым подземный выход из крепости под башней Керкорта в северном углу крепостных стен, и прежде чем его смогли закрыть, отряд турок прорвался внутрь и начал взбираться на надвратную башню. С ними можно было бы справиться, если бы не второе несчастье. Джустиниани был тяжело ранен выстрелом в упор, пробившим его нагрудный панцирь. Страдая от сильнейшей боли, он умолял унести его с поля битвы. Напрасно пытался император уговорить его: «Не бросай меня в момент опасности. Только от тебя зависит спасение этого города». Были открыты внутренние ворота, и люди Джустиниани понесли его по улицам города к Золотому Рогу, где погрузили на генуэзское судно. Увидев, что Джустиниани ранен и больше не принимает участия в сражении, многие генуэзцы также последовали за ним, поспешно придя к выводу, что сражение проиграно.

Воцарились паника и смятение. Стремясь быстро воспользоваться возникшим преимуществом, султан закричал: «Город наш!» – отдал приказ янычарам провести последнюю атаку на ворота святого Романа. Ее возглавил анатолийский гигант Хасан, оружием прокладывая себе путь, по которому шли другие, к вершине частокола. Поверженный на колени, Хасан был убит защитниками города. Но оставшиеся в живых удержали свои позиции и вскоре были поддержаны другими янычарами, оттеснившими греков и начавшими обстреливать их сверху. Многим янычарам удалось достичь внутренней стены и подняться на нее, не встречая сопротивления.

Над башней Керкорта взвились турецкие флаги и разнесся общий крик: «Город взят!» Император между тем галопом мчался к потайным воротам. Но замешательство достигло такого уровня, что было слишком поздно закрывать их, и турки, которым противостояло лишь небольшое число генуэзцев, рвались через ворота потоком. Константин увидел, что бой проигран. Воскликнув: «Город взят, а я все еще жив», – он спешился с коня, сорвал с себя знаки отличия и бросился в отчаянный рукопашный бой с подходившими янычарами, после которого никто никогда больше не видел его.

…В то время как священники все еще продолжали читать молитвы у алтаря, большинство молящихся уже были связаны друг с другом. И женщин, посрывав с них платья и шарфы, толпами гнали по улицам к бивуакам, где солдаты свирепо боролись друг с другом из-за обладания девушками и молодыми женщинами.

Султан Мехмед отложил свой триумфальный въезд в город, который он покорил, до вечера того же дня. Затем, эскортируемый своими телохранителями из янычар, в сопровождении своих министров он медленно проехал верхом по улицам города, прямо к церкви Святой Софии. Спешившись у дверей церкви, он нагнулся по восточному обычаю, подняв пригоршню земли, посыпал ею свою голову как акт покорности своему богу. Войдя в церковь, султан прошел к алтарю. И тут он заметил турецкого солдата, пытающегося вырубить кусок мраморного пола. Султан повернулся к нему и спросил, почему тот разрушает пол. «Во имя веры», – ответил солдат. Тогда султан ударил его своим мечом, говоря: «Для тебя достаточно богатств и пленников. Здания города переходят ко мне». Турка выволокли за ноги и вышвырнули вон.

После того как султан объявил свободными нескольких греков, все еще таившихся по углам церкви, и разрешил без помех уйти священникам, Мехмед отдал распоряжение, чтобы церковь была переделана в мечеть. Мусульманский святой забрался на кафедру и произнес молитву. Затем султан сам взошел по ступенькам алтаря и почтительно поклонился Аллаху, который принес ему победу. Когда он вышел из церкви, на улицах царила тишина.

 

8

Падение Константинополя поразило всех. Сетования особенно громко раздавались в тех странах, что ничего не сделали, чтобы спасти город. С большим опозданием христиане осознали все значение потери этого последнего бастиона. Теперь действительно случилась то, что угрожало всей западной цивилизации.

Дата падения Константинополя – 29 мая 1453 года – сохранилась среди мифов истории как поворотный пункт между Средними веками и современностью…

С момента своего восшествия на престол Мехмед II видел себя в качестве наследника классической Римской империи и ее христианского преемника. Теперь завоевание Константинополя только утвердило его в этой роли. Перед ним была Византия, которую нужно было возродить в новом облике. В процессе обучения и опыта управления предшествующих времен Мехмед постепенно превратился в молодого человека с далеко идущими планами относительно дальнейшего строительства империи. Хорошо знающий историю, сверхуверенный в своей способности достичь и удержать в руках абсолютную власть, Мехмед стремился соперничать и даже превзойти в качестве мирового завоевателя достижения Александра Великого и римских императоров. Как уверял Мехмеда критский историк Георгий Трапезундский, позже вызванный ко двору султана: «Никто не сомневается, что вы являетесь императором римлян. Тот, кто законно владеет столицей империи, тот и есть император, а Константинополь есть столица Римской империи». Он одновременно был Кайсар-и-Рум, Римским Императором, наследовавшим Августу и Константину, и Падишахом, что по-персидски означает «тень Бога на земле».

С точки зрения собственно турецких традиций, Мехмед унаследовал всю верховную власть, являющуюся всегдашней мечтой ислама о мировом господстве, отрицающую право Запада на то, чтобы стать «сувереном двух земель и двух морей» – Румелии и Анатолии, Средиземного и Черного морей. С захватом Константинополя султан добился успеха там, где прежде халифы терпели неудачу. Глубокоуважаемый как величайший мусульманский властитель со времен первых четырех халифов, Мехмед выполнил священную миссию как наследник династии, которую он соединил с династиями великого исламского прошлого. Определив себя в качестве хана, гази и кесаря в одном лице – универсальным властелином, персонифицирующим турецкие, исламские и византийские традиции, Мехмед должен превратить город в центр одного моря и одной империи.

Его самому себе поставленной задачей было не разрушать Византийскую империю. Но он мог привести ее к новой жизни по новому, исламскому образцу, одновременно восстанавливая и перестраивая объекты имперской славы столицы, которая теперь должна была быть названа Стамбул.

Мы помним, что в процессе образования Мехмед основательно занимался изучением греческой истории. Возможно даже, как уже было сказано выше, что в его венах текла греческая кровь по материнской линии. Также он проявлял особое уважение и заботу о своей мачехе, вдове Мурада, наполовину сербке, наполовину гречанке, госпоже Маре, которую рассматривали после смерти ее мужа в качестве возможной невесты императора Константина.

Вступление Мехмеда II в Константинополь. Художник Жан Жозеф Бенжамен Констан

Поэтому Мехмеду не нужно было напрасно тратить время при назначении нового патриарха греческой церкви. Последний обладатель патриаршего трона бежал в 1451 году в Италию и, таким образом, считался отрекшимся. Выбор султана пал на монаха Геннадия, иначе Георгия Схолария, ученого с достаточно известным именем. Геннадий возглавлял оппозицию греков союзу между греческой и римской церквями: монах Геннадий и его сподвижники, конечно же, не могли простить западным христианам того, что те не оказали помощи при защите Константинополя. Когда Мехмед остановил свой выбор на Геннадии, он не знал, что во время захвата города монах был взят из его монашеской кельи в качестве пленника и его приобрел в качестве раба богатый турок, на которого произвела впечатление его ученость. Выкупленный у своего покупателя, монах Геннадий был доставлен пред очи Завоевателя, который отнесся к нему с большим почтением, убедил принять патриарший престол, а также обсудил с ним условия устава, по которому надлежало жить общине православных христиан. Согласно уставу грекам предоставлялись такие гарантии, которые давали им относительно свободно вести их собственные дела, как религиозные, так и гражданские, без вмешательства и без угрозы преследования. Назначение Геннадия патриархом было узаконено Священным Синодом по рекомендации султана.

В январе 1454 года Геннадий был введен в сан патриарха греческой церкви под покровительством султана, взявшего на себя функции византийских императоров и выполнившего большую часть из их традиционного церемониала. Султан лично преподнес Геннадию атрибуты, отличающие его сан, – мантии, пасторские принадлежности и новый позолоченный нагрудный крест из серебра взамен исчезнувшего старого. Затем Мехмед благословил Геннадия словами: «Будь патриархом со счастливой судьбой и будь уверен в нашей дружбе, сохраняя все привилегии, которые имели все патриархи до тебя». Патриарх Геннадий получил полную власть над Восточно-Римской (Византийской) общиной и церемониальный ранг паши с тремя бунчуками, сохраняя свой собственный гражданский суд и свою собственную тюрьму в греческом квартале Фанар. Последующая церемония его посвящения в сан была проведена, поскольку церковь Святой Софии была превращена в мечеть, в церкви Святых Апостолов, защищенной специально по приказу Мехмеда от разрушения с целью использовать ее как церковь патриарха. После получения от султана щедрого дара в виде золота новый патриарх во главе процессии объехал город на великолепном белом коне, также подарке султана, а затем занял свою резиденцию в церкви Святых Апостолов.

Церковь Святых Апостолов была одной из нескольких христианских церквей, в которой даже после завоевания продолжались христианские богослужения, в то время как другие храмы были превращены в мечети. Между тем в качестве мечети церковь Святой Софии сохранила свое название: в исламской форме как большая мечеть Айя София, но крест, венчающий ее купол, был заменен полумесяцем – традиционной эмблемой турок, восходящей к их ранней истории, к которой позднее была присоединена звезда. Завоеватель с самого начала относился к храму Святой Софии, к которой он пристроил минарет, с почтением, сохранив ее фигурную мозаику наперекор запрету ислама на любое изображение человека в искусстве.

Таким лояльным отношением Мехмед хотел заставить нового патриарха смотреть на султана как на благодетеля и защитника греко-православной церкви. Полученная власть и престиж нынешнего патриарха были большими, чем у любого из его предшественников времен поздней Византии, придавая ему почти что статус «папы греческого» и вполне оправдывая лозунги, ходившие в то время, такие, как «Лучше турки, чем латиняне!». Мехмед установил с Геннадием тесные отношения, ведя с ним дружеские беседы на богословские темы, а также постоянно проявляя стремление пополнить знания, подчеркивая свой интерес к христианской религии. По просьбе султана Геннадий написал изложение истории православной веры, которое было переведено на турецкий язык.

Это породило в религиозных кругах Запада надежды на то, что султан может оказаться потенциальным новообращенцем в христианство. После падения Константинополя известный итальянский грекофил Франческо Филельфо написал Завоевателю письмо, в котором умолял освободить его тещу, итальянку, вдову греческого философа, плененную при нападении на город. Он адресовал ему самые изысканные комплименты и выражал свое пылкое желание, чтобы тот перешел в христианскую веру. Утверждают, что папа Николай V молился за обращение в христианскую веру султана после соответствующего обучения, имея в виду обмен письмами, в которых Мехмед намекал на такую возможность.

Позже папа Пий II, опасавшийся, как бы султан не стал приверженцем православного учения, написал ему, подробно излагая мудрость и правду католических догм, и предложил крещение, благодаря чему султан под покровительством папы мог бы стать величайшим из христианских государей. В самом Константинополе греческий философ Георгий Амирутци подготовил для султана исследование, указывающее на общие корни ислама и христианства, предлагая объединиться в одну религию, или по крайней мере чтобы каждая признала другую как родственную, подобно сестрам.

Все эти попытки, конечно же, не могли повлиять на султана, рассматривавшего себя лишь в качестве посланника Аллаха наследника халифов, обвенчанного с Исламом. Тем не менее, Мехмед обеспечил полнокровное выживание православной христианской цивилизации. Он всегда оставался терпимым к христианам и продолжал так же, как и его отец, рекрутировать новобранцев из христиан, демонстрируя предпочтение, отдаваемое тем, кто разделял его отличавшееся широтой взглядов мировоззрение.

Сколь терпимым он был в религиозных делах, настолько хладнокровным мог быть Завоеватель в политических и личных ситуациях. Он был абсолютно беспощадным на поле битвы. После завоевания города султан освободил из-под стражи несколько бывших министров императора, включая Луку Нотара, министра, по слухам, якобы сказавшего в момент отчаяния по поводу переговоров о союзе церквей, что он скорее увидел бы в Константинополе тюрбан, чем митру кардинала. Вначале султан обращался ним с уважением и даже предполагал сделать его губернатором города. Однако он этого не сделал, предупрежденный своими советниками. Чтобы проверить его, однажды вечером на банкете Мехмед, порядком разогретый вином (что было его частой привычкой) и известный своими амбивалентными сексуальными вкусами, послал в дом Нотары евнуха с требованием прислать его миловидного четырнадцатилетнего сына для развлечения султана. Когда министр отказался, султан немедленно приказал отрубить Нотаре голову, заодно и его сыну и зятю, и их три головы, как рассказывают, были помещены на банкетном столе перед султаном. Нотара попросил, чтобы сначала головы отрубили двум юношам, чтобы вид его собственной экзекуции не лишил их мужества умереть как подобает христианам. После этого аналогичным образом были казнены другие греки, – султан хладнокровно решил, что будет лучше всего, если главные чиновники бывшего императора исчезнут.

Нотара между тем успел намекнуть султану на соучастие вместе с греками в получении взяток великого визиря Халилпаши, которого Мехмед действительно давно подозревал в вероломстве. Халил был немедленно арестован, лишен всех своих постов, а затем переведен в Адрианополь. Как говорят, здесь же однажды султан увидел лису, привязанную у дверей его дворца, и с иронией сказал животному: «Бедный глупый лис, почему ты не попросишь Халила предоставить тебе свободу». Халил, услышав об этом и опасаясь за свою судьбу, немедленно объявил о своем намерении совершить паломничество в Мекку. Но, успокоенный султаном, он остался. А вскоре после этого был обезглавлен. Мехмед таким образом оплатил старый долг, который мучил его со времен его детства, освободив себя от врага, к которому он столь долго испытывал ненависть.

Халил был четвертым по счету представителем рода Чандарлы, служившим при дворе султана в качестве великого визиря. Мехмед уволил других министров старого режима, которые служили еще его отцу. Впредь он окружал себя только теми советниками, которые были выходцами из растущего правящего класса вероотступников – христиан, обращенных в ислам, чьи карьеры непосредственно зависели от расположения султана и на кого он мог рассчитывать при выполнении любых его планов. Новым визирем Мехмеда стал его полководец Заганос-паша, албанец по происхождению.

Наиболее остро стоявшей задачей Завоевателя был возврат к нормальной жизни Стамбула, города, которому самой судьбой предназначалось стать крупнейшей столицей мира. В частности, эта задача включала репопуляцию города. Поскольку в условиях вынужденной изоляции значение города упало, его население сократилось до тридцати – пятидесяти тысяч обитателей. Многие районы города оказались безлюдными. Всем, кто покинул город, в большинстве своем православным христианам, было предложено вернуться с обещаниями защиты их собственности и религии, с обещаниями помощи со стороны правительства в перестройке их домов и лавок.

Около тридцати тысяч крестьян, захваченных во время военных кампаний, были доставлены для расселения на землях брошенных деревень вокруг Стамбула, чтобы снабжать город продовольствием. По распоряжению султана состоятельные люди, торговцы и ремесленники из числа жителей захваченных городов были переведены в Стамбул, чтобы помочь торговому и промышленному развитию. Они включали иммигрантов из Салоник с их большой еврейской общиной, немалое число евреев из Европы. В течение двадцати пяти лет евреи превратились в третью по численности, крупнейшую группу населения столицы после мусульман и христиан.

На следующей стадии его завоеваний в город прибыли пять тысяч семей Трапезунда и его окрестностей помимо прибывших из Анатолии из Морей, а также с Эгейских островов, с последующим размещением прибывших в кварталах города, которым они давали название мест своего происхождения, подобно Аксараю и Караману. Помимо знатных семей переселенцы включали владельцев лавок и растущее число ремесленников и строителей. С течением времени греки начали иммигрировать по своей доброй воле, желая заработать, подобно армянам и евреям, на растущем благосостоянии города.

Тем временем на другом берегу Золотого Рога оборонительные сооружения были снесены и вместе с портом Галата восстановлено предместье Пера, чтобы стать, как и раньше, турецким городком, в числе обитателей которого были генуэзцы и другие жители латинского происхождения.

Задолго до конца правления Завоевателя Стамбул вновь стал процветающим городом мастерских и базаров, отличающимся промышленной активностью и смешанным населением, в три или четыре раза большим, чем оно было до завоевания. Всего за один век население города достигло полумиллиона человек, из которых лишь немногим более 50 процентов составляли турки. Мехмед был особенно неутомим в своем содействии развитию экономики. С этой целью он старался развить традиционно исламский институт имарета, который был уже известен в прежних столицах – Бурсе и Адрианополе, и который теперь способствовал росту Стамбула. В реальности это был комбинированный институт религиозного, культурного и коммерческого характера, поддерживаемый государством или же, если это осуществлялось через индивидуальные пожертвования, всегда имеющий гарантию и контролируемый государством. Вакф включал комплекс общественных зданий, группировавшихся вокруг мечети, с медресе (центром религиозного образования), больницей и постоялым двором для путников. Доходы от гостиницы, рынка, караван-сарая, мельниц, бань, красилен, складов, скотобоен и суповых кухонь дополняли религиозные пожертвования.

В качестве одного из постоянных источников дохода Айя Софии, великой мечети Стамбула, Мехмед Завоеватель распорядился построить бедестан, большой крытый базар, или рынок, с несколькими милями лавок и кладовых наряду с тысячей лавок на улицах.

Фактически это был торговый и деловой центр, в котором товары купцов находились в полной безопасности, и где народ мог собираться для ведения дел. Когда Мехмед выстроил свою собственную большую мечеть, вокруг нее разместились восемь медресе, в которых каждый день занимались шестьсот студентов, школа для детей, библиотека, две гостиницы для приезжих, столовая, кухни, где кормили бедняков, а также больница, в которой бесплатно лечили офтальмологи, хирурги и фармацевты, а также работали повара, готовившие по указаниям врача. Здесь располагался центр бесплатного обучения и медицинской помощи средневекового благотворительного исламского государства.

Мечеть Фатих Джами или мечеть Завоевателя в Стамбуле

Такие комплексы зданий, обращенные на общественное благо, стали возникать вдоль караванных путей, способствуя их расширению по всей стране по мере роста торговли. В результате Стамбул сначала дополнил, а затем и превзошел Бурсу и Адрианополь в качестве крупнейшего коммерческого центра империи, заняв господствующее положение на торговых путях, проходивших через Черное море и Средиземноморье.

Другим традиционным институтом исламской экономической значимости, который Мехмед всячески поддерживал, был институт цехов ремесленников – профессиональных организаций, или союзов, к которым принадлежала значительная часть населения. Зародившись еще в эпоху греко-римского мира, эти союзы были характерны для средневековой Европы, а при исламе обрели свой особый характер, получив черты религиозных и социальных братств.

Цеха были разделены по видам деятельности. Каждый цех находился под руководством мастера, которого ремесленники избирали для решения всех задач и поддержки своих интересов перед правительством. Хотя цеха были, по крайней мере теоретически, независимы от государственного контроля, они по закону несли перед государством ответственность за соблюдение тех коммерческих правил, которые касались системы мер и весов, стоимости труда, прибыли, качества товара, недопущения мошенничества и спекуляции. Уважая традиционную структуру цехов в качестве источника порядка и стабильности, государство не вмешивалось в их внутренние дела, осуществляя только защиту интересов казны.

Теперь, когда Византии больше не существовало и любая угроза Востоку со стороны крестоносцев стала достоянием истории, Османская империя явила себя во всем своем совершенстве в качестве основного центра торговли, служащего важным торговым звеном между Азией и Европой, создающего более широкое поле для экономического обмена, что затрагивало также и общественные и культурные отношения между многими странами. В то время как Византия была подвержена экономическому влиянию Венеции, Османская империя с ее процветающим многонациональным сообществом торговала одинаково со всеми державами на основе четко установленных таможенных тарифов. Ее купцы с течением времен проникли из Восточной в Центральную и добрались до Северной Европы, основывая собственные торговые центры в ключевых городах и развивая свою собственную кредитную систему, поскольку они обменивали сельскохозяйственные продукты и изделия Востока на оружие, минералы и другое сырье Запада.

Развившись из ряда осевших на земле сообществ кочевников в исламскую империю с базовой структурой традиционного восточного государства, она управлялась с помощью проверенных временем экономических институтов и принципов. Население империи делилось на два главных класса. Один из них представлял власть султана – чиновники, армия, служители культа; другой состоял из райя – земледельцев и ремесленников, которые единственно и были производителями и одни только платили налоги. Их методы производства и прибыль строго контролировались государством в интересах общественного и политического порядка. Такой государственный порядок обеспечивался посредством жесткого регламента, согласно которому человек должен был оставаться только в своем собственном классе.

Но теперь в обществе появился третий класс – класс торговца, значение которого постоянно росло. Этот класс был свободен от жестких юридических и социальных ограничений, и торговцы со временем вполне могли стать крупными капиталистами.

 

9

Военной задачей султана Мехмеда, после того как он захватил столицу в качестве базы, обезопасившей его фланг и тыл, стала консолидация его империи и расширение ее границ. Со стороны моря Мехмед имел хорошо укрепленную гавань со все более увеличивающимся флотом. На обоих берегах Дарданелл, между Сестосом и Абидосом, была возведена новая крепость, чтобы контролировать проливы со стороны юга, подобно тому, как Румели Хисар и Анадолу Хисар господствовали над ними с севера.

Султан лично возглавлял свои армии, командовал своими военачальниками, не созывая военных советов, не доверяя никому план использования высокодисциплинированных армий, которые он каждый год собирал и из Азии, и из Европы. Спрошенный как-то одним из полководцев относительно цели его следующей кампании, он ответил, что если бы единый волос в его бороде знал о его намерениях, он вырвал бы его и бросил в огонь.

По наследству Мехмеду перешли враги его отца: Хуньяди – в Венгрии, деспот Георгий Бранкович – в Сербии, Скандербег – в Албании, венецианцы – в Греции и Эгейском море.

Он по очереди методично выступил против каждого из них. В войнах, следовавших одна за другой после завоевания Константинополя, его объектом была Сербия, буферное государство, из-за которого соперничали венгры и турки. Полный решимости захватить город, чего не удалось сделать ранее, Мехмед в 1456 году собрал хорошо вооруженную армию примерно в 150 тысяч человек и флотилию легких судов, которая поднялась вверх по Дунаю до Видина. На самом крупном судне доставили тяжелую осадную артиллерию, более легкие орудия были отлиты в Софии, главным образом мастерами, привезенными с Запада. Прочие вооружения, боеприпасы и продовольствие были доставлены сухопутным путем с помощью хорошо организованных перевозок на верблюдах и других вьючных животных. Чтобы заблокировать город со стороны Дуная, Мехмед разместил выше по течению перед крепостью цепь из лодок, которая служила в качестве заграждения, протянутого поперек реки. С берегов реки его тяжелая артиллерия взяла под прицел западные стены крепости. Здесь в начале июня, когда начали созревать зерновые культуры, на макушке холма был воздвигнут султанский шатер, перед которым разместились укрепления янычар, ярусы которых тянулись вокруг и ниже шатра. Сверхуверенный в себе после успешного захвата Константинополя, Мехмед не предвидел особых трудностей с Белградом.

В начале июля турецкая кавалерия разорила окрестности города и началась бомбардировка, продолжавшаяся две недели, которая причинила стенам крепости серьезный ущерб, но не нанесла заметных потерь обороняющимся. Жестокая битва неистовствовала пять часов, в ходе которой туркам оказали яростное сопротивление, и воды Дуная окрасились кровью.

Венгры с их более легкими и маневренными судами рвали цепь неуклюжих турецких кораблей с их неопытными навигаторами, рассеяли их, потопили две галеры вместе с их экипажами и захватили четыре другие со всем их вооружением. Оставшиеся суда турецкой флотилии, заваленные мертвыми и умирающими, попытались спастись бегством, но были сожжены по приказу султана, чтобы не допустить их попадания в руки врагов.

Победа венгров была полной. Теперь Хуньяди и пламенный крестоносец Капистрано ввели свои войска в цитадель, чтобы ободрить осажденный гарнизон. Бреши и пробоины в стенах были спешно заделаны, а орудия отремонтированы. Мехмед, взбешенный своим поражением на реке и вынужденный штурмовать цитадель, лично повел янычар в решающую ночную атаку. В конце концов они пробились в нижнюю часть города, отдельные их группы пытались взобраться на стены, чтобы проникнуть внутрь цитадели. Хуньяди хитроумно увел свои войска от стен и приказал им спрятаться, в то время как янычары рассеялись по пустынным улицам в поисках поживы. По заранее установленному сигналу боевые кличи венгров перекрыли их победные крики, и, прежде чем турки успели собраться вместе, они были окружены небольшими группами и по большей части истреблены.

Оставшиеся в живых бросались вниз из крепости только для того, чтобы встретиться с еще более неожиданной опасностью. Предыдущей ночью Хуньяди и Капистрано подготовили кучи вязанок хвороста с ветками, пропитанными серой. Утром эти вязанки были подожжены и сброшены вниз, вслед отступающему врагу. Пламя занялось со всех сторон. Бесчисленное количество турок оказалось в ловушке без малейшего шанса спастись и сгорело во рвах, которые вскоре были завалены грудами обуглившихся и изуродованных тел, а пытавшиеся спастись бегством все равно попадали в огонь. Отряды крестоносцев решительно бросились прямо на позиции осадной артиллерии противника. Турки в беспорядке отступили перед ними, оставив орудия, и были отброшены вплоть до их третьей линии обороны, перед лагерем султана. Мехмед, доведенный до бешенства, бросился в гущу схватки, но, после того как он своим мечом снес голову одному крестоносцу, был ранен стрелой и был вынужден покинуть поле боя. Его янычары в замешательстве разбежались. Доведенный до отчаяния такими действиями янычар, султан проклял их командира Хасан-агу, который лично бросился в бой и был убит на глазах у своего господина. С наступлением сумерек султан подал сигнал к отступлению, которое превратилось в беспорядочное бегство, и большое количество орудий, боеприпасов и провианта попало и руки противника в качестве трофеев.

Победа христиан вызвала в Европе повсеместное ликование. Но очень скоро после осады и Хуньяди и Капистрано умерли от чумы, которая опустошила Белград и его окрестности. Пятью месяцами позже, в канун Рождества, скончался проживший долгую жизнь Георгий Бранкович. Сама Сербия раскололась на протурецки и провенгерски настроенные части и погрузилась в династические и религиозные распри. В результате после двух успешных для турок кампаний она подверглась вторжению Мехмеда и была присоединена к Османской империи, обеспечив туркам прочную базу для экспансии в северном направлении. Отныне она должна была оставаться и руках турок на протяжении последующих пяти веков.

Весь 1457 год Мехмед, оставшийся без вооружений во время бесславного отступления от Белграда, никаких военных действий не предпринимал. Все это время он предпочитал оставаться в своем дворце в Адрианополе, заново отстроенном на острове посреди реки Марица, поскольку его дворец в Стамбуле все еще строился. Здесь два его юных сына – Баязид из Амасьи и Мустафа из Магнесии были подвергнуты обрезанию, сопровождавшемуся торжественной церемонией и веселыми празднествами в присутствии ассамблеи иностранных послов и лиц из религиозных, судебных и литературных кругов, собранных со всех частей империи.

В следующем, 1458 году, Мехмед приступил к первой кампании по покорению Греции. Здесь, под бесплодным правлением детей оставшихся в живых представителей династии Палеологов – Димитрия и Фомы, – нашли убежище многие представители правящего класса Византии. Братья последнего императора, Константина, – они соответственно правили, но находились в ссоре друг с другом. Они платили султану дань. Долги по выплате дани постоянно росли. Воспользовавшись этим, перейдя Коринфский перешеек, султан и его армия прошли походом всю Западную Морею, встречая лишь незначительное сопротивление со стороны народа, который находился под столь призрачным правлением. Мехмед оккупировал и разграбил большую часть Западной Мореи, но отложил штурм основной крепости – самого Коринфа – до возвращения из похода на север. На этот раз султан предложил жителям капитуляцию без обращения в ислам. Встретившись с отказом, он осадил тройные стены крепости, стреляя из своей пушки мраморными ядрами, которые тесались тут же на месте, среди руин древнего классического города. После того как две первые стены были проломлены, гарнизон сдался, уступив место янычарам, а два Палеолога согласились на договор, по которому они уступали значительную часть бывшей деспотии Константина. Договор оставлял за ними кое-какие остатки территории, но с прежним обязательством платить дань.

После этого султан посетил Афины, которые были захвачены турками двумя годами раньше. Туркам Афины были известны как «город мудрости», и на Мехмеда, «мудрого и великого проэллинского монарха» остатки классической античности произвели большое впечатление. Он особенно восхищался Акрополем. Он великодушно обошелся с афинянами, подтвердив их гражданскую свободу и освобождение от налогов. Но особенно Мехмед восхитил афинян, когда вслед за крушением планов римско-католической церкви даровал привилегии православному клиру.

Братоубийственная вражда между двумя Палеологами вспыхнула с новой силой вскоре после отъезда султана, причем Димитрий поддерживал турок и договор с ними, а Фома нарушил договор и призвал на помощь войска римского папы. В 1460 году Мехмед отправился со своей армией в поход в Грецию. Димитрий вначале бежал от него, но в итоге сдал город Мистру и другие территории, за исключением Монемвазии, которая противостояла туркам с помощью папских войск. Затем Мехмед намеревался подавить войска деспота Фомы. Но тот вскоре бежал в изгнание на Запад.

Портрет Мехмеда II работы Джентиле Беллини, который сейчас хранится в Лондонской Национальной галерее

Таким образом, османы установили свое господство над всем греческим полуостровом, за исключением нескольких прибрежных частей, которые могли снабжаться по морю и благодаря этому оставались в руках венецианцев.

С течением времени именно гуманистическая Греция сменила Константинополь и Святую Землю в качестве цели для энтузиастов европейских крестовых походов.

Преследуя цель возродить Византийскую империю, Мехмед II – как свидетельствуют турецкие исторические источники – стремился не оставлять в живых никого «из византийских греков, кого можно было бы назвать королем». Он избавился от Палеологов. Теперь пришло время уничтожить империю Трапезунда. Великий Комнин император Иоанн IV, уже фактически отказался от ее независимости, выплачивая султану значительную ежегодную дань. После смерти Иоанна его младший брат, император Давид, выбрал себе в союзники против султана не только европейских врагов последнего – Венецию, Геную и папство, – но и его признанного врага в Азии тюркского правителя Узун Хасана из орды Белого Барана. Мусульманин с христианской кровью, Узун Хасан создал в Восточной Анатолии мощную оппозицию османам, которая объединяла также местных турецких правителей Синия и Карамана и христианских князей Грузии.

Когда Давид потребовал от султана снять дань, наложенную на его отца, он сделал это через послов Узун Хасана в Стамбуле, которые предъявили султану и ряд других требований. Султан решил, что пришло время разрушить этот нечестивый альянс и в завершение разрешить все анатолийские вопросы исключительно в интересах османов. В 1461 году Мехмед организовал морскую и сухопутную военную экспедицию в Азию. Захватив сначала порт Амастри, последний торговый пункт генуэзцев на Черном море, он путем переговоров забрал себе город Синоп. Затем отправился походом в земли Узун Хасана, который, не получив никакой поддержки от своих союзников из Карамана, отступил в восточном направлении. Его мать принцесса Сара, христианка сирийского происхождения, прибыла к султану от его имени, нагруженная подарками, и согласилась на мирный договор, по которому Узун Хасан обязался не помогать Комнинам из Трапезунда. Но когда принцесса Сара попыталась убедить Мехмеда не подвергать себя лично опасностям, связанным с атакой города, он ответил: «Мать, в моей руке меч Ислама».

Идя походом со своими войсками, Мехмед совершил трудный поход через горный хребет Понтик, в то время как его флот осадил Трапезунд с моря, хотя и без особого успеха. После продолжавшегося восемнадцать дней похода авангард турецкой армии под командованием Махмуда-паши, великого визиря султана, появился перед стенами города.

Турки не привезли с собой осадной артиллерии, у них почти не было кавалерии, более того, путь, по которому снабжалась армия, был ненадежен. Но император Давид не был воином. Брошенный своим более мощным союзником, он не имел желания погибнуть среди развалин города и империи, как это сделал его более героический племенник, император Константин. Предпочитая мир и сохранение жизни, Давид был вполне готов принять предложения, сделанные ему через греческого сановника. Султан, в свою очередь, оказался восприимчивым к миролюбивым призывам принцессы Сары.

Развязкой стал мирный договор, по которому армия турок вступала в Трапезунд без каких-либо помех. Последний император с его семьей и чиновниками двора вместе с их золотом и другими ценностями были с позволения султана доставлены специальным отрядом в Стамбул, тогда как Сара была вознаграждена за ее посредничество подарком в виде горки драгоценных камней. С населением города османы обошлись не столь лояльно. И мужчины и женщины были обращены в рабство и разделены между султаном и сановниками, мальчики были зачислены в корпус янычар, а бесчисленное число семей было лишено собственности и депортировано в Стамбул для увеличения числа жителей.

Дни Комнинов были сочтены. Не прошло и двух лет, как император Давид стал тайно плести интриги против турок. Он был заключен султаном в его новую тюрьму – в замок, расположенный внутри городских стен, и здесь, несколько месяцев спустя, Давид и остальные члены рода Комнинов – его брат, его семеро сыновей и его племянник – были умерщвлены. Более того, султан распорядился, чтобы их тела не предавались земле, а были брошены на съедение бродячим псам и птицам.

Мехмед в ходе Трапезундской кампании включил в свою территорию большую часть северного прибрежного района Малой Азии с важными портами на Черном море. В последующем, после смерти в 1464 году Ибрагим-бея, эмира Карамана, он аннексировал путем завоевания почти весь Караман. Это должно было привести к абсолютному контролю над Киликией и азиатским побережьем Средиземного моря.

Обеспечив таким образом на какое-то время себе тылы на востоке, Мехмед вновь перенес свои военные притязания на запад. Здесь его целью было господство турок над всем Балканским полуостровом. К северу лежала Валахия, которой правил Влад Дра, иначе Дракула, один из монстров мировой истории.

При всем том султан был склонен оставить Дракулу в покое тех пор, пока его дань выплачивалась, и тот сам не трогал своих турецких соседей. Но в 1461 году Дракула оформил союз турок с королем Матиашем Корвином, который наследовал Хуга в качестве правителя Венгрии. Мехмед направил посла, чтобы заманить Дракулу в Стамбул. Командующему своими войсками на Дунае Мехмед направил инструкцию устроить засаду и взять Дракулу в плен по пути в Стамбул. Но на деле стороны поменялись ролями из-за стычки, в ходе которой личная гвардия Дракулы обратила турок в бегство, и по его приказанию и командующий, и воины были посажены на колья, причем самый большой достался старшему по рангу. Затем Влад Дракула вторгся в Болгарию во главе армии, с которой он опустошил территорию турок и подверг массовому избиению большинство населения.

В ответ на это султан, движимый жаждой возмездия, ввел в Валахию большую армию. В ходе кампании турки наткнулись на «лес трупов», в котором гнили останки около двадцати тысяч человек, посаженных на колья и распятых на крестах, – мрачный пример массовых экзекуций, которые Дракула любил устраивать для собственного удовольствия и в назидание своим соседям. Армия султана, хотя и измотанная быстротечными схватками в условиях непривычной для нее мобильной партизанской войны, в конце концов одолела противника и вынудила Влада Дракулу бежать в Молдавию, в то время как командующий турок получил возможность положить к ногам своего суверена две тысячи отрубленных голов валахов. В качестве правителя Валахии Влад был заменен его братом, находившимся в Стамбуле на положении заложника, красивая внешность которого разбудила фантазию султана и который поэтому выделен из числа других, чтобы служить в качестве одного из самых любимых пажей султана.

Однако двумя годами позже фаворит султана был изгнан из страны соседним правителем Штефаном Молдавским, который во главе бесстрашно действовавшей крестьянской армии дважды срывал попытки турок вновь вернуть фаворита султана к власти. В конце концов Штефан был разбит Мехмедом с армией из отрядов татар, набранных в Крыму числе захвата там генуэзской колонии черноморским флотом турок.

Тем временем, в 1463 году, Мехмед обратил свое внимание в северо-западном направлении – на Боснию, другое государство, которое граничило с Сербией и которое требовалось ему в качестве базы для новых агрессий все дальше на запад. Босния находилась в уязвимом положении не только из-за династических распрей, но и из-за религиозного раскола. Некогда православная, Босния превратилась в римско-католическую страну с сильной поддержкой со стороны папы, которая до некоторой степени была чисто внешней. Турки были постоянно хорошо информированы насчет того, что происходило в самой Боснии, и обхаживали местное крестьянство обещаниями свободы. Уже с 1461 года король Боснии Стефан ожидал вторжения султана, чья «ненасытная жажда господства», как ни предупреждал папа, «не знает границ». Обращаясь к папе за поддержкой, король Боснии указывал, что завоевание его королевства привело бы к вторжению в Венгрию, а затем в Венецию и другие части Италии. Более того, «он часто говорит также о Риме, который и мечтает заполучить».

Ответом папы было прибытие легата, который, насколько это имело смысл, увенчал Стефана славой и оказал нажим на короля Венгрии, чтобы тот пошел с ним на мировую. Но король Венгрии готов был так поступить только в том случае, если Стефан откажется от выплаты дани султану. Это привело в бешенство султана, который немедленно направил в Боснию армию, принял сдачу нужной крепости Бобовац и согласно своему обычаю поделил ее обитателей на три части – одну, которая останется в городе, вторую – для дележа между его пашами, и третью – для отправки в Стамбул для пополнения тамошнего населения. Затем Мехмед послал с авангардом своего великого визиря Махмуда-пашу, чтобы захватить короля Стефана и крепость, в которую тот сбежал со своей армией. Стефан капитулировал при условии, что ему будет сохранена жизнь.

Однако это обещание Мехмеду не нравилось, поскольку политика заключалась в том, чтобы умерщвлять любого правителя, взятого им в плен. Поэтому султан посоветовался с находившимся в его свите святым персом, который услужливо заявил, что, с точки зрения исламского закона, никакая подобная отсрочка приговоров «неверному», данная подчиненным султана, не является для него обязательной. Так, последний король Боснии был обезглавлен в присутствии султана.

За пределами Боснии – как последний бастион между вторгающимися турками и побережьем Далмации и итальянскими островами – продолжала свое устойчивое существование Албания. Тут Скандербег, этот, как называл его папа, «защитник Христа», все еще продолжал сражаться и править, поощряемый венграми, венецианцами и другими итальянскими государствами, как он делал это со времен Мурада более двадцати лет тому назад. С течением времени Скандербег стал почти легендарным героем христианского Запада. Во многом своей независимостью Албания была обязана как природным условиям неприступности своих горных хребтов, – так и боевому духу собственного народа, тех закаленных жителей высокогорий, объединенных в кланы, которых Скандербег сплотил и по-прежнему твердо удерживал под своим руководством. Турки могли бы занять долины, но они постоянно терпели бы неудачи, как это уже испытывали на своем плачевном опыте полководцы Мехмеда, штурмовавшие и пытавшиеся удержать вершины гор.

В 1466 году султан лично повел в Албанию большое войско.

Султан не смог достичь успеха вплоть до кончины Скандербега в 1467 году. Легенда гласит, что, узнав о смерти Скандербега, султан воскликнул: «Наконец-то Европа и Азия принадлежат мне! Несчастное христианство, оно потеряло и свой меч, и свой щит». К этому времени Османская империя находилась в состоянии войны с Венецианской республикой, которой Скандербег завещал свои владения. Война, причиной которой послужил спор из-за господства над различными морскими базами, все еще удерживавшимися Венецией, возобновлялась на протяжении шестнадцати лет.

Осенью 1472 года, после консультации у астрологов, что было привычкой перед принятием любого важного решения, Мехмед переправился в Азию с большой армией и пошел походом на Восток. Встав на зимние квартиры в Амасье, султан весной двинулся дальше на восток к Эрзинджану. Здесь, у Терджана, самый молодой и наиболее любимый из военачальников султана, Хасс Мурад-паша – потомок по линии Палеологов, который лишь недавно поднялся с поста губернатора Румелии, а здесь командовал колонной легкой кавалерии – решил с юношеским безрассудством начать необдуманную атаку, которая завела его прямо в засаду, подготовленную противником. Его отряд был окружен и в основном истреблен, тогда как сам Хасс Мурад утонул в водах Евфрата.

Султан, будучи в гневе от этого поражения, в котором он обвинял своего великого визиря Махмуд-пашу, и расстроенный смертью своего любимца, приказал отступить. Но сначала, как утверждают, было благоприятное сновидение, о котором он поведал своим военачальникам, чтобы те придали мужества солдатам. В своем сне Мехмед сражался врукопашную с Узун Хасаном и сначала был повержен тем на колени, но затем, восстановив силы, нанес хану такой удар в грудь, что на землю упал кусок его сердца. Сражение завязалось у Башкента и после восьмичасового боя вождь «белобаранных» был разбит, а его войска обращены в бегство, неся потери в десять раз большие, нежели противник. Весь лагерь Узун Хасана со всем его имуществом попал в руки турок. Султан лично провел три дня на поле боя, наблюдая за казнями пленников; но, как и приличествует покровителю науки и искусства, сохранил жизнь группе ученых и ремесленников, которые были отправлены в Стамбул. Когда армия Мехмеда удалилась в западном направлении, ее сопровождали три тысячи пленных тюрок, которых казнили во время похода из расчета четыреста человек в день.

Узун Хасан – правитель государства Ак-Коюнлу потерпел поражение от войска Мехмеда II в сражении у Башкента

Узун Хасан и его соплеменники, рассеявшиеся по столь большой территории, не были разбиты до конца, и Венеция возобновила с ними дипломатические отношения немедленно после битвы. Но султан Мехмед не ожидал новых угроз; Узун Хасану было суждено умереть 1478 году.

Извлекая пользу из смерти Скандербега, Мехмед снова направил свои войска к Албании…

По ту сторону Адриатики, на итальянском берегу, поселились страх и уныние, поскольку тяжесть турецких набегов на побережье Далмации все более усиливалась. Турки варварски выжигали близлежащие окрестности, и то и дело раздавался колокольный звон с колокольни собора святого Марка в Венеции, вещающий о пожаре. В 1477 году у самого начала итальянского полуострова появился отряд турецкой кавалерии. Кавалеристы подвергли разграблению города и деревни в долинах. Горящие деревни были видны охваченным тревогой венецианцам с колокольни собора Святого Марка. Осенью турки ушли, нагруженные трофеями и оставив после себя море огня, поглощающего крестьянские дворы и виллы, замки и дворцы.

Но на следующий год набеги возобновились в больших масштабах, как раз во время созревания урожая. В набегах участвовали десятки тысяч воинов нерегулярных турецких войск, сеявших панику по всей стране. Воины Мехмеда уже кричали во имя Аллаха: «Мехмед, Мехмед, Рома, Рома!» Вплоть до английского королевского двора распространилась тревога огромной опасности для христианского мира.

Для венецианцев настало время, когда необходимо было принять все меры для заключения мира, и условия такого договора были согласованы с султаном в 1479 году, подтвердив право турок владеть Скутари, Круей и островами Лемнос и Негропонт (Эвбея) наряду с Майи, гористым полуостровом на юге Мореи. Остальные территории, захваченные Венецией в ходе шестнадцатилетней войны, были возвращены туркам, но с правом Венеции свободно вывести гарнизоны и вывезти оружие и снаряжение. На венецианцев была наложена большая ежегодная дань, в обмен на которую им вернули право свободной торговли и разрешили иметь консульство в Стамбуле для защиты своих гражданских прав. Мехмед принудил сильнейшую морскую державу в Эгейском и Средиземном морях принять условия. Он, таким образом, расчистил моря для вторжения в Италию турецкого флота с армией под командованием Гед Ахмед-паши. Спустя несколько месяцев после подписания мирного договора султан захватил несколько островов в Ионическом море, ставших морской базой для дальнейшего нападения на берега Италии.

И такая атака была предпринята в 1480 году. Ходили слухи, что Мехмед собирался лично в Италию с армией, и страх перед решающим вторжением был настолько велик, что папа римский подумывал о бегстве. Но вместо этого он мобилизовал помощь из разных городов и стран, таких, как Генуя, Испания и Португалия. Однако султан со своей армией не спешил. Он перебросил свои силы на восточное направление в сторону острова Родос, оставив итальянские земли…

Островная крепость рыцарей ордена госпитальеров, иначе говоря, крепость святого Иоанна, иоаннитов, последних крестоносцев, остававшихся на Родосе, играла главную роль в обороне Анатолии. Она стала явной помехой в морском господстве турок в восточной части Средиземного моря. Но предпринятый поход и длительная осада оказались неудачными. Наконец осада была снята.

Турецкие войска вновь собрались вместе в Мармарисе, чтобы отправиться в обратный поход в Стамбул. Здесь великий адмирал был лишен своего звания и получил скромный пост в Галлиполи. А между тем дни Завоевателя приближались к концу.

 

10

В своем стремлении создать новую мировую исламскую империю Мехмед Завоеватель был озабочен не только тем, чтобы лидировать и расширить территорию Византии, но и сделать новое государство, с новыми институтами – административными, правовыми, экономическими и социальными. Для того, чтобы гарантировать своей династии истинное возобновление божественного предназначения, он ввел практику братоубийства, которая и так уже преобладала в империи: «Ради благополучия государства один из моих сыновей, которому Бог дарует Султанат, может на законных основаниях приговорить своих братьев к смерти. Это право имеет одобрение у большинства юристов». Великий визирь султана в отличие от визирей предыдущих правителей, был дворецким султана, послушным исполнителем приказов его величества.

Мехмед в ходе своего правления передал эту привилегию своему великому визирю, перестав часто посещать заседания Дивана, но наблюдал за ними, оставаясь невидимым, из расположенного над залом заседаний помещения с решеткой, называвшегося «Глаз султана». Это стало общим прецедентом для его наследников.

Изменение системы, как рассказывают, явилось результатом случая, когда одетый в лохмотья тюрок случайно забрел на заседание Дивана и спросил на грубом диалекте своего народа: «Который из вас – счастливый император?» Султан был разъярен, и великий визирь убедил его, что в будущем, дабы избежать подобных оскорблений его священной особы, дела Дивана должны находиться в руках только одного визиря. Так великий визирь фактически стал главой правительства, держа при себе государственную печать. Великий визирь обладал в качестве заместителя султана большими светскими полномочиями, определяя ответственность для каждой ветви гражданской администрации, осуществляя контроль над назначением и работой ее чиновников.

Доктрина гражданской администрации, над которой великий визирь в результате председательствовал от имени своего господина, была основана на четырех «столпах империи». Источником происхождения этого понятия был военный термин, обозначавший четыре столпа шатров турецких правителей. Число «четыре» применительно к столпам имело сокровенный смысл, символизировавший также четырех ангелов, которые, согласно Корану, поддерживают четыре соратника пророка, которые стали четырьмя праведными халифами; четыре ветра Царства Небесного.

Первым столпом был сам великий визирь. Подобно другим высокопоставленным сановникам, он носил почетный титул (буквально означавший «нога султана»). Великий визирь пользовался особым отличием, имея разрешение демонстрировать в качестве знака его отличия пятибунчуковый штандарт, тогда как три других визиря, подчиненных ему, имели только трех-бунчуковые. Это была эмблема, унаследованная со времен наездников в турецких степях.

Второй столп объединял тех, кто был ответствен за отправление правосудия – это были двое кадиаскеров, армейских судей, в обязанности которых входило назначение других судей, одного – юрисдикцией, распространявшейся на Анатолию, и другого – Румелию. Третий столп образовывали дефтердары – счетоводы, и бухгалтеры, четверо казначеев государственной казны, ответственные за финансовую администрацию. Образовывавшими четвертый последний столп были нишанджи, канцлеры или государственные секретари, которые готовили указы султана и ставили на них от его имени подписи, тугру или нишан, в качестве его печати. Наконец, имелись еще аги, командиры, или офицеры, разделенные на два класса: внешний, выполняющий военную функцию, и внутренний, полностью относящийся ко двору султана.

Эта система с модификациями и дополнениями, сделанная Завоевателем, была закреплена в Канун-наме, «Книге законов и регламентации». Она была полностью составлена к концу правления Мехмеда по его указанию. Канун-наме отражала не мусульманские, а турецкие традиции государственности.

…Но с завоеваниями в Европе и под влиянием Византии получило развитие растущее понимание священного характера личности суверена наряду с обычаем обособления, уместным для его величества не только применительно к его гарему, который стал охраняться евнухами, но и к самому султану. Мехмед шел от практики своих предков, которые свободно делили стол со своими подданными, и даже от практики своего отца, Мурада II, который ограничил до десяти число тех, кто мог бы обслуживаться вместе с ним за одним столом.

В своем первом дворце, выстроенном на третьем холме, Мехмед не смог достичь достаточной изоляции, поскольку дворец был расположен за не совсем подходящими стенами, в квартале города, слишком населенном, чтобы сочетаться с отчужденностью его высочества. Этот фактор повлиял на выбор им места для нового дворца, Великого Сераля, или Дворца Пушечных Ворот. Султан начал строить его в 1465 году в центре бывшего византийского Акрополя – на мысе, господствующем над местом слияния трех «морей» – Золотого Рога, Босфора и Мраморного моря, – который стал известен как мыс Сераль. Планы строительства дворца, подготовка которых была доверена персидским, арабским и греческим архитекторам, были настолько грандиозны, что его завершение, как первоначально предполагалось, потребовало бы двадцати пяти лет. Но благодаря исключительно высокому уровню оплаты труда, щедрому бакшишу, раздаваемому рабочим, неутомимой энергии и личному контролю Мехмеда дворец был закончен за одну четвертую часть намечавшегося срока. Внутри его высоких стен с тремя воротами и двумя внутренними дворами располагались бесчисленные здания, спроектированные большей частью в форме элегантных беседок, и с каждой стороны, как записывает его современник, греческий биограф Критовул, были «обширные и очень красивые сады, в которых росли все вообразимые растения и фрукты; вода, свежая, чистая и пригодная к питью, лилась в изобилии с каждой стороны; стаи птиц, съедобных и певчих, гоготали и щебетали; везде бродили стада и домашних и диких животных». Тут в зимнее время между кампаниями султан скрывался от взглядов публики, появляясь на улицах города только в случае государственных дел и в сопровождении усиленной охраны.

Планируя этот новый Сераль, Мехмед намеревался создать образец дворцовой жизни турок на многие века вперед…

Учебный план дворцовой школы, идея которого принадлежала Мехмеду, сочетал в себе в равной мере гуманитарное образование и физическое воспитание, подготовку к физическому труду и обучение различным профессиям. Гуманитарное образование включало изучение турецкого, арабского и персидского языков с особым упором на турецкий язык, которым при всех его сложностях нужно было досконально и быстро овладевать. Преподавали также историю Турции и математику в пределах арифметики и геометрии. Ученики учились применять на практике и искусства, ремесла и науки, к которым, по наблюдениям специалиста по выявлению наклонностей, у них было особое призвание. Среди этих искусств была турецкая музыка, как военная, так и вокальная. Хор дворца устраивал для султана регулярные концерты, вдобавок к тому же приветствовал его песней за полтора часа до зари и через полтора часа после захода солнца и обращался к нему с музыкальными приветствиями по всем торжественным случаям.

Физическая подготовка состояла из гимнастических упражнений, помогающих пажам поддерживать отличное здоровье, силу и ловкость. Они занимались практически всеми видами спорта – стрельбой из лука, борьбой, фехтованием, метанием копья, игрой в матракчи и проч. Все более важным становилось искусство верховой езды, так как многие затем направлялись на службу в кавалерию и, будучи столь прекрасно подготовленными для армии, они становились искусными не только в верховой езде, но и в разных видах ратного мастерства.

Наконец, все, кроме янычар, осваивали на практике избранный вид деятельности или ремесла из числа преподававшихся в различных школах профессиональной подготовки. Сами султаны поступали подобным образом. Мехмед II стал искусным садовником, посвящавшим значительную часть своего досуга присмотру за своими собственными дворцовыми садами, где он любил выращивать не только цветы и деревья, но и овощи. Существует предание, что он однажды вырастил гигантский огурец, которым особенно гордился, который вдруг исчез. В бешенстве подозрения он вспорол живот одному из своих садовников и обнаружил остатки огурца в его желудке. Селим I и Сулейман I стали искусными ювелирами; Абдул-Хамид II специализировался как столяр-краснодеревщик, умевший изготавливать сложные инкрустации, тогда как другие лица из правящей династии занимались такими ремеслами, как вышивка, заточка ножей и мечей. Пажи учились готовить напитки и любимые блюда султана, стирать льняные изделия, изготавливать барабаны, стричь волосы, брить, делать маникюр и исполнять различные поручения.

…Основная часть сельскохозяйственных земель на территории империи теперь принадлежала государству и, таким образом, централизованно контролировалась правительством, которому не мешало право частной собственности. Мехмед превратил в свою вотчину большие поместья землевладельцев-христиан, имевших безусловное право собственности на землю, и земли монастырей. Теперь султан продолжил этот процесс с помощью присвоения путем перевода в категорию «земель короны» прочих владений, независимо от частной или коллективной форм владения. Некоторые из них были распределены в качестве поместий среди его визирей и других чиновников с аналогичными ограничениями принципа наследования.

Мехмед II стал искусным садовником, посвящавшим значительную часть своего досуга присмотру за своими собственными дворцовыми садами

Крестьянин – райя – обрабатывал землю, пользуясь ее плодами в обмен на налог и свой труд, ради поддержания собственной семьи. Земля переходила к его сыновьям после его смерти. В этом, в общих чертах, выражалась суть мудро организованной, тщательно проработанной и строго соблюдавшейся при правлении султана Мехмеда государственной феодальной организации, которая соединила к взаимной выгоде его производящие классы и вооруженные силы.

Вооруженных такими традиционными средневековыми видами оружия, как лук, меч щит, копье и булава, к концу правления Мехмеда насчитывалось около сорока тысяч человек. Они отличались от сипахов Порты и собственных дворцовых войск султана. В случае войны их силы дополнялись, как и во времена Османа, нерегулярной кавалерией, или акынджи, набиравшимися из масс населения, жившего за счет права грабить земли, которые они оккупировали; а также пешей милицией, введенной Орханом, – азабами.

Но главную силу армии по-прежнему составляли янычары – пехотные части, состоявшие из безземельных, христианского происхождения рабов, численность которых во времена Мехмеда возросла до десяти тысяч человек, имевших более высокое денежное содержание и вооруженных современным огнестрельным оружием. Они составляли ядро пехоты, в то время уникальное для Востока войско, в котором преобладала кавалерия, и не встречали равного себе по силам противника ни в одной стране, с которой турки вступали в конфликт. В столице они были единственными регулярными войсками, которые могли стоять там гарнизоном, под началом своего аги, во дворце султана.

Янычары служили центральному правительству в качестве объективного противовеса любой местной оппозиции, которая могла бы возникнуть на территории империи. Подобным образом они играли свою роль преданных слуг династической линии сильных османских султанов.

По всей империи с уничтожением Мехмедом старого правящего класса и его замещением исполнителями, которые были его собственными личными рабами, остались только те, чье служебное положение наделялось личными достоинствами, и эти достоинства давали возможность для дальнейшего продвижения по службе. Это было гибкое общество, в котором слуга мог обойти своего господина, а господин – своего вышестоящего начальника, где ремесленник мог подняться до уровня великого визиря, а великий визирь – опуститься до уровня ремесленника. И все это не принималось как естественные личные проблемы, ведущие к утрате положения в обществе. Таким, основанным на имперских предпочтениях и вознаграждениях за заслуги, был социальный и административный организм этой исламской империи, отличавшийся от любого на христианском Западе.

…Мехмед Завоеватель поставил себе цель – дать полное развитие ресурсам своей страны, и достиг больших успехов. В подобных практических делах Мехмед превзошел своего отца. В этом он, без сомнения, должен был благодарить своего отца за первоклассное образование. Мехмед свободно владел шестью языками, среди которых – турецкий, греческий, латинский, персидский, еврейский, и имел, благодаря своим многочисленным наставникам, основательную подготовку в области литературы, в изучении философии и в науках.

Он развил в себе подлинный интерес и искреннее уважение к античной и восточной культурам. Начиная с захвата Константинополя, султан привлек к своему двору многих итальянцев, включая представителей латинской гуманистической школы и специалистов по другим отраслям знаний. Конечно, когда Мехмед поступал подобным образом, его цель не была совсем уж бескорыстной, – ему необходимо было обладать знаниями о мире, который он мечтал завоевать.

Мехмед полагался только на очень опытных и знающих иностранных советников и в вопросах коммерческой, и в финансовой политике. С помощь ученых он собрал для своей библиотеки в Серале ряд классических рукописей, на которых основывались его научные занятия, наряду с работами греков по христианской религии, которые для его удобства переводились на турецкий язык.

На более поздних этапах своего правления, будучи всегда свободным от запретов ислама относительно портретных изображений человека, он распространил свой патронаж на западную живопись и скульптуру, и ряд итальянских художников посетили его дворец. Главным среди них был венецианец Джентиле Беллини, который прибыл в 1479 году в ответ на обращенную к дожу просьбу султана прислать ему «хорошего художника». Беллини провел в Стамбул около пятнадцати месяцев, где его принимали с особым расположением. Он писал портреты султана и других важных персон двора. Существует рассказ о том, как Беллини однажды показал султану картину, изображавшую эпизод обезглавливания Иоанна Крестителя. Мехмед продолжительное время размышлял над увиденным, а затем подверг картину критике, объясняя на основании личного опыта, что человеческая шея, после того как отрубят голову, выглядит короче, более сжатой, чем это передал художник. Беллини украсил внутренние апартаменты Сераля рядом фресок и других живописных произведений. Все эти ренессансные работы были убраны после смерти Мехмеда как «непристойные» его иконоборческим сыном Баязидом II, продавшим все картины на открытом рынке. Большинство работ пропало, кроме портрета султана, приобретенного венецианским купцом и спустя века оказавшегося в Национальной галерее в Лондоне. Помимо просьбы прислать из Венеции хорошего художника, Мехмед попросил также прислать и хорошего скульптора, специалиста по бронзе. Доподлинно неизвестно, кто был послан ответ на его просьбу. Хотя одним из визитеров ко двору султана был точно Констанцо из Феррары, который изготовил для султана медальон. Но сам по себе Мехмед Завоеватель не был выдающимся деятелем Ренессанса.

Мехмед оказывал особое расположение персам, сначала в интеллектуальной, а затем и в управленческой сферах, что служило причиной появления зависти со стороны турок. Число персов, живших и писавших в Османской империи под его покровительством, было большим, чем в любое время до или после него. Даже поэты из турок пользовались персидским стихом. Сам Мехмед написал около восьмидесяти поэм на турецком языке и стал известен как «рифмующий султан». Он внедрял занятия литературой, ежемесячно выплачивая пособия мастерам литературного жанра. Он любил беседы в своем дворце в окружении известных ученых и богословов.

Но в этой обстановке науки прогрессировали сравнительно медленно. Сам Мехмед интересовался астрономией, но главным образом в качестве предпосылки для астрологии. Никогда не предпринимал он важного шага, особенно в военном деле, не проконсультировавшись сначала у любимых астрологов, состоявших при его дворе. Дата и даже час события должны были быть точно зафиксированы относительно положения планет. Все еще мало развитой среди турок оставалась медицинская наука, и собственные медики-советники султана были по большей части евреями из Италии. Выдающейся личностью среди них был Якопо де Гаете, который под именем Якуба-паши достиг должности визиря и на протяжении более чем тридцати лет пользовался большим влиянием при дворе султана не только в медицинских, но и в финансовых вопросах. Он сопровождал султана во всех его военных походах. Венецианцы, постоянно стремившиеся убить Мехмеда, за двадцать лет его правления предприняли через своих агентов не менее четырнадцати попыток отравить султана и с этой целью пытались заручиться поддержкой Якопо, но безрезультатно.

Здоровье Мехмеда не было крепким. В тридцать лет он стал чрезмерно полнеть, результатом чего явились острые проявления наследственного артрита, которые временами делались слишком болезненными. Слишком увлекавшийся плотскими наслаждениями, как в деле любви к еде, так и – в этом отношении будучи плохим мусульманином – особого пристрастия к вину, султан становился все более и более тучным. Он страдал от острых приступов подагры и колик, и наступали все более продолжительные промежутки времени, когда Мехмед не мог покинуть свой дворец. В последующих поколениях средняя продолжительность жизни османских правителей все больше сокращалась. За последние полтора века возраст только одного из них немногим превысил пятьдесят лет. В 1479 году, когда Мехмеду было сорок, у него появилась опухоль на ноге, озадачившая врачей. К концу следующего года, когда Беллини писал его портрет, султан был явно больным человеком.

Весной 1481 года Мехмед переправился со своей армией в Азию и начал продвижение в южном направлении, назначение кампании в соответствии с его привычкой держалось в секрете. Возможно, он планировал лично возглавить еще один поход на Родос. Возможно, у него имелись планы относительно владений Мамлюка в Египте. Но по пути у Мехмеда началось сильное обострение колита, усилившее проявления подагры и артрита, от которых он мучительно страдал. Частный врач-перс султана дал ему лекарство, оказавшееся неэффективным, и которое, как заявили недруги, было чрезмерной дозой опиума, предписанной по указанию его сына Баязида. Когда Якуб-паша наконец добрался до постели своего господина, он объявил, что эта доза была фатальной: кишечник султана был блокирован. Ничего уже нельзя было сделать. Мехмед Завоеватель скончался 4 мая 1481 года, в час полуденной молитвы. Ему было сорок девять лет.

«Великий Орел мертв». Так посыльный передал эту новость в Венецианскую республику. Запад мог снова вздохнуть, освобожденный от страха перед Востоком, – и оставаться свободным от его угроз на сорок лет вперед. На деле султан Мехмед II, несмотря на целую вереницу военных кампаний, не очень-то расширил границы империи. Он потерпел неудачу под Белградом, на Родосе и под Отранто. Мехмед, тем не менее, как он утверждал, стал хозяином двух морей и двух континентов. Как завоеватель султан Мехмед окончательно закрепил основы великой исламской империи; как государственный деятель он воздвиг внутри империи структуру нового и прочного исламского государства с институтами, традициями и политикой, достойными того, чтобы наследовать имперским цивилизациям классического Рима и христианской Греции. Мехмед на самом деле был ревностным покровителем православного христианства, и за это главное достижение он должен оцениваться в исторической перспективе как выдающийся монарх Средних веков.

 

11

Следующему веку было суждено увидеть величайшего из османских султанов, Сулеймана I, известного миру как Сулейман Великолепный, а его собственным подданным – как Сулейман Законодатель. Правнуку Мехмеда II предстояло расширить Османскую империю дальше и поднять ее выше, к вершинам ее мощи и престижа, чем замышлял сам Завоеватель. Но в данный промежуток времени дух братоубийства, присущий османской династии, вырвался на свободу после смерти Мехмеда, вылившись в продолжительный период борьбы между двумя его сыновьями, Баязидом II и его младшим братом принцем Джемом.

Султан Баязид, полная противоположность своему отцу, был миролюбивым, созерцательного склада ума ученым, мистиком в своих убеждениях, строгим в привычках и терпимым в своих взглядах, не стремившимся к завоеваниям. Он был первым османским султаном, кто отказался от практики обязательного личного руководства своими армиями на поле боя. Джем, напротив, будучи на двенадцать лет моложе, был человеком действия и увлекающейся натурой, сильным и храбрым, имеющим вкус к наслаждению прелестями жизни. Он любил искусство и, живя среди поэтов, сам стал незаурядным поэтом. «В его руке, – писал его биограф, – Кубок Джамшида заменил Печать Соломона, и с ним вместо барабана победы был слышен голос менестрелей».

После смерти Завоевателя Джем немедленно взялся за оружие и заявил свои претензии на трон, к чему благосклонно относился его отец. Однако престолонаследие у османов во все большей мере начинало зависеть от власти янычар, и они предпочли Баязида как более выражающего традиции гази. Пользуясь определенной официальной и народной поддержкой, янычары резко выступили против последнего великого визиря Завоевателя, Караманлы Мехмеда-паши, и его политики. Джем, который поддерживал его, был губернатором Карамана со столицей в Конье, лишь наполовину дальше отстоящей от Стамбула, чем Амасья, где губернатором был Баязид. Но Баязид при поддержке оппозиции умудрился первым достичь столицы.

Здесь он обещал янычарам требуемые ими подарки и уступки и тем самым гарантировал свое восхождение на трон.

Янычары, ожидая прибытия Баязида, тем временем установили над столицей свой контроль. Здесь, тайно сговорившись во дворце с некоторыми чиновниками, они умертвили великого визиря, пронеся затем на копье его голову по улицам города. Затем они перехватили и посадили на колья эмиссаров, которых визирь направил к Джему. В благодарность Баязид дал обещание отказаться от непопулярной практики его отца проводить девальвации и вернуть земли, которые тот забрал под наделы их частным владельцам и религиозным учреждениям. В общем, Баязид был склонен пересмотреть политику своего отца и вернуться к политике, проводившейся его дедом Мурадом II.

Однако Джем был боец и не хотел сдаваться. Подняв восстание против Баязида, при поддержке войска из Карамана, также тюркских племен Тавра, он захватил Бурсу, где провозгласил себя султаном. В Бурсе Джем отчеканил собственные деньги, заставил читать публичную молитву в свою честь и правил восемнадцать дней. Он предложил своему брату разделить империю между ними, причем Баязид правил бы в Европе, а Джем – в Азии. Но войска Баязида выступили против Джема под командованием Гедика Ахмеда-паши, лучшего из командиров янычар, который ради этой цели отменил возобновление своей кампании против Италии из Албании.

Он нанес поражение Джему в двух последовательных кампаниях, каждый раз упуская возможность взять его в плен, но заставив удалиться в изгнание. Сначала Джем бежал с турецкой территории на территорию мамлюков, через Алеппо и Дамаск и из Иерусалима в Каир, где его гостеприимно встретил и оказал покровительство Каитбай, мамлюкский султан Египта. Затем Джем совершил паломничество к святым местам Мекки и Медины. Вернувшись с помощью своего покровителя в Анатолию, он вновь собрал вокруг себя своих сторонников в Карамане, но был вновь разбит, когда армия бросила его перед Ангорой, и он бежал в Киликию.

Баязид, взяв примирительный тон, предложил Джему значительные по своим размерам доходы государства Караман, которыми управлял как губернатор, если брат добровольно удалится в Иерусалим. «Империя, – настаивал Баязид, – это невеста, которая не может быть поделена между соперниками». Но на этот раз Джем предпочел искать покровительства у рыцарей ордена святого Иоанна в Иерусалиме и рыцарей-госпитальеров на Родосе, где он был принят с императорскими почестями его великим магистром д’Обюссоном. Позднее был подписан договор, согласно которому Баязид выплачивал рыцарям ордена ежегодную стипендию в сорок тысяч золотых монет, выделяемую столь долго, сколько его брат будет находиться под их опекой.

Хотя Джем в первый момент не полностью осознал это, забота рыцарей о нем по существу была политической по своим мотивам. В руках христианского мира он был драгоценным заложником против османской агрессии. Его покровители, сначала во Франции, а затем в Ватикане и Риме, были на самом деле его тюремщиками, выжидающими подходящий момент, чтобы спустить этого «брата турка» с цепи на своего, теперь уже страшного общего врага. Он объявился, чтобы быть использованным в качестве залога в дипломатических интригах соперничавших христианских правителей. В конце концов он внезапно скончался в Неаполе, возможно, будучи отравленным – во что многие не без основания верили – папой Борджиа назло королю франков и с молчаливого согласия своего собственного брата, султана, который в конце концов мог сослаться на закон о братоубийстве как на легальное основание любого подобного преступления.

При всех своих миролюбивых намерениях Баязид, как до, так и после смерти Джема, был неумолимо вовлекаем в маневры европейской дипломатии. В практику европейских государств вошло использовать друг против друга в Италии угрозу поддержки со стороны турок. Османская империя была теперь фактором, с которым нужно было считаться не только на суше, но и на Средиземном море. Баязид, исполненный решимости положить конец всем авантюрам крестоносцев, продолжал наращивать турецкий флот, как это первым начал делать его отец. Баязид стремился с помощью программы массового строительства кораблей достичь господства своего флота на Средиземном море. Он решил возобновить войну с Венецией, когда его наземные и морские силы последовательно овладели Лепанто, Модоном, Короном и Наварино в Греции. Баязид предложил помощь Милану и Неаполю, от монарха которых он надеялся добиться уступки Отранто. Но пока Баязид не решился пересечь Адриатику, ибо Венеция могла рассчитывать на военно-морскую поддержку французов, испанцев и португальцев.

В 1503 году между султаном, венецианцами и этими различными союзниками был подписан мирный договор, который главным образом подтвердил существующий статус-кво. Но война снизила морскую мощь Венеции к выгоде турецкого флота, который после того стал осуществлять активные рейды не только на восточные, но и на западные берега Средиземноморья. Здесь их приветствовали как «морских гази» мусульмане Испании и Северной Африки. В то же самое время Баязид в больших масштабах поощрял торговую и экономическую экспансию своей империи, выгодно торгуя с купцами итальянских государств и поощряя иммиграцию в свои владения новых групп евреев, которых в конце XV века изгоняли из Испании.

В этот промежуток времени у турок возникли проблемы в Азии с тюркскими кочевниками, теми самыми беспокойными соплеменниками, которые с незапамятных времен скитались по пограничным областям Анатолии и которые теперь, благодаря подстрекательству из-за сирийской и персидской границ, находились в состоянии нарастающего мятежа против центральной власти. В ходе шести последовательных ежегодных военных операций турки сражались за господство над ними против сил мамлюкского султана в Сирии, и мирное соглашение было в конце концов достигнуто только ценой пограничных уступок мамлюкам со стороны турок.

Недовольство тюрок возникло из-за введения по мере развития империи власти централизованной администрации, которая стремилась установить над ними контроль и обложить их налогом, ограничивая их предшествующую племенную автономию и защищая оседлое сельскохозяйственное население от их разрушительных набегов. Носившие красные шапки, известные с тех пор как кызылбаши, или «красноголовые», они были религиозными еретиками. Их интеллектуальным и политическим вдохновителем был Исмаил, новый правитель, который провозгласил себя шахом Персии в 1502 году. Унаследовав амбиции Узун Хасана и племенные связи, Исмаил последовал его примеру, ища союза с Венецией, и сам возглавлял набеги на турецкую территорию. Тем временем мятежные силы кызылбашей, действуя от его имени, стали проникать в Анатолию настолько далеко, что дошли до стен Бурсы, где великий визирь Баязида Али-паша погиб в сражении. Исмаил утверждал, что он является прямым потомком пророка по линии зятя Мухаммеда Али, и провозгласил официальной религией государства шиизм – ответвление ислама, на котором основывалась законность претензий Али на халифат и к которому (с его мистическими и интуитивными характеристиками) народ Персии был особенно привязан. Суннитский же ислам, который поддерживал претензии рода Омейядов и был господствующей верой исламского общества, стал с тех пор известен как «ортодоксальный».

Исмаил приобрел известность как великий суфий, в то время как его гетеродоксальные верования завоевали широкую поддержку по всей Восточной и Южной Анатолии. Баязид сам, с его склонностью к мистике, продемонстрировал некоторую симпатию к философским доктринам суфизма. Но он был обязан отвергнуть его, когда суфизм стал использоваться иностранным монархом в качестве инструмента политической подрывной деятельности в его собственных границах. В результате турецкие армии противостояли Исмаилу, хотя они и не вынудили его принять сражение. Но приход Исмаила к власти должен был вызвать в династии Османов новый конфликт, на этот раз носящий религиозный характер. Из трех остававшихся в живых сыновей султана – все губернаторы провинций – младший, Селим, был наиболее энергичным и воинственным, непохожим на отца, но напоминающим своего деда, Завоевателя. Любимцем Баязида был его второй сын, Ахмед, таланты которого лежали, скорее, в области управления.

Селим, зная, что здоровье Баязида находится в плохом состоянии, и исполненный решимости претендовать на трон, нанес незамедлительный визит в Стамбул, где заручился поддержкой янычар, ныне полных презрения к военной бездеятельности Баязида и вытекающей из этого невозможности для них пользоваться материальными плодами завоеваний. Однако в данный момент Баязид оказался в состоянии помешать младшему сыну и продолжал при поддержке своих чиновников действовать в пользу Ахмеда. Селим бежал в Крым, где губернатором был его сын – в будущем великий султан. Здесь он собрал новую армию, прошел походом по северному побережью Черного моря и захватил Адрианополь. Тем временем Ахмед впал в ересь, облачился в красную шапку кызылбашей и собрал войско, чтобы взять Бурсу. Тем самым он пожертвовал поддержкой со стороны отца. Селим направился теперь с отрядом янычар к Стамбулу, и там Баязид согласился отречься от престола в его пользу. После передачи младшему сыну имперского скипетра смещенный султан попросил разрешить ему удалиться на родину, в Димотику. Но он скончался по пути туда – возможно, он был отравлен по приказу своего сына.

Так началось правление Селима I, Селима Явуза, или «Беспощадного», как его стали называть. Его первым действием по восшествии на трон было удушение с помощью шнурка двух его братьев. Он распространил принцип братоубийства также на четырех своих племянников-сирот, мальчиков пяти лет от роду и старше. Они все были задушены с помощью шнурка. В это время Селим находился в соседней комнате и слышал их крики. Обеспечив таким чудовищным методом себе полную власть дома, Селим направил вооруженные силы в Азию, на восток.

Религиозный и безмерно фанатичный в своих побуждениях, новый султан больше всего был предан делу искоренения в своей империи ереси шиизма. Его главным врагом был ее носитель, персидский шах Исмаил. Прежде чем начать против него священную войну, Селим отдал приказ уничтожить около сорока тысяч религиозных последователей Исмаила в Анатолии – деяние, сравнимое в условиях ислама с современной ему резней в Варфоломеевскую ночь в христианской Европе. За такую борьбу с шиизмом он получил имя «Справедливого».

Объявляя свою грядущую кампанию борьбой гази с еретиками, Селим адресовал шаху серию провокационных и язвительных официальных посланий. Исмаил не поддался на его провокацию, предложил поддерживать мирные отношения. Когда Селим и его войско продвинулись вперед, Исмаил отошел за свои границы, следуя политике выжженной земли, но в конце концов был вынужден дать бой в долине Чалдырана, в котором успех был на стороне Селима. Султан захватил Тебриз, перебил пленных, но отправил в Стамбул несколько тысяч ремесленников и мастеров, для которых город был знаменитым местом, чтобы там они могли заниматься своим ремеслом и обогащать архитектуру османов. В последующих кампаниях Селим оккупировал различные города и территории и в итоге аннексировал высокое плато Восточной Анатолии – обеспечив Османскую империю природным стратегическим бастионом против любых вторжений с востока и тем самым кардинально меняя баланс сил в Азии.

В качестве экономического оружия против Персии Селим запретил торговлю шелком, главным экспортным товаром в торговле с Западом, на который приходилась большая часть выручки серебром и золотом, выслал на Балканы персидских торговцев шелком в Бурсе. В аналогичном духе экономической войны он позже попытался приостановить торговлю мамлюков рабами – черкесами с Кавказа.

Одержав победу над Персией, Селим в 1516 году бросил свои силы против мамлюков. До этого времени мамлюки, с одной стороны, полагались на поддержку турок против угрозы со стороны Исмаила, а с другой стороны – в морских делах, против угроз португальцев в их тылу в результате плаваний Васко да Гамы в Африку и Индию. Чтобы ответить на угрозу со стороны португальцев, мамлюкам нужны были от турок лесоматериалы для строительства кораблей наряду с черным порохом и оружием.

Однако теперь, когда войска султана приближались к центральным районам Сирии, престарелый султан мамлюков Кансу аль Гаури больше не мог позволить себе оставаться нейтральным и направил войско из Египта на север. Это спровоцировало Селима на то, чтобы повести свою армию на Алеппо и наголову разбить войско мамлюков перед городом. Султан Кансу аль Гаури был убит на поле боя. Затем отправился на захват Дамаска, Бейрута и Газы, в Палестине. Здесь он предпринял паломничество к могилам пророков и к скале Авраама в Иерусалиме.

Во всех завоеванных городах были посажены губернаторы. Они обращались с правителями Ливана только как с номинальными вассалами, вели себя терпимо в отношении евреев и христиан, снизили тарифы и сборы для пилигримов, следующих в Иерусалим, поскольку Селим был более терпимым к христианам, чем мусульманским еретикам.

На границах Египта султан сделал остановку. В его руках теперь находился ортодоксальный аббасидский халиф Аль-Мутаваккил, сопровождавший армию потерпевшего поражение султана мамлюков. С халифом Селим обращался с почтением, сочетающимся с бдительностью. Он был готов к тому, чтобы оставить мамлюка губернатором в Каире, чтобы тот контролировал оплату Стамбулу дани.

Когда Туман-бей отказался сдаться и демонстративно провозгласил себя султаном мамлюков, Селим со своей армией пересек Синайскую пустыню. После успешной пробы сил он направил халифа с армией в Каир, обещая в отличие от его правителей доброжелательно обращаться с народом Египта и надеясь таким путем успокоить его страхи. На следующий день в честь Селима была прочитана пятничная молитва, означавшая конец режима мамлюков. После нескольких дней борьбы в Каире и окрестностях города Туман-бей был разбит в сражении вблизи пирамид и повешен на городских воротах, традиционно служивших в качестве виселицы.

Селим провел в Каире около шести месяцев, планируя его будущее в качестве государства-данника. Осенью 1517 года, оставив за себя генерал-губернатора, он стал готовиться к тому, чтобы вести армию обратно в Стамбул. Тем временем халиф был заранее выслан вперед, чтобы находиться при его дворе. Управление халифатом теперь должно было быть в целом передано турецким султанам. Более реальное значение имели перемещение в Стамбул знамени и плаща пророка, реликвий, обладание которыми символизировало статус султанов как защитников святых мест Мекки и Медины и путей следования пилигримов в Хиджасе, а, следовательно, и ислама в целом.

Двумя годами позже Селим скончался в муках от рака, в деревне по дороге в Константинополь. Крупный мужчина со свирепым выражением лица, неистовый по характеру, с огненными глазами и холерической комплекцией, Селим не обладал уважением к человеческой жизни. Рассказов о его импульсивной жестокости имеется множество. Одним из его наиболее ранних публичных деяний – так утверждали – было убийство ударом меча провинциального губернатора, который вслед за уступками, сделанными султаном янычарам, поторопился потребовать увеличить свой доход.

Селим всегда был в достаточной мере готов отдать приказание обслуживавшим его немым слугам убить на месте любого человека, осмелившегося возразить или как-либо еще не понравившегося ему.

Жизни и карьеры его великих визирей были, таким образом, достаточно скоротечными. Семеро из них были обезглавлены по его приказаниям вместе с другими многочисленными чиновниками-военачальниками. Фраза: «Чтоб тебе быть визирем Селима» вошла в обиход на турецком жаргоне как подразумевающая проклятие: «Порази тебя смерть!». В качестве меры предосторожности визири выработали благоразумную привычку брать с собой, когда их вызывали к султану, свои последние по времени завещания. Один из них рискнул игриво попросить своего господина о некоем предварительном уведомлении насчет того, когда ему следует ожидать обвинительного приговора, чтобы у него было время привести порядок свои дела. На что, громко смеясь, султан ответил: «Некоторое время думал о том, чтобы убить тебя, но у меня сейчас нет никого подходящего, чтобы занять твое место; в противном случае я бы тут же сделал это».

Несмотря на подобные опасности, в желающих занять высшие посты недостатка не было. Ибо вознаграждения были столь же велики, как и риск. Более того, жизнь при дворе Селима была полна событий и стимулов, скрытых причин для безрассудного и полнокровного веселья. Жестокости султана, столь типичные для самого духа этого времени, оживлялись грубыми удовольствиями, контрастируя с холодным расчетом жестокостей его деда Завоевателя. Ибо при всем своем варварстве Селим был также человеком парадоксально высокой культуры, влюбленным в литературу и наделенным талантом поэта. Он написал книгу од на персидском языке, с удовольствием покровительствовал ученым людям, беря с собой в кампании бардов и историков, чтобы записывать происходящие события и воспевать подвиги турок.

Сверх всего, он был великим воином. Уравновешивая своими имперскими захватами в исламской Азии завоевания своего деда и его предшественников в христианской Европе, Селим менее чем за десятилетие удвоил размеры Османской империи. Ко времени его смерти она простиралась от берегов Дуная до берегов Нила, от побережий Адриатики до побережий Индийского океана. Таким, раскинувшимся далеко на два континента, было теперь имперское наследие его сына Сулеймана.

 

12

Восхождение Сулеймана на вершину османского султаната в 1520 году совпало с поворотным моментом в истории европейской цивилизации. Мрак позднего Средневековья с его отмиравшими феодальными институтами уступал место золотому свету Ренессанса. Под руководством юных суверенов, обладавших выдающимися индивидуальными способностями, набирали силу зрелые, цивилизованные государства. XVI век был веком Карла V и империи Габсбургов; Франциска I и дома Валуа во Франции; Генриха VIII и Тюдоров в Англии. Три этих могущественных монарха встретили теперь в лице двадцатишестилетнего султана Сулеймана равного себе «второго Соломона».

На Западе он должен был стать неотделимым элементом христианского баланса сил. На исламском Востоке Сулейману были предсказаны великие свершения. Десятый по счету султан-турок, правивший в начале X века хиджры, он был в глазах мусульман живым олицетворением благословенного числа десять – числа человеческих пальцев на руках и на ногах; десяти чувств и десяти частей Корана и его вариантов; десяти заповедей Пятикнижия; десяти учеников Пророка, десяти небес исламского рая и десяти сидящих на них и сторожащих их духов. Восточная традиция утверждает, что в начале каждого века появляется великий человек, предназначенный для того, чтобы «взять его за рога», управлять им и стать его воплощением. И вот такой человек явился в обличье Сулеймана – «самый совершенный из числа совершенных», следовательно, ангел небес.

С момента падения Константинополя и последующих завоеваний Мехмеда западные державы были вынуждены сделать серьезные выводы из продвижения турок-османов. Видя в нем постоянный источник для беспокойства, они готовились противостоять этому продвижению не только в смысле обороны военными средствами, но и дипломатическими действиями. Угроза турецкой интервенции, слух о секретном альянсе турок служили в качестве полезного орудия дипломатии среди итальянских государств. В этот период религиозного брожения встречались люди, которые верили, что турецкое вторжение было бы Божьим наказанием за грехи Европы; существовали места, где «турецкие колокольчики» призывали верующих каждый день покаянию и молитве. Легенды крестоносцев гласили, что турки-завоеватели продвинутся вперед настолько далеко, что достигнут священного города Кельна, но что здесь их вторжение будет отражено в результате великой победы христианского императора – не папы – и их силы отогнаны за Иерусалим. Когда Карл V стал императором Священной Римской империи, он был всенародно провозглашен защитником христианства.

Имперские владения Карла, благодаря сочетанию благоразумных браков и удачных смертей, простирались от Балтики до Средиземного моря, от Нидерландов, через Германию и Австрию, до Испании. Они включали также королевства Неаполя и Сицилии и опорные пункты в Мексике и Перу. На полученных им в наследство австрийских землях по ту сторону Альп Карл столкнулся с реальной угрозой со стороны турок-османов, которая теперь, при Сулеймане, должна бы возрасти.

Хотя опасность со стороны турок действительно постоянно возрастала, в это время самым активным врагом Карла был Франциск I из Франции, его соперник, потерпевший поражение на выборах претендента на мантию императора Священной Римской империи. Честолюбивой мечтой Карла было объединить в Священную Римскую империю весь мир западного христианства под властью Габсбургов. Препятствием на пути осуществления мечты о завоевании всей Европы была Франция, отделявшая его германские владения от его владений в Испании, препятствовавшая реализации его замыслов в Северной Италии, где два монарха были вовлечены в непрекращающиеся пограничные споры, и представлявшая угрозу морским коммуникациям, от которых зависели его военная безопасность и процветание торговли. Таков был конфликт, разделявший две главные христианские державы, который часто из неверного общего врага делал потенциального и желанного союзника.

Что Франциск и должен был теперь обнаружить. Выступив изначально проповедником великого крестового похода против турок под знаменами римского папы, он вскоре начал искать их поддержки, поскольку они имели этого общего врага в лице империи Габсбургов. Франциск делал это тайно и двулично, выковывая на основе их соответствующих политических интересов «святотатственный союз Лилии и Полумесяца», который он сначала стремился скрыть от христианского мира, но который должен был продолжаться с перерывами и злоключениями почти три сотни лет. Сулейман в нескольких случаях субсидировал его, послав ему в 1533 году сумму в сто тысяч золотых, чтобы помочь создать коалицию.

Вот что писал о Сулеймане венецианский посланник Бартоломео несколько недель спустя после восхождения Сулеймана на трон:

«Ему двадцать пять лет, он высокий, крепкий, с приятным выражением лица. Его шея немного длиннее обычной, лицо тонкое, нос орлиный. У него пробиваются усы и небольшая бородка; тем не менее, выражение лица приятное, хотя кожа имеет тенденцию к повышенной бледности. О нем говорят, что он мудрый повелитель, любящий учиться, и все люди надеются на хорошее его правление».

Получивший образование в дворцовой школе в Стамбуле, он большую часть своей юности провел за книгами и занятиями, способствующими развитию его духовного мира, и стал восприниматься жителями Стамбула и Эдирне (Адрианополя) с уважением и любовью.

Сулейман получил также хорошую подготовку в административных делах в качестве юного губернатора трех разных провинций. Он, таким образом, должен был вырасти в государственного деятеля, который сочетал в себе опыт и знания, в человека действия, который при этом оставался человеком культурным и тактичным, достойным эпохи Ренессанса, в которую он был рожден. Наконец, Сулейман был человеком искренних религиозных убеждений, которые выработали в нем дух доброты и терпимости, без каких-либо следов отцовского фанатизма. Больше всего он вдохновлялся высокой идеей собственного долга как «Руководитель правоверных». Следуя традициям гази своих предков, он был святым воином, обязанным с самого начала своего правления доказать свою военную мощь по сравнению с силой христиан. Он стремился с помощью имперских завоеваний достичь на Западе того же, чего его отцу Селиму удалось добиться на Востоке.

Погрузившись в историю Александра Великого, Сулейман стал вынашивать честолюбивую идею объединить, подобно тому, как это стремился сделать Искандер, земли и народы Востока и Запада. В стремлении к мировой империи он проникнет гораздо дальше современной османской окраины в Восточной Европе, прямо в имперское сердце самой Центральной Европы.

Здесь он был полон решимости встретиться лицом к лицу с императором, нанести поражение и оккупировать территории императора Карла, угрожая затмить его как «Повелителя века». Двумя пробными полями действий соответственно на суше и на море было королевство Венгрия, заслон для центральных владений Габсбургов и Средиземное море с его христианскими островами и его береговой линией вдоль Испании и Северной Африки. Его ближайшими целями были те, которых не смог достичь Мехмед Завоеватель, – город Белград и остров Родос.

В достижении первой цели он мог воспользоваться преимуществом нынешней слабости Венгрии как звена в цепи оборонительных позиций Габсбургов. В ходе быстротечной и решительной кампании он окружил Белград, затем подверг его обстрелу тяжелой артиллерии с острова на Дунае. «Враг, – отмечал он в дневнике, – отказался от обороны города и поджег его; они отступили в цитадель». И взрывы мин, подведенных под стены, предопределили сдачу гарнизона который не получил никакой помощи от венгерского правительства. Оставив Белград с гарнизоном из подразделения янычар, Сулейман вернулся на триумфальную встречу в Стамбул, уверенный, что венгерские равнины и верхний бассейн Дуная теперь лежат беззащитными перед турецкими войсками. Тем не менее минуло еще четыре года, прежде чем султан смог возобновить свое вторжение.

Его внимание в это время было переключено с Центральной Европы на Восточное Средиземноморье. Здесь, на пути сообщения по морю между Стамбулом и новыми турецкими территориями Египта и Сирии, лежал надежно укрепленный аванпост христиан – остров Родос. Его рыцари-госпитальеры из ордена святого Иоанна Иерусалимского, умелые и грозные мореходы и воины, печально известные туркам как «профессиональные головорезы и пираты», постоянно угрожали торговле турок с Александрией, перехватывая турецкие грузовые суда, везущие лесоматериалы и другие товары в Египет, и пилигримов по пути в Мекку через Суэц; препятствовали операциям собственных корсаров султана; поддержали восстание против турецких властей в Сирии.

Сулейман во что бы то ни стало решил захватить Родос. С этой целью он направил на юг армаду из кораблей, тогда как сам повел армию в сто тысяч человек через Малую Азию к месту на побережье напротив острова.

У рыцарей был новый Великий Магистр, Вилье де Л’Иль-Адам, человек действия, решительный и мужественный, полностью преданный в воинственном духе делу христианской веры. На ультиматум со стороны султана, предшествовавший атаке и включавший привычное предложение мира, предписанное коранической традицией, Великий магистр ответил только ускорением выполнения своих планов обороны крепости, стены которой были дополнительно укреплены с предыдущей осады Мехмедом Завоевателем.

Турки, когда был собран их флот, высадили на остров инженеров, которые в течение месяца разведывали подходящие места для осады. В конце июля 1522 года подошло подкрепление из главных сил султана, включавших пять армейских корпусов, которые заняли заранее подготовленные позиции под стенами крепости, образуя полумесяц перед пятью основными бастионами рыцарей из Франции и Германии, Оверни, Кастилии и Арагона, Англии, Прованса и Галлии и далее на юг, замыкая крепость в кольцо. На следующий день началась страшная бомбардировка. Она продолжалась в течение месяца в условиях встречного артобстрела, который вскоре рассеял все надежды султана на быстрый захват крепости штурмом.

Это, однако, в сущности, было лишь прелюдией к главной операции по минированию крепости. Она включала рытье саперами невидимых сверху подкопов в каменистой почве, по которым батареи мин можно было бы продвинуть ближе к стенам и затем расставить мины в выбранных точках внутри стен и под ними. Это был подземный подход, редко применявшийся в осадных войнах до этого времени.

Только в начале сентября стало возможным продвинуть необходимые силы вплотную к стенам, чтобы начать вести подкопы. Вскоре большая часть крепостного вала была пронизана почти пятьюдесятью подкопами, идущими в разных направлениях. Однако рыцари заручились содействием итальянского специалиста по минам из венецианской службы по имени Мартинегро, и он также вел подкопы. Вскоре Мартинегро создал свой собственный подземный лабиринт тоннелей, перекрещивавшихся с турецкими. Он имел свою сеть постов подслушивания, оборудованных миноискателями своего собственного изобретения – трубками из пергамента, которые сигнализировали своими отраженными звуками о любом ударе вражеской кирки, и команду родосцев, которых он обучил пользоваться ими. Также Мартинегро устанавливал контрмины и «вентилировал обнаруженные мины путем бурения спиральных отдушин, чтобы гасить силу их взрыва».

Серия атак, дорого обходившихся туркам, достигла наивысшего накала на рассвете 24 сентября, во время решающего общего штурма, объявленного накануне взрывами нескольких вновь установленных мин. Во главе штурма, предпринятого против отдельных бастионов, под прикрытием завесы черного дыма, артиллерийской бомбардировки, шли янычары, водрузившие в нескольких местах свои знамена. Но после шести часов сражения наступавшие были отброшены, потеряв не одну тысячу человек. В последующие два месяца султан не стал больше рисковать новыми генеральными атаками, а ограничил себя операциями по минированию, которые все глубже проникали по городу и сопровождались малоуспешными местными штурмами. Моральный дух турецких войск был низким; к тому же приближалась зима.

Но и рыцари приходили в уныние. Их потери, хотя и составлявшие всего лишь десятую долго потерь турок, были достаточно тяжелыми по отношению к их численности. Сокращались припасы и запасы продовольствия. Более того, среди защитников города нашлись те, кто предпочел бы сдаться. Вполне обоснованно доказывали, что Родосу повезло, что он смог так долго существовать после падения Константинополя…

Итак, на Рождество, после осады, длившейся 145 дней, капитуляция Родоса была подписана, султан подтвердил свое обещание и к тому предложил корабли для отплытия жителей. Был произведен обмен заложниками, и небольшой отряд высокодисциплинированных янычар был послан в город. Султан скрупулезно соблюдал выдвинутые им условия, которые были нарушены лишь однажды – и он не знал об этом – небольшим отрядом войск, которые бросились по улицам и совершили ряд зверств, прежде чем им их вновь призвали к порядку.

После церемониального вступления турецких войск в город Великий Магистр исполнил формальности сдачи султану, который воздал ему соответствующие почести. 1 января 1523 года Л’Иль-Адам навсегда покинул Родос, выйдя из города вместе с оставшимися в живых рыцарями, несущими в руках развевающиеся знамена, и попутчиками. Потерпев кораблекрушение во время урагана вблизи Крита, они потеряли многое из оставшегося имущества, но смогли продолжать свое путешествие до Сицилии и Рима. На протяжении пяти лет у отряда рыцарей не было пристанища. Наконец им дали приют на Мальте, где им снова пришлось сразиться с турками. Их уход с Родоса стал ударом для христианского мира, ничто теперь не представляло серьезной угрозы для турецких военно-морских сил в Эгейском море и в Восточном Средиземноморье.

 

13

Утвердив превосходство своего оружия в двух успешных кампаниях, юный Сулейман предпочел ничего не предпринимать. И течение трех летних сезонов он занялся усовершенствованиями внутренней организации своего правительства: впервые после вхождения во власть посетил Эдирне (Адрианополь), где предался охотничьим забавам. Затем направил в Египет войска для подавления восстания турецкого губернатора Ахмеда-паши, отказавшегося от своей верности султану. Командовать подавлением восстания он назначил своего визиря, Ибрагима-пашу, чтобы восстановить порядок и реорганизовать администрацию провинции.

Но по возвращении из Эдирне в Стамбул султан столкнулся с бунтом янычар. Эти воинственные, пользующиеся привилегиями пехотинцы рассчитывали на ежегодные кампании, чтобы не только удовлетворить свою жажду боя, но и обеспечить себе дополнительные доходы от грабежей.

Теперь, весной 1525 года, они начали мятеж, грабя таможни, дома высших чиновников и других людей. Группа янычар силой проложила путь в приемную султана, который, как говорят, убил троих из них собственной рукой, но был вынужден удалиться, когда остальные стали угрожать его жизни, наставив на него свои луки. Мятеж был подавлен с помощью казни их аги и нескольких офицеров, подозревавшихся в соучастии, тогда как другие офицеры были уволены со своих постов. Солдаты были успокоены с помощью денежных подношений, но также и перспективой кампании на следующий год. Ибрагим-паша был отозван из Египта и назначен главнокомандующим вооруженными силами империи, действующим в качестве второго после султана, командующего армией, мобилизация которой велась в то время в ходе подготовки второго вторжения в Венгрию. Захват Белграда открывал путь вверх по Дунаю.

Ибрагим-паша – одна из самых блестящих и могущественных фигур периода правления Сулеймана. Он был по происхождению греком из христиан – сын моряка из Парги, в Ионическом море. Родился в один и тот же год – и даже, как он утверждал, на той же неделе, – что и сам Сулейман. Захваченный еще ребенком турецкими корсарами, Ибрагим был продан в рабство вдове из Магнесии, которая дала ему хорошее образование и научила играть на музыкальном инструменте. Через некоторое время, в пору своей юности, он встретил Сулеймана, в то время наследника трона губернатора Магнесии, который был очарован им и его талантами и сделал его своей собственностью. Сулейман сделал Ибрагима одним из своих личных пажей, затем доверенным лицом и наиболее близким фаворитом.

После восшествия Сулеймана на трон молодой человек был назначен на пост старшего сокольничего, затем последовательно занимал ряд постов в имперских покоях. Ибрагим сумел установить со своим хозяином необычайно дружественные отношения, ночевал в апартаментах Сулеймана, обедал с ним за одним столом, делил ним досуг, обменивался с ним записками через немых слуг. Сулейман, замкнутый по натуре, молчаливый и склонный к проявлениям меланхолии, нуждался именно в таком доверительном общении.

Под его покровительством Ибрагим был обвенчан с подчеркнутой помпой и великолепием с девушкой, которую считали одной из сестер султана. Его восхождение к власти было на самом деле настолько стремительным, что вызвало у самого Ибрагима некоторую тревогу. Будучи прекрасно осведомленным о причудах, взлетах и падениях служащих при османском дворе, Ибрагим однажды зашел настолько далеко, что стал умолять Сулеймана не ставить его на слишком высокий пост, поскольку падение будет для него крахом. В ответ, как утверждают, Сулейман похвалил за скромность своего фаворита и поклялся, что Ибрагим не будет предан смерти, пока он правит, независимо от того, какие обвинения могут быть выдвинуты против него. Но, как заметит историк следующего века: «Положение королей, которые являются людьми и подвержены переменам, и положение фаворитов, которые горды и неблагодарны, заставит Сулеймана не выполнить свое обещание, и Ибрагим потеряет свою веру и лояльность».

Мятеж янычар, возможно, ускорил решение Сулеймана осуществить поход в Венгрию. Но на него также оказало влияние поражение и пленение Франциска I императором – Габсбургом – в битве при Павии в 1525 году. Франциск направил в Стамбул секретное письмо, спрятанное в подошвы ботинок его посланника, прося султана об освобождении, предприняв против Карла генеральную кампанию. Обращение совпадало с личными планами Сулеймана в момент, когда Венгрия, страна без патриотизма и фактически без друзей, пребывала более чем когда-либо в расколе между «дворцовый партией» слабого короля Людовика II с его знатью, поддерживавшей императора, но получавшей небольшую поддержку от него и еще меньшую от Запада; «национальной партией» Яна Запольяи, губернатора и эффективного правителя Трансильвании, с группой менее значительных магнатов; и притесняемым крестьянством, которое рассматривало турок как победителей. Сулейман, следовательно, мог войти в страну в роли ее короля и императора и одновременно друга магнатов и крестьян.

Со времен падения Белграда пограничные стычки турок и эмиров непрерывно продолжались с переменным успехом. Теперь, в апреле 1526 года, султан, предварительно отдав приказ построить мосты через Саву и Драву – два притока Дуная, выступил в поход на запад с армией, насчитывавшей несколько сот тысяч человек. Из них приблизительно половину составляло ядро из регулярных войск, включавших пехоту (янычар), кавалерию (сипахов) – либо из наемных солдат, либо владельцев наделов – и артиллерию. Остальную часть составляло нерегулярное войско, также включавшее пехоту (азапов) и кавалерию (акынджи) – неоплачиваемое, но живущее за счет военной добычи войско. В общем, их использовали либо как силу, которой можно пожертвовать, в случае, если ее располагали в первых рядах в начале наступления, либо отпускали в набеги, чтобы опустошить земли, в которые вторгались, и терроризировать их жителей. Все – будь то регулярные, феодальные или же нерегулярные войска, в лагере, или на марше, или в бою – были объединены властью лично султана, высшего военачальника и правителя, который стоял, заметно выделяясь, в гуще своих сражающихся подданных, всегда вместе с министрами своего правительства, сгруппировавшимися вокруг него.

Погода была суровой, с проливными дождями, грозами и градом, продолжавшимися большую часть лета. Потоки воды смывали дороги, мосты и тенты в лагерях. Продвижение поэтому было медленным, и прошло почти три месяца, прежде чем войска Сулеймана столкнулись с силами противника. Их поддерживала флотилия из нескольких сотен небольших судов, которую сдерживало сильное течение и которой, как обнаружилось, было трудно поэтому продвигаться параллельно с наземными войсками. Дисциплина, как обычно, была жесткой.

Венгры сосредоточили свои войска на равнине Мохача, примерно в тридцати милях к северу. Молодой король Людовик прибыл с армией всего лишь в четыре тысячи человек. Но самые разные по своему составу подкрепления начали прибывать, пока общая численность его войск, включая поляков, германцев, богемцев, не достигла двадцати пяти тысяч человек. Император, когда дело подошло к выделению войск для войны с турками, оказался зависим от милости ряда протестантских сеймов. Они торопились, даже сопротивлялись тому, чтобы выделить солдат, поскольку среди них были пацифистски настроенные лица, которые видели принципиального врага не в султане, а в папе. В то же самое время они отличались быстротой в использовании в своих собственных религиозных целях извечного конфликта между Габсбургами и турками. В результате в 1521 году сейм Вормса отказался выделить помощь на оборону Белграда, а теперь, в 1526 году, сейм Шпейе после долгих размышлений слишком поздно проголосовал о подкреплении для армии у Мохача.

На поле битвы наиболее проницательные из венгерских военачальников обсудили вопрос о стратегическом отступлении в направлении Буды, приглашая тем самым турок последовать за ними и растянуть свои коммуникации; более того, выигрывая по ходу за счет пополнений от армии Запольяи, в тот момент находившейся всего в нескольких днях перехода, и от контингента богемцев, появившихся на западной границе. Но большинство венгров, самоуверенных и нетерпеливых, вынашивало мечты о немедленной боевой славе. Ведомые воинственной мадьярской знатью, которая одновременно не верила королю и завидовала Запольяи, они шумно требовали немедленного сражения, заняв наступательную позицию прямо на этом месте. Их требования возобладали, и битва произошла на болотистой, растянувшейся на шесть миль равнине к западу от Дуная – на месте, выбранном для того, чтобы могла развернуться венгерская кавалерия, но предоставляющем такие возможности более профессиональной и более многочисленной кавалерии турок. Узнав об этом безрассудном решении, дальновидный и умный прелат предсказал, что «венгерская нация будет иметь в день битвы двадцать тысяч мертвецов и было бы хорошо, чтобы папа канонизировал их».

Нетерпеливые как в тактике, так и в стратегии венгры открыли сражение фронтальной атакой их тяжеловооруженной кавалерии, ведомой лично королем Людовиком и нацеленной прямо в центр турецкой линии. Когда показалось, что намечается успех, за атакой последовало общее наступление всех венгерских войск. Однако турки, рассчитывая таким образом ввести противника в заблуждение и разгромить его, спланировали свою оборону в глубину, разместив свою главную линию дальше к тылу, у склона холма, прикрывавшего ее сзади. В результате венгерская кавалерия, в данный момент все еще мчавшаяся вперед, вышла на основное ядро турецкой армии – янычар, сгруппировавшихся вокруг султана и его знамени. Вспыхивали жестокие рукопашные схватки, и в один из моментов султан сам оказался в опасности, когда стрелы и копья ударили в его панцирь. Но сильно превосходившая противника турецкая артиллерия, как обычно, умело применявшаяся, решила исход дела. Она тысячами косила венгров и дала туркам возможность окружить и разбить венгерское войско в центре позиции, уничтожая и рассеивая противника до тех пор, пока оставшиеся в живых не бросились бежать в полном беспорядке на север и на восток. Битва, таким образом, была выиграна за полтора часа.

Король Венгрии погиб на поле боя, пытаясь бежать с раной, полученной в голову. Его тело, опознанное по драгоценным камням на шлеме, было обнаружено в болоте, где, затянутый тяжестью собственной брони, он утонул под своей упавшей лошадью. Его королевство умерло вместе с ним, поскольку у него не было наследника; погибла и большая часть мадьярской знати и восемь епископов. Утверждают, что Сулейман выразил рыцарское сожаление по поводу смерти короля: «Пусть Аллах будет снисходителен к нему и накажет тех, кто обманул его неопытность: в мои желания не входило, чтобы он так прекратил свой путь, когда он едва лишь попробовал вкус сладости жизни и королевской власти».

Более прагматичным и далеко не рыцарским был приказ султана не брать пленных. Перед его ярко-красного цвета имперским шатром была сооружена пирамида из тысячи голов венгерской знати. 4 августа 1526 года, на следующий день после битвы, он записал в своем дневнике: «Султан, восседающий на золотом троне, принимает выражения почтения от своих визирей и беев; массовое убийство 2 тысяч пленных; льет проливной дождь». 2 сентября: «Убитые при Мохаче 2 тысячи венгерских пехотинцев и 4 тысячи кавалеристов преданы земле». После этого Мохач был сожжен, а окрестности преданы огню акынджи. Не без основания «развалины Мохача», как до сих пор называют это место, было описано как «могила венгерской нации». До сих пор, когда случается несчастье, венгр творит: «Неважно, большей была потеря на поле Мохача».

После битвы при Мохаче, на последующие два столетия утвердившей положение Турции в качестве превосходящей своей силой другие державы в сердце Европы, организованное сопротивление Венгрии фактически сошло на нет. Ян Запольяи и его войска, которые могли бы повлиять на исход сражения, достигли Дуная на следующий день, но поспешили ретироваться, едва получив известие о поражении своих соотечественников. 10 сентября султан и его армия вошли в Буду. По пути туда: «4 сентября. Приказал убить всех крестьян в лагере. Исключение для женщин. Акынджи запрещено заниматься грабежами». Это был запрет, который они постоянно игнорировали.

Город Буда был сожжен дотла, и сохранился только королевский дворец, где Сулейман устроил свою резиденцию. Здесь, в компании Ибрагима, он собрал коллекцию из дворцовых ценностей, которая по реке была доставлена в Белград, а оттуда далее – в Стамбул. Эти богатства включали большую библиотеку Матиаша Корвина, известную по всей Европе, вместе с тремя бронзовыми скульптурами из Италии, изображавшими Геркулеса, Диану и Аполлона. Наиболее ценными трофеями были, однако, две громадные пушки, которые Мехмед Завоеватель обязан был уничтожить после неудавшейся осады Белграда и которые венгры с тех пор гордо демонстрировали как доказательство своего героизма.

Султан, погруженный теперь в удовольствия обычной и соколиной охоты, в мир музыки и дворцовых балов, тем временем размышлял что же он будет делать с этой страной, которую покорил со столь неожиданной легкостью. Предполагалось, что он оккупирует Венгрии и оставит там свои гарнизоны, добавив ее к империи, как он поступил с Белградом и Родосом. Но в данный момент он предпочел довольствоваться плодами своей ограниченной победы. Его армия, по существу пригодная к ведению боевых действий только в летнее время, страдала от суровой, дождливой погоды долины Дуная. К тому же приближалась зима, и его войско не было способно осуществлять контроль над всей страной. Более того, присутствие султана требовалось в столице, чтобы разобраться с беспорядками в Анатолии, где надо было подавить восстания в Киликии и Карамане. Пути сообщения между Будой и Стамбулом были очень длинными. По словам историка Кемаль-паши-заде, «время, когда эту провинцию следовало бы присоединить к владениям ислама, еще не пришло. Дело было отложено до более подходящего случая».

Поэтому Сулейман соорудил мост из лодок через Дунай к Пешту и после предания города огню повел свои войска домой вдоль левого берега реки.

Его уход оставил в Венгрии политический и династический вакуум. Два соперничающих претендента стремились заполнить его, оспаривая корону умершего короля Людовика. Первым был эрцгерцог Фердинанд Габсбург, брат императора Карла V и шурин бездетного короля Людовика, на трон которого он имел законные основания претендовать. Его соперником-претендентом был Запольяи, правящий князь Трансильвании, который, как венгр, мог привлечь на свою сторону закон, исключающий участие иностранцев в борьбе за трон его страны, и который с его по-прежнему свежей и не измотанной в боях армией практически контролировал большую часть королевства. Сейм, состоявший в основном из венгерской знати, выбрал Запольяи, и тот вошел в Будапешт, чтобы быть увенчанным короной. Это устроило Сулеймана, который мог рассчитывать на то, что Запольяи выполнит свое обещание, тогда как сам Запольяи получил материальную поддержку от Франциска I и его антигабсбургских союзников. Однако несколько недель спустя соперничающий сейм, поддерживаемый прогерманской частью родовой знати, выбрал Фердинанда, который уже был избран королем Богемии, королем Венгрии. Это привело к гражданской войне, в которой Фердинанд на свой страх и риск пошел походом на Запольяи, нанес ему поражение и отправил в изгнание в Польшу. Фердинанд, в свою очередь, был коронован как король Венгрии, оккупировал Буду и начал строить планы создания центрально-европейского государства Габсбургов, образованного из Австрии, Богемии и Венгрии.

Подобные планы, однако, должны были зависеть от турок, дипломатия которых отныне и впредь влияла на курс европейской истории. Из Польши Запольяи направил в Стамбул посла, ища союза с султаном. Сначала он встретил со стороны Ибрагима и его коллег-визирей высокомерный прием. Но в конце концов султан согласился дать Запольяи титул короля, фактически даря ему земли, которые завоевали его армии, и обещая ему защиту от Фердинанда и всех его врагов.

Был подписан договор, по которому Запольяи взял на себя обязательство выплачивать султану ежегодную дань, выделять в его распоряжение каждые десять лет десятую часть населения Венгрии обоих полов и навечно предоставить право свободного прохода через территорию вооруженным силам турок. Это превратило Яна Запольяи в вассала султана, а его часть Венгрии – в королевство под протекторатом Турции.

Фердинанд, в свою очередь, направил в Стамбул послов в надежде достичь перемирия. Султан отказал им в их самоуверенных требованиях, и они были брошены в тюрьму.

Теперь Сулейман готовил планы третьей кампании в верхней части долины Дуная, целью которой была защита Запольяи от Фердинанда и вызов самому императору Карлу V. 10 мая 1529 года он покинул Стамбул с армией, еще большей, чем раньше, вновь под командованием Ибрагима-паши. Дожди лили еще сильнее, чем раньше, и экспедиция достигла предместий Вены на месяц позже, чем планировалось. Тем временем Запольяи приехал приветствовать своего господина на поле Мохача с шестью тысячами человек. Султан принял его с подобающей церемонией, увенчал священной короной святого Стефана. После захвата осажденной Буды Запольяи еще раз въехал в город, чтобы занять трон в качестве короля Иоанна. 27 сентября султан прибыл к стенам Вены. Жители города уже видели ночное небо, красневшее по горизонту от огней горящих деревень. Сейчас же, насколько можно было охватить взглядом, окрестности вдоль городских стен были усеяны десятками тысяч белых мусульманских шатров.

Фердинанд столкнулся с трудностями в мобилизации сил, необходимых для обороны Вены. Император, по-прежнему поглощенный войной на Западе, планомерно убеждал своего брата прийти к временному соглашению с Запольяи, пока его собственные войска не освободятся, чтобы принять участие в решительном наступлении против турок на востоке. Вместо этого Фердинанд лично продолжал кампанию по набору в армию во всех своих владениях. Все обещали свою помощь, и в Австрии был призван каждый десятый мужчина. Но этого было недостаточно. Он все-таки получил поддержку от принцев императорской семьи в Германии. Вначале они колебались, но в конце концов проголосовали за определенную квоту войск для обороны империи.

Фердинанд направил просьбу о помощи в общих интересах в сейм города Шпейера, делая особый акцент на самоуверенность заявления Сулеймана, что тот не сложит оружия, пока не воздвигнет монумент в честь своей победы на берегу Рейна. Это произвело определенное впечатление и, наконец, приняв во внимание несколько прохладный призыв Лютера выступить против турок, протестанты и католики объединились и проголосовали за выделение войск для обороны империи. На мобилизацию потребовалось какое-то время, но задержки Сулеймана на целый месяц дали возможность войскам прибыть вовремя, чтобы оказать поддержку в спасении города. Подкрепления подошли за три дня до появления турок, увеличив численность венского гарнизона с двенадцати почти двадцати тысяч человек. Ими командовал храбрый и опытный генерал граф Николай фон Сальм, за плечами которого было полвека воинской службы.

Оборонительные рубежи Вены были достаточно надежно укреплены. Задача обороняющихся заключалась в том, чтобы превратить в надежную крепость наполовину разрушенный город, окруженный средневековыми стенами шести футов толщины и хрупким внешним частоколом, удачно названным «изгородью города». Дома, слишком близко стоявшие к стенам, были разобраны до оснований. Позже, чтобы нейтрализовать все возможные преимущества атакующих, было решено пожертвовать всеми зданиями, расположенными вне городских стен на расстоянии пушечного выстрела. Для этого пришлось предать огню все пригороды, всего восемьсот зданий, включая городскую больницу, несколько церквей и монастырей, а также замок на вершине холма, который мог бы служить туркам в качестве укрепленного пункта. Внутри города были возведены новые земляные укрепления с траншеями и новая стена высотой в двадцать футов с новым рвом. Берег Дуная укрепили и прикрыли частоколом. Были приняты меры пожарной безопасности от зажигательных снарядов и с домов сняты легко воспламеняющиеся крыши. Наконец, все городские ворота, кроме одних, служивших местом для вылазок, заложили кирпичом. Стариков, женщин и детей, а также священников эвакуировали из города, чтобы провианта обороняющимся хватило на несколько месяцев. Однако многие из покинувших город попали в руки акынджи. Тем временем, когда началась осада, сам Фердинанд находился вне Вены, в Линце, все еще добиваясь помощи от германских принцев.

К счастью для обороняющихся, Сулейман был вынужден из-за дождей оставить позади себя основную часть своей тяжелой осадной артиллерии, эффективной на Родосе. Он имел только легкие пушки, способные нанести лишь незначительные повреждения укрепленным стенам, и поэтому мог полагаться главным образом на прокладку мин. Тем не менее султан недооценил стоящую перед ним задачу, когда предложил гарнизону сдаться, заявляя, что он стремился только преследовать и обнаружить короля Фердинанда. Он хвастал, что в случае сопротивления позавтракает в Вене через три дня, в день праздника святого Михаила, и так разрушит город, что тот никогда больше не будет существовать, и не оставит в живых ни одного человека. Но прошли две недели, а венцы все еще держались. День святого Михаила принес только новые, не по сезону, дожди, от которых турки страдали в своих легких шатрах. Выпущенный на свободу пленный был послан к султану с запиской, в которой и говорилось, что его завтрак уже остыл и что он должен довольствоваться той пищей, которую могут доставить ему пушки с городских стен.

Сулейман наблюдал за военными действиями из высоко возносившегося над лагерем турок, покрытого коврами шатра, увешанного изнутри тонкими дорогими тканями и обставленного софами, украшенными драгоценными камнями и многочисленными башенками и шпицами из золота. Здесь султан допрашивал взятых в плен христиан и отправлял их обратно в город с угрозами и обещаниями, нагруженных дарами из одежд и турецких дукатов. Но на оборонявшихся это не производило никакого впечатления. Ибрагим-паша, руководя осадой, стремился вдохновить атакующих, раздавая пригоршни золота в награду за голову врага или за захват важного пленного. Но, поскольку моральный дух войск падал, их приходилось заставлять идти в бой ударами палок, плетей и сабель.

Вечером 12 октября в ставке султана был созван Диван – военный совет, чтобы решить, продолжать или прекратить осаду. Ибрагим, выражая взгляды большинства, предпочел бы снять осаду, ведь моральный дух армии был низок, приближалась зима, припасы уменьшались, янычары проявляли недовольство, противник ожидал близкого подкрепления. После обсуждения было решено попытать предпринять четвертый и последний главный штурм с предложением войскам исключительных денежных вознаграждений за успех. Штурм натолкнулся на отчаянное, продолжавшееся час за часом сопротивление. Потери турок были настолько тяжелыми, что они породили широко распространившееся разочарование.

Армия султана, способная воевать только в летнее время, не могла выдержать зимней кампании, не потеряв своих лошадей, следовательно, была поэтому ограничена сезоном военных действий продолжительностью едва ли больше шести месяцев.

Теперь, когда последняя атака окончилась неудачей, Сулейман снял осаду и отдал приказ на общее отступление.

Сердце христианской Европы не было отдано в руки турок. Султан Сулейман потерпел свое первое поражение, будучи отброшенным от стен великой столицы…

Султан по-прежнему выражал решимость скрестить оружие с императором Карлом. Поэтому 26 апреля 1532 года он еще раз двинулся вверх по Дунаю со своей армией и речным флотом. Прежде чем достичь Белграда, Сулейман был встречен новыми послами Фердинанда, который теперь предлагал мир на еще более примирительных условиях, увеличив размеры предложенного «пансиона» и выразив готовность признать отдельные претензии Запольяи. Но султан, приняв послов Фердинанда в роскошно обставленном помещении, дав им почувствовать себя униженными тем, что их разместили ниже посланника Франции, подчеркнул только, что его врагом был не Фердинанд, а Карл: «Король Испании, – с вызовом сказал он, – на протяжении длительного времени заявлял о своем желании пойти против турок, но я, милостью Божьей, иду с моей армией против него. Если у него храброе сердце, пусть он подождет меня на поле боя. На все воля Божья. Если, однако, он не захочет подождать меня, пусть он пришлет дань моему императорскому величеству».

На этот раз император, вернувшийся в свои германские владения, временно находясь в мирных отношениях с Францией, полностью осознавая серьезность турецкой угрозы и свое обязательство защитить от нее Европу, собрал самую крупную и наиболее сильную императорскую армию из всех, когда-либо прежде противостоявших туркам. Вдохновляемые сознанием того, что это есть решающий, поворотный пункт в борьбе между христианством и исламом, солдаты толпами стекались к театру военных действий изо всех уголков его владений. Из-за Альп пришли контингенты итальянцев и испанцев. Собралась армия, которой до того никогда не доводилось собирать в Западной Европе.

Чтобы собрать такую армию, Карл был вынужден прийти к согласию с лютеранами. Теперь, в июне 1532 года, в Нюрнберге было достигнуто перемирие, по которому католический император в обмен на поддержку сделал протестантам важные уступки и на неопределенное время отложил окончательное решение религиозного вопроса. Так Османская империя парадоксальным образом стала, по сути дели, «союзником Реформации». Более того, по своему характеру союз оказался из тех, которые напрямую повлекли за собой на завоеванных христианских территориях поддержку турками протестантских в противовес католическим общинам; он даже повлек за собой некоторое одобрение со стороны турок той веры, которой придерживались реформаторы, не просто в политическом, но в религиозном плане, принимая во внимание запрещенное протестантством поклонение образам, что было свойственно и исламу.

Теперь Сулейман, вместо того чтобы идти, как и раньше, долиной Дуная прямо на Вену, выслал вперед нерегулярную кавалерию, чтобы продемонстрировать перед городом свое присутствие и опустошить его окрестности. Сам же он вел свою главную армию несколько южнее, по открытой местности, возможно, с намерением выманить врага из города и дать ему сражение на местности, более благоприятной для его регулярной кавалерии. Примерно в шестидесяти милях к югу от города он был остановлен перед небольшой крепостью Гюнс, последним городом Венгрии перед австрийской границей. Здесь султан столкнулся с неожиданным и героическим сопротивлением небольшого гарнизона, который под руководством хорватского аристократа по имени Николай Юрисич стойко держался до конца, задержав продвижение Сулеймана почти на весь август месяц.

Турки расположили свою артиллерию для стрельбы по городу в деревянном укреплении, выстроенном напротив наиболее уязвимой точки в городских стенах. Они пробили бреши в обороне в нескольких местах. Однако двенадцать следовавших друг за другом атак были удачно отбиты. Многочисленные мины, заложенные в стены города, были обнаружены и взорваны гарнизоном. Из-за дождей траншеи турок превратились в болота. Требования сдаться с презрением отвергались. В конце концов, Ибрагим придумал компромисс. Обороняющимся объявили, что султан, учитывая их храбрость, решил пощадить их. Военачальника с почетом принял Ибрагим, и тот согласился на условия сдачи «на бумаге», передав ключи от города в знак номинального турецкого владения. После того лишь небольшому количеству турецких солдат было разрешено пойти внутрь города, чтобы людей поставить у пробоин в стенах и не допустить массового убийства и разграбления.

Ценное для турок время было потрачено впустую, а погода все ухудшалась. Тем не менее, Сулейман еще мог пойти походом на Вену. Вместо этого он, пожалуй, в последней надежде выманить своих врагов из города на открытую местность, дал знать, что он не жаждет города, что ему нужен сам император, который, как он надеется, выйдет со своей армией, чтобы противостоять ему на поле битвы. На самом же деле Карл находился в двухстах милях отсюда наверх по Дунаю, в Ратисбоне, не имея намерения быть втянутым в какое-либо решительное противостояние туркам. Так что султан, испытывая нехватку тяжелой артиллерии и зная, что гарнизон Вены был теперь сильнее, чем тот, который до этого нанес ему поражение, повернул прочь от города в южном направлении и начал свой поход домой, ограничивая себя значительными разрушительными набегами по долинам и горам, где он, избегая главных крепостей, разрушал деревни, разорял крестьянство и превращал в пустыни большие участки сельской местности Нижней Австрии.

Двумя месяцами позже в Стамбуле султан оставил запись своем дневнике: «Пять дней празднеств и иллюминаций… Базары открыты всю ночь, и Сулейман посещает их инкогнито», – вне сомнения, стремясь выяснить, рассматривают его подданные эту вторую кампанию против Вены как поражение или как победу. Официальная версия, предназначавшаяся для общественного мнения, состояла в том, что султан вновь ходил дать бой своему врагу императору христиан, который не посмел показаться ему на глаза и предпочел где-то прятаться. Так главные силы турецкой армии вернулись в Стамбул невредимыми, чтобы быть готовыми сражаться в любой момент.

Пришло время для мирных переговоров, к которым Габсбурги были готовы не меньше османов. С Фердинандом было достигнуто соглашение, который в формулировке, продиктованной Ибрагимом, обращался к Сулейману как сын к отцу и тем самым удовлетворил гордость и престиж османов. Со своей стороны, Сулейман обещал отнестись к Фердинанду как к сыну и даровал ему мир «не на семь лет, не на двадцать пять лет, не на сто лет, а на два века, три века», в действительности навсегда, если Фердинанд сам не нарушит его. Венгрия должна была быть разделена между двумя суверенами – Фердинандом и Запольяи.

В действительности соглашение оказалось труднодостижимым. Сулейман, с одной стороны, натравливал Запольяи, «моего раба», и Фердинанда, и настаивал, что «Венгрия моя»; Ибрагим же настаивал на том, что каждый должен иметь то, что имел. В конце концов, к полному замешательству Сулеймана, вдобавок еще и за его спиной Фердинанд и Запольяи заключили самостоятельное соглашение: каждый правит как король в своей части страны до смерти Запольяи, после чего всей страной будет править Фердинанд.

Таким образом, получалось, что на одном из поворотных этапов истории Сулейман в конечном счете так и не смог проникнуть в сердце Европы, так же, как мусульмане из Испании потерпели неудачу восемью веками раньше в битве под Туром.

 

14

В свое время, когда Сулейман унаследовал османский трон, кардинал Уолси сказал о нем послу Венеции при дворе короля Генриха VIII: «Этому султану Сулейману двадцать шесть лет, он лишен здравого смысла; следует опасаться, что он будет действовать так же, как его отец». Дож написал своему послу: «Султан очень силен и исключительно враждебен по отношению к христианству». Великий Турок, «Синьор Турко» для венецианцев, внушал правителям Западной Европы лишь страх и недоверие к себе как «сильный и грозный враг» христианского мира.

Кроме подобных воинственных определений, поначалу мало что еще создавало Сулейману иную репутацию. Но вскоре его военные операции стали все более и более уравновешиваться дипломатическими битвами. До этого времени иностранное представительство при дворе султана ограничивалось главным образом представителем Венеции, которая со времен поражения, нанесенного ей турками на море в начале века и последовавшей за ним утратой превосходства в Средиземном море, «научилась целовать руку, которую ей не удалось отрубить». Венеция, таким образом, культивировала тесные дипломатические отношения с Портой, которую она считала своим ведущим дипломатическим пунктом, направляя в Стамбул частые миссии и имея там постоянную резиденцию. Венецианские дипломаты постоянно направляли дожу и в правительство донесения и, таким образом, косвенно помогали держать Европу в целом хорошо информированной относительно развития событий при дворе султана. Король Франциск I однажды сказал о них: «От Константинополя не поступает ничего правдивого, кроме как через Венецию».

Но теперь зарубежные контакты возросли с прибытием новых миссий влиятельных иностранцев, среди которых были французы, венгры, хорваты и, сверх всего, представители короля Фердинанда и императора Карла V с его раскинувшимися на больших пространствах космополитичными владениями. Благодаря им, а также растущему числу иностранных путешественников и писателей, христианский Запад постоянно открывал для себя новые подробности о Великом Турке, его образе жизни, об институтах, с помощью которых правил, характере его двора с его изощренным церемониалом, о его подданных с их диковинными, но далеко не варварскими традициями, манерами и обычаями. Образ Сулеймана, теперь представлявшийся Западу, был, по сравнению с его османскими предками, образом цивилизованного монарха – в восточном, если даже не в западном понимании. Было очевидно, что он поднял восточную цивилизацию до ее пика. Обогатив ее новыми чертами великолепия, не случайно был он назван Западом «Великолепным».

Ежедневная жизнь Сулеймана во дворце – от утреннего выхода до вечернего приема – следовала ритуалу, сравнимому в его детальной точности с ритуалом французских королей в Версале. Когда султан утром вставал с кушетки, его должны были одевать люди из числа его наиболее приближенных придворных: в верхнюю одежду, одеваемую лишь однажды, с двадцатью золотыми дукатами в одном кармане и с тысячей серебряных монет в другом, и кафтан, и нерозданные монеты в конце дня становились «чаевыми» постельничего. Еда для его трех трапез на протяжении дня подносилась ему длинной процессией пажей, чтобы быть съеденной в одиночестве с превосходных фарфоровых и серебряных блюд, расставлявшихся на низком серебряном столике, с подслащенной и ароматизированной водой (изредка вином) для питья, в присутствии стоящего рядом доктора в качестве меры предосторожности от возможного отравления.

Спал султан на трех малинового цвета бархатных матрацах – один из пуха и два из хлопка, – покрытых простынями из дорогой тонкой ткани, а в зимнее время – завернувшись в мягчайший соболий мех или мех черной лисицы с головой, покоящейся на двух подушках с витым орнаментом. Над его кушеткой возвышался золоченый балдахин, а вокруг – четыре высокие восковые свечи на серебряных подсвечниках, при которых на протяжении всей ночи находились четыре вооруженных стража, гасившие свечи с той стороны, в которую мог повернуться султан, и охранявшие его до пробуждения. Каждую ночь в качестве меры безопасности он, по своему усмотрению, будет спать в другой комнате, которую его постельничьи должны будут тем временем подготовить.

Большая часть его дня была занята официальными аудиенциями и консультациями с чиновниками. Но когда не было заседаний Дивана, он мог посвящать свое время досугу, возможно, читая Книгу Александра – легендарный отчет персидского писателя о подвигах великого завоевателя; или изучая религиозные и философские трактаты; или слушая музыку; или же смеясь над ужимками карликов; или наблюдая за извивающимися телами борцов; возможно, развлекаясь остротами придворных шутников. Во второй половине дня, после сиесты на двух матрацах – одном парчовом, шитом серебром, и другом – шитом золотом, он нередко мог переправляться через пролив на азиатский берег Босфора, чтобы отдохнуть в здешних садах. Или, напротив, сам дворец мог предложить ему отдых и восстановление сил в саду третьего двора, засаженном пальмами, кипарисами и лавровыми деревьями, украшенном павильоном со стеклянным верхом, над которым струились каскады сверкающей воды.

Его развлечения на публике оправдывали его славу поклонника великолепия. Когда, стремясь отвлечь внимание от своего первого поражения под Веной, он летом 1530 года отметил праздник обрезания пятерых своих сыновей, празднества длились три недели. Ипподром был превращен в город ярко драпированных шатров с величественным павильоном в центре, в котором султан восседал перед своим народом на троне с колоннами из лазурита. Над ним сиял палантин из золота, инкрустированный драгоценными камнями, под ним, покрывая всю землю вокруг, лежали мягкие дорогие ковры. Вокруг располагались шатры самых разнообразных расцветок. Вместе с официальными церемониями с их пышными процессиями и банкетами ипподром предлагал множество развлечений для народа. Тут были игры, турниры, показательная борьба и демонстрация искусства верховой езды; танцы, концерты, театр, постановки батальных сцен и великих осад; цирковые представлю с клоунами, фокусниками, обилием акробатов, с шипеньем, разрывами и каскадами фейерверков в ночном небе – и все это с размахом, никогда ранее не виданным в городе.

Когда торжества закончились, Сулейман с гордостью спросил Ибрагима, чей праздник был лучше – этот, в честь его сыновей, или же собственный праздник великого визиря по случаю свадьбы. Ибрагим смутил султана, ответив: «Никогда не было празднества, равного моей свадьбе». А затем продолжал: «О мой падишах, свадьба была удостоена чести присутствия Сулеймана, господина и оплота ислама, владельца Мекки и Медины, господина Дамаска и Египта, халифа высокого преддверия… Но на твой праздник – есть ли кто равный тебе по положению – мог бы прийти на него?»

Время шло, и двор Сулеймана приобретал все большее дипломатическое значение. Венецианцев дополнили представители других держав, которые вели, к пользе Запада, записи своих наблюдений об османской Турции и ее султане. Выдающимся среди них был Ожье Джиселин де Бусбек, выходец из фламандской знати, видный ученый и западный человек с широким и цивилизованным кругозором, который, начиная с 1554 года с перерывами, был послом императора Карла V в Стамбуле. В своих подробных и ярких письмах другу он дал Западу возможность изучить свежий, объективный и личный взгляд на Сулеймана, его двор и его народ. С самого начала Бусбек, человек Запада, доказал способность быстро оценить более цивилизованные аспекты незнакомого мира Востока.

Бусбек быстро различил принципы, внутренне присущие тому обществу, которое составляло императорский двор Сулеймана, обществу, в котором высокая степень демократического равенства преобладала под поверхностью правления абсолютной автократии.

«Во всем этом огромном собрании ни один человек не обрел достоинства иначе, чем с помощью своих личных заслуг и храбрости; ни один не выделен из общей массы своим происхождением, и почет оказывается каждому человеку соответственно характеру должности и обязанностей, которые он исполняет, и никакой борьбы за старшинство, каждый человек занимает место, предписанное ему соответственно особенностями функции, которую выполняет. Султан лично назначает на все должности и места, поступая так, не обращает никакого внимания на богатство и пустые претензии высшего общества и не принимает во внимание влияние или популярность, которыми может обладать кандидат, но учитывает только заслуги и тщательно изучает характер, прирожденные способности и наклонности каждого. Таким образом, каждый человек вознаграждается соответственно своим заслугам, и должности в учреждениях заполнены людьми, способными выполнять соответствующие обязанности».

Султан благосклонно дал Бусбеку аудиенцию, «сидя на низкой софе, не выше одного фута от пола и покрытой многими покрывалами и усыпанной диванными подушечками, расшитыми изысканными узорами. Рядом с ним лежали его лук и стрелы. Выражение его лица… было каким угодно, только не улыбчивым, и отличалось суровостью, которая хотя и была мрачной, но исполненной величия. По прибытии мы были представлены его камердинером… После процедуры притворного целования руки султана нас подвели к стене, находившейся за его спиной, но так, чтобы мы не могли повернуться к нему спиной».

Бусбек далее излагает цель своей миссии, заключавшейся в том, чтобы убедить турок прекратить набеги на Венгрию. Это вежливое требование и сопровождавшие его аргументы не отвечали политике султана, лицо которого «приняло презрительное выражение», который только коротко бросил «ну, ну» – и тем дал понять, что пора отпустить посланников императора к месту их пребывания. Бусбека не удивило прохладное отношение султана к его позиции. Практике Сулеймана было характерно проводить при приемах иностранных послов четкое разграничение между теми, кто представлял, подобно Венеции и Франции, дружественную страну, и теми, кто представлял страну, рассматривавшуюся как враждебная.

Прибытие Бусбека ко двору султана совпало с прибытием пользовавшегося большим расположением посла Персии, привезшего великолепные подарки, просьба которого о мире была немедленно удовлетворена.

Стиль дипломатии Сулеймана менялся в тесном согласии с Ибрагим-пашой, который оставался его великим визирем вплоть до отлучения от власти в 1536 году. Назначением Ибрагима султан подготовил новую почву, выбрав своим главным министром не какого-нибудь армейского судью или провинциального губернатора из официальной иерархии, как это в основном делали его предшественники, но фаворита из своего собственного императорского двора, о качествах которого он поэтому мог судить на основании личного опыта близкого общения. Тем самым Сулейман создал важный прецедент для своих преемников. Статус и влияние Ибрагима среди иностранных послов, несомненно, усиленные изначально его греческим христианским происхождением, были таковы, что и Франциск и Фердинанд писали письма лично ему, и всем без исключения послам, едущим в Константинополь, неизменно рекомендовалось увидеть Ибрагим-пашу прежде кого-либо другого.

Венецианцы, давшие ему прозвище «Ибрагим Великолепный», были склонны принимать за подлинные похвальбы Ибрагима насчет его способности заставить султана делать то, что хочет он, известно его хвастливое утверждение, что «это я, кто правит». Сарказм и презрение, запугивание и бахвальство, напыщенность и неприступность были просто уловками в дипломатическом арсенале Ибрагима, предназначенными произвести впечатление, сбить цену и запугать послов враждебных государств. Искусство манипулирования ими в контексте побед османов требовало скорее жесткого, чем мягкого подхода. Но Сулейман никогда и не возражал против высокородных претензий своего визиря. Надменность Ибрагима соответствовала в открыто выраженной форме собственной надменности султана, вынужденного в силу занимаемого положения скрывать это за маской полной отстраненности. Каждый из двух мужчин, Сулейман и Ибрагим, были двойником один другого.

Внешняя политика Сулеймана, ее общее долгосрочное направление, были политикой расширения своей власти в Европе за счет Габсбургов в союзе с Францией. Ибрагим дополнял ее главным образом за счет тактических приемов и деталей его собственного понимания Европы. В этот важный момент в истории османов он, таким образом, способствовал установлению дипломатических отношений с Западом и, следовательно, формированию нового отношения иностранцев к Османской империи.

Заключительным достижением Ибрагима было проведение переговоров, составление проекта и подписание в 1535 году договора его «добрым другом» Франциском I. Это позволило французам торговать на территории всей Османской империи, уплачивая султану такие же пошлины, какие уплачивали сами турки. Турки, со своей стороны, могли пользоваться взаимными привилегиями во Франции. Договор признавался в качестве действующей в империи юрисдикции французских консульских судов с обязательством для турок исполнять предписания консульств, в случае необходимости даже силой. Договор предоставлял французам в Османской империи полную религиозную свободу с правом держать охрану в святых местах, и в действительности был равнозначен протекторату французов над всеми католиками. Он положил конец торговому превосходству Венеции в Средиземноморье и обязал все корабли христиан – за исключением кораблей венецианцев – нести французский флаг в качестве гарантии защиты.

Этот договор имел важное значение в том смысле, что им ознаменовалось начало существования системы привилегий иностранным державам. Умело оговоренный французами и допускающий обмен постоянными представителями между двумя странами, договор позволил Франции стать и долгое время оставаться страной преобладающего иностранного влияния в Блистательной Порте. Но, предоставляя иностранной державе признанный статус в пределах границ империи, этот франко-турецкий союз создал прецедент, чреватый проблемами на века вперед. Между тем это был последний дипломатический акт Ибрагима. Ибо его падение было уже близко.

Первым законодателем империи был Мехмед Завоеватель. Именно на заложенном Завоевателем фундаменте развернул теперь свою деятельность Сулейман, продолжая опираться на два главных устоя османского правления: на институт государственного управления – секулярное и исполнительное учреждение; и на мусульманский институт – религиозное и законодательное учреждение. Объединенные под крышей абсолютной власти султана, они представляли, с точки зрения их различных функций, приблизительный эквивалент западного разграничения между церковью и государством.

Институт управления состоял наряду с султаном и его семьей из чиновников его двора, руководящих работников его правительства, постоянной армии и большого числа молодых людей, которых готовили к службе в одном или другом из вышеупомянутых мест. Они были почти исключительно людьми или сыновьями людей, рожденных родителями христианского происхождения, и, таким образом, рабами султана.

Как характеризовал их венецианский байло Морозини, они были очень горды тем, что могли сказать: «Я являюсь рабом Великого господина», – потому что они знали, что это есть владения господина или республика рабов, где именно им предстоит командовать». Как замечает другой байло, Барбаро: «Это действительно заслуживающий отдельного изучения факт, что богатые слои, вооруженные силы, правительство и все государство Османской империи основано и передано в руки лиц, всех до единого рожденных в вере в Христа».

Параллельно этой управленческой структуре существовал институт мусульманства, состоявший только из лиц, рожденных мусульманами. Судьи и юристы, богословы, священники, профессора – они составляли в качестве хранителей традиций и исполнителей священного закона ислама, улемов, то сословие ученых мужей, которое несло ответственность за поддержание всей структуры просвещения, религии и закона на всей территории империи.

У султана не было власти изменить или проигнорировать принципы шариата, священного закона, данного от Бога и посланного через пророка, который тем самым служил в качестве ограничения его божественной суверенной власти. Но, как у благоверного мусульманина, у него никогда и не возникало подобных намерений. Но, если его собственные подданные должны были также оставаться добрыми мусульманами в мире, подвергавшемся быстрым изменениям, он видел необходимость вносить изменения в порядок применения закона. По одной простой причине – Османская империя, захватившая территории, которые в начале века были преимущественно христианскими, с тех пор необычайно расширила свои просторы благодаря широким завоеваниям в Азии, включая такие города исламского халифата, как Дамаск, Багдад, Каир, наряду с протекторатом над священными городами Меккой и Мединой. Четыре пятых всего населения империи – которое к концу правления Сулеймана насчитывало пятнадцать миллионов человек и состояло из представителей двадцати одной национальности, находившихся под управлением двадцати одного правительства, – были теперь жители азиатской ее части. Сулейман одновременно был покровителем исламского мира, защитником его веры и защитником, истолкователем и исполнителем его священного закона. Весь мусульманский мир смотрел на Сулеймана как на вождя священной войны. В любом случае империя подошла к тому, чтобы обрести более широкий мусульманский характер, что в рамках ее меняющейся структуры требовало нового свода законов, чтобы дополнить предшествующий свод.

Сулейман поручил подготовку свода законов обладавшему глубокими знаниями судье мулле Ибрагиму из Алеппо. Получившийся в результате его трудов кодекс, – причудливо названный им «Мултека-уль-усер», «Слияние морей», – оставался реально действующим вплоть до законодательных реформ двадцатого столетия. Одновременно новый законодательный кодекс, по своей значимости равный новой конституции, был составлен для администрации Египта. Сулейман скрупулезно следовал правилу работать в тесном взаимодействии с мусульманскими правоведами и богословами, которые советовали ему, насколько он может отклониться без действительного нарушения первоначального священного закона.

В кануны Сулеймана среди прочих также было включено новое полицейское и уголовное законодательство, охватывавшее преступления против морали, насилия и увечья, воровство и разбой. В целом более мягкими, чем раньше, стали наказания. Система штрафов, предусматривавшая тариф за каждое нарушение, была призвана быть заменой телесным наказаниям. Наказания в виде смертной казни и нанесение увечья стали менее частыми.

Введенная Сулейманом система налогообложения охватывала и практически все стороны человеческой деятельности. В свод семейных отношений вводился налог, как на холостяков, так и вступающих в брак. Были введены налоги на многие виды продукции, животных, рудники, торговую прибыль, а также в форме экспортно-импортных пошлин. Помимо налогообложения ощутимым источником доходов для государства была конфискация имущества чиновников и других состоятельных частных лиц, впавших в немилость. Военные кампании Сулеймана с избытком превышали первоначальные затраты на них, пополняя имперскую казну за счет военной добычи из покоренных провинций и дани христианских государств.

Сулейман развил систему образовательной подготовки мусульманского духовенства, школы которого по-прежнему финансировались религиозными фондами и функционировали при мечетях. Они давали мальчикам-мусульманам образование, которое в основе было свободным и, сверх того, значительно более обширным, чем любое образование, доступное в то время в христианских странах. Расширяя систему образования, созданную Мехмедом Завоевателем, Сулейман проявил себя щедрым основателем школ и колледжей. Во время его правления число начальных школ, или мектебов, имевшихся в столице, увеличилось до четырнадцати. Там обучали детей чтению, письму и фундаментальным принципам ислама, а когда те заканчивали школу, их вели по улицам города в веселых процессиях, как и в дни обрезания.

Если они желали и имели к этому способности, дети могли продолжить учебу в одном из восьми колледжей (медресе), построенных в приделах восьми главных мечетей. Колледжи предлагали курсы из десяти предметов, основывавшихся на либеральных гуманитарных науках Запада: грамматике, синтаксисе, логике, метафизике, философии, географии, статистике, геометрии, астрономии и астрологии. Существовали такие высшие медресе, правовые школы университетского уровня, большинство выпускников которых становились имамами (ведущими молитв или учителями). Эти академии, как и раньше, были частью комплексов зданий, окружающих и примыкающих к внутренним дворам мечетей. Их приделы по-прежнему включали также казначейства, банки, гостиницы для путешественников, трапезные, библиотеки, бани, фонтаны, такие благотворительные удобства османского «государства благосостояния», как суповые кухни, больницы и дома для душевнобольных.

Сулейман в великолепии этого «золотого века» был одновременно султаном-халифом и великим сеньором в традициях европейского Ренессанса. Умело соединяя священное величие Восточного мира с королевской роскошью Западного, султан стремился превратить Стамбул в столицу, достойную в своем архитектурном великолепии лучших городов этой цветущей цивилизации XVI века. В результате, по мере того как множились завоевания Сулеймана и доходы, происходила постоянная архитектурная эволюция округлых куполов и остроконечных минаретов, уникальный силуэт которых до сих пор украшает Мраморное море – четыре века спустя после жизни Сулеймана.

Культурное влияние Персии все еще преобладало в области литературы, как это и было со времен Мехмеда Завоевателя. При правлении Сулеймана, который особенно поощрял поэзию, литературное творчество достигло значительного уровня. Под активным патронажем султана классическая османская литература в персидских традициях достигла настолько высокой степени совершенства, какой не было никогда раньше. Сулейман ввел официальный пост имперского ритмического хроникера, обязанностью которого было отражать текущие события в стихотворной форме в подражание манере Фирдоуси и других аналогичных персидских хроникеров исторических событий.

 

15

Теперь султану Сулейману предстояло изменить форму своей наступательной стратегии. Растянув по всей Европе военные ресурсы настолько, что под стенами Вены их оказало недостаточно, он больше не замышлял территориальной экспансии. Сулейман ограничился устойчивым владением империи в Юго-Восточной Европе, которое ныне простиралось далеко на север Дуная, включая значительную часть Венгрии, немного не доходя до границ Австрии. В своих сухопутных операциях султан отвернулся от Европы, чтобы продолжить экспансию в Азию, где ему предстояло провести три продолжительные кампании против Персии. Его военные действия против Габсбургов, все еще имевшие цель противостояние «королю Испании», продолжались столь же целеустремленно, как и раньше, но в другой стихии, а именно в Средиземном море, над водами которого флот османов, поднимавшийся на фундаменте, ранее заложенном Мехмедом Завоевателем, должен был скоро начать господствовать.

До сих пор император не осмеливался проникать в Восточное Средиземноморье, равно как и султан не пытался проникнуть в Западное. Но теперь он был намерен встретить императора во внутренних водах последнего, вокруг Италии, Сицилии и Испании. В коммерции турки, насколько это было возможно, все еще придерживались традиционных для них сухопутных маршрутов, стекавшихся с обширных владений к неуязвимой гавани Стамбула. Но теперь, когда морские пути сменили и дополнили их, туркам пришлось адаптироваться к этой перемене.

Время для похода было самым подходящим. Падение халифа Фатимидов сопровождалось упадком зависимых от него мусульманских династий. В результате берберское побережье Севера и Африки попало в руки не контролировавшихся ими племенных вождей, использовавших тамошние гавани для пиратства. Они встретили активную поддержку со стороны мавров, которые шли в Северную Африку, после того как мусульманское королевство Гренады пало в 1492 году под ударами испанских христиан. Эти мусульмане в своей жажде отмщения стимулировали враждебность в отношении христиан и осуществляли настойчивые пиратские рейды к южным берегам Испании. Испанцы, которыми правила королева Изабелла, были вынуждены принимать ответные меры возмездия, перенеся силы в Северную Африку и установив свой собственный контроль над рядом ее портов.

Мавры нашли действенных лидеров в лице братьев-мореплавателей, Оруджа и Хайреддина Барбаросса. Отважные рыжебородые сыновья гончара, христианского вероотступника, ушедшего в отставку из корпуса янычар и женатого на дочери греческого священника, они были турецкими подданными с острова Лесбос, пресловутого центра христианского пиратства, господствовавшего над входом в Дарданеллы. Став одновременно корсарами и торговцами, они основали свою штаб-квартиру на острове между Тунисом и Триполи, удобном трамплине, с которого можно было крейсировать на судоходных путях и совершать налеты на побережья христианских государств. Имея гарантии защиты соправителя Туниса, Орудж подчинил себе многих местных племенных вождей и наряду с другими портами освободил от испанцев Алжир. Однако когда он попытался утвердить свое присутствие в глубине материка, то потерпел поражение и погиб от рук испанцев – сражаясь, как сказано в хронике, «подобно льву, до последнего вздоха».

После его гибели, случившейся в 1518 году, Хайреддин Барбаросса, будто подтверждая, что он был наиболее способным из двух братьев-корсаров, стал крупным флотоводцем на службе у турок в Средиземном море. Сначала он укрепил свои гарнизоны, расположенные вдоль побережья, и заключил союзы с арабскими племенами внутренних территорий. Затем он установил контакты с султаном Селимом, который завершил свое завоевание Сирии и Египта и правый фланг которого мог быть с выгодой для него прикрыт силами соотечественников-османов, расположенными вдоль североафриканского побережья. Барбаросса, как гласит запись, направил в Стамбул корабль с богатыми подарками султану, сделавшему его правителем Африки, выслав в Алжир традиционные символы должности – лошадь, турецкую саблю и знамя из двух хвостов – наряду с оружием и отрядом солдат, разрешением облагать налогами других и привилегиями, дававшимися янычарам.

Вплоть до 1533 года преемник Селима Сулейман, до того времени занятый своими сухопутными кампаниями в Европе, не вступал в прямые контакты с Барбароссой, подвиги которого в столкновении с силами императора в Западном Средиземноморье были ему хорошо известны. На сейчас султана беспокоил тот факт, что морские силы христиан проникли в предыдущем году с запада в восточную часть Средиземноморья. Ими командовал генуэзский адмирал Андреа Дориа, который сменил свою верность королю Франции на верность габсбургскому императору. Пройдя Мессинский пролив, Дориа вошел во внутренние воды турок, чтобы захватить Корон на северо-западной оконечности Греции.

Султан направил сухопутные войска и флот, которые, несмотря на численное превосходство, не смогли отбить Корон. Хотя позже христиане были вынуждены эвакуировать порт, Сулейман был озадачен этой неудачей, поняв, что, пока он укреплял свои сухопутные силы, было допущено ухудшение состояния морских сил до такого уровня, когда они перестали быть равными морским силам Запада. Требовались решительные, тем более неотложные меры по реорганизации, поскольку султан был накануне отъезда на кампанию против Персии и нуждался в обеспечении защиты внутренних морей в свое отсутствие.

В результате Сулейман направил конвой в Алжир, приказ Барбароссе явиться к нему в Стамбул. Не проявляя спешки, что приличествовало его статусу правителя, Барбаросса в надлежащее время осуществил исполненное величия прохождение в церемониальном строю сорока ярко расцвеченных судов своего берберского флота через Дарданеллы, вокруг мыса Сераль и в гавань Золотого Рога. Он привез подарки султану на царском уровне, включая обилие золота, драгоценных камней и дорогих тканей в объемах, которые способен нести верблюд; бродячий зверинец львов и других африканских животных; также большую группу молодых христианских женщин, каждая из которых была украшена подарком из золота или серебра. С белевшей по мере старения бородой, свирепыми кустистыми бровями, но все еще здоровый и сильный физически, Барбаросса засвидетельствовал почтение султану во время аудиенции в Диване, сопровождаемый капитанами восемнадцати галер, закаленными морскими волками, которым были пожалованы почетные одежды и денежные пособия, тогда как Барбаросса был назначен капудан-пашой, или главным адмиралом. Получив задание султана «показать свое умение в строительстве кораблей», они направились на имперские верфи, чтобы осуществлять надзор, ускорить и внести коррективы в ведущиеся работы по строительству. Благодаря этим усилиям в эту зиму морская мощь султана вскоре стала распространяться по всем водам Средиземного моря и большей части североафриканского побережья.

Барбаросса был убежденным сторонником активного сотрудничества между Турцией и Францией в Средиземноморье. Он видел в союзе эффективный противовес морской мощи Испании. Это отвечало планам султана, который теперь намеревался продолжить борьбу против императора Карла скорее на море, чем на суше, и аналогичным планам самого короля Франциска.

Вскоре Османской империей был аннексирован Тунис. Это дало туркам стратегический плацдарм, господствовавший с южной стороны над проливом, соединявшим восточную и западную части Средиземноморского бассейна, в пределах легко преодолимой для галеры на рейдерской дистанции до Мальты, где теперь базировались бывшие рыцари Родоса (рыцари святого Иоанна) и до Сицилии. Остров Сицилия именно с этого плацдарма был когда-то завоеван Карфагеном, а позднее – сарацинами, и теперь он наверняка стал следующей целью османов в Средиземноморье.

Император Карл тут же осознал, что Сицилию невозможно было бы удержать. Сначала он попытался противостоять с помощью интриги. Он направил генуэзского посла, хорошо знавшего Северную Африку, в качестве шпиона в Тунис, дав ему инструкции поднять против турок мятеж при поддержке свергнутого правителя Мулай Хасана. На случай, если бы мятеж не удался, должен был либо путем подкупа склонить Барбароссу изменить султану в пользу императора, либо организовать его убийство. Однако Барбаросса раскрыл заговор, и генуэзца-шпиона приговорили смерти.

В результате император, вынужденный принимать меры, собрал с помощью Испании и Италии внушительный флот в четыреста судов под командованием Андреа Дориа вместе с отрядом императорских войск, состоявшим из испанцев, германцев и итальянцев. Летом они высадились вблизи руин Карфагена. Прежде чем достигли собственно Туниса, они должны были захватить башни-близнецы крепости Ла-Голетты, которые охраняли «горловину потока», ведущую к городу. Войска императора осаждали крепость в течение двадцати четырех дней, неся огромные потери при бешеном сопротивлении со стороны турок. Крепость умело обороняли под руководством способного командира, корсара из Смирны, с помощью артиллерии, взятой с находившихся в озерной гавани кораблей. Но в конце концов крепость пала, в основном из-за проломов в стенах, появившихся в результате обстрела из орудий корабля рыцарей святого Иоанна – восьмипалубной галеры огромных размеров, которая была, пожалуй, самым вооруженным боевым кораблем из всех существовавших в то время.

Путь к Тунису для императорских войск был таким образом открыт. Овладев озером, они пленили основную часть флота Барбароссы. Барбаросса, однако, в качестве гарантии против возможного поражения направил как резерв эскадру своих самых крупных и наиболее вооруженных галер в Бон, между Тунисом и Алжиром. Он готовился теперь встретить сухопутную армию императора, которая продвигалась по берегу озера в страшную жару. Потерпев неудачу в попытке блокировать ее продвижение, Барбаросса отошел под стены Туниса, и готовился дать сражение на следующий день во главе своей армии, состоявшей из турок и берберов.

Но в это время в самом городе несколько тысяч плененных христиан, поддержанные перебежчиками и ведомые одним из рыцарей ордена Иоанна, при приближении своих единоверцев вырвались на свободу, захватили арсенал и, вооружившись, обрушились на турок, воевать за которых отказались берберы. Император вошел в город, встретив лишь незначительное сопротивление, и после трех дней массовых убийств, грабежей и насилий восстановил Мулай Хасана на троне в качестве своего вассала, оставив испанский гарнизон для охраны Ла-Голетты. По всему христианскому миру Карла провозгласили победителем, был учрежден новый орден для рыцарствующего дворянства, Тунисский крест, с девизом «Барбария».

Но не такая судьба ждала Барбароссу. Как только он увидел, что город потерян и предан разграблению, то в смятении бежал с несколькими тысячами турок в Бон, где, благодаря прозорливости Барбароссы, его ждал резервный флот. Император с его армией, полностью предавшейся разрушению, не преследовал Барбароссу.

Барбаросса зря времени не терял. Поднаторевший в мастерстве стратегии и тактики, он немедленно отплыл из Бона с галерами, но не в порядке отступления, не для защиты Алжира, как могли бы предположить его противники, а для того, чтобы пополнив флот, направиться к Балеарским островам и нанести ответный удар непосредственно по собственной территории императора.

Здесь он достиг эффекта полной внезапности. Эскадра Барбароссы под испанскими и итальянскими флагами, развевавшимися на верхушках мачт, появилась внезапно и поначалу была встречена с почестями, как если бы это была часть возвращавшейся армады победоносного императора. Затем, после захвата крупного португальского торгового судна, она вошла в порт Маго (ныне Махон) на острове Минорка. Обратив поражение в победу, войска Барбароссы направились в город, взяли в плен и в рабство тысячи христиан, разрушили оборонительные сооружения порта и увезли с собой в Алжир богатства и запасы испанцев. Захват Туниса – абсолютно независимо от того, что он создал внутренние политические проблемы, – мало что давал императору до тех пор, пока Барбаросса имел свободу действий на море, готовый многие дни состязаться в том деле, признанным мастером которого он теперь являлся.

В 1536 году Барбаросса был вновь в Стамбуле, «касаясь лицом королевского стремени» (как было сказано в хронике о выражении им беспрекословного подчинения и преданности своему господину). Султан, недавно вернувшийся после повторного захвата Багдада, приказал Хайреддину построить новый флот из двухсот кораблей для решающего похода против Италии. Активно заработав, вновь ожили верфи и арсеналы города. Это была реакция на действия Андреа Дориа, задумавшего своим рейдом перекрыть пути сообщения с Мессиной, во время которого он захватил десять турецких торговых судов; затем перебрался восточнее, пересек Ионическое море и нанес поражение турецкой морской эскадре у берегов острова Паксос. Делая вывод из происшедшего, Барбаросса дал султану мудрый дальновидный совет: утвердить свое морское присутствие в западной и центральной частях Средиземноморского бассейна, что укрепило бы его на более прочной основе, и ближе к дому, в Восточном бассейне.

В 1537 году Барбаросса со своим новым флотом отплыл из Золотого Рога для нападения на юго-восточный берег Италии, за которым должно было последовать продвижение вверх по Адриатике. Все это планировалось как комбинированная операция, поддержанная крупной турецкой наземной армией под командованием султана, которая должна была быть переброшена морем из Албании и пройти Италию с юга на север. План предполагал вторжение с севера короля Франциска I при поддержке турецких галер, присутствие которых на протяжении всей зимы в порту Марселя открыто демонстрировало франко-турецкое сотрудничество. Барбаросса высадился в Отранто и «оставил пустынным побережье Апулии, подобно бубонной чуме», настолько впечатлив Андреа Дориа размерами своей новой армады, что тот не решился вмешаться из Мессины.

В результате султан, находясь в Албании, решил перебросить войска на Венецию. Принадлежавшие венецианцам острова в Ионическом море давно уже представляли собой источник напряженности между двумя державами; более того, позже, испытывая зависть в отношении коммерческих преимуществ, ныне демонстрировавшихся турками в отношении французов, венецианцы не скрывали своей враждебности в отношении турецкого судоходства. Они захватили корабль, везший губернатора Галлиполи, и убили находившихся на борту судна, кроме одного юноши, которому удалось бежать и, держась за доску, доплыть до берега, а затем доложить об этом насилии великому визирю. Сулейман немедленно приказал осадить Корфу. Его армия была высажена на остров по понтонному мосту, составленному из лодок от албанского берега, и деревни были разграблены. Однако крепость стойко держалась, и с приближением зимы от осады пришлось отказаться.

Переполненные чувством возмездия за это поражение, Барбаросса и его команда спустились вниз по Ионическому и поднялись в Эгейское море, безжалостно грабя и опустошая венецианские острова, которые столь долго вносили свою лепту в процветание республики. Турки взяли в рабство множество местных жителей, захватили их, заставляли под угрозой новых налетов уплачивать Порте ежегодную дань. Затем Барбаросса вернулся с триумфом в Стамбул, нагруженный, согласно турецкому историку Халифу, «одеждами, деньгами, тысячью девушек и пятнадцатью сотнями мальчиков – добычей, равнявшейся в целом стоимости трехсот тысяч золотых монет: таким был, по крайней мере, подсчет их богатства». На следующий день, выражая свое уважение султану, преподнося ему подарки, «паша нарядил в пурпур две сотни мальчиков, которые несли в своих руках фляги и кубки с золотом серебром. За ними следовали тридцать других, каждый неся на своих плечах мешок золота; после них пришли две сотни мужчин, каждый неся мешок денег; и, наконец, две сотни неверных в ожерельях, каждый неся на спине рулон одежд». В ответ Хайреддин получил щедрое вознаграждение, «ибо никогда во все времена ни один капудан не сделал такой выдающейся услуги». Испанский историк описал его как «создателя турецкого флота, его адмирала и душу». Теперь турецкий флот представлял для христианского мира угрозу, которая в кои-то веки объединила христианские государства, папство, императора в союзе с Венецией, чтобы дать отпор врагу.

…В 1543 году султан еще раз послал Барбароссу на запад командующим флотом в количестве ста галер, с французским посланником на борту. Вновь турецкий адмирал опустошил побережья Неаполя и Сицилии, разграбив Реджо-ди-Калабрию, где он пленил восемнадцатилетнюю жену губернатора, и в качестве платы за разрешение жениться на ней освободил обоих ее родителей. В Риме царила паника, по ночам улицы города патрулировали офицеры с факелами, предотвращая бегство охваченных ужасом горожан. Турецкий флот в результате достиг берегов французской Ривьеры. Высадившись в Марселе, Барбаросса был принят юным Бурбоном. В качестве места для размещения военно-морского флота турок ему выделили порт Тулон, откуда была эвакуирована часть жителей и который французы уже называли вторым Константинополем, полным «сан-якобеев» (иначе – санджак беев).

Порт действительно являл собой любопытное зрелище, унизительное для французских католиков: с украшенными тюрбанами мусульманами, разгуливающими по палубам, и христианами-рабами – итальянцами, германцами и иногда даже французами, – прикованными к скамьям галер. Чтобы пополнить их команды после смерти и эпидемии лихорадки, турки принялись совершать набеги на деревни французов, похищая там крестьян для службы на галерах, тогда как пленники-христиане в открытую продавались на рынке. Тем временем, словно в мусульманском городе, муэдзины свободно распевали свои призывы к молитве и их имамы цитировали Коран.

Франциск I, попросивший о поддержке со стороны турок, был крайне озабочен их действиями и нескрываемым недовольством по поводу их присутствия среди его подданных. Как всегда уклончивый, он не хотел связывать себя решительным выступлением на море. К раздражению Барбароссы, жажда завоеваний которого возрастала, он остановился на ограниченной цели – нападении на порт Ниццы, ворота Италии, который удерживался союзником императора, герцогом Савойским.

Хотя замок Ниццы под руководством грозного рыцаря ордена святого Иоанна выстоял, город был вскоре взят, после того как турецкая артиллерия пробила в стенах большую брешь и губернатор города официально сдался. Затем порт был разграблен и сожжен дотла, что стало нарушением условий капитуляции, в чем французы обвинили турок, а турки – французов. Весной 1554 года Франциск I избавил себя от раздражающего союзника, с помощью подкупа внеся значительные платежи на содержание турецких войск, и сделал дорогие подарки самому адмиралу. Ибо он вновь был готов к тому, чтобы прийти к согласию с Карлом V. Барбаросса и его флот отплыли обратно в Стамбул.

Это была его последняя кампания. Два года спустя Барбаросса умер от лихорадки в преклонном возрасте в его дворце в Стамбуле, и весь исламский мир оплакивал его: «Начальник моря мертв!»

 

16

Сулейман постоянно вел войну на два фронта. Повернув свои сухопутные войска в Азию, тогда как его военно-морские силы больше укрепляли свои позиции в Средиземном море, он лично провел в 1534–1535 годах три следовавших одна за другой кампании против Персии. Персия была традиционным наследственным врагом, не только в национальном, но и в религиозном смысле, поскольку турки были ортодоксальными суннитами, а персы – ортодоксальными шиитами. Но со времени победы, одержанной его отцом, султаном Селимом, над шахом Исмаилом, отношения между странами были относительно спокойными, хотя никакого мира между ними не было подписано и Сулейман продолжал вести себя угрожающе. Когда шах Исмаил умер, его пятилетний сын и наследник Тахмасп также подвергся угрозам вторжения. Но минуло десять лет, прежде чем эта угроза была исполнена. Тем временем Тахмасп, воспользовавшись преимуществами отсутствия турок, с помощью подкупа поставил себе на службу губернатора Битлиса, расположенного в турецком пограничном районе, и то время как губернатор Багдада, обещавший хранить верность Сулейману, был убит и заменен сторонником шаха. Сулейман приказал казнить ряд персидских пленников, все еще содержавшихся и Галлиполи. Затем он выслал впереди себя великого визиря Ибрагима, чтобы подготовить почву для военных действий в Азии. Ибрагим – а эта кампания волею судеб должна была стать последней в его карьере, – преуспел в подготовке сдачи турецкой стороне нескольких пограничных крепостей персов. Затем, летом 1534 года, он вступил в Тебриз, из которого шах предпочел поскорее уйти, нежели ввязываться в оборонительное сражение за город, что столь опрометчиво сделал его отец. После четырех месяцев похода по засушливой и гористой местности войско султана соединилось с войском великого визиря под Тебризом, и в октябре их объединенные силы пошли в очень трудный поход на юг, к Багдаду, борясь с исключительно тяжелыми зимними условиями в гористых местностях.

В конце концов, в последних числах ноября 1534 года Сулейман осуществил свой гордый въезд в Священный город Багдад, освободив его в качестве вождя правоверных от шиитского господства персов. С населявшими город еретиками обошлись с подчеркнутой терпимостью, так же, как Ибрагим обошелся с жителями Тебриза, – и как христианский император Карл V явно не смог обойтись с мусульманами Туниса. Сулейман произвел впечатление на его ортодоксальных последователей, обнаружив останки великого суннитского имама Абу Ханифа, признанного юриста и богослова. Новая могила для святого человека была немедленно оборудована, став с тех пор местом поклонения паломников.

Весной 1535 года Сулейман покинул Багдад, следуя более легким, чем раньше, путем в Тебриз, где он пробыл несколько месяцев, утверждая власть и престиж османов, но разграбив город перед тем, как уехать. Ибо он сознавал, что, пребывая на столь большом расстоянии от своей столицы, он не имел надежды на то, что сможет контролировать этот город. И действительно, на долгом пути домой отряды персов неоднократно и небезуспешно нападали на его арьергард, прежде чем он добрался до Стамбула и триумфально въехал в город уже в январе 1536 года.

Эта первая кампания в Персии ознаменовала собой падение Ибрагима, который служил султану в качестве великого визиря на протяжении тринадцати лет и который теперь был командующим действующих армий. За эти годы Ибрагим не мог не приобрести врагов среди тех, кто ненавидел его за быстрое вхождение во власть, за чрезмерное влияние и вытекающее из этих обстоятельств феноменальное богатство. Существовали также те, кто ненавидел за его христианские пристрастия и неуважение к чувствам мусульман. В Персии он, очевидно, превысил свои полномочия. После захвата Тебриза у персов перед прибытием Сулеймана он позволил присвоить себе титул султана, добавив его к титулу сераскера, главнокомандующего. Ему нравилось, когда к нему обращались как к султану Ибрагиму. В этих краях подобное обращение было достаточно привычным стилем. Такая форма обращения к Ибрагиму была преподнесена Сулейману как акт проявления непочтительности к нему. Случилось так, что Ибрагима во время этой кампании сопровождал его старинный враг, Искандер Челеби, дефтердар, или главный казначей, который возражал против использования Ибрагимом данного титула и пытался убедить его отказаться от него.

Результатом стала ссора между двумя мужами, превратившаяся в войну не на жизнь, а на смерть. Она закончилась унижением Искандера, обвиненного в интригах против султана и злоупотреблении общественными деньгами, и его смертью на виселице. Перед казнью Искандер попросил дать ему перо и бумагу и обвинил самого Ибрагима в заговоре против своего господина.

Поскольку это было его предсмертное слово, то, согласно священному писанию мусульман, султан поверил в виновность Ибрагима. Его виновность в этом была подкреплена, согласно турецким хроникам, видением, в котором султану явился мертвец с нимбом вокруг головы и попытался удушить его. Несомненное воздействие на султана оказывалось также в его собственном гареме его амбициозной наложницей русско-украинского происхождения, известной под именем Роксоланы. Она испытывала ревность к близким отношениям между Ибрагимом и султаном и к влиянию визиря, которым ей самой хотелось бы обладать.

В любом случае Сулейман решил действовать скрытно и быстро. Однажды вечером весной 1536 года Ибрагим-паша был приглашен поужинать с султаном в его апартаментах в Большом Серале и остаться после ужина, согласно его привычке, ночевать. На следующее утро его труп был обнаружен у ворот Сераля со следами насильственной смерти, показывавшими, что он был задушен. Когда это происходило, он, очевидно, отчаянно боролся за жизнь. Лошадь под черной попоной увезла тело прочь, и оно было сразу же захоронено в монастыре дервишей в Галате, без какого-либо камня, отмечавшего могилу. Огромное богатство, как обычно было принято в случае смерти великого визиря, было конфисковано и отошло к короне. Так сбылись предчувствия, которые Ибрагим когда-то высказал в начале своей карьеры, умоляя Сулеймана не возносить его слишком высоко.

Должно было пройти более десяти лет, прежде чем султан решился во второй раз подвергнуть себя тяготам второй военной кампании против Персии. Причиной перерыва послужили события в Венгрии, еще раз привлекшие его внимание к Западу. В 1540 году неожиданно скончался Ян Запольяи, бывший совместно с Фердинандом королем Венгрии с момента заключения между ними недавнего секретного договора о разделе территории. Договор предусматривал, что в случае, если Запольяи умрет бездетным, его часть страны должна будет отойти к Габсбургам. В этот момент, как считали, он не был женат, следовательно, не имел детей. Но до этого, вскоре после подписания договора, вероятно, по подсказке лукавого советника, монаха Мартинуцци, который был ярым венгерским националистом и противником Габсбургов, он женился на Изабелле, дочери короля Польши. На своем смертном одре в Буде он получил известие о рождении сына, который в его предсмертном завещании наряду с повелением обратиться за поддержкой к султану провозглашался королем Венгрии по имени Стефан.

Немедленной реакцией на это со стороны Фердинанда было идти в поход на Буду с теми средствами и войсками, которые он смог мобилизовать. Как король Венгрии он теперь претендовал на Буду как на свою законную столицу. Однако его войск оказалось недостаточно, чтобы осадить город, и он отступил к Пешту, удерживая за собой несколько других небольших городов. В ответ на это Мартинуцци и его группировка противников Габсбургов обратились от имени короля-инфанта к Сулейману, который, будучи в гневе по поводу тайного договора, заметил: «Эти два короля недостойны носить короны; они не заслуживают доверия». Султан принял венгерских послов с почетом. Они попросили его поддержки в пользу короля Стефана. Сулейман гарантировал в обмен на уплату ежегодной дани. Но сначала он пожелал быть уверенным в том, что Изабелла действительно родила сына, и направил к ней высокопоставленного чиновника, чтобы тот подтвердил его существование. Она приняла турка с инфантом на руках. Затем Изабелла грациозно обнажила грудь и покормила младенца в его присутствии. Турок пал на колени и поцеловал ноги новорожденного, как сына короля Иоанна.

На протяжении зимы султан готовился к еще одной кампании против Венгрии. Летом 1541 года он вошел в Буду, которую вновь атаковали войска Фердинанда, энергичную и успешную оборону против которых возглавил Мартинуцци, надев латы поверх своих церковных одеяний. Здесь после переправы через Дунай, чтоб занять Пешт и тем самым обратить в бегство нестойких солдат своего противника, султан принял Мартинуцци с его националистическими сторонниками. Затем, сославшись на то, что мусульманский закон не позволяет ему лично принять Изабеллу, он поехал за ребенком, которого принесли в его шатер в золотой колыбели в сопровождении трех нянек и главных советников королевы. Внимательно рассмотрев ребенка, Сулейман приказал своему сыну Баязиду взять его на руки и поцеловать. После этого ребенка отослали обратно к матери.

Позже ее заверили, что ее сын, которому теперь дали имена ее предков, Иоанн Сигизмунд, должен будет править Венгрией по достижении надлежащего возраста. Но в данный момент он предложили удалиться вместе с ним в Липпу, в Трансильванию.

Теоретически юный король должен был иметь статус данника в качестве вассала султана. Но на практике скоро появились все признаки постоянной турецкой оккупации страны. Буда и прилегающая к ней территория были преобразованы в турецкую провинцию под началом паши, с администрацией, целиком состоящей из турок, а церкви начали переделываться в мечети.

Это беспокоило австрийцев, у которых вновь появились опасения относительно безопасности Вены. Фердинанд направил в лагерь султана послов с мирными предложениями. Их подарки включали большие искусной работы часы, которые не только показывали время, но и дни и месяцы календаря, а также движение солнца, луны и планет и, таким образом, должны были, по замыслу, взывать к интересу Сулеймана в области астрономии, космоса и движению небесных светил. Тем не менее, подарок не порадовал его. Спросив своего визиря: «Что говорят?» – он прервал их вступительную речь, приказав: «Если им больше нечего сказать, отпусти их». Визирь, в свою очередь, упрекнул их: «Вы считаете, что падишах не в своем уме, что он должен оставить то, что в третий раз завоевал своим мечом?».

Фердинанд вновь приступил к боевым действиям, чтобы отвоевать Пешт. Но предпринятая им осада потерпела неудачу, и войска разбежались. Затем Сулейман весной 1543 года еще совершил поход в Венгрию. Захватив после непродолжительной осады Гран и превратив кафедральный собор города в мечеть, укрепил его в качестве своего северо-западного аванпоста в Европе. После этого его армия с помощью серии осад и полевых сражений отвоевала у австрийцев несколько важных опорных пунктов. Турки захватили под турецкое господство участок территории настолько обширный, что султан смог разделить его на двенадцать санджаров, тем самым основная часть Венгрии, связанная воедино упорядоченной системой турецкого правления – одновременно военного, гражданского и финансового – была незамедлительно включена в состав Османской империи. Ей предстояло оставаться в этом состоянии на протяжении грядущих полутора веков.

Такова была кульминация побед Сулеймана на Дунае. В интересах всех соперничавших сторон наступило время провести мирные переговоры. Император сам желал этого, чтобы развязать руки для разрешения своих дел с протестантами. В результате братья Габсбурги – Карл и Фердинанд – еще раз объединились в своей попытке прийти к договоренностям с султаном если не море, так на суше. После перемирия, достигнутого с пашой Буды, направили в Стамбул несколько посольств.

По условиям Адрианопольского перемирия 1547 года Сулейман сохранил за собой завоевания, за исключением небольшой части Венгрии, которую продолжал удерживать Фердинанд и с которой он теперь согласился уплачивать Порте дань.

Подписание соглашения о перемирии оказалось для Сулеймана, который уже был готов весной 1548 года к своей второй кампании в Персии, весьма своевременным. Персидская кампания осталась незавершенной, если не считать захвата города Ван, который остался в руках турок.

После этой кампании с привычным колебанием между Востоком и Западом Сулейман оказался вновь вовлеченным в события в Венгрии. Адрианопольское перемирие не выдержало пятилетнего срока, Фердинанд недолго сохранял удовлетворенность своей должностью на территории того, что по сути было одной третью Венгрии, ибо турецкий пашалык Буды отделил его земли от Трансильвании. Здесь, в Липпе, вдовствующая королева Изабелла готовила своего сына наследованию этого маленького, но процветающего государства. Внутри его доминирующим влиянием пользовался амбициозный монах Мартинуцци. Изабелла пожаловалась на это Сулейману, который потребовал, чтобы монах был устранен от власти и доставлен в оковах в Порту.

Строя тайные планы против султана в интересах Фердинанда – как и в своих собственных, Мартинуцци в 1551 году тайно убедил Изабеллу уступить Трансильванию Фердинанду в обмен на определенное количество земель где-либо еще, таким образом превратив ее в часть австрийских владений. За это он был вознагражден головным убором кардинала. Но султан, получив это известие, немедленно заключил австрийского посла в Черную башню крепости Анадол Хисар, пресловутую тюрьму на берегу Босфора, где он должен был томиться в течение двух лет. В конце концов посол вышел оттуда едва живым. Затем, по приказу Сулеймана, пользующийся особым доверием командующий, будущий великий визирь Мехмед Соколу в конце лета совершил поход в Трансильванию, где захватил Липпу и ушел, оставив гарнизон.

Хотя Мартинуцци объединился с Фердинандом в деле осады и освобождения Липпы, он тайно стремился умиротворить турок, относясь с необычной снисходительностью к попавшему под жесткий пресс турецкому гарнизону в надежде заслужить прощение и подходящее вознаграждение от султана. Предупрежденный о вероломстве монаха, Фердинанд приказал своим генералам предать Мартинуцци смерти. Они выполнили приказ, подкупив его секретаря, но тот смог лишь ранить Мартинуцци. Затем генералы Фердинанда вошли с отрядом вооруженных испанцев и итальянцев, которые выстрелили в него, кричавшего «Святая Мария!». Они оставили на его теле шестьдесят три раны.

В 1552 году турецкие войска вновь вторглись в Венгрию. Они захватили ряд крепостей, существенно расширив находившуюся под контролем турок венгерскую территорию. Также турки на поле боя захватили половину армии противника в плен и отправили их в Буду, где те были проданы по самым низким ценам на переполненном «товаром» рынке. Однако осенью турки были остановлены героической обороной Эгера, к северо-востоку от Буды, и после долгой осады были вынуждены отступить.

Ведя переговоры о перемирии, султан приступил в 1553 году к своей третьей и последней войне с Персией. Пользуясь тем, что все внимание Сулеймана было сосредоточено на Венгрии, персидский шах, возможно, при подстрекательстве со стороны императора, предпринял активные действия, направленные против турок. Его сын, назначенный командующим персидской армией, захватил Эрзурум, паша которого попал в западню и потерпел полное поражение. Персы добились и других успехов, чем вызвали распространение в Европе сообщений о том, что они захватили перевалы через Тавр и угрожали всей Сирии. Теперь султан был преисполнен жажды возмездия.

После зимы, проведенной в Алеппо, султан и его армия выступили весной, вернули себе Эрзурум, затем переправились через Верхний Евфрат, чтобы опустошить территорию персов с помощью тактики выжженной земли, самой варварской из всего, что применялось во время предыдущих кампаний. Стычки с противником приносили успех то персам, то туркам. Превосходство армии султана было в конечном счете подтверждено тем фактом, что персы не смогли ни противостоять его силам в открытом бою, ни вернуть себе земли, которые те завоевали. Турки, с другой стороны, смогли удерживать эти отдаленные завоевания неопределенно долгое время при наличии врага, которого они не могли игнорировать, но с которым они никак не могли сойтись вплотную. Результатом сего был тупик, из которого не могла выйти ни одна из сторон. Наконец с прибытием осенью 1554 года в Эрзурум персидского посла было получено перемирие, которое на следующий год должно было быть подтверждено мирным договором.

Таковы были военные кампании султана в Азии. В конечном счете они оказались безрезультатными. Отказавшись по договору от притязаний на Тебриз и прилегающую территорию, Сулейман понял несостоятельность попыток совершать постоянные вторжения в глубинные районы Персии. Похожая ситуация сложилась и в Центральной Европе, в сердце которой султану так и не удалось проникнуть. Но все же он продвинул границы своей империи.

На протяжении двух последних десятилетий Сулейман больше чем когда-либо подпал под влияние чар своей славянской фаворитки, ставшей широко известной европейцам как Ла Росса, или Роксо. Пленница из Галиции, дочь украинского священника, она получила у турок прозвище Хюррем, или «Смеющаяся», за свою счастливую улыбку и веселый нрав. В привязанностях султана она заменила собой его прежнюю фаворитку Гюльбахар, или Весеннюю розу. В качестве советника она заменила ему Ибрагима, судьбу которого она вполне могла предопределить. С тонкой и изящной фигурой, Роксолана пленяла больше своей живостью, чем красотой. Она умиротворяла очарованием своих манер и стимулировала живостью своего ума. Быстро схватывающая и тонко чувствующая, Роксолана в совершенстве овладела искусством читать мысли Сулеймана и направлять их в русла, способствовавшие удовлетворению ее же власти. В первую очередь она избавилась от своей предшественницы Гюльбахар, которая была «первой леди» гарема Сулеймана после матери, султанши валиде, и которая теперь отправилась практически в ссылку на полгода в Магнесию.

Родив султану ребенка, Роксолана ухитрилась стать, невзирая на мусульманские законы, его признанной законной женой, с соответствующим приданым, чего не удалось добиться ни одной из наложниц турецких султанов за два истекших века. Когда внутренние покои Старого дворца, где размещался гарем султана, были повреждены сильным пожаром, Роксолана создала прецедент, перебравшись непосредственно в Большой Сераль, где жил султан и где он занимался государственными делами. Сюда она взяла свои вещи и большую свиту, которая включала сто фрейлин наряду с ее личным портным и поставщиком, у которого было тридцать собственных рабов. По традиции до этого ни одной женщине не разрешалось ночевать в Большом Серале. Но Роксолана оставалась там до конца своей жизни, и со временем здесь был построен новый гарем, внутри его собственного закрытого дворца, чтобы занять место старого.

Наконец, спустя семь лет после казни Ибрагима, Роксолана обрела над султаном наивысшую власть, добившись назначения великим визирем Рустем-паши, женатого на ее дочери Михримах и, следовательно, приходившегося Сулейману зятем, подобно тому, как Ибрагим был свояком Сулеймана. Так как султан все больше передавал Рустему бразды правления, Роксолана все больше приближалась к зениту своей власти.

Сулейман при всей терпеливости своего характера, неподкупности принципов и теплоте его привязанностей хранил внутри себя некий запас холодности, скрытой жестокости, порожденных склонностью к абсолютной власти и тесно связанной с этим подозрительностью в отношении любого, кто мог бы соперничать с ним. Роксолана хорошо знала, как играть на этих струнах его натуры. Она родила султану трех наследников – Селима, Баязида и Джихангира, старшему из которых она была полна решимости обеспечить наследование трона. Но Сулейман видел своим преемником родившегося первым сына Мустафу, матерью которого была Гульбахар. Он был красивым молодым человеком, натурой невероятно многообещающей, «удивительно высокообразованным и рассудительным в возрасте, когда можно править», который готовился отцом на ряд ответственных постов в правительстве, а сейчас был губернатором Амасьи, по дороге в Персию. Щедрый духом и ответственный в бою, Мустафа завоевал любовь янычар, которые видели в нем достойного преемника своего отца.

В канун третьей персидской кампании Сулейман, вступивший в шестидесятилетие, впервые не захотел лично возглавить армии и передал верховное командование Рустем-паше. Но вскоре через Рустема стали приходить сообщения, что янычары проявляют беспокойство и требуют, учитывая возраст султана, чтобы их возглавил Мустафа. Они говорили, сообщал посланец, что султан слишком стар, чтобы лично идти походом против врага.

Это был шанс для Роксоланы. Ей было легко сыграть на струнах подозрительности в характере Сулеймана, заронить в нем неприязнь к амбициям Мустафы, внушить ему мысли о том, что тот имеет виды на султана, сравнимые с теми, которые некогда побудили его самого сместить собственного отца Баязида II.

Раздумывая, идти в поход или нет, Сулейман медлил. Его мучили сомнения, связанные с тем шагом, который ему предстояло сделать в отношении собственного сына. В конце концов, придав делу теоретический характер, он попытался получить беспристрастный приговор от муфтия, шейх-уль-ислама. Муфтий ответил, что, по его мнению, раб, предавший господина, «заслуживал быть замученным до смерти».

Таким образом, религиозное сознание султана было спасено. Идя походом в восточном направлении, он достиг в сентябре полевого штаба в Эрегли и вызвал Мустафу из Амасьи. Будучи осведомленным о судьбе, которая могла ожидать его, Мустафа не поддался на уговоры доброжелателей и подчинился отцу. Он ответил, что, если ему суждено потерять жизнь, он не смог бы поступить лучше, чем вернуться обратно в источник, из которого он вышел. «Мустафа, – писал Бусбек, – стоял перед трудным выбором: если он войдет в присутствии своего разгневанного и обиженного отца, он подвергнется несомненному риску; если он откажется, он ясно подчеркнет, что замышлял акт предательства. Сын избрал более смелый и опасный путь». Он проследовал в лагерь своего отца.

Там прибытие Мустафы вызвало сильное возбуждение. Сын смело поставил свои шатры позади шатров отца. После того как визири выразили Мустафе свое почтение, он поехал на богато украшенном боевом коне, эскортируемый визирями и под возгласы толпившихся вокруг него янычар, к шатру султана, где он должен был получить аудиенцию. Внутри все казалось мирным, не было солдат, телохранителей или сопровождающих лиц. Присутствовали, однако, несколько немых (категория слуг, особенно ценившаяся турками), сильных, здоровых мужчин – предназначенных ему убийц. Как только Мустафа вошел вовнутрь, они решительно набросились на него, изо всех сил пытаясь набросить на него петлю. Будучи человеком крепкого телосложения, Мустафа отважно защищался и боролся не только за свою жизнь, но и за трон; ибо не было места сомнению, что, сумей он вырваться и соединиться с янычарами, они были бы настолько возмущены и тронуты чувством жалости по отношению к своему фавориту, что могли бы не только защитить, но и провозгласить его султаном. Опасаясь этого, Сулейман, который был отгорожен от происходившего всего лишь льняными занавесями шатра, высунул голову и бросил на немых свирепый и грозный взгляд и угрожающими жестами пресек их колебания. После этого, в страхе удвоив усилия, слуги опрокинули несчастного Мустафу на землю и, набросив шнурок на шею, удушили его.

Тело Мустафы, положенное перед шатром на ковре, было выставлено на обозрение всей армии. Скорбь и причитания, ужас и гнев охватили янычар. Но перед смертью желанного ими лидера, лежащего бездыханным, они были бессильны. Чтобы успокоить воинов, султан лишил Рустема – вне сомнения, полностью против воли последнего – его поста командующего и других званий и отослал его обратно в Стамбул. Но уже через полгода, после казни его преемника, Ахмеда-паши, он вновь был вызван как великий визирь, бесспорно, по настоянию Роксоланы.

Три года спустя скончалась сама Роксолана, горько оплакиваемая султаном. Она была похоронена в усыпальнице, которую Сулейман построил для нее позади своей огромной новой мечети Сулеймании. Женщина добилась осуществления своих целей. Она получила наследование султаната одним или другим из двух ее сыновей: Селимом, самым старшим и ее любимцем, который был ничем не интересующимся пьяницей; и Баязидом, средним, несоизмеримо более достойным преемником. Более того, Баязид янычарам напоминал своего отца, от которого наследовал лучшие качества его натуры. Самый младший из братьев, Джихангир, горбун, не отличавшийся ни здравым умом, ни крепким телом, но самый преданный поклонник Мустафы, заболел и пораженный печалью и страхом за свою дальнейшую судьбу, вскоре умер после убийства своего сводного брата.

Два оставшихся брата испытывали взаимную ненависть, и, чтобы развести их друг от друга, Сулейман дал возможность каждому наследовать в разных частях империи. Но уже через несколько лет между ними началась гражданская война, в которой каждого поддерживали его собственные местные вооруженные силы. Селим с мощью войск своего отца в 1559 году нанес Баязиду поражение под Коньей, заставив его с четырьмя сыновьями и небольшой, но боеспособной армией искать убежища при дворе шаха Персии. Здесь Баязид был сначала принят с королевскими почестями и дарами, полагающимися османскому принцу. На это Баязид ответил шаху подарками, которые включали пятьдесят турецких скакунов в богатой сбруе и восхитившую персов демонстрацию мастерства верховой езды его кавалеристов. Затем последовал дипломатический обмен письмами между послами султана, требовавшими выдачи или, на выбор, казни его сына, и шахом, первый сопротивлялся и тому и другому, исходя из законов мусульманского гостеприимства. Сначала шах надеялся использовать своего заложника для того, чтобы поторговаться относительно возвращения земель в Месопотамии, которые султан захватил. Но это была пустая надежда. Баязида подвергли пленению. В конце концов шах был вынужден склонить голову перед превосходством вооруженных сил османов и согласился на компромисс. По договоренности принц должен был быть казнен на персидской земле, но людьми султана. Таким образом, в обмен на большую сумму золота шах передавал Баязида официальному палачу из Стамбула. Когда Баязид попросил дать ему возможность увидеть и обнять перед смертью своих четырех сыновей, ему посоветовали «перейти к предстоящему делу». После этого на шею принцу набросили шнурок, и он был удушен.

После Баязида были задушены четыре его сына. Пятый сын всего лишь трех лет от роду встретился, по приказанию Сулеймана, с той же судьбой в Бурсе, будучи отданным в руки выделенного этой цели доверенного евнуха.

Таким образом, путь к наследованию трона Сулеймана был открыт без каких-либо препятствий для пьяницы Селима – и к последующему упадку Османской империи.