Только лежа ночью в постели в своей дневной одежде, я могла как следует поразмышлять о чем-нибудь, находясь в доме. Все остальное время мне постоянно давали указания, и я всегда опасалась, что кто-либо может сказать — или сделать — мне что-нибудь. Поэтому только ночью я могла расслабиться и дать волю воображению. В этих мечтах я свободно жила где-то, быть может, в Чейзе, в парке, или на холмах возле дома. Я все время была с другими детьми, только не с братьями и сестрами и не с одноклассниками. То были мои друзья, и мы делились всем, принесенным с собой и найденным в лесу.

Я была маленькой девочкой, и мне хотелось играть, но в доме матери у меня никогда не было на это времени. Даже если у меня появлялась такая возможность, нам с Меной не с чем было играть, поскольку чемодан, который я привезла из детского дома, так и не нашелся, а в доме были только игрушки Салима.

Однако субботние утренние часы, когда мать и Ханиф уходили в город за покупками, стали для меня небольшой отдушиной. Мы с Меной смотрели по телевизору «Тизвас» и хохотали над Крисом Таррантом, Салли Джеймс и Лэнни Генри. Потом переключали канал и смотрели мультики. Лежа вот так на полу, перед телевизором, я чувствовала себя почти прежней маленькой девочкой, живущей в детском доме, ожидающей, пока в столовой накроют обед. Только я, конечно, не была той маленькой девочкой, и Тара всегда напоминала об этом. Она заходила в комнату и говорила, что выключит телевизор, угрожала рассказать матери, если мы не послушаемся, но мы не обращали на нее внимания, потому что знали, что она сядет смотреть вместе с нами. В конце концов, она тоже была еще подростком.

Если нам улыбалась удача — матери не было дома, удавалось посмотреть что-то другое, например «Ангелов Чарли». Все любили этот сериал, и мы с Меной подражали главным героиням, а иногда даже уговаривали Тару присоединиться к нашей игре. Когда она стала постарше, то всегда отказывалась, но какое-то время ее легко было вовлечь в игру. Я говорила сестрам, что спрятала что-то в саду, скажем расческу, которая для нас превращалась в пистолет, а им нужно было отыскать спрятанное. Я всегда хотела быть Сабриной, девушкой с длинными черными волосами. Когда Тара немного повзрослела и охладела к играм, я могла спрятать ее школьную тетрадку, и ей приходилось выходить с Меной в сад хотя бы для того, чтобы иметь возможность выполнить домашнее задание.

Но стоило нам заслышать, что мать с Ханиф возвращаются, идут через сад к парадному входу, различить их голоса возле двери, мы бросались выключать телевизор или стремглав бежали в кухню. Я становилась у раковины и делала вид, будто все утро готовила для них обед.

Да, утренние часы по субботам проходили весело, но в воскресенье все было наоборот. Ханиф поднимала меня с постели, и мне приходилось стирать вместе с ней белье.

— Сэм, собери всю одежду, сегодня день стирки, — говорила Ханиф, тряся меня за плечо.

Мне приходилось стучать в двери спален («Уйди!» — вопил Сайбер) и собирать у всех одежду, относить ее вниз и складывать у жестяной бадьи, что стояла в маленькой пристройке рядом с кухней.

Ханиф тем временем наполняла бадью водой, а потом стирала каждую вещь руками и передавала мне. Мне нужно было тщательно выполоскать мыло под краном с холодной водой, который находился рядом с бойлером (вода в жестяной ванне была горячей), и выжать белье. Это означало болезненную для рук процедуру скручивания одежды снова и снова, пока она не была готова к развешиванию на веревке. Поскольку вода была холодной, к тому времени как я заканчивала, мои руки коченели до боли и даже плечи болели от холода. Если была хорошая погода, я выносила белье на улицу и развешивала его там. Если было сыро, одежда высушивалась на бельевой веревке, натянутой вдоль бойлера.

Шли недели и месяцы, а я все надеялась, что кто-нибудь из моей семьи заметит, как я стараюсь, как тяжело тружусь. Да, я обижалась на них за холодное отношение, но по-прежнему больше всего хотела, чтобы они приняли меня.

Роль незваной гостьи, которую я исполняла, значила, кроме всего прочего, что у меня не было своей одежды — я всегда донашивала за Тарой. Кроме того, мне не позволяли аккуратно складывать вещи в шкаф, я могла только сваливать их в кучу на дне шкафа. Мне приходилось вытаскивать весь ворох из шкафа, а потом, когда я находила подходящий шальвар-камиз, запихивать все обратно. Я носила старые, изношенные туфли, которые натирали мозоли.

А еще я иногда разговаривала сама с собой, делая вид, будто у меня есть подруга. Она могла приласкать меня после того, как меня били, или поцеловать, когда слишком сильно болели синяки.

В ту зиму мы с Меной и Сайбером однажды, возвращаясь из мечети, проходили мимо обезьяньих холмов и разговаривали о том, чего бы нам на самом деле хотелось. Я мечтала пойти в магазин и накупить сладостей и шоколадок, поэтому сказала:

— Вот чего я хочу, прямо сейчас. Честно говоря… — И тут меня осенило, я посмотрела на брата и сестру: — А почему бы нам не попеть рождественские гимны? Так мы сможем собрать денег и купить конфет.

Мена и Сайбер посмотрели на меня как на сумасшедшую. Я объяснила: у христиан дети в это время года ходят по домам, поют песни, которые называют рождественскими гимнами, и люди дают им за это деньги. Мы делали так в детском доме, когда были маленькими, хотя деньги шли на благотворительность, а не в наши карманы. Сайбер решил, что это хорошая идея. Мена, конечно, немного встревожилась. Но оба сошлись в одном:

— Мы не знаем рождественских гимнов, мы не можем петь.

Я сказала, что буду петь сама, а им нужно только гудеть для поддержки. Мы потренировались, держа путь к кварталу красивых новеньких зданий, где, как мы знали, не жили выходцы из Азии (так что мать не узнала бы об этом), и спели — точнее, я спела — «Иисус в яслях» перед шестью или семью домами. Должно быть, зрелище было ужасное, но мы заработали по десять пенсов на каждого. Свои деньги я потратила на пачку «Снэпов» и горы «Блэкджеков» и «Фруктовых салатов» — по четыре на пенни, и мы жевали всю дорогу домой. Возможность полакомиться восхитительными сладостями компенсировала мне отсутствие праздничного угощения на день рождения в этом году. Конфеты казались нам еще вкуснее оттого, что мы сами на них заработали и купили их без ведома матери.

В этом году я перешла в следующий класс, и мой новый учитель, мистер Роу, отвечал за постановку рождественской пьесы. Он очень серьезно взялся за дело и даже сам рисовал декорации. Мы должны были поставить пьесу про Ноев ковчег, и мне очень хотелось сыграть одного из животных, которых вел Ной, тогда как все мы пели:

— Животные зашли, попарно, попарно, ура, ура!

Я принесла матери письмо с приглашением посмотреть пьесу. Мать не прочитала его — она никогда не читала писем на английском, — поэтому мне пришлось прочитать его вслух. И, поскольку требовалось поставить внизу подпись, я расписалась вместо матери. После занятий в школе пришло время нашей пьесы. Мы все вышли на сцену, зал оказался заполнен родителями, они сияли при виде своих детей. Хотя мистер Роу просил этого не делать, все мои одноклассники осматривали зал в поисках своих близких, а потом что было силы махали им. Сверкали вспышки фотоаппаратов, и все улыбались.

Кроме меня. Как бы я ни сдерживала эмоции и несмотря на то что мать не обещала прийти, меня опустошило то, что никто из моей семьи не пришел посмотреть пьесу. Я думала о том, что я единственный ребенок в зале, к которому никто не пришел. Хуже того, вместе с убийственным унижением во мне нарастало тошнотворное предчувствие: я осознала, что мать забыла о том, что сегодня я должна позже вернуться из школы, и побьет меня за задержку.

Мой десятый день рождения ничем не отличался от обычных дней: мне, как всегда, пришлось готовить и убирать, и никто мне ничего не сказал по поводу моего праздника. Подметая в кухне пол тем вечером, я с грустью думала, как бы мог пройти этот день, если бы я снова оказалась в детском доме. В мой «особый день», как его называли, мне не нужно было ничего делать — подарок имениннице или имениннику. В тот вечер я не была расположена есть карри или роти, мне хотелось огромного торта со свечками, чтобы можно было загадать желание и задуть их.

Мена зашла в кухню и села на табурет.

— У меня сегодня день рождения, — сказала я после секундного молчания. Мне хотелось, чтобы хоть кто-то сказал мне: «С днем рождения».

Мена печально улыбнулась.

— С днем рождения, — сказала она. — Знаешь, что я делаю, когда у меня день рождения?

Я перестала делать то, что делала. Хотя я понимала, что у Мены, как и у меня, был день рождения, я никогда не знала, какого он числа, и она никогда мне об этом не говорила.

— Нет, а что?

— Когда будешь ложиться спать, зажмурься и загадай желание. Держи его в тайне и никому не рассказывай, иначе не сбудется. Вот что нужно делать.

Я представила, как Мена лежит рядом со мной на кровати и загадывает желание в свой день рождения, пока я сплю, и мне стало еще грустнее. Мы посмотрели друг на друга, и, хотя ничего не было сказано, каждая знала, о чем думает другая.

Через несколько месяцев после моего появления в доме мы перестали делать зажимы для кабельных перемычек. Вместо этого мать и Ханиф стали ходить на работу, что было одновременно и хорошо, и плохо: в доме на какое-то время становилось спокойнее, но когда они возвращались, всегда были усталыми и немедленно требовали поесть. «Неси еду. Еда уже готова? Надеюсь, ужин уже готов, мы умираем с голоду, мы работали весь день» — вот все, что я слышала, когда мать и Ханиф приходили домой, — ни «спасибо», ни «пожалуйста».

Потом они перестали ходить на работу. Социальная служба прекратила выплачивать им деньги — наверное, об их нелегальных заработках стало известно. Теперь им пришлось рассчитывать лишь на заработок Манца. Однако я все равно должна была готовить. В нашем доме было так заведено: остальные, казалось, жили отдельной от меня жизнью. Ид, мусульманский праздник, который отмечают дважды в год, для меня был всего лишь очередным рабочим днем. И в то время, как все надевали новую одежду в честь праздника, мне отдавали прошлогодний наряд Тары, и, если я пачкала его, пока готовила есть, мне крепко попадало.

Мне удавалось отдохнуть только во время рамадана, когда все мусульмане должны были поститься от рассвета до заката. Пост, прежде всего, означал, что не нужно готовить, и для меня это были настоящие каникулы. Кроме того, мать покупала продукты, которых обычно нам не давали, такие как фрукты и зелень, — возможно, так происходило потому, что пить нам тоже нельзя было в дневное время. Поэтому мы съедали горы яблок, бананов и апельсинов. Рамадан, похоже, успокаивающе действовал и на мать — это было единственное время, когда она не кричала на меня за то, что я чего-то не сделала. Конечно, поститься было тяжело, особенно когда рамадан приходился на лето, когда светло было с трех утра до десяти вечера.

Как-то раз, когда мне было десять лет, я шла в школу во время рамадана и нашла однопенсовую монету. Я так обрадовалась, что тут же побежала в кондитерский магазин и купила что-то вкусненькое. Когда я пришла в школу, жуя на ходу, одна из девочек сказала:

— А ты разве не должна поститься? — И пришлось выплевывать сладость как можно скорее.

Тара стала слишком взрослой, чтобы играть с нами, но нам все же иногда удавалось весело провести с ней время. Как-то раз мы были в кухне, когда Тара ударилась пальцами ноги о ножку стола. Она разразилась громкими ругательствами, а мы с Меной рассмеялись. Она снова выругалась, обзывая нас, однако на этот раз на ее лице была улыбка. Мена ответила на брань, я тоже не осталась в стороне, и мы принялись поносить друг друга самыми жуткими словами, какие только могли вспомнить. В конце концов победительницей вышла я. Сестры сказали, что я знаю самые отвратительные слова, но я просто повторяла, что слышала от матери.

Тара расслаблялась, когда матери не было дома. Однажды мы сидели за столом вдвоем, и сестра заплетала мне косичку, терпеливо объясняя, как делать это самостоятельно. Мои волосы становились все длиннее и отросли уже ниже плеч, но до Мены и Тары мне было еще далеко. Тогда мне показалось, что в наших отношениях наступил перелом, но как только мать вернулась, Тара снова принялась мной командовать.

Сайбер таким не был. Он по-прежнему почти не появлялся дома, приходил только поесть и поспать, а потом снова исчезал, и мать никогда не спрашивала у него, где он пропадал часами. Сайбер, похоже, не допускал, чтобы она его беспокоила. Однажды вечером мы услышали, что он пришел домой, — мы с Меной были наверху, чтобы не попадаться никому на глаза, — и мать принялась кричать:

— Не смей это портить! Зачем тебе это понадобилось?!

— Не важно, это для школы! — крикнул Сайбер в ответ, и его шаги зазвучали на лестнице. Он заглянул к нам, улыбаясь, с пустой картонной коробкой в руках.

— Для чего это нужно? — спросила я.

— Хочешь поиграть в одну игру?

Я посмотрела на брата. Ему нравились только игры наподобие «помоги мне помыть велосипед» или «принеси-ка мне чего-нибудь поесть». Поэтому я насторожилась.

— В какую?

— Это хорошая игра, называется шашки. У кого есть ручка или карандаш?

— У меня, — заинтересовавшись, ответила я: похоже, меня научат чему-то новому, и это здорово!

В шкафу, под моей одеждой, был склад шариковых ручек и карандашей, которые мне удалось собрать. Я достала одну из них и вручила Сайберу.

Сайбер начал рвать коробку. Это было непросто, но он наконец оторвал кусок и разделил его на два квадрата. Один из них Сайбер отдал мне и велел порвать его на двенадцать маленьких кусочков, а второй с теми же указаниями вручил Мене.

— А теперь раскрась свои.

Затем Сайбер взял ровный кусок картона и, используя его в качестве линейки, провел линии вдоль и поперек оставшегося большого куска.

— Это выглядит как шахматная доска, — сказала я, и Сайбер с улыбкой поднял на меня взгляд.

— Ну что, закончили?

Мне не терпелось начать игру. Брат положил доску перед собой на кровать и протянул нам обе руки. Мы положили раскрашенные квадратики ему на ладони.

— Кто хочет сыграть первой? — спросил Сайбер.

— Я! — тут же раздался мой радостный крик.

— Тс-с, не так громко, — в один голос шикнули Сайбер и Мена. — Мать может услышать.

— Простите.

Сайбер расставил шашки на «доске», оставляя между каждыми двумя свободную клетку. С одной стороны были мои шашки, с другой — Сайбера.

— Я должен провести свои шашки с этой стороны на твою сторону, а ты должна не пропускать меня и вести вперед свои шашки. Ходить можно только по диагонали, и если твоя шашка окажется рядом с моей, вот так, я могу ее перепрыгнуть, съесть. Тот, кому удастся съесть все шашки противника, победил. Понятно?

— Хм, я разберусь с правилами по ходу игры, — ответила я, немного растерявшись.

Я внимательно наблюдала, как Сайбер продвигается на мою сторону доски. Я просто передвигала шашки, как мне нравилось, в то время я не знала, что нужно применять стратегию, так что не стоило и сомневаться в выигрыше Сайбера.

— Ах да, когда я добираюсь до твоего края доски, то переворачиваю свою шашку вверх дном и она становится дамкой. Это значит, что я теперь могу ходить на сколько хочу клеток по диагонали.

Я повернулась к сестре. Она явно нервничала.

— Твоя очередь, Мена.

— Я не хочу играть, я не понимаю, — ответила она.

— Ладно, тогда я снова сыграю, — быстро сказала я Сайберу.

Я села играть во второй раз, наблюдая, как ходит брат, и заметила, что тот не двигает свои крайние шашки, пока все остальные не уйдут с доски. В четвертой партии я поступала так же, но Сайбер все равно выиграл — правда, с трудом.

Мы услышали, что Манц отправился в спальню, но почему-то не просунул голову в дверь и не сказал, чтобы мы ложились спать, хотя было уже поздно.

Сайбер решил, что на сегодня достаточно.

— У тебя хорошо получается. Я ложусь спать, можешь оставить игру у себя. Продолжим завтра, — сказал брат и ушел к себе.

Следующим вечером мы снова сели играть, и я почти победила. Мне нравилась эта игра. Когда мы играли на третий вечер, я наконец одержала верх.

— Не могу поверить, что ты выиграла, — расстроился брат.

— Я выиграла, — улыбнулась я. — Я одержала верх в твоей собственной игре.

Той ночью меня разбудил какой-то шум за дверью. Некоторое время я молча лежала на кровати, пытаясь понять, что происходит, но слышны были только шаги — то вверх, то вниз по лестнице. Я потянулась к кровати Мены и потрогала сестру за плечо, чтобы разбудить ее.

— Что? Сэм? — спросонья забормотала она.

— Что-то происходит, — сказала я. — Кто-то ходит по коридору.

Я думала, что от этого Мена совсем проснется, учитывая, как она боится привидений. Однако вместо этого она перевернулась на другой бок и пробормотала:

— Ну и что?

Я еще немного полежала в постели, до тех пор пока любопытство не одержало верх. Шаги все еще были слышны, а еще раздался голос матери внизу. Внезапно кто-то постучал в парадную дверь.

Я тихонько вылезла из-под одеяла и приоткрыла дверь нашей спальни. Теперь я четко слышала, что говорила мать. Она, стоя у подножия лестницы, крикнула:

— «Скорая» приехала!

Ханиф медленно прошла мимо меня, обхватив себя правой рукой за живот.

— Все в порядке? — спросила я.

— Да, — сказала Ханиф, хотя ее голос прозвучал так, будто она с трудом выталкивала слова. Она поморщилась. — Я еду в больницу рожать ребенка.

— Правда? Ребенка?

— Возвращайся в постель, Сэм, — сказал Манц, поднимавшийся по ступенькам с пальто Ханиф.

Я наблюдала за ними с порога спальни, пока они не оказались у подножия лестницы, а потом крадучись отправилась следом. Я присела на корточки, чтобы видеть происходящее у парадного входа, не спускаясь слишком низко по лестнице. Ханиф встречал мужчина в зеленой форме. Он взял ее под руку, отстранив Манца, и помог выйти к машине «скорой помощи».

Мать стояла на пороге и махала им вслед, и, как только «скорая» уехала, я беззвучно скользнула вверх по лестнице к себе в спальню. Я не хотела, чтобы мать увидела меня, когда вернется в дом, потому что она бы обязательно велела заварить ей чаю, или сделать массаж головы, или еще что-нибудь.

Не успела я вернуться в постель, как снаружи снова послышался скрип половиц, дверь приоткрылась и в комнату проскользнул Сайбер.

— Не спишь, Сид?

Сайбер иногда называл меня Сид — в честь персонажа телешоу Кенни Эверетта, Сид Шот, потому что у меня, как ему казалось, был вечно сопливый нос. Я воспринимала это как ласковое прозвище и улыбалась, когда брат употреблял его.

— Нет, — прошептала я.

Он подошел ко мне и сел на кровать.

— Что происходит? — спросил он.

— Ханиф поехала в больницу рожать ребенка, — сказала я.

— А, — протянул Сайбер, как будто что-то загадочное вдруг прояснилось. — Я заметил, что она потолстела, но решил, что это оттого, что она весь день лентяйничает, оставляя работу тебе.

Я понятия не имела, как прибавка в весе связана с больницами и детьми, но не собиралась обнаруживать при Сайбере своего невежества.

Мена зашевелилась под одеялом.

— Она поехала рожать ребенка?

— Она так сказала, — ответила я. — Паджи поехал вместе с ней.

— Ну, раз все ясно, я пошел спать, — сказал Сайбер.

Но когда все остальные уснули, я лежала и думала. Зачем было уезжать ночью? Какая связь между детьми и тем, что Ханиф поправилась?

На следующее утро я еще спала — было воскресенье, и никто не должен был вставать в школу или на работу, — когда мать закричала с первого этажа:

— Сэм! Сэм! Иди сюда!

Я глубже зарылась головой в одеяла. Мать никогда не поднималась на второй этаж, поэтому можно было еще немножко полежать здесь.

Дверь нашей спальни открылась, и вошел Салим. Он подошел к кровати и толкнул меня. Я лежала не шевелясь, ожидая, что он сделает дальше. Он наклонился и взял одну из моих туфель.

— Эй! — произнесла я, садясь. — Ты что делаешь?

— Мама сказала, что ты должна встать и помочь ей. Она велела ударить тебя, чтобы заставить встать.

— Хорошо, хорошо, — отозвалась я. — Я встаю.

Я спустилась, услышала, что мать в кухне, и пошла туда узнать, чего она хотела.

У меня все внутри оборвалось: в кухне царил жуткий беспорядок. Так всегда бывало, когда там хозяйничала мать. Ее не волновало, что она не закрывает, проливает или роняет, потому что рядом всегда был кто-то — я, — кто убирал за ней.

— Вот ты где, ленивая девчонка, валяешься весь день в постели, когда работа ждет!

Мать даже не оглянулась на меня, когда говорила это, впрочем, она никогда на меня не смотрела.

— Сначала возьми большую кастрюлю, — велела она, — и положи туда четыре пачки масла. Поставь ее на плиту, чтобы масло таяло. Потом принеси пестик и ступу и начинай растирать вот это.

То, что мне предстояло растереть, было ужасным: твердым и белым, напоминавшим по виду турецкие бобы. Руки заболели очень быстро, но я знала, что мне не позволят отдохнуть, а потому приходилось продолжать работу. Всякий раз, когда я, как мне казалось, завершала дело, мать забирала ступку, высыпала ее содержимое в кастрюлю и возвращала ее мне вместе с очередной порцией бобов. Мы за все время не сказали друг другу ни слова. Мать вообще не разговаривала со мной, не считая разного рода указаний, а я понимала, что не стоит задавать вопросов, когда от меня ждут работы.

Наконец толочь стало нечего. Мать сказала:

— Теперь иди умойся и позавтракай, потом поможешь мне закончить с этим.

Я вышла в туалет, потом вернулась и, плеснув в лицо воды и съев кусочек гренки, спросила:

— Что мы делаем, мама?

— Это для Ханиф, чтобы помочь ей восстановить силы после рождения ребенка.

Я не спрашивала, почему Ханиф нужна помощь, если всю работу выполняю я, но вместо этого выскользнула из кухни, чтобы разбудить Мену.

* * *

Манц пришел не скоро. Он сказал, что Ханиф родила мальчика, которого они назвали Фразандом. Он принес с собой детскую кроватку и обратился ко мне:

— Сэм, пойдем наверх, поможешь мне собрать ее.

Я никогда еще не была в спальне Манца и Ханиф. В отличие от нашей она была чистой и светлой, с приятными светлыми обоями на стенах. У них даже были свои телевизор и видеопроигрыватель. Большую часть комнаты занимала двухместная кровать, но у одной из стен было достаточно места для детской кроватки. Манц давал указания: «возьми это» или «подержи здесь, пока я прикреплю то», — но мы не разговаривали друг с другом. Я слишком нервничала, оттого что осталась наедине с Манцем, — его настроение казалось мне слишком непредсказуемым. Как только кроватка была готова, я вернулась в нашу комнату, к Мене.

Пару дней спустя Ханиф приехала из больницы вместе с маленьким Фразандом, завернутым в одеяло. Я внимательно присматривалась, выглядит ли она особенно уставшей, будто очень тяжело работала, как говорила мать. Я действительно обнаружила, что Ханиф немного похудела, что напомнило мне о словах Сайбера по поводу ее полноты.

Мать хотела, чтобы Ханиф села рядом с ней на канапе, но Ханиф сразу направилась к лестнице со словами:

— Я устала, мне нужно прилечь.

Мать тут же указала рукой на лестницу и, пропуская Ханиф вперед, сказала:

— Да, да, конечно. Поднимайся и отдыхай. Сэм принесет тебе еды.

«Ничего удивительного», — подумала я. Меня отослали в кухню стряпать, как только я вернулась домой из школы, чтобы для принцессы, как я стала называть Ханиф, все было готово. В кухне уже ела Мена.

— Мена, помоги мне. Я устала, и мне еще нужно сделать домашнее задание.

— Что нужно делать?

— Я пойду наверх, отнесу Ханиф поесть. А ты пока помой посуду, хорошо?

Я поставила на поднос блюда с рисом и карри, чтобы отнести их Ханиф. Однако, когда я зашла к ней в комнату, меня ждал очень неприятный сюрприз. Там была мать — мать, которая никогда не поднималась на второй этаж. А в соседней комнате на кровати были разбросаны все наши учебники, потому что мы с Меной знали, что никто не будет нас проверять. Мать вышвырнет книги — она выбрасывала все, что было написано по-английски, — и побьет меня, а может быть, и нас обеих, если зайдет и увидит их. Я быстро сообразила, как поступить.

— Ой, я забыла соль и перец.

Я поставила поднос, попятилась, выскочила из комнаты и бросилась в нашу спальню. Тихонько собрав книги, я спрятала их под кровать, а потом спустилась в кухню.

Мена уже стояла у раковины.

— Ты не спрятала книги! — прошипела я.

— И что? — ответила она. — Мать никогда не поднимается… — Ее лицо исказилось от ужаса.

— Все нормально, на этот раз я успела спрятать их под кровать, — успокоила я.

В этот момент мать прокричала сверху:

— Сэм, ты умерла? Тебя кто-то убил там, внизу? Мы ждем соль.

Я взяла соль и улыбнулась Мене:

— Повезло нам, да?

Ханиф сердито выхватила у меня соль, как будто я оскорбила ее, заставив ждать. «Ха, — подумала я, — быстро же ей удалось восстановить силы».

— Простите, я не смогла сразу ее найти, — пояснила я как можно более невинным тоном.

Мать сидела ко мне спиной, и я не устояла перед искушением: я показала ей дулю, когда никто не видел, и почувствовала, пусть и низменное, удовольствие от этого жеста.

Однажды днем Ханиф была в кухне. До этого она ходила по магазинам, и меня послали наверх — попытаться уложить спать ее сына, Франза (вдобавок ко всей остальной работе мне приходилось ухаживать и за ним). Ее пальто висело на крючке, у подножия лестницы, и я налетела на него, когда бежала наверх. Послышался звон мелочи. Я тут же вспомнила, что сегодня на игровой площадке видела, как дети едят чипсы, и мне тогда так захотелось полакомиться! Я сунула руку в карман пальто и вытащила столько, сколько поместилось в горсти, а потом побежала на второй этаж к Франзу. Я взяла малыша на руки, положила его на кровать и начала рассказывать сказку:

— Жили-были три медведя: медведь-мама, медведь-папа и маленький мишка…

Мне никогда не приходилось рассказывать сказку до конца, потому что Франз засыпал уже через несколько минут. Я раскрыла ладонь и посмотрела, сколько там денег: три десятипенсовые монеты, пять двухпенсовых и одна монета в пятьдесят пенсов. Я решила, что мне не нужна пятидесятипенсовая монета, это слишком много — Ханиф заметит недостачу, но остальное можно оставить себе.

По пути на первый этаж я бросила пятьдесят пенсов в карман пальто.

На следующее утро, идя в школу, я наклонилась — якобы завязать шнурок.

— Ой, смотри, — сказала я Мене. — Смотри, что я нашла!

У меня в руке была одна из десятипенсовых монет.

— Интересно, кто ее потерял? Вставай скорее, вдруг он еще где-то рядом, — попалась Мена на мою нехитрую удочку.

— Чего бы нам взять? Магазин ведь рядом.

Мне удалось найти деньги на самом подходящем отрезке пути.

Сладости красовались на прилавке: желейные конфеты, «Моджос» и «Фруктовые салаты». Мое внимание привлек шербет: я соскучилась по ощущению, когда макаешь лакричную палочку в шербет, а потом — когда шербет попадает на язык — во рту ощущается чудный кисловатый вкус десерта. Мне очень не хватало этого вкуса.

— Дайте, пожалуйста, шербет. А ты что будешь?

— Не знаю. То же, что и ты.

Продавец вручила нам лакомства и сказала:

— Шесть пенсов, пожалуйста.

Я снова окинула взглядом полки.

— Еще восемь «Моджос», пожалуйста.

Продавец положил конфеты в маленький бумажный пакет и протянул руку за деньгами. Мена словно коршун смотрела, как я отдаю десять пенсов, будто монета могла выдать свой секрет, покинув мою ладонь.

Как только мы вышли из магазина, я разорвала пакет, нашла лакричную палочку и, обмакнув ее в шербет, положила в рот. Я зажмурилась, когда язык защипало от кислого десерта. Мена проделала то же самое, и я громко рассмеялась, когда та поморщилась.

— Что это? — Сестра на мгновение остановилась.

— Это шербет, мой любимый. Тебе нравится?

— Никогда не пробовала ничего подобного.

— А теперь попробовала. Я же приберегу свой на переменку. — С этими словами я свернула пакет и положила его в карман.

Позднее, на перерыве, Мена дождалась меня, и мы вместе отправились на игровую площадку. Мы открыли наши десерты и принялись слизывать шербет с лакричных палочек.

— Мне очень понравилось, — сказала я, передавая Мене парочку «Моджос».

— Мне тоже.

В течение нескольких следующих недель я каждый день «находила» деньги. Мы покупали конфеты, чипсы и пирожные. Я при любом удобном случае крала деньги из кармана Ханиф, чтобы можно было полакомиться конфетами, пока мы читали в кровати.

Но так, конечно, не могло долго продолжаться. Однажды, придя домой из школы, я обнаружила, что Ханиф сидит рядом с матерью, а та держится руками за голову. Мать подняла на меня взгляд, как только я зашла в комнату.

— Подойди сюда, Сэм, — сказала мать, потянувшись за туфлей.

Я знала, что будет дальше. Я замерла на пороге рядом с Меной и не в силах была сдвинуться с места.

— Я сказала: иди сюда! — крикнула мать.

Я стала медленно приближаться к ней. Как только я оказалась в зоне досягаемости, мать, удерживая меня за руку, несколько раз ударила по голове туфлей, а потом схватила за волосы и повалила на пол. Я больно ударилась, почувствовав при этом особенно сильную боль в запястье.

— Ты крала деньги из кармана Ханиф?! — заорала мать.

— Нет, я нашла их.

Хлысть! Еще один удар, на этот раз по лицу. Я почувствовала вкус крови во рту. Мать снова дернула меня за волосы. Краем глаза я заметила, как Мена подошла к лестнице и стала подниматься на второй этаж.

Я поняла, что у меня нет выхода, когда мать принялась хлестать меня туфлей по ноге. Я заплакала.

— Да, я брала деньги, — прошептала я. — Я брала деньги, простите, я больше не буду.

Мать со всей силы ущипнула меня за руку так, что я взвизгнула. Я сидела на полу и всхлипывала, ожидая приказания, ожидая, чтобы они разрешили мне подняться.

— Вставай и убирайся с глаз моих.

Мне не нужно было повторять дважды, и я бегом кинулась наверх. Я повалилась на кровать и плакала, плакала. Не знаю, когда я перестала, возможно, заснула. Я проснулась среди ночи, рука и запястье болели и голова тоже. Я лежала на кровати и снова плакала, вперив ничего не видящий взгляд в льющийся из окна тусклый оранжевый свет. Я молилась, всем сердцем желая, чтобы этот кошмар закончился.

Утром я обула туфли и схватила куртку. Запястье все еще болело и немного опухло. Каждое движение руки причиняло боль. Голова тоже болела. Когда я попыталась расчесать волосы, ушибы ощущались слишком сильно, поэтому я просто завязала хвост.

— Готова? — спросила Мена, которая со вчерашнего вечера еще ничего мне не говорила.

— Да.

Мы молча вышли из дому.

На середине пути в школу Мена наконец заговорила:

— С тобой все в порядке?

— Жаль, что они меня не убили, не взяли нож, не прирезали меня и не покончили с этим. — Я в конце концов расплакалась. — Меня бьют без всякой серьезной причины. Я хочу, чтобы она сильно ударила меня по голове и я умерла.

Мне было тошно от жизни, от побоев, я устала от боли.

В последнем классе начальной школы моим учителем был мистер Гастингс, очень строгий. Он кричал, если кто-нибудь разговаривал во время урока. Однажды он заметил, что я перешептывалась с двумя одноклассницами, Лизой и Менди. Судя по всему, терпение мистера Гастингса исчерпалось.

— Вон из класса, вы, трое! Отнесите эту записку директору — он с вами разберется.

Чего все боялись в школе, так это ремня. Если ты очень плохо себя ведешь и тебя отсылают к директору, ты получишь ремня. Дети, мальчики и девочки, даже те, кто был очень храбрым, выходили из кабинета директора в слезах. Некоторые так рыдали, что их отправляли домой, тогда как самые храбрые сдерживали слезы.

Ожидание под дверью директорского кабинета после того, как мы отдали записку его секретарю, стало самым отвратительным моментом моей школьной жизни. Мы с Лизой и Менди были в ужасе: что такое ремень? Насколько страшным может оказаться это наказание? Мы не осмеливались взглянуть друг на друга, чтобы не заплакать еще до встречи с директором.

По прошествии отрезка времени, что показался нам вечностью, дверь отворилась. Я никогда не разговаривала с нашим директором, мистером Марсденом. Он говорил со сцены на собраниях, но никогда не заходил в классы, и мне еще ни разу, вплоть до этого момента, не доводилось видеть его так близко. Директор выглядел усталым и почти не смотрел на нас, когда сурово произнес:

— Входите. Я получил записку от вашего учителя. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Все молчали, потом я пискнула:

— Простите, сэр.

Директор на мгновение остановил на мне взгляд, а потом открыл ящик стола перед собой и достал тонкий кожаный ремень примерно такого размера, как большие линейки, которыми мы пользовались на математике.

Это и был пресловутый ремень. Я не переживала: меня били гораздо более опасными предметами. Когда директор сказал:

— Выставьте вперед левую руку, — я без малейших колебаний протянула свою.

Такое наказание меня не могло испугать, и, конечно же, когда ремень полоснул по ладони, мне не было больно, лишь немного щекотно. Не сравнить с ощущением на щеке после того, как мать избивала меня.

Мистер Марсден прошел мимо меня, и, пока я недоумевала, почему все поднимают вокруг этого такой шум, послышалось «хлысть!» и Лиза расплакалась. Директор подошел к Менди, которая спрятала руку за спину. Он потребовал:

— Я сказал, выставь вперед левую руку!

Рука Менди дрожала, даже мне это было видно. Мне хотелось сказать директору: «Зачем вы это делаете? Не бейте ее, она ведь достаточно напугана». Но мистер Марсден поднял руку и — хлысть! — Менди вскрикнула от боли.

Директор отвернулся и, отпуская нас, бросил через плечо:

— А теперь возвращайтесь в класс. Я не хочу видеть вас здесь снова.

Мои одноклассницы держались за ладони и хныкали, поэтому я громко, за троих, сказала:

— Да, сэр, — и вслед за девочками вышла из кабинета.

На перемене вокруг нас толпился весь класс.

— Как это было? Ремень большой? Очень больно было, да?

Лиза и Менди показывали остальным красные отметины на руках, но потом Лиза повернулась и посмотрела на меня.

— Сэм не было больно. Она не плакала, и вообще ничего такого.

Наступило молчание, и все посмотрели на меня. Обычно люди смотрели на меня, только когда смеялись и тыкали пальцем, но теперь все было по-другому: одноклассники взирали на меня с благоговейным ужасом. Еще никто и никогда не мог сдержать слез, когда получал ремня, даже самые взрослые и храбрые мальчики.

До конца того летнего триместра никто не потешался над моим заиканием или одеждой.

Мне было почти одиннадцать лет, и я начала вместе с Меной посещать Форестскую общеобразовательную школу в Хобуше, Уолсолл. В конце летних каникул мать взяла меня на «блошиный рынок», чтобы купить мне форму. Там была палатка, в которой продавали одежду для средней школы. Мне ужасно не понравились эти вещи, потому что от них пахло старьем и плесенью, к тому же за соседним прилавком продавали чудесное мыло и другие ароматные товары — именно их мне хотелось бы купить.

Теперь школа находилась дальше, поэтому, чтобы попасть туда вовремя, мы, как Сайбер и Тара, уходили из дому в восемь часов. Поскольку это означало больше времени вне дома в начале и в конце дня, я была рада удлинившейся прогулке. Однако поскольку большинство новых одноклассников не ходили со мной в младшую школу, уважение, которое я заслужила после случая с ремнем, не перешло со мной в старшие классы, и я снова стала посмешищем, девочкой, которую могли запугивать и обижать все кому не лень.

Но я еще с младшей школы научилась справляться с этим. Я знала, что никто из родственников за меня не заступится, — Мена по-прежнему старалась привлекать к себе как можно меньше внимания, как в школе, так и дома, — поэтому, вместо того чтобы спорить с забияками, я соглашалась с ними: «Моя одежда ужасна, так ведь?» — и они оставляли меня в покое, потому что меня неинтересно было дразнить.

Я была одной из лучших по большинству предметов и хорошо справлялась на уроках. Мне легко давались естественные науки, математика и география, и я по-прежнему читала все, что попадалось в руки. В обеденный перерыв я ходила в библиотеку и засиживалась над любыми приключенческими произведениями, какие только удавалось найти, будь то «Нэнси Дрю» или «Остров Сокровищ». Я также прочитала всю серию книг «Моя непослушная сестренка». То были мои любимые истории, и мне хотелось оказаться на месте девочки-рассказчицы, потому что ее постоянно обнимала мама. Я всегда надеялась, что объятия матери станут мне наградой, но этого так и не произошло. И все же я так радовалась, когда дочитывала книгу до конца, это дарило такое приятное ощущение достижения цели, и мне никогда не приходило в голову, что моя мать должна бы немного больше походить на матерей из этих историй, — я прятала это чувство за удовольствием от прочтения книжки.

В школе никто не интересовался, почему моя мать никогда не приходит на самодеятельные концерты или на открытые уроки, почему она никогда не пишет заявления об освобождении от уроков физкультуры или почему она ни разу не приходила побеседовать с моими учителями. Я избегала уроков физкультуры, так как мать говорила, что у меня кривые ноги и мне не хотелось переодеваться в спортивную одежду, потому что тогда это все заметили бы. Я продолжала пропускать эти уроки, подделывая подпись матери на заявлениях, которые сама же и составляла. Если у нас заменяли урок, что случалось пару раз за триместр, меня могли спросить, почему заявление написано моим почерком, но я отвечала, что мать не умеет писать по-английски. Таре и Мене уже приходилось решать эту проблему, поэтому, когда появилась я, никому, кажется, не было дела до наших домашних порядков. Я постепенно теряла уверенность в себе. Я старалась казаться невидимой, и в школьном дворе, и на уроках это срабатывало. Поскольку я никогда не причиняла беспокойства учителям, меня практически не замечали. Мне удалось проскользнуть через эти годы незаметно.