«…Слоны ринулись вперёд, готовые смести всё на своем пути. Но Сципион знал об этой уловке Ганнибала. Накануне, словно в насмешку, он показал карфагенянским послам весь свой лагерь и войско, и даже вооружённую по-новому конницу, как будто хотел сказать, что не боится сражения. Теперь же, когда началась атака, будто продолжал насмехаться и велел своим полкам особым образом сомкнуться, и пропустить боевых слонов Ганнибала по свободному пространству к укреплениям, за которыми ожидали копьеносцы. Животные неслись к своей гибели. А те из них, кому повезло выжить, обернулись и побежали на своё же войско…»

Отец Мигель захлопнул книгу.

Вот, что значит, предупрежден, значит вооружён. Тайное оружие сильно только тем, что к нему не готова противоположная сторона… С пятидесятитысячным войском Ганнибал не смог победить тридцатитысячную армию Сципиона, который оказался, всего лишь, хитрее. Насколько же хитрой должна быть теперь мадам Иоланда, о тайном «оружии» которой противнику стало известно. И, даже если известно не всё и не до конца, то одного факта, что это «оружие» готовится, достаточно, чтобы начать подготовку для его отражения…

Последнее письмо герцогини Мигель прочитал раз пять, не меньше. Козни герцога Бургундского, как прежнего, так и нынешнего, активное участие в них Бовесского епископа Кошона и возможное очень скорое нападение на Вокулёр, сигналом к которому послужит захват Витри-ле-Франсуа – всё это мадам Иоланда подробно изложила, предваряя самое страшное для Мигеля – слова о том, что пора для девочек настала.

«Жанна готова, но следует подготовить и Жанну-Клод, за которую я волнуюсь. Равно, как и за вас, дорогой падре, потому что знаю о ваших сомнениях и опасениях. Но, вполне их разделяя, хочу укрепить ваш дух так же, как укрепила и свой, размышляя о нашем праве на волю и судьбу этих девочек. Как Богоматерь, знавшая о судьбе своего сына и не препятствующая его пути к кресту, так и любая другая мать, производящая на свет ребенка, заранее знает, что обрекает его на неизбежную смерть, но не препятствует жизненному пути своего ребёнка. Эти девочки, по сути, наши дети. Обучая их, наставляя и подготавливая, мы словно рождаем нового Спасителя, несущего свой крест…

Конечно, не обрекай мы их на выполнение великой миссии, судьба обеих сложилась бы иначе – более спокойно. Но это была бы только их судьба. Выполнив же свою миссию, они определят судьбу целой страны, избавив её от порабощения… Как пекарь, выпекающий хлеб, но поедающий его сам, рано или поздно, погибнет от обжорства или нищеты, но, продавая его другим, получит и почёт, и средства к существованию, так и дитя, осенённое Божьим откровением или священной королевской кровью, не может, подрастая, оставаться в тени только собственных забот и радостей. Но, пронеся его через кровь и страдания, неизбежно воссияет в славе земной и небесной…».

Отец Мигель вздохнул. Мадам герцогиня, как всегда, была мудра и последовательна, ни на шаг, не отступая от цели и не меняя своего видения мира. Но она не жила с этими девочками бок о бок, не видела их детских, обычных радостей и огорчений, не говорила с ними и не замечала, как они взрослеют. Она о них только ЗНАЛА, и знала только то, что было нужно…

Из окна кельи хорошо был виден замковый двор, и монах приоткрыл тяжёлую решётчатую створку, чтобы посмотреть, не шатается ли там без дела кто-нибудь, кого можно послать за Жанной-Клод.

Двор был пуст, если не считать поварёнка, деловито ощипывающего диких уток, да старого глухого конюха, чинящего седло. Где-то, у самых ворот, разгружалась телега с дровами, но отцу Мигелю она не была видна – только слышались грубоватые голоса крестьян, поругивавших какого-то «господина Домье».

«Оружие.., – подумал Мигель. – Вы, ваша светлость, видите в девочках только „оружие“, против которого не устоит английская армия и, признанный почти целым миром, не считая горстки ваших сторонников, новый договор о престолонаследии. Стоит ли того? Особенно учитывая, что колья уже заточены. И даже если захват Витри и осада Вокулёра станут, как вы и задумали, толчком к появлению Девы, где гарантии, что какой-нибудь епископ, вроде Кошона, не заготовил обвинение в ереси, которым нанесёт ответный удар?».

Конечно, кое-какие, сидящие в Риме кардиналы, «прикормленные» ещё со времен Пизанского собора, в случае чего, подадут свой голос за Деву. Но не стоит забывать, что сам папа Мартин – ставленник герцога Бургундского, и к тому же самому Кошону весьма благоволит. Против триумвирата, который составят герцог Бэдфордский, Филипп Бургундский и Бовесский епископ, он вряд ли пойдёт. А кардиналы вряд ли пойдут против папы…

Отец Мигель заметил бредущего по двору слугу господина Арка и, высунувшись до половины, прокричал ему, чтобы позвали старшую хозяйскую дочь. Слуга заученно поклонился, развернулся и, так же медленно, как брёл в одну сторону, побрёл в другую.

«Что я ей скажу? – подумал монах, всё ещё не отходя от окна. – Скажу, что всё знаю про Жанну-Луи, и про то, что она должна идти воевать, спасать Францию, короновать дофина.., что позвала с собой Клод, та согласилась, а я всё это, якобы, одобряю? Глупо-то как, Господи! Клод девочка умная – сразу спросит: „Откуда ты это знаешь?“. А я ей, что? Божье откровение? Дар провидения?… Да и не одобряю я их решение! А врать ей не смогу! И, что мне делать? Как напутствовать? Я ей про великую миссию спасения страны, а она мне, в ответ, что под её окном птица свила гнездо, и единственная великая миссия, которая ей на сегодня видится – дать подрасти птенцам и не позволить коту это гнездо разорить… И ведь права будет!».

Отец Мигель, с силой захлопнул окно.

Если люди сами допускают войны и вражду между собой, что может поделать одна чистая душа против целого мира?! Мадам Иоланда пишет о священной королевской крови, но ведь и сами властители, ею наделённые, не желают видеть в собственных государствах гнезда, вверенные их попечению. И раскачивают дерево, ради единоличного господства, пытаясь сбросить гнезда другие и не замечая, что их собственное тоже шатается…

В дверь постучали.

Мигель глубоко вздохнул, собираясь с духом, хотел было крикнуть, чтобы заходили, но, вместо этого, пошел и открыл сам.

На пороге стояла Жанна-Клод.

Девочка сильно вытянулась за последний год, но до сих пор, несмотря на полные семнадцать лет, на вид ей можно было дать не больше тринадцати. На фоне рано взрослеющих крестьянских дочек это выглядело довольно странно, но все в округе списывали странность на чрезмерную, по местным понятиям, худобу девушки и на её мечтательность, за которую принимали способность Жанны-Клод размышлять, надолго замирая в неподвижности, словно к чему-то прислушиваясь. Отец Мигель полагал, однако, что всему виной та детская непосредственность и смешливость, которая никуда не исчезала из взрослеющей девушки, и никаким «жизненным опытом» не подменялась. Это, конечно, не значило, что Жанна-Клод, как и прежде, прыгала с окрестными детьми, высоко задирая ноги, или раскачивалась на ветвях старой, но крепкой ивы с оглушительным визгом, или ползала по траве на четвереньках, чтобы понять, что чувствуют при ходьбе кошки… Движения её стали плавными и более сдержанными, и тем, кто не пытался особенно вникать во внутренний мир девушки, вполне могло показаться, что Жанна-Клод повзрослела. Но только не отцу Мигелю. Уж он-то прекрасно мог отличить, только по одному блеску в глазах, что ни о чём эта девушка не мечтает, а смотрит, скажем, на сыреющие под дождем дрова и представляет себе всю жизнь дерева, из которого их напилили…

– Здравствуй, Клод, – сказал монах, отвечая на поклон девушки и пропуская её в келью. – Я нарочно позвал тебя до занятий с Жанной, чтобы поговорить один на один…

Жанна-Клод кивнула и, как будто совсем не удивилась.

– Садись.., вот сюда.., нет, лучше вот на эту лавку… Погоди, я открою окно – здесь душно.., а ты отсядь покуда подальше… простынешь ещё… Книгу убери, она не нужна… Нет, давай сюда… Я хотел почитать Жанне про Ганнибала…

Мигель неловко суетился, тянул время, потому что так и не придумал, с чего начать разговор. Клод же послушно пересаживалась, послушно протянула книгу, потом, сложив руки на коленях, понимающе улыбнулась.

– Начинайте, как можете, падре. Я же вижу, как вам трудно подобрать первые слова. Но это всего лишь условность. Если разговор труден, но необходим, начинайте сразу с сути – так быстрее закончится всё неприятное.

– Как у тебя всё легко! – сердито заметил Мигель, усаживаясь на неудобный стул под окном. – Начинайте с сути! А если суть такова, что с ней никак не разобраться?! Разум говорит одно, сердце – совсем другое, и друг с другом они явно не в ладу.

Жанна-Клод тихо засмеялась.

– Тогда, начните говорить за разум, потом, за сердце, и, может быть, когда всё будет сказано, что-то сойдётся.

Мигель хмуро покачал головой.

– Как бы я ни начал, ты на всё захочешь задать один и тот же вопрос, а ответить на него я не смогу. В этом и проблема.

– Тогда я спрошу сразу. Вы хотите говорить о Жанне?

Руки отца Мигеля, до сих пор беспокойно жестикулировавшие, словно выдохлись после вопроса Жанны-Клод и бессильно-тихо легли на колени.

– Ну вот.., да… Так я и знал, что ты догадаешься…

– Ей пора? – тихо задала второй вопрос Жанна-Клод.

– Да… То есть, не сейчас, но очень скоро. И ты… Я ведь знаю, что ты хочешь пойти с ней, но, ей Богу, Клод, буду очень рад, если ты скажешь, что я ошибся!

Девушка, не опуская глаз, отрицательно покачала головой.

– Я обещала, падре. И Жанну никогда не брошу, потому что путь, который она избрала, слишком страшен для одного.

– Избрала.., – пробормотал монах себе под нос. – А если бы ты узнала, что это люди – не прямо, но исподволь – подтолкнули Жанну к тому, чтобы она захотела избрать такой путь? Ты бы тоже захотела идти с ней?

– Разве можно заставить человека думать и чувствовать против воли?

– Ещё как можно! Ты даже не представляешь, до чего туманен разум обычного человека! Он всегда ищет точку опоры в ком-то более сильном, более знающем и уверенном, и особенно, в ком-то более властном. А такие всегда находятся – их даже звать не надо – придут, навяжут свою волю, свои мысли и, с небывалой легкостью, внушат чувства!

– А каков ваш разум, падре?

Мигель, на мгновение, смутился.

– В молодости я тоже.., да… искал кого-то сильнее и мудрее… И нашёл! А теперь, когда пожил, когда достаточно повидал на своем веку…

Он вдруг запнулся и подумал, что не имеет никакого права заканчивать фразу так, как собирался. Живи он своим разумом, он бы не вёл сейчас этот разговор. Он бы просто не пустил никуда Клод, даже если бы пришлось её запереть. Но он говорит! Говорит, чувствуя полный внутренний разлад. И, чтобы как-то собраться, должен, хотя бы сам себе, честно сказать – разум мадам Иоланды давно поработил его собственный, потому что сильнее!

– Я и теперь ищу точку опоры, Клод. Но только для того, чтобы сбросить с плеч ярмо чужого авторитета, из-за которого, словно раздвоился.

– На Жанне нет такого ярма, – уверенно произнесла Клод, безо всякой жалости глядя на Мигеля, который вдруг совсем съёжился на своём стуле. – У неё есть вера, которую не отнимет никто!

– Веру тоже можно внушить.

– Нет! Нельзя несчастного человека убедить в том, что он счастлив! А вера Жанны, как счастье. И если вы, святой отец, хотите, чтобы я её разубеждала, я этого делать не стану. Даже если, по-вашему, она заблуждается, я могу только пойти с ней и поддерживать до тех пор, пока она сама не попросит разобраться – действительно ли она счастлива, или кто-то убедил её в этом против воли!

– Нет, нет, что ты, – вскинул голову монах. – Я совсем не хочу, чтобы ты её разубеждала. Я просто хотел.., я бы очень хотел, чтобы ты не шла с ней… Вот здесь, – он приложил руку к груди, – всё противится. Но разум.., – Мигель горько усмехнулся. – Разум-то как раз требует, чтобы вы шли вместе.

Вот теперь Жанна-Клод посмотрела на него с жалостью.

– Как, наверное, страшно, когда даёшь кому-то право что-то от себя требовать, а воля подчиняться не хочет… Я вас понимаю, падре, потому что сама не хочу отпускать Жанну. Но ещё больше не хочу делать её несчастной.

– И ты не боишься за неё?

– Нет. Бояться надо за тех, кто не ведает, что творит.

– А я за тебя боюсь. Очень боюсь, Клод! Больше, чем за Жанну.

– Вы можете пойти с нами, как я иду с ней.

Отец Мигель невесело рассмеялся.

– С вами… Кто я такой, чтобы идти с вами? Мне тебя даже научить было нечему… И у тебя научиться ничему не смог. Не могу воспрепятствовать, не могу подчиняться… Какая польза от такого…

– Научите меня сейчас, что мы с Жанной должны делать?

Жанна-Клод смотрела открыто, чистыми глазами, в которых читалась не столько готовность выполнить то, что скажут, сколько желание показать – этот несчастный, потерянный человек ей очень нужен.

– Спасибо, милая, – с откровенной признательностью кивнул Мигель.

«Будь, что будет, – подумал он. – Я действительно недостоин вмешиваться. Если бы Господу была неугодна миссия этих девочек, он бы давно явил свою волю и не вкладывал бы столько решимости в их головы и сердца».

– Ты должна будешь выдать себя за Жанну и, когда придёт время, сказать отцу, что призвана защитить страну и дофина, которого следует короновать в Реймсе. Для этого тебе, дескать, нужно поехать к самому дофину, но сначала пойти к коменданту Вокулёра и взять охранную грамоту. В попутчики попросишь господина Лассара и пажа Луи. А перед Вокулёром вы с Жанной поменяетесь одеждой…

Проговорив всё это, Мигель совсем опустил, убегающие от взгляда Жанны-Клод глаза. Отвернувшись, он прикрыл окно, потому что стало вдруг как-то холодно. Но, через мгновение, снова его открыл из-за подступившего к горлу душного кома.

– Я не хочу тебя отпускать, Клод! – выговорил он в отчаянии. – Помнишь, как ты страдала от одного только предчувствия страшной битвы? Там, куда вы пойдёте, будет ещё хуже!

Жанна-Клод опустила голову.

– Я знаю, – сказала она, тихо, но твердо. – Тогда я страдала, потому что сердце моё ничем не было защищено. Теперь оно защищено ответственностью.

– Ты считаешь, этого достаточно?

Вместо ответа, девушка посмотрела Мигелю в глаза. И этого взгляда святой отец не выдержал.

* * *

Снизу дерево казалось многоярусным куполом, уходящим ввысь, прямо в рассветную туманную дымку, только готовящуюся раствориться в первых солнечных лучах. На ветвях, кое-где, покачивались цветные ленточки, привязанные деревенскими девушками на разной высоте. Вон ту, голубую, которая выше всех, Жанна только что привязала сама, ловко забравшись по дереву, пока никто не мог видеть. Она бы вышила на ленте и геральдическую лилию, но побоялась, что попадётся на глаза какой-нибудь кухарке, прачке, или, того хуже, слугам при конюшне. Они бы раструбили про вышивающего пажа на всю округу, и Жанне здорово бы досталось от господина Лассара и отца Мигеля. Но привязать ленту, когда никто не видит, она могла. И хотела. И сделала это! Теперь голубая лента Франции красовалась выше всех, гордо и неприступно, словно знамя, которое она поднимет над своим войском…

Жанна тоже выросла, и, благодаря ежедневным занятиям с господином Лассаром, тоже была худа, тонконога и порывиста в движениях, как мальчик. Мужская одежда теперь казалась ей удобнее любой другой, а езда верхом, доведённая до совершенства – лучшим из занятий. Девушка упивалась скоростью, внутренней свободой, которую давала ей сумасшедшая скачка по лугам, и тем особенным взаимопониманием, которого она с лёгкостью добивалась от любого коня. Господин Лассар – этот, чудом объявившийся брат Жана Арка – только диву давался, откуда в ней это? Недоумённо качал головой, цокал и расспрашивал, где она научилась так управляться с лошадьми, словно умеет им всё объяснять на их языке? Но Жанна, каким-то особым внутренним пониманием, знала, что никому, кроме одной только Клод, нельзя рассказывать, ни о Рене с его чудесными занятиями, ни о том открытии, которое она сделала когда-то весенним днём, перелетая верхом через овраг…

Девушка отряхнула руки, на которые налипли кусочки коры. Большой лук и стрелы, взятые, чтобы потом пострелять, лежали неподалеку, но Жанна не спешила их поднимать. Одно дело она сделала. Теперь следовало сделать другое – то, к которому так долго боялась подступиться.

Дерево Фей казалось огромным и совершенно отрешённым, но именно сегодня, забираясь на него и спускаясь вниз, Жанна почувствовала, что можно.., что она больше не боится, а дерево не воспротивится. Девушка решительно подошла к стволу, обхватила его руками и крепко прижалась всем телом, закрывая глаза, как учила Клод, и, повторяя про себя, что готова и очень хочет услышать этот тайный живой голос самой Природы.

Вставшее солнце, словно поощрило девушку, пригладив теплом её волосы, и Время остановилось возле Дерева Фей. Далекий церковный звон стал последним звуком, донесшимся извне, а потом, так же величественно, что-то загудело внутри дерева, нарастая, поднимаясь снизу, от корней, перемежаясь с тихим шорохом под самой корой.

По телу девушки пробежала дрожь. Чувство, очень схожее с радостным волнением, толкнулось и потянуло её вверх. «Лети», – прошептало дерево. И Жанна поддалась радостному волнению внутри себя, и провалилась в синюю бездну так, словно взлетела в немыслимую высоту. Неземная, нечеловеческая сила заполнила её так же, как вода заполняет сосуд. Совсем не физическая сила… Прекрасно осознающая всё, что с ней происходит, Жанна вдруг, с удивлением, поняла, что это была сила уверенности, которая от физической отличалась только тем, что руки её по-прежнему были слабы зато воля стала подобна неколебимой скале.

«Я должна, я смогу, я сделаю!», – восторженно воскликнул разум. А тело – совершенно невесомое – внезапно перестало ощущать кору и, словно прошло внутрь дерева, соединившись с ним в единое существо – бессмертное, могучее, всесильное!

«Никто, кроме меня! Никто! Потому что в жилах моих уже не кровь, а токи этого дерева, взятые им из земли, из синей бездны и из моей души, переполненной счастьем!».

«Иди, – шепнуло в ответ дерево, снова отделяясь от Жанны корой. – Иди, ты готова…».