За зиму король переехал в Пуатье, и Жанна – почти узница при его дворе – вынуждена была уехать следом.

Пустота вокруг неё разрасталась. Герцогиня Анжуйская стала вдруг затворницей, общаясь с миром через письма. Рене улаживал свои дела в Лотарингии, где доживал последние дни совсем больной Карл. «Прекрасный герцог» в Анжере старался держаться подальше от обидевшего его короля и всего двора, как и свободный в своих действиях Ла Ир, который, подобно волку, выслеживал разбойничьи отряды бургиньонов на французских землях. Гокур оборонял Дофине, Бастард – Орлеан, а маршал Франции де Ре готовился отстаивать свой собственный Сабли… Все были далеко, и все, казалось, забыли о ней. Но де Ре, по крайней мере, заботился о Клод, и это единственное, что было хорошо…

О том, что с Клод всё в порядке Жанна знала из писем. За зиму их пришла всего пара, и оба сразу после Рождества. Писал за Клод какой-то добрый причетник, скупо и не слишком умело пользующийся грамотой. Впрочем, это могло быть вызвано и обычной осторожностью – письма приходили на имя д'Олона, он же их Жанне и читал, поэтому ничего больше того, что «паж Луи вылечился от ран» и служит пока господину маршалу, писано быть не могло.

Однако, успокоенность в отношении Клод была лишь каплей в смятенном море. Каждодневное бездействие заставляло Жанну страдать куда сильнее чем то, которое тяготило всего год назад. Тогда она, по крайней мере, жила ожиданием, надеждой и уверенностью, а теперь только упрямым заблуждением.

Обязанная присутствовать на всех приёмах и увеселениях, девушка не могла не замечать насмешливые взгляды, которыми провожали её мужской наряд. Но одеться в женское означало для неё полное завершение миссии, которую сама она завершённой не считала.

– Франция ещё не свободна! Моего короля обманывают, склоняя к переговорам и всяким договорённостям, и не выполняют данных по этим договорённостям обещаний! Они тянут время, собираются с силами, и, если ничего не делать, могут лишить его трона! – убеждала она всякого, кто ещё хотел её слушать.

Но таких, к сожалению, становилось всё меньше и меньше…

Только однажды, ещё до похода на Бургундию, сердце Жанны радостно забилось, когда пришли известия о том, что барон д'Иври и сеньор де Сен-Жерме-Бопр Жан Фуко пытались завладеть Руаном. Попытка не удалась, но на Рождество, одаривая особо отличившихся подданных, король отдал должное преданности и храбрости Фуко, который принимал поздравления со слезами на глазах. Когда же к нему подошла Жанна, сеньор быстро вытер слёзы и, схватив девушку за руки, пылко воскликнул:

– Будь ты с нами, Руан открыл бы ворота без боя, я уверен!

Благодарная Жанна начала расспрашивать о подробностях предпринятых атак, и невольно оживилась, слушая ответы. Сделала пару толковых замечаний о том, где были допущены ошибки, а поздно вечером, когда осталась одна, горько разрыдалась. Они бы действительно могли взять Руан, если бы ей позволили повести туда войска!

В отчаянии, она снова начала обращаться к королю. Просила его не медлить, не тянуть, укреплять армию, собирать прежних военачальников, разрозненных по стране, в единый кулак, чтобы весной начать активные действия против англичан! Но, как ни старалась, видела на лице Шарля только одно – досаду и раздражение. В конце концов, он, как и прежде, открыто принялся её избегать, а однажды, когда Жанна проявила особенную настойчивость, довольно грубо обрвал её, повысив голос так, что слышали очень многие:

– Хватит уже, мадемуазель! Вы меня утомили! Вспомните, наконец, о своём естестве и займитесь выбором нарядов, а не моих военачальников!

Кое-кто из слышавших это позволил себе засмеяться, и никто его не остановил.

Весь март после этого девушка не показывалась на людях. А в последних его числах в Пуатье прискакал капитан Мелена господин де Гирезме, и надежда, как показалось Жанне, снова ободряюще ей улыбнулась.

Совсем недавно жители Мелена изгнали англо-бургундский гарнизон, но близость осаждённых областей заставляла их жить в постоянном страхе – того и гляди опять кто-нибудь нападёт. И господин де Гирезме приехал просить помощи у короля.

– Положение отчаянное, сир! Людей не хватает, кулеврины были разбиты уходящими из города бургундцами, боеприпасы разворованы… Мои лучники обучают горожан, но, боюсь, времени у них не хватит. Не оставьте свой город, сир! Мелену нужна помощь, и, как можно скорее!

Шарль, хоть и слушал капитана с большим волнением, только растерянно развёл руками – дескать, рад бы помочь, де нечем. Но пообещал обязательно что-нибудь сделать «для своих верных подданных». И тут, будто невзначай, будто забывшись, Ла Тремуй обронил:

– Возможно, наша Дева… Она так рвалась сражаться…

Но тут же замолчал и отступил с лицом полным смущения за то, что сказал, возможно, глупость.

Король на это хмыкнул, неопределённо поводил в воздухе пальцами и пожал плечами. То ли это означало «да», то ли «нет». Но де Гирезме и этого было достаточно. Он понял, что попробовать ему никто не запрещает, и пошёл со своей бедой к Жанне…

29 марта отряд, нанятый и экипированный на личные деньги Жанны, двинулся к Мелену. Препятствий этому походу никто не чинил. И правда, не армию же посылать!

Командирами в отряде были братья Клод – Пьер и Жакмен, а так же Жан Фуко, который, как и сама Жанна, засиделся при дворе без дела. Чуть меньше месяца понадобилось им, чтобы организовать в городе хорошую оборону, и, казалось бы, всё – снова бездействие и ожидание, что кто-то, достаточно безрассудный, рискнёт напасть на Мелен. Но тут, сначала тихо и робко, а затем сильнее и отчаяннее, поползли по городу слухи и разговоры о том, что недалеко от Ланьи-сюр-Марн появился большой бургундский отряд, которым командует некто Франке Арасский. О нём говорили, что большего бандита на свет ещё не рождалось, и люди, испуганно озираясь, передавали друг другу рассказы, один другого страшнее, о разбоях, убийствах, насилии и поджогах. Целые семьи, стеная, привозили к воротам Мелена растерзанные трупы родных, показывали Жанне изнасилованных девушек, искалеченных детей и рассказывали, рассказывали, рассказывали, пугая горожан подробностями, которые, чем дальше, тем страшнее становились.

Жанна отправила нескольких лазутчиков разузнать численность отряда Франке, проследить за его передвижением, и велела готовиться к вылазке. Оказалось, что под Ланьи бандитствует настоящая армия из трёхсот солдат, большинство из которых составляли верховые лучники, а порядок и дисциплина у этих бандитов были не хуже тех, что заведены в регулярном войске.

Это было уже серьёзное дело!

Наступили тёплые апрельские дни, и маленькая армия приверженцев Жанны выступила в поход без долгих размышлений и сборов.

На подходах к Ланьи, где, как сообщали лазутчики, окопался отряд Франке, Фуко и Гирезме, перестроившись боевым порядком, начали атаку. Но бургундцев врасплох застать не удалось. Чётко, словно хорошо обученное войско, они отступили на близлежащий холм, где заняли удобную для отражения атак позицию.

Силы были равны, как по численности, так и по боевому умению обоих отрядов, но обороняющиеся находились в более выгодном положении, поэтому и вторая атака, и последовавшая за ней третья, захлебнулись. Коннице Жанны был нанесён существенный ущерб, а Жакмен д'Арк легко ранен.

– Это не солдаты, а сброд! – сплюнул он, вернувшись на позиции. – У нас в Домреми и то лучше умеют воевать!

– Больше никого не нашлось, – бросила ему Жанна.

Она не понимала, что происходит. Бездеятельное сидение при дворе, отсутствие прежнего пыла и веры в неё среди солдат сделали своё дело – она вдруг испугалась. Простая стычка с бандитами оборачивалась целым сражением, но Жанна не могла себя заставить выехать вперёд и, как прежде, воодушевить идущих за ней уверенностью в победе.

– Может, послать в Ланьи? – спросил у неё Фуко. – Гарнизоном там командует Хью Кеннеди, он поможет.

– Посылайте, – махнула рукой Жанна.

Больше не было её белых доспехов, не было знамени, казалось, не будет и победы. Беспомощно озираясь на свой потрёпанный отряд, девушка чувствовала, что и сил у неё не осталось.

– Я не вернусь в Домреми, и ко двору не вернусь ни за что, – прошептала она стоявшему рядом Пьеру д'Арку. – Здесь меня или убьют, или возьмут в плен, что ещё хуже…

– Да ну… брось… – пробормотал в ответ Пьер. – Какой плен? Кто позволит?.. И про смерть не думай. Столько раз тебя Господь спасал… Вот поправится наша Жанна, пошлёшь за ней кого-нибудь, и всё станет, как прежде…

Жанна не сразу поняла, что он имеет в виду Клод, которую с детства привык называть Жанной. А когда поняла, испугалась ещё больше. Что-то подсказывало ей, что всё закончится очень скоро. Но для себя она была готова к любому плохому исходу, а вот для Клод испытаний больше не нужно…

Кеннеди поспешил на подмогу по первому зову. Ему, шотландцу, приехавшему во Францию с отрядом Джеймса Стюарта и прошедшему с ним вместе и Божанси, и Вернейль, не так давно была оказана королём Шарлем высочайшая честь – разрешение включить в два поля своего герба французские лилии. И, словно оправдывая это небывалое отличие, мессир Хью вывел из Ланьи весь свой гарнизон, с арбалетчиками и кулевринами, которые, не мешкая и очень умело, развернул против холма, где засели бургундцы. Франке Арасский явно не ожидал, что воевать придётся на два фронта. Он пытался рассредоточить своих людей, чтобы держать оборону и туда, и сюда. Но, едва полетели первые ядра кулеврин, солдаты Жанны и гарнизон де Гирезме снова пошли в атаку, не давая ему возможности оценить обстановку как следует.

Паника, поднявшаяся на холме, уже ничем не напоминала прежние, организованные отражения штурмов. Бургундцы, беспорядочно отстреливаясь, спасали свои шкуры и разбегались кто куда. Сам Франке тоже пытался бежать и почти взобрался уже на пойманного в суматохе коня, но какой-то французский лучник, расстрелявший стрелы в бою, сшиб его удачно брошенным камнем. Франке упал, запутался ногой в стремени, и едва не погиб под копытами мечущегося в панике коня. Ворвавшиеся на холм французы, скрутили его, пиная и ругаясь, и Хью Кеннеди пришлось призывать на помощь своих капитанов, чтобы усмирить солдат и не дать им порвать Франке на куски. Но другим пленным повезло меньше. Кровавая расправа началась ещё до окончания боя и продолжалась даже после того, как прозвучал приказ собрать всех, оставшихся в живых бургундцев, и вести их в Ланьи. Какой-то свирепый солдат, ворочавший заляпанного кровью, раненного пленника, чтобы перерезать ему горло, на окрик Жанны перестать, резко обернулся и грубо бросил ей в лицо:

– Ты называешь себя Божьей Девой! Вспомни тех детей, что привозили к тебе в Мелен! Вспомни и попробуй запрети мне его убить!

«Называешь себя…»! Эти слова прозвучали для Жанны пощечиной.

В смятении она отступила, давя в себе приступы тошноты. Солдат буквально разорвал горло бургундцу и, швырнув его тело на кучу других, осмотрелся в поисках следующей жертвы. Больше к Жанне он не повернулся. А она, закрыв лицо руками, упала на землю, на колени.

Призрачные надежды последних месяцев, что Дева ещё нужна своей Франции, рухнули в один момент. Кеннеди и Фуко, словно понимая её состояние, кое-как подняли девушку и уговорили сесть на коня, но вряд ли сама Жанна понимала в тот момент, что встаёт, двигается, ставит ногу в стремя и поднимает себя в седло. Она, словно слепая, потянула поводья, чтобы ехать в Ланьи, куда уже двигались уставшие солдаты, при этом взор её, как будто проник за пелену этого мира, то ли прозревая, то ли окончательно теряя чёткие границы.

Разрозненно и молчаливо тянулась по дороге вереница людей – все только что ставшие убийцами убийц. И Жанна вдруг поняла, что отныне выбор, который ей предоставлен, более похож на тупик… Теперь, чтобы её сердце не разорвалось, оно должно либо принять такую же солдатскую жестокость, либо окаменеть в совершенном бесчувствии.

В этой последней бойне, где была еле-еле одержана победа всего лишь над отрядом разбойников, ничто не напоминало вдохновение первых побед и лёгкость бескровного похода по Луаре. Но здесь было то подлинное, что и представляла собой война – люди, сошедшиеся лицом к лицу может быть первый раз в жизни, убивали друг друга, как заклятые враги, ради вражды не своей, но по своей же, человечьей и дикой потребности убивать! Тот солдат, которого она не смогла остановить, оправдывал жестокость расправы горем каких-то других семей, ему, скорей всего, незнакомых. И дело тут было не в том, причинил ли, действительно, горе тот человек, которого он убил, или какой-то другой. Дело в НЕМИЛОСЕРДИИ. В том, что при виде чужой беды, солдат ощутил в себе только злобу и жестокость, ничего не дающие тем, кто пострадал, но зато дающие ему самому право убивать! А что бы он сделал, приди к нему та же семья, но страдающая от голода и холода? Бросился бы с тем же рвением помогать, или оставил без внимания, потому что чужая беда для него лишь повод почувствовать себя свободным для убийства?…

«А сама-то я была милосердной, когда звала и звала сражаться? – подумала вдруг Жанна, едва не жмурясь от замелькавших перед глазами воспоминаний обо всех пройденных боях. – Разве предложила королю другой путь для спасения страны, когда говорила с ним от имени Господа, посланницей которого назвалась?! Да, англичан надо было остановить, как и этих разбойников-бургундцев, но так ли? Такой ли ценой?! И разве могу я называться Девой Божьей, если первая Его заповедь „Не убей“, а убито уже так много!.. Разве я заставила целое войско уйти без единого выстрела?! Нет!.. Клод… Вот она бы смогла… Но её всё время прятали за моей спиной, дескать, время ещё не пришло. И сейчас прячут… И хорошо, что прячут, потому что время уже прошло, и для меня, и для неё… Был шанс, когда всё только начиналось, а когда закончилось, никто и не заметил. И всё стало, как было, потому что жестокими людям быть привычней и проще…»

– Я хочу помолиться, – прохрипела Жанна, сама не узнавая своего голоса. – Мессир Хью, когда приедем, проводите меня в церковь…

Кеннеди кивнул. Потом спросил, хорошо ли она себя чувствует.

– Я… – начала было Жанна, но осеклась.

Внезапно дошло, ясно и чётко, что быть такой, как была, она уже не сможет, измениться не сумеет, но ни прежней, ни какой-либо другой, давно никому не нужна. И, если этот добрый, несчастный мессир Хью ещё проявляет заботу, то только потому, что не знает – очень скоро о ней нельзя будет заботиться никому. Её предали… отдали тем, кто сумеет победить. А победить её сейчас дело не сложное.

– Я скоро погибну, или попаду в плен, – забормотала Жанна, – и мы больше не увидимся. Но я хочу успеть написать королю о вашей помощи, мессир… о ВАШЕЙ победе…

Кеннеди растерянно заморгал и обернулся к Фуко, не зная, что отвечать. Но Фуко тоже не знал. Только спросил обеспокоенно:

– О чём ты, Жанна? Неужели твои голоса это предрекли?

Жанна невесело усмехнулась.

– Да, мессиры… голоса…

В маленькой и тёмной церковке Ланьи перед алтарём стояли несколько печальных женщин. Они принесли на отпевание грудного младенца, умершего сразу после рождения. Его мать, совсем молодая, монотонно вытирала сухие, испуганные глаза, слёзы в которых никак не появлялись. Все остальные тоже стояли безмолвно. Тёмные, замершие. Смерть ребёнка их словно не ужасала – слишком обыденной стала здесь смерть вообще. Но они были женщины, и тоска этого несостоявшегося материнства переполняла всех настолько, что никто не плакал.

На шаги вошедшей Жанны обернулась только одна. Её лицо, обвисшее от печалей, слабо оживилось. Локтем она тихо подтолкнула мать ребёнка и что-то беззвучно шепнула. Та, не понимая ничего, посмотрела, словно сквозь Жанну, но в следующее мгновение охнула, быстро закрестилась и надорванным голосом выкрикнула:

– Попроси Господа, Дева! Помолись с нами! Первенький у меня… Не окрестили даже… Дай жизни ему! Дай Царствия Небесного! Господь для тебя всё сделает!

Остальные женщины тоже закрестились. С испугом посмотрели на Жанну – не сочтёт ли богохульством такую просьбу и такие слова. На несчастную мать, на всякий случай, тихо шикнули, но просьбу помолиться с ними поддержали.

Жанна медленно подошла.

Личико ребёнка показалось ей совсем чёрным, но спокойным и таким отрешённым ото всего земного, что, если бы не чернота, оно было бы прекрасным.

«Зачем? – подумала Жанна. – Зачем вообще было приводить его в этот мир, если первым, что он получил, стала смерть, которой всё заканчивается? Надо ли было вызревать ему в утробе матери многие месяцы, чтобы первым же жизненным усилием себя убить. Зачем всё так, бессмысленно?! Или этот мир так уже погряз в жестокости, что чистая душа не хочет в нём оставаться, чтобы не приводить тело к страданиям, и уходит, спасая его?»

Кто-то ещё вошёл в церковь, но Жанна не обернулась. Она смотрела в лицо ребёнка, не отрывая глаз. От усталости и недавних волнений воздух перед ней как будто поплыл, и даже показалось, что на почерневшей коже младенца проступили светлые пятна. Губы сами собой зашептали молитву…

– Чудо! Чудо! – сдавленно прикрикнул кто-то из женщин.

Жанна в недоумении отступила. Глаза отказывались верить! Ребёнок, совершенно мёртвый минуту назад, завозился и зевнул…

– Что это? – прошептала Жанна.

Женщины кинулись к ребёнку, крича и тормоша. Несколько мгновений он выглядел совершенно живым, и священник, не замеченный до сих пор, быстро вынырнул откуда-то, готовый крестить…

Потрясенная Жанна попятилась в сторону. Там уже кто-то стоял, но она не присматривалась, увлечённая тем, что происходило перед алтарём. Священник явно торопился, значит, жизнь в ребёнке угасала. Но зачем он ожил? Почему?! Какой смысл таился в этих коротких штрихах жизни и смерти, горя и чуда?!

– Теперь его душа спасена, – тихо сказал кто-то из тени.

Жанна обернулась, чувствуя слабость в коленях. Она узнала голос.

– ТЫ?! Откуда ты здесь? Зачем?!

Клод стояла перед ней, такая же, как всегда, живая, участливая. И по тёмной церкви, еле заметной волной, словно разошёлся чистый воздух Домреми.

Клод приложила палец к губам и повела глазами в сторону женщин у алтаря.

– Им не надо мешать…

– Но тебе нельзя больше со мной! – шепотом взмолилась Жанна. – Прости меня и уходи домой пока не поздно!

Женщины у алтаря, наконец, заплакали.

– Это тебе нельзя больше без меня, – сказала Клод.