Как Бонапарт, выиграв все битвы, обнаружил свою империю поверженной, так и я, не проиграв Прозоровскому ни в одном из диспутов, чувствовал себя побеждённым в какой-то глубинной сути. Особенно обидно было то, что я не всё понимал из его сентенций, и не мог сделать вывода: то ли он с умыслом водит меня за нос, то ли, щадя моё самолюбие, стремится навести на некую важную мысль, которую я смогу позже излагать от своего лица, искренне полагая её порождением собственного разума. А возможно, что его вовсе не интересует моё мнение, каверзные же вопросы свои он ставил, дабы убедиться, что я и в самом деле учёный, а не соглядатай или вор.

Прощальный обед назначили на девять часов. Взамен того первого ужина, что не состоялся по причинам далёким от кулинарии, Наталья Александровна обещала устроить их пышные проводы в вояж. Все дни в усадьбу прибывали гружёные подводы, и приземистые бородатые мужики, ухая, таскали тюки и ящики со снедью, постелями и фейерверками. Ранним утром следующего дня шестнадцать человек друзей, слуг и товарок должны были покинуть ворота дома. Вежливо, но непреклонно я просил перечислить мне всех странников, теряя интерес к ним сразу после знакомства. Только убедившись, что в весёлой компании не числится молодых людей, а зрелые мужчины сопровождаемы бдительными супругами, я несколько утишил свою ревность. Кажется, и Артамонов остался доволен тем же, и между нами установилось нечто вроде негласного нейтралитета. Во всяком случае, он с интересом прислушивался к этой части разговора, после же совершенно отстранился от происходящего, вяло улыбался, а на просьбы поведать о быте итальянцев только невпопад переспрашивал и отговаривался недомоганием. Причину этого я видел, разумеется, лишь в его разрушенных интригах по отношению к княжне Анне, будущее же показало, что я сильно ошибался. Волнение его проистекало из глубин того, с чем ознакомился он лишь накануне, и с чем мне пришлось столкнуться спустя три дня.

Среди всех путешественников для разговоров я выделил лишь Павла Сергеевича Ермолаева с женой Еленой Васильевной и дочерью Александрой, тоненькой и не вполне остепенившейся барышней, не переступившей ещё порог пятнадцатилетия и призванной составить компанию Анне. Как старшему в чине и опытнейшему в жизни Ермолаеву предстояло заправлять вояжем. Герой войны, после ранения в плечо под Малоярославцем, он вышел в отставку и поступил в коллегию иностранных исповеданий, где и дослужился до действительного статского советника, что, конечно, не могло не удивить меня, хотя я и не выказал этого. Мы разговорились о древних народах, и он спросил, видел ли я в столицах или за границей что-то похожее на музей его друга. Я отвечал, что отдельные лишь экземпляры несравненно худшей сохранности осторожно изучали мы в Университете, да в кладовых Эрмитажа видел я нечто сравнимое. Количественно же коллекция князя первенствует надо всеми существующими в своей сфере. Разве что в части рукописей и монет прекрасное собрание Баузе, по оплошности не выкупленное Обществом Древностей вовремя за каких-то десять тысяч рублей, могло превосходить сию сокровищницу, но гибельный пожар двенадцатого года лишил нас возможности наслаждаться Степенной книгой или Новгородским «Прологом». В ответ он трунил над музеями Парижа, Лондона и Петербурга, называя их разнородные паноптикумы скопищами старого барахла и мнимых чудес, из которых самое дурновкусное отбирается для приведения толп глупых зевак в восторженный трепет. Но постепенно разговор наш приобрёл причудливый оттенок от того, что неожиданно обнаружил он весьма пространные знания в некоторых исторических областях. Под его рассуждения о скифах пытался я напряжённо вспомнить, где мог встречать те же мысли раньше, но не преуспел в том. Приписав эти изыскания одному лишь любительству всех образованных туземцев исследовать прошлое родной земли, я поспешил прерваться и всё же искать встречи с той, мысли о которой не могло отвлечь ничто вокруг.

Меж тем зал полнился людьми и закусками. Я и не предполагал, что в доме может разместиться такое множество гостей: их насчитал я до шестидесяти, и это только вновь прибывших, без тех, кто уже и так жил у Прозоровских. Для ночлега отпирали все комнаты, и целый день перед тем прислуга набивала и разносила перины. Большинство гостей съехалось из Одессы только в день торжества. А назавтра буйной кавалькадой все они отбудут обратно, чтобы окончательно расстаться с путешественниками у берегов Чёрного моря. Надо ли говорить, что каждое лицо на празднике открывало во мне фонтаны чувств, смешанных по большей части из раздражения, ревности и подозрительности. Я ожидал, пока княжна Анна обратит на меня своё внимание, она же, занимая гостей, никак не стремилась обернуться в мою сторону. Чтобы чаяние моё не могли счесть навязчивым, я делал вид, что любуюсь живописными полотнами, сам же косил в многочисленные зеркала в надежде не упустить мгновение, когда княжна изволит почтить своим вниманием часть помещения, где слонялся я. Некоторое время я даже раздумывал, не слишком ли несчастный вид произвожу своим унылым одиночеством, и не стоит ли завязать с кем-либо ни к чему не обязывавший разговор. С превеликим удовольствием сейчас я променял бы пышность торжества на обстановку подвального музея, но лишь возможность обмолвиться последними словами с моей принцессой удерживала меня в кругу равнодушных отражений.

Размышлял я и об отце её. Чем мог быть последний его намёк на обладание запрещённым переводом как не попыткой испытать меня в моей принадлежности к его недругам? Он наблюдал за мной внимательно и, возможно, ждёт теперь, что я доложу о его вольнодумстве по инстанции?..

Совершенно неожиданно, когда я повернулся, чтобы следовать вдоль другой стены, взгляд мой упал на отражение пары персон. Словно материализовавшийся из моих о нём раздумий, князь Прозоровский, следуя недвусмысленному указанию некоего лица, взирал на меня с угрюмым выражением, а сопровождавший его человек, вытянувшись подобострастной дугой к его уху, что-то поспешно нашёптывал, время от времени сопровождая свои слова движением рук. Ни один не видел, что я приметил их, но, резко обернувшись, я нашёл лишь поспешно опускавшиеся глаза князя и поворот другого, лицо которого казалось мне мимолётно знакомым. Сомнений я не испытывал: никого из гостей в тот момент поблизости не находилось, так что сокровенные сплетни могли касаться меня одного. С особенным удивлением узнал я в доносчике содержателя постоялого двора, где познакомился с Бларамбергом, и единственное, чего никак не мог взять в толк, так это то, какого рода суждениями обо мне могут обмениваться эти двое, если я сам за собою никаких секретов не знаю. Я не поленился и позднее как бы невзначай поинтересовался у Ермолаева ролью содержателя, который, как видно, слыл местной знаменитостью, раскланивался почти как равный и выступал здесь как распорядитель на кухне, из-за чего все ожидали отменного угощения. Ермолаев сравнил его значение с дирижёром бала. Сам же он лишь криво улыбнулся при встрече со мной, а на попытку заговорить с ним сослался на неотложные дела и, испросив прощения, удалился надолго, а князь же и вовсе до поры как в воду канул. Увидел я его снова уже во главе стола, за которым мне отвели место вдали от высоких персон.

Всё дышало радостью, но веселье и гвалт, заполнявшие в тот чудесный летний вечер огромный дом и пышный сад, не пришлись по сердцу мне, ибо оно жаждало взглядов лишь одного существа, которое, по принадлежности к заглавным действующим лицам, не могло уделить мне более минуты мимолётного внимания.

Перемены множества великолепных кушаний, прекрасно убранных и не менее замечательных на вкус, не оставили в памяти моей ни малейшего следа. Всё моё внимание поглощала та часть стола, где первенствовала княжна, развлекая и увлекая окружающих своими манерами и учтивостью. Было ли так в самом деле, или только казалось моему воображению, но она очаровала всех от мала до велика.

Объявили бал, к которому здешнее общество, очевидно, относилось весьма терпимо. Дирижёр танцев, знаменитый Осиповский, возглавил с княжной Анной первый тур вальса. Танцевать мне совсем не хотелось, я лишь ждал мазурки, на которую ещё в самом начале вечера успел пригласить мою возлюбленную. То, как благосклонно приняла она приглашение, взращивало во мне тонкий стебелёк надежды. Но настроение от обволакивавших меня настоящих или мнимых интриг совершенно испортилось, в каждом мужчине я зрел презренного соперника, в каждом взгляде – насмешливый вызов. И всё же, любуясь красотой Анны в танце, лёгкими и точными движениями её ножек, тонкой шеей, державшей откинутую головку, я только и искал, когда она, оценивая росчерком открытого взгляда свой успех, пошлёт мне искру своих светящихся глаз. Но когда следующие несколько туров она отдала Артамонову, я перестал смотреть на преходящее торжество, сквозившее во всём неуклюжем облике художника. Разум мой перебирал: «Несчастный, он не ведает ещё, что участь его в отношении дочери решена отцом», сердце же переполняло желчное отчаяние. И где-то по границам сознания теснились исторгнутые мысли: а что, если она влюбится в него и они тайно обвенчаются; может ли отец так влиять на чувства и выбор любимой дочери, чтобы она, решившись, не преодолела его? Что, если вся затея художника имеет целью не наследство, а только её одну? А я перепутал местами его цели и средства. Вдруг Артамонов использует своих хозяев и моих недругов не ради материальных, а для матримониальных целей? Тогда положение моё незавидно. Соль крови от прикушенной губы отрезвила меня, но боли я не чувствовал.

Княжна, несколько озабоченная и сильно взволнованная, покинула залу на время, и пропустила несколько танцев. Я вышел в ночной сад, надеясь поговорить с ней наедине, когда она будет возвращаться, и несколько углубился в прохладную тишь аллеи. Найдя укрытую в тени скамью с бронзовыми боками в виде львов, я присел, обозревая издали хорошо освещённые подходы к дому. Но кроме лакеев, сновавших с подносами шампанского и лимонада, никого не замечал со своей позиции. Музыка стихла в который уж раз, и тогда до меня донеслись приглушенные обрывки уединённого разговора откуда-то издали.

– Говорил я тебе, Александр, повременить с отъездом, а ты меня не слушался. Что с того, что задержались бы неделю! Негоже в пост потехи с фейерверками устраивать. Ты знаешь, что злые языки молчать не станут. В другой раз, конечно, никому и дела до того нет, а в нашем положении любой мелкий камешек увлекает лавину.

– Ты о душе моей беспокоишься, Евграф? – В голосе князя слышались нотки иронии и раздражения. – Или о чём другом?

– Я, друг мой, о том, что в лаборатории намечается, – Евграф Карлович говорил спокойно, передавая тревогу словами, а не тоном. – Всё одно к одному, как видишь. Дело это, как ты понимаешь, тёмное, и не от сего мира. Так что…

– А я так вижу, что не ошибся, – вздохнул Прозоровский. – Что до плясок, то я, как ты знаешь, к балам равнодушен. И дать нельзя – и не дать нельзя. Большой беды в том не вижу. А что до отъезда – прав я. Сгущается здесь нечто недоброе. И всё, как ты подметил, словно в одну воронку собирается. Тут как с дамбой: непонятно, когда и где прорыва ждать. Ясно, что скоро, ясно, что не избежать. Так подвергать опасностям семью я не желаю. Пусть едут скорее. А ты ступай отдыхать, можешь в греческом павильоне расположиться, там тебе оркестр не помеха.

Грянувшая вновь музыка помешала не только ему, но и мне – подслушивать дальше столь заинтриговавший меня разговор. Когда я вернулся в залу, то испугался скрежета собственных зубов: Анну кружил в своих объятиях негодяй Голуа. В роскошном бархатном фраке цвета хорошего бургонского он, источая яд застывшей на лице ухмылки, что-то нашёптывал ей, и она, вспыхнув, в недоумении отвечала, как сомнамбула глядя снизу вверх одними глазами в его ледяные зрачки. Мне казалось, она едва сдерживает слёзы, и я уже в гневе готов был вмешаться и испортить общее празднество, но тут музыка остановилась. Объявили мазурку.

Мне казалось, что и на сей раз княжна покинет бал хотя бы на время, чтобы привести в порядок расстроенные чувства, но от самых дверей она обернулась и решительно двинулась навстречу мне. Уж я не радовался этому свиданию, на которое она, казалось, шла лишь по воле долга, и даже предложил ей танцевать позже.

– Отчего же, Алексей Петрович, – чуть всхлипнув, сказала она. – Давайте веселиться!

Подходящий для любовных объяснений, танец этот вовсе не годился для иных речей. Тем не менее, именно такого сорта диалог произошёл между нами.

– Анна Александровна, – начал я, готовый произнести признание несмотря ни на что, но она прервала меня решительно:

– Сначала прошу вас выслушать меня. Вам угрожает опасность. Не знаю, какого рода, но она несомненна.

– Я знаю это. Ради вас я готов…

– Речь не обо мне, и даже не о дуэли, которую… я хочу чтобы вы знали… я не считаю ни героической, ни недостойной… не я являюсь причиной ваших бед, или, вернее, я являюсь лишь ширмой для истиной причины. Посему с моим… нашим отъездом опасность для вас только возрастёт. Я не хочу и не имею права посягать на ваши тайны, но убеждена, что вы не желаете зла нашей семье, и хотела бы, чтобы вы благополучно добрались до Святой Земли. Бог да в помощь вам.

Слёзы выступили у меня из глаз от такого её искреннего самоотрешения. Я едва не упал на колени, в попытке умолять её без остатка располагать всей моей жизнью. Лишь сознание того, как нелепо будет выглядеть моё искреннее чувство в глазах пустого света и из боязни скомпрометировать её, я оставил свой порыв.

– Если вы обещаете посетить ту землю тоже, клянусь вам остаться целым и невредимым! – браво воскликнул я, подавляя дрожание в горле громкостью речей.

Но она словно бы не слышала меня.

– Господин Голуа оказался необыкновенно любезен, намекнув о неприятностях для нашего семейства, как-то связанных с вами.

– Он так и сказал? – Глаза мои против воли искали в толпе этого человека.

– Не вполне так. Его намёк возможно истолковать двояко. Ему важно открыть, кто вы на самом деле. Тогда опасности нам не страшны, он отвратит их. Но я не стану вас пытать.

– Я тот, кто есть, и более никто! – порывисто воскликнул я, и в некотором затишье музыки, слова мои разнеслись шире, нежели того я хотел. – Я тот, для кого ваша жизнь и жизни ваших близких значат слишком много, я тот, кто не пощадит себя за вас. Просто верьте мне! А Голуа… я убью его, если он посмеет ещё только приблизиться к вам!

– И ничего тем не добьётесь. Он не один, и, возможно, даже не главнейший из всех. Впрочем, постараюсь не допускать его до себя, я не желаю кровопролития накануне отъезда. – Прекрасными бабочками порхнули её длинные ресницы, открыв на мгновенье многозначительный взгляд, и я словно жадно прильнул к благотворному источнику жизни. – Как и после. Знайте, я верю вам, сама не знаю, почему.

– Но отчего же отец ваш не примет мер?

– Он не доверяет полиции, зато слишком доверчив ко всяким проходимцам. Я не в силах убедить его. Он не поверяет близким свои дела, но оттого жизнь наша не делается покойнее.

Последние слова нам пришлось договаривать уже когда я отводил её к собранию дам, благосклонно принявших моё появление. Я приписал это моему нечаянному ореолу инкогнито, которое всегда так разжигает женское воображение. Моё же воображение ещё долго распалял умилительный взор княжны, сопровождавший чуть затянувшийся реверанс.

Что ж, подумал я, если Голуа ждёт открыть меня и после убить, то это ему не удастся, ибо открыться мне пред ним более, чем я уже представлен, невозможно. Раз так, опасности для меня нет. Но что, если это не так? Следить за Этьеном не представляло труда, но что до прочих его подручных, тут всё обстояло труднее. Приходилось сторониться всех. Но в мазурке это было невозможно, и, разумеется, наш разговор с княжной тоже могли подслушать, а сию минуту уже обсуждать в кулуарах.

Княжна Анна некоторое время ещё присутствовала на бале, но, отказав нескольким претендентам и сославшись на усталость и необходимость приготовляться к отъезду, вскоре покинула праздник, закончившийся роскошным, но печальным фейерверком далеко за полночь.

Интрига, доселе касавшаяся лишь моего долга по службе, распростёрлась отныне и над моей любовью. Встретиться с противником в открытом честном бою или в поединке не страшило меня, воспитание и обучение учили не уклоняться от опасностей, но тут складывалось иначе. Я не знал, за что стою, единственным знаменем моим видел я княжну, но противостоявшие мне только ли посягательства на неё имели в своих мыслях? Это сильно затрудняло мою способность к сопротивлению, пересуды за спиной одних сменялись дерзкими нападениями других; более же всего приводили меня в исступление тайные попытки расправы, ответить на которые столь же подло я не мог. Я думал, с каким счастьем покину скоро эти прекрасные места, осквернённые людской завистью и, увы, находил мысленное отдохновение лишь вдали от родных берегов.

Несмотря на тревожные сии мысли, заснул я почти мгновенно, и спал крепко, вверив себя не засовам, а лишь заступничеству святых угодников.

Шарабаны, брички и кареты парадной кавалькадой выстроились у главного крыльца, обещая весёлое зрелище всем встречным экипажам. Одни ехали в Одессу, другие дальше, за моря. Прощания затягивались. Случайный гость, я стоял поодаль у колонны и не чувствовал себя вправе мешаться среди объятий родных и друзей, их радостные и грустные восклицания не касались меня, поглощённого без остатка порывистыми движениями княжны Анны. Возбуждённая началом своего первого большого путешествия, она задержалась только в объятиях отца, дававшего ей какие-то последние наставления.

Лишь однажды одарила она меня своим вниманием. Тут же, впрочем, опустив глаза, она остановилась и после некоторого замешательства, кажется, заставила себя вновь поднять их. Её ли слёзы или мои влажные глаза причиной, но на секунду почудилось мне, как в особенном блеске слились лучи наших взглядов, полных смятения чувств, и потом Анна, опершись на руку Владимира Артамонова, села в карету и тщетно уже высматривал я её шляпку в окне до самого отправления.

Но княгиня Наталья Александровна кивнула, чтобы я подошёл, и нашла для меня несколько одобряющих слов и лучезарную улыбку.

Почувствовал я себя на седьмом небе, когда она сообщила, что так давно мечтала увидеть собственными глазами Константинополь, что уж если не в Сирию, то эту первую по своей красоте столицу она непременно хочет посетить в этом вояже. Но, – и я вынужден был сорваться на две или три сферы ниже, – на пути в Грецию они не намерены останавливаться на Босфоре. Задержав почтительный поклон головы более того, что требовало приличие, несколько упавшим голосом я ответил, что с воды, по общему признанию, Царьград являет собой особенное великолепие.

Княжна уехала, странный дом Прозоровских, освободившись от большей части женского присутствия, посуровел и теперь нависал надо мной всей грудой неразрешённых загадок. Не питая иллюзий в отношении своей персоны со стороны некоторых обитателей, я вёл себя подчёркнуто предупредительно и осторожно, Прохор помогал мне простыми, но деятельными советами, а я торопил князя, ссылаясь на императорское послание. Вообще, этот необыкновенный кучер всё более привлекал моё внимание, напоминая добровольного охранника. Я уже с трудом верил, что он заботится лишь о будущем жаловании, и пристально наблюдал, не относится ли он сам к категории искателей древних ценностей, но его презрение к антикам и негодование по поводу ископаемых костей невозможно было подделать с такой искренностью, и я успокоился. А он, кажется, не вполне – и нет-нет в своих прогулках по дому и окрестностях я, обернувшись, замечал мелькавший вдали его силуэт. После истории с дуэлью один-единственный весьма необязательный союзник придавал мне уверенности в стане недоброжелателей.

В один из вечеров, после ужина, я принял приглашение князя в его слишком хорошо знакомый мне кабинет. Прозоровский казался озабоченным, но глаза его горели восторженным огнём. Зная, что не имеет смысла спрашивать о причинах столь счастливого возбуждения, я повёл разговор по-своему:

– Никак не возьму в толк, чем может помочь наше Общество, – сказал я. – Оно известно тем, что публикует письменные источники, в основном, исторического свойства. У вас же налицо изыскания по большей части археологические. Тут вам скорее помогли бы местные учёные, которых вы отвергаете.

– Что есть! – как обычно внезапно расхохотался он. – Нет у меня лишь одного – времени, Алексей Петрович, времени, пока вы создадите Археологическое Общество. Так что давайте взаимно довольствоваться тем, чем владеем: я сырым материалом, вы там – мастерством его обрабатывать. А если всерьёз, то, во-первых, археология тесно связана с эпиграфическим наследием и поверяется им за неимением иных методов… А во-вторых, – он встал и отправился к бюро, – я рассчитывал на подтверждение письменными источниками моей гипотезы.

Он вернулся к столу с тетрадью, которую я тайно вернул ему и со шлепком бросил её на стол. Некоторое время он молча смотрел на меня, но я ничем не выдал своего волнения. Скажу более, меня разбирал смех от того напряжения, с которым он силился проникнуть в мои мысли.

– Какой же? – спросил я, устав ждать.

– Вам не попадалась на глаза такая книжица?

– Что это? – как мог я уклонился от прямой лжи.

– Я потерял свою записную книжку… нечто вроде рабочего дневника, или некто похитил его у меня. Точнее, выкрал у одного доверенного лица, коему я поручил его сохранность. Ничего такого, что я не мог бы восстановить, там не содержится, но попади он во враждебные руки, меня могут обвинить Бог знает в чём.

– Рад, что вам удалось его вернуть, – равнодушно сказал я. И злорадно подумал, что ему следовало бы лучше проверить своего доверенного Евграфа Карловича.

– Не удалось. Это не он.

Только теперь я заметил, что она, хотя и похожа, всё-таки отличается новизной прелестного кожаного переплёта. Сказать ему, что я лично положил его дневник туда, где сейчас лежит похожая на него книга, я не мог. Тот, кто распоряжался его домом, изъял его возможно только для того, чтобы дать понять князю или мне, насколько велика его сила. Я с грустью взирал на него. Ещё недавно казавшийся мне всевластным помещиком, сейчас он выглядел лишь фантомом при своём замке, где и собственный его мажордом вёл противную ему тайную игру. Как же славно, что Анна уехала в Одессу. Как отец, князь поступил решительно и верно, но как хозяин своего мира, он отступал ради призрачной цели. Прочь отсюда! Мне нечего делать в этом месте, тем паче что ангел его уже упорхнул отсюда на волю.

– Итак, какую же гипотезу вы хотели мне объяснить? – спросил я больше для того, чтобы нарушить молчание раздумий.

– А вы не станете обвинять меня в том, что я насильно подвигаю вас к моим мыслям?

– Стану, князь, и немедленно.

– Тогда пеняйте на себя. Вывод мой прост. Та самая последняя битва, о которой ходит упрямая легенда, случилась – здесь. Сначала дядя мой, Степан Ерофеевич, а после и я – нашли само это место. Болота эти, как уже прояснилось, по происхождению рукотворны. Кладбище, где множество поколений хоронили предков, нет смысла затапливать, а после содержать вечно сокрытым. Место убийства или казни не делали бы столь обширным, напротив, вырыли бы яму побольше – и свалили останки кучей. Остаётся одно: битва. Сражение неистовой силы и непревзойдённой жестокости, бой до полного истребления. И уж после победителям не хватило смелости даже прикоснуться к разбросанным по всей площади поля поверженным врагам – так они боялись их даже мёртвых, что решились только на то, чтобы затопить их и проклясть.

– Итак, это выводите вы из величины болот, – нахмурился я, – остальное смею полагать, лишь ваш поэтический домысел. Я понимаю, что не одни сии рассуждения являются основой вашей… идеи, вы нашли существенно большее, посему не могу оспаривать вас.

– Эту теорию построил я ещё до главных находок, – возразил Прозоровский. – Конечно, желательны ещё раскопки в других частях болота. И знаете, что скажу я вам: я не горюю о прорыве дамбы. Так или иначе, её пришлось бы разрушить. Всё достойное быть извлечённым из-под земли, мы выкопали, и я намерен тщательно зарисовать надписи с камней. Я приказал сделать для вас копию уже проделанной работы, чтобы вы могли на досуге заняться ими, не дожидаясь, пока Владимир завершит оставшуюся часть труда.

Он подвинул ко мне свою книгу, которую я перелистал с нескрываемым равнодушием. Кремовая бумага несла на себе узор таинственных рун. Пообещав ему лично справиться с задачей или отправить её в Университет, я немедленно откланялся.