– Где же наш старый знакомый?

Мы троекратно обнялись с Хлебниковым, и он будто бы караулил моё возвращение: чисто прибранные комнаты и споро накрытый им стол с кипрским вином являли собой его ожидания.

– Что из этого дома?

– Он самый. Хозяин этого состояния, – обвёл я пальцем, садясь и наполняя себе и ему серебряные кубки из чудной формы кувшина.

– Изволите, чтобы я намекнул-с?

– Неужто, в тюрьме?

Глухой стук фужеров и рубиновая жидкость, перехлестнувшая через края, словно бы сблизили нас в чужом городе.

– Точно так-с, – вздохнул он, жалея, что не смог удивить меня, – да недалеко, в старой крепости.

– И когда Беранже до него добрался?

– Никакой не Беранже, – воспрянул Прохор, и гордость опять проснулась в нём: – я его туда упрятал, с месяца два тому. От греха-с. До вашего приезда.

– Ну, Прохор, ты это чересчур!

Рассмеявшись, мы осушили кубки, чтобы наполнить вновь. Я похвалил его за верное решение дать знать обо мне в посольство, просил кланяться и его брату, он скромно усмехнулся.

– А что до француза, ты не так понял меня. Я – уговорил его в тюрьме пересидеть. Больно жарко вокруг стало. Окружили его со всех сторон. Деться ему некуда. Ну я и присоветовал, мол, а когда господин Рытин явится, да дельце сам-то и поправит. Добровольно – оно дешевле.

– А ты уж без меня и помочь ему будто не мог!

– А мне пошто! Плачено – или что! Отдувайся после. Я ему, когда совсем припекло, совет и дал: сделаем вид, что я его в острог определю. Ну чем не мысль. И вам приятно, и ему удобно. Судите сами: место ему подобрал славное – не тюрьма, а скорее, при тюрьме, хотя и не на воле. Да я сам с ним сутки-двое просидел, – он почесал живот, словно решая: – жить можно. Имя ему другое записали. Кто его там станет искать? Еду ему ежедневно носят – чисто принц. И главное же – вам радость: второй раз и искать не надо. А ещё, чтоб ты знал, я немножко подсобил этим Голуям его найти. Дабы он сговорчивее стал.

– Это ещё зачем?

– А ты его вызволишь, так он важность какую за то выложит.

– Да ты прямо шпионом заделался, Прохор! – Я был и доволен и не рад одновременно. В самом деле, такие способности и без того хитрого кучера могли обернуться каким угодно боком, как бы не обхитрил он и меня – хотя бы и невольно. – И на чей же счёт все сии удобства?

– А счёт из его деньжат оплачен.

– Откуда же у него деньги?

– Я кое-что у него купил – деваться ему некуда, отдал почти за так. А после продал немцам. Не самое ценное, а так – да они всё берут: припозднились к дележу-то.

– А на что купил?

Тот обиделся:

– Уж знамо, не на ваши казённые – поди, доберись до них. Мне же, почитай, ни гроша не оставили, в кутузке прохлаждаясь. Сам зарабатывал вашим методом. Притёрся к этим немцам, ездил с ними как учёный секретарь по монастырям, манускрипты разбирать – языки я знаю. В Берлине меня печатали.

– Ну, ты и прохвост! – расхохотался я, и он вслед за мной. – Веди к нему, – я встал.

– Обождите, – остался сидеть Прохор. – Он всё одно два месяца кряду промаялся. Днём позже или раньше – от него не убудет. Не желаете ли сперва узнать, чем он занимался и что нашёл? Я-то не понимаю, а вам посмотреть бы на книжки его.

– И книжки у тебя?

– Я тут проживаю и распоряжаюсь, как видите. Книжки ему одни передаю, другие забираю. Всё учтено. Вон список, когда и чего просил он принести.

Я снова опустился в кресла. Пожалуй, единственное, чего мой секретарь ещё не мог предпринять от моего имени или по моему поручению – это получить деньги в Константинополе. Да и то – печать у него была, разве что грамотно составить письменное требование он не умел.

Словно читая мои мысли, он положил передо мной лист с отчётом о тратах и следом поставил шкатулку с деньгами и бумагами. Стыдясь своих невысказанных подозрений, я поблагодарил его, сказав, что проверю дела позднее.

– А мне что же весточку не послал? Я не знал, что и думать.

– А думай – не думай, помочь я бы не сумел, разве навредить. Да и дел много было. Ведь Артамонов сюда наведывался.

– Неужто? – вспыхнул я.

– Точно! С месяц пробыл. С неделю тому только и съехал вниз по Нилу.

– И чего делал? – процедил я, нахмурясь.

– Да по вашу душу рыскал, – хмыкнул Прохор. – Спрашивал всех, да. По консульствам шатался, потом меня сыскал.

– И о чём же вы беседовали?

– Нашёл не то чтобы сам – а я ему себя показал, он меня выследил, убедился, что я один. Следил, выходит, за мной, а я, вестимо, за ним. Так удобнее, а главное, дешевле. А когда он смекнул, что нет вас – сплыл в Александрию.

– Мне было бы легче коротать дни в своей тюрьме, знай я, что вы прозябаете в своей, – сказал я.

Для Жана-Луи Карно мы устроили настоящее пиршество, поскольку выпустить его немедленно не желали, да и не могли – правила тут соблюдались строже, чем в дальних пашалыках. Он весьма удобно устроился в отдельном маленьком строении с краю пыльного плаца, по которому разгуливали обыкновенные заключённые, и даже солдат, приставленный к его персоне, выглядел как почётный караул, ограждающий его от посягательств. Но француз вёл себя так, словно у него открылось несварение.

– Я так устал от преследователей, что глупое по сути предложение вашего слуги счёл за благо. Между прочим, это я внушил ему сию мысль. Он же, полагаю, с гордостью донёс вам, что автор он. Нет. Просто мне нужен был шустрый и бесплатный помощник, чтобы всё устроить. Так что не ждите за моё освобождение от меня ничего сверх того, что я и так бы открыл вам.

– Но я могу и не освобождать вас, – удивился я.

– Это бесчестно, – подумав, решил он, кажется, тоже удивлённый моим ответом.

– Гаже учёного сословия, по вашим же словам, никого нет.

– Да какой из вас учёный! – нашёлся Карно. – Посему можете смело следовать чести.

Он отрывал куски от лепёшки, не притрагиваясь к другой еде, но когда я налил вина в свою кружку, отобрал графин и переставил себе за спину.

– Я всё же попробую вас допросить. Но не пугайтесь. Что переводил Митридат?

– Каббалистические трактаты, – услышал я незамедлительно, словно мой вопрос отскочив от собеседника обернулся ответом, – для папы Сикста Четвёртого, а после для Джованни Пико – с еврейского на латынь. Неужели ваши покровители дали вам задание найти рукописи Митридата? В таком случае вам почёт. Но, должно быть, вы знаете, что ватиканские переводы уже давно в руках моих врагов, а переводы для Пико исчезли бесследно.

– Всё же что-нибудь о них да известно? Для чего они понадобились Пико?

Карно пожал плечами, заложил салфетку и принялся-таки есть. Казалось, он делал это через силу, чтобы мне приходилось подолгу ждать ответов, пока он жевал.

– Митридат, прозревая ценность каббалы в самих древнееврейских знаках, оставлял их нетронутыми, переводя на латинский только разъяснения. Пико же при публикации переводил на латынь и самые знаки, от чего, как полагали многие, искажалась суть оригинала.

– Пико, выходит, оказался не столь прозорлив?

– Делал он сие, надо думать, без злого умысла, а возможно, даже сознавая пагубность своих действий, но в типографиях не нашлось еврейских литер. Вообще, он преследовал свои цели, а не цели каббалистов или будущих иллюминатов. Его же мечтой было возвышение человека при одновременном умалении мира духов. Человека он объявлял осью, пронизывающей три слоя: элементарный, небесный и ангельский…

Конечно! Потому Голицын и алчет рукописей, что не доверяет печатным текстам, ограниченным имевшимися шрифтами. Карно говорил мне об этом в первый раз, но я не смог связать его слов с заданием Дашкова. Я, кажется, что-то пробормотал.

– По лицу вижу, что я не далёк от ваших поисков, – усмехнулся француз.

– Довольно далёк. Продолжайте. Он умалял Бога.

– Нет, ибо тогда его спалили бы на костре сразу, а не посадили в башню, из которой его вызволил Медичи.

– Да, Пико делла Мирандола был богатым и влиятельным молодым человеком.

– Сейчас сказали бы: с выходом в свет. Ему удалось учредить Бога, как сотворившего некое верховное бестелесное начало, которое в очередь свою уже и породило наш мир. Вот его-то – бестелесное начало – Пико и хочет в трёх слоях заставить вращаться вокруг человеческой оси, подобно тому, как Коперник спустя столетие постановил Земле наравне с планетами обращаться вокруг Солнца… То есть самого Бога он трогать не решился, а с бестелесным началом забавлялся как хотел, без опасения попасть под пытку, поскольку растерянные инквизиторы не могли приписать ему ереси; ведь в священном писании нет ни слова об этой сущности, кою он, как говорится, наплодил. Но мы-то с вами понимаем… beings ought not be multiplied except out of necessity… Так вот его necessity вовсе не научного толка, и попадает, как выражаются мои друзья математики, под сокращение… Впрочем, такие кентавры рождались в то время во множестве. Тихо Браге, например, избежал обвинений в приверженности гелиоцентрической системе тем, что провозгласил все планеты движущимися вокруг Солнца, но Солнце всё же пустил вкруг Земли. Впрочем, вы вовсе не этим интересуетесь.

– Это я с наслаждением выслушаю позднее, но сейчас меня интересует, зачем кому-то понадобились рукописи Пико.

– Это же до боли просто: Пико искажал имена ангелов при своём переводе. А чтобы вызвать ангела, нужно точно произнести имя. А имена у них похожи, так что если ошибиться и вместо одного вызвать другого, а тем паче светлого спутать с тёмным… хо-хо, я вам не позавидую, много народу погорело на этом деле… и это не иносказательное замечание, мсье. Помните Джона Ди, вызывавшего ангелов при посредстве Талбота? А аббат Тритемий и вовсе советовал перед работой по прочтению шифра произнести имена четырёх из них.

– Зачем им нужно вызывать ангелов? Только не пересказывайте диалоги с ними Джона Ди.

– Они полагают, что человек без связи с ангелом не способен породить идеи за пределами своего примитивного материального бытия. В книге Еноха поимённо разъяснено, какие ангелы давали людям те или иные знания. Это происходило с Адамом, происходит и сегодня. Ни одно открытие в мире идей не совершается только человеком – тому незримо способствует ангел. А попросту говоря, то, что для Пико было умозрительным философствованием о трёх слоях и человеке-оси, для них стало навязчивой идеей, которую они хотят употребить буквально. Некий владеющий нужным языком человек заставит крутиться вокруг себя не только этот мир, но и весь.

Мировая ось, князь Голицын с его порочной страстью, порождённый неким верховным иерархом их тайного общества – мне нужно было всё обдумать самому. Изгоняя сухость изо рта, я сделал несколько глотков вина, кое мне удалось отстоять в бокале от покушений собеседника.

– Вы не сказали мне, что встречали Дашкова в Египте.

– Что ещё я не сказал? – сварливо бросил он.

– И не упомянули сочинение Пико, – продолжал наседать я. – Отчего же?

– По той причине, что для целей Дашкова ценность её ничтожна. К ней надобны рукописи, но это рукописи не самого Пико, а Митридата.

– И с какой книгой Пико вы расстались?

– Скорый в делах, он попросту купил у меня несколько. Денег у него имелось – воз.

– Зачем же вы продали?

– Нуждался в деньгах, разумеется. Бурбоны меня не жаловали. Так что смерть была кстати.

– И что он приобрёл?

– Немало всего. Впрочем, я уверен, что всю сделку он затеял из-за одного только манускрипта…

– Какого же? – начал я терять терпение.

Он покончил с едой, отложил салфетку и почесал горло, поверяя щетину, которая, кажется, его не удовлетворила.

– Когда меня освободят?

– В сущности, Жан-Луи, вас никто не держит за заключённого.

– Так я повторю свой вопрос, если позволите, – он принялся разглядывать себя в маленьком зеркальце и бормотать. – Некоторые морщины напоминают еврейские знаки, как только они сложатся в магическую надпись, она, а вовсе не старость – убьёт их носителя… или отопрёт засовы… Зеркало может сделать эти знаки опасными, или напротив – зависит от того, как сложились они на лице…

– Вас освободят назавтра, мне необходимо уладить формальности, – сдался я.

– Вы нахмурились, что выдаёт ложь, – без укоризны подметил он. – Хочу надеяться, что она сокрыта во второй части вашего утверждения, а не в первой, – он выглянул из-за своего зеркальца и смотрел на меня пристально, как хорошо умел.

– Теперь я повторю вопрос мой.

– «Гептапль», разумеется. Пико был сродни вам, нынешним учёным, опирающимся на позитивизм. Называл натуральной магией науку, изучающую взаимосвязи между силами природы и в основе имеющую математику для выражения этих взаимосвязей, в отличие от математики купцов и астрологов. Однако на том он не останавливался и шёл дальше. М-да. Его очень ценили и ценят по сей день иллюминаты, считающие, что холоду науки формул недостаёт свечной теплоты оккультизма.

– Зачем вы солгали мне о вселенском согласии?

– Все эти труды – о согласии, интегруме! – возвёл он руки. – Пико пытался соединить Аристотеля и Платона, а после вообще все философии и религии, для чего последовательно изучал их. Он основывался на каббале, как на базисе, от которого можно вырастить все учения. Ваш Дашков тоже собирал всё, что о согласии написали эти каббалисты с христианским уклоном: Пико, Франческо Джорджи… о Постеле я, кажется, говорил? Может, потому, что Голицын сам соединял несоединимое: начал с того, что соединил два министерства, возглавил их, а потом принялся за строительство нового общего христианства? Очень, знаете ли, напоминает идеи Пико. Создал Библейское Общество, занялся переводами Библии на языки народов империи… Соединял, разделял, вновь соединял – будто месил прах, чтобы вылепить гомункулуса нового человечества. Иллюминат оказался повержен Фотием, который низвёл-таки министра двух министерств до главы почтамтов.

– Вы до тонкостей разбираетесь в делах весьма отдалённых.

– Так не от хорошей жизни! Никогда не знаешь, от кого явятся очередные головорезы. Приходится наводить справки обо всех. – Он налил вина и вознёс бокал, улыбаясь, словно наслаждался пьесой разума, которую вёл блистательно. Я поднял ему навстречу свой, на дне которого рубином искрилась капля, но он и не думал его наполнить. – А историю эту я запомнил, потому что увидел в ней большой каббалистический смысл, как слово правит миром. Следите внимательно, – зашептал театрально он, – имя того монаха в переводе с греческого означает свет, как и название злосчастного ордена его противника – только в переводе с латыни. Замечательные взаимосвязи! Фотий борется против иллюминатов даже своим именем – как в жизни греко-православный монах против латинян-католиков. Но что здесь добро, а что зло, когда свет восстаёт на свет? Мысль на мысль? Смысл на смысл? Не порождает ли их столкновение грубую материю?

От отстранился от меня, довольный своей тирадой, но я постарался удержаться от замечания, что его немыслимые рассуждения впечатлили меня.

– Всё же вы числите Голицына одним из врагов. Я тоже полагаю, что он возглавляет одно из противных друг другу обществ.

– Это несущественно, – потух он так же неожиданно, как и загорелся, – я уже твердил вам, что фактическим главой он являться не может. К тому же я не испытываю ненависти к тем, кого никогда не видел, даже если они посредством цепочки исполнителей оплачивали моих убийц. И для меня неважно, сколько их следят друг за другом и не отпускают ни на шаг. Кстати, вы тоже не отпускаете меня ни на шаг, особенно этот занятный ваш слуга…

– Договаривайте.

– Пока он носил мне книги, я вспомнил, что брат его лет шесть или семь тому продал мне в Константинополе любопытные манускрипты, где-то украденные или подделанные. Знаете, мсье Рытин, идеи и жизнь иногда поразительно сочетаются, как мы только что видели на одном примере. А вот второй вдогонку: Пико доказывал, что все религии и философии сходятся где-то в единой идейной выси, что все они лишь проявления одного начала. Эти ваши братья сошлись в моей жизни: один продавал мне книги, другой покупал… возможно, те же самые. Все эти тайные братья и братства, кажущиеся вам различными и враждебными друг другу, я убеждён, суть порождение единого нечистого разума, возможно, что неземного; а вы пытаетесь бороться со щупальцами этого спрута. Бросьте, вам их не побороть в одиночку. Их превосходство раздавит вас. И в этот миг я не хотел бы находиться рядом, – глухо кончил он.

– Я видел в вас союзника, – признался я. – А не покойника.

– Даже сейчас – по разные стороны клети? Увольте, много лет тому я сбежал, изобразив смерть, осознавая их могущество и свою слабость. Это подействовало, но не на всех – и на время.

– Я не имею права бросить, меня втянули в игру против воли, причём с разных сторон. А изобразить смерть я теперь, кажется, могу только умерев по-настоящему.

– Значит, удачи вам в выборе, кому служить. Ибо ставку сделать вам придётся. А служить честно – не значит утратить честь. Всё же, позвольте совет. Вы напрасно, дорогой мой, пытаетесь пробить дорогу вперёд посредством рукописей – эту загадку по частям вам не решить.

– Отчего же?

– Вы не можете восстановить цель по средствам. Никто не умеет. Что проку, если вы узнаете, что некий субъект побывал там-то и там? Рисунок созвездий везде одинаков, но только имеющий цель проложит по звёздам нужный путь. Удел остальных – загадывать несбыточные желания в звездопад. Из всех этих рукописных находок у вас складывается коллекция ядовитых змей, с которыми очень опасно жить.

– Что же делать?

– Бросить, если вы не собираетесь извлекать яд. Или поверить мне в том, что все они ищут язык Адама. Только не каждый из них сам это понимает.

– Но вы-то понимаете.

– Я осознаю.

– И что это осознание даёт вам?

– Мне ничего, потому что я не знаю, как это нужно использовать.

– Вы-то не опасаетесь жить со змеями? В обладании этим языком есть и нечто опасное.

– Как и в любом другом плоде, сорванном бездумно с древа познания. Люди имели возможность убедиться в том уже множество раз. Что до меня, я как раз тот, кто извлекает яд с целью его продажи, когда подвернётся случай. Согласен, что вышло глупо: я готовлю для них то, что делал бы и вместе с ними, только ныне – прячась и трясясь, а мог бы жить роскошно и иметь учеников. Но теперь уже поздно менять. Выбирайте, стоит ли вам делать копии… с моих ошибок.

– То есть по-вашему выходит, что язык Адама – не более чем некая область познания, наподобие тепловых машин или земледелия?

– Точно так. И возможно, мы наблюдаем с вами одну из первых европейских гонок за обладание новым знанием. Но нации и правительства тут ни при чём.

– Но есть разница. Если паровые машины никогда не существовали, язык Адама считается существовавшим. Его только надо заново открыть.

– Да. И он страшен не менее, чем прекрасен. Настолько, что случайное его применение может натворить немало бед. Адам ведь не чета нам, он облекался в одежду, тканую из света, пока не променял её на лохмотья из змеиной кожи. Самое меньшее – сам обладатель умрёт, как неизбежно погибнет человек, бездумно пробующий на язык смеси в лаборатории покинувшего мир алхимика.

«Какое точное сравнение. Один попробует мгновенный яд, другой заразится чумой и умрёт спустя месяц. Потому и говорят все о неведомом действии скрижали на людей…»

И тут нечто словно пронзило меня.

– Зеркало! – воскликнул я. Карно недоуменно отложил своё, помедлил секунду и понимающе кивнул:

– Вполне возможно.

Но я уже мыслями устремился вдогонку Андрею Муравьёву. Как хаос кривых стекляшек, упорядоченный зеркалами калейдоскопа, рисует иллюзию прекрасного узора, так и разрозненные события последних лет вдруг с безумной скоростью принялись выстраиваться в осмысленную цепочку. Карно, вероятно, оказался немало удивлён, когда, бросив его расспросы и неоконченную трапезу, я бежал, чтобы в уединении привести в порядок свои догадки.

Если заказчиков, будь то Голицын или кто-то пользовавшийся его именем и властью, удовлетворил результат Дашкова, то им известно о прямой силе начертания знаков, а не опосредованного смысла изложенных ими сентенций. Сама рукопись как материальный предмет тем паче видится им вполне безопасной, потому что они, похоже, оставили попытки завладеть ею, и их не тревожит, что её отыщет кто-либо ещё.

Андрей рассудил верно, а вот я зря отмахивался от его догадки. Дашков получил задание добраться до некоей рукописи. Ни купить, ни похитить её из охраняемой библиотеки сераля не представлялось возможности, уж если само проникновение туда охраняется пуще глаза не только слугами султана, но и соперниками. Тогда кто-то придумал просто снять с неё копию. Но так ли уж просто? Переписать текст с известного языка, конечно, дело нехитрое и доступное любому грамотному человеку. Никакая случайная ошибка не повредит общему смыслу. Но копировать в исключительной точности определённого сорта послание, где смысл вторичен по отношению к знакам неведомого языка – совсем иная задача. Заказчик знал, что в исполнении необходима особенная аккуратность, поэтому с Дашковым отправили художника Воробьёва. Вряд ли тот представлял, что за символы он рисует, но нет сомнения в том, что с какой-то минуты он догадался о большей важности серальского сидения, нежели замеров храма Воскресения. В какой же миг это произошло? Уж не тогда ли, когда Дашков вручил ему – зеркало? Художнику, пропитанному с детства сюжетами греческой мифологии, не надо объяснять опасность прямых взглядов в лицо Горгоны.

Итак, султанский чиновник подкуплен, работа сделана, но вся ли? Нет. Теперь необходимо скрыть её следы, потому что соперники стерегут счастливцев не только у входа, но и по выходу, и не остановятся ни перед чем, чтобы заполучить себе найденное. А значит, никто не должен узнать, что книга стала достоянием охотников за ней. Нынешний хранитель сказал, что заступил на место уже после визита Дашкова, так неужели хозяин нашего секретаря приложил руку к замене единственного свидетеля? Впрочем, это неважно, ведь кто-то же заподозрил неладное. И тогда Дашков сделал так, чтобы все знали: он пытался проникнуть в библиотеку, но его постигла неудача. Он недаром упомянул Скарлата Караджу и генерала Себастьяни, может, они и принадлежат противной партии, на которую он желал направить удар… Но только вот, удар – кого? Неужто третьей силы, ещё более таинственной, нежели первые две? Муравьёв ещё в Константинополе предположил её незримое влияние, выдававшее себя даже не косвенным, а каким-то эфирным присутствием. Тогда сколько же всего соперников рыщет в поисках – не только самой разгадки, но и всех, кто может к ней прикоснуться?

Итак, теперь мне стало понятно, что уже давно в глубине моего скудного разума связывало камень Арачинских болот, дневник Прозоровского, задание мне от Общества отыскать рукопись – и следствие Муравьёва по давнему делу. Все эти события вели к знакам. К одинаковым или разным, но все эти знаки опасны. И не потому только, что за обладание ими могли убить, а и потому, что способны, кажется, убивать сами.

Три силы ищут разгадку, по-видимому, обладая загадкой. И лишь один я, обладая разгадкой, не знаю, к какой задаче её применить!

Прохор без удовольствия принял моё решение отпустить Карно назавтра, он начал рассуждать, куда его деть, потому что пускать обратно в его же дом не хотел. Всё же сговорились, что француз может пожить у себя, пока не сыщет занятия и пристанища при нём. Обленившемуся Хлебникову я приготовил два дела: найти надёжного человека, чтобы следил за Карно, и выдворить Карнаухова подальше отсюда, лучше – в Россию, где я смогу устроить за ним надзор, выдав в нём заговорщика и посланника одного из тайных орденов. Ударив кулак о ладонь, секретарь мой ответил, что насчёт первого у него уже присмотрен один ушлый араб, а насчёт второго в том духе, чтобы я не сомневался.

На другой день, чтобы облегчить себе труд нелёгкого разговора, я отложил освобождение Карно до конца его допроса. Всё время беседы, он, осознавая разницу в нашем положении, смотрел прямо на меня, смешивая в улыбке презрительность и снисхождение.

– Как называется секретное общество, которому вы служили и которое предали?

– Оно не имеет названия – это настоящий тайный орден, а таким не дают имён.

– Даже дьявол имеет имя.

– Вот он и не даёт им имени, чтобы они не чувствовали себя слитной силой, чтобы, когда они будут править миром, он мог править ими, чтобы они продавали и предавали – они всегда должны чувствовать свою уязвимость и зависимость от него.

– Так это сатанисты?

– Я не знаю. Они могут не догадываться, кто их истинный глава.

– В тюрьме я имел немало времени на размышления. Египет – место посвящения в масоны, или в иные тайные ордена. Они потому толкутся поблизости?

– Герметические фантазии Ренессанса выводили всю мудрость от египтян. Платон и Пифагор – оба преклонялись перед ней. Но нет, разочарую вас. В Египте сухой климат, сохранивший множество остатков древних папирусов. Это как то самое пятно света под фонарём: может, потеряли вы и в другом месте, да в нём искать сподручнее. Все ищут здесь тайные шифры и сокровенные знания.

– Но вы-то, как учёный, конечно, не верите всякой… ереси?

– Какой ереси, мой искренний друг, – осклабился он, – ибо её много в науке?

– Той, что в мире утеряны тайные знания, кои содержатся в древних сочинениях, и которые надо только открыть заново, – раздражился я.

– Это как на то посмотреть. – Он не изменил своей издевательской ухмылке. – Письмена племён Юкатана бесспорно содержат некие сведения, которые утрачены и не могут быть восполнены без расшифровки языка, носителей которого уже нет.

– Сведения эти, даже расшифрованные, стоят недорого. Отец упрекает сына в том, что тот истратил деньги на вино и женщин вместо учёбы. Или купец сводит счёты.

– Или описывается история неведомого погибшего царства.

– И в том проку немного.

Он захихикал, и я понял, что ему доставит удовольствие снова огорошить меня.

– А коли речь о Царствии Божием? Священные книги говорят, что после конца света мир изменится. Для тех, кто праведен. А книги ничего не говорят про оставшийся мир? Может, мы уже живём в той самой яме, куда слили помои вселенной вслед последней битве?

– Я говорю о знаниях иного сорта, – с досадой бросил я, ибо мне пришлись не по нраву такие его речи. – Как лечить саркому или построить летательную машину.

– Или на каком языке общаться с духами, которые могут подсказать вам путь к этому, – не собирался униматься тот, кажется, просто уже из вредности.

Не знаю, куда привела бы нас взаимная раздражительность, но тут вошёл начальник стражи и сообщил, что Карно может идти восвояси. Но в свой дом он не решился вернуться, что обрадовало Хлебникова, который уже свыкся с размеренным существованием в удобствах чужого жилища.

– Скажи, Прохор, кто-нибудь искал Карно, пока ты в его доме живёшь?

– А как же! Офицер один русский приезжал, молодой, в усах.

– И ты молчал! Морской?

– Конный. С фирманом на Серебрякова. А что говорить-то? Я замотался в чалму, салам кланялся. Ну, будто я турок и у француза служу. Кое-как объяснились на пальцах. Он пробыл сутки, чаю попил, обругал меня, да уехал.

– Что спрашивал?

– Книгу. Вот.

“Silentium Post Clamores”, – прочёл я на клочке, который Прохор подсунул услужливо. Вот так неожиданность! Генерал Муравьёв получил предписание найти ту же рукопись, что и я. И что для меня это означало – сомнений не было. А дело, видимо, обстояло следующим образом. Муравьёв получил задание найти в Египте (а скорее не только там) манускрипт. Снесясь с братом, он получил путеводитель до дома Карно в Старом Каире, но обстоятельства сложились так, что в пору визита генерала к Мегемету Али, паша находился в Александрии. Видя невозможность личного путешествия в Каир, или опасаясь слежки за собой, Муравьёв отправляет туда толкового помощника, сам же, дабы отвлечь внимание, даже ночевать старается на фрегате. Потому и задержался долее желаемого, день за днём повторяя правителю Египта единственный свой ультиматум, потому откладывал отплытие, оправдываясь ветром, что ожидал возвращения посыльного. Потому и слышен шёпот в посольстве о неудаче генеральской миссии, но какая неудача ставится ему в вину, если военная имела успех? И может статься, что в таком случае моя игра ещё не кончена и может при некоторой сноровке принести успех.

Тут к счастью подоспел и призыв от Мегемета Али. Он благосклонно давал мне десять дней. Но я сразу заторопился в Александрию.