Лишь только тяжёлое серое здание замаячило в просвете шпалеры, лицо моего попутчика сделалось чутким и тревожным, ноздри его раздались, и он шумно задышал, почти всхлипывая, что приписал я тогда одному лишь волнению встречи заблудшего сына с дорогими местами. Вблизи, исполненный по странной прихоти в романском вкусе, дом Прозоровских, кладкой из крупного тёсаного камня напоминал старинное аббатство, хотя вряд ли возраст его мог составлять и полвека. Куб его главной части, увенчанный призматическим куполом, и многогранные цилиндры флигелей и пристроек располагались в глубине обширного регулярного парка, в котором не мог я обнаружить ни намёка на знакомые северные растения. Яворы, грецкий орех и шелковица, знакомые моему глазу, перемежались платанами и кипарисами, о которых я лишь читал, но не мог не узнать, лишь только впервые коснулся их жадным взглядом; прочего же множества деревьев и кустарников и вовсе до того не представлял существования.

Дворецкий известил нас, что Его Сиятельства не будет до ужина, а княгиня Наталья Александровна часом позже спустится к чаю. Такое отложенное представление оказалось весьма даже кстати, ибо немедленно после разудалого путешествия не мог я произвести того благожелательного первого впечатления, которое надолго накладывает отпечаток на общение с людьми света.

Прохора тоже не оставили без попечения, но он не мог смолчать, прежде чем отправился в людскую:

– Все тут колдуны, а без этого чёрта, – кивнул в спину удалявшегося Артамонова, – дело, видать, не спорилось. – Лицо его, однако, выражало довольство и спокойствие, похоже, сам он ничуть не верил в рассказанные им небылицы.

– Ну, полно! – осадил я его. – Владимир – художник, князь Прозоровский занимается науками. И запомни: впредь до отъезда…

Я не договорил, Прохор, ворча, вразвалку отправился восвояси, шарканьем добротных своих сапог выказывая всё наличное презрение.

Провожая меня длинными коридорами и тёмными в любую пору суток лестницами в покои, мажордом, снизошедший в своём парадном хозяйском высокомерии до незваного гостя в мятом облачении, сообщил, что печи в этот сезон не разжигают, потому в дождливую погоду приходится мириться с сыростью в спальнях, но обещал перед сном распорядиться принести мне прогретую постель. Движения этого не старого ещё человека и нарочитая сутулость словно умышленно разыгрывались им для окружающих, дабы подчеркнуть важность его медлительности.

Расположившись, я открыл свой саквояж и с ужасом обнаружил совсем новый фрак свой порядком попорченным мелкой пылью, забившейся в бурю во все складки. Кое-как приведя себя в порядок, отправился я распорядиться отдать в чистку платье, а заодно спросить чернил, чтобы в удобстве составить несколько писем. Возвращаясь, у дверей в оранжерею я застал картину, толкнувшую сердце моё забиться в совсем иной тревоге.

Мой новый знакомый, склонив голову в глубоком поклоне, о чём-то говорил своей собеседнице, и лишь один взгляд на неё заставил меня вздрогнуть, а душу мою затрепетать в сладком волнении.

Она была не просто хороша собой – и в столицах не встречал я такой свежей и чистой красоты, очаровавшей меня с одного лишь на неё взгляда.

Однако стоять дольше было невежливо, и я сделал несколько шагов в направлении пары молодых людей. Мне пришлось несколько долгих секунд ожидать, пока Артамонов, не слишком скрывавший недовольство моим появлением, соизволит произнести:

– Позвольте представить, Анна Александровна, – Владимир почтительно кивнул в её сторону, – Алексей Петрович Рытин, коллежский асессор, проездом из Петербурга. Оказался столь любезен, что довёз меня к вам, княжна, – сказал художник, и двусмысленность его слов я мог оценить сполна, как и своё представление, безупречное по букве, но уничижительное по сути, так как оно не только превращало меня в придаток отстранённой функции, но и низводило до чина его личного кучера.

Тут же пронзила меня вспышка безосновательной ревности: оказывается, Артамонов, знакомый с дочерью князя, не счёл нужным предупредить о ней, хотя говорил весьма о многом, даже и про угасающую мужскую линию рода. И не упомянул о женской, восходящей к блистающим красотам небесных светил.

Я убеждён, что мгновение, на которое я задержал её прелестную руку у своих губ сверх требуемого приличия, не осталось без внимания моего соперника. Да, уже – соперника, ибо двое молодых людей не могут оставаться ни приятелями, ни попутчиками подле единственной прекрасной дамы. Я добавил несколько поспешных слов, разъясняющих настоящую цель моего визита, и услышал мягкий голос княжны Анны:

– Вы прямо с раскопок, Алексей Петрович?

Я вспыхнул слишком жестокой шутке, а узкие скулы Артамонова, успевшего переодеться в белоснежную рубашку и три жилета, исказила кривая улыбка. Дорожная одежда моя, неимением возможности вычищенная недостаточно хорошо, дала ей немилосердный повод посмеяться. Я рассказал о пережитом ненастье, что вызвало её живой интерес, и тут же выяснилось, что она и не собиралась дразнить меня, объяснив, что полагала, будто я и в самом деле занимался неподалёку чем-то сходным с деятельностью её отца на Арачинских болотах.

Она отобрала у меня хлипкую чернильницу, обещав снабдить лучшим прибором, и пригласила нас в оранжерею, а я не без злорадства отметил, как уже раздражение сменило недовольство художника, принуждённого разделить со мной радость беседы с Анной Александровной.

С пылом Отелло, прозревая тщетность своих надежд, я искал в ней хотя бы малейший изъян – в лице, походке, манерах – и к ужасу своему находил её совершенством. Мне необходимо было обнаружить хоть что-то, что разрушило бы её идеальный образ в моих глазах – в каком-нибудь неуловимом повороте головки, в укладке локона, в жесте, – чтобы остудить себя: «ничего, пусть она не назначена тебе – таких множество, и я найду лучше, когда исполнится срок… а это – лишь мимолётная влюблённость вчерашнего школяра после долгого пути…» Но видеть – профиль её милее всего сочетался с приподнятым подбородком, каштановые пряди манили прижать их к лицу, а тонкая рука, приглашавшая за собой, могла повергнуть на колени в жадной милости просить и сердца её обладательницы.

Теперь только, когда следовал я коридорами и залами, бросилась в глаза мне музейная обстановка обширного дома: повсюду в дубовых шкафах и перемежавшихся зеркалами стеклянных витринах воспорские вазы соседствовали с генуэзскими монетами, а статуэтки этрусков изяществом соперничали через века с украшениями скифов. Ничего из этой мёртвой красоты, способной надолго приковать к себе внимание любого учёного, не заметил я ранее, весь поглощённый живой поступью княжны Анны.

И можно ли было назвать это чувство увлечением? О, нет, то было – слепое влечение металла к магниту, гибельный жар заносчивой души!

Чего я желал тогда? Вряд ли заронить в её сердце хоть искру влюблённости, тем паче что обязанность вскоре отбыть за моря оставляла меня без малейшей надежды встретить её в ближайшие годы. Скорее я лишь стремился играть с её нежными чувствами, поставив себя наперекор её отношению к Артамонову, дабы сравнением с ним хоть немного погасить к нему её симпатию.

Мы расположились вокруг столика, у обращённого к парку выхода, на уютной кромке дождевой мороси и потока тепла от жаровни, сочащейся переливами крупных углей, и тонкие витиеватые узоры литой его бронзы словно насмехались над сложным роением моих растревоженных мыслей. Я позаботился сесть так, чтобы княжна не могла одним взором охватить нас обоих, ибо внешность моя, недурная в сравнении с большинством, всё же проигрывала картинному облику Владимира. Нам принесли шоколаду, и новый разговор потёк между нами; но не плавным течением равнинной реки, а горным ручьём, бурунящимся по упрямым валунам, не уступающим ему русло. Я, признаться, был доволен, что мне удалось прервать общение Владимира и Анны между собой. Страсть уже подступала ко мне, вытягивая свои щупальца желчи, мнительности и гневливости.

Но после я не мог не признаться себе, что не одна только княжна Прозоровская разделила нас с Артамоновым. Дамы более капризные и властные – наши судьбы вставали между нами. И при других обстоятельствах я не мог не выставить против слишком очевидной его незаурядности своего феноменального упрямства.

– Выстраивать ли художников по ранжиру соответственно ординарным чиновникам, которым не нужно таланта, а необходимы лишь усердие и раболепие? – вопрошал Владимир.

И хотя я придерживался насчёт чинопочитания схожего с ним мнения, но кого же прельстит в таком положении оставаться лишь безучастным восприемником чужих сентенций? Игру я принял, и стал настойчиво сбивать его с толку.

– Что ж дурного, что императрица указывала живописцам на их место в государственной иерархии, – с еле уловимой усмешкой парировал я его вызов. – Государственной, но не художественной, ведь ранжиры не мастерством кисти присваивались. А первое не подменяет второго. На то уж есть суд собственный вашей гильдии.

– В Европе такого и в помине нет.

– У них Моцарт умер в нищете, а у нас чиновные художники и литераторы получают службу и содержание от казны, если не имение.

Уж не знал я и сам теперь, по-прежнему ли возражаю ему из любопытства, или уже мнение моё более искренне, чем вызывающе. Он вспыхнул.

– Зато там гении взаимным отбором блистают, а у нас посредственности дурным вкусам служат за пансион, – не уступал Артамонов.

– Европе хорошо за славянской стеной свои моды сочинять, пока мы, служа дурновкусию, с варварами бьёмся. Да ещё их нахваливаем за манеры, которых у себя не держим по причине того, что с дикарями дипломатией не совладаешь. Так что они там, в Европе, пускай поглядят на нашу витрину свиных рыл, и представят себе, какие хари, во сто крат худшие, за нашими спинами обретаются. И с ними – управятся в два счёта, не встретив на пути нашего моветона. Я следую на Восток, тот, который издавна воспевали менестрели, но на который лучше не попадать христианину, не имущему за спиной северного царя с флотом и кавалерией, ибо только сила признается там за ценность. Слышали вы, как фанатики из уличной черни растерзали там гяуров, коими они именуют всех иноверцев, за то, что тем довелось случайно бросить взгляд на священное знамя халифа? Немало знатных европейцев не вернулось в цивилизованные свои пределы.

– Возможно так, но если вы едете, имея в душе сии лишь чувства, боюсь, многого не поймёте вы там, – вздохнул мой соперник, и, как ни старался, не уловил я в том вздохе фальши.

– Что ж, оставим тогда разговор этот до моего возвращения, – предложил я.

– Коли доведётся вам вернуться со щитом, – оставил-таки он за собой последнее слово.

Словесный поединок не довелось нам окончить – объявили княгиню. К счастью, лакей доложил, что и фрак мой в полном порядке. Все проследовали в столовую; когда же с некоторым опозданием туда явился и я, привнеся частичку столичного шика, от внимания моего не утаилось, как быстро менялось выражение княжны по мере того, как её взгляд окидывал мой облик – и глаза блеснули ещё не симпатией, но интересом.

Людей за столом собралось немало, по их расположению и манерам угадал я домочадцев и иждивенцев. Меня представили княгине Наталье Александровне вслед за тем, как Артамонов почтительно склонился над её рукой и презрительно хмыкнул в адрес моего костюма, столкнув моды юга и запада Европы. Дама в расцвете лет, она оказалась свободной и откровенной настолько, что зачастую это могло приводить к конфузным положениям. По очереди я приветствовал и прочих собравшихся. Они, в самом деле, числились в дальней родне, но некоторые друзья семьи просто приехали погостить из Одессы.

Печенье домашней выпечки таяло во рту, чай распространял чуть горьковатый аромат бергамота.

– Так вы путешественник, господин Рытин, – обратилась она ко мне, и хоть я и не понял, какое место путешественники занимают в её табели между людьми других занятий, мне льстило это определение. – Расскажите нам о ваших приключениях.

Я был ей безмерно признателен за то, что она увидела во мне нечто иное, а не чиновника.

– В сущности, я лишь в начале своего долгого пути, – произнес я и прибавил с глубоким кивком: – Благодаря государя, попечителя наук и искусств.

Мой недолгий и несколько приукрашенный рассказ заставил её с интересом хмуриться и улыбаться, и она рассмеялась, когда живописал я Прохора, а упоминание Ведуна вызвало шорох перешептываний и острую насторожённость Артамонова. Не к месту и зря, лишь из чванства и желая выпятить свою значимость, упомянул я о средствах, ассигнованных Обществом Древностей на экспедицию и манускрипты. Оставшись вполне довольным произведённым впечатлением, а более смесью восхищения и удивления в глазах некоторых особенно драгоценных слушательниц, я остановился, ожидая вопросов. Вместо этого княгиня сказала нечто, от чего сердце моё взволнованно заколотилось:

– А ведь и мы с Анной тоже скоро отправляемся в вояж по Греции.

Будто нарочно молчание наполнило в тот миг всю шумную до того залу.

– Как скоро? – встревожился Артамонов, который, видно, тоже только в секунду сию прознал о планах Прозоровских.

– Дней через пять или шесть уезжаем в Одессу, а оттуда морем в Навплию. Вот, друзья приехали проводить нас, а некоторые составят компанию в путешествии. – И она указала на какую-то пожилую пару. – Багаж уже отослан. От вас, Владимир, я ожидаю подробных рекомендаций, поскольку зиму мы намерены провести в Италии.

– Буду рад в деталях посвятить вас в красоты Апеннин, – напыщенно возвестил он, и уже набрал воздуха, чтобы немедленно исполнить данное обещание.

Пять или шесть дней! – вспышкой отозвалось в голове моей. Значит, можем мы встретиться и в Одессе, и паче того – в Константинополе. Узнать бы только, где собираются они остановиться. Но ставить такой вопрос я не мог из-за слишком очевидной откровенности.

– А нет ли у вас намерения посетить Святую Землю? – неожиданно для самого себя спросил я, получив как оплеуху молниеносный возмущённый взгляд художника. – Времени более благоприятного, чем нынешнее, для этого трудно представить.

– Это отчего же? – Наталья Александровна отвернулась от Артамонова, уже готовившего маленький триумф.

– Думаю, что просвещённая Италия и изобильная антиками Греция более подходит для путешествия знатных дам, нежели угасающая империя, едва сдерживающая дикость объединённых народов, где и по сию пору кочевники не замирены правительством, – попытался он снова вернуть внимание. – Извольте, я расскажу о некоторых наблюдениях в своём Grand Tour.

От такого нестерпимого жеманства я ощутил прилив крови к голове, и еле сдержался от язвительного замечания; по счастью, тут уже княжна Анна воспротивилась его намерениям, сказав, что ей не столь интересно слушать вторично его повесть, и хотя он принялся уверять, что обогатит её новыми историями, честь рассказчика перешла ко мне.

– Я убеждён, что такое чудо, как Иерусалим, даже находясь под гнетом чуждой власти, заслуживает внимания каждого христианина, – ответил я ему прежде того как начать.

О, нет, в ту пору я не смотрел на своё предприятие как на поклонение святыням, хотя и они занимали в моих планах немало места. Но не только как паломник стремился я к ним – интерес учёного более довлел надо мною. Но, не имея возможности столкнуться в лоб с Артамоновым в художественном поединке, я, зная его презрение к религии, сковал разящий клинок из тонкой духовной материи лишь для переноса своей атаки во фланг – и он не имел, чем отразить его.

А я, вдохновлённый, расписывал святые места этого города и его окрестностей так, словно не собирался только отправиться туда, но уже вернулся. Неудивительно, что, находясь в романтическом настрое, пересказывал я совершенно бессовестно виконта Шатобриана, несомненно, знакомого княгине по метким зарисовкам в его «Itineraire», сдабривая его узнаваемые эпитеты отрывками из других, менее маститых путешественников. Всё это время Артамонов, не скрывавший ухмылки, бросал на меня саркастические взгляды, и лишь нежелание ссориться с хозяйкой дома затворяло его насмешливые уста.

– Но не опасно ли сие путешествие? – спросила Наталья Александровна.

– Не считаете же вы опасным ехать в Грецию, обретшую независимость столь же недавно, как и Турция – мир с нашей державой? Ужасы войны и османского владычества миновали, но бурление партий только набирает силу.

Ответ княгини выдавал в ней ясный ум и глубокие познания.

– Греция дружественна нам не по одному лишь Лондонскому трактату, а узами чувств и веры народа, и вполне свободна ныне от власти Турции. Кроме того, у нас там немало друзей, и сам президент Иоанн Каподистрия пригласил погостить у него. Мой муж знал его ещё когда граф служил министром иностранных дел в Петербурге. Живши немало в Одессе, мы свели знакомство со множеством прекрасных греческих семей, многие из которых ныне переселились на родину, хотя иные, как несчастный генерал Ипсиланти, умерли или погибли в войне. Более половины из них состояло членами секретного общества «Филики Этерия». Теперь, когда наши друзья и единоверцы обрели подлинную свободу, а флот адмирала Рикорда крейсирует у берегов Мореи, ехать в Грецию совершенно безопасно. Но, что до вас: не слишком ли самонадеянно путешествовать по землям, ещё недавно столь враждебным? Точка поставлена в войне, но часто доводилось слышать, как турецкий мальчишка мог безнаказанно швырнуть камнем в любого, одетого в европейское платье.

Признаться, речь эта удивила меня своею основательностью, чему, впрочем, находилось объяснение в её же словах. Кроме того, здесь, на юге Империи, дамы, очевидно, так же хорошо разбирались в политике ближайшей к ним Ойкумены, как многие светские обитательницы петербуржских салонов в польских или бельгийских делах. И напротив, дальние пределы взаимно не интересовали тех и других.

Наталья Александровна поведала о глубоком потрясении, охватившем здесь всех с началом восстания при горестном известии о казни турками в самый день Пасхи Вселенского патриарха Григория, повешенного прямо на воротах патриархии на глазах обезумевшей от ужаса и скорби паствы. Она помнила, как на рейде и в гавани Одессы сотни кораблей всех наций залпами пушек встречали из Константинополя его тело, и поныне покоящееся в Троицком храме.

Мы говорили о суровости восточных законов и быстроте, с какой исполняются наказания и казни, но, кажется, мне удалось убедить княгиню, что жестокости часто преувеличены, и для русских подданных недавние ещё опасности, отмеченные захватом купцов и моряков, вовсе миновали, а нынешнее положение дел в ослабленной империи Оттоманской не должно внушать тревоги чужеземным путешественникам. Даже автономная община греков, всегда управлявшаяся патриархом, лично ответственным лишь перед султаном, снова чувствует себя в покое, ограждённая от произвола чиновников и фанатичной черни протекцией Государя и великих держав. Франки же, как именуют всех вообще людей с запада, и вовсе, пользуясь постулатами Капитуляций, подчиняются только собственным консулам, и не подвержены законам Порты.

Князь прибыл, когда совсем свечерело, поцеловал дочь, троекратно по-отечески обнялся с Владимиром, расспросив его о здоровье, успехах и общих знакомых. Собой он являл простоту в обращении, даже с налётом вульгарности, изредка встревали в его речь слова, употребляемые в людской, а от его внезапных приступов хохота мне приходилось вздрагивать в безуспешных попытках увернуться. Я держал себя официально, но некоторое невнимание с его стороны поначалу задело меня.

– А-а, скоро же вы прискакали, господин Рытин! – глухо воскликнул он, обращаясь как к старому знакомому, стоило лишь мне назваться.

Лет сорока с лишним, вершков десяти роста, с ясным, но возбуждённым взглядом, напоминал он какого-нибудь героя биографий Плутарха. Твёрдая мрачность его выражения не могла не вызвать моего удивления. Что тому причиной – дурные ли новости дня, или всегдашний его темперамент, мне предстояло ещё выяснить.

На его замечание, что, видать, скучно стало академикам без дела сидеть, не желая досадить ему, я ответил, что, имея иную цель, оказался в Новороссии проездом, на что он заметил:

– Но весьма кстати, что вы из Общества, а не от вельмож из Петербурга, иначе конец всему делу. Я тут воронцовских соколов жду… или, вернее сказать, воронов? – При насмешливом упоминании того, «который был и генерал и, положусь, не проще графа», я нахмурился, вспомнив несправедливые эпиграммы задиристого Пушкина в его адрес. – Наябедничал кто-то государю, что занялся я еретическими раскопами, подкопами под библейские постулаты, – продолжал князь, – так что скоро слетятся. Посему, пока не прибыла Вторая Экспедиция, ваша, драгоценный Алексей Петрович, может статься первой и единственной… в научном смысле.

Горький каламбур сей, намекавший на часть Третьего Отделения, ведавшую сектантами и раскольниками, вызвал у самого автора ухмылку, а у меня лишь тревожные сомнения, верно ли поступил я, не вняв совету Бларамберга.

– Но, мне сказывали, наместник способствует наукам? – спросил я, когда Прозоровский пригласил меня в эркер, скоротать время до ужина. Туда подали, наконец, долгожданное цимлянское и разлили по изящным хрустальным фужерам Виллероя и Боха.

– Благотворит, чего греха таить. Намедни, вон, Теплякова направил в Варну за греческими вазами.

Лишь вспоминая на другой день, понял я сарказм, заключавшийся в этих его словах.

– Может быть, следует обратиться к митрополиту Евгению? Он учёнейший из иерархов.

Прозоровский увесисто кивнул своей красивой головой.

– Писал к нему не раз – к нему и к Румянцеву, да те времена, увы, проходят.

– Не так плохо может оказаться под судом справедливым, Александр Николаевич, – попробовал я успокоить его, а заодно показать свою осведомлённость. – Вспомните дело почётного члена нашего Общества Кёппена по доносу Магницкого о том, что его работа «Критическое исследование о Кирилле и Мефодии» написана против постановлений церкви. Суд из представителей духовного ведомства оправдал его совершенно, что впоследствии наделило Петра Ивановича широкой свободой.

– Всё так! – воскликнул Прозоровский. – Да только политику не забудьте: происходило это, пока жив был канцлер. Тогда не дозволялось наукам преград чинить, но нынче при дворе полно завистливых невежд. За тысячи вёрст от них не скроешься. Магницкого… хех, секвестировали, но магницкие не переводятся.

Он, с некоторым вызовом и остро сверля меня взглядом, поднял бокал, высоко держа его двумя пальцами, я рассмеялся, давая понять, что мы люди одного круга, и мы вкусили прохлады искрящегося напитка за просвещение и отдельно за ректора Лобачевского.

– А-а, каково, не то, что старуха с клюкой! – похвалил он, и впервые глаза его блеснули чистой радостью.

– Pardon?

– «Вдова Клико».

– Мне трудно сравнивать, ибо я не могу часто позволить себе шампанского, но здешнее вино просто великолепно, – искренне похвалил я, широко улыбаясь то ли бисеру напитка, то ли сознанию своей значимости, которую подчеркнул князь разговором наедине.

– Так вот утешишься, и все тревоги отступают… до другого дня. Утром же поедем в раскоп, поглядите.

Вино начинало уже овладевать мною, и я оставил, наконец, напускную строгость.

– Что это за таинственная легенда, о которой в ваших краях столько говорят? – спросил я, объясняя себе этот вопрос только желанием продлить общение с князем.

– А-а, брат! – воскликнул он, со звоном опустив свой бокал. – О последних битвах и последних днях… А кто говорил?

– Тут нелегко поименовать каждого. Собственно, все: от хотя бы ямщиков и колдунов, до, вот, моего попутчика, господина Артамонова. Иван Павлович тоже…

– Бларамберг… Ищейка, ко мне ему путь заказан. – Я смолчал, все меньше понимая происходящее: если не сам хозяин, кто же тогда звал Бларамберга? Князь продолжал: – Сам граф Воронцов верит ли легендам – не знаю, да только главное для него – служение Отечеству. И если для этого требуется что-то раскопать – милости просят нас, а если что-то закопать, то и обратно зарыть велят. До следующего царя, прости Господи… государя. Mit der Dummheit kämpfen Götter selbst vergebens… А вы что ж, Бларамберга видели?

– Случайно пересеклись в дороге, – безо всякой потаённой мысли ответил я.

– Случайно, говорите? – наклонил голову князь. – Со Стемпковским чаю тоже, поди, испили?

– Доводилось встречаться и с Иваном Алексеевичем, – ответил я холодно, ибо мне стал не по нраву тон князя и речи его, напоминавшие допрос.

– Когда же успели? – настойчивость князя выдавала вовсе не пустой интерес.

– Он выступал с нумизматическим докладом в Университете, так что чаёвничали в Москве, до его назначения Керчь-Еникальским градоначальником. Не одними окраинами жива наука, – притворно вздохнул я, и заметил, как мой ответ почему-то успокоил несколько его насторожённость. – Я знаю, что он не упомянул вас в своём труде… кажется, «Antiquites»…

Я прервал речь, наблюдая, как в его глазах тут же вспыхнули быстрые искры удивления, он улыбнулся, хоть и немного через силу, но после понял, что я не уступлю ни дюйма, и засмеялся. Кажется, моя случайная осведомлённость прибавила мне внимания со стороны князя, но приязненного или осторожного, я не знал. Так или иначе, вес в его глазах мне был необходим, и я сделал попутно ещё один важный вывод: даже непрочитанными иные книги могут приносить пользу. Или вред.

– Наливайте, наливайте, игристое не любит стоять. За что желаете пить?

– Осмелюсь провозгласить за императора…

– Ну, и то можно, цимлянское от этого хуже не станет, – усмехнулся он, перебивая. – И лучше не станет. Здесь, на юге, подобострастие не в чести, но, коли царь вам так дорог, тогда не смею отвлекать…

– А я не постыжусь своего тоста. Образованные и учёные мужи волею государя и наместника становятся во главе городов и губерний, заседают в коллегиях министерств – когда такое было в истории Отечества? Что ж тут дурного, если я…

– И вы – вы тоже без сомнения станете, с такою-то прытью, – докончил он, хотя я имел сказать совсем иное. – Не серчайте, – осадил он себя, уловив моё недоумение. – Вот вам за это – моя история. А то скоро обедать позовут. Впрочем, вы столь много обо всех знаете, что если станет скучно – остановите. Я пристрастился к раскопкам в юности, вслед за дядей моим Степаном Ерофеевичем, который возил меня по Средиземному морю. А он, не удивляйтесь, заболел науками от кладоискательства: слыхали, небось, о сокровищах Стеньки Разина? У нашей семьи с ним кое-какие свои счёты… Ну, так того клада он не отыскал, зато открыл одно старое городище. И с тех пор пошло… Прямыми наследниками судьба его не наградила, так что всё имущество он завещал мне, я и продолжаю коллекционировать, что он не дособирал, – Прозоровский повернулся вполоборота, и рука его очертила дугу. – Весь дом в черепках. А теперь уж и в костях. Их он стал раскапывать после визита в Помпеи.

– Реликвии такого сорта не слишком эстетичны, – заметил я.

– Так и ваши академики мыслят, по-Винкельмановски! – с каким-то злорадством быстро воскликнул Прозоровский, будто только и ждал случая уличить меня в потакании какому-то ветхозаветному пороку. – Монетки считают, брошки перебирают. Егор Егорович посещал меня лет десять тому, осматривал коллекцию, языком цокал, приобрёл какие-то геммы, а после, как я его в подвал проводил, выскочил и – вон отсюда, только пятки засверкали.

В Москве и предположить не мог я, какие нешуточные страсти кипят среди учёного люда в провинциях. Я, конечно, был наслышан о некоторых противоречиях учёных школ, но только теперь ощутил всю глубину раздоров и зависти, положивших раскол между образованными людьми в погоне за многочисленными истинами. Чего бы, казалось, им делить? Почему не соединить усилия в постижении правды нашего мира? Да и по витринам в палатах Прозоровского я никак не мог сделать вывода, согласного с его утверждениями – всё те же в духе классической эстетики изящные предметы высоких исчезнувших с лица земли культур, о которых говорил он пренебрежительно.

– Что же испугало в вашем подземелье господина Кёлера? – спросил я, не подав вида.

– А покажу, чтоб спалось крепче, – ухмыльнулся он. – Вы впятеро против него увидите, Алексей Петрович. Тогда и поймёте, если подскажу, конечно, отчего наместник меня ещё терпит.

Позвали ужинать. За большим столом насчитал я поначалу пятнадцать персон, прежде чем сбился со счёту. Кроме семейства князя, друзей, домочадцев и моего не в меру ретивого знакомого Владимира Артамонова, к столу явилось ещё четверо. Двоих голландских инженеров князь в шутку представил розмыслами, ещё одного врачом, из немцев, четвёртый же сам назвался естествоиспытателем. Все они в разговоре нашем участия почти не принимали, сосредоточив внимание на отменном аппетите, и лишь изредка тихо переговариваясь о деле, которое, как я понял, целиком их занимало, не считая еды. К особе моей они не проявили почти никакого интереса, имён их, к своему стыду, я тогда не запомнил, следя за одной только княжной Анной, о чём пришлось мне несколько погодя пожалеть. По вопросам князя и оставшимся пустыми стульям я догадался, что к ужину явились не все, некоторые из его работников продолжали свои кабинетные изыскания.

Княгиня Наталья посетовала на то, что трапеза не готовилась как праздничная, но обещала, что назавтра стол произведёт другое впечатление. Впрочем, на мой вкус разнообразию постных блюд мог позавидовать иной дипломатический приём.

Первое время беседа мирно текла вокруг новостей, привезённых мною из столиц, а Артамоновым из Европы. Манера его речи и вдохновенная жизнерадостность привели к тому, что он легко и надолго завладел вниманием. Увы, всеобщим – обольстительная княжна не отрывала от него глаз, почти даже не притрагиваясь к кушаньям. Любое остроумное замечание художника резало моё сердце словно ножом. И хоть анекдоты его большей частью касались особ отдалённых морями: итальянских вельмож и переругавшихся после победы греческих революционеров, по некоторым чувствовал я, что не хотелось бы мне стать мишенью для его колкого языка.

– Не так давно, если помните, немного изрыгнулся Везувий, что породило в нашей маленькой колонии, покровительствуемой князем Гагариным, подобие вулкана интереса к сему предивному природному творению. Отправился туда и я, не вместе, но совместно с Карлом Брюлловым, пенсионером от Академии. Почему же, можете спросить, не вместе? Потому лишь, что он путешествовал туда вместе с графиней Юлией Павловной, я же находился хотя и при них, но обособленно. Незадолго до того эта особа познакомилась с Карлом в салоне Волконской, которая в ту пору ещё не приняла католичество и не перебралась в Рим окончательно. Я говорю о той Зинаиде Волконской, которая состоит в членах Общества Древностей, представленном у нас уважаемым Алексеем Петровичем, – пропел он в мою сторону, и я, слушавший его лишь краем уха, чуть вздрогнул от одновременного внимания к себе всех обедавших. – Между художником и его музой возникла не просто дружба, – продолжил Артамонов вкрадчиво, и перевёл взгляд на Анну, отчего я стиснул нож так, что кулак мой побелел, а ланиты Анны озарил румянец, погасивший улыбку. – Летом они бродили среди руин Помпей, где и зародился замысел огромного полотна, наброски которого он начал делать там же. Благодаря графине Самойловой, маэстро познакомился с людьми из высшего общества. Презабавно, но Юлию Павловну он изображает на картине трижды, себя же лишь единожды. И коли он не передумает, то и ваш покорный слуга прославится в веках если не портретами своей кисти, то сам как портрет одним из образов грядущего шедевра.

Он встал и театрально раскланялся, став причиной одобрительного шума со всех сторон.

Когда подали десерты, я, улучив момент, позволил себе вернуться к прерванному разговору, благо князь усадил меня подле своего места во главе стола.

– Вот так и все, как вы, спросишь про миф, а начнут говорить – только в сторону уводят.

– Любопытно? А ведь ещё недавно вы ничего об этом не ведали! То-то, я и сам на себе ощутил. Слушайте. По преданию, на землях этих была последняя битва сил добра и зла, – сказал Прозоровский. – Легенда старая, местная, рассказывают её по-разному, мой дядюшка десять лет посвятил её изучению, херя всё лишнее да народное. Суть не в том, что битва, а в том, что она состоялась. Понимаете: не будет, но – уже свершилась.

– В этом вся её ересь?

– Возможно, – он нарочитым презрением и даже брезгливостью изобразить, что не желает ничего и думать о вещах ему чуждых.

– Что ж, ведь это – простая нелепость, – мнимым отступлением я желал подвигнуть его к подробностям. – Анахронизм. Явно противоречит…

– Священному Писанию? – вскинул он голову. – Вот и они так твердят.

– Не Писанию, а глазам! Здравому смыслу. Как же можно думать, что здесь Армагеддон уже свершился, коли мы на сём месте сидим и чинно ужинаем?

– В легенде названия нет, хотя здесь есть несколько местечек, фонетически схожих с Мегиддо, да это пустое, для дураков. Сам я верю лишь в то, что последней эта битва стала для кого-то, о ком мы можем только догадываться.

– Кто же победил?

– Зло объявили поверженным, – пожал плечами он и хохотнул. – Впрочем, какого иного вывода можно ожидать от победителей? Они, победители, как легко сделать вывод из всеобщей истории, только и делают, кажется, что, усеивая землю трупами исчадий ада, осаждают трон добра. После уж восседают на нём до прибытия новых орд, ещё более яростных в делах милосердия.

Он расхохотался в одиночестве, что его ничуть не смутило.

– Этого недостаточно, чтобы строить гипотезы о последней битве. Ведь архистратиг Михаил с войском одержал победу над падшими ангелами, так и что же?

– А присной памяти Степан Ерофеич, царствие ему небесное, никаких теорий не строил. И про ту первую битву знал. Но говорил, что, когда бился архангел, то людей ещё в помине не существовало.

– А в последний раз, о котором все шепчутся – люди уже существовали?

– Это же – людская легенда! – воскликнул он. – И она не в книги занесена. Кроме того, у меня имеются и собственные неожиданные изыскания на сей счёт, кои я вам намерен вскоре представить.

Тут, я, признаюсь, от любопытства чуть не заёрзал на стуле, но по счастью уловил на себе взгляд княжны и остепенился. Вообще, поглощённый рассказом Прозоровского, я и не заметил, как диалог наш сделался предметом внимания всего стола. Это польстило моему самолюбию.

– Но, как ни поглядеть, – он развёл руками, – а поколениями передают одно и то же: проклята земля, не будет на ней покоя, покуда не восстановится справедливость. Ведь, судите сами, тут воистину спокон веку никакой оседлой жизни подолгу не налаживалось. Это, учитывая, что здесь плодородные земли, и климат прекрасный.

Я припомнил и бурю и давешний дождь, но и тут заставил себя смолчать. Он продолжал:

– Триста лет тому Герберштейн писал, что местность между устьями Днестра и Днепра представляет собой пустыню. Только начиналась какая-то оседлая жизнь, как сразу война, новые племена, разрушения. Отстроятся вчерашние победители, а потом сызнова. На севере – Ржищев, Канев, Боровище, Чигирин, Крылов – и ещё полдюжины разбитых городов вам назову. Там ещё не всё занесло – и копать не надо. А уж на юге, по берегам – и числа нет. А тех, которым и названия уж стёрлись – только заступ ткни в землю – и их везде найдёшь. Знаю, что возразите: трудно на пустых равнинах оборону от быстрой конницы держать, тут нападающий всегда в большом выигрыше. Рек мало, лесов для засек нет, рубежа не построишь – всё так. Да не только. Когда мой дядюшка Степан Ерофеевич переселялся в эти края во времена императрицы, тут на пятьдесят вёрст кругом тысячи душ не набиралось. Точно вымело всех. Столица Крыма, Бахчисарай, по взятии насчитывала всего около пяти тысяч обитателей. Обширнейшие земли сии представляли безлюдную степь, для заселения которых чего только не предпринимали: вызывали колонистов из Германии, а после Болгарии, Греции, Армении, Сербии. Целым полкам выходцев со всех краёв Европы приказывали обзаводиться жёнами и селиться возделывать землю. Герцог после следовал этому примеру, разве что упирал на соотечественников из Эльзаса. Так что сейчас каких только авантюристов тут не встретишь. В Одессе – Франция, Австрия, Испания и даже королевство Неаполитанское открыли консульства. Но и решительные меры по оживлению торговли не привели к сколь-нибудь значимой кучности населения.

– И сейчас ещё от села до села за час не доскачешь. – Я, кивая, с трудом дослушал до конца, только с тем, чтобы вернуть его поскорее к своему предмету. – Но что означает восстановить справедливость? И по отношению к кому?

– Вот, Алексей Петрович, выходит, и вас забрало изрядно.

– Меня это не может не интересовать, тутошний… волхв, прости, Господи, намедни мне напророчил беду, коли я к вам явлюсь.

При этих словах княгиня подала знак, и дамы покинули нас. Не без сожаления провожал я жадным взором стройную фигуру княжны Анны в нежно-голубом батистовом платье. И прежде чем исчезнуть за пятигранной колонной стрельчатой арки, головка её повернулась в профиль, достаточно лишь для того, чтобы самым краешком глаза увидеть меня – или всё это только внушилось мне порывом влюблённости, который уже и не силился я сдержать.

– А нечего спрашивать, – докатилось до меня на краю слуха и, обернувшись, увидел, как зыркнул князь исподлобья. – Моему дядюшке он тоже посоветовал не приближаться к Арачинским болотам. Тот до его слов и знать не знал, что они скрывают. Так это как в сказке о мудреце Ходже Насреддине, когда он велел чудакам не думать о белой обезьяне, не то быть беде; куда там – все только её и вспоминали. Сейчас, слыхал я, что, дескать это он туркам пророчествовал о белом… гхем… царе… Так и дядюшка мой захворал мыслью об этих болотах. А потом и в самом деле подхватил там странную заразу, которая и свела его в могилу. Будто выгорел изнутри. Нам ведь, людям, как? Скажи: нельзя, так мы таки туда, грешные, и поскачем. Молви: добродетель – нам скучно. – Он вдруг перегнулся ко мне и процедил тихо, но слышно для всего общества: – А вы занятная персона, вроде в наших краях и недели не пожили, а всех уже обскакали.

Холодная, чуть открывавшая твёрдый оскал улыбка, оставшаяся на лице отпечатком последней двусмысленности, не предвещала ничего доброго.

– К колдуну, если вы о нём, нас бурей занесло, – бросил я князю несколько рассеянно.

– Оно конечно: выходит, там случайность, тут везение, а благодаря им вы уже и заглавное лицо в действии. Немного напора – и мы все тут у вас по струнке встанем, а?

Общество чуть загудело, Артамонов криво улыбнулся, глядя в свою чашку.

– С чего бы мне приписывать собственные наклонности? – ответил я нелюбезно, досадуя на вечер, который утратил для меня львиную долю прелести.

– Как бы то ни было, говорят, талантливому человеку любая случайность…

– Говорят, доброй свинье всё впрок, – перебил я его, будучи готов уже даже к ссоре.

Он нахмурился, но каким-то решительным усилием переборол себя, рассмеялся, хлопнул в ладони и приказал распечатать ещё бутылку.

– Простите меня, Алексей Петрович! Я просто ревнив не в меру.

– Будет вам, – остыл и я, с трудом успокаивая себя тем, что сердечных дел не существовало в моих мыслях ещё утром, и следовало бы вернуть думы к намеченным делам, а там – будь что будет. – Скажите лучше: кроме этнографических доводов, кои не могут служить верными доказательствами, какие подтверждения мифу вы нашли?

– Евграф Карлович, долго вам ещё осталось? – спросил Прозоровский доктора.

– Дня за четыре начерно управимся, Александр Николаевич, – помедлив, степенно ответил тот. – Особенно ежели Владимир Андреевич подсобит.

– Вот сами и увидите. Я вас для того и звал, да не думал, что скоро явитесь: в начале мая только открыли самое главное. Теперь уж придётся дотерпеть. Но я уж постараюсь сделать ваше времяпрепровождение занимательным. Вином, во всяком случае, не обделю.

Помыслы мои против воли сразу обратились на княжну Анну, но усилием я всё же попробовал отвлечься от них, словно они компрометировали молодую особу.

– Выходит так, что после поражения сил света мир под влиянием зла погрузился в пучину греха?

– Оно и так, да как бы не хуже.

После этих слов Артамонов, показательно демонстрировавший скуку, просил разрешения оставить нас. Князь пообещал ему скорую аудиенцию, а я вновь с трудом отказался от мысли, куда бы так мог торопиться молодой человек, если не на тайно назначенное свидание. Мало-помалу и другие гости удалялись в свои покои. Вскоре лишь наш край стола не остался пустовать.

– Значит, и вы ничего не хотите сказать откровенно…

– Отчего же? Я не намерен вам сказок пересказывать. Я учёный, и сам не всё ещё знаю, а если и скажу бездоказательно, то вы не поверите. Проверить захотите.

– Разумеется, желал бы убедиться своими глазами.

– Вот и я хочу того же, чтобы вы не легендами питались, а наедине с глазами и без моей подсказки сами сделали выводы, а после уж и сравним, ну, по рукам? Что может быть интереснее, чем делать открытия в нашей науке?

Ах, так! Всё ранее сказанное князем, его колкости и подозрения смешались во мне в один комок, сильно разозлив меня. Ну что же, мне есть чем тайно ответить. Тогда и я повременю с возвращением скрижали.

Эта мысль немного уравняла меня с присутствующими. Мы подняли бокалы за новые находки, причём если я вознёс свой высоко, а князь вполовину ниже, то четверо посвящённых и вовсе едва оторвали донышки от стола. В иной раз это выглядело бы смешным, но мне стало неуютно. Из всех присутствовавших лишь один я находился в неведении, прочие же как-то неловко тупили взоры. Посему я постарался скорее кончить трапезу, сославшись на скверный аппетит после тряского путешествия, и с позволения хозяина отправился осматривать его необъятную коллекцию, втайне рассчитывая встретить вместо чарующих греческих головок на черепках амфор свежий и живой лик той, что прекраснее легендарной Елены.

Судьба не благоволила мне в этом, а вскоре и сам князь присоединился ко мне, давая пространные разъяснения реликвиям.