Итак, что мне предстояло выяснить, я записал на листе бумаги. Поколдовав с час, я свёл всё к наименьшему из минимумов – уяснить, какими нитями, помимо уже известных мне, связаны между собой все вместе и по парам: подручный Голуа (имя которого ещё предстояло вспомнить), Артамонов и, на всякий случай, Прохор. А также зачем каждому из них я так необходим. Тайное общество – основание веское, чтобы опасаться сыщиков, каким в их мнении мог оказаться я, но то в России. А с какой целью они продолжают преследовать меня до края света?

С четверть часа я сидел, не шелохнувшись, пока в зеркале не обнаружил угрюмое растрёпанное существо с перекошенным от умствований лицом. Расхохотавшись, я скомкал лист и швырнул его в угол, получалось: чтобы всё знать, мне следовало прежде узнать всё.

Посему я оставил бесполезные и утомительные дознавательства до иных времён. Всё выглядело превосходно, а сугубо наружно отношения, кажется, не могли быть лучше. Мы вполне сдружились с Владимиром, оставляя, впрочем, много места для независимости. Признаться, меня радовало присутствие рядом умного и оригинального человека, отличающегося от меня не только суждениями, но и самим поведением, а его темперамент и свободное безрассудство, противопоставленные пестуемой мною скрупулёзной расчётливости, перевесили некоторые оставшиеся недоговорённости. С другой стороны, при внешней пылкости и острословии он умел сдерживать себя, мой же характер отличал меня неумением сглаживать резкости, и мысленное кипение могло в мгновение обернуться взрывом.

Потянулась радужная череда счастливых дней и недель. Я упорно трудился, собирая самые ценные рукописи, вскоре в мечтах своих я уже видел Кёлера, освобождавшего для меня кафедру, сонм учеников, глядящих мне в рот, и выезды ко двору с первой красавицей Петербурга.

Начальный мой опыт, впрочем, выглядел комично, что, вероятно, свойственно всем восторженным зачинателям. Раз, недели две спустя, когда я в конторе проверял счета, заявился ко мне один турок, приволокший на верблюде немалую поклажу, которая оказалась чудесной мраморной статуей нимфы в человеческий рост. Прекрасной сохранности, лишь немного повреждённая трещинами и сколами, разбередила она моё любопытство так, что я начал подумывать, не фальшивка ли это. Турок, стареющий уже, но статный человек, одетый в дореформенное платье и редкую тогда уже чалму, никак не желал назначать цену, но ждал моего предложения. Я прежде расспросил его, откуда у него сие произведение. Он поначалу отнекивался, но после путано объяснял что-то про Антиливанские горы, из чего я сделал вывод, что он не желает выдавать место находки или кражи. Пристальное исследование убедило меня в подлинности этого римского чуда, и я назвал желаемую сумму. Он с сомнением спросил, насколько стар этот предмет, услышав, что древность его не подлежит сомнению, молча принялся грузить обратно свой товар. Я поднял цену вдвое, потом ещё раз – восемьсот рублей серебром для простого жителя здесь составили бы целый капитал, и тогда случилось невообразимое. Откуда-то извлёкши молот, он вдруг яростным ударом расколол туловище статуи надвое, и брызги осколков едва не иссекли мне лицо. Удар за ударом наносил этот полоумный под мои призывы остановиться, пока нимфа не превратилась в груду острых обломков. Я полагал, что это, наконец, удовлетворит его слепую ярость иконоборца, но он стоял вконец раздосадованный, весь вид его выражал крайнюю степень недоумения. Ещё надеялся я спасти хотя бы голову, откатившуюся в сторону, но одержимец, тщательно проведя ревизию обломков, заподозрил неладное, и вскоре покончил и с той частью статуи, заменив мне славу добытчика анекдотом.

Вечером того же дня Шассо, хохоча, объяснял мне, что никакого отношения к заповеди о кумирах речи нет и в помине. На Востоке сильно вполне языческое поверие, что все древние могилы, саркофаги и предметы таят в себе сокровища – и тем вероятнее, чем солиднее их возраст. В славной вазе Пергама нашёлся клад золотых и серебряных монет. Находка сия, вместо того чтобы своей редкостью показать ошибочность суеверия лишь подогрела старинный слух. Само старание милордов (титул всех европейцев без разбору) платить состояния за бесполезные для крестьянина или горца предметы только больше возбуждает в них алчность, зачастую имеющую выход в вандализме. Тимон Афинский утверждал, что среди развалин ожидает сам Плутон с воздаянием за труды копателя. Без тени иронии ответил я, что воздаяние – очень точное слово, ибо описывает как награду, так и проклятие.

Свободное время посвящал я живописи, без труда уговорив Артамонова давать мне уроки итальянского карандаша. Я же посвятил его в древние эпиграфы, кои он научился классифицировать довольно споро, имея врождённые способности к языкам и известную долю иронического цинизма, необходимого любому историку. Всё это ещё более сблизило нас, ведь в каждом творце живёт снисходительный учитель. Изучение прошлого этого многоликого края стало вторым моим развлечением, и вскоре к неудовольствию своему понял я, что, читая Страбона, Полибия и Флавия, нахожу в них более верные сведения, нежели в современных творениях. В археологическом же отношении и вовсе не отыскал я работ, сколь-нибудь более подробных, нежели пробежка по достопримечательностям в промежуток двух кораблей. Но недостатки эти грозили обернуться достоинствами, ибо давали мне возможность первым прославить имя своё на поприще сем.

Покушения на меня прекратились, что всего более приписал я своей предусмотрительности в отношении денег и некоторых чересчур приметных древностей. Но с течением времени Бейрут становился для меня менее и менее уютным, и слишком часто я ощущал на себе чьи-то пристальные взоры и слежку. Впрочем, мне могло просто казаться. Я старался не обращать на это внимания, но несколько раз просил Прохора следовать далеко позади и наблюдать, не проявляет ли кто ко мне излишнего интереса.

После Благовещения получил я короткое письмо от Муравьева. Оно насторожило меня тем, что так поспешно написал он свой ответ. Едва ли не в каждой строке усматривал я вольный или невольный его щелчок мне по носу. Казалось, затем только читал я это, чтобы почувствовать, каково же осознавать в мире сем свою ничтожность.

«Сфинксы мои, бесхозные и забытые французами по увлечению ими новой революцией, Рибопьер сторговал вторично за 64 тысячи рублей, имея соизволение заплатить деньги из положенной России контрибуции, и уже утверждено место на Университетской набережной напротив Академии Художеств. Сам Тон взялся за проект пристани – последнего и вечного, надеюсь, их пристанища, а Монферан пожелал меж них воздвигнуть гигантского Осириса…

Вижу, Алексей, что и тебя заняло наше маленькое дельце! Я о Дашкове, что молчаливостью соперничает со Сфинксом, а загадки задаёт почище последнего. Что ж, вот тебе новая пища для раздумий. Минуло три месяца, как твой покорный слуга добивается приёма у сего господина. Представь себе, уже и на высочайшей аудиенции побывал, а любезному товарищу министра всё недосуг. Хотя имею достоверные сведения, что рукопись мою он читал и некоторым образом одобрил. Махнул я, отправился к профессору Воробьёву. Тот не медлил и принял меня ласково, долго расшаркивался. Мы премило беседовали о Святой Земле, и я, признаюсь, стал жертвой чудесных его холстов, живо воскресивших в моей памяти время не столь ещё отдалённого паломничества. Писал он в тот вечер несвойственный себе сюжет о битве Персея с Медузой, но поспешил скрыть его занавеской, как несовершённый. Так что, возможно, скоро станем мы свидетелями новой грани его творчества. Видел его «Вечер у Абу-Гоша, арабского шейха» и заверил его, что могу поручиться за похожесть, так как побывал у разбойника и сам. Немало проговорили мы о Храме, и тут я, признаюсь, использовал твои сведения о скорых пожертвованиях, переданные патриарху. Казалось, уж совсем подкупил его своими похвалами (чуть не написал: похвальбами) и ничто не предвещало грозы; я уж рассчитывал разговорить мастера, но стоило мне поинтересоваться зарисовками сераля, как он неожиданно посуровел и поскорее выпроводил меня вон, сославшись на срочное дело в Академии. В прихожей, стремясь загладить неловкость, он прошептал, что его миссия остаётся непонятой им самим, и что он совсем не желает углубляться в подробности. Как я мог догадаться, само слово «сераль» есть для него нечто более запретное, нежели одноименный град для простого китайца. Он дал слово… тут не думай, друг Алексей, что он дал кому-то слово не распространяться о своих деяниях далее некоего невидимого предела – он обещал никому не сообщать о моих расспросах. Да, вот ещё, что я скажу, достоверно, что получил он пожизненную пенсию за выполнение того поручения».

Я несколько раз перечитал этот его пассаж, прежде чем продолжил, перевернув страницу. Во-первых, он лукавил. Из моего вежливого ему ответа никак не вытекало ни капли моего интереса к его дознанию. Во-вторых, как раз напротив. С некоей целью: он пытался вовлечь меня в своё разбирательство даже против моей воли. Интрига, которую он описывал, казалась мне надуманной, а весь сюжет – неумеренно раздутым. Всё же в нём ещё не умер дурной поэт, дабы породить хорошего хроникёра.

«Теперь вот что. Я не стал бы открывать этого никому другому, но раз ты в своём письме столь прозорливо спросил меня, не вижу ли я переплетений со своим собственным заданием, то тебе отвечу насколько смогу прямо. О, да, некоторое видимое сходство стало беспокоить меня, стоило мне только приплыть в Каир струями величественного Нила. Нет, это не может иметь касательства к греческому проекту (похеренному, кажется, давно и всерьёз) или служить частью вопроса восточного (что поспешно подозревать я мог ранее). Это – нечто совершенно покрытое завесой мрака. А никакая часть деятельности держав по разделу наследства «больного человека», как любит выражаться государь, не является тайной долее года. Нет, нет, то, во что волею судьбы и без соотнесения с волей личной оказался вовлечён я, свершается не годами и десятилетиями даже – поколениями. Такое, что нельзя доверить одному или нескольким посланникам, а возможно лишь, разделив на крохотные фрагменты, поручить многим. И что соберёт малые осколки воедино не Некто, а скорее, Нечто, протяжённое и неограниченное поспешной мимолётностью одной жизни. Не Агасфер или Сен-Жермен, конечно, а высшей секретности орден, наподобие розенкрейцерского или даже орденов славных крестоносцев. Тот, что ищет грандиознейшей истины или – заблуждения! Однако, друг мой, я ожидаю и от тебя каких-либо известий или гипотез, а не одних лишь каверзных вопросов, кои, надо признать, несколько помогли мне. Орден же сей, по моему предположению, решительно необычен, потому как простые члены его, добывающие нужные сведения (вроде Дашкова) вовсе и не догадываются о том, что состоят в нём. А когда начинают понимать – уже поздно.

PS. Ты пишешь, что я валю в одну кучу миссию Дашкова в Леванте и визит в сераль. Но они, друг мой, связаны. Как же ты ещё не понял? Повторяюсь: первое есть отвлечение от второго – яркая рама тусклого пейзажа. По окончании он выжидал четыре года, но по каким-то одному ему ведомым признакам догадался, что маскировка сия не обманула то самое таинственное и весьма проницательное лицо номер три, догадавшееся об истинных деяниях нашей пары, и принялся одну за другой писать статьи, коих в год вышло как бы не пять или шесть. Впрочем, возможно, делал он это не по собственному разумению, а по чьей-то настойчивой рекомендации».

Окончание не понравилось мне пуще середины. Мало того, что счёл я его безосновательно сгущавшем краски, так ещё мистические рассуждения нарушали чистоту им самим избранного жанра. Ибо авантюрное похождение никак не должно разбавлять сказочными сюжетами. К тому же весь тон, покровительствующий, но недоуменный, словно намекал мне, что обязан приглядеться и я к своей миссии с тем, чтобы подтвердить его странные выводы. Но, признаться, мне не было до того никакого дела. Я вовсе не видел в мнимых (как упомянутое братство розы и креста) опасениях чьей-то вековой задумчивости опасности для себя и своей будущности. Я и на сей раз не замедлил с ответом, заметив эти его упущения, и сказав, что вскоре на примере судьбы самого Андрея проверим мы, справился ли он вполне со своим восточным вопросом. Я хотел предоставить ему самому возможность открыть все основания, что он утаил. Легко, писал я, отыскивать предпосылки в древних событиях, ибо деятельность людей неизменно логична, и следствия проистекают из причин, могущих отстоять от следствий на тысячелетия. Это задача для историка, коей я без спешки и занимаюсь. И если отыщу что-либо полезное для Андрея – напишу непременно. В Петербургскую или Берлинскую академию. Касательно до тайных орденов, то самый секретный из всех тот, который никогда не существовал. А лишь описан досужими сочинителями, слишком трусливыми и ленивыми, чтобы бросать вызов основам общественного бытия, но страстно желающим намекнуть власть предержащим о наблюдающем за ними земном оке, ибо небесного те не страшатся.

Паче того удивило меня полученное с другим кораблём новое письмо от Бларамберга. Писал он не спроста, и после велеречивых приветствий и просьб пожертвовать его музею какие-либо находки, перешёл к главному. Он сердечно благодарил за скрижаль, просил извинения за то, что не написал раньше, виня свои служебные обязанности. Поначалу он вовсе не придал значения посылке, лишь только к исходу прошедшего года взялся за находку. Самая необычность её, и паче того расшифровка, так увлекли его, что уже вскоре он почти вовсе забросил прочие исследования. Единственно, что теперь отвлекало Ивана Павловича – это ухудшавшееся здоровье, доктора требовали прогулок у моря и строго запрещали сидеть в пыли библиотек. Полагал он сделать окончательный вывод о назначении каменной таблицы через полгода, много – год, и убедительно просил меня высказать догадки на сей счёт. Сам же он пространно излагал гипотезы, где каббала мешалась с хазарским каганатом в причудливом историческом пилаве.

Я, несколько злорадствуя над несчастным стариком, сделал вывод, что тайна оказалась не по зубам ему, и он понимал это, иначе ни за что не попросил бы о поддержке, деля важнейшее открытие с залётным счастливцем. Где-то в мыслях мелькнуло и сожаление о своём минутном порыве, когда решился я без пользы отправить камень по назначению, вместо того, чтобы оставить при себе.

Мне в ту пору не удалось напасть на путь, могший вести к расшифровке древней надписи, – говоря откровенно, я и не утруждал себя поисками, будучи совершенно счастлив от убеждённости, что история нелепого дорожного приключения кончена так или иначе; после и вовсе, списки надолго затерялись среди иных пустых раритетов. Однако письмо директора Одесского музея заставило меня вновь разыскать копии среди своих бумаг. Бегло оглядев их лишь на предмет сохранности, я отписался о некоторых только обстоятельствах этой находки, и поведал, что большого интереса к предмету не питал тогда, а ныне и подавно, окружённый бесчисленным множеством неисследованных раритетов на всех живых и мёртвых языках. Писал я, что не понимал, какие ценные сведения могут содержаться на столь незначительном обломке, и ограничил его значение неким неведомым древним культом. Многое и в этом моём послании прозрачно скрывало яд желания вызвать его зависть к моему сегодняшнему превосходству исследователя. Вырвавшийся на степную свободу молодой и полный сил волк свысока поглядывал на путавшегося в собственных следах слабеющего вожака стаи.

Я, впрочем, лгал.

Всё было так, да не так. Никогда не удавалось мне надолго отстранить тяжкие воспоминания о визите к князю. В мыслях своих я лишь отделил романтическую его часть от злой авантюры. Много лишнего сказал я в запальчивости тогда, но не это терзало мою душу, иначе простого письма с извинениями было бы достаточно. Ещё нечто заставляло разум мой возвращаться к загадкам, коих осталось неразгаданными немало. Теперь же страх от возможно таящихся где-то неподалёку ответов и страсть открыть дверь в неведомое вновь охватывали меня. Письмо Бларамберга, несмотря на чрезвычайную осторожность высказываний, понял я как полное его поражение.

Всё опять оказывалось в моих руках. Но как невозможно долго удерживать в горстях воду, так и от разума моего ускользала путеводная нить, стоило мне хоть немного отвлечься.

И, положа руку на сердце, я уже тогда мог сказать, что дело обстояло не в моих запутанных отношениях с обитателями того причудливого дома. Множество сведений почерпнул я к тому времени, но все они лишь громоздились бессмысленной пирамидой исторической рухляди. Я не обрёл ещё той своей пустоты, которую мог бы заполнить чужими историями. Верно, потому мне и пришлась ко двору прилипчивая головоломка, привезённая из-за моря.

Но когда говорил я самому себе, что не ищу разгадки – и то тоже было правдой. Ибо не мог я по слабости познаний тогда помышлять о том, чтобы делать какие-то выводы. Но я надеялся на случай. Случай, который сам даст мне в руки ключ. Что могло стать той отмычкой? Рукопись, начертание, или встреча с кем-то, для кого это не секрет – но всё было впустую. Мне не попадалось ничего, даже отдалённо намекавшего на ключ. Это начинало потихоньку отравлять мою жизнь.

Доселе я лишь раз развернул один из тех злополучных листков, запечатлевших знаки скрижалей, чтобы подшутить над чванливым полковником Беранже, ибо твёрдо знал, что не сумею их прочесть. Я оправдывал себя тем, что фрагменты слишком малы, чтобы кто-либо смог наверное определить их значение. Но я не мог не понимать: не обломок, не осколок – точно исполненный каменный квадрат с умышленной надписью смеялся надо мной из глубин столетий. Однако всякого рода домыслами заниматься я не хотел. И потому втайне боялся, что Бларамберг опередит меня. Если бы так случилось, у меня наготове имелось бы оправдание: ведь я не соперничал с ним. Юный волк предпочёл уклониться от боя, чтобы не проиграть в честном поединке. И теперь злорадствовал над тем, как жизненные соки утекали из соперника.

Я разозлился на себя. Я потерял время, и судьба вернула мне мою загадку. Словно презрительно швырнула обратно предназначенную одному мне драгоценность, что я так бесславно отдал первому встречному.

Это произошло столь откровенно, что отторгнуть её вторично значило бы отвергнуть волю Провидения.

Последний месяц я начал тяготиться жизнью в Бейруте, той жизнью, которая так вдохновляла меня поначалу деятельной суетой. Розыски древностей сменялись приёмами в консульствах. Не слыл я светским львом в Петербурге, тем паче провинциальные здешние собрания натужным лоском и дюжиной-другой одинаковых лиц опротивели мне до чрезвычайности. Общество дам неопределённых кровей и готовых на большее, нежели от них добивались, более не дразнило меня, заставляя придумывать поводы бежать и не появляться впредь. Княжна Анна тонко мерцала в безбрежных раздольях мечтаний, слишком далёких от воплощения. Жаспер Шассо раздражал своей откровенно коммерческой деятельностью и успехами на ниве торгового развития Бейрута, за которые его хвалили все и всюду, но в которых я по злости видел лишь умножение суеты, краж и развращение окрестных племён. Беранже, пикировки с которым всё больше напоминали дуэли и, грозя перерасти в настоящий поединок, несколько доставляли моим чувствам остроту, а разуму – пищу, неожиданно прекратились отозванием того в Смирну. Недоброй ради забавы я пред тем дал ему копию надписи, некогда снятую с каменной скрижали, слегка изменив её в двух знаках, и сказав, что моё Общество Древностей намеревается назначить награду тому, кто добьётся решения.

Всё казалось скверным, даже не будучи таковым. В довершение, погода дарила то бурю, то жар, то ливни, и, просиживая целые дни в своей каморке за перебиранием раритетов, я вконец пал духом.

Артамонов, надо сказать, никогда не сопровождал меня, предпочитая держаться в тени от всех европейских собраний, не без оснований полагая, что о его пребывании тут же станет известно тем, кто считает его своим рабом. Я осторожно расспрашивал о Россетти и даже Голуа, но отсутствие каких-либо о них сведений не успокаивало, а напротив, тревожило его всё сильнее. Он утверждал, что они мастера на перемену имён и самого облика. Он боялся покинуть город, тем самым нарушив прямой приказ, и ещё более страшился предстать пред своими неправедными судьями. Я предоставил ему возможность трудиться и самому добровольно решать свою судьбу.

Казалось, всех тяжелее приходилось Прохору. Не привыкший к праздности, он поначалу возился рядом, но, не имея серьёзных пристрастий к наукам, скоро стушевался, куда-то надолго исчезал, а когда объявлялся, то грелся целыми днями на солнце, напоминая мифического скиопода, прикрывающегося от лучей единственной гигантской ступней, и я всерьёз опасался, как бы приступы тяжёлой зевоты не разорвали ему голову от уха до уха.

Золотой песок надежды вслед за ароматом духов давно облетел с зачитанных до ветхости строк. Новых писем от Анны, могших вдохнуть в мои ожидания новую жизнь, не поступало, я ругал себя за беспричинные надежды, коим не находил уже никаких оснований. Все прежние мысли, внушившие мне отношение княжны ко мне большее, нежели к другу, не подкреплённые долгое время, теперь казались безнадёжной блажью влюбившегося юнца – и влюбившегося прежде всего в себя самого, в свою мнимую привлекательность и несуществующие достоинства, которые безотказно должны были подействовать на выбор невинной души. Былые мои резкие действия виделись мне ныне глупой бравадой и напоминали демонстрацию самострелов перед бастионами Царьграда, в то время как мои расчётливые соперники медленно приводили в движение осадные махины Урбана. Впрочем, уже и самая любовь моя стала подвергаться сомнению, не всегда в силах выдержать мысленного сравнения со страстью.

Любит и нищий своё хламовище… Я критически окинул собственное становище, только теперь глазами Анны. Печальной и унылой рисовалась келья бедного неудачника, серого книжного червя, не многого достигшего в обществе.

Посему, как только утихли дожди, я засобирался в тот самый град, более которого некогда мечтал узреть один только Иерусалим. За неделю до отъезда я известил Прохора и Артамонова о своём решении, и мне показалось, что оба обрадовались такому повороту, но каждый по-своему. Первому я дал поручение обеспечить наш маленький караван вьючной силой, ибо вещей набиралось немало, второму – подготовить к отправке в Одессу собранные манускрипты. Короткая и широкая дорога не обещала трудностей, заранее через французского консула уговорился я о недолгом постое в его доме.

Сны каждую ночь переносили меня на родину. Вот работники поставили лошадь прямо на меже с комковатой землёй, чтобы не ходить далеко за семенами, и приказчик строго отчитывал их, а потом с размаху вдарил по шапке одному из спорщиков, который доказывал, что всходы так и эдак будут хороши. В другой раз виделся мне целый гарем затворниц, которых всех почему-то вёз я в салон Волконской в дормезе, напоминавшем каик.

В раздражении как-то всплыло само собой и неразрешённое подозрение в отношении Артамонова. И не сказать нельзя и сказать невозможно – трудно вернуться к старому разговору, в котором всё вроде бы выяснено. Приехал он сюда следить за мной по поручению негодяев, а после отказал им, но теперь-то – что? Пора бы и убраться восвояси. Денег у него в достатке, иначе не снимал бы он такой дом. Неужели Анна удерживала его подле меня? Как он намеревался помешать нашей встрече? Выходило, что его интересы, оторвавшись от тайного общества, продолжают витать вокруг меня по иной орбите.

Дней за пять до того, как нам отправиться в путь, пришло-таки письмо от Прозоровских. Оно совершенно не оставляло надежды, показавшись даже немного надменным. Лишь трепетные искорки золотого песка скрашивали его сухость, да и то теперь это казалось мне продиктованным простой практичностью, а не тайным намёком.

В письме описывались далёкие и ненужные мне греческие события, и словно вторя ему, пришедшее с тем же кораблём послание от родных моих полнилось событиями польскими и французскими. Куда-то проскакал везучий Паскевич, откуда-то отбыл преданный до самозабвения граф Орлов. Водовороты событий бурлили везде, только не в затхлой комнате посреди унылого Леванта, наполненного до краёв красноватыми и бурыми оттенками скуки.

Казалось, нет края спокойнее Востока, некоторые мелкие распри, больше напоминавшие междоусобицы родственников лишь подчёркивали общий мир и покой. Я чувствовал себя на задворках ойкумены. Коросту унылой патриархальности виделось невозможным вскрыть никакими событиями. Впрочем, я знал, что такое впечатление обманчиво, и без отдыха дымящий трубкой ленивый житель схватится за оружие и исчезнет в Антиливанских горах по первому же призыву своего клана.

А ещё спустя дня два одетый чуть не бедуином Артамонов взбежал ко мне, не на шутку встревоженный, и сообщил, что видел Россетти на пороге французского консульства. Я спросил о его решении, и по замешательству понял, что он боится идти на окончательный разрыв. Он просил совета, я воздержался, поскольку считал общение с людьми круга Этьена Голуа опасным до крайней степени, и соратники его, коих никто из нас и в глаза не видел, уже могли следить за нами, оставаясь незамеченными. Исчезновение хотя бы на время я счёл благом, но бегство считал ниже своего достоинства. Прохора послали на базар выбрать хорошее ружьё и добавить к имевшимся запасам пуль. В остальном мы лишь больше поспешали с приготовлениями и сборами, а Владимир покинул свою квартиру, и две или три последних ночи провёл неизвестно где, из чего я сделал вывод, что страх его совсем не напускной.

Вечером ко мне постучался Беранже, и я вынужденно впустил его. За недостатком места в комнате, заставленной всяким дорожным скарбом, мы расположились на террасе, и я посетовал, что не могу угостить его вином. Он столь же едко вторил мне, что сожалеет, что не нанёс визит раньше, ибо вернулся только сейчас. Это показалось мне более чем странным.

– Скоро же вы обернулись, – сказал я.

– Я успел даже заглянуть в Константинополь! – ответил он не без гордости, и в свой черёд спросил: – Да и вы, как я погляжу, не сидите на месте.

– О, да! – воскликнул я, сколь мог приветливее.

– Уезжаете?

– Да, – кивнул я и замолчал, не мигая, глядя на него.

– Надолго? – вопросил он спустя некоторое время, не дождавшись моего продолжения.

– В моих делах ничего не известно наверное, – развёл я руки и улыбнулся губами.

Я сразу же пожалел о своём многословии, мне следовало продолжать избранную ранее манеру и дальше. Всё время разговора Беранже нервно стискивал ладони, и мне казалось, что одна его рука сдерживает другую с тем, чтобы обе они не вцепились мне в горло.

– Куда же следуете? – едва сдерживая крупную дрожь, процедил он.

Я не сомневался, что от консула в Дамаске у него имеется донесение на мой счёт, ибо довольно тесная дружба всех европейцев в Леванте имеет некоторые известные пределы, и все следят за остальными, утоляя любопытство не из одних лишь досужих сплетен.

– В Сидон, – ответил я и тут же добавил: – Нет, в Адану. Простите, лучше – в Дамаск. Свобода выбора так велика, а цели столь заманчивы, что я затрудняюсь с решением.

После такого отпора он обязан был покинуть меня, но нечто важнейшее этого – то, ради чего он явился, заставляло его проглотить пилюлю.

– В сказках «Тысячи и одной ночи» есть персонаж, отправившийся на все четыре стороны. Не опасаетесь повторить его участь?

– Судите сами, – ответил я спокойно на его выпад, продиктованной попыткой заставить меня приоткрыться. – Чего бы мне опасаться севера, откуда я родом? Туда всего неудержимей рвётся моя душа. В отличие от юга, куда, к теплу стремится моё тело. На Востоке я и так сейчас нахожусь, а на западе – нежность вашей дружбы, господин полковник. А почему вы вдруг вспомнили сказки?

Неожиданно он сменил выражение на улыбку и вытащил из кармана прелестную куклу арабской работы, изображавшую Ала-ад-Дина.

– Мы здесь собираемся ставить любительский спектакль марионеток, хотел пригласить вас… Впрочем, раз вы не участвуете, тогда примите просто как подарок. – Он надел на пальцы петли и подёргал рукой фигурки. – Как забавно, не правда ли? Если бы он хотел подать мне сигнал, как бы он мог это сделать? Поднять руку к небесам – ничтожно, нить провиснет, и божок, играющий им, ничего не узнает. Остаётся дёрнуть вниз, туда, где как кажется многим, располагается ад. Иногда я думаю, не в этом ли весь грех Адама? Достучаться до небес он не сумел, дёрнул посильнее вниз и оборвал все нити разом. Мир в ад не рухнул, а вот человек – не сорвался ли! Оставляю вам на раздумья. Собственно, я к вам по делу, – усмехнулся он и вынул из кармана пакет, в котором я обнаружил новый фирман на своё имя, ещё сильнее расширявший мои полномочия, за что с неохотой откланялся в его адрес. – Какую бы сторону на земле султана вы ни выбрали, фирман сей сможет охранить вас. Но важно и другое – чью сторону вы изберёте.

– Общество моё обеспечивает меня жалованием и прочим необходимым.

– Не этим ли? Оттуда у вас эта копия? – он извлёк искажённый список скрижали, некогда данный ему мной.

Я пожал плечами и молча повернулся, чуть разведя руки, обратив его внимание в комнату, заваленную стопками рукописей и кучами свитков. Он едва кивнул, но пожелал уточнить, где находится оригинал, ибо, по его мнению, снимавший копию мог ошибиться.

– Оригинал представлял собой камень, – ответил я.

– Вы лично обследовали его?

– Разумеется.

– Держали в руках? Или созерцали в витрине музея? – И поскольку я молча нахмурился, он предпочёл объяснить свою настойчивость: – Переписчик или… художник невольно мог допустить неточность. Могу ли я взглянуть на него? – он упёр взгляд в пол.

– Увы.

Он прошёлся взад и вперёд, прежде чем, отвернувшись, выдавить нелёгкое:

– Почему же?

– Неимением оного.

– Вы говорите о камне, а я о художнике, – выдал он.

– В таком случае вы на него уже смотрите, – отчеканил я без промедления, хотя он озадачил меня не на шутку.

– Это несущественно, – ледяным тоном ответил он. – Я хочу знать вот что: зачем вы дали мне эту копию, в то время как являетесь обладателем сотен других источников – и подлинных? Не для того же, чтобы я помог вам получить некую награду того Общества, от которого и без того получаете немалые средства?

– Чистый интерес. Только её я не смог разгадать. Ведь вы тоже! Я благодарен вам за попытку, но один мой друг в России уже близок к прочтению эпиграфа.

Я поднялся. Тон мой и весь вид говорили о конце разговора.

– Его ждёт сходное с моим разочарование, – уверенно заявил Беранже. – Если только…

– В свою очередь поинтересуюсь, по какой причине вы так заинтересовались ею, в то время как у вас такое множество иных дел в Смирне, Константинополе и здесь? – прервал я его, желая, чтобы он оставил свою мысль при себе.

– …если только ваш друг не владеет оригиналом, – склонив голову, выждал он и закончил твёрдо. – Благодарю, что напомнили о мне о моих делах, господин Рытин. В самом деле, я спешу. А на ваш праздный вопрос отвечу вашими же словами, вкладывая в них тот же смысл: чистый интерес. Мне доставляют удовольствие загадки древних языков. Самых древних. К несчастью, эту невозможно разгадать без камня, с которого вы сделали, с умыслом или без оного, не вполне точную зарисовку.

Мы раскланялись, притворно пообещав друг другу помощь в следствии.

Почти половину ночи я размышлял, и так и не понял, почему мне не даёт покоя его фраза: «Переписчик или художник невольно мог допустить неточность». Так и эдак пытался связать я Беранже и Артамонова, но не сложил.

Перед самым отправлением Прохор сообщил мне, что в городе появился и Голуа. Только совсем бесшабашный ум мог увидеть в этом случайное совпадение. Выходило, что он каким-то способом освободился из тюрьмы, но попадал ли он туда, или Прохор всё выдумал? Так или иначе, я не испытывал никакого желания встречаться с ним. Самые дурные предчувствия мои в отношении этого негодяя не развеивались и ветрами разделявших нас доселе морей, но я не находил причины, по которой мне следовало объясняться немедленно. Отправление в Дамаск оказалось кстати. У нас имелся выбор: путешествовать с караваном считалось безопаснее, но мы все, посовещавшись, единогласно избрали большую свободу для недолгого пути, да и ближайший большой караван собирался только через неделю. Наняв проводника из тех людей, что часто выполняли поручения консулов, мы покинули город по южной дороге, но вёрстах в десяти свернули на восток и вскоре выбрались на добротный тракт.

Владимир, впрочем, уверял меня, что Голуа заявился в поисках его как отступника. Я возразил: невероятно, ибо Россетти занимается его делом. Он ответил, что всё ещё хуже. Установив точное местонахождение художника, Россетти вызвал Голуа для расправы, ведь сам он не из тех, кто лично обагряет руки. Как ни верти, я чувствовал себя неуютно, потому что ничего уже не понимал. Меня не покидало чувство, что после очередной встречи с Этьеном живым уйдёт лишь один из нас. Или того меньше.

Два дня прошли в совершенном распорядке. Ночами мы стояли в караван-сараях и кофейнях, устроенных на манер постоялых дворов. Придорожные кофейни были здесь род откупа, которого некогда янычары добились для себя от султана. Они содержали их, но более заботились о собирании своего сорта дани с проезжих за охрану их покоя. Разгром и уничтожение этого кипучего и своенравного сословия, бывшего временами единственным во всём мире врагом своего правительства, не повлияли на хозяев караван-сараев, предоставлявших кофе, трубку и некоторую площадь для сна за умеренную, впрочем, цену. Чем далее от Константинополя, тем менее ощущалось влияние Дивана и тем более власти приходилось на племенных шейхов, тем не менее здесь, на севере Леванта, постановления султана и старые традиции исполнялись действеннее, чем на юге. Так что прекрасно обеспеченная дорога не сулила тревог при соблюдении некоторых предосторожностей. Мы ехали утром и вечером, давая днём долгий отдых животным и себе неподалёку от колодцев, стараясь выбирать места в тени скал. На четвёртый день мы расположились в полдень на вершине живописного холма, вдыхая благоухание под сенью гранатовых дерев и обдуваемые лёгкими волнениями ветра. Вскоре дрёма сморила нашу маленькую экспедицию.

Я очнулся от сна, когда некто восседал у меня на груди, не давая пошевелиться, и крепко душил за горло. Я не сразу уразумел, что если желал бы он убить меня мгновенно, то сделал бы это способом скорейшим – увесистых валунов поблизости валялось немало. Вероятно, хотел он меня лишь легонько придушить, чтобы не мог я громко позвать на помощь, но чтобы не задохнулся и не утратил способности отвечать на единственный его вопрос, смысл которого, в силу моего положения и испуга, дошёл до меня с третьего или четвёртого раза.

Собеседник, голос которого и сквозь прикрытые платком стиснутые зубы казался мне хорошо знакомым, требовал ответа о камне, присвоенном мною на пути в имение князя Прозоровского.

Я не пытался освободиться, употребляя все силы лишь на то, чтобы ослабить хватку на шее и хлебнуть воздуха, но мне удавалось только на мгновения разжимать его пальцы, вдобавок кто-то из его сообщников уселся мне на ноги, лишив возможности шумом биений разбудить моих спутников.

Борьба длилась минуту или две. Враг мой чувствительно стучал меня затылком о твёрдую почву, требуя признаний, я напрягал все мускулы для облегчения своего положения и понимал, что силы мои на исходе. Хриплые стоны о том, что камня у меня нет, лишь приводили его в исступление. Я и не прочь бы поведать ему об Одесском музее, но осознавал, что эти сведения покуда мой единственный щит, надёжнее всех усилий мускулов. Уже почти впадши в забытьё от удушья, я с последними молитвами ждал худшего, но в какой-то миг ощутил, как ноги мои освободились, а по крикам и ударам понял, что невдалеке разгорелась другая схватка. Ещё не успев понять, что происходит, я увидел фигуру Артамонова, сильным ударом какого-то мешка сбившего с меня противника. Потеряв равновесие, он завалился на бок, и я, оправившись, сумел одержать над ним верх, оседлав его точно так, как только что был осёдлан сам.

Впоследствии выяснилось, что, кроме меня, никто надолго не засыпал. Все трое попутчиков пошли в деревню искать хозяина садов, дабы испросить дозволения поживиться фруктами. Драгоману удалось сговориться, и Артамонов с Прохором уже набивали мешки, как услыхали шум. Вернувшись и оценив положение, оба поняли, что можно одержать победу. Прогнав самого трусливого наёмника, Прохор занялся обработкой другого, меж тем Артамонов удачно применил мешок с плодами, чтобы ошеломить главаря.

Сорвав маску, я увидел перед собой хищный оскал таинственного NN. Не думаю, что носил он покров для сохранения инкогнито, ибо я не помнил, кто он таков, даже видя его лицо, скорее повязал он его на манер арабов, спасаясь в погоне от дорожной пыли. «Снова вы!» – хотел вскричать я, но сухое горло выдавило невнятный глухой сип.

– Знаете, Рытин, вы этого господина? – спросил Артамонов взволнованно. Без помощи колена художника я не смог бы справиться с отчаянно изворачивающимся негодяем, но вдвоём мы прочно удерживали его на лопатках. На всякий случай Владимир сменил мешок на тяжёлый мушкет Барнетта, приклад которого не без намёка упёр поближе к голове разбойника.

– Да и нет, – тщась отдышаться, отвечал я. – Он плыл со мною на корабле в Константинополь, а после в Яффу. С наёмными подручными он подло напал на караван поклонников в Мегиддо. Встречал я его и в России, мельком, так что не могу вспомнить, где.

– Тогда открою вам я, – торжественно провозгласил Артамонов. – Добрый молодец сей работал у князя, поступив на службу как раз перед самым моим отъездом в Италию. Незадолго до моего возвращения он сбежал с несколькими предметами из музея Александра Николаевича. Это – Игнатий Карнаухов.

Будь мои руки свободными, своему лбу я бы не позавидовал. Так вот почему казался он мне знакомым! Единственный раз я видел его со спины, чуть повёрнутым к себе, когда он пытался продать Бларамбергу разные вещицы. Видимо, какие-то черты его вместе с голосом против воли врезались мне в память.

– К вашим услугам, – прохрипел Игнатий, пытаясь изобразить ухмылку. – Что же, вы меня задушите за те безделушки, что князь сам подсунул мне взамен достойного жалования?

– Воры всегда оправдываются тяжёлым жизненным положением, – сказал Владимир. – Но вы-то с голода не помирали. У вас имелся расчёт.

– Рассказывайте, Карнаухов, – приказал я. – Имейте в виду, ложь я не стерплю. Безделушкой вы изволили именовать то, ради чего пересекли полсвета и чуть не пресекли мою жизнь.

Он получил некоторую толику свободы, необходимую для беседы.

Только тут я заприметил Прохора, тихо ставшего в голове поверженного противника, но державшегося за спиной Артамонова. Он не вмешивался, но по тяжёлому дыханию я мог догадаться, что и его битва оказалась не из лёгких.

– У вас есть то, что принадлежит мне, – ответил Игнат, зло упёршись в меня взглядом. – И из нас всех вор здесь точно не я. Мне наверное известно, что вы похитили у меня камень с письменами. И сделали это намеренно, ведая о его ценности.

– Что за чушь вы несёте, Карнаухов! – с негодованием воскликнул я. – Мы впервые в жизни виделись на корабле, и именно я предложил вам беседу. Вы же скрывали свою личность с тщательностью двоеженца. Не знаю, как вы меня выследили, но я, конечно, не похищал у вас никакого камня. А вот вы…

– Э-э, полегче, господин студент. Я вас не виню, все мы мазаны одним миром. Князь желал той кражи, так что я его не подвёл.

Только что удивившему меня Артамонову настал теперь черёд удивляться самому, и он настороженно переводил взгляд с меня на разбойника, только сейчас осознавая, что какая-то часть интриги промелькнула прямо перед его носом незамеченной.

– Мне безразлично, кто и как из вас дурил кому голову! – воскликнул я. – Камня у меня нет, он передан по назначению, так что вы зря старались. Не в моих правилах оправдываться, но мой возница подобрал то, что уронили вы в пыль, торгуясь с господином Бларамбергом.

– Уронил в пыль? – Карнаухов в гневе рванулся, и нам стоило труда вновь распластать его на земле. – Я берег его пуще глаза, он хранился отдельно от прочей дребедени! А-а, и ты тут как тут! – Взор его вознёсся на Прохора. – Возница, значит! Вон куда увёз, за три моря. Ловко, брат, намылился служить! Его благодари, студент, за то, что я…

Он хотел сказать ещё что-то, но Прохор проворно нагнулся к Игнату и ударил его в лицо кулаком. Тот на мгновение удивлённо раскрыл рот, глаза его, прежде чем закрыться сделались стеклянными, и сознание покинуло его. Весь предыдущий опыт общения, прибаутки и простой нрав не говорили о том, что кучер может поступить так жестоко, и я сурово воззрел на Прохора.

Опоздай я хоть на мгновение, и с его лица уже стёрлась бы гримаса расчётливой злобы, сменившись обыденным выражением глуповатого простеца.

– Прохор? – удивлённо молвил я, не дождавшись объяснений.

– А пошто пёс клевещет! – ответил тот.

– Неси флягу, – покачал головой я. – Надо привести его в чувство и расспросить. Определённо он знает нечто важное.

– Да. Сию минуту-с. Только как бы не опоздать, сударь, – сказал Прохор, указывая куда-то вдаль.

– Что, снова пыльная буря? – вопросил я, усмехаясь, но он оставался серьёзен. Артамонов уже раскладывал подзорную трубу.

– Проклятье! – вскричал он в сердцах. Я приложил окуляр к глазу.

Без труда я распознал в куче скакавших в долине всадников одного. Этьен Голуа собственной персоной возглавлял пыливший по дороге отряд. Он дал знак, и несколько человек бросились огибать наш холм, отрезая нам дорогу на Дамаск.

Позиция наша могла считаться сильной, но и меткий выстрел Прохора мало чем мог бы помочь: слишком неравны были силы. Выбить главаря решало многое, но Голуа ли возглавлял погоню на сей раз? Среди преследователей я мог зреть и других всадников в европейских костюмах.

Может, ещё всё решилось бы по-иному, но Артамонов ударился в панику, требуя ехать. Драгоман наш только сейчас вылезал из зарослей, так что и подавно не мог считаться за вояку. Кое-как погрузив пожитки, мы поспешили единственным открытым путём на юг. Несчастный переводчик лишь по причине меньшей опасности остался в наших рядах и представлял собой отныне сорт ходячей поклажи.

Голуа исчез из виду, доскакав до подножия холма, и теперь, верно, взбирался на кручу. Мы же двинулись вниз так, чтобы возможно долее оставаться недосягаемыми его взору.

Лишь издали, отъехав на значительное расстояние, я приостановился, прежде чем свернуть за спутниками в глубокую балку. Труба некоторое время выискивала его одного среди множества людей на холме, возившихся подле Карнаухова. Я вздрогнул. Издали, но увеличенный линзами, словно бы находился подле нас, Этьен целился в свою подзорную трубу точно на меня. Он оторвал её от глаз и левой рукой сделал жест, отдавая потешный салют. Ухмылка его не предвещала ничего хорошего. Я мог не сомневаться, что мы ещё встретимся.

Но погоня не спешила. Почему? Кураж Голуа, показывавший охоту за мной как забаву? Или они находились в уверенности, что мы никуда не денемся? А может вправду задержал их полуживой Карнаухов? Как бы ни обстояло дело, но только мы получили фору версты в три, и я не намеревался её упускать.

Артамонов нервничал, во всём видя козни своих бывших покровителей. Вопреки слышанной им самим перепалке он вдруг решил, что Игнатий всё время действовал в интересах тайного общества, и послан обнаружить, если не убить, его, а разговор о камне – не более чем второстепенная задача. Вид Владимира говорил, что гипотеза сия кажется ему очень вероятной. В свою пользу он приводил факты. Голуа ехал следом за Карнауховым, значит, они не могли не находиться в сговоре. Обнаружив Игната без чувств, Этьен предпочёл оставить преследование, но помочь члену братства. И ведь неизвестно ещё, кто из них старше в иерархии тайного общества.

Я только пожимал плечами. Вопрос Игнатия о скрижали оказался для меня до такой степени неожиданным, что поглотил без остатка мысли, и я совершенно утратил внимание к дороге, о чём вскоре пришлось горько жалеть.

Признаться, очень не по нутру пришлось мне требование Карнаухова, хотя и не подал я вида. Я находился в твёрдом убеждении, что бессмысленная находка, порождённая Прохоровым любопытством и доставившая неприятных минут при нелепом визите к Ведуну, не продлится событиями далее письма Бларамберга, и лишь от меня самого зависит, оставит она меня навсегда или потребует усилий для разгадки. Поиск ключа почитал я за интересную, но вполне безопасную забаву, от которой смогу отказаться в любой миг. Но оказалось, что доброе и дурное наследие того рандеву у Прозоровского неразлучны между собой как любовь и ненависть, соседствуют как изгибы судьбы на распутье: «Прямо пойдёшь – любовь обретёшь, а себя потеряешь». Какой же ценностью обладала таблица, если Карнаухов всё положил, чтобы ещё раз хоть прикоснуться к ней за гранью мира?

О наивном розыгрыше Беранже уже не мог не жалеть я. Никто из тех, кого хоть краем задел странный сей предмет, не отнёсся к нему шутя или пренебрежительно. Пора бы в его отношении посерьёзнеть и мне. Теперь уже невозможно гнать от себя самого ещё одну причину моего стремления в Дамаск. Меня вела туда надежда, что в городе сем, славящимся школами иудейских мудрецов, проще всего найти знатоков нужного мне языка и могущих навести на догадку. Качающийся на спине уныло бредущего лошака, сам себе я напоминал сейчас легендарного основателя ордена креста и розы, стремящегося в сокровенный Дамкар.

Тревога – от того, что не знал я за что тревожиться – столь сумбурно мог я описать своё состояние. В самом деле, что переменилось с того, как я узнал личность NN и его цели? Лишь то, что одна тревога сменилась другой, ещё более загадочной. Зачем ему тот камень? Ведь не научным интересом влеком Карнаухов. Что таит в себе предмет сей, чем толкает человека на преступления в неведомых краях? Что потеряю я с его утратой, и что получит он с его обретением?

И не обронил ли я уже чего-нибудь неизмеримо важнейшего?

– Откуда Карнаухов узнал, что камень был у меня? – задал я более других мучивший меня вопрос.

Я не рассчитывал, конечно, на рассуждения Прохора, скорее нуждался хоть в каком-то собеседнике, чтобы разогнать свои мысли.

– А говорил я, то – важная вещь, – вторя моим мыслям, он вдруг в точности повторил тогдашние свои слова, и от манеры, с которой он их произнёс, дохнуло на меня запахом пыли, сорванной бурей с бескрайних степей нашего юга. – Узнать-то недолго. Хватился – камня нет, кинулся в обратно по своим следам добро своё искать. Выяснил, что на станции никого окромя немца да тебя не было – вот и зацепка.

«И тебя!» – хотел было огрызнуться я, но это прозвучало бы глупо, а я и без того чувствовал себя в дураках. Вряд ли бы кому-либо в голову пришло обвинить ямщика в присвоении пустых древностей – не скифская бляшка и не боспорская ваза – простой с виду камень с золотистыми, но не золотыми блёстками минеральных вкраплений.

– Чушь ты несёшь! Не ты, что ли, лошадей закладывал неподалёку, когда он Бларамбергу антики торговал?

– Во! – Прохор поднял палец, словно не расслышав последнего моего упрёка. – И я тоже думаю: а вор ли он? Или князь его так тебе представил? А коли сговорились они, и сделали вид такой, чтобы камешек ценный от других, настоящих воров, поглубже спрятать?

Я покосился на Артамонова. Тревога на его лице сменилась сейчас интересом, но на слова Хлебникова он только скривил недоуменно губы, что я понял как согласие с такой возможностью.

– Что же он его на станции сразу Бларамбергу не отдал? – произнёс я непонятно кому.

– А откуда ты знаешь, что он его немцу вёз? – подхватил Прохор. – Тоже князь наболтал? Сам ты посуди, что за нелепость отправить немцу ценную вещь через вора, в надежде, что тот ему её продаст, да немец ещё вдобавок и купит! А ну, как один не продаст или другой не позарится! Чистая конфузия выйдет.

– Чепуха какая-то, – подумав, сказал я. Как все простецы, кучер не следил за логикой своих же аргументов, опровергая каждым следующим положением совсем недавнее предыдущее. – Проще уж представить вора вором, а князя князем. Он украл, у него украли, вернулся в трактир, всё про меня вызнал и приехал сюда.

– А от кого узнал, что ты в Царьград поехал? Без княжьей братии не обошлось бы. И на какие деньги ехал? – воскликнул Прохор. – Ты его вспомни: скакал, как угорелый, налегке, багажа никакого, а одет беднее церковной мыши. Не то, что нынче, в шёлковый бурнус.

Неужели Прозоровский нанял такого, как Игнат… Я чуть не хватил себя по лбу. Какая непростительная недогадливость! Тогда на балу перед отъездом он, косясь в мою сторону, шептался с содержателем постоялого двора – так вот о чём говорили они! Как ни странно, невзирая на противоречия, другого объяснения не находилось, а рассказ его оказался настолько складным, что возразить оказалось совсем нечего. И всё же никак не мог, да и не желал я уразуметь ни математических причуд многочисленных отрицаний, ни человеческих мотивов поведения Игната.

– Кому такая нелепость придёт в голову? Потерял человек вещь, так это вовсе не значит, что её украл сосед по гостинице, который и близко не подходил! – возмутился я. – Бларамберга ведь не обвинил. Куда как проще предположить, что вывалился куль на скаку.

– Бывает так, что рассудил неправильно, а вывод – верный, – пожал плечами Прохор, словно вторгаясь в мои логические построения. – А немцу этот камень и сложить некуда, разве в панталоны. Ты у них и так в тёмных личностях ходил. Слышь, князь-то твой мог думать, что ты форменно француза человек, а все дуэли ваши – чтобы его с толку сбить. Французу он не доверял, вдруг подумал, что тот тебя и вызвал на подмогу? А Игнат свой, рожа рязанская, давно у него на содержании. И вещь-то важная, раз при одном таком подозрении решили тебя здесь догонять.

«Да мало ли что кому может вздуматься! Так недолго обвинить кого угодно во всех тяжких. Важно то, что есть на деле!» – едва не воскликнул я в гневе, но вовремя остановился. Вести спор со слугой, хоть и в звании секретаря, нелепо, вдвойне нелепо негодовать на чужой образ мысли, имея такой же. Тем более что в голову к Карнаухову я залезть не мог, за него додумывал недалёкий Прохор.

– В Мегиддо среди багажа камня не сыскали, – успокоившись, уже лениво сказал я. – Потом два раза квартиру мою обыскать не получилось, в третий раз вроде обшарили, да не нашли. Потому решили ограбить, что думали, конечно, что я скрижаль с собой в карманах таскаю и спать с ней ложусь?

– А ты почём знаешь, кто и сколько раз тебя обыскивал? – пробурчал Прохор.

А ведь и тут он снова прав! Не раз мне казалось, что вещи мои обнаруживались не на тех местах, где я оставлял их: и на корабле по пути в Яффу, и в Иерусалиме, и здесь, в Бейруте! И по части кошелька – как в воду глядит. Тот разбойник, которого допрашивали мы с Прохором, ведь не денежную печать искал – скрижаль с письменами! Вспомнил я, что грабители, перерывшие комнату мою ранее, не позарились на печать, значит – и они искали загадочный камень.

– Карнаухов, Голуа, Прозоровский… Но отчего он – или они – ищут с таким упорством! – воскликнул я в сердцах. – Ведь никто не мог знать наверное, что скрижаль у меня!

– Разве что Ведун им нашептал, – Прохор склонил свою голову прямо к моему уху.

Обернувшись, я упёрся взглядом в его осклабившуюся физиономию и хищный прищур чёрных глаз. От неожиданности я криво натянул поводья, и неказистый лошак мой, дёрнувшись влево, чуть не осыпался вслед за мелкими камнями с рыжего откоса. Так вот в чём дело! Почему же мне самому не пришло это в голову? У меня оставался какой-то нехороший осадок с того дня, и никак не мог я себе объяснить его причину. Все его речи виделись бестолковыми, как предсказания цыганки, и не хотел я выделить из плевела его пустых угроз рационального зерна. Но Ведун говорил, что видел скрижаль трижды, а с чего бы ему лгать? Всё сходилось: сперва Прозоровский, потом Карнаухов, третий я – все мы привозили к нему камень в свой черёд. Игнат знал его и мог вернуться – так сказать, погадать на удачу. А Ведун, положим, возьми, да и выложи всё. Имя моё он прочитал же в бумагах. А расстались мы со стариком по моей же неосторожной вспыльчивости врагами, вот и решил чужими руками отомстить – так и воплотилось бы собственное его предостережение «быть беде».

– Да, – обескураженно молвил я после долгого молчания, – Ведун знал что-то о её ценности, и полагал, что я тоже, раз упирался да спорил – так, видать, и сказал вору… или князю. А уж тот, думая по ошибке, что я храню эту пакость пуще ока, готов раз за разом пускаться в грязные дела…

– Ить не отстанет, бестия. А что, штука-то важная, почище кошелька, – в который уж раз заметил в своём духе Прохор.

– Да что ты заладил: важная, важная! – чуть не вскричал я. – Что же это за важность такая, что подсылают людей меня обыскивать да грабить?

– Про то князь знает, – ответил Прохор и добавил, полушёпотом: – А то, может, и маляр его, а?

Час от часу не легче! Артамонов никогда не упоминал о камне, и теперь помалкивал, но это в изменчивых моих рассуждениях уже ничего не значило. В день, когда я Артамонова первый раз в Бейруте встретил, выследили меня – прямо от порога его дома. А подстроить ту нашу первую встречу на берегу он тоже вполне мог. Устроил эскизы у тропинки, мимо которой мне никак не пройти из-под обрыва… А что, если продлить мысль Прохора про Ведуна дальше? Ведь очень уж он хотел сам завладеть обратно вещью, которую считал своей. Вряд ли так просто мог уступить её Карнаухову. Откуда у него похожий камень, я догадаться мог, но пока предпочитал не идти далее в своих рассуждениях. Теперь же пришлось продолжить мысль: а почему, собственно, считал старик своим наследством нечто раскопанное князем Прозоровским? М-да. Выходит, не один князь окопался на болотах! Но предположить, что этот отшельник явился в Бейрут и вершит ночные потехи… нет, больше и думать об этом я не желал. Немалого труда стоило мне обратиться в мыслях к походам крестоносцев или осадам Наполеона, кои, казалось, должны были навевать сами эти горы и скалы, но раз за разом возвращался к своим загадкам, как возвращаются к несправедливо причинённой обиде.

Мы двигались весь день и всю ночь, намеренно свернув с большой дороги и предпочтя еле заметные тропы, выдерживая лишь самое общее направление, даваемое солнцем и звёздами. Животные устали и еле плелись. Мы останавливались на час-другой, чтобы размять члены и поискать воды. Я рассчитывал, что погоня, буде такая собрана, отстанет, не найдя нас на большаке. В темноте мы еле нащупывали проходы меж скал и каменных валов и, отвлёкшись на свои мысли, я не сразу осознал, что мы сбились с пути и заблудились. Когда и своих следов мы не смогли найти, чтобы вернуться к прошлой развилке, то, не разбивая лагеря, улеглись прямо на землю, расчистив места от острых камней и закутавшись в верблюжьи одеяла.

Утро осветило нам ужасную правду: мы обнаружили себя в лабиринте. Далее ста саженей в любую сторону ничего не было видно за нагромождениями породы. Даже не имея целью спутать следы, мы запутались так, что не представляли, где вход. О поиске же другого выхода не могли мы и помыслить. Проводник обречённо зудел сквозь зубы одно только слово, смысл которого дошёл до меня не вдруг.

Артамонов уверял, что мы угодили в какое-то вулканическое хитросплетение, на том основываясь, что неподалёку от Неаполя ему встречались такие же завалы грубой породы, с той разницей, что имели здесь они масштаб несопоставимый. Я припомнил, что знал об этой местности, и убедился, что память моя содержит всё, что предостерегало бы от сих краёв. Много слышал я дурных преданий о месте, куда угораздило нас попасть, но никогда не думал, что окажусь в этих мрачных теснинах. Ибо никому и в страшном сне не привидится мысль искать спасения в жутком округе Леджа.

На луговом Хауране, в обширной равнине, опоясанной Антиливанским хребтом и северными отраслями заиорданской горы Аджлун, есть плоская возвышенность, отвесная со всех сторон и представляющая фигуру неправильного полигона, которого периметр в полтораста вёрст протяжения, будто крепостная стена сажен в десять вышиной, вертикально врезается в почву. Местами встречаются узкие проломы, откуда можно проникнуть вовнутрь заколдованного округа. Базальт, из которого составлена вся эта масса, являет следы вулканического своего образования, будто недавно ещё остыло действие подземного огня, её породившего. При охлаждении своём она растрескалась по всем направлениям бесчисленными рвами и щелинами, взаимно пересекающимися и образующими точно улицы старинного германского города, промеж ромбоидов, трапеций и каменистых отвесных зданий самых фантастических форм.

Этот лабиринт утёсов и ущелий, таинственных подземных ходов и недосягаемых пещер, эти колоссальные обломки потухшего вулкана, скудно напыленные кое-где растительной землёй и поросшие побочным прозябением, очевидно, служили искони, в цветущий век Сирии, заветным убежищем вольного ли племени, спасавшегося от владычества Селевкидов и римлян, или шаек разбойничьих, как и поныне обретающих здесь недоступное гнездо от всяких преследований. Округ этот именуется Леджа, в нём жителей нет, нет даже диких зверей в его пещерах, разве ящерица ползает по раскалённому базальту, разве орёл совьёт гнездо на недоступном утёсе, чтобы издалека приносить пищу своим птенцам; ибо Леджа так же безжизненна, как и Мёртвое море с его тяжёлым асфальтическим раствором – оба порождённые, вероятно, в одну эпоху и в тот же возраст мироздания. Порой укрываются сюда друзы соседнего Хаурана от мщения ли врага, или от преследований правительства за разбой, за бунты, за неуплату податей. Им одним, по особенным приметам на скалах, известны потаённые пути этого лабиринта.

Если у Голуа и имелась цель покончить с нами, то лучшего способа он не мог бы сыскать во всем Леванте.

Впрочем, вряд ли он мечтал о том. Если и нужен я ему, то живым.

Поначалу мы опасались ещё встретить за каждым поворотом каких-нибудь местных грабителей, но уже на другой день жажда стала терзать нас с такой силой, что мы мечтали бы променять часть нашего имущества на драгоценные глотки воды. Однако наша надежда на встречу с кем-либо, хотя бы даже с разбойниками, рассеялась весьма скоро.

Леджа имеет свою древнюю систему внутренней защиты. На плоских вершинах утёсов, заслоняющих отовсюду горизонт, построены по направлению продольных щелин ряды башен, вышиной в пять или шесть сажен, имеющих форму усечённых конусов, с террасы которых можно наблюдать вдоль внутренних проходов и мгновенно сообщать известия сигналами по всему округу. Местами построены шанцы по протяжению самых рвов и щелин на несколько вёрст длины. Воды нет по всему этому пространству, за исключением одного источника, под скалой Агир в южной стороне округа, а вдоль восточной стороны, неподалёку от базальтической ограды, тычет в дождливые месяцы зимы поток Вади Лов, откуда в ту пору наполняются пруды, тщательно иссечённые в камне за оградой скал. Туда мы и пытались править наших животных, с трудом следуя извилинам кривого пути.

Теперь знал я, что искали все эти люди – камень, который по странной прихоти сочли они за чудодейственный амулет. Я не терпел модного увлечения мистицизмом, заполонившего салоны обеих столиц – не из-за противоречий со своими воззрениями, и даже не из-за догматов веры, а только лишь по всеобщности этого поветрия, настоящей чуме разума, химерического вызова здравому смыслу, коему не желал я сопричаствовать. Или, может, потому, что не был я вхож в салоны? Но какой смысл мне ныне от бесполезного сего знания, которое умрёт со мной через три дня, если не сыщем мы воды?

От жажды или усталости, порождения текучих потоков жары в моих глазах начинали уплотняться, и вскоре уже видел я призраков, следивших за нами с укреплений, кто-то, казалось мне, перебегал наш путь за спиной, чьи-то глухие шаги нет-нет да и раздавались за преградой скал саженях в двадцати от нас. Драгоман наш не раз пробовал кричать на всех известных ему местных наречиях, но даже эхо не отвечало ему. Вскоре он вконец выбился из сил, а мы никак не знали, где находимся и верным ли путём идём к цели. Иногда я представлял себе какие-то цистерны за ближайшим поворотом, и часто мы подолгу не могли сделать выбор, куда повернуть: мысль о том, что мы можем стоять в минуте ходьбы от источника, а ошибка уведёт нас от него безвозвратно словно приковывала нас к месту, а бедные наши животные норовили улечься прямо на испепелённую землю, чтобы никогда уже не подняться. Но никакие признаки воды, коих мы так жадно искали, не могли указать ни им, ни нам надёжную дорогу. Не раз взбирался я на ближайшие валуны или стены, но зрел с их верхушек лишь каменную чащу, в которой нельзя определить путей и расстояний и только впустую растрачивал силы.

Пустыня даёт путешественнику гораздо более надежды, нежели Леджа, ибо страдалец знает, что ему надо лишь пересечь по прямой раскалённые земли и выйти на караванные пути, к селению или водному потоку – и небесные светила служат ему ориентиром. Лабиринт повергает в отчаяние тем, что прямые пути в нём невозможны, а ограниченность взгляда сводит с ума. Блуждая в двух вёрстах от спасения, вы не можете достичь его. От безысходности таких рассуждений я начинал терять рассудок, во всех спутниках мерещились мне враги, заманившие меня сюда на погибель. Драгоман, ведший нас – он ведь мог служить Этьену Голуа, и сейчас заводит нас в глубину лабиринта. Артамонов – он лишь разыгрывает жертву, а на деле агент, увидев которого, Голуа прекратил преследование. Правда, Прохор утверждает, что француз испугался его ружья, памятуя один меткий выстрел, но почему он так ревностно отстаивает свою мне преданность? И если нам предстоит погибнуть, я вознамерился открыто выяснить его намерения. Почему я так решил? Может, потому, что во мне беспрерывно крутилась мысль: вывести всех на чистую воду. И раз уж настоящей влаги не ожидалось, то пусть это станет допрос.

Дождавшись вечера, я отправился вдоль высокой каменной гряды искать источник. Мне казалось, что потеряться я не смогу и в темноте – ответвлений не было, извилистый лог уводил меня сначала на юг, а после повернул к востоку. Пробредя полмили, я очутился в ночи под светом звёзд, и медленно двинулся обратно в отчаянии от бесплодно потерянных сил. Я ощущал вполне ясно, насколько ясность может присутствовать в моём безнадёжном положении, как само желание бороться за жизнь затухает во мне. Смысла возвращаться не было. Я улёгся между камнями прямо на тёплую землю и задремал. Когда встало солнце, я не двинулся с места, полагая всякое движение в жару вдвойне бессмысленным. Прохор отыскал меня крепко спящим, хотя я мнил себя бодрствующим и слышащим все звуки. Он лил в меня из бурдюка воду, коей оказалось совсем немало, а после привалился рядом и тоже приник к пузырю.

– Я так думаю: чем жить, цедя по капле и мучаясь, лучше напоследок испить досыта и сил набраться. Когда жажда не мучит – помирать легче, верно? А вода, один конец, до завтра бы стухла, – опрокинув бурдюк ещё раз и дожав последние капли себе в рот, сказал он и привалился сбоку. – Однако еле нашёл тебя.

Потом уже выяснилось, что прошёл я неизвестно куда, думая, что возвращаюсь.

– А их напоил?

Несколько утоливший жажду организм прояснил мне сознание. Мысль о том, что драгоман и Артамонов знают выход и скрывают его от меня, уже казалась мне сумасшедшей, а моё поведение недостойным.

– Я у тебя на службе, – уклонился он, чтобы не говорить неприятной правды.

– Скажи мне, Прохор, хоть одно напоследок, как на духу, – проговорил я. – А то потом язык к нёбу присохнет – и не объяснимся. Ты зачем велел тому торговцу, с кем я тебя в первый день застал, обыск учинить? Знаешь ведь, небось, от него, что я лицо его видел?

Он долго не отвечал, таращась на меня, но испуга я в том взгляде не приметил. Наконец он сообразил и покачал головой.

– А-а, ты о том. Откуда ж мне знать, коли не я его нанял?

– А кто?

– Сам хотел знать. Я ведь тогда про ткань соврал, – как ни в чём не бывало, ответил он. – Ничего я у него сроду брату не торговал. Дело так обстояло. Жил я себе тут, вас ожидаючи. Вдруг – Артамонов приехал по вашу душу, а после… ещё один, лицо знакомое, а где видел – не припомню. Делать нечего было, дай, думаю, прослежу, может, вспомню его. Приметил я, где он живёт, а он меня с размаху-то не увидел-с, потому что я в туземную одёжу заворачивался, чтоб своя не сносилась. Делать мне нечего было – следил-с. Раз он пошёл на базар, долго кого-то искал, по-ихнему лопотал – нашёл. О чём-то шептались – не слыхал, но нутром чую: подпольные дела творятся. Ну, разобрало меня – ночь не спал, думал. А потом нагрянул к арабу под видом купца, сойтись, расспросить, да только без толку. А после уж вы явились, я их и бросил. Но вспомнил, что у Прозоровских тот жил – то ли немец, то ли итальянец. Кажется, огузок этого Голуа, совсем дрянной человек. Хотя, погоди, – протянул он, задумавшись. – Нет, Голуа, пожалуй, дряннее. Хотя дряннее всех, слышь, Карнаухов. Вот уж совсем последняя дрянь… Если не считать князя.

– Да что ж ты молчал!

Прохор отстранился от меня, не понимая, чему я так радуюсь. А для меня решилось многое. Хлебников вновь обретал доверие и благодарность, да и на Артамонова теперь падало немного благорасположения. Своё место обретал и зловредный раствор Либиха.

– А что я скажу! – оправдывался Прохор. – Не знаю, кто, не знаю – что? А может, он просто ситец у него торговал? Ты-то смолчал, когда опознал его?

Замечание оказалось весьма справедливым. Всё же спросил я, почему сразу Прохор не сознался в своём расследовании, когда шли мы из той лавки прочь.

– Вот как я рассуждал. Я их выслеживал втихую, и ты меня нашёл без шума. К Артамонову я пару глаз приставил. Тут все за всеми следят. Так вдруг в том трактире нас подслушивали? Кто его знает. Не гадал я, конечно, что той же ночью они нападут. Но что-то сердцем чуял. Потому и прибёг на помощь в другую ночь.

– Ну а потом-то что не открылся?

– Я подумал, ты сам за ними следил, раз к нам без промаху вышел на базаре. Тебя же у Прозоровских все за тайного жандарма почитали. А моё дело малое, хоть бы и так. Ну, не серчай, коли что, тут ведь не знаешь, до завтра доживёшь ли…

Многое, весьма многое в голом скелете подозрений начало обрастать на пути в Дамаск плотью объяснений, но сумею ли я воспользоваться ими, или сгинут они со мною бесцельно?

До вечера мы лишь переползали вслед за тенью, а когда солнце ушло за скалы, одолели ещё вёрст пять, продвинувшись к югу вряд ли более чем на одну. Прохор вёл меня уверенно, но я знал, что спутники наши остались в стороне. Мы не обсуждали это, и вообще старались ничего не говорить.

В который уж раз мы провалились в забытьё совершенно обессиленные. В тяжёлой дрёме я созерцал искрящиеся струи фонтанов и холодные водопады. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я очнулся. Первые звёзды уже безжалостно метали с небес огненные стрелы колючих лучей.

Четверо друзов стояло над нами, и ещё нескольких я разглядел на скалах, готовых выпустить заряд в любой миг. Кем бы они ни были, сейчас я зрел в них лишь избавителей. Я не слишком церемонно представился старику, живописно задрапированному в белый бурнус с острым капюшоном, с копьём в руке и двумя пистолетами за поясом, властный взгляд которого не оставлял сомнения в том, кто среди них главный.

Оруженосец представил нам его как шейха Антеша. После по его кивку нам подали небольшой бурдюк с водой, который, по очереди, мы опустошили в минуту. Не прошло и четверти часа, как к нам вывели уже утоливших жажду художника и драгомана. А спустя полчаса и животные наши прильнули к огромной нечистой луже, из которой я и сам бы не побрезговал испить, доведись нам её повстречать раньше. Без помощи людей шейха нам бы не пересилить их в стремлении напиться до самой смерти.

Престарелый шейх оказался с нами любезен и предупредителен, это я приписал желанию его обрести в нас покровителей, что оказалось почти правдой. Когда драгоман перевёл, что нас проводят к западному выходу из лабиринта, я было воспротивился, указав на кратчайший путь в Дамаск через проходы на севере, но вскоре услышал:

– Дамаск для него покуда закрыт, появляться в тех окрестностях его людям опасно. Нелепая ссора, порождённая наветами завистников, тому причиной. Он просит при вашей встрече с пашой передать, что шейх Антеш ищет примириться.

Не имело никакого смысла справляться о подробностях. Немногие только города сирийские пребывали под непосредственным турецким управлением. Остальная страна, и в особенности гористые округа, оставалась во владении наследственных своих эмиров и шейхов, которые по-прежнему заключали конфедерации между собою, выступали в поход со своими ополчениями, вели друг с другом войну, не спрашиваясь у пашей, по временам бунтовались, по временам бывали утверждаемы в своих правах непосредственно от Дивана константинопольского. Здесь, наверное, имело место одно из таких разногласий, кои чаще оканчиваются скорым примирением, но иной раз могут основать вековое соперничество, и худшим для европейца я считал вмешательство в такие неурядицы, зная, что иногда Порта тайно вооружала одного опасного вассала против другого, обещая каждому из них наследие соперника, чтобы обоих погубить своевременно.

Я обещал рассказать паше о гостеприимстве предводителя хауранских друзов, что на Востоке лучшая рекомендация, но в душе посетовал на то, что мы окажемся вновь на большой дороге, той же, где нас подстерегли преследователи. Нашего драгомана, кажется, обеспокоило то же, так что он довольно долго переговаривался с одним из всадников, пока шейх не сказал:

– Мои люди проводят вас до Баальбека. Там обитают наши друзья. Они же укажут вам дорогу на Дамаск с севера.

Таким образом мы должны были делать лишний крюк вёрст в полтораста, но выбора не оставалось, и мы сердечно благодарили благообразного старца за сию любезность, учитывая все замысловатые обстоятельства восточных игр, причудливых, как сама жизнь, где короткие пути не самые скорые, а скорые приблизить могут иной раз лишь погибель.

Поутру дорогой я осторожно расспрашивал Прохора про Артамонова. Меня теперь интересовало, не отметился ли тот в сношениях с человеком Голуа.

– Если ещё не продал – после продаст! – махнул рукой тот, и больше говорить не захотел.

Его больше, кажется, взволновало селение, к которому держали мы путь. Мне доводилось слышать о Баальбеке немало, его огромное капище Ваала, выстроенное в классическом римском духе, отмечали многие путешественники. Но Прохор, нахватавшись обрывков местных суеверий, сразу бросился вздыхать:

– Час от часу не легче. Носит твою милость от одной нечисти к другой. Зря мы туда едем, помянете потом моё слово. Хорошее место так не нарекут.

– Зови меня уж так и быть, твоим превосходительством.

– Звал бы, да букву «пр» не выговариваю-с, – раскатисто произнёс он, будто останавливал лошадь. От бестолкового спора с ним на сей раз спас меня Артамонов.

– Пророк Илия всех служителей Ваала истребил или изгнал вон из Древнего Израиля. Я в сём деянии не нахожу ничего, кроме попытки силой утвердить одно из религиозных течений, уничтожив последователей других. Так делал и князь Владимир в Киеве. Что же до Ваала, то это слово означает бога, хоть и языческого, и не следует в нём видеть сатану. Человеческие жертвы ему – дань страху, переполнявшему мир древних людей. Греки, видя в Ваале культ Солнца, именовали Баальбек Гелиополисом.

– Пускай так, только нечисто там, – кивнул мне Прохор серьёзно, не намереваясь, очевидно, вступать в спор с Владимиром.

– При императоре Августе город содержал римский гарнизон, – продолжал Владимир.

– Небось, немало глупых солдат сгинуло там без следа, – гнул своё Хлебников.

В таком настроении мы двигались по дороге, неуклонно поднимавшейся к западному подножью величавого Антиливана.

Шейх, сопровождаемый своим внуком и полудюжиной свиты, почти весь путь молчал, только на вечерних привалах коротко расспрашивал об англичанах и французах, коих знал во множестве – двое сродников его служили кавасами в консульствах. Общие знакомства, как водится, понемногу сближали нас, именно так трактовал я поглаживание им бороды и степенные кивки головой. К исходу третьего дня на краю обширной плодородной равнины Бекаа нас встретили дозорные Харфуша, эмира Баальбека из мутуалиев.

Нас никоим образом не затрагивали их дела, посему, оставив им решение племенных споров, мы отправились осмотреть в лучах заката городище, о котором я слышал столь разноречивые гипотезы. Признаться, я не надеялся, конечно, разгадать его тайн в отведённые нам пределы времени при своём случайном набеге на древнейшие камни, но рассчитывал приобрести собственный, отличный от других взгляд на предмет для обсуждения его в салонах Бейрута, тем паче что никакого устоявшегося научного мнения на сей счёт не существовало.

На другой день, выспавшись и немного приведя себя в порядок, мы просили эмира дать нам в провожатые знающего человека. Прохор наотрез отказался идти, плюясь и ругаясь, но обещал позаботиться об уставших животных, ибо мы не собирались задерживаться тут надолго. Артамонов, я, наш драгоман и статный туземец, умудрённый летами, чтобы многое иметь поведать, но ещё не старец, направили свои стопы к грозным и торжественным руинам. Он мерил путь длинными грациозными шагами, и я невольно залюбовался его фигурой, покрытой длинным белым саваном, развеваемым встречным ветром. Напоследок Прохор завещал мне держать со всеми ухо востро.

Величием и красотой развалины превосходили всё когда-либо виденное мной. Константинополь наполнил меня живым великолепием, Иерусалим – священными переживаниями, здесь предо мной открылась история предшествовавшая патриархам и царям, и мне казалось, что воды потопа лишь вчера схлынули с невообразимых построек.

– Капища строились при Нероне, Пиусе и Северусе, – провозгласил Владимир. – Феодосий Великий освятил храм Юпитера как христианскую церковь.

– Здесь говорят, что Соломон – единственный, кто построил свой храм до конца, – перевёл драгоман слова проводника.

– Храм в Иерусалиме – возможно, но не здешний. Я слышал эту легенду, но не верю ей, ибо она основана на одном лишь предании. – Владимир простёр руку в сторону оставшихся исполинских колонн Юпитера. – Юстиниан вывез отсюда восемь этих коринфских колонн, снарядив целый флот, для строительства Святой Софии. Достроив её, он якобы воскликнул: «Соломон, я превзошёл тебя!» Вот и всё.

Драгоман долго переводил и затем выслушивал хладнокровный ответ.

– Но тут ничто со времён Соломона не достроено окончательно. Некогда, ещё до потопа, стояло сооружение, воздвигнутое гигантами, после же некоторые из них, оставшиеся в живых, пытались восстановить его. Впоследствии множество племён пыталось возвести на этом месте нечто своё: храм Юпитера или крепость, но всякий раз строительство не завершалось, а строители разбегались от ужаса, который обитал в этих развалинах. Мы не ходим туда.

Неприятное воспоминание кольнуло моё сердце, и чтобы заглушить его, я поспешил со своим вопросом:

– Почему же гиганты не восстановили своё собственное капище? Или это просто их дом?

Но он не воспринял моей шутки и не усмехнулся в ответ, так что я принуждённо убрал улыбку и со своего лица.

– Они ушли на войну и все погибли.

Мы медленно добрели до развалин, и сейчас бродили средь них, задирая головы в великом удивлении.

– Куда же они ушли? – проговорил я через силу.

– Туда, где сейчас Дамаск. Там Каин убил Авеля. Там же и случилось место последней битвы.

– Последней? Почему вы говорите о ней, как о последней?

– Так называют её.

– Я уже слышал о двух землях раздора, – сказал я с неудовольствием. – Может, все земли имеют право так называться? Одно такое место последней битвы я посетил у себя на родине.

– Где сказано, что последняя битва – одна? – словно нехотя произнёс старец. – Для каждого племени она своя.

– Для мусульман Дамаск то же, что Мегиддо для христиан, – вступил Артамонов. – Армагеддон по их поверию случится там. Есть предание, что Иисус Христос, коего они величают пророком Исой, сойдёт с небес на Белый минарет. В этой мечети он воскресит Иоанна Предтечу и уже после в Иерусалиме вершит суд.

– Но при чём здесь пророчество Армагеддона и последняя битва? То – будет, а это свершилось! – возразил я.

– Последняя битва или нет – это как считать. Знаете, Алексей, есть предание о пришествии перед Мессией пророка Илии? Так вот, кто-то считает, что это дело грядущего перед вторым пришествием Спасителя, а некоторые видят в том свершившееся, когда, воплотившись Иоанном Крестителем, Илия уже возвещал о пришествии первом.

Колоссальные монолиты, откопанные кем-то из наших предшественников в основании огромного фундамента, послужили нашему проводнику доказательством его легенды. Но я выразил сомнение в том, что какие-либо гиганты были в состоянии поднимать такие тяжести и что сему необыкновенному факту следует искать иное объяснение. Один сильный человек оторвёт от земли, положим, пудов пять, один пятисаженный гигант, допустим, пятьдесят пудов, дюжина таких носильщиков уволочёт пятьсот, пусть даже тысячу, но плиты весят не менее десяти тысяч пудов.

Он долго вздыхал, словно бы размышляя, достоин ли неверующий его ответа, и не оскорбит ли моё непонимание памяти его дедов, но промолвил, усевшись спиной к одному из монолитов, укутавшись в свою накидку и прикрыв глаза, словно предоставляя нам возможность дальше пробираться как нам будет вольно:

– Как гласит легенда, вместе с мудростью Бог передал Соломону знания, которые помогали ему подчинять демонов – добрых и злых. Плиты погружались в некий поток, как бревна в воду, и гиганты ходили в нём словно сквозь камень. Их тени и ныне ещё появляются среди руин. Но всё реже.

Вид его, величественный и печальный, придавал ему много сходства с каким-нибудь древним волхвом Египта, и я не нашёл в себе сил расспрашивать его более.

Мы разбрелись каждый во исполнение своего интереса, и вскоре Артамонов выбрал место для набросков. Раскалённые плиты, дрожа прилегающим воздухом, охотно отдавали свой жар надвигавшемуся вечеру, теснившему окрест ленивое пыльное марево.

Я понял, что заблудился, но ещё полчаса дал себе на то, чтобы не волноваться в поисках выхода или найти своих знакомых. В сущности, я обретался на открытом пространстве, и прекрасно понимал, в какой стороне наш лагерь. Но стоило мне начать искать к нему путь, как я непременно упирался или в стену или в обрыв. То и другое при некоторой ловкости я вполне мог преодолеть, но не желал карабкаться или прыгать, поскольку не совершал ничего подобного на пути сюда, следовательно, оставалось отыскать верную тропу. Водой теперь я запасся в достатке, но солнце уже валилось на запад, а здесь закат происходил так стремительно, что можно было не успеть и трубку выкурить до темноты.

Настало время возвращаться, но я всё бродил, устало глазея на чудовищные камни. Ничего от былого восхищения уже не ощущал я, ужасные строения давили меня своими размерами, длинные тени поглощали без остатка угасающий свет дня. То мог ещё я приписывать голоду и утомлению, но правда заключалась в ином: забавное при свете дня трансформировалось в жуткое при склонении к ночи; разум мой не удерживал восхищения. О, нет, невозможно, конечно, вполне заблудиться среди строений высотою до самого неба, но я упорно не мог найти путь, которым пришёл. Снова и снова я прокладывал верный курс, но всякий раз, сталкиваясь со стеной ли, испещрённой странными квадратными дырами, с обрывом ли, похожим на край исполинской твердыни фундамента, принуждён был повернуть. Уже всерьёз полагал я раз или два вскарабкаться на какой-нибудь вал или спрыгнуть с откоса, рискуя поломать ноги, но ограничился тем, что решил позвать на помощь. К радости моей, довольно скоро увидел я не так уж и далеко две знакомые фигуры, которые жестами пытались разъяснить мне правильную дорогу. Казалось, до них подать рукой, но между нами словно заколдованное в потоках тягучего воздуха лежало непреодолимое пространство из нагромождения гигантских обломков. Я отправился в обход, и скоро совсем скрылся из их вида. Теперь обескураживало меня и вовсе совершенно незнакомое место, где кладка храма Бахуса вместе с обрамлявшей его высокой стеной по какому-то причудливому замыслу неведомого архитектора оставляла между ними узкий промежуток, напоминавший мрачный глубокий канал. Невесть когда упавший туда огромный обломок образовал нечто вроде косой ступени высотой аршина полтора. Ни за что я не решился бы спрыгнуть в мрачный проем, на дно которого никогда не заглядывает солнце, если бы не письмена на стене, напомнившие мне нечто виденное ранее.

Для удобства я соскочил на камень и принялся поспешно заносить увиденное в памятную книжку, понимая, впрочем, что мне не хватит времени до темноты. Поработав с четверть часа и уже с трудом различая знаки, я вдруг услыхал знакомый голос, в котором по русским междометиям узнал Прохора, пытавшегося разговаривать с кем-то на непонятном языке. Разрываемый противоречивыми чувствами терпящего бедствие кладоискателя, я убрал записи и вскарабкался обратно. С такой поспешностью я бросился обходить ближайшую стену, что едва не сорвался вниз. Но за поворотом никого не обнаружил, хотя, прислушавшись, мог услышать те же два голоса. Уже осторожнее пробираясь дальше, я уронил булыжник, и тот звонким щелчком высек искры из монолита внизу. Голоса стихли. Помолчав, я окликнул их. Кто-то что-то произнёс, и многоголосое эхо чьих-то поспешных шагов заставило меня крутить головой, но, сколько я ни озирался, не смог понять, с какого направления они слышны. Блеск извлечённого из-под полы кинжала чуть придал мне уверенности, прежде чем я решил осторожно свернуть за угол. Но глухой тупик с высокими стенами вконец озадачил меня. Вернуться назад я не смог, успел лишь обернуться на поспешные прыжки за углом. Но так меня провело здешнее обманчивое эхо. Неизвестный сверху метнул мне в голову камень – и вечер погас для меня.

Очнулся я в глухой темноте, разбавленной прыгающим пятном тусклого света. Мокрая повязка упала со лба, когда попытался я подняться на локте. Уж и не знал я, радоваться или негодовать на озабоченное лицо Прохора, проступившее в неверном сполохе масляной лампы. Но прежде чем успел повернуть я пересохшим языком, шум и голоса окрест возвестили о прибытии целой экспедиции, возглавляемой Артамоновым и составленной из людей эмира. Заботливо уложенный на носилки, я в удобстве и радостном оживлении вскоре очутился в нашем лагере, где весёлый шум, превосходный чай и горячие лепёшки показались мне истинным даром небес.

Впрочем, первым делом хватился я своего дневника, и мой верный оруженосец, торжествуя, вручил мне его целым и невредимым.

– Что это за язык, на котором ты разговаривал? – спросил я его наутро.

– А пёс его разберёт, что за язык, – насупился тот.

– Чудно, Прохор. Это какой-то из арамейских диалектов, на нём некогда Спаситель беседовал с учениками. Но откуда ты знаешь его? Ныне на нём говорит всего одно племя.

– Да я и знаю-то несколько слов! – Прохор словно оправдывался, но ведь и я почти что обвинял его в том, что знать ему не полагалось. – Когда ещё я только приплёлся в Бейрут, вас пока ждал, сошёлся с одним. От него и перенял. Думал, он меня местному учит, а потом только разобрал, что нас никто другой не разбирает.

– С кем же ты болтал на развалинах?

– Ведун здешний. Сижу вчера, жду. Пора бы вам вернуться – вас нет. Артамонов явился, потом драгоман, сказали, что вы заблудивши. Ну, думаю, отомстить решили за то, что вы их в лабиринте чуть не бросили… г-хем, ну, я и пошёл сам искать. Наткнулся там в камнях у чёртова кладбища на одного басурмана. Бормочет по-своему. Ну, приветил он меня, когда я на его языке начал. А то бы ничего не сказал – злой на вид. Да я, по правде, всего только и сумел спросить, не видел ли он вас, а тут вы и сами голосите. Ну, я на крик. А пёс разберёт, откуда кричали: ну, чисто наваждение – бес водит в камнях, а как найти – непонятно. А ещё он о разбойниках что-то сказал, может, предупредить хотел, так я на вашего француза подумал.

– Так и что?

– А вот что. Убираться надо поскорее. И лучше бы – обратно в Бейрут.

– А оттуда в Царьград и в Одессу, так? И за какой такой грех все бросают в меня камни? Ты – когда мы к Прозоровскому ехали… А кто на сей раз в меня камнем пустил?

– Хорошо ещё, не пришибли до смерти! Я говорил, сюда соваться – беду накликать. Только насилу отыскал вас, зову, а вы молчите, я думал, в лагерь ушли, вернулся – нету. Поднял тревогу и назад – битый час кружил, почище, чем в том лабиринте. Ну и бусурмане мигом за мной повскакали – только самовар свой два раза допили.

Прохор наотрез отказался сопровождать меня в руины с письменами, да и голова моя взывала о покое. Надеясь на обратный путь из Дамаска, я не отважился без спутника вторично отправиться на развалины.

Звонки стад, ропот ручьёв сопровождали нас на двадцати последних вёрстах по утопающей в садах долине на подъезде к Дамаску. Проделав долгий путь, я не мог не восхититься смелостью первого митрополита киевского Михаила, родом из сего великого града, отправиться в те лихие времена к язычникам за северный предел света. Видя везде калитки в сады, как в России, невольно проникался я мыслью, уж не сей ли отважный муж привёз к нам такое устройство.