По дороге в Сен-Дени войско Жанны и Алансона заехало в Санлис. Комендант местного гарнизона открыл ворота сразу и со всем почтением. Правда, отсутствие короля его несколько смутило, как и отсутствие какого-либо приказа, им подписанного. Но Алансон заверил, что появление его величества всего лишь вопрос времени, и комендант пообещал присоединить к отряду весь свой гарнизон. Правда, сослался на то, что к подобному выступлению готов не был, и выпросил несколько дней на сборы.
– Он тянет, потому что хочет дождаться короля, – сказал Жанне Алансон, когда передавал просьбу коменданта.
– Что ж, понять его можно.
Девушка вздохнула. Её не оставила убеждённость в том, что они поступают правильно. Но, если на лицах командиров Жанна ещё видела отражение собственной решимости, то колебания коменданта Санлиса напомнили и о другом. В его глазах все они будут выглядеть сборищем обычных бунтовщиков, если король разгневается настолько, что откажет им в поддержке и разрешении на штурм. А без этого разрешения Жанна отказывалась понуждать солдат к сражению.
– Сколько дней просит комендант?
– Два.
– Это плохо. Опять задержка.
Алансон озадаченно посмотрел на разбредающихся по двору солдат.
– Если король к этому времени не пришлёт хотя бы своего герольда, нам всё равно придётся выступить дальше.
– А если не пришлёт? Если не простит?
– На всё воля Божья, Жанна. Захватим, для начала, Сен-Дени. А там, глядишь, парижане и сами одумаются. Одно твоё присутствие должно их заставить. И хорошо, коли так бы и случилось. Ты заслужила войти в Париж первой…
– Нет, – Жанна решительно тряхнула головой – в столицу должен войти только законный король.
Ла Ир и де Ре, стоявшие неподалёку, переглянулись. Ла Ир слегка качнул головой, дескать, не отойти ли нам? И де Ре согласно кивнул в ответ.
Оба рыцаря отошли за кузню, возле которой теснились солдаты и оруженосцы, крайне довольные передышкой. Кому-то требовалось заменить подкову у лошади господина, кому-то выправить нагрудник и «залатать» кольчугу, а кто-то приводил в порядок оружие. Ла Ир несколько мгновений безмолвно наблюдал за работой мокрого от пота кузнеца, потом, словно нехотя, спросил:
– Жиль, у тебя нет ощущения, что этот поход может плохо кончиться, если мы без конца будем дожидаться нашего короля? Посмотри, эти люди не воевали уже давно и, судя по лицам, от осады Парижа тоже не ожидают ничего серьёзного. Похоже, они уверены, что Господь сделает за них всё, что нужно, потому что впереди Жанна, а за спиной король, который только и делает, что миролюбиво договаривается со всеми, вплоть до врагов! Но мы-то с тобой знаем, как обстоят дела на самом деле. И Алансон знает… И, кажется, короля он не особенно-то и ждёт. И вообще, предпочёл бы обойтись без него.
Де Ре бегло осмотрел собравшихся возле кузни.
– Если ты о том же, про что я думаю с начала этого похода, то разговор нам следует вести подальше от людских ушей.
– Смотря по тому, про что ты думал.
– Про бастардов. И про их наследственные права.
Ла Ир кивнул.
– Вот и я об этом. Но здесь не те уши, чтобы нас понять. И шумно к тому же. Вряд ли кто-то, кроме тебя, услышит, если я скажу, что сдача Парижа Жанне, а не королю, может многое изменить во Франции. Особенно, если Алансон поможет. О его влиянии на Жанну давно перешептываются все, кому не лень, и я по этому поводу не один нос расквасил. Но, если и столица откроет перед ней ворота, как открывали их все другие города, боюсь, наш прекрасный герцог сам заговорит о чувствах. А от чувств недалеко до откровений и до всего остального… Ты понимаешь, о чём я? Если Алансон сумел уговорить Жанну выступить против воли короля, что помешает ему уговорить её – ради государственного блага, конечно – принять и власть в свои руки. Руки Божьей посланницы и королевской дочери, которые – а после взятия столицы это станет ясно всем – более решительны и умелы, чем те, в которых эта власть сейчас!
Де Ре, подумав, с сомнением покачал головой.
– Жанна на это никогда не пойдёт.
– Сама по себе – конечно, нет! Но, если её начнут убеждать, что королевская кровь в ней – это та же Божья воля, то кто знает… Ты видел, как она смотрит на Алансона?
– Не присматривался.
– А там и присматриваться особо не нужно. Но нам, в связи с этим, надо определиться… Мне, тебе и прочим следует, уже сейчас, решить, будем ли мы помогать Алансону убеждать Жанну, или дождёмся его трусливое величество, покаемся в ослушании, и поднесём ему столицу, чтобы через месяц он полюбовно разделил её с Филиппом и Бэдфордом.
– Что ж тут решать, если для себя ты всё уже решил? – усмехнулся де Ре.
Ла Ир насупился.
– Не решил бы, не завёл этот разговор. Но я хочу знать, на кого ещё могу положиться. Бастард Дюнуа с Орлеаном нас поддержит, это бесспорно. Ксентрай, Лавали, Вандом, де Гокур. Твой приятель Ла Бросс, Сен-Север… Про Бурбона не знаю – он всегда предпочитал осторожничать – но не следует забывать о Ришемоне. Вот кого нашему войску явно не хватает… А ещё… Что? Что такое?
Де Ре прижал палец к губам, и Ла Ир завертел головой, думая, что кто-то их слушает.
– Давай закончим это разговор в другом месте, – бесстрастно глядя на него, сказал барон. – Лучше всего в Париже, если мы его возьмем.
И добавил, чуть тише.
– И если без короля…
* * *
Два дня прошли в ожидании, но никаких вестей так и не дождались. Утром 26 августа решили, что ждать больше нельзя, и выступили на Сен-Дени. Комендант отказаться от данного обещания не посмел, но отправил только часть своих людей, сославшись на то, что не может оставлять крепость совсем без защиты, да ещё без королевского приказа.
Однако, на прощание попросил Жанну благословить его и поклялся, что верит в Деву всей душой. Сказано это было вполне искренне, при всём войске, которое ответило громкими одобрительными возгласами.
– Видишь? Ты видишь? – еле сдерживая радость шепнул Жанне Алансон. – Эта вера даёт тебе полномочия почти королевские!
– Король у нас один, – отрезала Жанна.
И пустила коня в галоп.
Парижское предместье встретило вошедших в него воинов полным безлюдьем. Предупреждённые жители успели укрыться за городскими стенами, и это ужасно огорчило Жанну.
– Почему меня так боятся? – спрашивала она, проезжая мимо опустевших домов. – Разве я жгу своих пленников, или подвешиваю их в железных клетках? Я пытаюсь вернуть законному королю его земли, только и всего…
Атаковать городские ворота с ходу она не позволила. Сначала следовало разузнать насколько хороши укрепления и сделать предложения о добровольной сдаче. Но все попытки Алансона начать переговоры прошли впустую. Его учтивые письма должностным лицам города остались без ответа. И со стороны парижан парламентёров тоже не выслали. Более того, те сведения, которые удалось собрать о настроениях внутри столицы, говорили об одном и том же – в городе назревает паника, но о добровольной сдаче запрещено говорить под страхом смерти, потому что, Бог знает кто, распустил слухи о том, что «дофин, именующий себя королём», повелел отдать город на разграбление и полное уничтожение его жителей, невзирая на пол и возраст, с тем, чтобы, в конце концов, сравнять его с землёй! Многие верили. И, хотя с трудом выносили англичан за их дикие развлечения и хамство, безо всякого принуждения шли добровольцами в отряды городской милиции и на строительство укреплений. А Жанне, которая каждый день выходила осматривать городские стены, казалось, что наглухо запертый Париж смотрит в ответ с высокомерным презрением.
Кое-кто из командиров пытался совершать набеги на окрестности, где то и дело появлялись летучие конные отряды защитников города. Особенно частые стычки происходили возле мельницы у ворот Сен-Дени. Однако заканчивалось всё простым разорением близлежащих деревень. И, глядя на всё это, Жанна, почти физически ощущала – шансы на благополучный исход дела с каждым днём убывают. Её «прекрасный герцог» выходил из себя, доказывая, что бояться атаковать не надо! Что город пока укреплён не лучшим образом, но, если она промедлит, Филипп успеет его укрепить, потому что шпионы, которых он каждый день засылает под городские стены, доносят о работах, ведущихся день и ночь! Рассказывал о Людовике Люксембургском, который, от имени герцога Филиппа, заставил всех епископов, приоров ближних монастырей, прево Парижа и прочих должностных лиц заново принести присягу на верность английскому королю.
– Это говорит о том, что они боятся измены! – доказывал герцог. – А раз боятся, значит, есть основания… Парижане обязательно дрогнут так же, как дрогнули когда-то жители Труа!
Но Жанна на всё отвечала одно и то же:
– Здесь моё имя не ключ, а злое предостережение. Парижане не дрогнут. И мы должны дождаться короля.
Чтобы не прозябать в бездействии, она готовилась – следила за строительством осадных сооружений и даже участвовала в нескольких конных вылазках, пытаясь оценить вооружение противника и его манеру вести бой. Но время безнадёжно уходило и уходило.
Иногда Жанне казалось, что следует послушать Алансона. В угоду ей он даже отправил королю письмо, в котором уверял, что всё готово для штурма и требуется только отдать высочайший приказ. Но ответа и с этой стороны не получил.
Однако, 28 августа, пришло известие от коменданта Санлиса о том, что его величество, наконец, прибыл. А следом за этим в Сен-Дени появился не кто-нибудь, а сам Рене Анжуйский, которого мадам Иоланда срочно вызвала из Лотарингии.
Жанну он нашел подавленной, но решительности не утратившей. Она радовалась привезённому известию так же, как и присутствию Рене. Без конца твердила: «Ещё не поздно! Ещё совсем не поздно!». И убеждала посуровевшего Алансона, что, вот теперь-то, всё обязательно получится.
Но, как только Жанна ушла воодушевить солдат, Рене бросил на стол грозно звякнувшие боевые рукавицы и сердито посмотрел на герцога.
– Что бы вы ни затевали, мессир, послушайте доброго совета и откажитесь!
Алансон, с вызовом, вскинул голову.
– Затеваю?! Я?! Кто дал вам право, сударь…
– Моя мать, – перебил Рене. – Её светлость герцогиня Анжуйская, которая настоятельно просит вас одуматься.
Алансон притих. Его собственная мать до сих пор жила в Анжере, и сам он слишком многим был обязан герцогине чтобы перечить кому бы то ни было, говорящему от её имени.
– Я делаю только то, что должен, можете её светлости так и передать… Кто ещё поддержит Жанну? Король? Но с ним явно творится неладное, и я никак не пойму, что именно! Может, Ла Тремуй, который непонятно кому служит? Или опальный Ришемон? И где, позвольте спросить, сама её светлость? Кроме того, чтобы мне одуматься, что ещё она говорит? Надеюсь, её здоровье поправилось?
– Господь милостив, – тихо произнёс Рене. – Но недуг герцогини в некотором смысле оказался связан с тем, что сейчас происходит, поэтому она и просила остановить вас.
Взгляд Алансона утратил высокомерие.
– Случилось что-то, о чём я не знаю?
– Возможно.
Рене обернулся на дверь и заговорил почти шепотом.
– Я тоже не мог понять, что происходит с нашим королём. Но кое-что, случайно услышанное перед тем, как я сюда поехал, заставило думать о самом худшем.
– Что ещё?
– Шарль даст разрешение на штурм только седьмого сентября – ни раньше, ни позже. А восьмого – великий праздник Рождества Девы Марии… Как вы думаете, Божья посланница может воевать в святой день?
В глазах герцога вспыхнула ярость.
– Я понял, сударь, не продолжайте. То есть, если Жанна, после прихода войска, ещё день промедлит, её можно обвинить в нерешительности, как у Монтепилуа, где она сама призналась, что голоса с ней больше не говорят. А коли так, то и король не обязан более её слушать. Но, вступи она в бой…
От злости у Алансона перехватило дыхание.
– Да, – закончил за него Рене. – Даже если Жанна победит, все наши церковники завопят, что истинная Дева никогда бы не подняла оружие в такой день, и станут требовать нового процесса, самым мягким исходом которого будет обвинение в грехе гордыни. Но Жанна не победит. За то время, что вы ждали короля, Париж успели укрепить. Три с половиной тысячи солдат кардинала Винчестерского и семь сотен пикардийцев герцога Филиппа, которыми командует весьма почитаемый в Париже Л'Иль-Адам – одного этого достаточно. Но есть ещё и купечество, и их прево де Морье, который когда-то очень преданно служил королеве Изабо, и для которого мы всё те же «проклятые арманьяки». Старосты всех городских округов занимаются обороной… Здесь теперь разобьётся любая армия, не то что эта, перестоявшая. И, поверьте, герцог, поражение в день Рождества Девы Марии будет истолковано при дворе должным образом.
Красный от бешенства Алансон со всей силы грохнул кулаком по столу.
– Почему?! Ну почему?! Что заставило Шарля так перемениться, что я готов руки себе отгрызть за то, что помогал его короновать?!
– Моя мать-герцогиня тоже об этом думала, но нашла только одну причину – худшую для нас, зато всё объясняющую.
– ???
– Королю кто-то сообщил, кем Жанна является на самом деле, и теперь она кажется ему опасней Бэдфорда, Бургундца и английского короля вместе взятых.
* * *
1 сентября, по совету Рене, Алансон, сцепив зубы, поехал в Санлис, но король его не принял по причине «лёгкого недомогания».
Тогда, отыскав Бурбона, герцог попытался у него, хоть что-то, узнать о причинах задержки, о возможности отдать приказ о начале штурма как можно скорее, а, заодно, поинтересовался, не показалось ли командующему, что тайна происхождения Жанны для Шарля уже не секрет? Однако, Бурбон и сам до конца ничего не понимал. На вопрос о том, почему король так медлит со штурмом, сказал, что, вроде бы, были посланы парламентёры к господину Л'Иль-Адам, и его величество хочет соблюсти все приличия – сначала дождаться ответа, и потом только давать сигнал к штурму. Что же касается Жанны…
– Мы всё равно не сможем узнать наверняка, а руководствоваться в таком деле одними предположениями опасно. Хотя… не знаю, утешит это вас, герцог, или насторожит, но о вашей выходке словно забыли. На всех советах король называет вас «наш авангард, с которым мы должны соединиться», и держит себя так, будто этот поход был им самим запланирован. А ведь сначала казалось, что опалы вам не миновать, даже при благоприятном завершении дела…
– Вы полагаете, он что-то готовит и потому затаился?
– Увидим… Но лучше бы вам с Жанной победить, ваша светлость.
– Вы полагаете, это возможно? Теперь, после таких проволочек?
– Я делал всё, что мог. Убеждал, приводил резоны, с которыми трудно было не согласиться, настаивал, в конце концов… Но сейчас не могу делать даже это, поскольку, дождаться ответа от Л'Иль-Адама – дело чести.
Возразить Алансону было нечего. И оставалось только надеяться на то, что парламентёры, посланные в Париж, вернутся достаточно быстро.
Но надежды не оправдались и тут. Только через четыре дня герцогу удалось, наконец, предстать перед королём с просьбой незамедлительно послать армию на штурм, поскольку уже стало известно, что добровольно Париж ворота не откроет.
Шарль был милостив, но отчуждён. Всем своим видом давал понять, что малейшая попытка надавить на него вызовет ответную реакцию, и тогда самовольный отъезд из Компьеня станет хорошим поводом не просто сказать: «Вы огорчили меня, герцог…», а принять меры жёсткие и более оправданные, чем эта сдержанная отчуждённость.
– Понять не могу, чего вы от меня хотите, – говорил он с кислым выражением на лице. – Уже пятое. Пока моё воинство дойдет до Сен-Дени и станет боевым порядком под Парижем, пройдёт как раз пара дней… Это вам не просто сорваться с места… А твоя возлюбленная Дева ждать не хочет ни минуты. Так что теперь только ей решать, какой день подойдёт для штурма. Запрещать этой девице что-либо, как я теперь понимаю, не может никто – она слышит святых, а мы люди простые… Однако, если моё разрешение для неё что-то значит, то получит она его не раньше седьмого.
Алансону кое-как удалось подавить в себе бешенство. Но на обратном пути, понукая коня так, что пена с его боков летела клочьями, герцог решил немедленно собрать военный совет и повторить акт самоуправства, только теперь в отношении Жанны. То есть, самим пойти на штурм, чтобы ей ничего другого не оставалось, кроме как следовать за ними. А где Жанна, там и победа! Даже если без королевского воинства.
Но военачальники, вопреки надеждам, герцога не поддержали. Даже Ла Ир, всегда готовый к решительным мерам, с сомнением покачал головой.
– Жанна побеждает только, когда сама уверена в том, что делает. Если ей необходимо королевское слово, что ж… Понять можно. Победить у нас и без того шансов мало, а если ещё и без приказа… да и без остального войска… Нет, я против такого дела.
Остальные согласились. И только де Ре промолчал. Когда совет закончился, он вышел вместе со всеми, далеко не пошёл – немного подождал и вернулся.
– Мне нужно сказать вам кое-что важное, сударь, – сказал в ответ на вопросительный взгляд. – Но так, чтобы кроме вас этого никто больше не услышал.
Усталый от неудач Алансон, выпроводил всю обслугу и нескольких дворян, получавших у него указания для ночного караула, потом указал де Ре на длинный кованый сундук, который последние дни служил ему и скамьёй, и постелью, а сам отошел к столу, приготовленному для обеда.
– Хорошего не жду, но очень надеюсь, – сказал он, наливая вина себе и барону. – Я сейчас душу готов продать за одну хорошую новость.
Де Ре усмехнулся.
– Это верно – хорошие новости нынче дорого стоят. Но то, что я скажу, вас скорее удивит.
Он немного помедлил, проворачивая в руке поданный кубок, потом глубоко вдохнул, как человек, который, наконец, решился и заговорил:
– Сразу хочу сказать – это не моя тайна, и когда-то я пообещал хранить её, как святыню. Но времена настолько переменились… Думаю, мне простится… Так вот, герцог, помните ли вы того пажа Жанны, которого все знали, как Луи Ле Конта? Под Орлеаном я как-то осмелился выдать его за Деву, и это чудесное воскрешение отпугнуло армию Саффолка, несмотря на подлог. Все, кто не был посвящён, сочли тогда, что совершилось чудо. Остальные решили, что нам просто повезло. Но только я, да ещё, может, герцогиня Анжуйская, знали, что чудо действительно было. Настоящее, подлинное. Потому что паж Луи – это некая Клод, пришедшая с Жанной. Или, говоря иначе, та самая Лотарингская Дева, которая и была предречена…
Он выдохнул, залпом выпил из кубка и, глядя в неподвижное лицо Алансона, коротко пересказал всё, о чём сумел догадаться сам, и о том, что, позднее, узнал от мадам Иоланды.
– Жанна – воин. Умелый, хорошо обученный, с королевской кровью, которая даёт ей многие права. Но та, другая… Поверьте, ваша светлость, святое причастие не так свято. Может потому, что всё на этом свете она воспринимает без корысти, расчёта и той дальновидности, которой все мы так гордимся, но которая подразумевает только удачное свершение наших личных замыслов… Она чувствует вместо того, чтобы раздумывать, она скажет, как надо поступить, и она единственная, кого Жанна послушает.
– Где она? – одеревеневшими губами сипло спросил Алансон.
– Была в Крепи. Кто-то пытался её отравить, но неудачно… Я думаю, этот кто-то прекрасно знал что делает. И то, что Жанну вынудят воевать в святой день, явится продолжением, если не заключением, задуманного.
– Об этом потом! Где она теперь?!
– Человек, которого я оставил следить за ней и охранять, приехал в лагерь перед самым нашим советом и сказал, что девушка добралась до Санлиса с армейским обозом. Нам следует немедленно привезти её сюда и переговорить!
Алансон вскочил.
– Вам следовало сделать это сразу же! Где ваш человек?
– Ждёт.
– Так отсылайте его немедленно! Чего вы ждали?!
Де Ре тоже встал.
– Вашего слова, герцог. Вы жаждали сражения, Жанна тоже. Но, насколько мне известно, ТА девушка считает, что воевать больше нельзя…
* * *
Весь путь от Крепи до Компьеня, и оттуда до Санлиса, Клод слушала рассказы про глупое стояние у Монтепилуа и про то, как герцог Алансонский с Жанной увели половину армии под Париж, чем, как шептали здесь многие, щелкнули короля по носу за все его договоры с Филиппом Бургундским. Говорили и всякое другое, с разной долей одобрения и порицания, но за всеми разговорами слышалось Клод одно и то же. В Жанну, не то, чтобы уже не верили, но верили как-то привычно, без воодушевления первых дней. Отношение двора и расчётливая нерешительность короля сделали своё дело. И, хотя к самой Клод, видя её камзол пажа Девы, относились по-прежнему почтительно и заботливо, и, как прежде, расспрашивали о Жанне с благоговейным интересом, всё же, утолив своё любопытство, лениво и сонно заводили разговоры о другом. Одни о том, что «господа теперь договариваются» и «коли не воюем больше, так чего ходить туда-сюда, не лучше ли по домам…». А другие, более дальновидные, неодобрительно качали головами и поминали недобрым словом господина де Ла Тремуя, который «Деве сильно мешает, и, кабы не он, давно бы уже Бэдфорда погнали вон, чтобы боле никуда не совался и вообще бы головы не поднимал. А уж тогда, можно и по домам, и с наградой, потому как не король, так Господь обязательно наградит за то, что с Девой Его рядом бились».
Однажды, во время подобных разговоров, Клод стала свидетельницей того, как некий господин, проходивший мимо, услыхал поношения на Ла Тремуя и жестоко избил говорившего. За беднягу пытались вступиться, но господин был с десятью вооруженными лучниками против шестерых солдат, обслуживавших кулеврину, и пригрозил, что заберёт всех и выдаст, как дезертиров, которых, как он сказал: «по приказу этой вашей Девы всё ещё вешают без особых разбирательств». Ссора утихла. Но Клод, которая сидела, забившись под телегу, долго ещё боялась высунуть нос. В проходившем господине она узнала того, который как-то давно приставал к ней с расспросами о Жанне, и в Реймсе, на турнире, когда она пыталась поговорить с Рене, крутился неподалёку, словно шпион. В другое время девушка и не подумала бы прятаться, но тяжелые дни болезни в ней словно что-то сломали. И даже не сама болезнь, а неотвязные мысли о том, что один человек мог умышленно пожелать другому подобные страдания. А странный этот господин вполне мог пожелать. И, хотя Клод стыдилась подобных мыслей, она ничего не могла с собой поделать – один только вид господина вызвал у неё внутри судороги, очень похожие на те, с которых началась её болезнь.
Болезнь…
Да нет… Добрая женщина из Крепи всё время повторяла, что это какой-то особый вид лихорадки. Но повторяла так часто и с таким нажимом, что девушка, наконец, догадалась – её хотели отравить.
Перед глазами сразу встала пухлая, миловидная маркитанка, протянувшая ей стакан воды, от которого Клод не смогла отказаться. Маркитанка без конца оправдывалась, обещала, что скоро уйдёт и, что прибилась к войску не за дурным делом. Потом по-доброму улыбалась, жалела, дескать, такому молоденькому пажу нечего делать среди грубых солдат, а сидеть бы дома, с маменькой. Потом вдруг позавидовала – всё-таки рядом с Девой. Ласково погладила по плечу, посмотрела с грустью… Её было жалко. Скорей всего, маркитанку просто подкупили и попросили подать эту воду. Но Клод всё время потом думала, что, умри она, и бедная женщина загубила бы свою душу. И во имя чего? Ради чьих-то злобных интересов?
Но стоило ли того?
Она не была наивной, и многое училась понимать, не деля на белое и чёрное, да и жизнь, проведённая в деревенской глуши, приучила совсем к другому. Там был тесный маленький мирок взаимной заботы, любопытства и простого общения, когда хвалили и ругали в глаза, и вместе горевали и праздновали. Но здесь, особенно при дворе, общего мира не было вовсе. Кое-как, с великим трудом, осознавала Клод жестокости военного времени и придворную необходимость осторожничать в словах и взглядах. Однако, чтобы просто так, без особой нужды, без угрозы для собственной жизни, из одного только расчёта, причинять страдания, а то и смерть, другому – этого она так и не смогла уложить в сознании, и стала вдруг страшиться того, что потянуло за собой сделанное ею открытие.
До сих пор миссия Жанны казалась ей чем-то возвышенным и героическим. Чудом высшей справедливости, которое, спасало от горя разорённых жилищ и гибели близких, где, в отношении врагов, есть место жестким решениям, но и милосердию тоже! И вдруг, в одночасье, блистательный покров избранности пал. А вместо него, со всеми омерзительными подробностями, перед Клод встала голая истина. Истина, по пунктам перечисляющая все её заблуждения. И, словно проваливаясь куда-то, девушка понимала и понимала то, что никакой высшей справедливости нет, и никогда не было. Что избранность Жанны самая обычная, земная. Что чудо её появления перед загнанным в угол дофином, так же рассчитано, как и подлое избавление от неё теперь, когда чудо стало помехой тому всесильному чудовищу, которое только тем и живо, что заставляет мир людей копошиться, словно клубок ядовитых змей, непрестанно друг друга жалящих. Имя этому чудовищу политика. И неважно, чья она – церковная или светской власти – итог один: слову Истины здесь не место. А если оно и долетает с какой-то чистой душой, то душа обречена на гибель, потому что в мире, где правит большая политика, жёсткие меры есть, но милосердия не существует.
И, чем ближе к Жанне оказывалась Клод, тем яснее ей становилось, что надо спешить, надо уводить Жанну подальше от этого мира, назад в безвестность и безопасность, иначе жернова, между которыми они очутились, перетрут их безо всякой жалости и выплюнут вон пустую шелуху.
В Санлис девушка прибыла с обозом, притащившим продовольствие и заготовки под луки и мечи на тот случай, если начнётся длительная осада. Дорога, а пуще всего дорожные мысли, совершенно её измотали. А тут ещё появился и какой-то странный человек, который, как показалось Клод, следил за ней от самого Компьеня. То и дело он возникал где-то около и всегда смотрел напряженно, с угрозой, которую можно было бы принять за озабоченность, но в другое время – не теперь. Стыдясь самой себя, Клод пряталась за изгородями, пробиралась через конюшни, почти под ногами лошадей, и однажды, когда снова заметила этого человека и спряталась в какой-то вонючей подворотне, вдруг расплакалась горько и тяжело.
Почему? Ну, почему она вынуждена вот так прятаться?! И почему Жанна должна стыдливо опускать глаза при малейшей неудаче?! Разве они провинились?! Они предложили этому миру свои жизни не за деньги и почести. И даже не за громкую славу, которая, может быть, и дала бы иллюзию того, что всё было не зря. Они всего лишь хотели исполнить предназначение. Ответить не людям, а самой земле, на которой лежали когда-то под деревом Фей, чувствуя каждый её вздох, каждое движение! Ответить тому свету, который тогда помог им взлететь и увидеть свою судьбу – если не они, то кто? И вместе! До самого конца!
Да, были рядом и люди, которые им помогли. Но сейчас, как никогда, Клод чувствовала, что они с Жанной остались совсем одни.
Из своего укрытия она увидела промчавшегося мимо с перекошенным лицом герцога Алансонского. Потом того человека, который за ней следил. Только теперь он был верхом и явно направлялся к городским воротам. Клод решила, что человек этот, наконец, уехал и пошла искать лошадь для себя, чтобы под покровом ночи, как бы ни было страшно, отправиться в Сен-Дени, к Жанне. Всех лошадей реквизировали для армии. Однако, с большим трудом удалось найти торговца, который согласился, за оставшиеся у девушки деньги, продать свою единственную клячу.
Уже вечерело, когда Клод подъехала к воротам, и тут снова увидела своего преследователя. Он вернулся. Лошадь под ним была взмылена, лицо сосредоточено. Человек без конца озирался, но по счастью не заметил Клод, которая, готовясь к ночному переходу, накинула на плечи плащ с большим капюшоном. И, пока, наклонившись с седла, всадник расспрашивал о чём-то горожанина, которого подозвал к себе, девушка тихо подтолкнула клячу и выехала вон. Стражники пытались было остановить – выяснить кто, куда и зачем, но она молча откинула полу плаща, чтобы стал виден камзол пажа, после чего без препятствий поехала дальше.
Звёзды успели густо засеять всё небо, когда кляча, и без того медлительная, начала вдруг спотыкаться, ронять голову, и, наконец, свалилась на бок, едва не придавив девушку. Клод еле успела вытащить ногу из стремени. Потянула за поводья, нагнулась, погладила лошадь по длинной, седоватой голове, ласково понукая её встать. Но вскоре стало ясно, что дальше придётся идти пешком. Кляча тихо испустила дух с покорностью существа, давно пережившего свой срок…
До самой зари Клод брела по дороге, убеждая себя, что не опоздает. На тот случай, если за ней действительно следили и попробуют догнать, свернула в пролесок, как только закончилась открытая равнина. И оттуда уже увидела большой отряд, движущийся в сторону Парижа. В первый момент девушка решила присоединиться к нему, чтобы идти со всеми и пугаться каждого шороха. Но потом ей показалось, что один из всадников был очень похож на того, злого, который избил солдата за поношения в адрес Ла Тремуя, и решила никуда пока не высовываться. Судя по всему, король ещё не давал разрешения на штурм. К тому же, восьмого числа будет большой праздник, и в такой день Жанна ни за что не поведёт солдат в бой. Значит, Клод и сама ещё успеет…
Но она никак не ожидала, что опоздает так сильно!
Она обманулась, когда подумала, что отряд, который её обогнал, недостаточно большой для того, чтобы штурмовать укреплённый город. Она сочла его всего лишь авангардом предваряющим подход основных сил. Но, когда добралась до Сен-Дени, штурм уже начался…
Клод не верила своим глазам. И не верила самой себе. Запутавшись в недавних страхах, она не распознала среди них того волнения, которое заставило бы её бежать к Жанне со всех ног, а просто пряталась и пряталась, потому что не хотела, чтобы кто-то помешал ей дойти вообще…
Со слабой надеждой, что, может быть, штурм начали военачальники Жанны, а сама она ещё не вступила в бой, девушка пробралась к знакомому белому шатру с тремя золотыми лилиями над входом.
Увы. Внутри никого уже не было. Только чьи-то доспехи… Как знак…
Не раздумывая, Клод кое-как нацепила нагрудник, застегнула его на те пряжки, до которых дотянулась, и подхватила шлем.
Вместе, до самого конца!
Прикрываясь щитом, она побежала туда, где развевалось белое знамя.
Вот уже и слышен голос Жанны, призывающей не отступать. Они взяли «бульвар» перед воротами, точно так же, как когда-то под Турелью, так что Клод оказалась среди идущих на штурм в момент наибольшего воодушевления. На один миг даже мелькнула надежда, что может быть… может быть…
Но тут, прямо перед Клод просвистела стрела, и следом за этим, совсем рядом, раздался сдавленный вскрик. Девушка обернулась. Знаменосец Жанны медленно оседал на землю, с покорным изумлением глядя на стрелу, торчащую из груди. Белое полотнище опадало следом за ним. Клод кинулась к раненному, подхватила под спину…
– Возьми… – прошептал знаменосец, заваливаясь навзничь.
Пальцы, стискивающие древко, разжались, и Клод ничего другого не оставалось, кроме как отбросить щит и подхватить знамя Девы.
Она бережно опустила на землю тело знаменосца, закрыла ему глаза и встала, опираясь на стяг. Жанна была совсем близко. Она что-то гневно отвечала человеку рядом с собой, а потом закричала, не оглядываясь:
– Знамя сюда! Где моё знамя?!
Клод бросилась вперёд. Вот сейчас, ещё пара шагов, и они встанут рядом, как и должны! Вместе, до самого конца!.. И то, что произошло потом, девушка даже не сразу поняла… То есть, совсем не поняла, почему вдруг перед глазами появилось небо – далёкое и бездонное… Потом ей показалось, что только что её чем-то ударили в бок…
А потом всё померкло.
* * *
Штурм Парижских ворот Сен-Оноре продолжался пять часов и закончился полным провалом. В помощь осаждающим, вместе с разрешением начать атаку, король прислал лишь отряд из того войска, которое привёл. Под холодным осенним дождиком кое-как удалось захватить укрепления, преграждавшие доступ к воротам, и этот успех ненадолго воодушевил нападающих. Но все попытки продвинуться дальше встречали жесточайший отпор.
Пыл нападающих слабел, и очень скоро, сквозь гущу сражения за подступы ко рву, к Жанне пробился капитан Суассона Гишар Бурнель именем короля заклиная её прекратить атаки. Следом за ним подбежал де Гокур с тем же самым. Но девушка ничего не желала слушать. Голой рукой она обтёрла грязь и кровь с доспехов, выхватила меч и крикнула, чтобы знаменосец встал рядом. Боковым зрением увидела развевающееся белое полотнище чуть позади себя и вскинула руку… Боевой клич уже готов был сорваться с её губ, когда пущенная со стены стрела поразила знаменосца. Жанна обернулась. Бросилась к нему, наклонилась… И через мгновение закричала дико и страшно.
– Что? Что? – задыхаясь подбежал к ней Алансон.
Но Жанна не могла вымолвить ни слова, только трясла безжизненное тело, и с губ её слетали бессвязные звуки, в которых герцог еле-еле смог разобрать: «Клод, Клод…»
– Эта та самая?! – крикнул он. – Проклятье! Лучше бы нам было потерять сотню солдат!
Закрыв собой Жанну, герцог одним рывком поднял её, приказал вынести знаменосца в тыл, как если бы выносили его самого, и встряхнул девушку, приводя её в чувство.
– Не время, Жанна! Может, она ещё жива! Соберись, сражение не кончено!
Невидящими глазами Жанна осмотрелась. Перекошенные лица вокруг показались ей страшным, дьявольским наваждением. Кто-то кричал, чтобы заряжали бомбарды, кто-то тащил лестницы, кто-то падал, как только что упала Клод…
– Не-е-е-т!!!
Меч, зажатый в руке, рассёк воздух.
– Вперёд! Вперёд!
Теперь только вперёд, иначе, всё было зря! Иначе, веры в ней не останется, потому что не во что верить, если Клод больше не будет! И любви не будет, потому что невозможно станет любить!..
– Я не отступлю! Лучше погибну! Кто любит… за мной!
Она нагнулась, подхватила упавшее знамя и выпрямилась в полный рост
– Пригнись! – крикнул было Алансон.
Но опоздал. Новая стрела, прилетевшая со стены, вонзилась Жанне в бедро.
Девушка покачнулась, сделала несколько шагов с искаженным от боли лицом и вдруг упала, словно ноги ей подрубили.
– Дева ранена!!! – истошно завопил кто-то рядом.
В ответ, со стены над воротами понеслись радостно-злобные выкрики.
– Молчать! Я сейчас встану!
– Ранена! Ранена! Сюда, скорее! Со щитами! Закройте её!
К Жанне подбежало сразу несколько человек, оттеснив Алансона, который, зарычав, словно сам был ранен, бросился вперед, командовать ослабевающим штурмом.
Превозмогая боль Жанна открыла глаза. Среди подбежавших совершенно белым пятном выделялось лицо Жана Маленького – Жана Арка…
Это же брат Клод… Или теперь он её брат?.. Кло-о-од… О, Господи, за что?! Неземная, самая честная, её Клод… Что же теперь говорить Жану?.. Её брату… товарищу по детским играм в Шато д’Иль… где светило солнце, и всё было понятно… И не было такой боли…
– Очнись, очнись! – услышала Жанна сквозь туман короткого обморока. – Как ты? Только не дёргайся, чтобы не зацепить стрелу! Сейчас мы тебя перенесем отсюда…
Жанна схватилась рукой за древко, торчащее из ноги. Она уже делала это… Перетерпеть можно, не так уж и страшно…
Но острая боль гигантской иглой пронзила всё её тело, снова заставив закричать.
– Уносите скорее! – суетились вокруг. – Да щиты… щиты держите плотнее!
– Нет! Нет!
Чувствуя, что её вот-вот поднимут, Жанна из последних сил замолотила руками по чьим-то плечам и головам.
– Оставьте меня! Я встану! Я должна встать за неё и за себя!.. Пустите! Штурм ещё не закончен!
Но удары её делались всё слабее, и никто не обращал на них внимания. В последней отчаянной попытке Жанна дёрнула здоровой ногой, из-за чего тело её сотряслось, перевернулось, и торчащая стрела, зацепившись за что-то, ещё сильнее разорвала её тело.
– Уносите же, дьявол вас всех раздери! – заорал Гишар Бурнель, как только новый крик Жанны оборвался беспамятством. – Смотрите, с ногой осторожнее, а я за плечи подниму…
И вдруг, почти всхлипнул с отчаянием:
Здесь всё кончено…