Явившийся в Шинон из Тура причетник монастыря августинцев преподобный Жан Паскерель всю жизнь истово верил в Бога.

Причём, вера его была столь неколебима, что даже в страшном пятнадцатом году, оплакивая со своей сестрой её мужа, погибшего на Азенкурском поле и услышав от неё, что Господь, наверное, отвернулся от них насовсем, господин Паскерель забыл о всяком сочувствии и накричал на сестру. «Замысел Господень человечьим умом не охватить! Нет жизни без испытаний, но каждому отчаянию положена надежда, за которую потом и воздаётся справедливостью! Раз выпали тебе испытания, терпи и надейся! И жди… Господь ко всем милостив…».

С таким же негодованием он обрывал и разговоры о том, что Монмут, благодаря исключительной, безгрешной набожности пользуется особенным расположением Всевышнего и потому одерживает свои победы. «Чушь! – восклицал отец Паскерель, обращаясь к говорившим. – Можно подумать, что вы, судари, воспылав любовью к вашему указательному пальцу, удостоверяющему, что вы есть вы, сунете в огонь ваш же мизинец, только для того, чтобы указательный вольготней чувствовал себя на вашей ладони! Ведь не сунете, верно? Почему же вы считаете, что Господь наш станет уничтожать одних, верующих в его покровительство и защиту, в угоду другим, верующим, якобы, сильнее? Думаете, ему менее больно опускать нас в горнило войны, чем вам свою руку в огонь?! Не-ет! И, как для того, чтобы сунуть руку в огонь, нужны особые причины, так и для наших испытаний есть, наверняка, побуждение великое и необходимое…».

Будучи человеком последовательным, преподобный Паскерель искренне верил, что злые чувства пятнают душу так же необратимо, как и нераскаянные грехи. Так, услышав о бесславной смерти Монмута, он не проявил никаких признаков радости, не ликовал и не возносил небу благодарственные молитвы. С христианским милосердием пожалел вражеского короля, как любого другого умершего и мысленно отпустил ему все грехи перед Францией.

«Всякий достоин сочувствия, если он был человеком, пил молоко матери и когда-то, ещё несмышлёным ребёнком, впервые поднял руку для крестного знамения. До этого мгновения он был истинным творением Божьим, а всё, что потом – лишь следствие его добродетелей и грехов. Но, чего бы ни было больше, сожаления достойна и потеря праведника, и, сошедшая в ад душа заблудшего…».

За такие разговоры отца Паскереля глубоко уважали. Но, когда однажды, кто-то сказал, что, видно, сам Господь шепчет ему в уши, преподобный снова пришёл в негодование. «Шептать может сосед с улицы или приятель, служащий у бальи! Нам же даны чувства, чтобы осознавать присутствие Всевышней силы в каждом вздохе, и разум, чтобы отделять зерна от плевел. Но, ни видеть лик Господа, ни слышать глас Его, ни один смертный не может!».

Поэтому никто из знавших преподобного не удивился, когда стало известно, что имя отца Паскераля внесено в короткий список, тщательно отобранных лиц, которым следовало навестить Жанну на постоялом дворе и решить, достойна ли она быть приглашенной к дофину. Причём, проголосовали за преподобного и сторонники, и противники Девы.

«Паскерель славится своей неподкупностью, – решили они, – так что, если выскажется „за“ или „против“, никто никакой предвзятости не заподозрит, и всё наше посольство будет выглядеть вполне независимо». Сам же преподобный перед своей миссией старался ни к чему конкретному не готовиться, по опыту зная, как суетна и тороплива бывает людская молва. «Посмотрю сам», – решил он, мудро подавив в себе, как сомнения, так и надежду, и, дождавшись положенного часа, отправился, вместе с другими на постоялый двор.

* * *

Комиссия, призванная решить вопрос о Жанне, подобралась довольно пёстрая, хотя некоторая система в подборе кандидатов всё же прослеживалась. Священнослужители, схоласты, теологи и ярые противники всякого рода ереси – с одной стороны, полагали себя людьми особо компетентными, но с другой, хорошо понимали, что выбраны были лишь благодаря их не самому значительному положению при дворе, чтобы, в случае чего, комиссия не выглядела слишком уж официальной. Поэтому, подспудно, каждому хотелось показать свою значимость и обнаружить что-то из ряда вон выходящее, чтобы порадовать высокого покровителя, доверившего им столь важное дело. Сторонники герцогини Анжуйской шли с твёрдой предрасположенностью чудо обнаружить, тогда как сторонники господина де Ла Тремуя заранее готовились разоблачать шарлатанство.

Однако, пройдя один за другим, нагибаясь и, словно кланяясь под низкой дверью в комнату, отведённую Жанне, все они вдруг поняли, что не знают, как быть дальше? И дело оказалось не в том, что поднявшаяся им навстречу девушка совсем не походила на крестьянку, несмотря на загорелое, слегка обветренное лицо – внутреннее благородство такой мелочью не скроешь. Но толпа, собравшаяся у входа, независимо он предубеждений, поразила пришедших отчаянной затаённой надеждой во взорах. Каждому вдруг пришло на ум, что явившаяся девушка, действительно, последнее, что им осталось, и признать, или не признать – не самое трудное. Но, что потом?

Сама же Жанна тоже не знала, как ей себя вести. Комиссия, конечно, являлась хоть каким-то шагом ей навстречу, но девушка была уверена, что говорить должна только с дофином, поэтому недоумённо смотрела на учёных мужей, пришедших неизвестно с какими полномочиями…

Молчание в комнате грозило затянуться, поэтому Жан Паскерель взял на себя смелость выступить вперёд и, ласково улыбнувшись, произнёс:

– Дитя, весть о твоём счастливом путешествии по захваченным землям дошла до нас, смущая многих надеждой на Божье благословение. Мы здесь затем, чтобы разобраться в этом вопросе и спросить, как на исповеди – правдивы ли слухи о тебе?

Недоумение на лице Жанны сменилось полным непониманием.

– Правдивы ли слухи? О чём?! О моём счастливом путешествии? Но, что вам ещё нужно, святой отец, кроме того, что я здесь, живая и невредимая?!

– О тебе говорят, как о Лотарингской Деве из пророчества, – не смутился Паскерель. – Про эти слухи мы и пришли узнать.

– А того, что она дошла сюда из Лотарингии вам мало? – сурово сдвинул брови стоящий за Жанной Пуланжи.

– Мы пришли говорить с этой девушкой без посредников, сударь, – высокомерно заявил увязавшийся за комиссией де Сеген.

– Так же и я желаю говорить с дофином без посредников, – повернулась к нему Жанна. – То, что я должна сказать, предназначается только ему, но никак не вам! А про слухи спрашивайте у других. Я себя Девой не называла, но готова принять это звание, как только передам Божью волю дофину, а затем и выполню её.

– Однако, без нашего одобрения тебя к королю не пустят, – с полным сознанием собственной власти над девушкой, процедил Сеген.

– Гореть тебе в аду, монах, если ты её не пустишь! – схватился за меч Пуланжи, которому кровь бросилась в лицо. – Эту девушку прислал Господь, и не тебе препятствовать Его воле, когда даже господин де Бодрикур уверовал настолько, что просит за неё!

– Если господин де Бодрикур был околдован дъявольскими кознями, в том беда небольшая, – осенил себя крестным знамением Сеген. – Гораздо хуже, если так же будет околдован наш король, которого эта девушка до сих пор именует дофином.

– Он не обидится на это, когда услышит то, что я должна ему передать, – посмотрела в глаза Сегену Жанна.

– Но, если это слова Божии, почему ты не хочешь сказать их сначала нам? – ласково спросил Паскерель.

– А разве дофин доверяет вам читать письма от других государей, прежде него самого?

Отец Паскерель посмотрел на девушку с уважением. И, судя по тихому ропоту за спиной, слова её произвели впечатление и на других членов комиссии.

– Слышали, святой отец? Похоже, эта девушка, которая так не любит посредников, уверяет нас, что сама является посредницей между Господом и нашим королём! – усмехнулся Сеген, который, как раз сейчас рассчитывал получить горячую поддержку со стороны Паскереля.

Но монах задумчиво молчал.

– Выходит, она слышит глас Божий так же отчётливо, как наш с вами, – надавил Сеген.

– Кто знает.., – прозвучал неожиданный ответ. – Святые пророки говорили, что слышали.., и мы теперь почитаем врагами тех, кто подвергал их слова сомнению…

– Но, как же так.., – начал было Сеген, однако Паскерель продолжил, не обращая на него никакого внимания.

– Вижу, дитя, что тайна, доверенная тебе велика и тяжела. И, конечно же, никто не смеет заставлять тебя доверить нам то, что предназначено только королю. Но отец Сеген прав – без вердикта этой комиссии двери в замок перед тобой не раскроются.

– Тогда исповедайте меня, святой отец, – сказала Жанна. – На исповеди не лгут, и я вам тоже не солгу.

Паскерель, со странной улыбкой, обвёл присутствующих взглядом.

– Ты меня опередила… Я сам собирался предложить тебе исповедаться одному из нас, и благодарен, что ты выбрала меня. Надеюсь, никто из братьев не станет возражать против такого исхода?

Сидевший в самом тёмном углу комнаты, тихий и незаметный Нуйонпон, выразительно поднялся, и возражений, даже если они в ком-то и зрели, не оказалось. Только обескураженный де Сеген, прежде чем покинуть комнату одним из последних, зло и нарочно толкнул поравнявшегося с ним в дверях Пуланжи. Однако, рыцарь удивил святого отца ещё больше, чем преподобный Паскерель – в ответ на злобный толчок он только широко улыбнулся.

* * *

Члены комиссии спустились вниз, в общую комнату.

– Не узнаю нашего Паскереля, – сказал приземистый плешивый монах, служивший когда-то на кафедре теологии при Наваррском университете. – Вот так, в одночасье, изменить мировоззрения всей жизни и опровергнуть самого себя!

– Показуха, – проворчал сбежавший из Парижа ещё в восемнадцатом году бывший причетник из Сен-Дени. – Уверяю вас, братья, здесь не обошлось без влияния некоей высокой особы.

– А мне кажется этот монах на зависимого не похож, – заметил Жан Шартье, учивший когда-то дофина истории и занявший теперь при его дворе должность историографа. – Не имел чести знать преподобного до сегодняшнего дня, но он показался человеком весьма достойным. С исповедью-то, как умно вышло…

– Да и девушка впечатляет, – подал голос монах, скрывающий лицо под тёмным, глубоким капюшоном. – Если меня спросят, я определённо скажу, что чудо нам явлено.

И без того обеспокоенный ходом дела, де Сеген круто развернулся к говорившему, но вдруг, с ужасом, нарастающим по мере понимания, узнал, еле видимые а глубине капюшона, длинный нос и выступающую вперед челюсть королевского камергера Гийома Гуффье.

«Вот так, так! – пронеслось в голове преподобного. – А господин де Ла Тремуй уверял меня, что его королевское величество соблюдает в этом вопросе нейтралитет… Выходит, не соблюдает, раз прислал своего камергера… Но, если прислал, то, что же тогда выходит?…».

Преподобный боком отошёл в сторонку и присел за стол. Не погорячился ли он, так яростно отстаивая чужие интересы? В девушке, действительно, что-то этакое есть, и, кто знает, вдруг его величеству известно много больше, чем всему его Совету, вместе взятому?! Что если среди пророков герцогини Анжуйской затесался, всё же, один настоящий, который и предрёк, что Дева, которая явится, тоже настоящая?! То-то мадам была так смела на Совете, хотя влияние её совсем не то, что прежде… Да и король… Сеген только теперь вспомнил, что Шарль ни единым словом не выразил, хоть какого-нибудь сомнения, а только слушал и откровенно наблюдал за происходящим! Может, так он всех испытывал? И, может, участие в этой комиссии, которая ничего не призвана решать, тоже своего рода испытание?

Сеген едва не схватился за голову, но, вместо этого, с жаром перекрестился. Ах, как вовремя уберёг его от ошибки Господь, позволив рассмотреть в незнакомце под капюшоном королевского камергера! Теперь он сто раз подумает, прежде чем вынесет свой вердикт!

Преподобный почувствовал, что безумно хочет пить. Он осмотрелся в поисках какого-нибудь слуги и приметил неподалёку мальчишку, праздно сидящего на низкой скамейке возле очага. Сеген велел ему принести воды, и мальчик послушно исполнил приказание. Но, уже наполняя из кувшина принесенный стакан, вдруг произнес, голосом тонким, как у девушки, но настолько твёрдым, что слова прозвучали, как приказ:

– Отведите Жанну к дофину, святой отец. Докажите Господу, что вы действительно служите ему одному…

Сеген чуть не поперхнулся. Какой-то прислужник с постоялого двора будет ему указывать! Но перед глазами, словно предостерегая, снова встало утопленное в глубокий капюшон лицо господина Гуффье.

– Я один ничего не решаю…, – пробормотал преподобный.

– Но вы, хотя бы, верите в неё?

– Я?

Сеген усмехнулся и поднял на мальчишку глаза. На него, в ответ, смотрело совсем юное лицо человека, полного надежды и ожидания.

– Я ещё не решил, что мне делать. Но понять не могу, почему вы-то все так в неё поверили?

Мальчик, не отвечая, опустил голову и забрал протянутый ему пустой стакан. Но когда преподобный совсем уже решил, что ответа не дождётся, внезапно прозвучало:

– Потому что другая к нам не придёт.

И Сеген сам не понял, отчего вдруг почувствовал, как пробежал по спине лёгкий холодок…

* * *

Потрясённый Паскерель сидел перед Жанной, не зная, что сказать.

Если, как говорили многие её противники, наущал девушку дьявол, то – прости, Господь, подобные мысли – следовало уверовать в него и в его добрую волю, потому что только тот, кто видит в человеческом существе объект своей неусыпной заботы, мог вложить такой разум в простую крестьянку…

Да полно, оборвал собственные мысли Паскерель, в той, что сидела перед ним, не было ничего от крестьянки! Совершенная, правильная речь, открытый, мыслящий взгляд… Ей и каяться-то было не в чем, кроме того, что одела мужскую одежду и приняла рыцарские обеты, которые сама же считала дозволенными только мужчинам. «Но, если не я, то кто?», – спросила его Жанна, скорее обеспокоено, чем заносчиво. И отец Паскерель не нашёлся, что ответить.

Рыцарские обеты… Надо же! И перед самим Карлом Лотарингским! За всю свою жизнь преподобному ничего настолько чудесного и в голову прийти не могло… Совсем, совсем юная девушка, которая – по всему видно – клялась не герцогу, но самому Всевышнему и теперь ни за что не отступит пока не выполнит данное слово – освободить Орлеан и короновать дофина, как положено!

Что это? Колдовство?

Нет! Преподобный даже мысли не допускал о том, что такое величие замысла могло быть рождено дьявольскими кознями!

«Рыцарский дух, воплощённый в безвестной девушке, призван всем нам, сломленным и теряющим надежду, придать новых сил, почувствовать себя мужчинами и с новой уверенностью взяться за меч и за крест, потому что за верой в неё идёт и обновлённая вера в Него, пославшего это чудо, словно второго Спасителя…».

– Да свершится воля твоя.., – прошептал отец Паскерель, борясь со внезапным желанием преклонить перед Жанной колено, как это делают рыцари, приносящие клятвы.

Он встал, в задумчивости отмерял по комнате несколько шагов, и остановился перед окном. Сборище людей на улице хранило непривычное для толпы молчание. Молчала и Жанна, прошептавшая только «Аминь» вслед за своим исповедником.

– Сомнений у меня нет, – раздельно произнёс отец Паскерель, – и я приложу все силы, чтобы тебя допустили в замок. Но будь готова к тому, что проверок тебе назначат ещё немало… И поверь, дитя, далеко не все они будут вызваны соображениями одной только безопасности.

Преподобному очень хотелось сказать.., предупредить, что людское озлобление в этой войне уже достигло полной бессмысленности, сталкивая между собой тех, кому следовало объединиться в первую очередь. Но сплочённое молчание толпы под окном не дало ему это сделать. «За что же ей тогда воевать?», – подумалось Паскерелю.

С тяжёлым вздохом он взглянул ещё раз в спокойное, совсем детское лицо Жанны и, поклонившись с глубоким почтением, вышел к остальным.

Все, как один, повернули на его появление вопрошающие лица.

– Я готов отвести эту девушку к королю прямо сейчас, – возвестил монах, спускаясь по лестнице. – Зла она не несёт.

– Колдовство! – выкрикнул кто-то.

– Одного вашего мнения недостаточно! – поддержал другой.

– К сожалению, – тихо добавил господин Шартье.

– Боюсь, окончательно решать зло она, или нет, будет только его величество, – произнёс некто, скрытый большим капюшоном.

– Не бойтесь, – улыбнулся ему Паскерель. – Самое страшное, что эта девушка может сделать нашему королю, это назвать его дофином…