– Господин Рытин? – ко мне склонилось лицо какого-то молодого человека, прикрывающего рот ароматным платком, как сделал бы и сам я, окажись хотя бы ненадолго в таком заведении.

Я лишь чуть оторвал голову от жидкого соломенного тюфяка, продавленного моим телом до самого пола, и безуспешно попробовал приподнялся на локте.

– Что вам нужно? – совершенно ничего не сознавая, недружелюбно откликнулся я в ответ этому сытому щёголю в чистом мундире. Со стороны мы являли собой лубочную картинку «Наполеон посещает чумной барак в Яффе». И тут же рванулся так, что ударился затылком о стену. Русский голос назвал моё имя! И этот господин не походил на нового заключённого.

– Позвольте представиться: Константин Базили, служу в эскадре контр-адмирала Рикорда, послан к вам с поручением скорейше доставить в Царьград.

Впервые в жизни я слышал первое имя, но слишком хорошо знакомо мне было имя второе.

Я ещё ничему не верил вполне, полагая во всем вероломство Беранже, и как сомнамбула, опираясь о стену и поддерживаемый под другой локоть неожиданным этим вестником, плёлся во двор, где лишь форма двух бравых моряков Балтийского флота развеяла все сомнения. Видя мою немощь, молодой человек что-то сказал одному из них, и вскоре в ворота, нещадно и без толку стегаемый какой-то хворостиной, с величием поруганного португальского короля размеренно вошёл верблюд.

Взгляды всех заключённых оборотились ко мне: некоторые завистливые и жадные, иные любопытные или равнодушные. Вдруг из толпы мелкими шажками, насколько позволяли цепи, выбежал Игнатий и с размаху бросился обниматься с Базили и матросами. Называя всех братцами, он просил забрать и его отсюда. Лишь это неподдельное рвение убедило меня в том, что он не состоит в союзе с моими недоброжелателями, и рассказ его мог оказаться правдой, исключая лишь ту его часть, где он хвалился перемахнуть через ограду и скрыться в ночи. Турецкие солдаты, не имея касательно его персоны распоряжений, грубо поволокли Игнатия обратно.

Константин вопросительно смотрел на меня. Я спросил Базили, как можно вызволить соотечественника, хоть и дурного натурой, но всё же не заслуживавшего ужасной участи в тюрьме на окраине света. Тот, явно обременённый таким неожиданным поворотом, некоторое время размышлял. Просьба моя заведомо превышала пределы отмеренных этому юноше полномочий. Условились как можно скорее дать знать о его судьбе в посольство, а пока пожертвовать на его особенное содержание пятьдесят рублей. Кошелёк мелких монет перепал и самому Игнату. В полчаса, пока Базили, как истинный грек, привычно улаживал дела с турками, матросы скормили мне два морских сухаря.

– Послушайте, Карнаухов, – сказал я, когда его отпустили для недолгой беседы, и он, бренча оковами, снова приблизился ко мне, – сейчас вас раскуют, и я постараюсь уладить ваше дело в Константинополе, но под обещание вернуться тотчас же в Россию. Забудьте о камне, я позабочусь, чтобы вы не нашли его. А коли решитесь нарушить обещание и остаться здесь, то вы сделаете мне большое одолжение, если найдёте полковника Беранже раньше меня. Он, кажется, всё ждёт некоего моего решения… Передадите ему от меня то, которое он заслуживает.

Собрав силы и крепко размахнувшись, я ударил его кулаком в лицо так, что он сел наземь, впрочем, более от неожиданности, чем от боли. Несколько мгновений он ошарашено глазел на меня, на ничего не понимающего Базили, осклабившихся моряков, и на кузнеца, равнодушно плетущегося к нему со своим нехитрым инструментом, а потом сказал:

– Я всегда удивлялся вам, Рытин. Тем, кто видит зло в таких, как я, и не сомневается в том, что сам он на стороне добра. Всё, что не совпадает с привычной стороной ваших воззрений, вы объявляете злом. Вы даже не задумываетесь, что у всякого предмета имеется изнанка, и она не обязательно прекрасна. Понимаете ли вы, что красивый и умный человек состоит из скрытых от взгляда отвратительных внутренностей, напоминающих требуху? Так вот знайте, напыщенный герой, что в моём прекрасном деле изнанка – как раз вы! Почему вы отказываете мне в желании скрасить жизнь людей? Потому лишь, что методы мои кажутся вам угрожающими? А паровые машины Уатта, уже принёсшие на алтарь многие жизни, вам, часом, не кажутся монстрами из преисподней? Не трудитесь, я сам отвечу. Они понятны вам, и потому кажутся безопаснее призраков. Но уже строятся паровые фрегаты, и когда-нибудь паровые пушки станут посылать снаряды через океан. Пирамида добра.

Я хотел спросить его, а не на вершине ли этой пирамиды он приготовляет себе трон, но спор в присутствии посторонних показался мне унизительным.

– Будете должны, – сказал я, когда Базили передавал один толстый кошелёк мусселиму, а худой ему самому.

– Уж я в долгу не останусь. Предупреждаю, Рытин, – он высокомерно смотрел на меня, – у тебя я ничего не прошу. Тебя отсюда вытаскивают большие силы, что подтверждает мои подозрения. А я ведь мог убить тебя тогда, в Мегиддо, – молвил он с упрёком. – И ещё не раз.

– Ты боялся выстрелом обратить на себя гнев бедуинов за кровавую луну, только и всего, – ответил я. – А заодно – потерять нить к камню. Или наоборот. Выбирай, что главнее. Но я жду обещания. Вот, я оставляю вам.

Я вложил в его ладонь икону, полученную когда-то от Анны.

– Я вернусь в Одессу – и раскопаю болота. Для меня в этой тюрьме одна польза есть. Я знаю теперь, что скрижали у тебя нет, поэтому придётся идти путём окольным и трудным, хотя и гоняться за тобой оказалось нелегко. Наивно предполагать, что Прозоровский случайно набрёл на единственную в своём роде таблицу. – Его уже взяли под руки, чтобы отвести от нас, но это только придало ему сил, захлёбываясь словами, шептать сквозь зубы, так, что длинные усы его чертили над ними немыслимые пируэты: – Слушай, Рытин, думаешь, я не знаю о находках на болоте? Вот что я скажу тебе: ангелы, бесы – всё одно. Те и другие с крыльями. Те и другие лезут в наш мир. Их война – это только их дело. Может, это сражение за пастбища? Мы – коровы, наши дурные страсти они используют как удобрения, а благие как молоко. Есть молочные и мясные. Одних доят всю жизнь, а потом кидают использованные души псам-церберам, иных пожирают в расцвете сил. Они питаются душами, а? Отчего страдают и умирают дети? Просто кому-то захотелось сожрать молочного поросёночка. А мы пытаемся разобраться в их последней битве – да это просто смешно. Если светлое воинство побило силы падших, тогда почему они до сих пор искушают нас здесь? Мы что – на дне миров, в сточной канаве, где без разбора топят всех тех, кому не повезло? Хорошее дело. Вас это не злит? А меня страсть как! Мои ровесники, которых щелкопёры вроде вас нарекли нигилистами…

Мусселим что-то настойчиво шептал Базили.

– Он просит вас написать записку, – передал мне Константин.

– Я вижу его впервые, – удивился я, размышляя над вопросом, при каких обстоятельствах мог я видеть самого Базили, ибо черты его казались мне знакомыми.

– Так принято. Он покажет вашу похвалу своему эмиру. О том, что с вами обращались прекрасно.

– Он шутит? Впрочем, могу написать, что вместо двухсот шомполов мне влепили всего половину.

Базили совершенно серьёзно перевёл и протянул руки к бумаге и перу, но тут же с поклоном мусселим со свитой слуг удалился за спины равнодушных охранников.

Наступив верблюду на колено, Константин ждал, пока я прочно сяду и приготовлюсь править.

– Сколько уплачено за моё освобождение? – спросил я его, когда мы проехали ворота.

– Его превосходительство господин Муравьёв просил передать два слова: «Пришлю корпус». Мусселима этим, конечно, не проймёшь, я испросил два кошелька бакшиша.

– Муравьёв? – воскликнул я, поражённый. – Андрей уже – генерал? Он здесь?

– Генерал Николай Николаевич Муравьёв, главнокомандующий сухопутными силами на Босфоре.

Я почувствовал, как глаза мои снова выпучились наружу.

– Мы что же – заняли Константинополь?!

Лишь после того сердце моё немного успокоилось, как узнал я некоторую часть истории. А она развивалась с такой стремительностью, что, казалось мне, не три только месяца провёл я в заточении, а целые три года.

Армия египетского паши под командованием его приёмного сына Ибрагима разгромила под Коньей последние резервы султана. Это произошло отчасти случайно: командующий Махмуда, уже одерживая победу, набрёл во внезапно спустившемся тумане на отряд противника. На войне все случайности идут на пользу сильнейшего, в сознании же турка, много внимания уделяющему проискам фатума, который часто путается с Провидением, такие события расцениваются исключительно как знамения рока. В итоге разрозненные отряды султана, по пути превращаясь в шайки и грабя население Малой Азии, устремились в Константинополь. Никого из них не удавалось вернуть в войска даже за деньги, и чтобы не наводнять столицу до зубов вооружённым трусливым и озлобленным сбродом, султан приказал выплачивать всем жалование и отправлять по домам. Всё, что с трудом мог ещё собрать Махмуд – только тысяч до пятнадцати отчасти лишь боеспособного войска, паша же противопоставлял шестьдесят тысяч арабов и негров, мёрзнущих в крепкие на редкость морозы, но твёрдых духом и поддерживаемых местными племенами.

– Но я даже не знаком с генералом Муравьёвым, – удивился я. – Как и с адмиралом Рикордом… Впрочем, Пётр Иванович, член-корреспондент Петербургской Академии Наук? Я читал его записки о трёх плаваниях к японским берегам. Он основательно описал географию и климат.

– Так и есть, – охотно подтвердил Базили, довольный моим представлением, ибо, кажется, начальника своего он искренно любил. – Пётр Иванович отличился на Кунашире, когда японцы захватили в плен Головина, и прекрасно зарекомендовал себя как дипломат и губернатор на Дальнем Востоке, а ныне вот исполняет подобную роль на Востоке Ближнем. Вам бы не без пользы с ним встретиться: он, хоть и военный моряк, а всё же учёный. Его мечта – основать Русское Географическое Общество.

Я вспомнил вдобавок, как в Константинополе оказался представлен супруге адмирала, которая проездом к нему в Грецию недолго осматривала город. Андрей впрочем, знал её по Вольному Обществу Любителей Русской Словесности, в котором оба они состояли как литераторы. Я спросил тогда, не опасается ли она путешествовать так далеко, и оказался буквально заворожён её рассказом о Камчатке и Охотске, где провела она с мужем пять лет.

Базили на это лишь пожал плечами, я спросил его, не могу ли привести себя в порядок, но он объявил, что дело не терпит отлагательства; фляга тенедосского вина должна подкрепить и утешить меня на десятимильном переходе к берегу моря, где на якоре ждал нас фрегат «Княгиня Лович». Но я и сам уже не ощущал усталости. С обретением свободы физические силы, казавшиеся ещё вчера вконец исчерпанными, вернулись ко мне утроенным желанием жить и действовать, я уже не обращал внимания на свои язвы и боли, изматывавшие меня до состояния отчаяния.

Спустя три часа тугая плоть кучевых облаков, перепоясанных африканскими ветрами, известила нас о близком уже море, и вскоре двадцатичетырёхфунтовая пушка салютовала нам с рейда. Выстрел словно разорвал в клочья натянутую паутину воздуха, породив острый раскат грома, так, что я невольно втянул голову в плечи, ожидая удара близкого ядра, как тогда в Акке, но то оказалось лишь приветствие с воли. На вёслах, как на крыльях, шлюпка в мгновение ока долетела до шторм-трапа. Я ничего не понимал и, взбираясь наверх, чувствовал себя у порога седьмого неба, где трепетал и бился Андреевский флаг.

– Пошёл шпиль! Кливер-шкот отдай! Марсовые, по вантам! – эта каббала единственная услаждала мой слух, пока корабль распускал свои исполинские крылья и подбирал железные когти, впившиеся в морское дно.

Никто не мог или не хотел объяснить мне цели визита к генералу Муравьёву. Если освобождение своё мог я полагать чудом знакомства с Андреем, невесть как прознавшего о моём бедственном положении и известившего родного брата, то спешное отплытие в Константинополь на корабле эскадры контр-адмирала Рикорда, где являлся я единственным пассажиром, никак не объяснялось простой логикой. Не нашлось и уполномоченных известить меня, что же сам генерал делал в эту пору в Царьграде.

В пятеро суток при переменчивом ветре проделали мы путь до Дарданелл. Кажется, капитан Болговской почитал меня за важного лазутчика, раз уж за мной отправили пятидесятичетырёхпушечный фрегат, и повар старался вовсю, заставляя стол в моей каюте трещать от блюд, словно позаимствованных с пиров Лукулла. Весь путь он многозначительно молчал о главном, и много распространялся о пустяках бытия на берегах Босфора, безуспешно играя роль осведомлённого, но осторожного человека. Прекрасный стол оказался как нельзя уместнее, и я быстро обретал свои прежние телесные очертания. Тому способствовал и корабельный врач, который, кажется, счастлив был заниматься единственным пациентом с утра до вечера, мазями, настоями и примочками утоляя мои боли, да так, что временами я обнаруживал в зеркале перевязанное тело какого-нибудь бравого флотского офицера, словно израненного картечью в морском сражении.

Юный Базили составлял мне компанию в познавательных беседах, не менее моего радуясь обилию блюд, тонко критикуемых им сравнительно с блюдами турецкой кухни, которых слыл он знатоком. Впрочем, он сразу сообщил мне, что во всём предприятии играет роль скромную, но его обширные знания, более соответствовавшие профессору истории, поразили меня глубиной. Часть из них объяснялась его происхождением из богатых Константинопольских греков, вынужденных спешно бежать в Одессу с началом войны, бросив всё имущество на грабёж и разорение. Отец его, обвинённый в сочувствии к восставшим, обречён был смертной казни, но один благоволивший ему турецкий сановник якобы при случайной встрече предупредил его в духе времени: «Друг мой, ты нездоров, и тебе надо переменить воздух сегодня же». Укрывшись немедленно у русского посланника Строганова, он позже через Триест перебрался к родственникам в Одессу, куда с матерью бежал и Константин. Поведал он мне, как запрещало правительство Дивана под страхом немедленной казни иностранным морякам вывозить беглецов, и как всё же иногда и по сто человек удавалось сокрыть в потайных местах кораблей от султанской стражи. Иных прятали, выкапывая норы в песке балласта, большей же частью укрывали в стоячем положении за наспех сколоченными фальшивыми переборками, пользуясь скудными знаниями сухопутных солдат об архитектуре судов. С благодарностью услышал я на сей раз имя Дмитрия Дашкова, обнаружившего при событиях сих недюжинную сноровку и мужество, и спасшему множество невинных семейств от неминуемой гибели. Немало развлекал он меня чудесными баснями о нравах и тайнах Константинополя, не забыв помянуть таверну Пехлевадиса (и тем, как ни странно, окончательно успокоил мою насторожённость).

Так что провели мы прекрасное время за винопийством и чтением изумительных «Вечеров на хуторе близ Диканики», присланных ему недавно автором их Яновским, однокашником его по Нежинскому лицею графа Безбородько.

Легкие его рассказы о визите в лицей блистательного Сперанского, напророчившего ему карьеру Каподистрии, о путешествии из Петербурга с самим канцлером Нессельроде, о знакомстве с Ламартином, угощаемым адмиралом Рикордом на Навплинском рейде, вызывали во мне чувство потаённой зависти. Отплатить я мог лишь туманными намёками на свои занятия, предоставляя ему полную волю громоздить фантазии о таинственном человеке, за которым его адмирал отправляет фрегат, находящийся в личном распоряжении посла Бутенева.

И хотел бы знать я сам, что за тайну скрываю своим положением!

Поначалу плавание нашего военного судна более напоминало развлекательный круиз бесшабашных повес, и я видел, какое удовольствие доставляет всем трёмстам матросам команды их нетрудная миссия. Частый смех, гвалт, песни и пляски моряков по вечерам немало развлекали меня, отвыкшего за годы от родных традиций. Ещё более услаждал слух мой звук корабельной рынды, сзывавшей команду на молитву. Разносясь над нейтральными водами, она одна заменяла многоголосье храмовых колоколов, но мне, почти забывшему гордый раскат благовеста, казалась она гимном Христу.

Но море переменилось, и капризные ветры Архипелага, заставляя матросов уже беспрерывно трудиться на парусах, нехотя пригнали нас к исходу пятого дня к устью гористого Геллеспонта. Батареи крепостей во многих местах обветшали, и каждый паша Дарданелл, не заботясь об их возобновлении, старался лишь выбелить их извилистые зубчатые стены, как будто бы для того только они улеглись змеями вдоль канала, чтобы служить ему перспективною декорацией. Пользуясь случаем, мой спутник дал отчёт о Дардане и Элле, именами коих география почтила пролив. Дардан был первый царь соседнего поморья азиатской стороны, говорят, он выстроил и знаменитую Трою. Что же касается до Эллы, дочери Фиванского царя Афаманта, то она, осуждённая по наговору мачехи на смерть, бежала за море, где по повелению Зевса её подхватил златорунный баран и понёс по водам в отдалённую Колхиду. Но Элла потонула в проливе, прозванном после Эллеспонт. Баран же назван в честь Байрона, который так же переплывал здесь пролив, – видя моё невнимание, тем же повествовательным тоном продолжал Базили. – Греки того времени считали его златорунным, и он также имел полное желание спасти Элладу, то есть Эллу. Очнувшись от разных мыслей, я недоуменно взглянул на него и тут же гомерический (ибо миновали мы берега Илиона) хохот наш огласил равнодушную пустыню моря.

Поначалу хотели мы ускорить своё продвижение берегом, но в Чанаккале узнали мы, что дорога в Константинополь сделалась театром разбоев; в это время возвращались из Малой Азии разбитые полки султанской армии, а в Турции народ не знает разницы между нашествием неприятелей или своих. Всякий раз мой спутник находил какой-нибудь заблудший городок, и вспоминал его имя в истории (теперь я держал ухо востро), когда, чертя галсы между берегами Пропонтиды, приближаясь то к европейскому берегу, то к азиатскому материку, фрегат наш медленно, словно коленопреклонённый, полз к громаде Святой Софии.

Только тут поведал он, что ныне в Пере располагалась одна лишь канцелярия по купеческим делам судовщиков и почтовая контора. Посол Бутенев же переехал на время в Буюк-Дере, куда плывём и мы. Хоть и мечтал я об аудиенции у Аполлинария Петровича, то было совсем некстати, потому что мне требовалось срочно отправить предупреждение Анне, а надёжнее всего и скорее для цели сей использовать дипломатическую почту; но пришлось повременить с этим.