Накануне Крестовоздвижения получил я письмо от Анны с извещением встречать их в Бейруте не позднее конца октября. Долгожданная весть та оказалась в то же время совершенно неожиданной для меня, поскольку по всем ранним планам Прозоровских выходило ждать их лишь весной – если вовсе ждать. Все поклонники старались успеть к Страстной неделе, менее усердные – уж после Пасхи, когда море спокойнее, а путешествие удобнее. Так или иначе, зиму сподручнее было бы им провести в Италии, но они переменили решение, чем заставили меня изрядно волноваться. Признаться, я не чувствовал готовности к торжественному приёму и своему представлению уже в качестве возможного жениха – а именно такого сорта отношения к себе желал я разумом. Одновременно я ликовал. Граничившая с подлостью уловка моя с тем разорванным письмом, могшим предупредить Прозоровских от злоумышлений врагов, сыграла верно. Заманенные обещаниями райской жизни в святом уголке, они могли очутиться едва ли не на поле брани, но я ощущал себя победителем. Теперь только я мог сознаться себе, чего ради позабыл, а потом уничтожил то послание с предостережением. Не приличия ухаживания владели мной, а боязнь отпугнуть их от путешествия в эти земли. Я затаился, словно прячась в засаде. Мне не нужна была возлюбленная где-то во Франции, я страстно желал видеть её подле себя. Осознавал ли я опасность, которая хищником скрывается в моём умолчании, тем, что хуже лжи? О, вполне. Когда душа моя начала разрушаться под бременем страсти? Не знаю, но уже в ту пору мне вспоминалась часто притча о царе Соломоне, повелевшем дать по половине ребёнка обеим женщинам, претендовавшим на материнство. Я не убеждён, что смог бы в ту пору отказаться от своего счастья ради блага любимой.

Тем временем срочно требовалось предпринимать целый ворох приготовлений, меж тем как работа, словно нарочно, тоже кипела вовсю и притягивала целым сонмом заманчивых видов. Но прежде всего мне необходимо было благовидно избавиться от общества Артамонова. Путей к тому я видел два: честно рассказав ему обо всём, попросить не вмешиваться, или под предлогом совершения какой-либо сделки отправить художника подальше, например, в Александрию. Оба пути выглядели в глазах моих никудышными. В самом деле, первый был равносилен ничегонеделанию, что в битве любовного соперничества граничило с малодушием, но вёл в итоге прямиком к очередной дуэли. Второй обозначал собой трусость прямого обмана и, в конечном счёте, притекал туда же, хоть и с опозданием на время хода судна. Поразмышляв над обоими путями с неделю, я отверг их, избрав третий. По хитроумию он напоминал проделки Улисса, дух которого здесь, так близко от Трои, как видно, вдохновлял меня на авантюры. Однако мне он пришёлся по душе тем, что я, не творя лжи, предоставлял сопернику самому решить свою судьбу.

Раз, пригласив к себе Артамонова на обед, я, помахивая недавно полученным настоящим письмом, сообщил ему, что Прозоровские уже собираются в Бейрут, однако по желанию княгини прежде, полагаю, посетят Константинополь. Здесь я иезуитски увязал в единое целое старинное желание княгини Натальи увидеть Царьград и своё вымышленное предположение, что случится это непременно на пути сюда. Неизвестно, как долго они задержатся там, посему Прохору было велено перенимать у меня по мере сил больше дел, чтобы, освободившись, я смог направиться к княжне, если, конечно, к тому дню они не явятся сами. В этих словах совершенно не содержалось вранья, и всё же я насквозь пропитал их ложью. Теперь у Владимира имелся выбор: сохраняя отношения со мной, дожидаться Прозоровских в Бейруте, и в таком случае я попадал в проигрышное, хотя и не безвыходное, положение, либо, опередив меня в Константинополе, попробовать убедить княгиню изменить маршрут и под любым предлогом (коих, утаённых мною, имелось в достатке) отказаться от Палестины.

Тем временем, понимая, что мне некуда даже пригласить гостей (лишь об одной, конечно, помышляя) я испросил себе соседнюю комнату, имевшую просторный чулан и завалил её ненужными вещами, освободив место для гостиной и кабинета, служившего мне также спальней.

Замысел удался на славу. Через две недели Артамонов исчез, спешно отпросившись писать красоты Нила. С удобного холма в подзорную трубу я злорадно наблюдал, как он поднимался на шхуну, шедшую, однако, в Смирну. Искривлённая моя душа бесстыдно ликовала. Наши отношения разорвал он. Теперь я смело мог выставить его предателем, не прошедшим горнило искушения ревности. Само бесславное возвращение его имело бы вид оскорбительный, но не обвинительный в адрес меня, поверни я дело иначе. Я обернулся на берега Малой Азии и сопроводил лёгким кивком мысленный поклон Одиссею.

Французы утверждают, что в любви все средства хороши. Слишком рьяно я взялся следовать афоризму сему. Я жизни не мыслил уже без княжны Анны. И тем мог оправдать любое своё преступление.

Но даже не вспомнил я тогда, ценой скольких скитаний заплатил за свою победу царь Итаки.

В тот же день Прохор как бы между делом сообщил мне, что, неузнанный сам, видел в городе дворецкого Прозоровских, того, который уехал со всеми вместе в путешествие.

Поначалу это взволновало меня, но после я успокоился, так как пропустить делегацию, живя под носом у консула, я не мог, даже если бы княжна и не дала знать немедленно об их прибытии, следовательно, слуга здесь один.

– Что же он? Меня не искал? – спросил я, как мог равнодушно.

– А чего вас искать-то! Вы уж сами позаботились, чтобы о вас каждая образина знала-с.

– Так ты говорил с ним? Зачем он приехал?

– Пошто он мне! Я в ваши сердечные дела не уполномочен-с. Да князья-то, небось, грядут с челядью, вот и послали вперёд себя квартирьера.

– Квартирьера, вот скажешь. Жильё я сам подыскал. А звать-то его как?

– Лакеев – разве ж их упомнишь! Тут себя бы не забыть на басурманщине, – пробурчал он.

– Ладно. Справься у секретаря, как звать и где остановился. Скорее сыщи мне его и требуй заглянуть. Или узнай, не надо ли чего для гостей.

Тот ли это отвратительный тип, что являлся ко мне искать дневник князя? Приехал ли он раньше, чем отбыл Артамонов? Встречались ли они, и коли так, то о чём беседовали? И если обсуждали маршрут Прозоровских, то может и в самом деле те поначалу посетят Константинополь? Я с трудом прервал череду всё более сумасбродных последовательностей, диктовавшихся не столько логикой, сколько мнительностью ревности.

А ещё спустя дней пять я встретил Этьена Голуа. То ли он выслеживал меня и старался изобразить нечаянную встречу, то ли и в самом деле произошло это случайно, только он с каким-то исступлённым вздохом втянул воздух между зубов и прошипел, что нам, как видно, сильно повезло в Ледже, но теперь шейх Антеш, как и князь Прозоровский, находится очень далеко, и им трудно будет спасти меня снова. Кажется, он всё ещё заблуждался относительно истинного моего хранителя. Впрочем, здесь, в Бейруте, я и без того чувствовал себя, словно рыба в воде, и не боялся его. Но я не отказал себе и в удовольствии наблюдать, как французский консул спал с лица, услышав кое-что из жизни его соотечественника. Он пробормотал какие-то объяснения, но его левантийская жена шепнула, что, прибыв в Бейрут, Этьен предъявил бумаги агента полиции. Меня подмывало вопросить, какое именно правительство подписывало документ тот, но я ограничился лишь тем, что довольно, кажется, холодно заявил, что никакие самые витиеватые бумаги не спасут от прямолинейности простой пули, которая однажды угодит Голуа в лоб. Консул отшатнулся и с неделю забывал приглашать меня к обеду, после чего как ни в чём не бывало возобновил приёмы. Своим скорым исчезновением в неизвестном направлении Этьен восстановил всеобщий мир. Частная неприязнь не должна мешать общению немногочисленных скучающих европейцев. Кажется, случись и сама большая война в Европе, мало что изменилось бы в отношениях этих странных людей полусвета – по-прежнему они будут раскланиваться по нескольку раз на дню, наносить визиты и тесниться в одном квартале, ибо какова бы ни нашлась причина войны, враждебный мир Востока коварством и непредсказуемостью обрекал нас на сближение и взаимную поддержку.

И я уже почти поверил в то, что этот человек явился в поисках отступника Артамонова. Уверовать мне было тем легче, что в этом свете моя уловка по отношению в художнику приобретала вид спасительной меры.

Следуя давнему совету Прохора, я попытался было организовать слежку за Этьеном, даже сам хотел отправиться на юг, но на другой день неожиданно слег с коликами, и так провалялся дней пять, под заботливым попечением секретаря.

Без тени лукавства могу сказать, что в те дни меня куда более занимал вопрос, в чём встретить Прозоровских. Выбор лежал между пошитым недавно элегантным рединготом и одеянием ливанского эмира. Я заказал большое зеркало, перед которым в просветах недуга наряжался так и эдак, и всё сомневался. Менее всего мне хотелось выглядеть глупо или несуразно. Что одно, что другое при определённых обстоятельствах таковым и было.

Но дни бежали, а корабль не приходил. Чёрный временами цвет бурлящего моря и доносившийся до меня по ночам грохот волн будили предчувствия, а свежие ветра пригоняли неприятные мысли о судьбах терпящих стихию и – покалеченные суда, моряки с которых рассказывали о небывалой буре на западе. Прохлада не радовала, волнение сменялось тревогой, я почти не работал, а часами вглядывался в горизонт на низкие набегавшие тучи, за неимением более приятных размышлений удивляясь практичности, с которой устроен пол моего патио – тёплый и сухой одинаково в любую погоду. Поверхность его, цвета тёмно-коричневого, совершенно гладкая, даже блестящая, как вощёный паркет; это весьма крепкий цемент, который употребляется в Греции и Италии для террас, покрывающих дома, несколько наклонных для стока воды, но представляющих прекрасную прогулку для хозяек-домоседок. Цемент этот делается из тёртого кирпича, особенно весьма старого, с некоторым количеством извести и с варёным маслом. Он бывает чрезвычайно прочен под проливными дождями и под солнцем; его даже употребляют в домах вместо паркета, такие же можно видеть и в нашей Академии художеств.

Произошло же всё неожиданно. Прохора я посылал дважды в день в гавань справляться о прибывших кораблях, но как-то раз сам завернул в порт. На рейде покачивался неряшливый с виду бриг. Потрёпанный штормом, худым видом своим напомнил он мне славный наш «Меркурий», вышедший победителем из сражения с двумя линейными кораблями турок. Но тут же воспоминаниям пришёл конец. На лодке, выплывшей из-за кормы, почудились мне знакомые силуэты.

С моей дистанции, конечно, немыслимо было разглядеть лица, одежды и даже фигуры, но страсть убедила меня в том, что Анна обернула в мою сторону свою головку, и я стремглав бросился к причалам. Жажда видеть её и страх равнодушного приёма заставляли сердце моё сжиматься от сладкого ужаса, а вчерашняя ещё мечта подвести к ней арабского скакуна и, церемонно стоя на колене, вручить ей повод казалась теперь апофеозом жеманства.

Мы только раскланялись, приехавшие чувствовали себя неловко. Поцеловав руку Анне и княгине и поклонившись остальным, я поспешил отдать распоряжения о багаже и лично сопроводил утомлённую процессию к давно ожидавшим их жилищам. Мы условились встретиться вечером. Глаза княжны оставались безмолвными, и я напрасно жаждал напитать свои надежды из их голубой глубины.

Будничность произошедшего обескуражила меня на все часы ожидания.

Ужин прошёл живо, хотя поначалу общество выглядело усталым с дороги. Всех, однако, воодушевляла твёрдая почва под ногами и, смею надеяться, лучшие вина здешней земли, о которых я позаботился загодя. Меню, также заранее составленное мною, Прохор сумел собрать точно к сроку. Но многие из свиты, как и сама княгиня, находились под тягостным впечатлением от недавнего убийства в Навплионе Иоанна Каподистрии. Наталья Александровна высказывала твёрдое убеждение, что провокаторами восстания выступили, как выразилась она, вечные наши улыбчивые соперники Англия и Франция, боявшиеся слишком откровенных симпатий президента к России. Помня, что несчастный граф – друг семьи Прозоровских, у которого они долго гостили в своём путешествии, я не стал возражать, хотя полагал развитие греческой междоусобицы делом, не подчиняющимся законам дипломатической арифметики, в котором разобраться непросто даже самому этому многострадальному народу. Влияние союзников на варварские законы кровной мести в Майне тоже казались мне надуманными, чему свидетельством наказание обоих убийц из противной партии, один из которых на месте пал жертвой разъярённой толпы, а второго выдал военному суду французский резидент барон Руан, в доме которого тот успел поначалу укрыться. Вообще же чрезмерное число победителей с неизбежностью рока низводит последних в состояние войны, зачастую жесточайшей, чем противостояние общему врагу, и теперь только внешняя воля великих держав могла привести Грецию к относительному умиротворению с воцарением нового короля.

Мне сообщили, что в Бейруте намерены пробыть они не более двух недель, много – трёх, в основном отдыхая от непростого морского путешествия, отнявшего все физические и душевные силы. После же целиком полагались на меня в роли чичероне. Живой лишь спор вызвал дальнейший маршрут, так что образовались две равновеликие партии. Первой, во главе с Ермолаевым, хотелось узреть Дамаск и, оставив там тех, кто не осилит дальнейшего пути наслаждаться сказочным его великолепием, пуститься далее в заманчивый почти мифический Багдад, но другие поскорее стремились в Иерусалим и Вифлеем. Обе стороны с жаром Аравийской пустыни приводили доводы, которые в условиях Европы могли иметь известную силу, но на Востоке выглядели смехотворно. Выбранный в судьи, я охотно разбил в пух и прах все аргументы и объявил собранию мою волю ехать вдоль моря сушей на юг, объяснив сие тем, что пути на карте и в жизни отличаются здесь даже от российских дорог. Это произвело благоприятное впечатление на усталых от бурь путников, но, кажется, не переубедило партизан Багдада. Это не Польша, султан побеждён и свято чтит Адрианопольский мир, чего же опасаться? Тогда я будто бы нехотя начал:

– Прибережная Палестина едва освобождена от Мехмет-бея Абу Набута, который, очевидно, домогался роли Джаззара и замышлял сделать из Яффы своё гнездо. Семейство шейхов Абу Гошей занимает Иудейские ущелья. Шейхи Амр владеют южными ущельями Палестинских гор и крепостью Халиль Рахманом. Шейхи Самхан являются главами конфедерации небольших племён, занимающих северные отрасли Иудейских гор. Набулус и вся Самария пребывают в открытом бунте, как только её шейхи из семейств Джерар, Токан, Беркауи и Абд эль-Хади забывают свои внутренние вражды или отлагают на время расчёт семейной мести. В низменной Галилее бродят заиорданские бедуины, сгоняя земледелие с плодородных долин в горы. Абдаллах-паша сам безнаказанно бунтует за стенами Акки, ведёт войну с горцами Набулуса и происками своими подстрекает к бунту жителей Дамаска. В Дамаске народонаселение умертвило своего пашу. Ливан ещё в омуте от междоусобий эмира Бешира с Джумблатами. Тараблюсский пашалык сомнительно повинуется преемникам бунтовщиков Мустафы Бербера и Али-бея. От Дамаска до Халеба, по всему прибережью пустыни, хлестают волны неугомонных бедуинов. Искендерун и Паяс признали наследственный деспотизм семейства Кючук Али. Какой-то ага владеет Антиохией. Племена ансариев не платят податей. В Джиср эш-Шогур, в Рихе и в других местностях Халебского пашалыка, в Белене, в ущельях Тавра – везде буйствуют наследственные беки или бродяги, которые, удальством захвативши однажды власть в свои руки, или торгуются с пашами, или воюют с ними. Кто-нибудь ещё желает ехать в Багдад?

Мерный плеск вина в долгом молчании стал покорным ответом. Я умышленно сгрудил все недавние события без каких-либо объяснений. Мне хотелось обрести вес своими познаниями и умение с шиком преподносить вещи, недоступные другим. Что мне, конечно, блестяще удалось, и барышни воззрели на меня с восхищением.

Но, кроме прочего, заранее отправил я просьбу Стефану подыскать в Иерусалиме несколько просторных квартир для зимовки паломников, он сообщал, что договорился о самых замечательных палатах, кои только присутствуют близ храма Воскресения. Иерусалим полагал я местом долгой стоянки, откуда предстояло нам, избирая удобные для передвижения дни, выбираться на Иордан и в Назарет, а также во множество ветхозаветных и новозаветных мест, коими столь богаты окрестности Святого Града.

И, конечно, главный внутренний протест Багдад вызывал во мне от того, что опять я мог расстаться с Анной на целый месяц. Мечты мои кружились вокруг неё, цветущему виду которой ничуть не повредили превратности испытанного пути. Но ещё до конца ужина она, извинившись, отправилась к себе, я же внутри вскипел на это пучиной подозрений и обид, в коих хватало всего: и хватких греков, и пылких итальянцев и статного шкипера-француза, решительно приказавшего палить из пушек по жутким тромбам, щупальцами гигантского спрута вознёсшимся из водяной преисподней и преследовавшим корабль. Посему, лишившись её вдохновляющего общества, я постепенно утратил красноречие и уже порывался откланяться до завтра, но княгиня настойчиво упросила меня не покидать её.

Проскучав час и уклонившись от дальнейших речей вежливыми похвалами рассказов собеседников (в кои вовсе не вслушивался) я думал о том, какой вестью желает меня наградить Наталья Александровна: обнадёживающей или напротив, кладущей конец моим нескромным расчётам, и не сомневался лишь в одном: речь пойдёт о княжне Анне.

Наконец путешественники, не в силах уже бороться с усталостью, разбрелись по своим покоям, и я остался с ней с глазу на глаз.

– Я хочу, чтобы вы знали одно обстоятельство чрезвычайной важности, Алексей Петрович. Но сперва спрошу: вас разве не удивило, что мы приплыли, покинув Италию не в самый удобный сезон, и вдобавок получили вознаграждение бурным морем?

– Я бы и сам спросил вас о том, но не желал докучать с дороги, – насторожился я. – Впрочем, октябрь и ноябрь здесь весьма благоприятны, хотя зимовать в Италии удобнее стократ.

Она встала из-за стола и прошествовала к окну, затворив решетчатую ставню от дуновений ставшего прохладным ветра. В движении её нашёл я нечто поспешное. Так поступают, опасаясь подслушивания или паче того – незваного вторжения. Так временами поступал и я.

– Всё шло прекрасно в Греции, и мне почти нечего добавить к тем письмам, которые, как я знаю, Анна слала вам. Великолепные приёмы у лучших граждан этой страны сменяли один другой, и хоть они зачастую теперь враждуют меж собой, на себе мы ни разу не почувствовали и тени неприязни. В Италии первое время тоже всё шло выше всяких похвал: мы много переезжали, останавливаясь в лучших палаццо и подолгу живя на загородных виллах с восхитительными видами, такими, что жалела я об отсутствии среди нас Владимира Андреевича. – На этих словах она сделала несколько шагов в мою сторону и заговорила вполголоса: – Но, начиная с какого-то дня, я стала замечать на себе нечто вроде неприятных взглядов. Спустя неделю это превратилось в слежку, я поделилась своими предчувствиями с господином Ермолаевым, и вскоре он подтвердил, что трое или четверо каких-то личностей попеременно наблюдают за всеми нашими прогулками. Признаюсь, – она немного кокетливо сложила руки, – поначалу я легкомысленно приписывала это заботливой ревности моего мужа. От преследования не спасали и переезды, а в Риме я даже обратилась к властям с просьбой защитить нас от посягательств, но они лишь развели руками: глазеть на особ знатных кровей не запрещено, а противозаконных действий они не совершали. Представьте, какой-то чин даже предположил присутствие неких польских патриотов, намекая на возможную месть всем подряд русским за подавление их мятежа – чушь несусветная. Однако в одном они оказались правы: никто не угрожал нам и не пытался заговорить, что даже навело меня на мысль, что князь мог тайно приставить к нам наёмную охрану, и я ненадолго успокоилась. В Вероне же всё переменилось, наш дом обыскали, стараясь не привлекать внимания, но какая женщина не заметит малейшего беспорядка в любимых вещах. Я начала беспокоиться всерьёз. Мы ехали в путешествие, чтобы избавиться от волнений, вызванных работами… и образом жизни мужа. Вы и сами могли заметить, что вокруг него витало нечто магнетическое, к нему как мотыльки на свет слетались и таланты и авантюристы. Он опасался чего-то – не только жандармов, возможный негласный надзор которых я и за границей не могла сбросить со счёта. Знаете, в каждой женщине сидит та история с княжной Таракановой… Но после того, как мы вторично подверглись обыску, на сей раз совсем не деликатному, я решилась покинуть Италию. Константинополь не показался мне вполне безопасным, а вот разве что Палестина, куда зазывали нас вы. Надеюсь, я поступила правильно, и мы не встретим здесь негодяев…

Её последние слова звучали неуверенно и напоминали вопрос, на который она ожидала услышать неоспоримое подтверждение. Я таким образом получал повинность убедить её в том, для чего совершенно не находилось оснований. Но и пугать её не входило в мои намерения. Более того, мне требовалось время на обдумывание.

– Осмелюсь спросить… – начал я и запнулся.

Я собирался спросить, почему бы им не пожить в Петербурге, но испугался стать причиной мысли о скором их отъезде.

– …у вас что-нибудь пропало? – закончил я, надеясь увести беседу от неприятной необходимости лицемерить.

– Немного денег, и какие-то безделушки, драгоценности. Но я убеждена, что искали не это, деньги похитили, чтобы отвлечь внимание от другого – того, что не нашли. Имейте в виду, я открываюсь вам, Анна знает куда как меньше, а некоторые наши спутники почти ничего. Только немногие из челяди, которым наказала я держать ухо востро, объяснив всё участившимися грабежами. И, конечно, Павел Сергеевич.

Я усмехнулся про себя её беспечности доверить секрет слугам.

– Разумеется, я сочту это за тайну, но позвольте спросить: не нашлось ли среди преследователей лиц, знакомых вам по совместной работе с князем Александром Николаевичем или кого-то, кого вы видели, но не можете припомнить?

Она воззрела на меня так, словно я проник за пелену её личной тайны.

– Кажется, нет, они искусно маскируются, и я не уверена, что могла бы опознать кого-либо, – ответила княгиня, – а почему вы ставите вопрос именно так?

– Вы же знаете, – попробовал рассмеяться я, но Наталья Александровна оставалась серьёзна, – мои отношения с жильцами Александра Николаевича не сложились, вот я и предполагаю теперь во всём их происки. К счастью, вам довелось увидеть не все наши дрязги.

Фраза при всей своей невинности облекала очевидными подозрениями тех, кого я и вправду недолюбливал, при этом не слишком углубляясь в свои злоключения, которые, конечно некоторым весьма запутанным образом были связаны с её неприятностями. А недавнее появление Голуа ещё более придавало значимости всем свершившимся и ожидаемым событиям, увы, неприятного свойства.

– Причина вашего вопроса только ли в этом?

– Помилуйте, Наталья Александровна, неужели вам не приходили в голову те же мысли?

– Вы правы, Алексей Петрович. А здесь, в Палестине, вы встречали кого-то из… старых знакомых?

– Могу заверить, что в Бейруте вас не потревожит никто.

Но она взирала на меня строго и недоверчиво. Твёрдо обещав стать их ангелом-хранителем, я откланялся и дал слово явиться наутро к завтраку. С многозначительным вздохом она удалилась, не подав руки.

Скажу, забегая вперёд, что так всё и произошло. Прохор получил задание присматривать за всеми, кто мог следить за нами. Я дал ему подробные указания не распространяться ни о ком из недругов, а тайно нанятая на мой счёт охрана (секретарь заработал на том щедрые комиссионные) денно и нощно караулила покой постояльцев все две недели, что они отдыхали от странствий. Так что под конец даже княгиня думала, не сон ли все её итальянские переживания.

На другой день горничная открыла передо мной двери приёмной нехотя, словно чувствовала перед чужим человеком неловкость от происходящего в доме. Я прошёл в столовую, где уже накрывали завтрак под доносившиеся откуда-то неразборчивые звуки резкой отрывистой речи Натальи Александровны. Утро выдалось погожим, но настроение в доме княгини витало пасмурное, словно отголоски недавнего шторма задержались каким-то чудом в этом жилище. Мало-помалу слух мой приспособился различать некоторые слова, из которых я мог судить о крайней степени её раздражения кем-то, кого она распекала. Впрочем, не желая иметь отношение к тому, что прямо меня не затрагивало, я постарался отвлечься и перенести своё внимание на посторонние предметы, жалея, что некому занять и слух мой. Часть багажа лежала неразобранной, и слуга расставлял посуду в шкаф и раскладывал предметы по полкам. Из огромного саквояжа он извлёк большой покрытый разноцветной эмалью чеканный герб, сразу привлёкший моё внимание. Коронованный чёрный дракон со змеиным телом смотрел на ангела в серебрянотканой одежде, вооружённого щитом и мечом.

– Герб Прозоровских, – вернул меня к жизни голос улыбающегося в усы Ермолаева. – Уж пять минут, как я вошёл, а вы словно оцепенели.

Я просил прощения за невнимательность, с радостью пожимая его руку.

– Меня удивило… впрочем, неважно.

– Ангел, конечно, – сказал он, из чего я заключил, что Павел Сергеевич осведомлён о главном. – Но это чистое совпадение. Хотя, – помедлил он, – пути Господни неисповедимы. Как знать… На их гербе – всё гербы городов. Архангел Михаил, например, олицетворяет Киев. Остальное в том же роде.

– Ах, да-да, – я рассеянно кивнул, а Ермолаев промолвил:

– Наталья Александровна получила письмо от князя Голицына, и немного расстроена.

– Они, кажется, в родстве, – как можно отстранённее сказал я. – Надеюсь, ничего серьёзного?

– Это не тот, с кем они в близком родстве, этот значительно дальше. А где Артамонов? – вдруг спросил он, и я опешил.

Полагаю, это не сильно отразилось на моём лице, хотя я почувствовал прилив жара, с которого могли начаться приступы ярости. Как мог равнодушно, я поведал, что он отбыл в Каир на этюды. Павел Сергеевич изумил меня тем сильнее, что сообщил об одном-двух письмах Артамонова, направленном им в Грецию, где рассказал о своём пребывании в Леванте.

Час от часу не легче! Так художник сносился с Анной! Это нетрудно: все знали о намерении Натальи Александровны остановиться в Навплии. Предположу, что он не решился ехать туда, понимая, как и я, бесполезность попыток испросить руки княжны в обход отца её. Может, и не диво, что он сорвался с места, но если не сведения о княжне и не приказ тайного командира, тогда что же, разрази гром, удерживало его в Бейруте всё это время?

Но каков же болван я, охмурённый своим беспочвенным чувством, полагать его пребывавшим в неведении! А её равнодушие накануне – не следствие ли его отсутствия?

Попробовав разобраться, я, конечно, признал, что не это главное в моих рассуждениях о мотивах соперника. Положим, писать-то он писал, а получал ли ответы? И если да, то что в них содержалось? Вряд ли точные сроки прибытия. Так что смысл крутиться подле меня у него был.

От размышлений, хмуривших моё чело, оторвала меня княгиня, вихрем ворвавшаяся в столовую. Она тотчас протянула мне какую-то бумагу, смятую, вероятно, в порыве неведомой страсти, и застыла в избыточно картинной позе, покуда я медлил.

– Полюбуйтесь, Алексей Петрович, как вам это покажется! Мы второй день в Бейруте, а меня тут ждёт письмо от князя Голицына. Что с вами такое? Вы не здоровы?

Я поскорее постарался сменить на лице заботу на подобострастное внимание. Она жестом приказала подавать. Вошли княжна Анна и Александра. Супруга Ермолаева сказалась недомогающей, а больше никого не ждали. Я едва смог обменяться учтивыми поклонами с Анной, потому что княгиня, не остывшая ещё от гнева, целиком завладела моим вниманием.

– Простите… Которого из Голицыных? – лишь спросил я, не из праздного интереса, разумеется, а лишь для поддержания её. Одновременно я не мог не бросать на Анну жарких взглядов. Только теперь, отдохнувшая после тяжёлого путешествия, она предстала передо мной во всей своей юной красоте. Она невероятно похорошела за те почти полтора года, что мы не виделись. Немногие детские черты, отмеченные мною при первом визите, теперь изгладились. Мне немного лукаво улыбалась сейчас барышня, сознававшая и чувствовавшая силу повелевать сердцами, но приличия требовали от меня не слишком засматриваться на неё в обществе других.

– Полного тёзки моего мужа. Рука не его, он не удосужился подменить собой секретаря, но подпись и печать принадлежат его сиятельству. Это не письмо равного. Обратите внимание на чин. Он намекает, несмотря на содержание, на официальный статус. Примите к сведению, что мы едва знакомы. А он шлёт просьбу частному лицу исполнить поручение. Обожаю этих Голицыных. Они о себе мнят невесть что, особенно эта старуха усатая, Наталья Петровна, помешанная на древности и знатности их рода. Совсем спятила фрейлина от своей значительности, а сама только урождённая Чернышёва. Слышали, конечно, как не слышать? Отказала в наследстве сыну, что генерал-губернатор Москвы, несчастный мается в долгах. Не на той женился, видите ли. Она так много говорит о прекрасных чертах своей фамилии, что про неё ходит анекдот. Как-то её племянница лет шести услышала, что Наталья Петровна говорит добрые слова об Иисусе Христе. Она спросила её: не фамилии ли Голицыных Иисус Христос… О тёмных связях её ходит легенда, мол, будучи в Париже, проигралась она в фараон одному тамошнему плуту, герцогу Орлеанскому, но небезызвестный Сен-Жермен угодил ей тремя картами, поставив на которые она выиграла соника и отыгралась совершенно. С тех пор, правда, уж не играет. И теперь этот покровитель Бантыша велит мне найти ему какую-то писанину. Верно, всё о том же. Вам, конечно, известно об одной срамной его страсти… – и не дожидаясь моего ответа, продолжила: – И почему столь порочные люди возлагают на себя права попечителей общественной нравственности?..

Она осеклась, словно вспомнив о присутствии юных барышень, потупивших взоры. Все молча слушали её тираду, пытаясь беззвучно вкушать пищу, но я откровенно опасался несварения. Павел Сергеевич задал несколько отвлекающих вопросов о существе послания. Мало-помалу ему удалось успокоить княгиню, пожертвовав собственным завтраком.

Разлили кофе. Неловко повертев в руках письмо, я попробовал вернуть его княгине, но она отказалась.

– Вы желаете, чтобы я прочёл его? – уточнил я.

– Только название – того сочинения. Вам оно знакомо? Это не что-нибудь непристойное, чем так богат Восток?

– Скорее уж досужие сплетни о Востоке… – не мог не поправить я, но так, что княгиня едва ли разобрала моё бормотание.

Отметив поддерживающий кивок Ермолаева, я нехотя обратил зрачки на страницу… и тут же едва не вскрикнул. Неприятный холодок пробежал по моей спине. Почерк, слишком памятный мне по письму из Общества, в котором объявлялось вознаграждение за некую книгу. Глаза мои уже бежали жадно в поисках титула. Вот и он. Название значилось совсем иное, но… Не мог я доселе предполагать, что сам некогда всесильный Голицын разыскивал и ту, порученную мне книгу.

– Алексей Петрович, что с вами? – голос княжны Анны привёл меня в чувство. Вероятно, глубокое молчание моё оказалось слишком долгим.

– Да! – поспешил я с ответом, возвратив листок княгине и потирая пальцы, словно ожёгшись. – Вспоминал, где я мог слышать его. Конечно. «Кол мобашер», что значит голос посланца благой вести. Благой, с точки зрения иудеев, а не христиан, конечно.

– Я вас не понимаю, – призналась княгиня недовольно.

– Книга, – без охоты понуждаемый пояснил я, стараясь скрыть раздражение. – Она издана в Константинополе в конце шестнадцатого века неким Исааком Акришем, и вернее бы искать её там. – «В библиотеке сераля», – съязвил я мысленно. – Не инкунабула, конечно, но вещь весьма редкая.

Всё время я старался не смотреть никому в глаза.

– Чем же знаменито сие произведение? – настороженно поинтересовался Ермолаев.

Менее всего сейчас мне хотелось вступать в подобные сомнительные диспуты.

– Я не читал его, только слышал, что в нём опубликованы письма Иосифа и Хасдая, найденные не то в самом Царьграде, не то в Каире. Это ни много ни мало переписка сановника Кордовского халифата с самим каганом иудейской Хазарии. Букстроф-младший считал письма подделкой, необходимой для доказательства существования еврейского царства в новые времена. Новые – не для нас с вами, а в сравнении с Ветхим Заветом. И даже с Новым Заветом. Новее Нового Завета. Да. Так. Хотя я и коряво выражаюсь, полагаю, суть ясна. Им важно было знать, что никакого проклятия иудеев более нет, раз есть или существовала Хазария. Забавно…

– Что же во всём этом забавного? – удивился Ермолаев с хмурым выражением на лице.

– В приписке князь пишет, что желал бы отыскать рукопись, а не печатное издание.

– Так что же тут забавного? – повторил он.

– Какую рукопись просит он отыскать – книги Исаака Акриша или сами письма Иосифа и Хасдая? – рассмеялся я, но заметил, что никто не поддержал меня в веселии и поспешил сделать несколько глотков чая.

– Проклятие иудеев? Но с какой стати древние хазары спешно понадобились такому современному прохвосту, как Голицын? – продолжала негодовать княгиня.

– Не могу представить. Вы намереваетесь исполнить просьбу князя?

Я пожалел, что спросил, ибо она вспыхнула так, что я испугался за скатерть.

– И не подумаю! – воскликнула княгиня. – Что за дурной тон с его стороны! Я намерена дать твёрдое «нет» в ответ, и сделаю это сегодня же.

– Может, лучше вовсе не давать никакого ответа? – решился осторожно посоветовать я, вспоминая письма Муравьева. – Умолчание иной раз сильнее слов выражает презрение.

– Благодарю за совет, Алексей Петрович, но не в моих правилах уклоняться от объяснений, – твёрдо произнесла княгиня, – кажется, и не в ваших?

– Но письмо написано не вам, – тихо произнёс я в полной тишине.

– Взгляните на пакет, – протянула она.

– Письмо вам адресовано, но написано не вам, – повторил я. – Убедитесь сами: оно имеет хотя и повелительный, но безличный характер, из него неясно даже, кому – мужчине или женщине оно писалось. Рука на пакете иная…

– И что это может означать?

Но тут поспешил вступить Ермолаев, сказав, что если мы не отложим разговор до вечернего чая, то так и останемся тут на целый день – до вечернего чая.

Когда дамы покинули нас, чтобы приготовиться к прогулке, Ермолаев предложил подняться к нему. Милый и беззаботный в присутствии прекрасной половины, теперь он выглядел встревоженным.

Кабинет свой он успел обставить в походном духе, но не без некоторых удобств, среди которых я узрел и две-три совсем почти лишних безделушки. Мне показалось, что он не знает, с чего начать разговор. Разумеется, я снова подумал, что речь может зайти об Анне, и сейчас он, чего доброго, попросит меня оставить всякие попытки ухаживания. Всё во мне изготовилось к презрительному отпору.

Пейзаж в окне чем-то походил на изображённый на холсте, и рука показалась мне знакома.

– Артамонов прислал мне, – словно извиняясь, сказал Ермолаев.

– Отчего же уехал он, не дождавшись… вас?

– Думаю, что он не столько уехал, сколько бежал, – только концы усов его выдали лёгкую улыбку.

– Что так? – удивился я новой для себя мысли.

– Владимир – как сын Александру Николаевичу, но отношения их сложны. Вы ведь слышали об их родстве? Степан Ерофеевич стрелялся с Андреем Петровичем, отцом Владимира, там имела место низость с противной стороны, никак нельзя было не вызвать… и убил его, за что был оставлен пожизненно в южных краях, без права наведываться в столицы. А после безвременной смерти матушки Владимира князь Александр взял над ним всяческую опеку. Сами понимаете, что отношения не могут быть вполне безоблачными, князь держал Владимира на известной дистанции, но иногда мне кажется, что он его опасается. Владимир без сомнения любит княжну, и уехал, дабы не растравлять своё сердечное влечение.

– Да тут сюжет чуть ли не Гамлета! – притворно воскликнул я, а Ермолаев вспомнил восхитившего его блистательного Мочалова в роли принца в безвкусном и весьма вольном переложении Висковатова в подражание Шекспиру. Так или иначе, натянутость первых минут несколько развеялось, хотя я оставался настороже из-за того, насколько близко ходили мы вокруг волнующего меня предмета.

Самое время бы перейти и к моему тому же самому сердечному влечению, но Ермолаев вдруг замолчал, застыв у небольшого бронзового изваяния. Пальцы его нервически бегали по столику от мизинца к большому и обратно.

– Чей это бюст? – вопросил я, откладывая разрешение главного вопроса.

– Иоганна Лафатера, – сухо ответил он.

– Того самого? – невольно сорвалось с моих губ.

Похоже, Ермолаев уловил перемену во мне, когда я подумал о возможной связи его с тайными обществами иллюминатов, и поспешил разуверить меня в том, объяснив, что бюст сам Карамзин подарил ещё его отцу, а до того он стоял в его светёлке в доме Новикова.

«И это – повод всюду таскать за собой полпуда?» – нелестно подумал я, ибо полагал его приглашение обусловленным разговором о моей возлюбленной.

– Он призван напоминать мне о моём долге, – сказал Ермолаев.

– Вот как? – заложил я руки за спину и демонстративно отвернулся от скульптуры, ибо меня всегда тяготили высокопарные сентенции: неужто нельзя для памятки взять с собой гравюру? Большая корзинка с грецкими орехами стояла рядом, и я позволил себе взять один. Ермолаев тут же подал прибор для колки, исполненный в виде куклы прусского гренадёра с чудовищными челюстями.

– По службе я успешно вёл одно дело, но, несмотря на похвалы, награды и чины, не считаю его оконченным. – И поскольку я не собирался расспрашивать о карьере Павла Сергеевича, он продолжил: – Вы молоды и могли не слышать всего об иллюминатах, масонах или мартинистах. Но я застал их расцвет и – падение, к которому приложил немало сил, будучи убеждённым их противником.

От меня не утаилось, что, говоря о падении, он несколько замешкался, словно подбирал подходящее определение, которое его не удовлетворило. И он, перебивая сам себя и перескакивая с одного на другое, принялся быстро повествовать о том, что, по-видимому, всерьёз занимало его ум – настолько, что в иных обстоятельствах можно бы заподозрить род помешательства.

Персоны, идеи и события – всё смешалось в его беспорядочной повести. Карамзина сменял Новиков, Шварца – князь Гагарин. Волна безродных мартинистов накатывала на Библейское Общество, а высылка иезуитов сменялась борьбой с книгой Госснера. Трижды неудачные попытки расколоть скорлупу заставляли его вздрагивать, но я не преуспел в стремлении его остановить и отложил нескладный инструмент, жалея о невозможности применить бюст знаменитого масона. Признаться, едва ли не всё время его рассказа я скучал и еле сдерживал зевоту. «Можно ли в России найти дворянина, не замешенного во всей этой мешанине? Или мещанина? Мещанина в мешанине… Или хотя бы купца?» Но тут мне пришёл на ум неблагонадёжный Прохоров брат, чем заставил меня мысленно усмехнуться.

Он сбивчиво продолжал, словно семенил в каком-то причудливом аллюре:

– Никто толком не скажет, с какого времени в России действовали тайные общества. Все эти дела обросли бесконечными несуразностями и запутались в сети множества необъяснённых причинами следствий. Более или менее достоверно мы можем говорить о временах царствия императрицы Екатерины. Моё же следствие неимением средств не спускалось за черту древнее сей славной эпохи. Но и того, что узнал я, достаточно, чтобы навсегда лишиться сна. Увы, я связан обещанием не разглашать находок. Но и то, о чём я имею упомянуть, достаточно мудрому.

– Мне доводилось слышать многое из того, что вы рассказали, и даже, признаюсь, гораздо более, – я воспользовался паузой, взятой им, чтобы немного перевести дух, и прервал его рассуждения.

– Да в том-то и дело, что слышали вы гораздо более! – неожиданно вспыхнул он, понизив голос едва ли не до шёпота, а костяшки его пальцев ударили по крышке бюро. – Вы и сейчас не слишком внимали, но ведь я умышленно не поведал вам всего.

Я принял предложенную трубку, и мы расположились на мягких креслах, шириной напоминающих диваны. Разговор грозил затянуться.

– Всё это замечательно, но для чего-то же вы позвали меня, – я попытался вернуть его к разговору, как полагал, о княжне, но с удивлением услышал:

– Не могли бы вы уточнить некоторые детали об этой книге для Голицына?

– Увы, я сказал всё, – ответил я с большим облегчением. – Но я мог бы поискать сведения в моей ныне обширной библиотеке.

– Я буду вам очень признателен за это.

Твёрдый его взгляд и отсутствие продолжения заставили меня предположить, что именно это и есть причина его стремления говорить наедине. Он выглядел обеспокоенным более, чем раньше, и беспокойство его начинало передаваться и мне. Впрочем, чувство это всё более затмевалось раздражением: загадочные его рассуждения о тайных обществах никак не увязывались у меня со старинной хроникой.

– Почему вы прервали мой разговор с княгиней?

– Наталье Александровне достаточно волнений, чтобы теряться в догадках. Вы верно заметили, что письмо диктовалось абы кому, и долго лежало без движения, пока некто неведомый не надумал отправить его княгине. Пусть уж один князь Голицын останется у неё во врагах: они, как-никак, ровня, чем проведать ей, что какой-то пройдоха от лица сего вельможи даёт ей поручения. Впрочем, сие маловажно, и я беру на себя обязательство успокоить её.

– Если это маловажно, то что важно? Вас заинтересовала книга, но почему?

– Меня заинтересовала не книга, а интерес Голицына к ней, – сообщил он вкрадчиво. – Ведь письмо с указанием на неё подписано им собственноручно.

Ах, вот оно что! Он, казалось, ещё вёл свою войну.

– Не опасаетесь, что Его Сиятельство, проведав о вашем интересе к его персоне, заинтересуется вашей? – попробовал пошутить я, но Ермолаев встретил мой холостой выстрел полным пушечным залпом.

– Не опасаюсь ничуть, ибо имел от прежнего государя полномочия в том деле чрезвычайные, превышающие всякое обыкновенное разумение. В этом не глядите на титулы и звания. Ни Шешковский, ни Бенкендорф не имели подобного. Не Голицына должен я трепетать, который ослаблен и отставлен, а некоторых других, до которых не успел дотянуться. И они те обо мне знают, а я о них почитай что ничего. И то лишь потому, что действуют они средствами подлыми и нечистыми.

– Проклятие могут наслать…

Я едва не пожалел, что не прикусил свой язык вовремя. Он крепко затянулся и выпустил огромный клуб дыма, скрывший от меня его лицо, и я вздрогнул и отпрянул, когда оно через мгновение появилось против моего, разорвав мутную завесу.

– Больше: и сами вы, Алексей Петрович, сдаётся мне, находитесь внутри некоего дела, которым не в силах управлять. А теперь и возлюбленная ваша. А посему помогите мне, и я не оставлю вас. Вы в беде.

Он откинулся обратно в своих креслах так же резко, как только что подался ко мне. Под строгим взглядом полковника я начал менять о нём своё мнение. Тихий голос его только придавал значительности сказанному. Но и предаваться целиком в его руки я не собирался. «Откуда вы знаете?» – хотел спросить я, но и сам скоро сообразил, что ему имелось откуда черпать сведения.

– Попробуем рассудить без предубеждения. Бо́льшая часть деяний объясняется глупостью, корыстью, но не злонамерением. Сие сочинение редкое, и интерес князя Голицына можно объяснить библиофильством. Я слышал о нём кое-что как о собирателе.

– Он в некотором смысле и есть собиратель, – подтвердил Ермолаев и добавил вполголоса: – Вопрос только в том, чего. Старые книги не всегда безвредны.

Я, конечно, более и не помышлял, чтобы глубже посвятить его в свои временные страхи, порождённые визитом к иудейским мудрецам.

– Я хорошо знаком с мнением, что старинные эпиграфы содержат некие опасные знания, и многие из европейцев ищут здесь на папирусе и песчаниках некромантские сочинения, книги жрецов и летописи погибших городов. Но мой опыт пока не подтверждает ваших опасений, а уж через мои руки древних сочинений протекло предостаточно.

Некоторое время он смотрел в окно, и мне показалось, что он размышляет, уличить ли меня в неискренности. «А ведь может: от князя слышал, что я-де украл у вора камень, чтобы завладеть заклинанием, значит, знаю о существовании опасных каббалистических начертаний. Предпосылка насквозь ложная, но вывод-то верный!»

– Просто надо знать, что искать, – вкрадчиво проговорил он. – Или – чего не надо. Тут уж кому как. Вы, положим, не знаете, а он или его… сторонники знают наверное.

– Тогда просветите, – сквозь зубы процедил я, – и, возможно, я тоже смогу пролить свет на интересующее вас.

– С удовольствием, – живо согласился он, и вскоре мне пришлось пожалеть о своей просьбе, ибо она втянула меня в затруднительную беседу. – Знаете, с чего я начал расследование? С дела Новикова. Не скрою, предвзято, если не сказать с ненавистью, приступал я к исследованию сего масона, совратившего в братство самого наследника престола. Пятнадцать лет заключения в Шлиссельбурге, назначенные императрицей личным указом, считал я едва ли не милостью для сего исчадия. Но понемногу мнение моё изменялось. Заметьте, следствие моё шло в пору, когда деяния и само имя сего господина находилось под покровом умолчания – по причинам ли страха преследований или боязни насмешек – и оно обратилось надолго в какую-то привычку. Даже в то время, когда масонские учения, близкие по духу к новиковскому, опять взяли силу и стали около тысяча восемьсот десятого года проповедоваться в довольно значительном числе книг – молчание о лицах, составлявших новиковский круг, почти не нарушалось. Разве изредка прерывалось оно в печати полунамёками, загадочными иносказаниями даже в журналах, которые издавались прямыми учениками Новикова, Лабзиным и Невзоровым. Открытых фактов и точных указаний не существовало вовсе ни для публики, ни для исследователей. После этого неудивительно, что дело Новикова стало смутным преданием. Едва ли не в первый раз явилось в печати его имя, и то только вскользь, через десять лет после его заточения, когда Карамзин напомнил о его книгопродавческих предприятиях.

– Гречь недавно высказался, что Новиков сделался жертвой подозрений и вознаграждён за гонения Павлом.

– Блистательная личность блестящей эпохи, он был, конечно, одним из образованнейших людей Европы. Соратник Кошелева, он возвышался над всеми по праву ума и смелости, и инспектировавший его московскую типографию на предмет крамолы архиепископ Платон считал его образцом христианского подражания. Этот человек во всех поднимал бурю противоречивых чувств. Знаете, поначалу государыня дала ему высочайшее изволение к древлехранилищам государственным и церковным и благоволила весьма, щедро субсидируя его исторические издания, но после её благосклонность обернулась холодностью, вследствие личных его выпадов. Но вы учились в Университете, и не можете не знать хотя бы отголосками сей грустной истории.

– Если вы хотите проверить мои знания, извольте, – согласился я. – Херасков пригласил его арендовать нашу типографию. Печатал он активно старинные документы, занимался историческими изданиями. Издал древнюю идрографию, российскую вивлиофику, да много чего. Наставления мужам, наставления девицам-сестрицам, наставления братьям, сиречь масонам. Разную чушь, вроде псалтирь Парацельса о философском камне. Злые языки говорили, что все типографическое кипение затеяно с целью скрыть печать полусотни мистических книг. Но суровость его наказания поразила всех. Впрочем, спустя четыре года по восшествию на трон, император освободил Николая Ивановича.

Всё это время Ермолаев удовлетворённо кивал, а я вдруг вспомнил, что меня так задело в предыдущей моей с ним беседе, в ночь перед их отъездом из имения Прозоровских: излагал он части «Скифской Истории» Лызлова, дважды изданной Новиковым. Груда несообразностей в который уж раз накатила на меня: в мгновение смешалось всё – тайные общества, хазары и скифы, каббала и ангелы Прозоровского, жуткая скрижаль и валуны на болотах. А ещё Голуа, Артамонов, Беранже и Карнаухов. Генералы заняты раскопками, полковники кладами, куда пытаюсь влезть я со своим жалким чином? Анне только по счастью не находилось места в их ряду. Впрочем… не она ли принесла мне «Га-Багир»?

– Вы намеренно не выказываете ни приязни, ни отвращения, я заметил это. В вас задатки дипломата… Вы чем-то обеспокоены?

Напряжённое и растерянное выражение лица выдало меня, но я поспешил отложить размышления до более удобного часа.

– Наука обращается с фактами, а они беспристрастны. К тому же с вами, может статься, это небесполезно, – сказал я, сам не зная, хотел ли задеть его. – Один из родственников Прозоровского, в бытность московским губернатором участвовал в том следствии.

– Я дополню детали, кои вы не обязаны знать… или повторять, – улыбнулся Ермолаев. – Детали, поразившие меня своею странностью. Новикову прощалось всё: неудобные сатирические журналы, вступавшие в полемику с пьесами государыни, небезопасный размах деятельности на почве просвещения всех сословий, наконец, вступление в ложу… Трижды учинённое следствие ничего не дало, во время четвёртого, не дождавшись результатов, императрица объявила свой личный вердикт.

Он смотрел на меня пристально, то ли ожидая реплики, то ли изучая, не пора ли прекратить сомнительные речи. Говорить я не собирался, выражение глаз соблюдал неизменным, и, кажется, у него не нашлось иного выбора, кроме как продолжить:

– Удивление вызывает то, что масоны были настолько заинтересованы в его членстве, что открыли ему содержание некоторых высших степеней до его вступления в ряды братьев. Вступив, он и там не оставил своей независимой стези. Это не многим понравилось.

– И что же? – я украдкой взглянул на часы.

– Вы сами сказали: суровость наказания удивила всех. Следствие не нашло что вменить ему в вину, но почему же императрица поспешила его осудить? Я далёк от мысли видеть в нём агнца на заклание, прегрешения его очевидны всем, но… Поговаривали о растратах, но тогда почему столь велик срок? Почему в Шлиссельбург? Связь с брауншвейгским семейством могла бы стать причиной опалы, но из влиятельных масонов, связанных с герцогом узами братского повиновения, никто не пострадал, разве только ещё трое из незначительного градуса.

– Говорят, у него нашли письмо самого Вейсгаупта, но всё равно не возьму в толк, к чему вы клоните…

– Я продолжил тем, что поставил вопросы по-другому, иначе никогда не напал бы на след. Итак: что такого делал Новиков, что масоны зазывали его к себе без условий, и даже открыли свои высокие степени? Вы сами говорили: он занимался древностями, но не просто древностями, а – письменными источниками. Он имел высочайший доступ туда, где до него никто не исследовал. Более того – не мечтал оказаться. То, чем вы приехали заниматься в краях дальних, он имел счастье творить у себя дома.

– И что же нашёл он в архивах такого, за что угодил в самую суровую тюрьму?

– Не просто суровую – там не мог он общаться ни с кем, кроме нескольких лиц.

Я помолчал несколько, прежде чем решился задать вопрос:

– Высокие степени масонов, открытые ему, стало быть, недостаточно высоки, чтобы стать настоящим препятствием. Так что же он нашёл?

– Не знаю, – ответил Ермолаев, и я не усомнился в его искренности.

– Не многое же вы открыли. Или – вам открыли, Павел Сергеевич?

– Всё же, это кое-что, – обиделся он и остановился надолго, прежде чем продолжить, понизив голос и наклонившись в мою сторону. – Я сказал «не знаю» не потому, что вовсе ничего не обнаружил, напротив, Алексей Петрович, обнаружил с лишком. В том-то и трудность – отделить зерна от плевел. К чему я это? А к тому, что вроде бы и нет никакого секрета, вроде бы всё на поверхности, и карты открыты, да единственно верную угадать непросто. Только вот что: Новиков имел неосторожность заинтересоваться хождениями на Восток. Не спрашивайте, какие заключения я из того сделал. Их у меня нет. Точнее – много, но они противоречивы, а следовательно, вывода всё равно, что нет вовсе. Откроюсь вам, что стремление моё в Святую Землю в немалой степени есть порождение надежды, что здесь каким-то чудесным образом я нападу на нужную нить, которая позволит немного распутать клубок. Теперь вы понимаете, почему я так ухватился за письмо Голицына с просьбой найти ему книгу.

«Неужели похож я на человека, который жертвует направо и налево путеводные нити, вместо того, чтобы самому следовать их извивам?»

– Ваш мотив мне понятен, но не Голицына, – весьма равнодушно заметил я. – Какая же связь между странствиями старинных поклонников и его интересом?

Он медленно встал и с минуту ходил взад и вперёд, заложив за спину руки. Потом разлил по бокалам рубиновое вино и один протянул мне.

– Чутьё подсказывает мне, что она есть. Восток всегда слыл местом, где хранится нечто сакральное со времён первозданного рая. Вспомните хотя бы Калиостро, основавшего египетское масонство. Масоны обещали своим новым адептам даровать со временем власть с помощью магии и каббалы открывать тайны бытия. Новиков на допросе прямо отрицал такие упражнения, но, заметьте себе, не саму их возможность, а лишь личное участие по нахождению в нижних только градусах. Его друг Шварц состоял членом Розенкрейцерского братства. О его деятельности до приезда в Россию ничего неизвестно, кроме того, что он занимался языками и переводами, и всю жизнь посвятил борьбе с философией материализма. После связался с мартинистами…

Оставили бы вы меня в покое, почему-то подумал я. Сколько вас, тайных общников, на мою голову. Жаль только, что никто из вас одного не осознает: того, что вожусь я с вами, чтобы иметь возможность находиться поблизости от Анны.

– Я путаюсь. Это не одно и то же? – в голос мой проникло раздражение.

– Мартинисты исповедуют магическое христианство особого толка. Они верят в пентаграмматон, который получается добавлением буквы шин еврейского алфавита в сердцевину тетраграмматона. Они занимались поисками истинного слова.

Мне Анна нужна, а не вы, пропади вы все пропадом, как шин из пентаграмматона! – чуть не воскликнул я.

– Ах, да! – картинно воскликнул я. – Это сильно разнит их.

– Вы шутите, но знай вы то же, что я, вам стало бы не до смеха, – ответил Ермолаев.

– Простите, если я вас задел. Для меня те и другие – алхимики. Только одни искали философский камень в кругу вещей, а другие в сфере идей, – объяснил я. – И что же – всех их объединяет тяга к Востоку?

– Эта мысль посетила и меня, но мы живём под орлом двуглавым, и я обратил взгляд и на Запад, посмотрев пристальнее на других незначительных братьев, арестованных по тому же делу – Невзорова и Колокольникова. Их арестовали по возвращению из Берлина, чуть не на границе…

– Бьюсь об заклад, они учились там у розенкрейцеров. – Я поспешно поднёс бокал к губам, чтобы скрыть невольную улыбку.

– Конечно, провести черту между тайными обществами трудно, – серьёзно согласился Ермолаев, взметнув веки на мгновение. – Многие из ищущих вступали всюду, куда их зазывали: член ложи мог оказаться и мартинистом, и розенкрейцером, и иллюминатом. При этом посещать церковь и слыть примерным христианином. – Он помолчал, делая глоток. – Те два лаборанта, окончившие курсы в Лейдене, везли старинные рукописные книги. Каждый – по одной.

Он кажется, надеялся произвести сим некий театральный эффект, но как раз тут я ощутил, что волей-неволей разговор затягивает меня – не стремлением отыскать истину, а вечной моей любовью к спорам.

– Все они противостоят науке, которую исповедую я.

– Наука, которую исповедуете вы, только формируется в своих принципах. Иллюминаты считают её одним из инструментов познания мира. Но не отвергают и другого. Который вы называете алхимическим, а они магическим или каббалистическим. Учёный из вашей среды имеет право искать познаний в физике, химии, математике, астрономии – всё суть науки. Они тоже своего рода членствуют в разных академических отделениях в русле оккультизма.

– Хотите гипотезу, даром? – не слишком довольный тем, что мы никак не можем найти понимания, хотя, казалось бы, оба испытываем неприязнь к тайным обществам. я начинал ощущать кураж. – Новиков был нужен масонам, чтобы проникнуть в потаённые архивы, особенно церковные. Ну, это вы и так, должно быть, знаете. Так вот. Он нашёл в проскинитариях некие записи, за коими они охотились, но, прозрев их опасность, не передал им, а куда-то спрятал. У них он по неосторожности попытался выведать некий ключ, чтобы понять суть найденного. Те, почуяв неладное, пригласили его сразу вступить в высокий градус, который якобы позволит ему обладать правом на такие знания. Они думали, что, став членом общества, он вынужден будет поведать им свою часть загадки – ну, как брат братьям. Однако Николай Иванович затеял опасную игру, пытаясь опередить их в постижении ведомого им ключа. Послал в Лейден двух гарсонов, а братья ответили интригой, приведшей в каземат его одного. Это объясняет то, что прочие масоны не пострадали, ведь они сами упрятали его в тюрьму руками правительства. А вдобавок и то, почему братья отказали в помощи третьему лейденскому пансионеру, испугавшемуся повторить судьбу двоих своих товарищей и оставшемуся в Берлине. Братья же, вероятно, ожидали покаяния отступника, но просчитались. Император Павел освободил Новикова от кандалов и, возможно, от тайны, ибо сам в свой черёд пал от рук заговорщиков, стремившихся по-прежнему выведать её. Из того, что масоны убили Павла Петровича, а не Николая Ивановича, следует, что объектом поиска было не знание, а материальный объект, скорее всего, рукопись, существовавшая в единственном числе. – Я осушил бокал. – Или вот ещё один путь. Новиков всё же рассказал об опасной находке лично императрице и просил защитить от тайных гонителей. Тогда и разыграли комедию с его заточением – отбить у бывших друзей охоту искать его. Ведь документов о пребывании его в Шлиссельбурге нет, верно?

– Да, они подозрительно отрывочны. У меня есть обе эти гипотезы, – спокойно отозвался Ермолаев. – Одно время я даже полагал, что Новикова подменили на двойника – до такой степени крепость подорвала его здоровье, что некоторые по освобождению не узнавали его.

– И этого сломленного согбенного старца император Павел собирался назначить директором моего Университета! Как много гипотез. Какая же вам ближе?

– Это для меня неважно, ведь я ищу ответа на другой вопрос. В каком бы коловращении ни пребывали отношения в кругу описанных вами лиц, мой вопрос выходит за его рамки, посему всё, что находится внутри них, можно рассматривать как целостную данность. Не как алгебраическое неизвестное, которое необходимо вычислить, но как константу, нужную для иного уравнения.

– Зачем же вы рассказывали мне эту историю в лицах?

– Затем, чтобы показать, как я запутался и почему. И как запутается любой, кто станет искать разгадку в частностях.

– Но методически вы поступали верно. Наука обязана исследовать все детали, чтобы понять механизм зацепления шестерёнок причин и следствий.

– Коли так, то в этом ущербность науки, но я не учёный. Вы склонны зачастую исследовать вещи вблизи, потому что так видно более мелочей, и боитесь отступить на шаг назад, а ведь именно движение назад открывает нам перспективу целого явления или предмета. Отступив назад, вы бы осознали, что уже давно вовлечены в движение вглубь, утратив направление вперёд. Как художник отходит от картины, обозревая её с точки нахождения зрителя – так и в моём случае. Нет смысла вдаваться в подробности частных сношений, ибо на большом промежутке времени все они сглаживаются. То, как устроен внутри Марс, не влияет на его движение по орбите.

– Так выяснили вы, чем занимался Новиков, что так понадобилось масонам?

– Это был ложный вопрос, на который я искал ответ вначале; не найдя его, я приступил к более общему следствию. В самом деле, зачем Новиков был нужен масонам, не так важно знать, ибо понятно, что он обладал чем-то ценным для них: будь то документ, связи или возможности. Зачем масоны понадобились ему…

– Здесь доподлинно всё ясно, – перебил я неучтиво. – Желал найти свою пустоту.

– Простите?

– Вы совсем сбили меня с толку! – обиделся я и поднялся из кресел. – Если мы узнаем первое, нам легче будет судить о втором!

– Конечно, нет! Что толку выяснить, что близость к запретным архивам интересовала их?

– Они нужны ему для помощи в прочтении какого-то найденного документа? Он надеялся обрести на высших степенях некое новое знание?

– Вы просто не дослушали моего рассказа: зачем масоны понадобились ему – тоже несущественно в свете знания нами конечной диспозиции на шахматной доске. Кроме всего, вы, надеюсь, помните, это лишь гипотеза. Во встречном стремлении Новикова и братства могла быть сущая проза. Он нужен им по близости к вершинам власти, а они ему для организации издательства в целях просвещения, как вам сие?

– Вы чересчур усложняете. Или нет – упрощаете. Мы просто, сделав круг, вернулись к моему первому вопросу: что он нашёл?

– Вы близки к верной постановке вопроса, но не угадали. Не забывайте – минуло полвека. Важно теперь другое: где ныне то, что он тогда нашёл? В чьих руках?

Он тёр в кулаке орехи, приноравливая их к раскалыванию, и скрежет резал мне слух.

– М-м-м! Оставим, – выдохнул я обречённо почти со стоном. – Так мы никогда не кончим. Итак, некогда сей Голицын слыл ярым иллюминатом, но после, как говорилось, оставил эту стезю. Впрочем, к чему я? Вам известно поболе моего.

– Вы сами верите разве в бывших братьев? Я – нет. Потому пророки и редки в нашем мире, что бывшей скорее становится добродетель, нежели порок.

Зачем он говорит мне всё это? – думал я, пока он рассказывал. Хочет запутать меня или распутать свои подозрения? Не походило на то, что он оправдывается. В сущности, оправдываться ему самому и не в чем. А не заведи он разговора, мне бы в голову не пришло обвинять и князя Голицына в заговоре.

– Вы – один из тех, кто боролся с ними. Кажется, ваша взяла? – холодно спросил я.

– Не взяла и никогда не возьмёт. Природа этих обществ таинственна лишь потому, что к ним относятся как к врагам властей. С этих позиций с ними и борются. Так действовал и я, полагая в них лишь противников монархий. О, если говорить об этом, то теперь мы избавлены от малейших опасностей посягательства на трон. Впрочем, на него они и не посягали. Их цель в другом.

– В чём же?

– Не знаю! – воскликнул он в запале, и два ореха в его руке брызнули скорлупой. – Я в отставке, общества давно распущены, за их членами установлен негласный надзор.

Он швырнул обломки в вазу.

– Всё же вас что-то терзает, не так ли?

– Мы, – он, морщась, выдернул несколько острых осколков, – сокрушили то, что сами желали и умели видеть, но впустую. Ибо тайные общества… по крайней мере одно из них, никогда не ставило перед собой тех целей, от достижения которых мы их отклонили. То, что казалось нам попыткой посягнуть на власть, есть лишь фантом, порождённый неполнотой наших предположений об их конечной цели. Представьте, что отсюда вы идёте в Каир, раскапывать мумифицированных египтян. Путь ваш лежит в сторону Иерусалима. Некий наместник может предполагать в вас поклонника, идущего к Святому Гробу, или же мятежника, пытающегося основать новое учение и возмутить народ. Предположим, он посмотрит на корабль, плывущий в Яффу, и на караван, идущий из Синая. В голове его может сложиться целая партия, если он выведет сумму событий, возможных с одновременным прибытием всех предполагаемых участников в Святой град. Чтобы не допустить измышленных им самим волнений, этот властитель по меньшей мере закроет перед вами ворота. И хотя вам удобнее пройти через город, вы минуете его стороной, чтобы не ссориться с властями, и продолжите свой путь в Каир. Вы понимаете, что я хочу сказать? Лишь по совпадению некоторая часть пути вашего приходилась на Иерусалим. Корабль тот вёз обыкновенных поклонников, а караван – пшеницу в Бейрут.

– Я понимаю, на что вы намекаете. Иллюминаты лишь казались угрожающими власти. В действительности, это лишь пристальный взгляд на них дилетанта, и власть может стать случайной точкой их маршрута. Или не стать вовсе – если они ищут дальше. То есть смотреть на их деяния нужно не вблизи, а издали. В жизни мы часто предпринимаем излишние меры предосторожности. Тем не менее, цель наместника из вашей притчи достигнута, и народ пребывает в мире, хотя и с избыточными расходами с его стороны. А что до копателя – может, пусть его идёт себе с миром в свою пустыню. Что в нём опасного?

Он придвинулся ко мне и взглянул исподлобья.

– Девять из десяти совершенно невинны. Но десятый сей копатель, идущий в Каир, вместо мумии ищет ящик Пандоры, и – по глупости или умышленно – стремится погрузить мир в пучину зла!

– И в этой разумной предосторожности властей – причина падения Новикова?

– Власть им нужна, да! Но не как цель. Её они лишь используют для ускорения своих поисков. О, я мечтал бы воевать с заговорщиками, чьё стремление лишь править миром. Но эти – уничтожат пол-Вселенной и миллионы жизней просто так, между прочим – и даже не заметят этого. Они бросят в топку целые народы, лишь бы приблизиться к исполнению своих желаний. Они пройдутся маршем и растопчут империи без сожаления, ибо и империи не нужны им. Но если государства устоят – не беда, есть другие пути.

Мы помолчали, и вновь принялись набивать трубки.

– Значит, миру повезло, что на страже держав стоите такие, как вы.

– Мы невеликая помеха им. Они обойдут нас, как волна обтекает скалу. Мы защищаем правительства – только и всего.

– Но рано или поздно неизбежно найдутся противоречия. Их присутствие станет явным.

– О, их сколько угодно и ныне.

– У всех одно и то же, – вздохнул я. – Учёные следуют своим теориям, жандармы своим.

– Вот вам пример. Вы можете объяснить интриги вокруг Библейского Общества? Иллюминат, чуть ли не обвиняемый в ереси, стоит за распространение веры на языках народов, а Синод противится. Линдль и Госснер призываются в Петербург самим императором и им же изгоняются вон, при этом высылка по сути является благодеянием для обоих. Одного назначают генералом Библейского Общества, и он грубо нарушает его устав, публикуя свои комментарии к Евангелию, при том, что Евангелие знал плохо, но Голицын не выказывает возражений. Назначенный ему в покровители митрополит Михаил испытывает восторг от проповедей Госснера и даже сам переводит его книгу, но после меняет мнение на противное и загадочно умирает. Оппозиция в лице Серафима и Фотия добивается сожжения перевода сочинения Госснера и Библии на русский язык, а история добычи оттисков книги прямо-таки сродни авантюрным романам господина Булгарина.

– Всё же это не загадочно, и имеет свои объяснения. Император призвал в Россию этих католиков в пику кардиналу Консальви, любимцу папы Пия VII и большому недоброжелателю России, но смерть папы и избрание на престол Льва XII изменили отношения с Ватиканом. Чтобы заручиться поддержкой влиятельного Рима в деле Греции, Александр Павлович избавляется от обоих проповедников, обвинённых католическим престолом в ереси.

– Да, объяснить можно многое, ведь мир полон различных взаимосвязей. Кстати, сей папа тоже большой противник переводов Библии на народные языки.

– А вы имеете иное толкование?

– Я полагаю события сии, вокруг коих сломано столько копий, не слишком важными для главных их участников, посему в них столько неразберихи. Как не важен караван-сарай для ночлега при неизменной конечной цели. В нашем примере, если вы не знаете о стремлении странника в Каир, как вы объясните его толкотню у ворот Иерусалима и гнев на него стражников? Многие из участников суть разменные монеты. Иные и вовсе – не участники, а случайные лица, к коим мы только зря приглядываемся и тратим время. В событиях не прослеживается единой логики потому, что результат этих дел в общем-то не слишком значителен. Даже собственное поражение не нанесёт вреда, потому что оно лишь кажущееся. Странника согнали с одного постоялого двора, так он заночует в другом, цель маршрута его не изменится. Хороший охотник никогда не петляет по следам добычи, так он никогда не догонит её; он следует лишь общему направлению. А я – хороший охотник.

– Так что, всё это – гигантская шахматная партия? Заговор длиною в века?

– Нет! Всего лишь – шахматная партия. Игроки, не спеша и после долгих раздумий делают ходы по известным им правилам, а мы, наблюдатели, недоумеваем по поводу непонятных нам манёвров фигур. Не умеющим разделять белое от чёрного, башни от слонов и пешек, нам их эволюции мнятся заговором, и невдомёк, что все защищают слабых королей. Я лишь хочу сказать, что всё в разы проще. Поклоны официантов, подносящих игрокам шерри и вовсе не часть игры, так что нюхать фужеры необязательно.

– Но князь Голицын…

– Я пробовал рассуждать. Ну не странно ли! Содомит – председатель Библейского общества, иллюминат – главноуправляющий Департамента иностранных исповеданий, чернокнижник – обер-прокурор и министр духовных дел – какая насмешка над человеколюбием и здравым смыслом. Вы не находите?

– Неужели государю… государям не доносили о его… свойствах? Да ведь он и отстранён, с обоих постов.

– Разумеется, доносили, но князь – истинный король интриги. В стремлении удержаться на своих многочисленных постах он не брезговал самыми гнусными методами. А вы не знаете ещё другой истории. Он безбоязненно вступал в конфликты с членами Святейшего Синода. И враги его загадочным образом быстро сходили в могилу.

– Митрополиты Амвросий и сменивший его на петербуржской кафедре Михаил? – раздражённо перебил я. – Нет ни малейших доказательств, что к их смерти причастен князь Голицын, а неприязнь личная ничего не доказывает.

– Я лишь сопоставляю факты. Между смертью первого и второго разгневанный князь в два года провёл высылку из России иллюминатов, иезуитов и множество мистиков, а ещё через два запретил ложи.

– Неужели вам удалось связать их? Ведь Голицын сам являлся…

– Да! Мне в руки попало письмо… скорее даже записка. Одно влиятельное лицо требовало от князя вернуть некую книгу, данную тому якобы для получения рецензии от митрополита Амвросия. По повелительному тону явствовало, что лицо сие обладало известной властью над князем.

– Магистр ордена?

– Предположительно, потому что вместо подписи стоял условный знак. Записка являлась ответом на некое послание князя, в котором тот, видимо, писал об утрате тетради, потому что неведомое лицо едва ли не обвиняет Голицына в хищении и угрожает тому…

– Неужели имеет такую наглость?

– Тут неясность, ибо формула сентенции такова, что допускает двоякое толкование: просто угрозу – или опасность, исходящую от этой рукописи.

– И на сём основании вы строите предположение о том, что манускрипт убил сначала одного митрополита, а после и другого? В промежутке же между преступлениями Голицын утаил сие ядовитое сочинение и организовал высылку неугодных, чтобы не докучали ему в единоличном обладании оружием. Попросту, получив вожделенный предмет, занял место всех магистров сразу. И сел в двух министерствах. Абсурд, да и только.

– Не вполне. Я убеждён, что князь не стал бы опускаться до прямой лжи. Книга оказалась утраченной. Далее, она либо попала к преемнику Амвросия Михаилу случайно в числе архиерейского наследства, либо была восстановлена и преподнесена тому с умыслом в своё время.

– Не вы ли убеждали меня, что не столь важны подробности для познания целого?

– Теперь важны, – он упёр в меня твёрдый взгляд. – Печать на письме князя к Наталье Александровне, и та, на записке магистра ордена к Голицыну, совпадают. Он теперь мнит себя генералом некоего тайного общества. Или некий генерал действует от его имени и с его ведома. Отсюда вывод: деятельность последнего не прекращалась. Поймите, Алексей, это не вопрос истории, но жизненной важности. Возможно, он запретил прочие общества и ложи только для того, чтобы остаться возглавлять единственное. Прошлое продолжается в настоящем. Не хочется предполагать худшее: что некто понукает князем, бывшим некогда вторым лицом в государстве. Я ведь неспроста прервал ваш разговор с княгиней. Мне не нравятся секретные поиски книг. Вы ведь знаете, как относятся к знакам каббалисты?

– Знаки создают мир.

– Некоторые кордовские талмудисты верили в проклятие иудеев, но они верили и в то, что проклятие возможно снять. Что есть проклятие? Вопль голоса, начертательный призыв. Если можно проклятие наслать, то чтобы снять его, необходимо найти правильный, то есть божественный язык и отыскать верные сочетания знаков. Кордовские адресаты верили, что хазарские владыки владеют разрешительным заклинанием, ибо иудейское государство Хазарии существует. Сегодняшние тайные братства пытаются отыскать следы этого языка – вот зачем им книга Акриша. Это мои догадки, и я попросил бы не делиться ими с княгиней.

Я хотел возразить, ибо далеко не все логические построения виделись мне безупречными, но в дверь настойчиво застучали. Служанка явилась доложить, что дамы давно ждут нас для прогулки, и мы поспешили вниз.

– Надеюсь, что вы сами отнесётесь ко всему серьёзно, ведь вам есть за кого беспокоиться, – шепнул он, когда мы вступали в гостиную.

В этом не нужно было меня убеждать, ибо объект мыслей и чаяний моих заслонил своим милым свежим обликом всё остальное, лишь минуту тому тревожившее ум.

– Благо, что княгиня не бросилась исполнять желание отставного сановника, – ответил я.

– Но он не отставлен окончательно! Пост его второстепенен с виду, но влияние огромно.

Я знал, конечно, что мало найдётся людей, способных бросить князю открытый вызов, но полное значение слов Ермолаева осознал много позднее.

Наряды и весь сияющий облик наших повелительниц мгновенно остановили во мне течение всех прочих, ещё минуту тому занимавших меня мыслей.

– Мы уж забеспокоились, – сказала княгиня Наталья, подавая мне руку. – Извольте же, Алексей Петрович, скорее наградить нас за ожидание: приподнимите завесу над тайнами Востока.

Ох!

Счастье от того, что могу я видеть Анну чуть ли не целыми днями напролёт, разговаривать с ней без опасения быть прерванным навязчивыми соперниками и изредка касаться её руки при встречах и прощаниях переполняло меня все последующие дни. Я хвалил себя за удачный оборот с Артамоновым, хотя и не понимал, чем на самом деле он может ещё отозваться, и какова истинная причина его отлучки. Его таинственное отсутствие тревожило какую-то дальнюю часть моего сознания, словно я опрометчиво взял нечто взаймы под неизвестный интерес, и тот может вконец разорить меня. Но сейчас мне дарована была отсрочка, и я старался воспользоваться ею во всей полноте. К Анне же я относился с заботой и покровительством, и казалось мне, что она отвечает благодарностью. Любой быстрый взгляд её казался моему пылкому воображению смущённым от любви, каждая фраза – намёком на нашу счастливую будущность. Наша болтовня о пустяках сменялась серьёзными разговорами в присутствии остальных путешественников, мои измышления о судьбах Европы и Азии представлялись мне самому верхом дипломатической рассудительности, должной впечатлить ту, кого считал я невестой. Едва минуло три дня, как я против воли принуждён был познакомить наших пилигримов с местным обществом европейцев, в котором они произвели настоящий фурор – возможно, впрочем, за неимением лучшего способа разогнать лень скучной неги здешнего прозябания.

Я ревновал к таким вечерам, но воздавал им и сам необходимую дань, наши же поклонники считали их забавными и поучительными, ошибочно находя в них весь колорит Леванта, истинных влияний которого опасались.

Я же ждал момента решительного объяснения, но его всё не предоставлялось – то одно, то другое обстоятельство мешало нашему уединению, а и в такие минуты настроение наше оказывалось то чрезмерно шутливым, то грустным от воспоминаний о покинутых в дальней стороне родных.

Раз всё уже соответствовало моменту, и в тихом уголку садика английского консула я хотел открыться Анне, но не слишком вежливое покашливание заставило нас отстраниться, чтобы не вызвать ничьих сомнений.

– Прошу меня простить, господин главный агент Рытин, не представите ли вы меня вашей спутнице? – полковник Беранже, не скрывая торжествующей улыбки, подобрался из-за высокой клумбы с левкоями.

Сопровождаемый одной из противоречивых красавиц местного полусвета, он поспешил отослать её к другим гостям, что-то шепнув ей на ухо. Бросив оценивающий взгляд на мою восхитительную спутницу, она удалилась, получив, кажется, какое-то задание.

– Княжна Анна Александровна, – принуждённо поднялся я. – Полковник Беранже. Известный в поморье острослов.

Возникло молчание, пока он неловко прикладывался к руке Анны.

– Почему вы называете Алексея агентом? – спросила она, заставив сжаться внутри меня некую невидимую пружину.

– Главным агентом, – с удовольствием поправил Беранже, ибо и добивался прямого разговора с Анной. – Обычные агенты занимаются обычной торговлей, ну, знаете, хлеб, сукно, селитра… А главный основал здесь агентство по сбору древностей. Обладая несметным богатством… или распоряжаясь чужими средствами, он раскинул сети, в кои угодило немало прекрасных… сокровищ. Нам всем остаётся только молча завидовать.

Он картинно поклонился, как актёр, сорвавший овацию.

– А-а, – сказала Анна и глубоко кивнула. – Я полагала, вас знают здесь как академика, – рассмеялась она.

– Не желаю прослыть академиком без академии, уподобляясь полковникам без полков, – процедил я, почти не разжимая губ.

– А как поживает ваш отец, мадемуазель Анна? – спросил вдруг тот. – Мы немало наслышаны о его палеонтологических трудах.

Она не почувствовала подвоха или сумела уверенно скрыть замешательство. Ибо и сам я едва не вскрикнул от неожиданности, ведь в наших колких диалогах никогда доселе не возникала речь об исследованиях князя Прозоровского.

– Смею вас заверить, что Александр Николаевич чувствует себя хорошо, – достойно ответила моя возлюбленная. – А вы интересуетесь палеонтологией?

Держась всегда наготове с этим господином, я ещё более насторожился после его слов:

– У меня множество интересов к древним сущностям, кои могут пролить свет на библейские события. Это могут быть не только кости или черепки. Книги, рукописи… Идеи. Не найдётся ли у вас для меня чего-то интересного, может, того, что князь не смог прочитать?

Анна ответила, что хотя и слышала о занятиях отца, сама не имеет к ним склонности, и попросила меня проводить её домой. Дорогой она молчала, но я с трепетом чувствовал, как рука её с необычайной силой прижимает к себе мою.

– Он странный человек, вы не находите? – тревожно спросила она, когда мы сели в гостиной, и горничная подала чай. Лишь теперь я отметил какую-то особенную бледность на её лице. Под треск свечей Анна сама позаботилась о том, чтобы задвинуть портьеру.

– Он… не более странен, чем все здесь.

Солгать заставило меня рассуждение о том, что если я считал его опасным и раньше, то почему не предупредил о том Прозоровских?

– Нет, более, насколько я могу видеть.

Я просил объяснить, почему ей пришёлся не по душе вопрос об отце, но она словно не слышала меня, спросив, давно ли здесь сей человек.

– Я встретил его, едва только прибыл в Бейрут. Иногда он уезжает… я почти не общаюсь с ним. Неужели вы встречали его раньше?

Но она сказала, что видела его впервые. Она кивала, расспрашивая о многочисленных подробностях, хмурясь и силясь понять нечто, но я чувствовал, что мало чем могу помочь ей. Но осторожно сказал, что Беранже ищет одну каменную скрижаль, о которой спрашивал меня. Но Анна вскинула головку:

– Камень? – в её глазах отразилось недоумение. – О, нет. Он ясно высказался о рукописной книге. Это странно. Более чем странно. Его появление, тон. Не знаю, имею ли право посвящать вас…

– Вы не вполне доверяете мне, Анна? – я приложил руку её к своему сердцу.

– О, причина в другом. Вы, Алексей, и без того пострадали от знакомства с нами. Я не хочу впутывать вас и дальше в историю, которую не понимаю и сама.

Впутать меня более, чем впутался я сам? И не я ли теперь в оправдание своей страсти продолжаю впутывать её за дальние края той истории, в которую оказался вовлечён её отцом!

То, что не отнимала она своей руки, являлось достаточным для меня поводом не отворять уст. Я не счёл себя вправе клясться ей в своей преданности. И не потому, что лгал и скрывал истинное положение вещей. Слишком навязчивое предложение услуг могло вызвать у неё мысли, что я хочу выведать некие известные ей сведения.

А за минуту до того я осознал, что так оно и есть.

С приёма вернулась Наталья Александровна, и я оставил их вдвоём, удалившись с мыслями об Анне. Но теперь уже не столько сама она, сколько вопрос, какое участие она имеет во всей этой тёмной истории, волновал меня.

После той встречи с Беранже я всячески принялся ускорять общий отъезд.

Вечером накануне отправления мы продолжили прерванный разговор с Ермолаевым. Все прошедшие дни я тщательно уклонялся от попыток его общаться, но замечание Прохора о загадочном дворецком заставило меня самого искать встречи. Привыкший к притворствам, я без труда расположил его к себе притворным же интересом к неоконченной беседе. Но на сей раз происходила она на моей террасе. Вдобавок я надеялся, что украшенная цветами в горшках и лунным серпом послужит она поводом для представления моего жилища княгине и княжне Прозоровским, ибо пригласить их к себе я не решался.

– Он и есть ныне глава тайного общества? – решился спросить я, но Ермолаев не удивился.

– Сомневаюсь. Князь и при его сане вполне мог стать игрушкой в чьих-то руках, может оставаться ей и поныне. Допущенный только до части тайны заветной книги, он, в сущности, тоже не осознает конечной точки пути, думая о владении шифром как о главном деле.

– Кто же во главе?

– Не знаю, – в который уж раз пришлось услышать мне спокойное, если не равнодушное.

– И я должен вам помочь, потому вы и интересовались «перечнем Голицына»?

– В этой части – очень желал бы видеть вас своим союзником.

– Чего же князь ищет теперь, когда и так всё имеет?

– Не имеет. Но не спрашивайте меня, что случилось, я не смогу ответить. Книги у него нет. Он, по-видимому, утратил её, хотя, я не знаю, когда и как.

– Но и я рассказал всё, что знал. А касательно других дел могу дать совет. Поскольку, не беря Новикова и Шварца, действующие лица вашей истории живы и продолжают действовать, вам остаётся запастись терпением и проследить дальнейшее движение каждого.

– Беда в том, что с некоторых пор дело считается закрытым. Оно кончено, и следствия не ведётся.

– Но, если я верно понял, вы продолжаете свои наблюдения.

– Увы, лишь на столько, на сколько позволяет мне моё отставное положение. Новости я получаю из газет. Теперь вы понимаете, зачем я обратился к вам.

– Мне известно меньше вашего. Я всегда полагал это дело борьбой партий вокруг императора. Граф Аракчеев и адмирал Шишков против Голицына и Магницкого. Первым в помощь Фотий, вторым, например, Дашков, в молодости едко высмеявший Шишкова.

– Не утруждайте себя, о событиях настоящих я наслышан и впрямь лучше вашего. Вы могли бы помочь мне в событиях прошедших. Давно прошедших. Бог говорит с нами посредством мнимых случайностей, и мы не должны ими пренебрегать.

– Вы уверены, что дело сие простирается столь далеко в прошлое, что необходимы мои знания о событиях многовековой давности?

– Совершенно. Более того, я убеждён, что события в России напрямую связаны со здешними местами!

– Неужели даже с Багдадом?

– Не шутите с этим! Княгиня говорила вам о тайных преследователях? Так вот: они следят не за ней, а за мной. С некоторых пор я их враг, хотя и неопасный, ибо помешал им лишь незначительно.

– Вы следите за ними, а они за вами?

– Да.

– Не сказать ли об этом Наталье Александровне?

– Я говорил ей, но она не желает слушать. Ей милее видеть жертвой себя.

– Ей учинили обыск…

– Мне тоже! Обыск её сделан для отвода глаз или по ошибке. Я вовсе не собирался ехать в Багдад глазеть на восточные красоты, это нужно мне для…

– Отвода глаз?..

– Я доверяюсь вам в деле серьёзном, и прошу умерить вашу иронию, Алексей Петрович. Я хотел разделиться лишь видимо, и, обеспечив дам охраной и наблюдением, самому отъехать в сторону Багдада. Если я прав, то выманил бы преследователей на себя. После можно бы выяснить с ними отношения лицом к лицу, и вернуться, избавив всех от дальнейших волнений.

Его никчёмная решимость разозлила меня быстрее молнии. Что он возомнил о себе? С кем намеревается ратовать и какими силами, здесь, в чужом мире, где нет союзников и любой скорее враг, чем друг? Если он участвовал в сокрушении Наполеона, то узурпатор и из этих краёв бежал без славы. А с агентами тайных обществ биться и вовсе бессмысленно, не зная их сил. Как вообще можно рассуждать об их древнем всемогуществе и одновременно мечтать о встрече в открытом бою! И не на берегах Невы, а где-то в долине Евфрата! Лишь усилие отделило меня от того, чтобы не наговорить колкостей. Но это был лучший момент, чтобы спросить как бы невзначай:

– Дворецкий – тот малый, что уезжал с вами… я не видел только его одного.

– Мы с Натальей Александровной отпустили его домой по его просьбе.

«Что – без охраны?» – хотел вскрикнуть я, но дал словам отставку. – Давно ли?

Мне показалось, скрежет моих зубов прогнал с улицы последних прохожих.

– С месяца три тому. Он жаловался на болезни от перемены климата, показывал какие-то язвы и вдобавок письма о неурядицах в семье. А почему вы спрашиваете?

– Мой хваткий секретарь уверял, что видел его здесь незадолго до вашего приезда.

– Вы убеждены, что это он и есть? – Ермолаев не на шутку обеспокоился и тем успокоил меня.

– Вовсе нет, и, думаю, нам пока не стоит тревожить дам.

Я уже жалел о том, что сказал. Как бы они не отказались от путешествия, на которое я возлагал немалые надежды.

– Но что он здесь делает? – возмутился Ермолаев.

«То же, что и остальная нечисть с ваших проклятых болот!» – снова едва не воскликнул я. Всё же присутствие их дворецкого не бросало тени на меня за молчание по поводу прочих лиц, более того, оно давало мне основание при случае лгать, что и остальные персонажи связаны с ним, а не со мною. Однако нужно было многое обдумать.

– Прошу простить меня, уже поздно, а ночные путешествия здесь небезопасны… Позвольте мне проводить вас.

Он принялся бормотать извинения, отказываясь от помощи, и вскоре оставил моё жилище.

Манимые неземным тихим светом Иерусалима, через два дня мы покинули надоевший Бейрут и медленно двинулись к югу.

– Порта играет не столь уж дурную роль между многочисленными племенами арабов и друзов, Наталья Александровна. Нам из далека Европы не видны мелочи совершенно феодального уклада здешней жизни, заботы правителей которых направлены лишь на обогащение. Время от времени сильный султан ставит препоны для многочисленных пашей, эмиров и шейхов, ослабление же приводит лишь к новым интригам, заговорам и поборам. Согласно традиции, любой паша рассматривает вверенную ему территорию как произвольно управляемую, где он может обирать население, как ему заблагорассудится.

– Как же различаются воюющие между собой?

– Никак. Это затруднительно, ибо отсутствуют привычные нам национальное или имперское устройство. Религия тоже не является признаком. Это отсталое политическое состояние всего более напоминает времена монгольского правления на Руси и не служит ни к обузданию буйных нравов ни к прогрессу общественному. Бунты и междоусобицы тут в порядке вещей, внешнее спокойствие Оттоманской империи иллюзорно, внутри неё кипят страсти нешуточные. Но правительство в столице предпочитает не вмешиваться, стравливая вассалов меж собой. Методы последних не отличаются от тех, что господствовали у нас до Ивана Третьего: выколоть глаза родственнику, удавить, отравить соперника, приблизить с тем, чтобы предать или уничтожить для последующего ограбления – вот самые обычные примеры.

– Куда же вы зазвали нас, Алексей Петрович! – воскликнула княгиня. – Путешествие в прошлое не входило в наши планы.

Извилистая, но широкая дорога то открывала голубые глади моря, то скрывалась в рощах сикоморов. Мы ехали вереницей в ряд по двое, я правил своего мерина наравне с лошадью Анны. Несколько последних дней, поглощённый заботами о предстоящем путешествии, я переделал множество дел и мало мог видеться с ней. Волнения оставили её, и я успокаивал себя тем, что она развеется в дороге.

– О, европейцу не следует беспокоиться. Явленные Наполеоном, англичанами и теперь нами преимущества регулярных войск и фланговых построений сравнительно с толпами сброда, воюющими за обещание грабежа, таковы, что все наперебой напрашиваются в союзники. Несмотря на хаос, племена превыше всего ценят верность слову и справедливость, а особенно наличные деньги в обмен на продовольствие армиям, хотя готовы покоряться и ярости самого грубого насилия. Слух о великодушии победоносного царя распространён тут повсеместно, дороги для нас открыты и безопасны, а одно имя русских вселяет в сердца чиновников и правителей почтительное благоговение. Мой слуга Прохор беспрестанно и беззастенчиво пользуется этим. Наловчившись худо-бедно в местных говорах, он играет роль драгомана, и в моё отсутствие нашёптывает им о том, какая я важная персона. Любой из князьков, желающий заполучить поддержку, вносит в качестве подарка ту или иную сумму, таким образом, я против воли обогатил науку не столько сведениями, сколько чистым серебром.

Эта часть рассказа моего вызвала бурное оживление усталого каравана.

– Султан всё тот же добрый малый, который истребил янычар? – спросила одна из дам.

– Совершенно так, сударыня, – ответил кто-то ей.

– Ужасны нравы Востока, – вздохнула другая дама, – за что же его превозносят в газетах?

– Он идёт по пути сближения с нравами Запада. Что думают об этом на Востоке, мы не знаем – там нет газет, – вступил кто-то ещё: наш разговор захватил весь маленький караван.

– Янычары своими бесчинствами навлекли на себя гнев слишком многих, даже и из простого народа, чтобы кто-то жалел их или заступался, – сказал я.

– Они, к несчастью для себя, тоже опоздали со своими газетами. Ну, и чем дальше, тем больше поколения будут знать дурного о них, и доброго об их гонителях, – саркастически заметил Ермолаев. – Но, по крайней мере, о них хотя бы останется память. Не всем так везёт.

Я постарался пропустить мимо ушей последние его слова.

– Это закономерность развития. В период расширения своего господства такие военные сословия необходимы – и они к общему удовольствию кормятся от доли побеждённых. В состоянии мира, где главенствует ссудный процент, нежели доблесть, они, не имея дохода, вынужденно обирают собственное государство. Рано или поздно это кончается бунтом и казнями. Царь Пётр сделал то же со стрельцами и создал регулярную армию, командиры которой не могли в силу происхождения возглавить противных партий. Махмуд идёт по той же проторённой дороге.

В этот самый миг поворот нашей собственной дороги открыл нам вдали величественную крепость Акки, и к вечеру третьего дня пути мы вступили в её ворота.