После Успения случилось изрядно поредевшему каравану нашему неспешно путешествовать из Иерусалима в Назарет, имея конечной целью Тивериаду. В предпоследние сутки пути встав затемно, по утренней прохладе мы миновали Наблус с колодцем Иакова, поодаль от которого провели в безмятежном отдыхе жаркие часы, а к вечеру оставили позади сады и огороды Самарии, где целый сонм обезглавленных колонн Ирода, нарастающих по обе стороны заросшей репейником тропы, колеблясь в струях жаркого марева, представлял во всеобщем запустении вид поразительный. На закате усталый отряд, спустившись в плодородную долину и спешившись с лошаков и ослов, расположился под обширными навесами фиговых и гранатовых дерев, а перед глазами нашими рисовалось селение, некогда опасное по грабительству его жителей.

Все предвкушало злачные края моря галилейского, и провожатые с растущих при дороге смоковниц осторожно ножичком срезывали ягоды и нас от усердия потчевали ими, а попутно описывали густые рощи, огромные раскидистые деревья, яркость зелени на лугах и кристальную прозрачность в быстро текущих ручьях – разнообразие в отливах света и множество таинственных уединений для отдыха усталым путникам.

Отужинав лепёшками и финиками, мы со Стефаном отошли в сторону, и, найдя место над невысоким обрывом, возобновили разговор, прерванный не столько тряской в седле, сколько осознанием того, насколько курьёзно выглядит серьёзная беседа двух мужчин, свесивших ноги по бокам от этих комичных животных. Вообще едущие верхом на ослах в длинной турецкой одежде представляют странное зрелище; они достают ногами почти до земли, так что их ноги кажутся принадлежащими животному, особенно когда седок мощен и дюж. Едва только село Солнце, как на смену ему далеко за спиной поднялся шар оранжевой Луны, отправив в раскинувшуюся перед нами каменистую низину две долговязые тени. Я поднял руку, и длинное худое подобие её в отдалении коснулось развалин некоего строения, могшего, как и любая руина здесь, служить домом какому-нибудь славному библейскому праотцу. Бесконечная тишина окрест располагала к размеренному течению мыслей, и мы, экипированные лишь трубками и кожаным бурдюком с вином, предались разглагольствованиям, коим никогда не нашли бы повода в иной обстановке.

– Знаете вы, Алексей, где мы остановились? – спросил Стефан значительно.

– Убеждён, где-то поблизости Легион, место римской стоянки. Хотя мне ближе евангельская история о легионе бесов, которых Спаситель вселил в стадо свиней, бросившееся с обрыва в озеро.

Показав рукой на сухую долину, коей другой край осенял одетый в крепостные развалины холм, Стефан произнес:

– Это Мегиддо. Место последнего сражения добра и зла.

Он замолчал, словно ожидая продолжения от меня, но мне не хотелось ступать по пути развития сей мысли, ибо с него легко соскользнуть на воспоминания, с которыми желал я расстаться. Тем паче что слышал я и иное: долина сия уже служила полем брани между силами Архистратига Михаила и воинством падшего ангела. Мои научные воззрения давно вели бои с легендами и пророчествами, хотя воспитание, основанное на Писании, вполне безболезненно допускало последние. Всё это я как мог сдержаннее изложил Стефану, прибавив, что не готов судить по поводу последних битв конца времён, но, что до нашего века, некоторые полагают это внутреннее сражение главным проклятием его. Уж что поделать, но слишком неловко согласуются новые знания с ветхими заветами. Образованные люди отвергают устарелое мирописание, признавая, конечно, за ними нравственную ценность.

– О, и это последнее тоже лишь вопрос времени, – рассудил Стефан. – Знаете историю кольца Соломонова? Ему подарили кольцо, дарящее грусть в минуты радости и радость во время печали. На нём имелась надпись «Это пройдёт». Однажды ему опротивело кольцо, и он снял его, чтобы выкинуть, но заметил на внутренней кайме: «И это тоже пройдёт».

– Мы, люди учёного сословия, – продолжал я, вежливо кивнув на его замечание, – верим в то, что подвластно поверке опытом и одновременно, как великий Ньютон, ищем следы Апокалипсиса. Князь Прозоровский, уверовав в легенду о последней битве на просторах Причерноморья, взял заступ и раскопал нечто, чему самовольно присвоил значение ангелов. Рано или поздно какой-нибудь упорный англичанин раскопает вот эту самую долину и найдёт останки тех, кого отождествит с бесами. Всё зависит от того, кто и что ищет. Если некто поставил себе целью отыскать Ноев ковчег, доказательства найдутся. Точно так же для другого деятеля не мудрено рассчитать с большой точностью широту и долготу грядущего пришествия Антихриста.

– Вы иронизируете, – мягко возразил Стефан, – но для мистического сознания понятие времени несущественно.

– Да, – подхватил я, недовольствуя на себя, ибо он сумел разбудить во мне то, что желал я схоронить, – рано или поздно наука докажет цикличность времени или его отсутствие во вселенной высшего порядка, что, между прочим, отражено и в Писании. Так окажется, что грядущее предопределено, потому что оно уже существует. Или то, что сведения обо всех произошедших или будущих событиях обитают в мирах, где время играет второстепенную роль. Надеюсь, вы понимаете, что я иронизирую лишь в попытке примирить оба свои взгляда на бытие.

– Я не заглядываю так глубоко, – не без лукавства ответил он. – Последняя битва некоей эпохи может стать предначальной для эпохи новой. Не допускаете вы мысли, что как в животном мире целые классы меняли в веках друг друга, так и в мире разумных существ существовало несколько рас, и мы лишь топчем кости ушедших?

– И в устах иного поклонника в этих краях счёл бы я подобные суждения кощунственными, – преувеличенно заметил я, смеясь. – В ваших же, без пяти минут инок Стефан, и подавно.

– Отчего же я не волен в изложении мыслей? – засмеялся он.

– Оттого, что нет сего в творениях святых отцов.

Он вмиг сделался серьёзным.

– В Предании нет многого, но это не мешает нам рассуждать на разные темы. А на книгу Бытия я не посягаю. Но делаю выводы. Исполины – как в животном мире, так и в мире разумных тварей – погибли во время потопа.

– Почему вы заговорили об исполинах? – невольно насторожился я.

– Тема эта чрезвычайно занимает меня. Не проходит года, чтобы какой-нибудь естествоиспытатель не доложил о находке очередной порции гигантов. И тут как раз подоспел ваш рассказ об открытии князя Прозоровского!

– М-да, – сказал я. – Говоря научно, корм для них не поместился в ковчеге. А удить рыбу наподобие гаремных затворниц в Константинополе они не могли бы по отсутствию в нём окон.

Он предпочёл не заметить едкие мои слова.

– Вообще, клир принято считать отсталым и тёмным, – предпочёл он не возвращаться к начатому, чем сделал мне большое одолжение, ибо я с неохотой, но уже готовился обрушить на него весь дар своих убеждений. – А ведь это самый образованный слой общества. Отчего же мы должны сторониться науки, если та не подыгрывает себе краплёными картами? А чем богат нынешний свет или помещики? Ну, в лучшем случае, латынью. Как верх – геометрией. Я разочаровался в чистой науке. Меня пугает разум в качестве quinta essentia.

– Как вы могли успеть разочароваться в том, чего, по мнению коллеги Прозоровского, ещё нет?

– В главном, увы, уже есть. Наука исследует материальность, а претендует на выводы о духовном. Не давая ответов на главные вопросы бытия, она подменяет сами эти вопросы.

– Какие же это вопросы?

– Нам придётся продолжить ночной разговор. Готовы ли вы?

– Я не собираюсь спать, я прекрасно выспался днём, и завтрашней сиестой тоже намереваюсь не пренебрегать. Кроме того, я желаю наблюдать затмение Луны, и, надеюсь, вы не оставите меня в глухой ночи.

– Охотно. Что ж, тем паче вы должны знать, кто основал первую в России астрономическую обсерваторию?

– Владыко Афанасий Любимов. В Холмогорах, – ответил я быстро.

– Лишь на несколько лет позже парижской, – добавил он чуть сердито.

– Духовенство – некогда самый образованный слой, – вздохнул я. – Наука монахам благодарна. Но сейчас уж не так. Уже давно не так.

– Принято думать, что не так. А всё же так. Митрополит Евгений как вам? Он ведь, если не ошибаюсь, состоит в вашем Обществе Древностей?

Я недовольно кивал на его пространное перечисление академий, членом которых состоял этот любимый учёным сословием архиерей. Мне не нравились примеры такого сорта, весьма малые и недостаточно показательные среди общего числа.

– А митрополит Серафим и Филарет Киевский как – вам? – сварливо сощурился я. – Задушили Библейское общество. Кому стал поперёк дороги перевод Библии с церковнославянского на русский? Сколько простых людей, не знающих древнего языка, начинали образовываться с появлением этого перевода. А после – что? Запретили и приказали жечь. Да ещё с таким усердием уничтожали – в огне палили священные книги, как инквизиторы, словно перевод есть тяжкая ересь.

Стефан от этих слов вздрогнул и надолго замолчал. Я осознал, что поспешным замечанием сим невольно задел его чувства, и теперь укорял себя за извечную свою склонность непременно спорить. Некоторое время мы молча думали каждый о своём, я откупорил флягу с вином и, сделав несколько глотков, предложил подкрепить силы и собеседнику.

– Так что же – главный вопрос? Убедившись на корабле, что я не имею оной, вы решили одарить меня целью? Благодарю покорно, – язвительно заметил я и сделал движение подняться, полагая, что разговор наш кончен едва ли не ссорой. – Исполинами я не интересуюсь.

– Я не собирался вовсе, – он приложил руку к груди и тем удержал меня, – и имел виды не на вас, а на науку как целое. А главное, если хотите знать – связать воедино мысль и материю. Не больше и не меньше. Только не думайте, что зову я ваше сословие соперничать с Платоном, Декартом или Спинозой. Но вдумайтесь: слова, порождённые одной эфемерностью мысли, вдруг подвигают людей на действия – и вот уже воздвигнуты пирамиды. Рождение идеи, лишённой всякой материальности, порождает вполне материальные проявления – не странно ли это? Не ощущаете ли вы причудливости происходящего?

– Отнюдь. Это кажется мне естественным и тоже не является предметом моего интереса.

– Естественным? То-то и оно, что объяснять очевидное – труднее всего. Что же рождает предмет вашего интереса? Откуда проистекает воля интересоваться тем или иным?

– Вы провоцируете меня, Стефан, надеясь, вероятно, что я, следуя моде, стану рассуждать об электричестве или магнетизме, или углублюсь в философию, описывающую последовательность и результаты мышления, в противовес его глубинным причинам. И я знаю, чем противостоите вы сами. Дух, скажете вы, душа, находящиеся в нематериальной сфере идей, движут нашими стремлениями. Это не ново, и я не оспариваю сего утверждения. Вы, возможно, думаете, что я, как многие натурфилософы, стану вовсе отрицать идею и дух, отрезая их от предмета научного исследования? Но нет. Я признаю их существование для скрупулёзного и честного испытателя. Но я уверен в том, что и объяснение найдётся. Вы слишком требовательны ко мне, я занимаюсь не естественной историей, а всего лишь историей человеческой – из царства изящных предметов. Пределы моего тщеславия в науке мне известны, я вовсе не рассчитываю на лавры, мне не предназначенные, готовый довольствоваться одной лишь сухой европейской славой.

– Благодарю за помощь, – поклонился он картинно. – Я не сомневался в вашей проницательности и научной честности, но имел сказать и нечто более. Если постичь начало идеи нам не дано, то задайтесь вопросом, где та потайная шестерня, которая зачинает физическое движение вещественной субстанции из мира чистого помысла, тот механизм, который соединяет идею и предмет?

В нашем лагере, саженях в ста от нас, огни постепенно гасли. Вскоре вся округа погрузилась в ночную печаль.

– Позвольте, я угадаю, – усмехнулся я. – Этот механизм – человек?

– У меня нет ответа, – не принял он моей иронии. – Ваш – носит слишком общий характер. Человек как целое находится на той самой грани, но что в самом человеке связывает мысль с началом действия, приводящего в движение зрачки или сокращающего мускулы? И находится ли это нечто в самом человеке или вне его? Не кажется ли порой, что и самая мысль вполне вещественна и обязана иметь вес, форму, объем? Возможно, неизмеримо малый, но позволяющий вступать во взаимосвязь с веществом… О, это величайший вопрос. Я не надеюсь решить его с вами прямо под звёздами Мегиддо. В изящной и прямой формулировке Карамзина Лафатеру он звучал так: «Каким образом душа наша соединена с телом, тогда как они из совершенно различных стихий?» – Стефан вдохнул, чтобы продолжить, остановил на мне внимательный взгляд, но когда не сразу возобновил свою речь, мне показалось, что подменил желаемое совсем иным: – Заметьте себе, что Карамзин не ставит вопроса о сущности и различиях души и тела, он также не подвергает сомнению существование души. То есть умышленно пропускает частное, формулируя главное. Попробуем упростить задачу последовательными рассуждениями. Вы слышали о работах Томаса Юнга?

– Он исповедует понятие энергии, но не в том смысле, в котором применял его Аристотель, а заменяя им рассуждение о живой силе, – нехотя подтвердил я. – Сейчас спорят о том, является ли энергия некоей субстанцией или это лишь умозрительная идея, способная облегчить математический расчёт, величина, не существующая в физическом мире, а лишь помогающая описанию его, наподобие версты. Увы, по прошествии и тысячи лет нам нечего противопоставить умозрениям греческого любомудра, чтобы ответить господину Карамзину.

Он кивнул, давая понять, что уловил мои рассуждения.

– Имеем ли право считать, что Земля, притягиваемая Солнцем, получает от него какие-то приказы о замыкании орбиты, после чего послушно исполняет предначертанное? Посланию должен внимать восприемник. Значит, никакая мысль не существует в отсутствии принимающей стороны.

– Послание Солнца – мёртвые сведения, именуемые физическими законами. Как несвободно в своём выборе послания светило, так и восприемница-планета не в силах переосмыслить его и изменить свою орбиту. Передача сведений происходит механистически. Так работает водяная мельница и растёт стебель полыни.

– Прекрасный пример, подтверждающий как раз мои утверждения! Лучи, суть мёртвые носители физических законов, отражённые, скажем, Луной, и попавшие в глаз астронома несут немало сведений последнему. Уже животное, получив некоторые вроде бы мёртвые сведения физической природы, имеет разум для выбора: вылезти ли ему сушить шерсть или спрятаться в нору от холода. Итак, сами сведения мертвы, но восприемником облекаются жизненным смыслом.

– Чтобы мысль признать существующей, необходим ли разум, принимающий её? Не желаете ли вы сказать, что люди нужны Богу для его собственных мыслей, то есть для существования, если следовать логике «мыслю, следовательно, существую»? – рассмеялся я.

– Здесь сокрыта тайна, – вполне серьёзно отозвался он голосом человека, знающего больше, чем он хочет поведать. – Человек равно вмещает в себе источник помысла и его приёмник, который рассматривает помысел. Или мы лишь извлекаем помыслы из мироздания? Все акты Бога, даже выраженные природными явлениями – суть посылы, но мы не всегда понимаем их. В какой же миг мёртвое оживает? Или весь физический универсум бурлит какой-то неясной нам жизнью, а мы по скудости чувств и слабости разума воспринимаем лишь незначительную его часть? Представьте, мир, овеществлённый идеей Творца – жив и полон посланий! Вообразите себе эту целость: лучи звёзд, дуновения ветров, сполохи гроз, порывы хищников, стихи поэтов… внушения ангелов!

– Ангелов? – невольно вздрогнул я, взглянув на его резко очерченный профиль. Через мгновения он зарябился тенями и исчез. Луну покрыло большое плотное облако, и нас окутал непроглядный мрак. Я пожалел, что не из чего нам развести костра. С собой мы взяли один лишь факел, но хранили его до возвращения.

– Всего мира, – торжественно донеслось из темноты, и я невольно покрылся гусиной кожей. – Всё это – несёт послание. Мы пытаемся прочитать его порознь, разложив на составные части. Но я убеждён: какой-то долей своей человек обитает в единой вселенной идей, связанной необъяснимо с материальным миром. И человек обладает свободой улавливать и трансформировать идеи. Представьте лодку в море. На неё действуют силы притяжения земли, влияние течений и ветров, невидимый магнетизм – всё то, что величаете вы мёртвыми сведениями, законами природы. Не будь в ней человека с веслом, она могла бы по слепой воле сил разбиться о скалы или низвергнуться в водоворот. Но человек, прямо не нарушая суровых законов мёртвой материи, отвращает крушение, направляя лодку в тихую бухту. Не только каждое наше деяние – всякая мысль оставляет по себе след. Умелому следопыту я уподоблю тех, кто одарён более других извлекать суть из кажущегося хаоса.

– Вы бунтарь, а не инок. Как с такими мыслями, суть посланиями, примете вы постриг?

– Я просто читаю Библию. Помните первые стихи Книги Бытия?

– «В начале было Слово»? Слово – суть логос, замысел, первообразующая идея? Это неоспоримо, но учёные всегда ищут доказательств. У вас, как я понимаю, их нет, есть только вера?

– У меня – нет, – помолчав, отозвался он. – Но, возможно, они есть у вас.

Я, по обыкновению, насторожился. Знал ли он нечто, или случайные совпадения давали волю моей фантазии подозревать его в тайном ведении? С какой стати он столь подробно и загадочно беседует со мной, желает выведать нечто или сообщить?

Какие-то сумбурные звуки отвлекли меня, я принялся озираться. Вдали всхрапнула и заржала лошадь. В том месте, где расположились поклонники, бегали странные огни факелов, ночной воздух доносил какие-то разноязыкие возгласы людей и испуганные крики проснувшихся животных. Надеясь на совершенное спокойствие окрестностей, караван наш не принял никаких мер осторожности, имея в провожатых одного лишь переводчика и не выставляя ночных дозоров. Спотыкаясь о камни на каждый третий шаг, мы со Стефаном спешно отправились туда, полагая в происходящем какое-то недоразумение. Вблизи коптящее пламя выхватывало фрагменты картины нападения разбойников. Десятка два бедуинов, спешившись, сгоняли и вязали сонных поклонников. Более многочисленные, однако уставшие и застигнутые врасплох путники не сумели оказать сопротивления. Кто-то из них, протестуя, и ещё не вполне осознавая спросонья происходящее, пытался показать им фирман дамасского паши, ничтожного, впрочем, даже в своих областях. Араб-драгоман, хватая предводителя шайки за галабею, истошно вопил о покровительстве паши Акки Абдаллы, в чьи пределы мы вступили, тот отмахивался и грозно рычал. Кончилось тем, что один из грабителей, оторвавшись от наших вещей, повалил его и пнул два или три раза. Чуть поодаль кучка бедуинских верблюдов, часть которых уже легла на землю, равнодушно созерцала грабёж. Добраться до пистолетов я не мог, по всем нашим мешкам и саквояжам уже рыскали жадные руки дикарей.

Дикие колена кочующих бедуинов нападают даже на караван Мекки, если не сторгуются прежде с вождём его. Пашалыки эти ещё недавно представляли ужаснейшую картину хаоса, и посреди сего хаоса стоял Иерусалим. Следуя примеру бедуинов, горные шейхи племён арабских, уже не кочующих, но поселенных, своевольно враждовали между собою, приводя в трепет слабых мусселимов Иерусалима, об усилении коих тщетно старалось духовенство латинское; ибо градоначальник, как власть законная и зависящая от верховной власти, менее страшен, нежели буйные шейхи. Два сильных племени арабских, из многих колен состоящие, от времени до времени враждовали между собою, более частными грабежами, нежели битвами: одно – племя Хеврона, поселенное близ могильной пещеры Авраама и Мёртвого моря, а другое – племя Абугоша, на пути к Рамле. Сей родовой враждой делилась на две главные партии вся Иудея; но они менее были опасны христианам, нежели скитающиеся бедуины, приходившие посреди всеобщей тишины из-за Иордана грабить безоружных путешественников.

Окончание последней войны не многое изменило в распространении султанской власти в Леванте, но паша Акки, хотя грубый и кровожадный, находился под влиянием сильного Мегемета-Али Египетского и франков, которых торговля в Сирии и частые сношения с её жителями мало-помалу рассеивали дикий фанатизм поморья. Слабый луч просвещения и устройства проникал во все части пашалыка, сжатого и потому крепкого, подчиняя оружию Абдаллы горных арабов. Караванные пути и паломнические тропы, становясь всё менее опасными, пока не превратились в совершенно спокойные на всём протяжении.

Приближавшийся шорох камней заставил меня озираться, но кромешная тьма за спиной скрывала преступников, даже когда чьи-то грубые руки опутывали меня верёвками и, подгоняя острием кинжала, тащили к стонавшей куче людей. Ужас, негодование и отчаяние смешались в криках и причитаниях несчастных. Меня швырнули на кого-то из горе-путешественников, скатившись, я поранил лицо о выступ острого валуна.

Пытаясь как-то стереть кровь, заливавшую глаза, я на время лишился и того малого, что возможно было разглядеть в безумии мечущихся огней, и единственно по стихшим вмиг возгласам бедуинов догадался, что в наш стан приехал настоящий их главарь. Некоторое время то одного, то другого странника выхватывали из кучи и куда-то волокли, я лишь мог смиренно ожидать своей участи. Вскоре по жалобным причитаниям на трёх языках я догадался, что и наш драгоман находится где-то совсем рядом. Я тихо спросил его, кто эти бедуины и можно ли умиротворить их пожертвованиями или подарками. Из его сумбурного хриплого ответа я понял, что отряд этот объявился откуда-то совсем издалека. Наёмники имеют целью не одно лишь воровство, но и розыск какой-то важной скрывающейся особы. Расспросить его далее я не успел, меня приподняли, и связанными спереди руками я, наконец, ухитрился ухватить край рубашки и кое-как обтереть лицо от изрядно запёкшейся уже крови. Скрывая лица под платками, меня пристально разглядывало сразу несколько пар равнодушных глаз. Я блуждал по ним в поисках хотя бы некоторой надежды на сострадание, стремясь угадать уготованную нам участь.

Свет факела промелькнул по лицу восседавшего на большом мешке человека, и я вздрогнул от пронзительного встречного взгляда знакомых глаз. В них горел живой интерес, сдобренный радостью удачливого охотника. Таинственный NN нагнал нас, возглавив отряд нанятых разбойников, и теперь поклонников по очерёдности подводили пред его очи.

– Если вам нужна моя персона, отпустите этих людей, – холодно потребовал я, неотрывно глядя прямо ему в глаза и удивляясь своей твёрдости. Но присутствие на заглавных ролях человека европейского склада немало придало мне бодрости, поскольку взывать к своему соотечественнику, каким бы безнравственным он ни был, казалось мне куда более обнадёживающим, нежели к представителям чуждых народов, коих сам язык и непривычный уклад представляли большое препятствие.

– Это невозможно, – услышал я его чуть насмешливый голос. – Вы узнали меня. Тем хуже для вас и тем лучше для меня, ибо вы понимаете, что шутить с вами не станут.

– Я узнал в вас тайно преследующего меня человека, не более, – ответил я. – Персону, трусливо скрывавшуюся до сей минуты под личиной иноземца. Я, конечно, ни минуты не сомневался, что вы владеете одним со мной наречием, ибо мне памятен ваш голос. Причину этого вы откроете мне позднее. Сейчас же я повторно прошу освободить невинных паломников, большая часть которых – подданные вашего государя.

– И на основании столь мимолётного знакомства, что даже не знаете моего имени, вы считаете себя вправе ходатайствовать за других? Или вы ждёте здесь защиты от государя? – Он помолчал, но мне показалось, что куфия покрылась складками от его губ, растянувшихся под ней в злорадной ухмылке. – А знаете, что? – молвил он не спеша. – Я подожду. Возможно, остальным придётся ходатайствовать за вас, потому что я намереваюсь вас убить. Вы опасны для меня, и если мои люди отыщут то, что мне нужно, вы попрощаетесь с подлунным миром.

То, как это сказал он, не оставляло сомнений в серьёзности его намерений.

– Чего вам надобно? – спросил я, холодея.

Но он замолчал, презрительно отвернувшись. Время от времени то один то другой разбойник подходил к нему и что-то шёпотом докладывал через драгомана. Я понимал, что они не могут сыскать необходимого предмета или документа. И вправду, ценностей я с собой не возил, с императорской депешей расстался давно.

Но более загадки, что ищут они, терзала меня мысль: кто есть он, мой неведомый и грозный недруг, избравший меня странной жертвой на заклание? С ответом на этот вопрос я надеялся разгадать вторую загадку, и наоборот. С разгадкой обеих я рассчитывал отыскать путь к спасению. Но ни того ни другого не происходило. Я не знал, каковым запасом времени располагаю. Положение моё уже виделось мне безнадёжным, помощи ждать было совершенно неоткуда. Молитвы одна горячее другой проносились в моей голове, сталкиваясь и мешаясь. Уже поднял я глаза к небу, и в ту же секунду в рваном крае облака увидел свою надежду. Я кликнул нашего драгомана, и тот с опаской подобрался ближе ко мне.

– Переведи, но только… verbatim, слово в слово: – потребовал я, указывая на охранявших меня хищных аравлян. – Они совершают большой грех, и Луна сделается багряной, как пылающий пепел.

Господин NN глядел на меня, пытаясь осмыслить эти слова. Он отрывисто крикнул, и двое молодцов обрушили на меня плашмя удары сабель, но уже их шейх приказал драгоману переводить. Я верно рассчитал, кто здесь хозяин. Этим человеком был вовсе не NN, хотя именно он нанял бедуинов. Никогда человек иного племени не может стать у них вождём даже на время, а их отношения с другими регулируются договорами, которые бедуины легко расторгают по своему произволу, возвращая часть не отработанных денег, кои целиком обычно берут вперёд. Любопытство предводителя разбойников взяло верх над протестами моего таинственного врага, пытавшегося безуспешно воспрепятствовать нашему прямому сношению. Он кричал, но по мановению десницы араба подручные его замерли. Он требовал объяснить или повторить, и во взгляде его я видел ещё больше угрозы для себя. Всё же это не остановило меня, ибо облако приближалось к той грани небес, за которой решалась моя судьба, и я молил Бога о даровании ветру постоянства.

– Будет явлено знамение, которое не даст свершиться несправедливому кровопролитию, – молвил я. – Кровавой жертвой станут не поклонники, а сама Луна.

Он воззрился на небо. Теперь уже и господин NN не мог молвить и слова, ибо сам съёжился под суровыми взорами бедуинов. Спустя минуту край облака обагрился, и тихий стон вырвался из уст зрителей. Ещё минута – и, обрушившись на унылую равнину, мрачный тяжёлый свет багрового светила превратил окрестности Мегиддо в кошмар Армагеддона. Всё замерло, крики прекратились, несколько факелов выпало из нетвёрдых рук. Мертвецкая окрестная тишь сделала светопреставление невыносимым. Даже мне, понимавшему суть затмения, сделалось не по себе. Каково же им было зреть кровавый блеск священного полумесяца, тонущего в размытых клубах тьмы. Кто-то первым застонал и рухнул наземь, за ним последовали многие другие. Безуспешно NN, быстро смекнувший происходящее, требовал драгоманов перевести его объяснения. Воспользовавшись всеобщим смятением, поклонники уже пытались освободиться, ибо не все оказались связанными прочно. Поняв, что всевластие его не только утрачено, но и, пожалуй, перевес сил находится теперь на моей стороне, NN уже, кажется, подумывал, как бы не вызвать гнева своих недавних наёмников. Меж тем те не спешили освобождать меня, поглощённые созерцанием чудесного знамения. Впрочем, мы с господином NN могли в равной степени опасаться за своё положение. Я попытался переползти ближе к паломникам, вскоре ко мне подоспел Стефан. Видя, что цели его не достигнуты, а шанс упущен, NN выхватил пистолет и взвёл курок. С пяти шагов его дуло зияло жерлом вулкана. Я, шатаясь, пятился, пока не зацепился за чьи-то ноги и не упал. Но выстрела не последовало. NN подхватил валявшийся факел и стремительно бросился прочь. Вскоре топот его резвого жеребца возвестил пылающей багряным отсветом равнине о победе над одним из всадников апокалипсиса.

Бедуины не думали удерживать нас, ибо они люди чести, почитающие Бога выше служения Мамоне, впрочем, полагаю, и денег своих они не упустили. Сейчас они обратили все помыслы свои на молитву, но я опасался перемены их настроения с окончанием затмения. Всю ночь и всё утро плелись мы, уповая на помощь пророков и святых заступников сих краёв, и лишь укрывшись в обители францисканцев, словно подломленные попадали в изнеможении прямо на голую землю, ощутив себя наконец вне опасности.

– Сведения спасли нам жизнь. Простая идея, знание, память – всё нематериальные сущности спасли наши материальные тела от растерзания. Не правда ли, это хорошее доказательство моей правоты? – улыбаясь, сказал Стефан, когда на другой день, отстояв с латинянами утреню в храме Благовещения, мы подкреплялись рыбой святого Петра.

– Ещё немного, друг мой, и я начну подозревать вас в организации сего… недоразумения, – сварливо пригрозил я едва ли не всерьёз. – Кое-какие сведения указывают на вас. В Константинополе я видел вас с этим субъектом поочерёдно, а в Яффу и вовсе плыли мы все вместе на одном корабле. Уж не сговорились ли вы о чём-то с ним заранее за моей спиной?

Я был чрезвычайно доволен тем, что умерил сим его тщеславие, введя надолго в замешательство так, что он, растерянно улыбаясь, не знал, что мне ответить.

Его странные беседы, неожиданно менявшие течение, казалось, не имели взаимной связи, но что-то подсказывало мне, что в них есть особенная логика. Я не стал, конечно, донимать его расспросами, и постарался забыть разговоры, в которых сам не мог выглядеть достойно. Но я остался в убеждении, что он лишь использовал сей случай для того, чтобы уйти от разговора, который ему не хотелось продолжать. Он знал или подозревал нечто, что не желал сообщать мне – или был связан клятвой.

Не сразу, но решился я на третье письмо моей дорогой княжне, стараясь сделать описание моих злоключений как можно менее тревожным. Мне не хотелось разрушать гармонию её существования, на которую я так надеялся, зловещими интригами, в кои погрузился сам против воли. Даже между строк я не дал понять ей, что волнения дней на родине не развеялись.

Письмо это я обнаружил среди своего скарба спустя неделю. Я разорвал его в мелкие клочки и довершил уничтожение сожжением. Каким вульгарным назойливым волокитой я бы выглядел с тремя своими письмами, если княжна и не думала мне отвечать ни на одно.

Мы провели в поклонении святым местам ещё месяц. Число паломников, покинувших с нами Петербург, редело день ото дня. К началу октября лишь вдвоём мы со Стефаном взирали с холма на лавру святого Саввы. Спустя ещё две недели я расстался и с ним; мой путь лежал в Бейрут, где другая моя миссия только начиналась, а он оставался в Иерусалиме, приуготовляясь возложить на себя иноческий обет.