В самом конце зимы 1988 года меня пригласили на совещание, которое должно было состояться в здании Министерства обороны. Судя по переданному мне сообщению, проигнорировать приглашение я не мог.

— Мы приготовили для вас специальную комнату, полковник, — звучал в трубке резкий голос.

У тротуара меня поджидала черная «Волга» начальника нашего Управления. Двое охранников, которым было поручено доставить меня на секретное совещание, топтались возле машины. Один открыл мне дверь, затем сел со мной на заднее сидение. Я попросил водителя ехать быстрее.

Обычно от здания, где находился мой кабинет, до управления на машине можно было добраться за полчаса, но в то утро свежевыпавший снег превратил московские улицы в настоящий ад. Колеса машин буксовали, а водители отчаянно ругались. Пару раз синяя мигалка нашей «Волги» привлекала внимание регулировщиков, и они старались освободить нам дорогу.

Прошло, наверное, не меньше часа, прежде чем наша машина остановилась возле парадного входа сурового гранитного здания на Арбате, в котором размещалось Министерство обороны. Войдя через боковую дверь, я потопал ногами, стряхивая снег с ботинок. Младший офицер провел меня в небольшое служебное помещение, где мне выдали пропуск, а после этого проводил к проходной. Молоденький солдат долго разглядывал мой пропуск, потом меня и, наконец, махнул рукой, разрешая пройти.

Тот же офицер провел меня вверх по лестнице, и мы оказались у тяжелой металлической двери с кодовым замком. Набрав код, он толкнул дверь, и мы вошли в коридор, вдоль которого тянулись кабинеты, занимаемые сотрудниками 15-го Управления Минобороны — того самого, которое занималось разработкой биологического оружия.

Сняв пальто, я попытался расслабиться.

Хотя я был полковником, но форму никогда не носил. Как и все остальные военные в «Биопрепарате», я работал под прикрытием — как самый заурядный научный работник. Мне выдали два документа. В трудовой книжке я значился гражданским служащим «Биопрепарата», а в удостоверении личности офицера было указано мое воинское звание.

В 1987 году, согласившись занять предложенный мне пост в руководстве «Биопрепарата», я переехал в Москву вместе с женой Леной и тремя детьми. Переезд в столицу после унылой жизни в провинции стал восхитительной переменой в нашем существовании.

Тринадцать лет работы в различных секретных лабораториях и научно-исследовательских институтах, разбросанных по самым отдаленным уголкам Советского Союза, никак не подготовили меня к ошеломляющему размаху моей новой работы. Каждую неделю проводилось одно совещание за другим: в Министерстве обороны, в Кремле, в ЦК КПСС, включая «оперативки» в научно-исследовательских институтах, задействованных в данной программе. Все это привело к тому, что весной 1988 года, когда я занял пост первого заместителя директора «Биопрепарата», мне пришлось обратиться к врачу из-за нервного истощения.

Начальник 15-го Управления генерал-лейтенант Владимир Андреевич Лебединский встретил меня укоризненным взглядом, едва я переступил порог кабинета. Он оживленно разговаривал с тремя полковниками, которых до того дня я никогда не видел.

— Давно пора, — резко бросил он.

Я принялся было оправдываться, ссылаясь на снежные заносы и бесчисленные пробки на дорогах, но он отмахнулся, приказывая мне молчать.

С Лебединским, которого меньше всего мне хотелось заставлять ждать, мы впервые встретились в лаборатории в Омутнинске, расположенном в девятистах километрах к востоку от Москвы. После окончания института, получив специальность военного врача, я проработал там несколько лет. Лебединский принимал в моей карьере поистине отеческое участие. Тогда ему было уже за шестьдесят. На закате своей блестящей военной карьеры он был одним из немногих старших офицеров, кого не раздражала моя молодость. Хотя мне было тогда всего тридцать восемь лет, я поднялся по служебной лестнице выше многих куда более опытных ученых и стал самым молодым первым заместителем директора. Многие ученые, которые прежде работали со мной, не скрывали своей обиды и разочарования.

Лебединский обернулся к нам.

— Все готовы? — спросил он.

Все кивнули, и генерал провел нас в соседний кабинет со звуконепроницаемыми стенами. На длинном письменном столе напротив каждого стула лежали блокноты для заметок.

Дежурный внес в кабинет поднос, на котором стояли четыре стакана с горячим чаем. Дождавшись, пока он выйдет, Лебединский плотно запер дверь.

— Я не останусь, — сказал он, перехватив на лету мой взгляд, который я бросил на поднос с четырьмя стаканами.

Полковники были из биологического отдела Оперативного управления Генштаба, в их задачи входил выбор оружия, разработкой которого мы как раз и занимались, для оснащения бомб и ракет, а также определение целей, по которым будут наноситься удары. Тогда я впервые встретился с представителями этой службы. В то время «Биопрепарат» выпускал каждый год новый вид биологического оружия. Большая часть нашего времени была посвящена научно-исследовательской работе, и мы не уделяли много внимания вопросам применения этого оружия.

Лебединский кратко объяснил нам цель данного секретного совещания. На самом высоком уровне, заявил он, было принято решение оснастить стратегические ракеты биологическими боеприпасами.

— Нам нужно подсчитать, сколько времени потребуется для того, чтобы подготовить ракеты к запуску. Я очень рассчитываю, что вы сможете нам помочь.

Я кивнул с таким видом, будто считал это совершенно обоснованным требованием. Но, честно говоря, был застигнут врасплох. Гигантские ракеты типа СС-18 обладают десятью ядерными боеголовками мощностью около пятисот килотонн каждая и имеют дальность полета до десяти тысяч километров. Никто никогда не рассматривал возможность размещения на них средств биологического нападения.

После того, как в 20-х годах в Советском Союзе впервые начались работы по созданию биологического оружия, наши ученые изобрели для самолетов специальные устройства — распылители. Это было неудачным решением, так как встречный ветер мог распространить бактерии в нежелательном направлении. Начало «холодной войны» подстегнуло ученых к разработке оружия, обладающего гораздо большей разрушительной силой. К началу 70-х годов нам удалось приспособить межконтинентальные баллистические ракеты с одной боеголовкой для доставки биологического оружия. Нужно было работать дальше, чтобы сделать то же самое с ракетами, в которых имелось несколько боеголовок. Мы производили недостаточное количество вирусов и бактерий, чтобы оснастить биологической начинкой сотни боеголовок одновременно.

Вероятно, разработка оружия на основе возбудителя сибирской язвы, которой я занимался раньше, привлекла внимание кого-то из высших чинов. В результате проведенных испытаний мне удалось создать на основе этого возбудителя более мощное оружие, так что для поражения потребовалось бы небольшое количество жизнеспособных спор бактерий. Разработанная мной технология позволяла снабжать спорами сибирской язвы гораздо большее число ракет, чем прежде, используя при этом мощности всего одной лаборатории.

Итак, меня попросили воплотить мою разработку в жизнь.

Полковники, конечно, мало знали о природе микроорганизмов, зато они великолепно разбирались в технологии запуска ракет. Если мне удастся произвести патогенные микроорганизмы в достаточных количествах, то они займутся наведением боеголовок на крупнейшие города США и Европы.

Я быстро сделал кое-какие вычисления в лежавшем передо мной блокноте. По моим расчетам для приготовления необходимого количества боевой рецептуры на десять боеголовок потребовалось бы, по меньшей мере, около четырехсот килограммов спор сибирской язвы в высушенном виде.

Посевной материал для производства сибирской язвы хранился в охлаждаемых хранилищах на трех производственных предприятиях: в Пензе, Кургане и Степногорске. Для получения миллиардов спор сибирской язвы посевной материал должен был пройти через длительный процесс ферментации. Этот процесс был чрезвычайно сложным и трудоемким. Один ферментатор емкостью двадцать тонн, работая на полной мощности, только через день или два смог бы произвести споры в количестве, необходимом для заполнения примерно одной ракеты. Использование добавок, возможно, позволило бы увеличить производство до пятисот или даже шестисот килограммов в день. Закончив подсчеты, я откинулся на спинку стула.

— При тех ферментах, которые имеются в нашем распоряжении, на это потребуется от десяти до четырнадцати дней, — сказал я.

Полковники были удовлетворены. Судя по всему, две недели их вполне устраивали. Вероятно, никто из них и не планировал начать военные действия в тот же вечер.

Мне не сказали, какие города были намечены в качестве целей для биологической атаки, а я соответственно не спрашивал. Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Сиэтл — названия этих городов звучали уже на последующих совещаниях, но в то время они были для меня лишь чем-то абстрактным. Все, о чем я тогда думал, так это о том, как добиться выполнения поставленной задачи.

Царившее в кабинете напряжение стало почти невыносимым. Мы встали из-за стола и вышли в коридор покурить, и я тут же понял, что иногда в такие моменты временной передышки можно узнать гораздо больше, чем за месяцы работы в Системе. Полковники неожиданно разговорись. Они пожаловались, что давление, которое они испытывали со стороны своего военного руководства, сделало их жизнь совершенно невыносимой. Не успевал один вид оружия пройти последние испытания, как сверху поступало распоряжение создать другой, принципиально новый.

Я сообщил им, что мы сталкиваемся с теми же проблемами. Обсудили и то, о чем писали в газетах. Михаил Горбачев и его команда так называемых «реформаторов» публично провозгласили начало новой эры — эры сближения с государствами Запада. Вспомнив об этом, мы пошутили — дескать, понятие «перестройка» слишком сложно для того, чтобы простые военные поняли, что все-таки за этим кроется.

Не припомню, чтобы я тогда хоть на мгновение задумался над тем, что всего лишь несколько минут назад мы все вместе обсуждали план уничтожения миллионов людей.

Инкубационный период сибирской язвы длится от одного до пяти дней. Жертвы часто даже и не подозревают о заражении до тех пор, пока не проявятся первые симптомы. Но даже тогда, на первой стадии заболевания, картина не всегда бывает ясна. Начальные проявления болезни — заложенный нос, слабые боли в суставах, быстрая утомляемость, слабость и сухой, навязчивый кашель — аналогичны симптомам небольшой простуды или гриппа. Для большинства людей подобные недомогания считаются достаточно обычными и не заставляют их немедленно обращаться к врачу.

На этой самой ранней стадии болезни легочная форма сибирской язвы достаточно легко вылечивается с помощью антибиотиков. Однако глупо надеяться, что при подобных симптомах даже существующая в настоящее время достаточно развитая система диагностики способна распознать случай заражения сибирской язвой. Весьма немногие доктора знают симптомы этой болезни, а тот размытый, неясный характер, который они носят на первичной стадии, еще больше затрудняет диагностирование.

Спустя несколько дней после появления первых симптомов болезни следует так называемая «фаза ремиссии», во время которой болезненное состояние временно отступает, тем самым еще больше скрывая приближение грозной опасности. Размножающиеся микробы начинают поступать в лимфу, наиболее важную защитную систему организма. После этого требуется всего лишь несколько часов, чтобы вся лимфатическая система человека была поражена. С этой минуты, проникнув в кровеносную систему, микробы принимаются размножаться с поистине чудовищной быстротой. Вскоре они начинают выделять токсин, поражающий все органы человека, но особенно пагубно влияющий на легкие, которые при этом заполняются жидкостью, и доступ кислорода в них постепенно сокращается.

Через двадцать четыре часа после начала токсической «атаки» кожа зараженного сибирской язвой человека приобретает синюшный оттенок. На этой стадии болезни каждый вдох становится болезненным, затем следуют продолжительные приступы кашля и в итоге — конвульсии. Смерть обычно наступает внезапно. Известны случаи, когда больные легочной формой сибирской язвы умирали прямо во время разговора. Если болезнь не лечить, то она смертельна в 90 процентах случаев.

Таким образом, ста килограммов спор сибирской язвы при оптимальных атмосферных условиях было бы вполне достаточно, чтобы уничтожить до трех миллионов человек в густонаселенных городских районах Соединенных Штатов. Одной ракетой СС-18 можно было бы отправить на тот свет все население такого города, как Нью-Йорк.

Но сибирская язва была не единственным видом биологического оружия, возможность использования которого на ракетах СС-18 обсуждалась в тот раз. Когда после перерыва мы снова сели за стол, то решено было приступить к обсуждению других видов оружия.

Например, чуму можно изготовить почти таким же способом, что и сибирскую язву. Созданные нами в лабораторных условиях и предназначенные для использования в качестве биологического оружия, бактерии чумы оказались куда более смертоносными, чем бубонная чума, уничтожившая в Средние века почти четверть населения Европы. На наших военных заводах и институтах в бункерах также хранились штаммы оспы, и мы увлеченно работали над созданием прототипа оружия с применением редкого филовируса, получившего название Марбург, который находится в близком родстве с вирусом лихорадки Эбола.

Кроме этого по пятилетнему плану, присланному из Военно-промышленной комиссии, «Биопрепарат» работал еще над тремястами новыми проектами, отчитываясь перед Заказчиком (так мы именовали для краткости Министерство обороны).

Через час после проведения дополнительных расчетов наше совещание наконец закончилось. Обменявшись рукопожатиями, мы собрали свои записи и поздравили друг друга с исключительно плодотворной работой. Прежде чем уйти, я заглянул в кабинет к Лебединскому, но того уже не было на месте.

По дороге домой уже в машине я открыл дипломат, собираясь сделать еще кое-какие заметки. Любой, кому вздумалось бы взглянуть на меня в тот момент, увидел бы обычного чиновника, занятого своими делами.

Странный поворот в судьбе вознес меня на вершину пирамиды власти в России — в стране, которая, в сущности, никогда не была для меня родной. Мой прадед в незапамятные времена был ханом — представителем местной знати в Казахстане. Однако я вырос и воспитывался в той системе, где представители моей национальности не имели привилегий. Жена, дочь и двое сыновей благодаря моему положению могли вести жизнь, казавшуюся для многих миллионов простых советских людей чуть ли не сказочной. Имея кроме весьма солидной зарплаты среднего чиновника еще и оклад офицера, я зарабатывал примерно столько же, сколько любой советский министр. Однако в Советском государстве не деньги были мерилом благополучия. Гораздо больше ценился тот социальный статус, который давал власть и доступ ко всем благам.

Свернув в неприметный проезд, который вел к зданию «Биопрепарата» на Самокатной улице, я размышлял над тем, что мне еще предстояло сделать в этот день. Времени оставалось в обрез — только-только чтобы перекусить и разобрать гору приказов и другой корреспонденции, скопившейся у меня на письменном столе. «Волга» тихо въехала в крохотный дворик и плавно затормозила. Сунув бумаги в дипломат, я вышел из машины.

Московская штаб-квартира «Биопрепарата» хранила свои тайны за желтыми стенами кирпичного здания с зеленой крышей. В девятнадцатом веке этот дом принадлежал крупнейшему фабриканту Петру Смирнову, ставшему известным благодаря водке, изготовленной по его рецепту. Странная и печальная ирония судьбы: что в прошлом, что в настоящем обитатели этого дома занимались примерно одним и тем же, ведь водка принесла русскому народу куда больше вреда, чем все захватчики, вместе взятые.

Самокатная улица настолько узкая и маленькая, что любой, кто идет вдоль Яузской набережной, любуясь рекой, легко может, не заметив ее, пройти мимо. На этой улице мало зданий. Летом и осенью их почти не видно за зелеными кронами старых деревьев, которые не пострадали от новостроек.

В столице немало таких замечательных уголков, как тот, о котором я говорю. Даже зимой Самокатная улица ярким самобытным пятном выделяется на фоне обшарпанных панельных домов, фабрик и церквей с луковками куполов.

Три столетия назад квартал вокруг Самокатной улицы был известен как Немецкая слобода. Это было единственное место в старой Москве, где иностранцам (которых русские между собой всех без разбору называли немцами) было разрешено селиться и заниматься своим ремеслом на безопасном расстоянии от коренных москвичей, чтобы те не набрались от иноземцев вредных идей, но и достаточно близко, чтобы власти могли использовать их знания в своих целях.

Помню, как-то раз возле нашего здания остановился автомобиль с американскими дипломатическими номерами. Из него вышло несколько человек, пару минут внимательно разглядывали ограду здания, потом сели в машину и уехали. Охранники (все сотрудники КГБ и внутренних войск) с недоумением наблюдали за происходившим. Это событие обсуждалось несколько дней подряд, даже на всякий случай была усилена охрана нашего учреждения. Но, как сказал потом Савва Ермошин, офицер КГБ и один из моих близких друзей, тревога была ложной.

Несмотря на то что в Управлении работали примерно сто пятьдесят человек, здесь на удивление всегда было тихо. Поднявшись на второй этаж по мраморной лестнице, я вошел в свой кабинет.

Моим секретарем была Марина, довольно красивая полноватая женщина лет тридцати. Слегка кивнув, она дала мне понять, что Юрий Калинин, директор «Биопрепарата» и мой непосредственный начальник, уже на работе. В приемной, соединявшей наши кабинеты, сидела еще и Татьяна — секретарь Калинина. Обе женщины из-за какой-то старинной ссоры терпеть не могли друг друга и почти не разговаривали. Поэтому, когда мне нужно было переговорить с Калининым, приходилось обращаться прямо к Татьяне. На этот раз, не обращая на нее внимания, я молча прошел мимо и постучал в дверь кабинета начальника. Прозвучал резкий голос: «Войдите!»

Генерал-майор Юрий Тихонович Калинин, директор «Биопрепарата» и заместитель министра медицинской и микробиологической промышленности, сидел за огромным старинным письменным столом. Тяжелые портьеры полностью закрывали окно за спиной, и от этого в кабинете всегда стоял унылый полумрак.

Кашлянув, я подождал, пока он отреагирует на мое присутствие.

— Ну? — бросил он наконец, не глядя на меня.

— Совещание продлилось дольше, чем ожидалось, — сказал я. — Я подумал, что нужно зайти к вам.

— Стоящее? — у генерала была привычка по возможности обходиться одним словом.

Когда еще совсем молодым капитаном я впервые попал в его кабинет, на стене висел портрет Леонида Брежнева. За ним последовал портрет Юрия Андропова, потом там недолгое время красовался Константин Черненко. Насколько я мог судить, у самого Калинина не было никаких политических пристрастий. Один руководитель страны или другой — ему было абсолютно все равно. Он уважал только власть.

Я принялся рассказывать ему о планах использования ракет СС-18, но мне почему-то вдруг показалось, что Калинину уже все известно. Может быть, и его вызывал к себе Лебединский?

— Я знаю, что ты с этим справишься, — буркнул он и махнул рукой в мою сторону, словно давая понять, что пора уходить. — Все, работа не ждет.

Как обычно, я вышел из кабинета с таким чувством, что в этом странном мире тайн существуют такие области, куда я никогда не смогу получить доступ. Только спустя некоторое время я наконец понял, что это была всего лишь обычная для Калинина манера создавать вокруг себя некую завесу таинственности, помогающую поддерживать его авторитет у подчиненных.

Калинин не был ученым. Он служил в войсках химической защиты и по специальности был инженером. Злые языки утверждали, что свою стремительную карьеру он сделал исключительно благодаря удачному браку с дочерью генерала армии. По натуре он был человеком весьма импульсивным, страшно любил производить впечатление на других людей, принимая решения на ходу, — как раз одним из таких решений и был приказ о моем переводе в Москву. Невзирая на то что мы с ним были очень разными, я восхищался им: на сером фоне партийной бюрократии он казался мне настоящим аристократом.

Высокий, худощавый, Калинин всегда был на редкость элегантно одет. Импортные костюмы, которые обычно красовались на нем, должно быть, стоили куда больше, чем он мог себе позволить, даже имея генеральский оклад. В то время он жил вместе со своей женой в Москве, в районе, который прозвали «Царским Селом». Там проживали исключительно чиновники высокого ранга.

Калинин никогда не курил, очень редко и мало пил, что тоже резко выделяло его из той среды, к которой он принадлежал. Для мужчины за пятьдесят он находился в превосходной физической форме. Черные волосы были всегда аккуратно уложены. Высокими скулами и длинным орлиным носом он напоминал старинного русского аристократа.

У женщин он имел неизменный успех, о его бесчисленных любовных приключениях ходило немало слухов. Как-то поздно вечером я постучал в дверь его кабинета и тут же вошел, не дожидаясь приглашения. Я застал Калинина и Татьяну, поспешно приводящих в порядок свою одежду. После он ни разу не упомянул об этом случае. Молчал и я.

Галантность и обаяние, которое Калинин щедро раздавал женщинам, разом исчезало, когда он общался со своими подчиненными-мужчинами. Когда я освоился и перестал испытывать к нему благоговейный восторг, мне доводилось обращаться к нему с просьбами: предоставить кому-то из технического персонала или научных работников отпуск по личным или же семейным обстоятельствам или по другим вопросам. И Калинин всякий раз решительно отказывался выслушать меня. И тут же давал понять, что мне лучше вернуться к работе.

Закончив чуть ли не самый короткий разговор с Калининым, я вернулся к себе в кабинет, не испытывая ничего, кроме облегчения. Работы было еще много, и я сел за дубовый письменный стол, доставшийся мне в наследство от предшественника. На столе красовалось чуть ли не самое весомое доказательство моего нынешнего высокого положения — пять телефонов. В Советском Союзе было легко определить, насколько большим влиянием и властью пользуется тот или иной государственный чиновник, достаточно только посмотреть, сколько телефонов стоит у него на столе. А теперь у меня даже была «кремлевка» — небольшой телефонный аппарат белого цвета, соединявший между собой тех, кому удалось пробиться в высшие эшелоны власти и занять место в Советском правительстве — от Генерального секретаря Коммунистической партии до любого министра.

Какие-либо свидетельства того, что у обитателя кабинета где-то за его пределами существует семья и вообще есть личная жизнь, среди высших государственных чиновников были запрещены, однако я компенсировал это тем, что повесил на стену портреты нескольких выдающихся русских ученых — Менделеева, Николая Пирогова — известного хирурга девятнадцатого века, истинного отца военно-полевой медицины, и профессора Ильи Мечникова — русского микробиолога, открывшего такое понятие, как клеточный иммунитет.

Меня вдохновляли великие люди, родившиеся, как и я, в этой стране. Я уверял себя, что когда-нибудь брошу все и вернусь в медицину к исследовательской работе.

Портреты и книги по микробиологии, биохимии и медицине напоминали мне о прошлом и не давали забыть о своей профессии.

В углу кабинета стоял компьютер. Правда, я никогда им не пользовался, но это было еще одним свидетельством моего высокого статуса при существующем режиме, который запрещал гражданам страны иметь в личном распоряжении даже копировальный аппарат. Я бы, конечно, предпочел иметь телевизор или радиоприемник, однако КГБ позаботился, чтобы в кабинетах руководящего персонала ничего подобного не было. Наши начальники режимной службы уверяли, что уровень средств тайной разведки на Западе очень высок. Вражеским агентам не составит никакого труда выведать любые самые важные секреты, регистрируя колебания на стекле от нашего голоса. Мне, в общем-то, было все равно. Смущало только одно, почему бы тогда вместе с телевизором не убрать из кабинета и компьютер?

Но спорить с КГБ было бесполезно: его представители действовали по своей, трудно поддающейся объяснению логике. Раз в месяц офицеры режимной службы выгоняли из лабораторий и кабинетов абсолютно всех, включая руководителей, и обшаривали помещения сверху донизу в поисках «жучков». Впрочем, поговаривали, что на самом деле они попросту проверяют собственные подслушивающие устройства, которые сами же и поставили в каждый кабинет, чтобы записывать наши разговоры.

Мы все прекрасно знали, что за нами непрерывно следят, но никому и в голову никогда не приходило попытаться как-то помешать этой слежке. В конце концов все мы были участниками тайной войны с врагом, который, как нам не раз говорилось, не остановится ни перед чем. Американцы, взявшись за проект «Манхэттен» по созданию своей собственной атомной бомбы, работали под плотным покровом тайны. «Биопрепарат», считали мы тогда, станет нашим «Манхэттеном».

Неся в руках пачку поступившей на мое имя почты, в кабинет вошла Марина.

— К вам из ведомства Ермошина, — сказала она. — Говорит, что хочет вас видеть.

Молоденький офицер КГБ, переступивший вслед за ней порог кабинета, терпеливо ждал, пока она уйдет.

— Да? — привычно спросил я, хотя прекрасно знал, что последует дальше.

Поскольку мы неизменно делали вид, что наши секретари, дескать, понятия не имеют о том, чем мы тут занимаемся, им не разрешалось присутствовать, когда обсуждались «секретные» вопросы нашей работы.

Офицер протянул мне папку с запиской от Ермошина. «Материал с третьего этажа», — прочел я послание, торопливо нацарапанное его небрежным почерком.

Третий этаж был нашим Первым отделом, тем самым подразделением, которое отвечало за сохранность всех секретных документов, включая переписку с заводами, входившими в состав «Биопрепарата». Единственными, кто имел полный доступ ко всем документам кроме сотрудников секретного отдела, были Калинин и я.

Порой, поднимаясь туда, я мог немного поболтать с Ермошиным. (Несколько раз мы с семьями вместе проводили выходные.) Кроме этого, на третьем этаже располагался единственный ксерокс. Копии с документов можно было снять только с разрешения Первого отдела.

Я продолжал перелистывать документы, пока офицер терпеливо ждал. В папке были: запрос от руководителя одной из лабораторий, находившейся в Сибири, на поставку исходного материала; уведомление о «срочном» совещании в Кремле, которое должно было начаться во второй половине дня; сообщение о происшествии в одной из наших лабораторий (на западе России), по поводу которого в Министерстве здравоохранения возникли ожесточенные споры между учеными, намеревавшимися изолировать зараженных работников, и руководителем лаборатории, генералом, который не позволил сделать это. Генерал возражал, мотивируя тем, что в изоляции нет никакой необходимости, к тому же это, по его словам, могло бы вызвать ненужные разговоры среди персонала. В папке также были сообщения о самых последних полевых испытаниях на нашем полигоне в Аральском море.