Сомнения в собственной правоте, особенно для человека, который и мысли не допускал, что может быть неправ, вещь неудобная и малопонятная. Для Филиппа Бургундского они стали примерно тем же, чем для человека, лежащего себе спокойно в постели стало бы присутствие рядом, на подушке, какой-нибудь мерзкой твари. И лежать спокойно уже не получается, и совершенно непонятно, каким образом смогла эта тварь сюда проникнуть!

Нет, можно было бы, конечно, ответить на письмо парижского инквизитора, назначить сумму и продать обеих девиц, как и было договорено – и всё! И какой-нибудь Люксембургский бастард так бы и поступил. Но Филипп Бургундский – это Филипп Бургундский! Никакая договорённость не является для него цепями, потому что всякая сделка – прежде всего преследование собственной выгоды. Сейчас ему выгоднее держать Жанну в плену, присматриваясь, с одной стороны, к Бэдфорду, с другой – к Шарлю. И, хотя последний помалкивал, Филипп не слишком ломал голову, гадая «почему?». На месте французского короля он, может, и сам поступил бы так же. Но он и не французский король! Он – герцог Бургундский, в руках которого игла тех весов, где взвешиваются интересы двух королевств. И сейчас только он решает, кому отдать преимущество. И отдавать ли вообще?

И тут эта вторая девица спутала ему все мысли! Будь Жанна одна, он бы знал, что делать. Выждал бы, пока обе стороны чётко определят свои позиции, и продал бы её тому, кто для Бургундии предоставлял больше выгод, пусть даже и в обход интересов Шарля. Мало ли что там ещё преподнесёт герцогиня Анжуйская. Вдруг, через её посредничество, хорошую сумму за Жанну предложит Карл Лотарингский? Или Рим, что тоже возможно, если они там решат как-то по-своему использовать необычную славу этой девицы. Бургундии добрые отношения с папой тоже не повредят и от Бэдфорда прикроют.

Но, вот уже несколько дней, с тех пор, как герцог вернулся в свой лагерь под Компьеном, он не может отделаться от странного ощущения, что надо всей политикой, надо всеми государственными выгодами, словно высокое небо, раскинулось что-то более высокое! Что-то о чём до сих пор он думал куда более заземлённо. Если думал вообще…

Вера давно уже представлялась герцогу этаким умывальником для души. Не осознанно, разумеется. Пожалуй, даже, такое представление залегало в нём где-то очень глубоко, упрятанное под воспитанием и многовековым восприятием религии, как некоей догмы. Потребовалось почиститься – покаялся, помолился, и вот уже снова легко, никаких сомнений – душа омыта. С другой стороны – более понятной и материальной, вера была частью той же политики, средством эксплуатации и спекуляции. Детские страхи перед геенной огненной давно уступили место трезвому пониманию того, как гибко трактуются любые церковные постулаты если власть и сила земных правителей того требуют. К тому же, всегда ведь можно покаяться…

Но Филипп не мог припомнить случая, когда бы душа его требовала покаяния. Он твёрдо стоял на земле и жил по земным законам. Поэтому и Жанну с лёгкой совестью продал бы, потому что девице, в худшем случае, угрожало бы почётное заточение в каком-нибудь замке или монастыре, из-за чего у Филиппа душа не заныла бы ни на мгновение. Он бы и вторую продал, окажись они никем и ничем! Но… Эта безродная девица, которую, неизвестно зачем, держали возле Жанны, непонятно как, ухитрилась именно в нужный момент, самыми обычными словами попасть в ту уязвимую, и, как раз в тот момент, незащищённую ничем точку в душе герцога, от которой, как трещины по стеклу, поползли сомнения. Это она заставляла сейчас чувствовать над собой бездонное небо, где таилось нечто, куда более высокое, чем все расчёты и вся политика! Нечто грозное и, в то же время, доброе, что он боялся пока назвать простым именем «Бог», но уже понимал, что не может – и вряд ли когда-нибудь сможет – отделаться от его понимания, как и от странного нового чувства, родившегося в нём… Понять природу этого чувства пока не удавалось, но Филиппу оно совсем не нравилось. Оно тревожило, угнетало и требовало разъяснения, которое герцог твёрдо решил получить, потому что всё понятое уже побеждено!

Побыв недолго в лагере под Компьеном, где в его руководстве никто особенно не нуждался, Филипп снова уехал в Нуайон, где сначала отобедал, потом вяло и рассеянно поохотился со своим соколом, потом отказался от ужина и, просидев в задумчивости и одиночестве около часа, велел, наконец, привести к нему Клод.

Когда она вошла, солнце за окном клонилось к закату и видимая из комнаты часть небосвода окрасилась кровавым багрянцем. Клод запнулась на пороге, увидев это алое небо, но потом опустила глаза и прошла.

– Не любишь закат? – спросил герцог.

– Люблю, ваша светлость.

– Тогда, почему так посмотрела?

В ответ девица наклонила голову, набычилась и молчала с той крестьянской туповатостью, которая всегда бесила. Ни дать, ни взять, те рабы, которые при появлении герцога, вечно не знали, что сказать и, как себя вести. Филипп поморщился. Может, несколько дней назад ему просто показалась в ней эта некая особенность? И, может, это хорошо? И пусть… Можно будет отмахнуться ото всех сомнений – с совестью он как-нибудь договорится – и жить, как жил до сих пор, не изводя себя мыслями о том, что какая-то там крестьянка получила в этой жизни откровение, ему, всесильному герцогу недоступное! Вот она, пожалуйста – стоит, как немая! Теребит передник слишком большого для неё платья, ну точь в точь та кухарка, или молочница, которая ей это платье одолжила! С какой стати Господу одаривать вниманием такую? Взять бы сейчас и отослать её обратно!

Филиппу безумно хотелось поступить именно так. Он уже облизнул губы, и одного лёгкого выдоха было бы достаточно, чтобы с них сорвалось: «Уведите её прочь!». Но, вместо этого, герцог выдавил стражникам: «Убирайтесь», и сам отвернулся к окну, дожидаясь, когда в комнате не останется никого, кроме них с Клод.

– Я не хотела прогневить вас, сударь, – послышалось за спиной почти сразу после того, как стражники ушли.

– Тогда разговаривай со мной, а не молчи, – с раздражением сказал герцог.

– Хорошо.

Филипп глубоко вдохнул и повернулся.

Да. Вот теперь она смотрит прямо на него и платье это чёртово больше не теребит! «Господи, помоги мне! – мысленно взмолился герцог. – Я готов принять любые Твои откровения, только дай мне жить после разговора с ней, как прежде! И тогда, клянусь, я спасу эту девушку!»

– С тобой хорошо обращаются здесь? – спросил он, чтобы хоть как-то начать.

– Да, сударь, спасибо.

– Может, что-то нужно? Пока я здесь, ты можешь попросить.

– Я хочу спросить о Жанне…

– Нет!

Герцог и сам не понимал, почему ответил так резко. Ему ничего не стоило сказать Клод, что Жанна, хоть и находится в заточении, но живёт вполне сносно и пользуется самым искренним расположением, как супруги, так и сварливой тётки Жана Люксембургского. Обе дамы, смертельно скучавшие до сих пор в Боревуаре, были рады заполучить себе этакую пленницу. Ничуть не смущаясь обвинениями в ереси, они вели с Жанной беседы, сначала на богословские темы, (поскольку обе были чрезвычайно набожными, словно компенсировали этим беспринципность мужа и племянника), а затем и на темы более светские. Расспрашивали о дворе короля Шарля, которого Люксембургская тётка смутно помнила вечно сопливым, никчёмным мальчиком, которого она видела как-то в Париже, в соборе Нотре Дам на службе по случаю празднования первого дня Троицы. Мальчика тогда привезли из Пуатье, и он всё время жался за спинами старших братьев, больше похожий на бедного провинциального дворянчика, чем на королевского сына…

Филипп мог рассказать и о том, что из Рима, не официально и крайне пока осторожно, со множеством оговорок, поступали королю Шарлю намёки на то, что выкупить Божью Деву, принесшую ему славные победы и корону, необходимо во имя истинной веры и какой-никакой благодарности Господу за Его милости. А Бэдфорду, в то же время, намекали на недопустимость расправы с подобной пленницей, поскольку один раз уважаемое церковное сообщество уже признало, что она не еретичка! Но Филиппу казалось, что Клод тем вернее раскроется перед ним, чем меньше она будет знать о Жанне. И резкостью тона он пытался дать ей понять – хочешь что-то узнать, будь откровенной.

– Вопрос о Жанне решаю не я. Точнее, не я один, – сказал Филипп, досадуя на себя из-за того, что слова прозвучали не так веско, как хотелось. – Но твою судьбу можно решить прямо сейчас. Если ты поможешь, конечно, и не будешь отмалчиваться, когда я захочу что-то узнать.

– Мою судьбу решить очень просто, – ответила девушка безо всякой робости. – Отправьте меня к Жанне, так будет лучше всего.

– Я сам решу, что лучше.

Филипп посмотрел сердито – руки девушки начали теребить платье. Он хотел было подавить раздражение и снова вызвать в себе спасительную мысль о том, что девчонка всё-таки ничего особенного из себя не представляет, но передумал. Филипп слишком долго готовился к тому, чтобы сейчас заглянуть… Куда? В недра самого себя? Или ещё глубже – туда, откуда пришла в его тело бессмертная душа, стыдливо сморщившаяся сейчас под тяжестью герцогской мантии? Но, как бы ни было, он не смалодушничает и не отступит!

– Сядь, – приказал Филипп.

И сам тоже сел, борясь с желанием взять кубок с любимым бургундским и держаться за него, как за некую опору, потому что руки внезапно показались какими-то лишними.

Девушка осмотрелась. Единственным местом, куда она могла сесть, был стул с низким сидением, и высокой резной спинкой – слишком роскошный, а потому неудобный. Ей тоже, в первое мгновение, захотелось отказаться и попросить дозволения разговаривать стоя. Но что-то в голосе и тоне герцога подсказало, что больше всего сейчас он боится быть ниже её, поэтому Клод послушно села.

– Ты ведь была не единственной девушкой в той деревне, где росла Жанна? – начал Филипп. – Почему же пошла за ней только ты?

– Так было нужно, сударь.

– Нужно кому?

– Не знаю. Но по-другому поступить было нельзя.

– Может, ты тоже слышала какие-нибудь голоса?

Клод еле заметно улыбнулась.

– Что вы, сударь… Единственный голос, который я слышала, был голос Жанны. Мне хватило и его.

Руки Филиппа не знали, что им делать и сцепились между собой пальцами.

– Давай оставим в покое Жанну! Ты очень странная девушка, но не кажешься мне обычной глупой крестьянкой, которая бездумно следует за госпожой! Надеюсь, и я не кажусь тебе идиотом, которого можно обвести вокруг пальца, отвечая на вопросы так, как делаешь ты?! И перестань, наконец, теребить свой чёртов передник! Меня это раздражает!

Клод быстро расправила грубую ткань на коленях, сложила на ней ладони и подняла на герцога удивлённый взгляд.

– Сударь, я не понимаю, чего вы от меня хотите! – произнесла она мягко, почти сочувственно. – Спросите прямо, и я так же прямо отвечу!

Филипп вдруг глубоко задышал. Потом задал вопрос, по его мнению глупый, но единственный, который вертелся у него на языке:

– Кто ты?

Девушка, кажется, поняла. Она немного подумала и ответила, как и обещала – прямо.

– Я – Клод… И я же – Жанна.

Со стороны могло показаться странным, но именно этот малопонятный ответ герцога вдруг успокоил.

– Почему так? Это что-то означает?

– Крестили меня, как Жанну. Но деревья в нашем лесу… Не знаю, поверите ли вы, сударь, но они назвали меня Клод, и я верю, что так оно и есть.

Филипп, который готовился к чему-то подобному, не сразу смог подобрать слова к следующему вопросу.

– А разве деревья… Хотя – да… пусть. Но они как-то по-особенному разговаривают? Как ты могла понять, что именно «Клод»?

– Не знаю, сударь. Вы можете меня хоть пытать, но я не объясню, как это происходит! Я слышу, что деревья со мной говорят, всё понимаю и могу повторить смысл их речей, но не сами слова. Я их просто чувствую. Если хотите, могу вам рассказать, что нужно делать, и вы сами попробуете. Это просто – достаточно прижаться к стволу всем телом и ощутить себя его частью… А ещё лучше представлять, что у вас тоже есть корни, и они сплетаются с корнями дерева. Но, если это никак не выходит – такое бывает даже у тех, кто очень хочет научиться – то надо попробовать просто слушать, и делать это в такой момент, когда на душе или очень тяжело, или, наоборот, очень легко и радостно. Но обязательно, чтобы было как-то, как не бывает в обычные дни. Это, как в церкви… Вы когда-нибудь чувствовали себя так, словно Бог вас слышит и отвечает вам?

– Не помню, – как под гипнозом ответил герцог. – Может быть, в детстве…

Сейчас он чувствовал приятное оцепенение, которое не хотелось стряхивать.

– О том, что должна идти с Жанной, ты узнала… так же?

– Нет.

Видя в герцоге неподдельный интерес и веру в свои слова, Клод решила, что не будет ничего дурного в том, если она расскажет и о Дереве Фей и о тех предсказаниях, которые порой делала, то просто по наитию, а то и по требованию чего-то, что сама себе объясняла внушениями невидимых существ, живущих в лесу Домреми. Более того, рассказывая и увлекаясь всё больше и больше, девушка вдруг поймала себя на отчаянной мысли, что, может быть, сумеет убедить герцога в том, что Жанна не еретичка, раз черпала силы для свое нелёгкой миссии из того же природного источника! Разве может быть не Божьим голос вековых деревьев, засеянного поля, самой земли и неба над ним?! Разве птицы, которые порой садились ей в руки и смотрели прямо в глаза, будто прикидывая, поймёт, или нет, говорить ли с ней, или не стоит – разве не ангелы они, посланные Всевышним с истинами простыми и ясными, но которые люди уже не в силах понять из-за той нечистой гордыни, которая увела их в каменные замки и заставила делать оружие – сначала для убийства иных, а затем и подобных себе?.. Может быть, послушав её, этот странный герцог, так жаждущий что-то понять, отпустит их с Жанной? Или позволит сбежать? Или сам спрячет от людской расправы где-нибудь далеко отсюда? Ведь не просто так он решил говорить с Клод! И сейчас, когда вот так слушает, стал очень похож на другого герцога, который когда-то тоже расспрашивал Клод обо всех её, на первый взгляд, странностях, а потом, с отеческим беспокойством предупреждал о том неверии, сквозь которое им придётся пройти, как сквозь тернии… Но, вот сейчас, Клод не видит никакого неверия! Сейчас она готова раскрыть перед этим герцогом все сокровища, которые познала её душа, и отдать их за то, чтобы с Жанной ничего плохого не случилось!..

– Погоди, погоди, что ты сейчас сказала? Карл Лотарингский говорил с тобой?! Карл! И даже предупреждал, что при дворе вам будет тяжелее, чем в деревне!

Клод осеклась. Её мысли смешались со словами, произносимыми вслух, и, увлечённая своей идеей, она не заметила, как начала рассказывать Филлипу всю историю их с Жанной мытарств.

– Да. Он приглашал Жанну к себе в замок и посвятил в рыцари по всем правилам. А ещё он очень разволновался, когда увидел крест, который я ношу…

Клод доверчиво вытащила на свет тот самый крест с петлёй, который так поразил Карла Лотарингского и, для того, чтобы показать Филиппу, поднялась и хотела подойти. Но герцог вдруг вскочил и попятился так стремительно, что опрокинул стул, на котором сидел. Это получилось нелепо и стыдно, но Филипп вряд ли заметил и нелепость и стыд своего поведения. Мысли, чувства, вся память, вывернувшаяся вдруг самыми яркими впечатлениями, пришли в такое сильное волнение, что оказалось невозможно не только сидеть, но и стоять в комнате, заполнившейся словами и чувствами этой девушки!

– Стража! – заорал герцог. – Уведите!.. Не сейчас!..

Он положил руку на грудь, словно тяжело было дышать, и не смотрел, как уводят Клод с её странным, как будто всё понявшим взглядом. Дышать, действительно, было тяжело. И только когда, уже вдогонку, герцог распорядился о еде для пленницы со своего стола и о комнате, лучшей, чем была до этого, только тогда и отпустило. Но не до конца!

Лотарингский герцог – этот высокомерный мистик, этот рыцарь, верный обетам воинов креста, хранящий, как полагали многие сведущие, такие тайны, за которые сам Рим продаст дьяволу всё, что ещё не продал сверх своей души – этот властелин был взволнован, увидев крестик на шее деревенской девчонки! Силы небесные! Да с его знаниями разволновать Карла могло, по меньшей мере второе пришествие!!!

Филипп зажал себе рот руками, словно боялся выпустить наружу эту чудовищную ересь…

А ересь ли?

Что если правда?.. Что если сейчас он велел вывести вон ту, которая пришла спасать его гибнущую душу? Ту самую душу, которая вот-вот сбросит с себя тяготы герцогской мантии, скомкает её и бросит в пыль, чтобы сильной и обновлённой выступить против земных королей в одном строю с царём небесным?..

Нет! Он бредит!

Или?..

Чем герцог Бургундии отличается от сборщика податей, который смог выбросить деньги, привязывающие его к земной жизни, наполненной одним только добыванием лучшей пищи и одежды, и последовать за Христом?

Но – то Христос! Его святость и праведность узаконены и признаны! Правда, признаны после распятия. И, может быть, когда он отдаст эту девочку на заклание, весь свет признает и за ней право спасать их?!

Филипп схватил-таки со стола кубок с бургундским, залпом его осушил и вдруг расхохотался, как безумный.

Он желал что-то понять? Но он понял только одно – Господь не любит его, раз поставил перед необходимостью искать ответ на вопрос, что есть истина и делать выбор!

– Будь ты проклята, Анжуйская мадам! – с неожиданной яростью крикнул вдруг герцог.

И, что есть силы грохнул об пол свой бесценный кубок.

* * *

В середине июля начались наконец переговоры о продаже Жанны английской стороне, поскольку французский король продолжал отмалчиваться.

Филипп Бургундский на переговорах вёл себя достаточно вяло. Предложенную Кошоном, от имени малолетнего короля Генри, сумму в десять тысяч ливров признал достаточной. Но все последующие попытки хоть немного её снизить пропускал мимо ушей, словно говоря: «Не хотите – не покупайте». И только когда кто-то из посланных Бэдфордом приватно поинтересовался, входит ли в указанную сумму и выдача другой девицы, захваченной вместе с Жанной, Филипп вышел из себя и заявил, что переговоры ведутся о выдаче одного конкретного лица и только!

Известие об этом весьма озадачило Бэдфорда, который и без того чувствовал себя медведем, изводимым в собственной берлоге мелкими грызунами. Кошону он велел немедленно разобраться с выдачей второй девицы, потому что процесс совершенно потеряет всякий смысл, если изобличённую еретичку в конце концов не отправят на костёр! И епископ, заметно присмиревший после поездки в Реймс, снова засучил рукава.

Несмотря на то, что результаты беседы с архиепископом он, как мог, смягчил, английская правящая партия оставалась недовольной его усилиями. Бэдфорд вообще готов был испепелить его гневом, не заручись Кошон заранее поддержкой епископа Винчестерского. Вдвоём они кое-как убедили регента в том, что не стоит дразнить Рим, который вряд ли выступит против такого священного таинства, как коронация, и запросто может, в свою очередь, не поддержать коронацию малолетнего Генри, которая на французской земле ещё не состоялась, но уже подготавливалась. Самое лучшее, говорил Кошон, провести процесс, делая упор на оскорбление святой веры, на превышение полномочий, которые – ну, Бог с ними, пусть и были – но обернулись ересью уже после коронации дофина. Впрочем, эту мысль можно и не развивать особо, просто сместить акценты в некоторых поступках или высказываниях так, чтобы еретический налёт затенил всё деяния этой девицы, а там уж по писанию – «имеющий уши да услышит…».

С горем пополам Бэдфорда удалось убедить, и Кошон сел за составление письма архиепископу Реймсскому, но тут вопрос о выдаче второй девицы – никого доселе остро не волновавший – вдруг стал в один ряд с вопросами первостепенными. Осложнялся он слишком малым кругом посвященных и тем, что по каким-то тайным ручейкам, текущим под плитой большой политики, сочилась ко всем заинтересованным лицам подспудная мысль, что казнить вместо Жанны следует именно эту девицу. Кошон же, который не без гордости считал себя одним из первых прозорливых, кто разгадал происки слишком ловкой герцогини Анжуйской, полагал, что казнить можно было бы кого угодно, а с этой Клод, не мешкая, надо бы как следует разобраться, чтобы не выплыла на свет Божий ещё какая-нибудь французская каверза.

Но, прежде чем разбираться, девицу следовало заполучить. И делать это, как и всегда, надо самому.

– Если бы вы знали, как меня самого угнетают разговоры вокруг этого дела, – вздыхал епископ, сидя в походном шатре герцога Филиппа. – Однако, решать что-то надо, не затягивая, иначе опомнятся те, кто не слишком приветствует распространение английского влияния, не так ли?

– Решайте, – пожал плечами Филипп. – Со своей стороны я сделал всё, что мог.

– О да, разумеется… Однако, выдача второй девушки не менее важна для нас.

Кошон закашлялся, заметив, как мгновенно изменилось лицо герцога, и сделал вид, будто никак не может унять этот приступ. Но пока из рукава сутаны извлекался платок, которым епископ сначала помахал, якобы в отчаянии, а затем прикрыл лицо, мозг его лихорадочно работал. Выходит, не врал тот посланец Бэдфорда, который сообщил, что Филипп ни о какой второй девице слышать не хочет и даже злится. И, раз посланец не врал, всё это действительно осложняет дело. Но почему вдруг Филипп так переменился – совершенно непонятно и тоже следует прояснить. Что если он что-то уже узнал о ней?..

– Вы поймите, – уняв, наконец, кашель продолжил Кошон, старательно сворачивая платок и пряча его обратно в рукав, лишь бы не встречаться взглядом с герцогом, – с этой второй, как там её? Клод? Да… Так вот, с ней всё очень не ясно. Будь она нужна всего лишь замены ради, я бы и беспокоить вас не стал. В любой тюрьме можно найти девицу, куда более достойную казни, чем эта Клод. Но, судя по всему, она была очень важна для всей этой аферы герцогини Анжуйской, и мы опасаемся, что, выкупив одну Жанну, оставим в руках противника хвост той гидры, которая в состоянии отрастить новую голову.

Кошон отважился робко взглянуть на Филиппа и, как на каменную стену, наткнулся на ответный взгляд.

– Я могу дать слово, что вторая девица не покинет своей тюрьмы ни под каким видом, – сказал герцог тоном человека, завершившего разговор.

Но Кошона этот ответ не устраивал.

– Мы бы желали разобраться, что она из себя представляет, – настаивал он, быстро прикинув, что гнев Бэдфорда сейчас для него куда губительнее гнева Филиппа. – Вы ведь хорошо знаете, как изощрён бывает ум Анжуйской герцогини. Возможно, само существование этой таинственной девицы уже является угрозой бОльшей, нежели появление, якобы Божьей посланницы, способной всего лишь вести за собой солдат!

– Ваш ум, как я вижу, не менее изощрён, – без тени улыбки заметил Филипп. – Я тоже хочу разобраться, что представляет из себя эта девушка. И готов предоставить вам возможность допрашивать её, но на моей территории. Думаю, это наилучшее решение вопроса, который мы на этом и закроем.

– Наверное, да, раз вы так говорите, – пробормотал недовольный Кошон. – Но, боюсь, герцог Бэдфордский посчитает иначе. Он злой сейчас. Ему и без того всюду мерещятся обманы и заговоры. Процесс ещё не начался, а его основная цель уже стала недосягаемой, и теперь всё, что идёт не так, как угодно милорду, вызывает в нём раздражение, последствия которого предсказать сложно. К примеру, ваше нежелание выдать нам эту девицу может трансформироваться в новую идею о том, скажем, что колдовство, посредством которого девица Жанна одерживала свои победы, исходило от этой Клод. И, что свою колдовскую силу она применила и к вам, ваша светлость…

Филипп резко встал, чем заставил епископа замолчать.

– Не пытайтесь запугать меня, – сказал с той же надменностью и неприязнью, которые испытывал к Кошону в бытность его простым порученцем по личным делам Жана Бесстрашного. – Мы завершим этот разговор завтра, когда я дам вам возможность самому поговорить с Клод. Как служитель церкви, вы, может быть, сразу всё о ней поймёте…

– Возможно, что и пойму.

Кошон, обиженный тоном герцога, подумал, что так, может, ещё и лучше. Чем ломать копья из-за девчонки, которую толком никто не видел, проще поговорить с ней и всё! Вдруг окажется пустышкой…

Однако, уже спустя сутки епископ возвращался в Париж с твёрдой убеждённостью, что Клод следует заполучить, как можно скорее, чтобы надёжно спрятать на время процесса, а потом, под видом Жанны, уничтожить!

Не зря! Ох, не зря он испытывал беспокойство на её счёт!

Девица с первого взгляда не понравилась Кошону. Ни тем, как сама посмотрела на него, ни разумными ответами на вопросы, ни тем, что откровенно замкнулась на середине разговора и замолчала с таким видом, словно внезапно почувствовала себя больной. А ведь Кошон старался быть с ней ласковым! Но хуже всего – это ужасное неудобство, которое епископ ощутил, едва остался наедине с девицей! Как будто его уличили в чем-то постыдном и сделали это прилюдно!

Однажды Кошон уже испытывал нечто подобное. Во сне. Тогда ему привиделось, что он произносит крайне прочувствованную проповедь, которую слушают сразу несколько королей и сам папа. И, произнося слова, Кошон словно взлетает к высокому своду этого нового парижского собора, который высился на Сите на месте старой базилики Святого Стефана. Свет, струящийся со всех сторон, был нежен и приятен, а всеобщее внимание граничило с поклонением. Как вдруг двери собора распахнулись. Это было сродни небесному грому, который перекрыл какие-то самые главные слова Кошона. Но звук перестал что-либо значить, когда на пороге собора он увидел стоящих рука об руку Реми Кошона и Роз Гибур – своих отца и мать. За их спинами лил дождь из красного вина, и кто-то в соборе визгливо закричал: «Свинья! Смотрите, это же свинья!!!». И все лица, только что повёрнутые к Кошону с благоговением, вдруг исказились, а нежный свет, как будто вобрав в себя отблески кроваво-красного дождя, стал похож на тревожное зарево. Винные потоки, перехлестнув через порог, начали затапливать собор. Люди, что были в церкви, запаниковали, закричали: «Свинья, свинья!» и принялись исчезать за потоками дождя, который лил уже в церкви, а Кошон не мог даже протестовать, потому что лишился вдруг дара речи. «Сделай оборот, Пьер!» – закричала ему мать. Кошон видел, что она вот-вот скроется в набирающем силу потоке, и знал, что может её спасти, но вместо этого стал отчаянно дёргаться, чтобы повернуться…

Нет! Он не любил даже в собственных мыслях вспоминать тот сон, как раз из-за безумного, мучительного, неудобного чувства, то ли стыда, то ли сожаления, то ли потери… Ничего подобного никогда не приходило к нему наяву, и он был уверен, что и не придёт, поскольку одно лишь сверхъестественное могло заставить его так чувствовать. Но вот он стоит перед простой деревенской девчонкой и чувствует ещё хуже!

Сверхъестественное?

Ничуть не бывало! Разве что колдовство… Но Кошон не верит даже в него! Девчонка странная – этого не отнять, однако он видел много странных людей и знает, что их странность порождается чрезмерным скудоумием, которое ни на что не годно. Эту же девицу скудоумной не назовёшь… Пожалуй, она могла бы показаться даже умной, если закрыть глаза на некоторую наивность её суждений. Но, вместе с тем, а может быть именно этим, она и опасна!

Кошон закрыл глаза, вызывая в памяти образ девицы Клод.

Что в ней не так? Чем она пугает?

Взглядом? Этим умением смотреть словно в душу?

Нет. Всё не то… Кошон перелистывал каждую минуту встречи с девушкой, как перелистывают книгу, выискивая нужную фразу, и вдруг наткнулся на то, что искал!

Эта Клод была совершенно чужой, неестественной и абсолютно не подходящей к той жизни, которую знал и почитал Кошон. Нелепой, как винный дождь в соборе. И за каждой её фразой, за каждым ответом на его вопросы открывались для епископа целые пропасти той жизни, которую, как ни крути, назвать можно было только праведной. Но в том-то и беда, что праведников реальная жизнь не терпит! Кошон слишком долго крутился в эпицентре людских страстей, чтобы не понимать – праведники вредны своей исключительностью. Стать подобными им – задача недостижимая, спряжённая с миллионом неудобств! Да и надо ли делать это, если грешное большинство давно установило свои законы, по которым и крутится теперь весь свет, оставив праведность церкви, как средство устрашения. Любому, кто приходил с покаянием, назначалось временное наказание этакой показной нравственной жизнью – столько-то молитв, столько-то дней поста и воздержания. Но никто и никогда не наказывал грешников необходимостью праведно мыслить! И это правильно! Иначе подобный образ мыслей, чего доброго, действительно превратит человека в праведника, и по людскому миру пойдёт такая волна переоценки ценностей, что все нынешние устои полетят к чёртовой матери!

Кошон быстро перекрестился. Мир уже создал сам себя себя, ломать его – дело опасное!

И если глаза епископа не обманывали, герцог Филипп, говоря: «Я тоже хочу разобраться, что представляет из себя эта девушка», уже готов был принять её образ мыслей и ступить на путь праведности. Вот в этом-то и таилась главная опасность! У девицы есть дар убеждать даже таких родовитых циников, как герцог Бургундский! А судя по тому, какое участие в судьбе этой девушки приняла герцогиня Анжуйская, впечатление когда-то было произведено и на неё.

Но Филиппу нечего терять в отличие от Кошона! Позволить себе роскошь «разбираться» он может, а над душой епископа дамокловым мечом висит воля герцога Бэдфордского! Вот кому размышлять над сутью деревенской девки недосуг. И Филипп прав только в одном – как служитель церкви Кошон быстро уяснил всю опасность появления этой праведницы Клод, равно как и угрозу, которую представляла собой сила её воздействия!

Эта сила была страшна! На очень краткий, очень тонкий и едва уловимый момент епископ сам ощутил на себе влияние её праведности, и понял, что выжить с этим не сможет! Но понял он так же и то, как можно воздействовать на герцога Филиппа, чтобы заставить отдать девицу английской стороне.

– Ваша светлость видимо полагает приблизиться к Богу, через познание сути этой девушки? – спросил он, уходя. – Желание похвальное. Однако, что вы собираетесь делать с этим знанием? Особенно если не всё окажется вам понятным, или, того хуже, приемлемым? Попытаетесь понять? Принять? Пойдёте против Рима?.. В девчонке нет королевской крови, чтобы заставить всех без исключения власть имущих слушать себя. Хотя, зачем всех? Хватит и одного папы. В вопросах веры он может оказаться куда более непримиримым сыном Божьим, чем нынешний французский король в вопросах престолонаследия. Никто не признает в ней подлинную посланницу Господа, и вам не дадут. Так стоит ли взваливать на свои плечи такую обузу? Принять Божье откровение и жить с ним не одно и то же. Жизнь меняется, мысли меняются, человек перестаёт быть прежним. Спросите эту вашу Клод, легко ли ей? И я уверен, она закроет глаза, чтобы скрыть слёзы.