Они собирались к положенному сроку один за другим, мало кому кивая в этом заполненном людьми зале. Заходили, гремя оружием, в сопровождении оруженосцев, которым, по знаку де Гокура, это оружие оставляли и сами оставались ждать, когда двери приёмной короля для них откроются.

Ла Ир, де Ре, Бастард, Алансон – все, кто составлял ближний круг Жанны в дни её славы, и те единственные на чью помощь она могла ещё уповать.

На Алансона смотрели с особенным любопытством… Как только среди придворной знати расползлись слухи о том, что французская сторона, скорей всего, выкупать Жанну не намерена, посему, дескать, и письмо герцога Бургундского, на вопрос о судьбе девушки, осталось, фактически, без ответа, герцог примчался в Жьен, даже не дав себе труда прилично одеться! Он прошёл к покоям короля размашистым шагом, пугая выражением лица придворных и челядь. У самых дверей оттолкнул стражника, который пытался преградить ему путь, а второму заехал в лицо кулаком, и тот наверняка благодарил потом небо за то, что в путь герцог пустился наспех и не надел доспехи, даже самые лёгкие!

Что было потом, достоверно не знал никто. Но поговаривали, будто герцог даже обнажил меч, который, якобы, швырнул к ногам короля, крича, что он тоже воевал с Жанной и, видимо, тоже достоин заточения! Кто-то даже видел, как свита герцога едва не сцепилась со стражниками, вызванными де Гокуром для усмирения Алансона, и, будто бы, герцог действительно был заключён в одну из комнат нижней галереи, служившей когда-то тюрьмой, но прежде запретил своим людям препятствовать его аресту. Однако, уже на следующий день кто-то другой, вроде бы видел, как король прогуливался с герцогом по небольшому садику под окнами замка, и беседовал с ним вполне миролюбиво.

Что тут было сплетней, а что правдой, да и было ли всё это так, как говорилось, знали очень и очень немногие. Но, видимо, что-то было, из-за чего сегодня и вызваны к королю остальные преданные сторонники Жанны, которые стояли теперь среди праздной толпы придворных этакими островками угрюмости и укора всем прочим, и не питали иллюзий, относительно причин своего вызова.

– А что герцогиня Анжуйская? – только и спросил остальных Дюнуа. – Она будет присутствовать?

– Наверняка, – осматривая зал с обычным хищным выражением на лице, бросил в ответ де Ре.

Мадам Иоланда, действительно, сидела в кабинете Шарля и хмуро наблюдала за тем, как он просматривает бумаги, принесённые секретарём. Наблюдала и думала, что могла бы радоваться – её воспитанник стал настоящим королём, если судить по тому, как властно он теперь разговаривает, как внимательно, без неуверенных оглядок на неё, вникает в суть тех дел, которые следует решить и с какой небрежной лёгкостью выносит суждения.

– Вы это видели, матушка? – спрашивал он, даже не глядя, смотрит она, или нет на большие листы бумаги с очень подробным рисунком какого-то собора. – Флорентийцы построили у себя нечто совершенно прекрасное! Это получше парижского, не так ли? Кто строил?

– Брунеллески, сир, – ответил секретарь.

– Достаньте мне рисунки всех его построек. Возможно, мы тоже ему что-нибудь закажем.

Герцогиня в раздражении встала.

– Боюсь, Брунеллески нам не по карману, – нервно обронила она, знаком дав понять секретарю, что хочет пить.

Шарль, наконец, посмотрел на неё и улыбнулся небрежно и даже ласково.

– Раз так, будем довольствоваться тем, что имеем.

«Да, когда-то я мечтала о таких днях, – рассеянно подумала мадам Иоланда, совсем не чувствуя вкуса той жидкости, которую ей поднесли. – Но он стал всего лишь королём…»

В кабинет вошёл де Гокур.

– Все собрались, ваше величество.

Шарль, не отрывая глаз от рисунка флорентийского собора, кивнул.

– Мне пригласить их сюда, сир, или вы встретитесь с ними в приёмной?

Шарль обвёл глазами кабинет, как будто впервые его увидел, потом пожал плечами.

– Наверное, будет лучше поговорить в приёмной. Здесь слишком по-домашнему, а мне нужен серьёзный разговор. Не так ли, матушка?

Он повернулся и посмотрел точно так же, как делал это всегда до сих пор. Но теперь в этом поиске её одобрения мадам Иоланде почудилась издёвка.

– Здесь только вы решаете, как и что сделать лучше, – вымолвила она и пошла в приёмную.

Алансон, де Ре, Дюнуа и Ла Ир уже стояли там. Все они низко поклонились, когда Шарль вошёл, но какой-нибудь сторонний наблюдатель, окажись он здесь, сразу бы отметил про себя, что, в отличие от любых других посетителей королевской приёмной эти пятеро не искали ответного взгляда короля, а напротив, отводили свой, чтобы скрыть, кто недовольство, кто досаду, кто смущение. Только де Гокур сохранял бесстрастное выражение на лице, да мадам Иоланда никуда взгляд не отводила, но смотрела прямо перед собой, как человек ничего хорошего не ждущий.

Шарль обвёл всех взглядом и криво усмехнулся.

– Вижу по лицам, что причину, по которой я вас позвал, оглашать не надо. И это хорошо, потому что я уже устал и говорить и думать на эту тему.

– Ваше величество имеет в виду осаду Компьеня? – холодно поинтересовалась мадам Иоланда.

– Не надо, матушка, – слегка устало, но почти без раздражения протянул Шарль. – Здесь все свои. Или вернее было бы сказать – ваши, потому что этих людей именно вы обличили поистине родственным доверием. Но, если желаете, я могу ещё раз повторить, что хочу, наконец, закрыть вопрос о Жанне, которую все вы прочили мне в сёстры, а может и того хуже – в преемницы.

– Никто о таком даже не думал, – не меняя ни тона, ни выражения лица произнесла герцогиня.

– А это уже не важно.

Шарль прошёл к единственному в этой комнате стулу, осмотрел его, словно прикидывая садиться ли ему, или нет, и не сел. Просто постоял с минуту, а когда повернулся к присутствующим от миролюбия на его лице не осталось ни следа.

– Вы все считали меня слабым королём, и я это чувствовал! Поэтому теперь совершенно не важно кто из вас какие планы на Жанну строил. Главное то, что я рядом с ней чувствовал себя так, словно воскрес мой безумный отец и старшие братья, и меньше всего хотел получить ещё одного родственника! Я бледнел и тускнел тем сильнее, чем ярче и смелее блистала она! Среди своих же придворных чувствовал себя последним из них! Снова последним! Трусливым, неспособным, ненужным! Даже в день коронации… Хотите знать, дорогие кузены и преданные мне маршалы, что чувствовал ваш король и брат в самый главный день своей жизни?! Он боялся! Наёмного убийцы, народного бунта, ваших благородных клинков… А знаете, кто вернул мне уверенность? Не вы, матушка, не дорогой кузен Алансон и даже не его святейшество господин де Шартр! Нет господа – мне улыбнулся сам Господь! И Он сказал, что король – это король, и ему не нужны другие родственники, кроме, разве что, наследника престола!

Шарль перевёл дух, потому что, распаляясь, кричал всё громче и бессвязней. Но успокоился он тоже быстро. Обтёр ладонью рот и, наконец, сел, закинув ногу на ногу, как будто последней фразой сам себе это разрешил.

Собравшиеся молча ждали. Они уже не отводили глаза и смотрели на своего короля с изумлением, как всегда смотрят на тех, мало интересных близких, о которых, кажется, знаешь всё, но они вдруг раскрываются с самой неожиданной стороны. Даже мадам Иоланда повернула голову. Но смотрела она, пожалуй единственная из всех, без изумления и жалости, зато с каким-то странным отчаянием.

– Я намерен в скором времени собрать новую армию, – сказал Шарль совсем другим тоном, – и рассчитываю видеть всех вас в её рядах. Поэтому, давайте здесь и сейчас договоримся – все вы заблуждались, но заблуждение своё осознали, и я вас охотно простил.

Алансон дёрнулся, но Шарль метнул на него гневный взгляд, которым словно пригвоздил к месту и мгновенно пресёк все попытки что-либо сказать.

– Ты в этом списке первый, кузен! – произнёс он угрожающе. – Эти бабьи истерики, да ещё при всём дворе… И от кого! От того, кто считал своего короля менее решительным, чем простая девчонка!

– Не простая! – не выдержал Алансон. – Она ваша сестра, сир!

Глядя на багровеющее на глазах лицо короля все подумали, что он сейчас снова закричит, но Шарль всё бешенство излил в гневном взгляде на Алансона. Потом глаза его потухли и он отвернулся.

– Всех касается, – сказал мимоходом в лицо Ла Иру. – Я не давал разрешения на рейды на Бургундских землях, особенно в то время, когда осаждён Компьен, и ведутся переговоры с Филиппом! Мирные переговоры, прошу заметить! В этой ситуации выкуп или какое-то другое освобождение девицы, которая только и делала, что призывала к войне, будет выглядеть жестом не самым миролюбивым!

Орлеанский Бастард шумно выдохнул и запрокинул голову, словно с трудом выносил происходящее, и Шарль, миновав де Ре, тут же подскочил к нему.

– И вы, кузен, прекратите взывать к моей благодарности и родственным чувствам! Я не ответил на ваше первое письмо, надеясь, что вы сами догадаетесь. Но нет, вы пишете и пишете! Так вот, сейчас я отвечу сразу на всё – я НЕ БУДУ выкупать девицу Жанну, потому что хочу вернуть мир в своё королевство, и смею надеяться, что все тут поняли меня правильно!

Дюнуа выдержал королевский взгляд. Его кольнуло обращение «кузен», которое у Шарля прозвучало насмешливо, и укол этот отозвался давней болью. Бастард вспомнил, как разволновало его сообщение о том, что Жанна возможная… да нет, не возможная, а истинная сестра его! Вспомнил и тяжело сглотнул. Занимаясь делами Орлеана, пока Луи Орлеанский находился в плену, он готов был предоставить девушке кров, защиту и надзор, коль уж она так пугает двор, которому перестала быть нужна, и сам бы следил за тем, чтобы Жанна не покидала город, в котором её любили и почитали, как прежде. Но теперь, слушая короля, Бастард понял, как глупы были его чаяния. Даже если бы Жанну выкупили, последним местом куда её допустили бы, несомненно стал Орлеан, как раз потому, что её там до сих пор любили и почитали, а последним человеком, которому её доверили бы… Хотя, нет, последним был бы Алансон. Но он, потеряв свои владения, сам теперь живёт во владениях герцогини Анжуйской, а уж ей-то Жанну король не просто не доверит – от мадам девушку он бы вообще спрятал…

– Итак, – осмотрел собравшихся Шарль, – если всем тут всё ясно, хочу верить, что больше ничего не услышу о том, что кто-то из вас пытается за моей спиной как-либо освободить Жанну. Скоро я объявлю о наборе нового войска, поэтому не желаю никаких ссор. Вы все нужны мне, господа, как добрые друзья. В залог чего сообщаю вам конфиденциально, что ничего с вашей драгоценной Жанной не случится. Показательный процесс – не более. Она покается, признает, что заблуждалась и будет на некоторое время заключена в один из савойских замков. Гарантией того, что так и будет, послужит жизнь пленённого нами милорда Талбота. В конце концов, раз уж все вы видите в Жанне нашу сестру, то англичане должны признавать в ней тётку своего короля и понимать, какую любезность я всем им оказываю, меняя её жизнь всего лишь на Талбота!

Он скупо и холодно улыбнулся.

Де Ре, стоявший до сих пор, как каменное изваяние внезапно подался вперёд, как будто собирался что-то сказать, но заметил предостерегающий взгляд герцогини и, явно изменив решение в последний момент, только поклонился со словами:

– Благодарим вас, сир.

От Шарля этот безмолвный обмен взглядами не укрылся. Круто развернувшись к мадам Иоланде он посмотрел на неё со странным каким-то брезгливым выражением. Потом выговорил тщательно и внятно:

– Вас, мадам, прошу вернуться со мной в кабинет.

И, коротко кивнув своим военачальникам, прошагал к себе, сделав де Гокуру знак за ним не следовать.

Мадам Иоланда сдержала вздох. Искавшим её взгляда Алансону и де Ре лишь махнула рукой, дескать, всё потом, сама же приготовилась к тяжёлому разговору.

– Надеюсь, мадам, знаки, которые вы подавали этим господам, не идут вразрез с моими… пожеланиями?

Шарль прошёл в кабинет, не оглядываясь, вытащил из-под стопки рисунков Брунеллески какую-то бумагу, бегло глянул на неё и только тогда повернулся к «матушке».

– Ваши пожелания звучали, как приказ, – сказала она.

Шарль, с притворным изумлением, вскинул брови.

– Неужели? И даже для вас?.. Впрочем, это хорошо, потому что я собирался вам кое-что приказать. Но, раз уж мои просьбы для вас равносильны приказу, то… вот, мадам, взгляните, такое я больше видеть не хочу. И можете считать это просьбой.

Шарль протянул мадам Иоланде бумагу, которую он взял со стола, и та, ещё даже не взяв в руки, сразу узнала своё письмо к Филиппу Бургундскому.

– Там не о Жанне, – сказала она, еле сдерживая гнев.

– Тем хуже, – в тон ей заметил Шарль. – Я ведь, кажется, говорил уже, что слышать не хочу ни о каких Девах, будь они, хоть трижды святыми! И просил вас, матушка, ПРОСИЛ уничтожить все следы этого дела. Но, видимо, тогда мои просьбы ещё не звучали для вас приказом.

Письмо висело между ними в протянутой руке короля. Мадам Иоланда медленно взяла его и, опуская руку, так же медленно скомкала плотный лист в кулаке. Из-под пальцев посыпались обломки печати.

– Моё письмо было перехвачено, или это Филипп вам прислал?

– Ни то, ни другое, – холодно ответил Шарль, тоном давая понять, что бОльшего не скажет.

«Значит, купили секретаря», – подумала герцогиня. – «Жаль… жаль»

– Филипп это не читал, – продолжил, между тем, Шарль. – и, надеюсь, не прочтёт. Но девчонка, из-за которой вы так переживаете – у него. Говорят, он совсем помешался и не желает продавать её, как было договорено.

Мадам Иоланда истово перекрестилась. Но тут до неё дошёл смысл последних слов Шарля, и рука герцогини повисла в воздухе.

– Договорено?!

– А как же, матушка. Кто-то ведь должен умереть за мою, так называемую сестру.

Мадам Иоланде показалось, что в воздухе что-то лопнуло, и она на мгновение оглохла – настолько безмолвным стало вдруг всё в этой комнате.

– Эту девочку нельзя убивать, Шарль!

Голос поплыл, густой и медлительный, словно и не свой. И герцогиня вдруг почувствовала – очень остро, очень болезненно, потому что ощущения её были почти материальны – почувствовала, что сейчас, сию минуту будет подведена черта подо всей её жизнью! Не в том смысле, что жизнь её закончится, а в том, особенном смысле, когда Судьба решает что-то подчеркнуть в происходящем, потому что здесь, в этом самом месте или развяжется, или завяжется узел, в который вплелось слишком многое…

– Нельзя?! – резкий голос Шарля пробил загустевший вокруг мадам Иоланды воздух. – Нельзя?!! Но почему же вы тогда не убрали её подальше в тот момент, когда я просил вас об этом в первый раз?! Кто помешал вам спрятать это, как вы говорите, Божье чудо у себя в Анжу, в каком-нибудь Фонтевро?! Вы палец о палец не ударили, а теперь будете винить меня, словно я какой-то римский прокуратор?! Так вот, я тоже ничего не буду делать! Пускай Филипп сам решает, как с ней поступить, и ни вам, ни кому-то другому я не дам в это дело вмешиваться!

– И Бэдфорду не дадите? – спросила герцогиня. – И своему Ла Тремую?

– О Ла Тремуе не волнуйтесь. Я слишком благодарен вам за многое, мадам, поэтому в чём-то готов уступить. Мою новую армию я предложу возглавить вашему любимчику, мессиру де Ришемон, и вместе вы вольны делать что хотите в отношении господина де Ла Тремуя. В рамках закона, разумеется. Но могу уже сейчас пообещать – если вы с бретонцем будете достаточно убедительны, я склоню свой слух к любым доводам…

Мадам Иоланда, как во сне подошла к пустому из-за жары камину и бросила в его запылённые пеплом недра скомканное письмо. В любое другое время известие о возвращении Ришемона её бы обрадовало. Но не теперь…

– Вы сказали, Филипп не хочет продавать девушку?

– Я не могу знать этого точно, – пожал плечами Шарль. – Ходят слухи, что за Жанну английский король предложил десять тысяч ливров, но переговоры всё ещё продолжаются. Значит, что-то мешает окончательному завершению сделки.

– Это из-за Люксембургской тётки.

– Моей крёстной? – удивился Шарль. – Надо же… Это она мне хочет любезность оказать, или вы, мадам, как всегда проявили заботу?

– Я просто знаю, что она отказалась выдавать Жанну из Боревуара. Это не могло не затормозить переговоры.

– Может быть… Но, может быть, и нет.

Мадам Иоланда глубоко вдохнула, словно ей не хватало воздуха.

– ТУ девушку нельзя убивать, Шарль! Она больше, чем просто Дева из пророчества! Ты сам только что упомянул римского прокуратора, значит, чувствуешь… понимаешь… Ты сам уверен, что Филипп упрямится из-за неё, и разве это не доказательство?!

– Доказательство чего?

Шарль отвернулся от герцогини и медленно обошёл стол, над которым, словно в монашеской келье, висело распятие. Мгновение он смотрел на тёмный крест, потом приложил руку к груди, где, поверх алого расшитого золотыми нитями камзола, висел крест уже золотой, и поднял на мадам Иоланду просветлённый взор.

– Помните, матушка, как вы учили меня быть королём? У вас это всегда было просто и понятно – соблюдай заповеди, суди по законам рыцарства, не будь слаб и обязан… А потом появился граф Арманьякский, который научил, что королю не повредит изворотливость и та жестокость, которая, единственная, порождает в подданных тот священный трепет, с которым потом о жестоком правителе станут говорить «Великий!». Я усвоил и одно, и другое, а потом ещё и третье, когда бежал из взбунтовавшегося Парижа, чтобы начать счёт своим потерям. А где потери, там страх. И тем третьим, что я усвоил, стало осознание того, что все королевские премудрости, которым вы меня учили, и все жестокие коррективы графа Бернара ничего не стоят, если этот самый народ, который чуть голову мне не свернул, не увидит во мне второго после Бога, то есть, Его помазанника! Тогда они меня не принимали, и я начал терять – сначала уверенность, потом достоинство и разум, потом ваше уважение и свои земли… И я бы потерял всё окончательно, не появись в Шиноне эта ваша Жанна.

Шарль с горькой усмешкой покачал головой.

– Это был бы ваш величайший дар, матушка, не узнай я, что это всего-то ваш дар… Я же поверил. Правда, поверил! Я подумал – вот она, дева от народа, которая пришла сказать, что помазанник Божий есть во мне, и в него верят! Что победа возможна, а с нею возможно и то, о чём я тогда, в Шиноне, боялся даже мечтать! И вот оно, свершилось! Орлеан спасён! Потом Кресси, поход по Луаре к Реймсу, коронация… Вы, матушка, должны были лучше хранить вашу тайну. Но даже там, в походе, ещё была надежда на то, что всё получится так, как вы и хотели. Надо было сразу убрать эту Жанну. Увезти, спрятать, заставить прилюдно принять постриг, прямо там, в соборе! Как дар Господу за свершившуюся коронацию! И я бы простил… Я поверил бы вам, матушка, даже зная, что всё это чудо ваших рук дело!

Шарль отступил на шаг от мадам Иоланды и почти прошептал:

– Но она осталась.

Потом вдруг грохнул кулаком по столу и закричал по-бабьи, истерично:

– Она осталась! И требовала, требовала, требовала!!! А потом увела Алансона и всё войско под Париж! А я, коронованный помазанник Божий, остался, как дешёвый «экю», с которым благородный рыцарь воевать не пойдёт! И всё…

Он запнулся, поискал глазами кувшин с вином и не найдя, жадно выпил воду для рук прямо с цветками лаванды, которые в ней плавали. После этого немного успокоился, судя по тому, что голос его стал снова тихий, почти плаксивый.

– Вы же сами видели, как заносчиво она стала говорить со мной… Даже если вы, матушка, ничего не сказали Жанне о её происхождении, то это сделал Алансон, я уверен…

– Нет…

– Не перебивайте меня! – снова закричал Шарль. – Дайте уже высказаться самому! Хоть раз! И даже если я ошибаюсь, это уже ничего не значит! Ваша Жанна слышала чьи-то там голоса, но этого могло ведь и не быть на самом деле. Зато я действительно слышал голос! И это был глас Божий, который сказал мне: «Ты, и только ты!» И теперь я могу ошибаться, заблуждаться, могу догадываться, могу видеть самую суть и не видеть её же… Я теперь КОРОЛЬ! Я избран не случаем, не придворными интригами и не этим народом, который чувствует только собственный голод, собственную бедность, несчастья, похоть – всё только своё, понимаете?! Меня призвал Господь для миссии более сложной и долговременной, чем та, которую все приписывали этой вашей Жанне! И я никому не позволю мешать мне!!!

Внезапно, пугая герцогиню, Шарль заплакал. Это было в равной степени неожиданно и страшно. Шарль плакал со злостью человека, обманутого в своих ожиданиях, постоянно повторяя сквозь слёзы: «Я помазанник Божий! Только я…». И мадам Иоланда вдруг похолодела. «Он ни за что не выкупит ни Жанну, ни Клод… – догадалась она. – Он не просто их не спасёт – он хочет, чтобы они погибли… Особенно Клод. Потому что соперница в праве на трон – это одно, а соперница в праве на Божье откровение – откровенная угроза тому единственному, за что он ещё цепляется, чтобы быть королём, а не считаться таковым… О. Господи! Он снова хочет убедиться в том, что достоин своего права!..»

– Шарль, – ласково произнесла герцогиня, – дорогой мой сын… Мне жаль, что я забрала вас у матери так поздно. Не прилагая к тому усилий, она воспитала в вас то, что ни я, ни граф Бернар так и не смогли переломить. Вы по-прежнему мальчик, ищущий любви и уверенности в себе. Но избранный путь не даст вам того, что вы ищете, зато я знаю путь другой, который всё вам вернёт.

Шарль перестал всхлипывать. Он замер и слушал, не глядя на «матушку», но в его напряженной позе она ошибочно усмотрела желание понять и снова её послушаться.

– Выкупите Жанну, сын мой. Это ещё не поздно сделать. Выкупите хотя бы её и явите всему миру своё великодушие. Вам нечего бояться – я увезу Жанну в Сомюр, в Фонтевро – это была очень удачная мысль… А та, другая…

– О той Господь позаботится, если всё так, как вы говорите, – перебил Шарль.

Он выпрямился. И, хотя следы слёз ещё оставались на лице, глаза уже были сухи и полны разочарования.

– Плохой совет, мадам, очень плохой. А ведь когда-то я считал вас всемогущей…

От рыдающего, неуверенного в себе человека не осталось ни следа. На герцогиню смотрел холодный, недосягаемый властелин, не нуждающийся больше ни в чьих советах.

– Я решил, что с вашей Жанной всё будет куда лучше в плену. Английскому королю нужен какой-никакой процесс над ней, и я, с Божьей помощью, уже позаботился о том, чтобы этот их процесс вышел никакой. А потом Амедей Савойский обещал спрятать её в замке Монроттье, под надзором Пьера де Монтона. Чудесный человек! Поверенный во все дела герцога. Он позаботиться о Жанне, чтобы выпустить, когда страсти улягутся, позабудутся, и будут заключены все необходимые перемирия и союзы. Уверен, там запоры надёжнее Сомюрских. А мне надо всего несколько лет, чтобы возвращение Жанны перестало играть для меня какую-либо роль. Но другая девица… Тут забудьте! В её бы интересах оставаться простой крестьянкой. Но, коль скоро все вокруг убеждены, что она Божья посланница, а я, как помазанник Его ни в каких посланцах уже не нуждаюсь, значит, послана она по чью-то другую душу. И, кто знает, не уготовил ли ей сам Господь участь мученицы?

– Она послана всем нам, Шарль!

– Тем более! Я один не могу быть ответственен за судьбу той, которую вы готовы окрестить Спасительницей! Пусть Господь сам решает её судьбу через герцога Филиппа. А я охотно подчинюсь любому решению.

Мадам Иоланда опустила голову. Она ошиблась – Шарль ни в чём уже не хотел убедиться. Он просто стремился даже близко не подпустить к себе ту, которая могла бы снова его затмить. Он помешался на этом, и говорить что-то ещё совершенно бессмысленно.

– Я всегда хотела вам только добра, сын мой, – пробормотала герцогиня.

– Знаю, – равнодушно ответил Шарль. – Знаю и ценю это. Ценю настолько, что уже предложил в супруги английскому королю вашу лотарингскую внучку Мари. Думаю, эта партия откроет новое, безграничное поле деятельности для вас, матушка, и даже наш Рене от такого союза не откажется. Кстати, как он? Всё воюет с Водемонами?

Мадам Иоланда не смогла даже кивнуть в ответ. Ей снова показалось, что все звуки вокруг растворились в густой, как патока, тишине.

О, нет, Шарль не помешанный! Он, действительно, стал, наконец, королём – почти таким, как она и хотела – и только что откровенно купил её покорность. Причём, сделал это блистательно, в точно рассчитанный момент, так что все его истерики и слёзы показались герцогине тоже тонко рассчитанным действом. А может, (чем чёрт ни шутит, она же сама его обучала!), может, всё это он продумал уже давно?

– Кто вам всё рассказал о Жанне, Шарль? – внезапно спросила герцогиня.

– Кто? – переспросил Шарль. – Разве это важно?

Он неторопливо подошёл, посмотрел без насмешки и издёвки.

– Зачем вам это знать, матушка, теперь, когда все ваши планы рухнули?

Не говоря ни слова, мадам Иоланда поклонилась. Потом глухо спросила нужна ли она ещё его величеству, или ей позволено будет удалиться? На что Шарль церемонно ответил, что более её светлость не задерживает. Но у самых дверей мадам Иоланда услышала вдруг, что он смеётся. Она обернулась.

– Знаете, матушка, что мне больше всего нравится в этой истории?

– Знаю, Шарль, – тихо ответила герцогиня, берясь за дверную скобу. – Вас радует то, что я, наконец, ошиблась.

* * *

Она степенно вышла за двери. Медленно и, как всегда величественно, прошла несколько шагов по коридору, где стояли стражники и несколько дворян из свиты короля. Немного помедлила, любезно всем улыбнулась, потом, не стирая с лица улыбки, прошла сквозь строй придворных, толпившихся перед приёмной. Старательно отвечала на поклоны и преувеличенно любезно подавалась вперёд, слушая обращённые к ней, то ли жалобы, то ли просьбы… Но она не слышала и не понимала. Она хотела только одного – скорее уйти с этого просматриваемого тысячью глаз пространства, чтобы выдохнуть из себя всё то, что приходится сдерживать, и дать волю гневу, пусть даже и бессильному!

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мадам Иоланда добралась, наконец до выхода в галерею, где её никто не мог видеть. Она готова была побежать к своим покоям, как только пройдёт мимо ещё вон тех трёх господ, которых какой-то чёрт сюда занёс… И, что им тут нужно, в самом деле?!

Герцогиня снова растянула губы в фальшивой улыбке, намереваясь кивнуть и пройти мимо, но тут узнала в обернувшихся к ней господах Алансона, де Ре и Ла Ира. Они явно дожидались именно её, и улыбка на лице мадам Иоланды мгновенно увяла.

– Чего вы тут дожидаетесь? – рассердилась она. – Он ничего не хочет слушать, и не захочет никогда! Возвращайтесь в Анжу, Алансон, если не хотите снова оказаться под арестом. Вы, Ла Ир… Полагаю, на приказы вы плевать хотели, но послушайте, хотя бы, доброго совета: не пытайтесь поступить по совести – этого вам не простят. А вы, де Ре… Пожалуй, вы, маршал, можете проводить меня, если желаете. Но имейте в виду – о Жанне все разговоры теперь бессмысленны.

– Я провожу вашу светлость, – сквозь зубы процедил де Ре и двинулся за стремительно удалявшейся герцогиней.

Оставшиеся, потеряв дар речи от быстрых и коротких приказов герцогини, некоторое время смотрели им вслед. Потом Алансон, что есть силы, ударил кулаком в стену, а Ла Ир неспешно перекрестился и закатил глаза.

– Господи! – воскликнул он, – соверши для Ла Ира то, что ты хотел бы, чтобы Ла Ир совершил для тебя, если бы ты был Ла Иром, а Ла Ир Господом!

Алансон нервно дёрнул плечом.

– Как ты можешь паясничать?! Нашу честь изваляли в выгребной яме и запрещают утираться! Во всём этом даже Господь, стань он Ла Иром, хотел бы только одного…

– Того же, что и Ла Ир, даже не будь он Господом! – прорычал в ответ капитан.

Он посмотрел Алансону в глаза и отрицательно покачал головой.

– Я действительно плевать хотел на приказы, но тебя с собой не возьму, не проси. Поезжай в Анжер, как сказала мадам, и посиди там тихо какое-то время. Войска у тебя всё равно нет, а вот следить за тобой будут – это точно – во сто глаз!

– Как будто за тобой не будут! – фыркнул Алансон.

– А за мной пусть попробуют, – злобно оскалился Ла Ир. – Я воюю с бургундцами, с англичанами, с чертями из преисподней, и никого не касается, куда и зачам я веду своих людей! Воины должны сражаться, если не хотят закиснуть на соломе! И всякого, кто осмелиться мне перечить, я вот так вот…

Он поднёс к лицу Алансона широкую короткопалую ладонь и медленно, с кожаным скрипом своей истёртой перчатки, сдавил её в тугой кулак.

Алансон сжал губы. Почти с мольбой проговорил:

– Если у тебя получится… Если всё удастся, обещай, что сразу же дашь мне знать!

Ла Ир засмеялся и зыркнув по сторонам, спросил с притворным изумлением:

– Что получится? Чёрта в преисподней победить? Ну, так если получится, ты и сам узнаешь – такое пекло начнётся!..

Он повернулся, чтобы уйти, но Алансон схватил его за руку.

– Всё-таки, дай знать, Виньоль! Ты должен понимать…

Ла Ир неторопливо покачал головой.

– Нет, Алансон, с некоторых пор я осознал, что никому ничего не должен. Только Жанне. Но ей мы все должны. Жаль, не все рвутся долг отдавать.

– Ты сам не берёшь меня с собой!

– И не возьму. Слышал, что сказала мадам? «Возвращайся в Анжер, Алансон!». А когда мадам так говорит… я имею в виду, когда она так злится, лучше делать, как она говорит.

Алансон снова фыркнул. Но Ла Ир приблизил к нему лицо и сипло выдохнул:

– А ещё лучше, не мешать мне, когда злюсь я… Так что, прости, Алансон. И возвращайся в Анжер!

Тем временем, на другом конце той же самой галереи, де Ре, выслушав всего несколько фраз, произнесённых мадам Иоландой, молча, но благодарно ей кивнул и быстро пошёл вон, так и не проводив герцогиню до её покоев.

Впрочем, она и не ждала, что проводит. Самой требовалось собраться с мыслями и срочно, не упуская ничего, сделать несколько распоряжений.

Первым делом герцогиня отослала в Сомюр секретаря, чья надёжность стала вызывать сомнения. Потом сама, опасаясь прибегать к помощи фрейлин или какой бы то ни было прислуги, достала бумагу, писчие принадлежности и села писать письмо для Рене.

«Не смей сюда приезжать! – торопливо выводила она, цепляя пером за неровности на бумаге, раздражалась, зло толкала перо в чернильницу и, роняя кляксы, снова писала: – Занимайся своей тяжбой и ни во что больше не вмешивайся! Дело с Жанной закончено – Шарль стал королём, как мы и хотели, и уже устроил будущее Анжу лучше, чем можно было мечтать! Поэтому теперь нам следует быть особенно осторожными, чтобы не дать повод заподозрить кого-то из семьи даже в желании чихнуть без воли короля! Напиши герцогу Карлу – пусть отошлёт отца Мигеля из страны в какую-нибудь общину в Германию или в Брабант. Отправь надёжных людей в Вокулёр, чтобы внушили Бодрикуру, что и как отвечать, если вдруг приедут и станут спрашивать о Жанне! (Пусть твердит, что уверовал в чудо…) Вспомни всех, кто мог бы свидетельствовать о твоей причастности к этому делу и спрячь, убери их так, как считаешь нужным! Сам, если надо, сдайся в плен – я тебя выкуплю, когда всё тут уляжется! Но, Бога ради, не наделай глупостей! Участь девочек пока не так уж страшна, а нам сейчас главное закрепить безопасность Анжу…»

Она писала долго, вроде бы убеждая сына, но более всего себя саму. Истратила ещё один лист, рисуя перспективы, которые откроются перед ними, если договор о браке маленькой Мари и английского короля будет заключён. Но, когда письмо уже было почти закончено, успокоенная деятельностью ума рука герцогини дрогнула и, словно сама собой, вывела в конце: «Прости…» вместо прощания.

Август выдался жарким и волнительным. Вялые переговоры о выкупе грозили совсем затянуться из-за того, что Люксембургский бастард вдруг заупрямился, считая, свою долю слишком заниженной против доли герцога Бургундского. Дескать, это он, Люксембург, несёт расходы по содержанию пленницы и желал бы их компенсировать. Плюс к тому, из его доли следует выплатить что-то и тому капитану, который первым сдёрнул Жанну с седла и, который имеет полное право на часть выкупа! А ещё ему не нравилось, что в окрестностях Боревуара рыщет большой отряд французов, избавляться от которого следовало бы всем заинтересованным сторонам вместе, если, конечно, заинтересованные стороны не намерены потерять ценную пленницу по каким-то своим политическим соображениям.

Он ужом извивался, стараясь тянуть время, которое медленно, но верно убивало строптивую тётку и надеялся успеть, всё-таки, получить и выкуп, и наследство, несмотря на ползущие по округе слухи о том, что переговоры затягивают по воле французского короля, который надеется свою Деву отбить безо всякого выкупа и исподволь мешает переговорам, чтобы успеть собрать армию. Слухам этим Люксембург не слишком верил, однако, допускал, что ситуация может обернуться и так, особенно учитывая фанатичное желание тётки спасти Жанну любой ценой. Они с Анжуйской герцогиней запросто могли объединиться – одна поставляет информацию, другая влияет на короля, и – вот вам, пожалуйста, всё уже изменилось так, что и не узнать! Уж, лучше, как ни жаль, но пусть мучения тётеньки скорее прекратятся, а Жанну после этого сразу и продадут…

Впрочем, желая скрасить последние дни существования графини, о Клод бастард, как и обещал, справки навёл, вот только узнал мало. И даже разозлился на какое-то время из-за того, что не может узнать больше. Но первая же попытка спросить о девчонке самого герцога встретила такой недвусмысленный отказ, что сообразительный Люксембург счёл за благо оставаться в неведении и дальше.

Неопределённое состояние длилось до сентября.

Поговаривали будто из Рима, то ли пришёл запрет на какое-либо судилище над французской Девой, то ли вообще ничего не приходило, из-за чего, дескать, Кошон никак не мог решиться забрать пленницу у бургундца и судить, фактически, самовольно, без благословения папы. Но истинное положение дел, как водится, знали очень и очень немногие.

В Риме, действительно, особым энтузиазмом не пылали. Папский легат при английском короле без конца запирался с Кошоном то в одних апартаментах, то в других. Но всякий раз, выходя «на люди» оба делали такие непроницаемые лица, что невозможно было понять, о чём же всё-таки прелаты договорились. С другой стороны, лицо герцога Бэдфордского являло всем вполне конкретную позицию уставшего ждать регента. Грохоча ладонью по столу, он требовал от Кошона немедленного завершения переговоров о выкупе и начала процесса над ведьмой, иначе «французские бабы успеют завалить своими жалостными письмами весь конклав, а Филипп Бургундский окончательно свихнётся!».

Кошон и сам понимал, что герцогиня Анжуйская вместе с Люксембургской старухой запросто могут испортить всё дело своим немалым влиянием не только во Франции, но и за её пределами. И так уже некоторые господа, приглашенные им к участию в процессе над французской ведьмой, отказались весьма категорично, из-за чего представительство обвиняющей стороны не выглядело больше таким весомым, как замышлялось. Но, что он мог поделать?! Яд, подбавленный им в мысли герцога Филиппа, видимо, ещё не подействовал. Но подействует обязательно, в этом Кошон не сомневался, поэтому, выслушивая в очередной раз порцию внушений от Бэдфорда, он спокойно смотрел себе под ноги, следуя взглядом за узорами на паркете.

– Что вы так спокойны, сударь?! – рявкнул на него герцог. – Надо выкупать ведьму как можно скорее! Плюньте на ту, вторую девку и договаривайтесь уже с Люксембургом! Пусть удавит свою тётку-графиню, если ничего другого сделать нельзя, и везёт сюда Жанну тайно, по ночам, без шумихи и эскорта в полармии! Я вышлю ему навстречу свою охрану, если понадобится, но девка должна быть в Реймсе самое позднее через месяц, иначе капризы племянника сведут меня с ума! Иной раз кажется, что умом он пошёл в деда, а не в отца! И почему гнилая порода всегда одерживает верх?! Что вы молчите, Кошон?! Что вы всё время молчите, как будто дело это нужно только мне одному! Вы что, недовольны чем-то?

– И да, и нет, милорд, – ответил Кошон, словно с неохотой отрывая взгляд от пола. – Я сам желал бы получить эту девицу поскорее. Но ту, другую, оставлять Филиппу тоже нельзя.

– А что с ней не так? Вы что, видели её? Говорили с ней?

– И видел, и говорил.

– И что? Что там такое немыслимое? В самом деле чудо Господнее?

Кошон неопределённо повёл плечом.

– Видите ли, милорд, существуют определённые каноны… своего рода непреложные правила, по которым любое признание дел земных за чудо, посланное свыше, по сути, считается ересью.

– Значит, там колдовство, – не столько спросил, сколько подытожил Бэдфорд.

Кошон неудобно поёжился и с явной неохотой выдавил из себя:

– Не-ет… Не совсем.

Он поскрёб пальцем лоб, прикидывая, как бы выразиться понятнее, но формулировки скользили по мыслям, словно скользкие угри.

– Там скорее угроза, милорд. Не военная, но идейная, если можно так выразиться. Я полагаю, опасность эта даже бОльшая, нежели та, что исходила от, якобы Девы Жанны, но сформулировать более чётко, пожалуй, не смогу. Я почувствовал это, и, в отличие от герцога Филиппа, не поддался на кажущийся соблазн Божьего откровения, но ощутил заботу о сохранении царствия Его. Церковь никогда не примет эту девушку, и это уже достаточно веский аргумент против неё, но скажу вам больше – Церковь падёт, если она когда-нибудь получит возможность проповедовать, чего от неё, по-видимому и ждут. Страшна была деревенская девушка, чудесным образом взявшая в руки меч, но ещё страшнее станет та, которая всем своим естеством возымеет власть над Словом. Сам папа может произнести витиеватую проповедь, но она станет лишь одеждой для слуха паствы. А то, как и что умеет говорить эта девушка, есть сама душа…

Бэдфорд громко хмыкнул и коротким смешком оборвал речь епископа.

– Чудеса какие-то! И вы хотите сказать, что поняли всё это из одной лишь беседы с девицей?

– Вот именно. – Кошон выразительно посмотрел в глаза регенту. – Именно из одной беседы. Уж не знаю, где и как её отыскала герцогиня Анжуйская, но я готов поручиться своей головой, не будь этой девушки рядом с Жанной, не было бы ничего того, что случилось – ни Орлеана, ни коронации, ни разгрома при Патэ…

Удивление на лице Бэдфорда подержалось немного и уступило место задумчивости.

– А Филипп это понимает? – спросил он после долгой паузы.

– Думаю, да, – ответил Кошон. – Но он желает понять и что-то большее, как мне показалось. И, если бы мы так не спешили, если бы она не была нам так нужна, и мы были уверены, что из плена у герцога Бургундского девушка никогда не выйдет, я бы посоветовал вашей светлости позволить ему понять всё, что он хочет.

– Зачем?

– Чтобы не иметь больше под боком герцога Бургундского.

Кошон с загадочным видом поклонился Бэдфорду и подкрался к нему поближе, как будто желал сообщить что-то совсем секретное.

– Или власть, или душа, милорд, – прошептал он. – Нельзя, получив одно, желать другое. Но, если всё же попытаться… если заглянуть в себя с вершины власти, от страха можно сорваться в такую бездну, из которой возврата нет…

* * *

– Нет, нет, нет…

Клод уже в который раз повторяла это слово, и герцог чувствовал, что где-то в глубине души в нём закипают и ярость, и обида, и злость на кого-то неведомого, кто довёл его до этого дня и до этого выбора.

– Барон обещает полную скрытность и полное обеспечение для тебя до конца твоих дней. Он гарантирует тебе спасение! СПАСЕНИЕ!!! А ты упрямишься, как Валаамова ослица и даже мысли не допускаешь, что бароном может руководить промысел Божий!

Филипп наспех, почти небрежно, перекрестил плечи ладонью и, в который уже раз, потряс перед лицом Клод подмятым клочком бумаги с маленькой печатью, более похожей на каплю запекшейся бурой крови.

– Я иду на фактический сговор с тем, кого должен считать врагом! – ухитрялся кричать он даже шёпотом. – Но я пойду на это, потому что знаю много больше того, что знаешь ты!

– Зато вы не знаете того, что знаю я, – без вызова ответила Клод, которая всё это время смотрела в лицо герцога с твёрдостью абсолютно убеждённого человека.

Филипп опустил руки. Он никак не мог пробиться к её здравому смыслу, не сообщив о том, что Клод нужна на процессе над Жанной только как жертвенный агнец. Но, чтобы сообщить об этом, следовало объяснить, почему судилище Кошона не может казнить саму Жанну, а эта тайна Филиппу, увы, не принадлежала!

Впрочем, герцог почему-то был уверен, что, скажи он всю правду, Клод не остановило бы и это. Она противилась собственному спасению так, будто… будто от этого зависела её жизнь!

– Я очень благодарна его милости господину де Ре, – говорила между тем девушка, – но спасения для меня не будет, если не сдержу данную когда-то клятву.

Филипп едва не схватился за голову. Опять она об этом! «Вместе до конца»! Ей Богу, он был в шаге от того, чтобы сказать ей, кем именно является Жанна, и кем возле неё станет Клод…

Пару дней назад на столе своего кабинета герцог Бургундский обнаружил письмо, запечатанное баронской печатью де Ре. Кто его подбросил, дознаться не удалось, и поначалу показалось странным, что маршал Франции, соблюдая таинственность при передаче письма, нисколько не таится и, фактически, всем и каждому демонстрирует печатью своё авторство. Но, когда Филипп прочитал… когда понял, что именно предлагает барон, он понял и всё остальное – де Ре просто пошёл в лобовую атаку, где, либо получаешь своё, либо окончательно теряешь то, что, в общем-то ещё можно спасти, хотя и кажется, что оно уже почти потеряно.

Барон предлагал герцогу целый план, по которому Филипп должен был согласиться продать Клод, отправить её со слабой охраной к Руану, где всё уже готовилось к процессу, и предоставить дальнейшую её судьбу самому де Ре.

«Судя по Вашему нежеланию продавать означенную девицу, я заключил, что Ваша светлость успели понять сколь сильным грехом будет потворство её гибели. Ни единым мигом не усомнился бы я в желании Вашей светлости уберечь девицу Клод от её участи, но, зная сколь сильное давление будет оказано на Вас со стороны герцога Бэдфордского, хочу предложить простое избавление от хлопот и нелёгкого выбора… Клянусь, что никто и никогда не узнает о нашем сговоре, клянусь, что никто и никогда не узнает о том, где девица будет укрыта, и, уж конечно, клянусь, что ни один волос не упадёт с её головы и ничего плохого причинено ей не будет…»

Филипп тогда долго размышлял.

Он стоял перед разожжённым камином с письмом барона в руках, и, при кажущейся очевидности выбора всё же колебался.

Было ясно, что ему не позволят оставить Клод у себя, даже если он тоже пообещает спрятать девушку так, что никто и никогда её не найдёт. Её заберут сразу же, как только сообразят где и как вернее надавить на герцога – через семью или по дипломатическим каналам. Заберут и уничтожат безо всяких сомнений! Он понял это по взгляду Кошона, который слишком умён, чтобы не понять какой опасностью может стать для ЕГО церкви Клод, получи она сильную поддержку.

Но одно лишь это соображение вряд ли заставило герцога размышлять. Он бы просто бросил полученное письмо в камин, сделал бы всё так, как предлагает де Ре, и умыл бы руки с полной уверенностью, что сделал всё правильно. Мешало другое – то неудобное, что начало расти в нём после прощальных слов епископа. Этот старый интриган знал в какое место ударить! «Желаете стать ближе к Господу?.. А вы сможете потом с этим жить?..»

И действительно, с тех пор герцог часто и сам себя спрашивал, сможет ли?

Филипп несколько раз беседовал с Клод после того, первого разговора, когда из-за сильного волнения так и не смог продолжать. Он расспрашивал её о войне, о пути в Шинон, о жизни при дворе Шарля, и всякий раз наступал в их беседах момент, когда начинало возвращаться то, первое волнение!

Или это был безотчётный страх?

Но чего бояться герцогу богатому и могущественному? И почему вдруг это чувство вообще появлялось?! Неужели Кошон прав, и он не сможет жить, постигнув те простые истины, которые так очевидны и естественны, когда говорит о них эта девушка?!

А собственно, что такого уж особенного она говорит?

То, что война отнимает жизни людей в ней нисколько не заинтересованных? Это герцог и сам знает. То, что на всём пути до Шинона встречались им люди, доведённые до полного, бессмысленного отчаяния, не дающего им жить полноценно? Но это тоже не новость. Что при дворе люди совсем не те, что в деревне? Смешно…

Однако, во время каждой такой беседы словно открывались некие внутренние глаза, которыми всё, прежде очевидное, виделось по-новому. И тогда причины и следствия войны – такой обычной и правильной, такой необходимой, потому что, как же иначе решать межгосударственные вопросы – вдруг начинали казаться глубокой зловонной ямой, на дне которой, еле заметные под завалами грязи и мусора, виделись простые общечеловеческие ценности. И самая заплёванная, самая обесцененная среди них – мирная жизнь каждого конкретного человека! Та самая жизнь, где есть любовь и верность слову, где что-то созидается без пустого словоблудия и не презирается, если не даёт власти и обогащения.

Для герцога это было непривычно, ново. И, если поначалу открытия его будоражили и волновали, заставляя думать о Кошоне, Бэдфорде и всех прочих с презрительной усмешкой, то с недавнего времени они стали беспокоить. «Сможете ли вы с этим жить?..» Казалось бы – чего проще! Но беспокойство как раз тем и порождалось, что приходила постепенно уверенность – нет, не смогу! Слишком много из себя прежнего нужно выдавить, чтобы принять в полной мере убеждения и взгляды, которыми жила Клод. Этак от герцога Бургундского не останется вообще ничего! И, что тогда будет с его страной? Да и с ним самим тоже? И, если разобраться, кто ещё из людей наделённых, хоть какой-то ощутимой властью, в состоянии принять новое мировоззрение? Римский папа? Тут уже даже не смешно. Английский король? Французский? Да хоть какой! Разве надо им понимать, что даже самый распоследний раб в их владениях по сути своей им ровня?! Конечно не надо! Ведь тогда неизбежно следует вопрос – почему же тогда они живут, едят и одеваются так, а рабы совсем иначе? Почему они распоряжаются жизнью своих подданных так безусловно, безоглядно и безнаказанно, словно имеют на это право, а кому-то другому это не позволено?!

«Хотя, да, – спохватился герцог, – право рождения – оно у них есть. Но достаточное ли это право, чтобы распоряжаться другими жизнями, если рождаются все одинаково, и где начало этих родовых цепочек не знает никто?!»

Вопросы были неудобными, жёсткими, и всякий раз, начиная так думать, Филипп чувствовал, как раздваивалось, расслаивалось то целое, что совсем недавно было уверенным в себе и своих правах герцогом Бургундским. Поэтому-то, когда письмо барона де Ре было прочитано, он встал перед камином и колебался, гадая, как лучше всего сейчас поступить – бросить ли письмо в огонь и выполнить всё предложенное в нём, или переслать его французскому королю с фальшивым дипломатическим требованием разъяснить, насколько «официальна» позиция маршала де Ре. Первый путь спасал и Клод, и душу Филиппа. Второй – самый привычный и, для прежнего герцога Бургундского, самый приемлемый – губил всех, включая и де Ре.

Письмо решительно полетело в огонь.

«Хоть душу спасу», – пробормотал герцог, приняв решение.

Но тут вдруг заупрямилась Клод.

Первым делом она спросила, заплатит ли французский король выкуп за Жанну, а когда герцог, искренне полагая, что этим только поможет, твёрдо сказал «Нет», она так же твёрдо произнесла своё «нет». Трижды. И больше от этой позиции не отступила ни на йоту!

– Продайте меня вместе с Жанной, сударь, – говорила она. – Не думайте, что это будет бесчестный поступок. Вы сделаете то же, что делали до вас многие другие и по тем правилам, которые кто-то когда-то принял, как справедливые. Ваша душа при этом не погибнет, не бойтесь.

Герцог посмотрел на неё и спокойно, почти буднично, произнёс:

– Они тебя там убьют.

– Ну и что? – так же спокойно и буднично спросила Клод.

Герцог удивлённо поднял брови.

– Разве ты не хочешь жить?

– Для чего?

Клод вела себя словно зеркальное отражение Филиппа – она так же подняла брови, только губы её горестно искривились, желая выдать это за улыбку.

– Жить для того, чтобы просто длить существование? Каждое утро просыпаться, есть, испражняться и не иметь при этом других потребностей?

– Почему только так?! – вспылил герцог. – Разве нет для тебя никаких других радостей?

– Есть. Но эти радости останутся и без меня. И солнце будет светить, и цветы распустятся в срок, и снег выпадет, когда придёт время. И дети родятся… Те, которым может помешать та война, что теперь идёт. Она ведь не кончится, если не дать ей достойного отступного, и я понимаю, какую жертву требуют от нашего короля. Раз он отдаёт Жанну, значит, на всё готов ради мира на своей земле. Но, видимо, на Божью посланницу не поднимается рука даже у врагов. Что ж, я тоже на всё готова! И готова её заменить на костре, иначе, зачем судьбе было угодно довести нас до клятвы идти вместе до самого конца?

У Филиппа перехватило дыхание. Кто мог рассказать ей?! Хотя, нет, не так… Это не удивляло – она и сама могла понять, потому что вообще видит и понимает всё не умом, а каким-то иным разумением… Поражало другое – кто ещё, кроме Клод, мог вот так вот увидеть их тройственный – с французским королём и Бэдфордом – подлый заговор?! Кому бы ещё пришло в голову оправдывать высокими целями действия, никакому оправданию не подлежащие?!

– Какие глупости ты говоришь, – пробормотал он, скорее машинально.

– Может и глупости. Но вы, господин мой, спросили, хочу ли я жить, а я ответила «зачем?», потому что бывает и так, что жизнь оказывается бессмысленнее смерти. Это я и хотела объяснить. А ещё то, что все вы – и господин де Ре, и наш Лотарингский герцог, и даже Жанна – все ошибаются, ожидая от меня чего-то, чего я постичь не могу. Одни считают, что я могу пророчествовать, другие уверяют, будто должно придти время, в котором я должна буду что-то совершить. Но, что можно совершить, если ждать удобного времени? Чем плохо то, которое есть? Оно плохо, поэтому и надо что-то делать теперь! И другого дела, кроме того, чтобы быть рядом с Жанной и помогать ей у меня сейчас нет!.. Продайте меня, ваша светлость! Хотя бы ради того, чтобы всё скорее закончилось. А оно закончится. И, может быть, даже не так горестно, как кажется. Англичане тоже люди и тоже верят в Бога. Услышав Жанну на процессе они ведь могут понять, что мирная жизнь и для них милее всего, правда?

Герцог в замешательстве покачал головой.

– Наивное дитя, – только и сказал он.

Но задним умом отметил про себя, что доводы, которые привела Клод, вполне пригодны для спасения души.

– Барон не поймёт меня…

– Знаю. – Девушка потупилась и еле заметно вздохнула. – Меня бы он тоже не понял.

Филипп вдруг снова почувствовал то волнение, которое так ему мешало последнее время. Ну да, барон ни за что бы не понял и не отдал бы её на смерть, а он – герцог Бургундский – он достаточно смышлён… Поэтому она и противилась. Знала, что Филипп её продаст.

– Есть у тебя какие-нибудь желания? – спросил герцог, вкладывая в голос всю ласковость, на которую был способен. – Я готов выполнить любое.

Клод вскинула глаза, и впервые, вместе с удивлением, в них было что-то новое, радостное.

– Есть! – как человек, не верящий своему счастью, прошептала она. – Я очень хочу увидеть зеркало. Если у вас есть, можно мне на себя посмотреть?

Голос её прервался, как будто просьба содержала в себе нечто немыслимое, и герцог тоже молча кивнул, сделал знак следовать за ним и быстро отвернул лицо. Нет, если и существует где-либо мир для этой девочки, то ему там не место. Как и ей не место здесь, рядом с такими, как он…

– Если хочешь, можешь жить тут до отъезда, – сказал герцог, распахивая дверь комнаты, где обычно одевался, и где висело на стене безумно дорогое, посеребрённое с одной стороны венецианское стекло. – Я велю вынести отсюда всё, кроме зеркала, и принести твою кровать.

Но Клод покачала головой.

– Нет, я только посмотрю…

Она подошла к стене и остановилась очень близко перед зеркальным прямоугольником. Её лицо было спокойным, как будто все переживания и волнения существовали где-то вне её. Или настолько глубоко внутри, что до поверхности не доходила даже лёгкая рябь, хотя по всему виду девушки было понятно, что она не просто стоит, и не просто смотрит. Герцогу вдруг показалось, что Клод себя «собирает». Видящая саму себя изнутри, она захотела добавить и то, что видят другие, не искажённое водной рябью, потому что, наверняка, видела себя только в отражениях, в каких-нибудь ручьях или бочках с водой, да и то, если давала себе труд смотреть. Ей зачем-то нужно было целое. Но зачем?

– Ну… что ты там увидела? – спросил Филипп, когда девушка пошла к нему задумчивая и серьёзная, как никогда.

– Только Клод, – ответила она.

И прозвучало это печально.

Тем же вечером герцог Бургундский написал несколько писем, одно из которых, совсем короткое, предназначалось епископу Кошону, а другое – длинное, писавшееся не один час – маршалу де Ре. Первое письмо было отправлено незамедлительно. Другое же, после долгих правок и ещё более долгих раздумий, полетело в камин, где его пепел смешался с пеплом письма от самого маршала.

День за окном только-только начинался.

Герцог спустился во двор, не замечая осенней промозглой сырости. Неподалёку росло старое раскидистое дерево, ещё не тронутое увяданием. Помедлив минуту, Филипп подошёл, обхватил шершавый ствол руками, прижался к нему, как мог плотно, и крепко зажмурил глаза.

Он ничего не услышал.