На борту корабля я с наслаждением и не спеша измарал десяток листов Андрею Муравьёву. Разумеется, я подробно рассказал о своих встречах с пашой Египта, не утаив ни единой детали, кроме относившихся к делам политическим. Поведал и о Себастьяни, не упомянув ничего касательно тайных дел ордена. Бал во французском консульстве живописал в тех же красках, что и он – маскарад в Пере, не умолчал даже и о винном погребе. Восхождение на колонну Помпея должно было позабавить его, как и меня приключения его сфинкса с ликом Аменхотепа, но о Голуа пришлось забыть. Ни словом не обмолвился я о Карно.

Всегда довольно едкий в отношении встреченных им лиц, особенно туземцев, резкий не только в словах, но и в действиях, поднимавший мусселимов и шейхов по ночам, презиравший разбойников и разгонявший шумных верующих в Великую Субботу, почему он в своей книге так много и гладко написал о двух людях: Россетти и Мегемете Али? Знал, что заметки его непременно попадут к ним и платил за оказанные услуги? Или таким способом слал открытое совсем другим наблюдателям послание, способное быть истолкованным в нужном свете? Одни – это противное тайное общество, и с ним худо-бедно всё ясно, для него приготовлен сюжет с Россетти. А вот другой – тот, которого ещё в Константинополе описывал он как таинственное лицо номер три, да только применительно к загадочному путешествию Дашкова за десять лет перед тем – и тут ко двору Мегемет Али. «Судите сами, господа. Отпросился я у Дибича посмотреть святые места. Да корабля в Яффу не нашлось, а тут как раз некий Россетти (знать не знаю, что он родич предводителя тайного братства) предложил плыть в Александрию. Ну, мне в Рязань через Калугу не впервой, я и поехал с ним аж до Каира. Никаких таких странных Карно не видел, за рукописями не охотился, мне, как видите, каменные сфинксы пришлись по карману. А кто не верит, спросите хоть у соглядатая: сей со мной всё время ездил. Да и путешествовал я ради встречи с правителем Египта, а прочее – ложный манёвр. Что ж с того, что в книге не описаны секретные переговоры. Разумеется, они велись, как всегда после одной войны и перед новой».

Тайное братство провести ему не удалось, и виной тому я: Беранже догадался о Карно. А что до лица номер три… тут и по сию пору всё окутывал мрак. Но, думается, для него не секрет ни одно из этих обществ, ибо, кажется, следит он за всеми.

Ничего этого в письме не оказалось. Что ж, спасибо тебе, Андрей, что раскусил дело Дашкова и помог мне разобраться, что к чему – в твоём собственном деле. Теперь мне нужно кончить своё.

Опрятность и строгость двух флотов, игра солнца на бронзовых орудиях, широкие алые стяги с огненным отражением в волнах производили самый живописный эффект на Босфоре. Судно наше медленно подкрадывалось к причалу, пологой лестницей спускавшемуся от дворца к самой воде, и плавные манёвры его подарили мне минуты насладиться зрелищем азиатского берега, где, занимая левым флангом гору Исполинов, белым праздничным лагерем стояли русские войска.

Классической архитектуры двухэтажный особняк посольского дома боковыми флигелями словно распахивал мне свои объятия, и ступая по трём маршам обрамлённого пилястрами входа, я чувствовал себя не случайным посетителем здесь, но желанным гостем.

Бравый и жизнерадостный генерал словно сошёл с собственного парадного портрета, и я, признаться, ощутил себя стеснённым в своём простом гражданском костюме. Он распростёр мне объятия, словно бы только для того, чтобы я, сильно подавшись вперёд, уловил запах его духов, но после отстранил руки и предложил сесть.

От генерала Муравьёва он отличался многим: направлением усов, бессловесной преданностью своему императору, лёгкостью вращения при дворе, живостью характера. И всё же обоих роднило одно обстоятельство: оба вынужденно хлопотали об облегчении участи своих близких, угодивших в жернова правосудия после петербуржского восстания и ради этого жертвовали всем прочим.

– Вы участвуете в становлении новой системы европейского права, – вскоре уже вещал он. – Время, в которое вы соизволили оказать помощь короне, воистину переломное. До сих пор лишь воля одного монарха ставилась во главу угла. Система гражданского единения народов, внедрявшаяся Наполеоном, имела в основе силу и безумства одного.

– Мне думалось, Священный Союз…

– Оставьте, – непринуждённо махнул он рукой. – Ясно, что рамки сего Союза оказались слишком тесны, и он де-факто приказал долго жить. Первый блин комом, но мы твёрдо идём по пути дипломатии уступок. Великие державы приходят к необходимости договариваться, мелкие же не вольны в своём произволе. Сама Блистательная Порта апеллирует к суду кабинетов, а египетский паша, имея достаточную силу отложиться от суверена, не объявляет-таки независимости, опасаясь всеобщего гнева.

– Да и революционеры во Франции, не желая покидать сей почётный клуб наций, много подумали, прежде чем назначить нового главу.

– Пардон, мсье, я запутался во французских революциях. Это которая, кстати, случилась по счёту?

– Вам ли рассуждать о компромиссах, когда вы сами так ловко повернули дело, заключив тайный союз с султаном, что мы слышали скрежет зубов в Лондоне? – слукавил я.

– Мы лишь закрепили статус-кво. Но мы не переступаем главной невидимой черты. Европейская война ни к чему нам. Судите сами: армия наша в Константинополе, даже – в Азии, проливы свободны, но мы уходим добровольно… ну, или под влиянием сводного мнения держав.

Мы утопали в подушках широких диванов, незадолго до того я передал графу Орлову бумагу с договором между султаном и пашой Египта, включая и секретные положения. Он быстро пробежал их, словно искал чего-то определённого среди статей, а найдя и убедившись внутренне в своей правоте, уже медленно принялся перечитывать донесение с начала, так и не дав мне, считавшему листы, дознаться, на котором узрел он искомое. Другой пухлый доклад мой, о настроении паши к государю, о внутреннем положении Египта, торговых оборотах на нынешний год и военных приготовлениях дожидался своего часа на крышке бюро. В отдельную папку положил я бумаги о прожектах европейских купцов, где среди планов по переработке селитры можно было найти фантастические вроде осушения озера Мензале и даже копания морского канала через Суэйзский перешеек. Я прихлёбывал кофе и осматривал его кабинет также в надежде найти для себя какие-то знаки.

– И какую статью полагаете вы за главную? – спросил он, и я не понял, в самом деле интересовало его моё мнение, или он из вежливости старался не делать пауз.

– Не будучи дипломатическим служащим, я не чувствую себя вправе высказываться о сём тонком предмете, – уклонился я.

Конечно, для себя я полагал за главную ту секретную статью, в которой султан обязывался передать часть заветной библиотеки своему вассалу под предлогом восстановления справедливости, попранной его предшественниками. Я вспомнил, как увидев сию формулу впервые, не смог удержаться от бессильного стона, и как мои пальцы вцепились в мои же волосы, благо находился я наедине с собой. Каков дурак, самовлюблённый осел, ругал я себя спустя минуту. Только набитый болван мог предполагать, что мысль сия придёт в голову мне одному, словно такой многоопытный стратег, как Себастьяни, задолго до меня не предвосхитил её и не сделал статьёй готовившегося им договора. Библиотека, без сомнения, находилась на пути в Александрию, сопровождаемая не одним военным кораблём, и орден ожидал теперь её появления. Не в силах противостоять свершавшемуся факту ни в море ни на земле, я лишь отправил Прохору два строгие предписания: следить за собранием, стараясь вызнать особенную судьбу порученной мне рукописи, и найти Артамонова. Заставить Хлебникова спешно покинуть уютный дом Карно в Фустате могло одно лишь обещание повысить жалование, что я и сделал.

– Это нежелание как раз и выдаёт в вас большие задатки дипломатического служащего, – пробормотал Орлов, продолжая чтение, и вдруг спохватился:

– У вас бумаги для меня, а ведь у меня письмо для вас, – помахал он пакетом, выдернутым откуда-то из недр бюро. – Дабы скоротать время, раз не желаете ещё немного послужить. Андрей Николаевич просил передать. Опасался, верно, цензуры. Времена-то нынче какие!

– Простите, какие, Алексей Фёдорович? Я давно покинул Отечество.

– Они всегда такие, – понизив голос, ответил он, и я не понял, шутит он или всерьёз. – К тому же один верноподданный шлёт другому в Константинополь. А у нас тут войска и флот. Непременно вскроют. Но я ехал быстро, с бубенцами, а жандармов с собой, увы, не выпросил у Бенкендорфа.

Он, изобразив торжественность, вручил мне пакет и уже было снова принялся за своё чтение.

– Ничего не имею против жандармов, – сказал я, приняв с поклоном послание. Он наклонил голову набок в недоумении. Улыбка застыла на его лице. Я сделал паузу, глотнул воды и закончил: – Полурота их сильно помогла бы мне в моём недавнем положении.

Он догадался, что намекаю я на своё заключение, и мы рассмеялись. Он, я полагаю, оценил мою ответную шутку положительно, ибо жестом пригласил меня пересесть ближе к нему и приказал принести портвейна. Я отметил сей факт с удовольствием, ибо кофе в качестве приветствия мне порядком надоел.

– Как вы умудрились попасть в тюрьму при всей вашей…

– Изворотливости?

– Ловкости ума и умению строить беседу… – хитро осклабясь, поправил он.

– Некоторые учёные коллеги подсобили мне подобрать казённый дом по средствам.

– Чем же вы их раззадорили? – он чуть сощурил один глаз и ещё сильнее подался в мою сторону.

– Рискну предположить, своими находками, – я как можно дольше старался оттянуть момент, когда мне придётся лгать или недоговаривать.

– Что же такого посчастливилось вам обнаружить? – не отступал он, и я не понимал, его ли это празднословие или чей-либо интерес.

– Они охотятся за всем древним, что может представлять ценность, и если кто-то внезапно перекрывает фарватер их монополии, то употребляют всё влияние, дабы заполучить желаемое или устранить конкурента.

– Понимаю. С учётом, так сказать, местных особенностей. Я и сам веду переговоры так же. Злые языки твердят… в основном, по-английски… что во всём Константинополе остался лишь один не подкупленный Орловым человек, именно сам повелитель правоверных, Махмуд Второй – да и то лишь потому, что мне, дескать, это показалось уже ненужным расходом.

– В это невозможно поверить, Алексей Фёдорович, – улыбнулся я.

– Нет, это так, – причмокнул он с чувством. Он смотрел на меня, словно бы призывал следовать его примеру, как поступать в жизни с событиями: опережать их или, пуще того, зачинать самому. «Стыдно, молодой человек, так дать себя облапошить!» – Проливы стоят недёшево. Их ведь всего два, а желающих хоть отбавляй. Но если прочим нужен вход, то нам одним лишь – выход. Я покупаю оба. Цена велика, но пользы сколько? Солдаты получили отдых на берегу моря, матросы повидали свет, офицеры помолились за государя у святых мест Византии… Да и о науке мы с вами позаботились.

– Я слышал о гидрографической экспедиции – исследовать Босфор и Дарданеллы.

– Ну, вы тонкий дипломат! – Он жестом изобразил деньги, намекая на пожертвование Обществу, обещанное казной по достижению мной поставленной цели.

Я вздохнул свободнее. Письмо Муравьёва жгло мой карман.

– Да, я и ещё кое-что сделал, находясь с миссией в Египте…

Но вот здесь он безжалостно прервал меня:

– Зачем вам понадобилась библиотека сераля?

– Это ценнейшее хранилище книг и рукописей, – отчеканил я без запинки. – Там можно отыскать неизвестные миру…

– Знаю, знаю, – махнул он. – Рукописи Тита Ливия и Диодора, или утраченные антологии Мелеагра, кого ещё… да! Филиппа Всесалоникского, Агафия. Если что не то, поправьте.

Я и был настороже, но это заставило моё сердце забиться словно перед дуэлью. Орлов тоже прекрасно помнил ту заметку Дашкова. Но неужто и он в связи с одним из тайных обществ? Я готов был поверить во что угодно, но только не в это. Преданность Алексея Фёдоровича государю не подвергалась сомнению так же, как и прошлая связь его родного брата Михаила с одним из самых секретных братств.

– Всё точно так, – проговорил я с трудом.

– Вам следует знать, – он замялся, – или не следует?.. У дипломатов так часто случается: то ли нужно сказать одно, то ли противное… Впрочем, ладно. Вы имеете право знать, как прошлый хранитель библиотеки сераля лишился своего места…

– Вы имеете сказать, после визита туда господина Дашкова? – Перехватив его орлиный взор и прокляв в который раз свой язык, я поспешил исправиться: – Я хотел спросить, каким же образом прежний хранитель лишился места?

– Он лишился его одновременно с головой, – причмокнув и утерев усы от выпитой рюмки, буркнул Орлов, умело сочетая безразличие и многозначительность. Он уже отвернулся и копался в бумагах, из чего я сделал вывод, что разговор на ту тему окончен навсегда, и в негодовании на себя сжал кулаки. – Вот. Я привёз вам благодарность от самого государя, и на случай вашего успеха имею право распоряжаться ею. И когда успех несомненен, то собираюсь ходатайствовать о повышении в чине. Видите ли, – Орлов замялся, тщательно подбирая подходящий эпитет, – Николай Николаевич – одарённый командующий, хоть и занял Карс случайно. Но – скуп на похвалы и награды, считая тщательное исполнение служебного долга простой порядочностью. Он забыл, что вы не его подчинённый.

– Случаями правит Провидение, – уточнил я, словно бы не заметив реверанса в свой адрес. – Случай свёл меня с его младшим братом. С тех пор мы в переписке по интересующим нас обоих вопросам Востока.

– От глубины ваших изысканий в Константинополе уши краснели даже у меня. У вас, кажется, нет?

– Но откуда…

– Открою маленький секрет: племянницы Пехлевадиса, или кто они там ему на самом деле, знамениты на всю Перу. Ваш компаньон по скабрёзным проделкам, Андрей Муравьёв…

Я почувствовал, как моё лицо вспыхнуло.

– Прошу, оставим это. Я вёл себя глупо, а друг мой тут и вовсе ни при чём…

– Не думаю, – ответил он. – Видите ли, Алексей Петрович, письмо от него, которое я передал вам только что – почти единственное из всей вашей переписки, содержание которого мне неизвестно. Я, – чуть повысил тон он, не разрешая перебить себя моему вспыхнувшему негодованию, и тем удержал нас от большой ссоры, – не читал их. Но в одном из докладов Александра Христофоровича, с коими я обязан знакомиться по долгу службы, переписке сей уделено место. Нет, она не главенствует в реляции, гораздо более там сказано о… гхем… настоящих осколках тайных обществ, однако возьмите себе на заметку. Я питаю странную симпатию к этой славной семье по схожести судеб, хотя это не выражено явно. Государь тоже одобряет рвение Андрея Николаевича, но имеются силы, которые не позволят занять ему место обер-прокурора Святейшего Синода.

– Вы намекаете на то, что мне стоит ограничить некоторые свои связи во избежание более суровых последствий?

– Нет. Муравьёв находится под подозрением, что он утаил исполнение некоторой части возложенного на него задания, и зачем-то затеял частное расследование.

– Под чьё подозрение попал Андрей?

– Он стал обладателем некоторых рукописных документов, кои его просили отыскать на Востоке, и теперь не возвращает некую их часть по назначению, пытаясь дознаться, для чего они нужны заказчику. Но попытки сии тщетны, ибо тот умён и изворотлив, и не раз предусматривал подобное течение событий.

– Возможно всё это так, но я не понимаю, о каких документах и каком заказчике идёт речь. И при чём здесь я?

– Посоветуйте ему, так, по-дружески, свернуть своё дознание. Не ссылайтесь на меня.

Признаться, я довольно мало что понял из последней этой загадочной части разговора, и с недоумением сказал о том своему титулованному собеседнику. На что он ответил без тени высокомерия, что умышленно построил свои речи так, чтобы я остался в неведении ещё более прежнего. В довершение он совсем сразил меня:

– Не будете ли вы столь любезны, после прочтения, открыть мне его содержание?

С этими словами, и не дожидаясь моего согласия, он вышел, прихватив мой доклад и оставив меня в кабинете наедине с письмом.

Что это было со стороны графа Орлова, когда сказал он про казнь хранителя? А когда сообщил про содержание писем, и про то, что чересчур глубоко я пытаюсь копать? Угроза тоже лишиться головы, или совет друга выбросить из неё некоторые идеи? Весь тон разговора говорил будто бы о втором. Награда в виде чина тоже. Но как близко стоят награды и казни. Как любовь и ненависть. Мне ли не знать того.

Из его вопросов понял я, что мы с Андреем затронули кукую-то невообразимо чувствительную струну, раз сам Орлов требует того же, что до него Дашков, Титов и прочие. Но меня не оставляло ощущение, что хоть он видимо настаивает на том же, но как будто бы совершенно с другой стороны. Дашков словно бы просил неохотно, вынуждаемый чьей-то волей: «Оставьте, или мои покровители уничтожат вас». Титов вещал как имеющий власть: «Оставьте, или мы уничтожим вас». Но Орлов, кажется, хотел выглядеть иначе: «Оставьте, или люди, которым не могу я стать помехой, уничтожат вас». Так второе ли это тайное общество или некая секретнейшая государственная экспедиция при Е. И. В. личной канцелярии?

Всё это я имел возможность попытаться прояснить тут же, у самого графа Орлова.

Признаться, не рассчитывал я, что письмо от Муравьёва поступит так скоро, и быстрота передвижения военных чинов поразила меня. Писал он, уже как о высочайше решённом деле, о назначении его членом Святейшего Синода, а через множество строк упомянул об увольнении Мещерского от должности обер-прокурора. С особенным подозрением, словно шепча, сообщил и о том, что у него самого прошёл тайный обыск, однако искомого не нашли. Всё же он решился добровольно отдать то, что они ищут («хотя и сомневаюсь, что отныне мои поступки можно назвать вполне добровольными»).

Перемежалось всё это какой-то чепухой и посторонними описаниями, так что по прочтении сумбурное письмо сие оставило привкус растерянности, в которой явно пребывал мой друг. О моих делах ни слова.

Орлов всё не возвращался, я перечитал письмо, но никакого скрытого смысла не обнаружил. Может, друг мой имел основания не доверять Орлову? Тайный обыск, вот как. Андрей отчего-то пребывал в уверенности, что искали утаённые им документы. А вот я в том убеждён не был, ибо искать могли мою скрижаль.

Раздумывая я принялся расхаживать по кабинету, осматривая обстановку, устроенную не без излишеств, однако кому принадлежали они – послу Бутеневу или самому Орлову, я не знал.

Внезапно я остановился. Взгляд мой уловил мельком нечто, показавшееся знакомым. Я вернулся и тщательно осмотрелся в поисках странного предмета. На крышке бюро лежала стопка листов, некоторые уже были перевёрнуты, но нескольких слов оказалось достаточно, чтобы я замер в ужасе от чудовищных догадок и страха оказаться застигнутым на месте преступления. Я словно в лихорадке перелистнул несколько рукописных страниц. Сомнения отпали. Орлов читал о хождении Антония Новгородского, в миру Добрыни Ядрейковича, в Царьград, за четыре года до захвата его крестоносцами.

Для чего дипломату знать о том давнем паломничестве? О, нет, это вовсе не случайно. Орлов сказал, что Бенкендорф дал ему доклад, где упоминалась наша с Муравьёвым переписка, и конечно его заинтересовало следствие Андрея, в котором тот подробно изучил (и изложил в письме ко мне) все походы в Египет. Хождения Антония в письме не значилось. То ли по причине, что Муравьёв не знал о нём, то ли потому, что Антоний не посещал Египта. А здесь оно изучается. Почему? Потому ли, что Орлов почёл его важнейшим среди прочих, или потому, что Антоний всё же ездил в Египет с известными последствиями?

Как ни прислушивался, я не услыхал за дверью слишком мягких шагов начальственного вельможи, лишь его покашливание заставило меня искать спасения в объяснениях. Он, кажется, ждал их.

– Аполлинарий Петрович читает интересные записки. Мне придётся просить одолжить их ненадолго.

– Это не Бутенева бумаги, а мои, – строго ответил Орлов. – А вы всегда читаете чужие доклады?

– Меня заинтересовал автограф, слишком знакомый мне по прежней жизни, – как можно более спокойно ответил я. – Ведь это рука моего учителя Строева.

– Неужели? – притворно удивился он и радушно приступил к допросу: – Похвально столь яркое преемство. Не поведаете ли подробности?

– С Павлом Михайловичем путешествовали мы не один месяц, когда он возглавил большую археографическую экспедицию Академии Наук.

– Да, да, и несчастный Калайдович, – притворно подхватил он.

– О, нет, я говорю об экспедиции двадцать восьмого года, – не стушевался я. – Что же до Калайдовича… вы знаете, верно, что он тяжело переживал смерть графа Румянцева, много помогавшего ему. Со Строевым они разошлись и поссорились после первых путешествий… в семнадцатом или годом позже, когда Константин Фёдорович совершил множество замечательных открытий, в числе коих Судебник Иоанна Третьего и Святославов Изборник, а Строев и Малиновский якобы замалчивали его достижения перед канцлером. Такое, увы, часто случается в нашей учёной гильдии, и тревожит меня. Калайдович же, страдавший расстройствами душевного свойства ещё с молодости, и вовсе поник. Впрочем, я познакомился с ним позднее, когда очередной его приступ прошёл, но здоровье физическое уже надорвалось. Я искренне восхищался им, и представьте моё горе, когда в прошедшем году настигло меня известие о его кончине. Со Строевым же я веду учёную переписку, он извещал о своём открытии сего хождения, и я просил ознакомиться с ним. Он сообщил, что опубликует его на будущий год в журнале Министерства народного просвещения. Впрочем, это вам, конечно, известно из докладов графа Бенкендорфа…

Мои рассуждения (или их ловкость) удовлетворили его, потому что он хлопнул ладонью по крышке бюро, словно отрезая будущее от прошедшего.

– Но почему вы подумали, что записками Строева может интересоваться Бутенев?

Я вовсе так не думал, но ведь мог!

– Они описывают хождение в Константинополь, простая логика ведёт к предположению, что посол в Константинополе интересуется историей старинных посольств. Здесь много образованных сотрудников.

– Кто ещё, по вашему мнению?

– Титов – молодой и одарённый в различных делах… – ответил я не без некоторого злорадства.

Он кивнул, и по выражению его я не сумел понять, какого он мнения на сей счёт.

– А знакомы вы с неким Коркуновым?

– Мишей? – воскликнул я и поправился: – С Михаилом Андреевичем? Но разве он здесь?

– Нет. Вы, кажется, одногодки?

– Учились в Университете, где он ныне с успехом преподаёт, мы вдобавок коллеги по Обществу Древностей. Мы и по сию пору дружны, состоя в нечастой переписке, хотя он интересовался тогда Востоком более моего. Он и мне ещё в Москве успел преподать уроки арабского, представьте. Однако, прошу меня простить, для какой цели он вам понадобился?

– В своё время… – начал Орлов, но остановился. – Значит, вы могли бы рекомендовать меня ему, буде мне понадобится переводчик с какого-нибудь здешнего наречия?

За шуткой первой части его вопроса скрывалась ловко поставленная ловушка, яму под которую я сам же себе и вырыл.

Я натужно рассмеялся:

– Немедленно рекомендую. Но сегодня и я чувствую себя сильным в языках. Документ при вас?

– О, да. – Он бросил на меня пронзительный и серьёзный взгляд, прежде чем отошёл к бюро, в котором ключом открыл секретный ящик. – Зачем же вы ездили в Египет, имея собственные познания и друга в Москве?

– За рукописью для Его Сиятельства князя Голицына, – не сморгнув, солгал я, собираясь прояснить свой вопрос его расспросами, но услышал:

– Откуда вы знаете, что поручение вам дал князь Голицын?

«Откуда знаете вы, что я получал некое щекотливое поручение частного Общества»? – хотел спросить я, но то Орлов мог воспринять как вызов. Раз знает, значит знает, решил я.

– Княгиня Прозоровская получила похожее в Бейруте, за подписью князя.

– Да, верно… – рассеянно проговорил он, будто складывая что-то мысленно и вдруг спросил: – Зачем Голицыну письма хазар?

– Я – не знаю, – проговорил я, теперь уже сам пытаясь сложить мысли.

– А кто – знает? – насупился он.

– Мой друг, – твёрдо молвил я, – Ермолаев, проводил связь с первым русским мартинистом Алексеем Борисовичем Голицыным. Духовный вождь их Сен-Мартен посвятил князя во время путешествия того по Швейцарии. Общество то, учреждённое Мартином Паскуалем, имеет степень посвящения, именуемую Elus-Cohen de L'Universe – Избранные Коганы Вселенной. Коганы у иудеев – это высшие духовные сановники, некто вроде архиереев. Коган имеет и другую словесную форму – каган. А правители Хазарии – каганы. – Я пожал плечами и вздохнул. – В общем, ерунда, ничего определённого.

– Уж коли вы говорите «ерунда», то, видать, плохо мне спать сегодня, – сказал он. – И отпишите вашему другу, что он скоро мне понадобится.

Я обрадовался и изумился одновременно:

– Не лучше ли в таком вопросе…

– Я тоже сделаю это, а вы отпишите раньше. Станьте для него добрым вестником, такое не забывается. К тому же положите намёк, что вы приложили к сему руку. Не забудет вдвойне. Пользуйтесь моим расположением, не стесняйтесь. Это небольшая услуга. Кстати, вы прочли письмо Андрея Николаевича, которое я дал вам?

Я чуть не охнул.

– Разумеется, но сообщить мне вам нечего, ибо оно содержит что угодно: прочтение иероглифов на статуях сфинксов, дела в академиях, переписка с восточными патриархатами… Вам лучше самому ознакомиться и сделать выводы, ибо вы так ошеломили меня своими вопросами, что я уже и не знаю, что представляет для вас интерес и в каких подробностях. Так чтобы не упустить важнейших из них…

Я протянул ему сложенный вчетверо лист.

– Я тоже не вполне знаю, и желал бы, чтобы вы сами отобрали зерна от плевел, – ответил он, и вдруг замер напротив с вытянутым ко мне указательным пальцем. Постояв так секунду, он столь же неожиданно искренне рассмеялся, спрятав обе руки за спину: – А вы ловок! Угадали, что я не стану читать чужого послания. Вам предложения из МИДа не делали? Я потолкую с Нессельроде.

– Уверяю вас, не стоит.

– Или не с ним, – продолжал рассуждать он. – Увы, тайным дипломатам всегда меньше чести, чем генералам. Имена последних с приставками к фамилиям в честь покорённых областей остаются в веках, наши же предают забвению, а то и вовсе не узнают. А мы с вами предотвращаем бойни. В вас прекрасные задатки лазутчика… Человек, который интересуется чужими бумагами… Нет-нет, – остановил он меня, – я не вижу ничего дурного в том, что вы читаете их все – и врагов и друзей, попадись лишь они вам на глаза. Это говорит о вашем примерном усердии, только и всего. Нельзя же осуждать кошку за то, что она слопала канарейку, если она при этом ловит мышей. Вы слыхали о моем брате Григории?

– Он призван был служить военной разведке, отбор проводил лично император Александр Павлович.

– Кто рассказал вам? – воскликнул он, притворно нахмурившись, но после остыл и захехекал. – Разумеется, о делах совершенно секретных все знают. Будем считать, за давностью лет…

– Я всё же человек науки, а МИД…

– А на что станете вы жить? С молодой женой в столице? А ведь чины по сыскному, тем паче тайному ведомству, скоро дают.

– Теперь я не беден, Алексей Фёдорович, и могу обеспечить семью, – неохотно ответил я, ибо ещё менее охотно желал бы обсуждать второй затронутый им предмет, драгоценнейший для меня. – Да будет вам известно, я приобрёл кое-что на свой счёт. Здесь копейки – в Петербурге стоит дорого.

– Да будет известно вам, что Дубровский, имея громадную коллекцию, умер в нищете. Вас не интересуют примеры такого рода?

Снова он обдал меня словно ушатом ледяной воды. Не я ли писал Муравьёву о неведомых нам несчастных примерах – и вот! Как могли мы оба запамятовать!

– Эта история старая, я не слишком осведомлён, – упавшим голосом произнёс я, хотя, конечно, вспомнил некоторые печальные факты. Но я нуждался хотя бы в минутной передышке.

– Тогда послушайте. Пётр Петрович служил в посольстве в Париже и увлекался разнообразными подлинными документами… Увлекался сам, или кто-то увлёк его – не могу сказать. Во всяком случае, один из Строгановых, живший во Франции под именем Поль Очёр, шпион и библиотекарь… – Орлов заметил мой взгляд, говоривший о том, что я где-то уже подобное встречал – и не раз. – Первой профессии его я доверяю вполне. Вторая наводит на подозрения. Да-да, несмотря на юный возраст, он оказался хранителем королевской библиотеки, вхожий благодаря богатству и якобинству в самые сокровенные тайники, помогал Дубровскому приобретать всё, что революционеры выбросили из Бастилии и своих монастырей; другой же Строганов, отец первого, покровительствовал в России. Думаю, это не случайно, но не стану отвлекаться на побочный сюжет. Пётр Петрович вернулся из Парижа с коллекцией, коей не было цены, и помимо пергаментов Беды Достопочтенного и «Апостола» из Сенжерменского аббатства, там содержались восточные пергаменты на многих языках. Он не раз пытался продать её целиком и по частям, даже находились желающие, однако сделка всякий раз срывалась, словно чья-то невидимая, но могущественная рука указывала покупателям, чего им не следует делать. Он передал её в дар императору, получил за это должность смотрителя на жаловании по своём собрании и Св. Анну с намёком, а после – ему учредили ревизию и уволили!

– Простите, орден Св. Анны – с мечами?

– С мечами. И с намёком. Верный вопрос, ибо события сии кажутся странными, если не знать тайных течений. Он получил задание – найти некоторые рукописи, в числе коих рунические записи из приданого Анны Ярославны и, предположительно, нашёл их, но отдал не всё, утаив часть и заявив, что никаких рун в помине нет. Так это или нет, вам, как учёному, виднее, но заказчик затаил обиду. Ревизию коллекции затеяли для поиска, рун не нашли, и сделали вывод, убийственный для Дубровского, что он служит тайному обществу…

– Я не слышал, чтобы это доказали, – прервал я в волнении.

– Вы вовсе ничего не могли слышать о том выводе, ибо он носил характер частный… то есть сугубо секретный. Официально его признали виновным в растратах. Истинные же следователи вынесли свой собственный вердикт, что Дубровский служит тайному обществу… тут ещё нет никакого преступления, конечно. Но… обществу, соперничающему с тем, кто его послал. А вот в этом и вся соль. Увы, соль минор. С той поры всё, что бы он ни делал, трактовалось ему во вред. Богатейший вроде бы человек, а существовал на жаловании, в казённой квартире, да и всего того лишился! По смерти его оправдали, конечно, признав навет ложным.

– Позвольте прямой вопрос: не угроза ли это мне и Андрею Николаевичу? – я выпрямил спину.

– Помилуйте, я лишь служу государю, оберегая его, а не вас.

– Но я тоже служу государю, хоть и не на таком поприще.

– Тогда и слушайте советов старших. А чтобы вам имелось над чем поразмыслить, знайте, что Дубровский нашёл части неизвестного Тита Ливия. Так что отныне посвящённые в эту историю всячески стремятся уверить, что они своего Тита Ливия не нашли.

– Как я уже смею догадываться, Тит Ливий – нечто вроде пароля для избранных?

– Пароль, да только наоборот.

Моя научная жилка всё же взяла верх.

– Смею предположить, Алексей Фёдорович, что доподлинно неизвестно, отыскал ли он рунические эпиграфы или набивал цену своей коллекции, ибо моя наука сомневается в том, что таковые письмена существовали. Если же так, то нам всем пришлось бы немало потрудиться, заменяя пришествие варягов на Русь чем-то иным.

– Главное для меня, чтобы они не пришли на Русь снова, – раздельно выговорил он. – Доподлинно неизвестно, и историки немало придумали историй. Дубровский утверждал, что руны – миф, такой же, как миф о последней битве. Поиски же древних языков не прекращаются, и вы в библейских землях находитесь словно на первой линии сражения. Немало сделано за прошедшие двадцать лет…

В моём лице что-то, как видно, изменилось настолько драматически, что он поинтересовался, не слишком ли мне душно. Но мне было и душно и холодно в одно время.

– Диодор! Флот вашего батюшки четыре года стоял на Патмосе, где монастырь в честь апостола Иоанна Богослова. – Тут уж пришёл черед насторожиться ему. – А там известная на весь средиземноморский мир библиотека, с рукописями древнейшими. Софокл, Ксенофонт и… Диодор. Смею ли спросить, не потому ли Архипелажская экспедиция избрала тот остров, чтобы…

– Ну что ж, – сказал он безо всякого удовольствия. – Чем занимал мой отец пустое от сражений время, мы, благодаря вам, выяснили. Разыскивал Диодора. А теперь позвольте узнать, чем занимались свои три года – вы, в свободное, разумеется, время?

Его манера вести беседу опрокидывала меня навзничь, ибо я не мог предполагать следующего поворота – и попадал в очередную ловушку.

– Свободное – от чего?

– О ваших пикантных похождениях здесь не знают только глухие…

Я вспыхнул от неловкости и злобы одновременно. Не хватало ещё, чтобы мне напоминали об этом годы спустя.

– Но вы уже… мы уже…

– Но – дальше меня это не пойдёт, – резко уверил он. – Как ваша невеста?

Я обречённо выдохнул. Теперь я так глубоко заглотил все его наживки, что ком подступал к горлу. Не похожее ли состояние испытывал теперь Муравьёв, добровольно отдавая манускрипт?

– В свободное от дипломатических поручений время, – с трудом выдавил из себя я, – занимался я наукой, но теперь не уверен, что…

– Нет, поручения к вам кончены. Что говорит ваша наука об этом? – При этих словах он подал мне вдвое сложенный пожелтевший лист, тот, который давно уже извлёк из бюро и держал между пальцев на виду у меня.

– Старинный эпиграф, судя по бумаге, – проговорил я, расправляя её захрустевшие углы, и тут же отпрянул словно ужаленный. Лист, который я выронил, падая вновь сложился, скрыв письмена.

– Что с вами? – участливо спросил Орлов. – Знаки-то вроде арабские – не руны. Вы бледны. Вам знакома надпись?

От моего ответа теперь зависело всё, начиная с моей жизни. Могу ли я доверять графу Орлову? Он и без того уведомлён о каждом моём шаге, и лишь мыслей моих знать не может. Но самое ценное, чем я сейчас владею – это собранные воедино в общую картину за три года сведения, суждения и догадки, подозрения и выводы, без которых я окажусь гол и беззащитен. Поведав их ему, я стану не нужен никому – и даже всем опасен. Но если Орлов не связан с тайным обществом иллюминатов, и не ищет выгоды личной, тогда единственный мой путь спасения – как раз он. Я долее ни минуты не мог рассуждать, нужно было решаться.

– Это нечто вроде… магического квадрата, – сильно выдохнул я, зажмурившись. – Он в самом деле составлен на арабском, но я встречал похожие на латыни и древнееврейском… они обязаны существовать на многих языках. Коркунов не много помог бы вам. Позвольте же спросить, кто дал его вам и… сколь подробно изучали вы сей эпиграф?

Я не стал нагибаться за листом, не поднимал и он, пристально глядя только на меня.

– Князь Александр Николаевич передал мне для ознакомления, но я не нашёл в себе сил перевести его и оставил.

«Голицын или Прозоровский? Впрочем, какая сейчас разница, коли я уже почти решился открыться».

– Вас предупредили об опасности сего… сочинения? Я говорю не о том, что там написаны некие ужасные смыслы, а о том, что начертание вредно само по себе, без какого-либо перевода?

– Нет, но сдаётся мне, что допрос здесь должен вести я, – мягко поправил он.

– Прошу меня простить, Алексей Фёдорович, у меня имеется многое сообщить вам, вопросы же мои не праздные, а важности чрезвычайной.

– Продолжайте, прошу вас, Алексей Петрович, – он не поленился налить портвейна, я же искал воды и, найдя, осушил половину графина.

– Всё же, осмелюсь повторить свой вопрос, под каким предлогом передали вам этот лист? Что должен он вам сказать?

– Этот лист найден в одном из рукописных сочинений шестнадцатого века, мне сказали, что за ним охотится тайное общество.

– Я задам последний вопрос: доверяете ли вы всецело персоне, давшей вам это?

Он заходил по комнате, заложив руки за спину, кажется, нелицеприятный вопрос мой задел его за живое.

– Я служу государю, – спокойно и твёрдо повторил он.

– Слова вашего мне достаточно, – я тоже встал и поклонился ему с благодарностью, а не из подобострастия. – Но отныне судьба моя в руках ваших.

Я предупредил, что рассказ будет долгий, Орлов располагал временем, мы вновь сели, и он распорядился накрывать к обеду, а пока мы удостоились прекрасных трубок и вин. Он не перебивал, хотя повествование моё, сбивчивое и путанное, для любого другого слушателя оказалось бы трудно, впрочем об Орлове все говорили как о внимательном и проницательном собеседнике. Не всё до конца решился я поведать, не всё вспомнил, но лицо графа часто выражало удивление и почти всё время интерес.

– Но рукописи, заданной мне, я так и не отыскал, сначала не слишком усердствуя в поиске, после по невозможности проникнуть в библиотеку сераля. Теперь подозреваю я, что в числе прочих раритетов отправлена она контрибуцией в Александрию. Не смею настаивать, но просил бы вас рассказать об этом деле то, что возможно.

Так завершил я свою повесть, а с нею покончили мы и с обедом. Некоторое время Орлов молчал, что-то обдумывая, а после уклончиво ответил, что в деле этом много неясностей, но князь Голицын докладывает ему лично обо всех деяниях тайного общества. Отставлен же он мнимо и для видимости, это его жертва служению.

– А если нет? – собравшись с духом, вопросил я, ожидая даже гнева Орлова, но он совершенно спокойно признал, что дело трудно, посему князь отставленный всё же лучше князя при министерствах.

– Однако вы не упомянули кое-каких деталей, – закончил он.

– Возможно, даже многих, но…

– Письма вашего друга Андрея Муравьёва, доставленного генералом Николаем Николаевичем я, конечно не видел.

– Откуда же вы знаете, что оно существовало?

– Вы только что подтвердили мне. О чём оно?

– Всё о том же. О старинных русских хождениях в Египет. Он рассказывает о том, о чём я и без того догадался. Вы подозреваете Андрея в чём-то ещё?

– О, нет! – бодро воскликнул он. – Но мне хотелось бы иметь больше ясности с этими его намёками на древние путешествия на Восток.

– Что ж, все они избраны из общего ряда путешествий, коих описаний сохранилось много больше. Довольно непросто среди дипломатических, государственных и церковных миссий выявить эти весьма особенные хождения. К тому же мало что опубликовано, и ему приходилось исследовать старинные списки, которые между собой разнятся. Ведь право, Алексей Фёдорович, не существует покуда канонического трактата, охватывающего все подряд паломничества, и который можно осилить в один семестр. Друг мой в числе первых и предпринимает такие усилия.

– Мне ведомо, что путешествий таких немало. Признаюсь, поначалу это удивило меня.

– Весьма много, и это только описанных, оставивших след. Хождения в Константинополь вообще можно считать до известной степени нормой жизни, вот как это, – я указал на листы на бюро. – Но и поклонений святыням Палестины насчитываем изрядно.

– Допустим, странные визиты имели место. Но не логичнее ли тайным послам скрыть факт путешествия, вместо того, чтобы описывать его?

– Я полагаю, что секретных, то есть не оставивших литературного наследия миссий, состоялось известное число, но некоторые скрыть не представлялось возможным. Ведь послам необходим официальный статус, задание от государей или церкви. Ведь в ту пору, как, впрочем, и сейчас, отправиться через враждебные края для лица частного задача не из лёгких. Так или иначе, власти оповещались, а странники, коих в древности именовали калики перехожие, сами искали покровительства сильных мира сего – князей и царей.

– Продолжайте, – махнул рукой Орлов.

– Князья и императоры всегда видели в поклонниках посланцев, им давались средства, бумаги, полномочия и сопровождение, но требовался и отчёт. Пример тому из последних – мой друг Муравьёв.

– А, часом, не вы сами? – взметнул брови Орлов. – Мне сдаётся, вы недоговариваете.

– Мой отчёт не замедлит, в своё время, – обещал я, и прибавил: – Как только пойму я, о чём в нём не следует писать… Паломники ходили не только молиться. – Я остановился, Орлов сбил меня с мысли. – Для теории мне недостаёт доказательств.

– Можете без доказательств.

Я несколько раз вдохнул и выдохнул воздух, прежде чем решиться.

– Посланники некоей тайной организации боялись кого-то. Того или тех, кто мог следить за ними. Поэтому тщательно скрывали цели.

– Не кажется ли вам самонадеянным обвинять духовных лиц и дипломатов в принадлежности тайному ордену, замышляющему против властей? – нахмурился он.

– В этом кроется ошибка всех… исследователей со стороны властей. Они ищут признаков предательства, доказательств заговора в прошлых и последующих действиях этих людей – и не находят! Потому что их нет. Совесть этих людей чиста. Они не заговорщики, а исполнители чужой воли, притом исполнители, по большей части, даже не догадывавшиеся о главном своём задании. Да и как могли бы они догадаться? Буде задание направлено явно против правительства или церкви – связать эти нити нетрудно, но ведь тайный орден вовсе не преследует цели свержения власти – светской или духовной. Его задача – встать надо всеми властями – земными и до известной меры небесными…

Орлов склонил голову набок, что могло означать глубокое сомнение.

– Мне пока тоже невозможно связать все ваши нити. Извольте уж вы.

– Кто лучше других сохранит в тайне задание? Тот, кто не знает о его истинной сущности. Какое задание будет исполнено всенепременно и с надлежащим усердием? То, которое получено от высшего сановника, великого князя или императора. Вполне резонно предполагать, что исполнивший его окажется щедро вознаграждённым. Всё это видим мы в истории.

– Так недолго и до обвинений верховных особ, – словно бы предупредил он из необходимости, но вовсе не желая смутить меня.

– Орден и коронованных особ может использовать в своих интересах, ведь иные братья стоят высоко, имея наследные титулы и занимая главные должности, – осторожно заметил я.

– Можете говорить свободно, – кивнул он, заметив неловкость моей речи. – Некоторые правители сами состояли в братствах, или покровительствовали им, не имея представления о целях тех, кто их обманул. Иные из них прозрели, иные стали что-то подозревать.

– Мысли государя мне неведомы, но о причинах подозрительности прочих я имею сказать нечто. Руководители путешественников старались найти им задания, не вызывающие подозрений ни у них самих, ни у властей, ни – это главное – у соперников. Да, пожалуй, соперников они страшились более всего. Это невозможно увидеть прямо ни в одном из подозрительных хождений, но у множества их есть некоторые общие черты, уловимые лишь на протяжении веков.

– Кто же их соперники? – перебил он.

– Я полагаю, другие братства, ищущие того же секрета. Но, как мы видим, они недооценивали друг друга, и время от времени к вернувшимся посланцам заявлялись члены противного общества, или, возможно, другого крыла того же ордена. Прошу понять, Алексей Фёдорович, на сей счёт я имею самое общее представление, и сейчас мы углубляемся в область чистых домыслов, где истины доля лишь малая.

– Позвольте, я попробую сложить картину. Итак, некое общество «Аз» засылает тьмы ничего не подозревающих гонцов по свету, и те свозят им всякую рухлядь.

– Истинно так. По большей части, это рукописные книги.

– В то же время орден «Б» делает то же самое. Одновременно по всем правилам военных действий те и другие ведут разведку за действиями противника. И как только им удаётся заподозрить чужого гонца в добыче неких важных сведений, они заявляются к этим людям и требуют от них… впрочем, тут не знаю, чего они требуют, но ясно, что требования сопровождаются недвусмысленными угрозами. Первое, что слышат непрошенные гости: «Да я знать ничего не знаю!» – что правда. Однако им разъясняют, что к чему, и намекают на крупные неприятности. Путешественники бегут к своим покровителям, а те советуют им молчать о главном и не скрывать второстепенного, ибо никаких твёрдых доказательств у пришельцев нет, а одни только догадки. Вот тогда и появляются сочинения, удивляющие нас своими странными пассажами, ибо сочинены они в оправдание так, чтобы не задеть ни одну из сторон.

– Я так себе это и представляю. Гласность в мелочах – лучшая почва для обмана. В изобилии пустых сведений проще всего скрыть единственный секрет, да и кто станет искать самоцвет в помойной яме.

– Мило. Я буду просить вам советника. Коллежского. Как скоро мы разобрались аж с двумя тайными обществами!

– Не просто с двумя обществами, а с орденами, действующими уже лет пятьсот или более. Только по-прежнему не знаем, кто есть кто, ибо даже паломники, робкие свидетельства которых наводят нас на мысли, могли действовать в интересах разных обществ. И кто сказал, что их всего два?

– И кто сказал, что оно не одно, ибо мы можем зреть две или более ветвей единого ствола, и ветви как у платана Готфрида Бульонского могут о том стволе не догадываться. Теперь о самом секрете. Могу я просить открыть его?

– Мне он неизвестен, Алексей Фёдорович, и это правда. Поговаривают о языке Адама, обладатель коего может повелевать ангелами, но, признаюсь, слух сей, похоже, пущен самими верховными заговорщиками для своих же простаков, находящихся в нижних градусах посвящения.

Я ожидал недовольства, но услышал спокойное:

– Разумеется, но для чего – им повелевать ангелами?

– Обладание властью уже само по себе…

– Так рассуждают те, кто никогда не обладал этой величайшей обузой, уничтожающей всякую свободу, – воскликнул он как человек безусловно знающий. – Ещё предположения у вас имеются?

– Увы, я говорил, что секрета их не знаю.

В молчании мы пили кофе. Ваза сладостей заменила обеденные блюда.

– Могли бы вы заняться его поиском? – неожиданно спросил он.

– Вы полагаете, я за год могу найти то, что другие не отыскали и за сто?

– Вам не нужно найти решение, коего ищут они, вам нужно узнать только цель. Например, вы не должны узнавать рецепт философского камня, которого может вовсе не существовать, вам надо только выяснить, что некто ищет его, дабы шантажировать Английский Банк, а под философским камнем он понимает субстанцию, которая трансмутирует ртуть в золото. Того более, я не требую материальных доказательств. Ваш вольный пересказ в духе услышанного мною достаточен вполне.

– Я полагаю, что поиски членов тайных обществ в Петербурге дадут более плодов, ибо, хотя в Египет тянется одно щупальце, головы же покоятся в европейских столицах.

– Я доложу Его Величеству. Его отношение к тайным обществам вам должно быть известно. Не смею давать указаний, вы не на государственной службе, но всё же я просил бы вас уделить больше внимания сему делу.

Я едва не вспылил, но заставил себя терпеливо рассказать, почему хотел бы избавиться от дела, в которое оказался вовлечён волею случая. Крылатые исполины князя Прозоровского предстали в моём рассказе простыми неведомыми гигантскими существами.

– А кстати, где же тот камень? Так сказать, квинтэссенция…

То, как выудил он из не краткого моего изложения самую суть, показалось мне едва ли не сверхъестественным, ведь роль камня я постарался низвести до ничтожной.

– Я храню две копии надписей, сам же оригинал отправлен в Одесский музей, а ныне, полагаю, находится в музее Керченском. Это может показаться опрометчивым, но я в ту пору не подозревал о его свойствах.

– Значит, он может теперь находиться в руках врагов государя?

Тут я впервые признался себе, что никогда не смотрел на эту задачу с такого угла. Потому как считал только врагов личных. Орлов же понимал службу иначе. Меня прошиб пот, но сознаться, что я не только не сберёг, но вдобавок продал реликвию бонапартистскому генералу (и не столько уже бонапартистскому) я не мог. То, что, поддавшись сантиментам, почитал я за блестящую сделку, могущую спасти человека, он, возможно, расценил бы как государственную измену.

– Врагов? – переспросил я, утирая платком лоб. – Возможно, конечно, хотя… почему тогда меня продолжают преследовать?

– Преследуют одни, а владеют другие. Врагов неисчислимое множество.

– Я, к моему сожалению, имею скудное представление только о тех, кто собирает манускрипты, но есть некто, извлекающий оттуда язык Адама, и ещё кто-то, кто ищет способ его применять. Я не знаю, сколько ступеней у этой лестницы и степеней посвящения для соискателей.

– Но вы уже размышляли, как с этим связана одна скверная статья в секретном приложении между султаном и пашой?

– О передаче древних рукописей? Боюсь, что она исполнена в первую голову. Вот, извольте, по памяти: в конце «Русских поклонников в Иерусалиме», опубликованных в двадцать шестом году, Дашков пишет: «Посещая обители Палестинские, мы не забывали осматривать их книгохранилища – хотя неудача наших исканий на горе Афонской оставляла и здесь мало надежды. В патриархии есть несколько рукописей; но все требники, патерики и творения церковных учителей. Грамоты, относящиеся к правам греков, с давнего времени отосланы в Константинополь; прочие бумаги, нами виденные, любопытны потому только, что дополняют печальную картину претерпеваемых Иерусалимскими Христианами утеснений». Ещё и ещё раз он хочет уверить опасных соперников в том, что хотя и занимался поисками таинственных манускриптов, да ничего не нашёл, так что и другим искать там смысла уж нет: всё утекло в Царьград, а по поводу тамошней серальской библиотеки – отсылаю, мол, к двум прежним моим очеркам – не проникнуть! А теперь мы наблюдаем итог: генерал Себастьяни, стремясь добыть грамоты во что бы то ни стало, организует переезд султанского собрания под предлогом мирного договора, а секретность статьи говорит о том, что эти манускрипты им очень важны.

Орлов поглядел на часы, покачал головой и встал, дав понять, что аудиенция кончена.

– А не организовал ли он и войну для последующего заключения мирного договора с эдакой вот статьёй? То есть, не затевалось ли всё с этой только целью? Он необычайно терпелив, этот человек, и дьявольски деятелен. Он ни перед чем не остановится. Я должен многое обдумать. Я могу просить вас подготовить мне к завтрашнему полудню доклад об этих ваших… пардон, древних хождениях, несколько подробнее? А чтобы вам не сделалось скучно, возьмите эти бумаги и постарайтесь приобщить их к делу. Жду вас к обеду – с разъяснениями и сомнениями.

Я обещал исполнить, собрал с бюро листы, откланялся и направился вон.

– А за князем Александром Николаевичем мы следим, – сказал он, и дверь закрылась так, чтобы оставить меня в неведении, которого из двоих князей он держит под подозрением. Не лишне было мне предположить, что обоих.