– Рад, рад наблюдать вас в добром здравии, Алексей Петрович! – генерал Муравьёв шагнул мне навстречу из-за стола, и распростёр объятия как доброму знакомому, едва я показался ему на пороге. Мы обнялись, и мне невольно пришлось согнуться, огибая его брюшко, затянутое в парадный мундир с орденами Свв. Анны и Владимира. Адъютант его Серебряков прежде объяснил мне в приёмной, что Муравьёв только что прибыл от султана. Верно, он же и доложил обо мне генералу нечто, от чего радушие последнего, уравновешенного и несколько угрюмого даже человека, нашло своё неожиданно бурное выражение. Я не состоял формально в государственной службе, но, признаться, нелегко мне далось величать моего прославленного и сановитого собеседника лишь по имени-отчеству. Впрочем, знал я и то, что он не терпит церемоний и тяготится этикетом, отчего и не прижился при дворе.

– Взаимно счастлив и признателен вам за хлопоты, Николай Николаевич, – ответил я, отстранившись.

Он только кивнул, выражение лица его, быстро сменившееся на хмурое, отразило какую-то серьёзную заботу. Рукой он пригласил меня за ломберный столик с отложенным пасьянсом, в котором без труда узнал я «Медичи», и, приказав принести кофе, тем самым дал понять, что разговор наш имеет статус неофициальный.

– Буду откровенен и краток, – сказал он сразу после того, как справился о моём благополучии и отношениях с Андреем. – Мегемет Али, этот возмутитель спокойствия империи Оттоманской, спутал все карты европейской дипломатии на Востоке. Надеюсь, вы слышали?

– Слышал гром его орудий в Акке.

Он привычно поправил меня, без намерения учить:

– Да. В Акре…

Но я, конечно, не мог смолчать.

– Так повелось говорить в Европе, после крестоносцев. Живя здесь, дабы не прослыть дикарём, я не рискую упоминать их наследие слишком часто. Что же до нынешнего Мегемета Али, то он мог бы стать великим правителем, если бы ему не пытались связать руки. Беда в том, что его начинания упираются в благополучие его собственного народа, который он использует по своему произволу.

– Я тоже читал записки моего брата и вашего друга, слог у него бойкий, а суждения резкие, но тут он ошибается, – ответил он мне любезностью, после чего я решил не показывать тех своих познаний и мнений, без которых общение вполне могло обойтись, не потеряв в достоинстве. – Нет, беда в том, что начинания упрямого паши упираются в проливы. Что же касается народа, то Пётр Великий тоже отнюдь не гладил по голове мужиков.

Генерал заблуждался в той части, что я знаком с книгой его брата, напротив, хотелось мне выспросить для себя один экземпляр. Впрочем, радовало меня то, что мнения наши, ошибочные с точки зрения Николая Николаевича, мыслившего построениями бога войны, совпадали.

– В точности это хотел сказать и я…

– Да? Ну, я не стану доносить ваших слов государю. По счастью Петербург далеко от ваших мыслей… далеко во всех смыслах.

Мы искренне посмеялись, что разрядило обстановку сомнений и честолюбий. Принесли ароматный кофейник, а с ним и поднос с горой сладостей, хотя, признаться, я с большим рвением отведал бы жаркого. Не без некоторого замешательства Муравьёв собрал со стола пасьянс. Тут, наконец, смог я задать мучивший меня вопрос.

– Что заставило вас искать меня, Николай Николаевич? К тому же таким… настойчивым способом? Неужели Андрей каким-то образом узнал о моих злоключениях?

– Андрей тут ни при чём, хотя, кажется, увлёкся Востоком всерьёз, и ведёт активную переписку с патриархатами. То есть, обходным манёвром он тому способствовал, рекомендовав вас графу Орлову как талантливого молодого человека, могущего стать посредником в щекотливых делах международных сношений. Итак, что заставило искать? Просьба государя, который и сам помнил о вас. Просьба, сами понимаете, равносильная приказу.

– Изволите шутить? – Я не знал, радоваться мне сидя или вытянуться во фронт.

– С какой стати? – в свой черёд удивился он. – Я не настолько дружен с адмиралом Рикордом, чтобы тратить свой кредит на шутки в адрес кого попало.

– И откуда же стало известно про тюрьму, в которой меня содержат?

– Ваш коллега по Обществу Древностей, кажется, некто Хлебников, через своего брата, промышляющего в Константинополе, известил посольство, а уж Бутенев поспешил сообщить мне.

«Коллега?!» – едва не воскликнул я, но вовремя одумался, решив сперва поговорить с Прохором. Впрочем, его ещё оставалось отыскать.

– Но меня перевозили с одного места в другое, и…

– Главное иметь след. Турецкие чиновники за бакшиш расскажут о многом, тут кланяйтесь Базили. Ваша свобода обошлась министерству финансов в одну тысячу рублей серебром, не считая фрахта и обедов. Я рекомендовал вас послу как тайного… – он кашлянул в кулак, – очень тайного советника, иначе чёрта с два он дал бы такое судно. Плыли бы на катере. С веслом в руках.

– А он рекомендовал меня повару как Аарона аль Рашида, – добавил я. – Признаюсь, я и с веслом плыл бы оттуда что есть мочи.

– К делу, – Муравьёв отставил свою чашку. – Вам надлежит отправиться в Египет.

Тут повезло мне, что не успел я набрать в рот кофе, ибо пришлось бы немедленно выдохнуть его в кашле. Признаюсь, такой оверштаг не входил в мои планы. Откровенно говоря, я подумывал уже, не спустить ли мне и вовсе паруса в ставших мне враждебными краях. Во всяком случае, хотелось мне бросить якорь в спокойствии Константинополя в виду русского посольства и не спеша подумать о дальнейшем, но вот, кажется, рок распоряжался иначе. Меж тем генерал, не дав мне опомниться, положил на стол только что полученный им султанский фирман на моё имя. Бегло осмотрев бумагу, уже один роскошный вид которой призван был внушать трепет подданным (раз нет покорной любви или хотя бы преданности войск), я уяснил, что полагалась мне всемерная помощь, множество верблюдов и охраны в любых землях, признающих сии документы. Впрочем, таковые сейчас, в начале 1833 года, быстро таяли, как снег на возвышенностях Малой Азии. Ещё мог я возразить, собравшись с духом, и сказав, что похожая нота не спасла меня от заточения, но тут узрел я поверх первой и вторую грамоту, невиданную мною доселе, и о которой не мог я мечтать: хатти-шериф – приказ с личной подписью султана.

– Здесь нет имени, – заметил я.

– Фирман на предъявителя русского подданства. Излишне говорить, что сие на крайний случай. В Египте пользуйтесь первой бумагой. Хатти-шериф выдан для меня, но теперь я в нём не нуждаюсь, впрочем и до сего предпочитал ночевать на фрегате. – Итак, вам следует посетить Мегемета Али.

– Надеюсь, не яду ему подсыпать? – я никак не мог побороть в себе искушения сарказма.

– Простите? – посуровел Муравьёв, я же поспешил объясниться:

– Истории свойственно повторяться. На памяти ещё отложение от Порты Али-бея египетского, и, замечу, тоже во время нашей против турок кампании семьдесят первого года. В конце концов, тот паша кончил плохо, в плену ему подсыпали яд.

– В самом деле? Я не знал. Но нынешний раскольник в плен не попадёт, ибо войсками командует Ибрагим-паша, его любимый сын. – Колода вновь появилась в его руках, и четыре короля легли на столик, а после них и другие карты. – Нынче суть такова: серьёзные игроки, титулованные особы в лице великих держав с трудом договорились о нынешнем статус-кво и уже расходились по домам. Нежданно некий купчина заявился за стол и потребовал новой талии. На том лишь основании, что где-то насобирал на куш. И давай чихвостить направо и налево Сирию, Палестину и Аравию. Словно бы любой из крупных шулеров не мог сделать того же! – Колода вырвалась из его руки и ударилась о стол, открыв две верхние карты, словно нарочно оказавшиеся дамой и шестёркой бубен. – Простите, я имел сказать… великие державы сами могли бы разделить наследство «больного человека»…

– От Петербурга я дальше вашего, Николай Николаевич, – ответил я, устремив взгляд в стол как в пророчество.

– Государь сказал: «выгоды от сохранения Оттоманской империи в Европе превышают невыгоды». А Мегемет Али оккупировал уже всё, что мог, а после Коньи пред ним до Константинополя главным противником только холод Анатолии – и никаких войск султана. – Муравьёв вскочил, его лицо побагровело, двумя пальцами он оттянул воротничок. – Вот вам итог: наш десант без боя готовится войти в Царьград, наш флот не сегодня – завтра станет на якорь в Босфоре, и это при том, что мы не хотим Константинополя. Союзники, разумеется, неистовствуют. На султана ополчились все посольства, требуя отправить наш флот восвояси или хотя бы в Сизополь и грозя разрывом отношений… то есть войной. Махмуд Второй медлит: или никого не слушает или идёт на поводу у всех поочерёдно.

– Могу ли я поинтересоваться, что случится, войди мятежный паша в Константинополь?

– Можете. – Он ходил, заложив руки за спину. Повисла пауза, моя фарфоровая чашка с неуклюжим стуком коснулась блюдца. – У него! Это и есть, в сущности, одна из ваших задач. И с султаном не всё ясно по причине того, что он не имеет привычки строить планы, но замыслы Мегемета Али и вовсе совершенная загадка. Он не напоминает сумасшедшего, и сегодня, кажется, сам в замешательстве от своих успехов, иначе давно мамелюки его маршировали бы в Пере. Возможно, он ожидает неких гарантий от Палмерстона и Руссана, а те не знают, кто больше выиграет от сдачи султаном Царьграда своему вассалу. Но ему должна быть твёрдо разъяснена разница между Дамаском и Константинополем. Это первое. Но есть и второе: мы хотим… государь требует, чтобы он окончательно оставил Порту в покое. Взамен державы дадут ему многое. Именно: гарантию его приобретений в переговорах с Диваном. Но мои полномочия как лица военного имели слишком ограниченный характер, чтобы обещать ему это – то, чего он так добивался от меня, как посланника государя. Вы – другое дело. Вы никем не уполномочены, но имеете связи на самом верху. Вы можете открыть ему многое от своего лица, не заботясь о формальной стороне дел. Положение сложилось щекотливое. Паша ныне силён, султан слаб, паша хотел окончательно отложиться, но воля Государя и противодействие держав, поддерживающих Порту, остановили его. Надолго ли? Ведь он не получил гарантий своего положения ни от кого, кроме своего повелителя, приславшего Галиль-пашу в Александрию. Сегодня лишь слово Махмуда определяет его достоинство среди прочих турецких сановников, он же мнит себя много выше. Ему, конечно, не позволят объявить себя сувереном, но его потомство обеспечит себе покровительство империй, а, по прошествии лет – и независимость в ряду признанных корон. – Генерал вздохнул. – Независимость скромную, но достойную.

У меня перехватило дух от всех перипетий, коих я старался всячески сторониться с первого дня моего прибытия на Восток, давший самое имя своё всем каверзным хитросплетениям. Кто-то чувствует себя в быстрых струях интриг рыбой в воде, я же предпочитал занимать ум сличением надписей на вазах давно отошедших в лучший мир греков.

– Я сужу об Ибрагиме-паше только по тому, что установил он законы великой терпимости на Святой Земле, – без особой охоты, но не мог не заметить я, ибо действительность сия на деле спасла не одно христианское учреждение. – Монахи ограждены от поборов, поклонники путешествуют беспрепятственно. В остальном же я не дипломат.

– Я тоже! – в сердцах бросил Муравьёв и резко упёр костяшки пальцев в стол, нависнув надо мной и понизив голос. – От высочайших просьб не уклоняются, это – подарок судьбы, а не обуза. Хотя сам я не придворный служитель, но здесь и не Царское Село. Станьте на время дипломатом и заслужите монаршую милость. Но избегайте лобовых атак. Видите ли, Мегемед Али самолюбив чрезвычайно. Послы и генералы четырёх империй пытались убедить его играть их партии, и как факт, он переубедил их. Этот наполовину дикарь очень искушён в переговорах, всё время подчёркивая свою ничтожность в сравнении со своим сувереном. Он не поддаётся грубому нажиму и рядится в маски цивилизованного правителя. Понимая ценность европейских достижений, желает производить впечатление культурного человека. Завоюйте его без выстрела. Сыщите ключ к нему, который не сумели найти чиновники. Вам нужны средства для ваших новых изыскательских работ? Вы получите их, как только достигните цели. И, надеюсь, случай сей украсит ваши будущие путевые заметки, мода на чтение которых дошла и до самого двора.

Он помедлил, я едва сдержал улыбку, вспоминая, как и сам он в молодости обогатил словесность описанием путешествий в Закаспийские земли, где едва не сгинул. Но он думал, верно, об ином, я же не торопил, опустошая кофейник. Нехотя, перемежая молчание с выбором нужных слов, чему он не слыл мастером, Муравьёв деловито поведал мне диспозицию, как рассказал бы расположение войск перед боем своему союзнику. Делал он это без великого желания, но сознавая, что без достаточных сведений мне невозможно справиться. Итак, авторитет России на Востоке достиг апогея, ни одна из держав не может сравниться с нынешним влиянием её. Это не может не раздражать Австрию, Францию, и особенно Англию, чьи позиции стремительно ухудшались, начиная с Наварина и кончая Адрианопольским трактатом. В Константинополе призрак разлада царил не только над державами. Согласия не находилось порой и в русском лагере. Ждали единого начальника, как в 1829, но Орлов всё не ехал, без пользы курсируя между Пруссией, Голландией и Англией в улаживании бельгийских дел. Авторитета Муравьёву не прибавила и встреча с Мегеметом Али, где последний пообещал остановиться в своих завоеваниях и отвести войска за Тавр. Но стоило лишь Николаю Николаевичу отбыть, как Ибрагим-паша двинулся из Коньи на Бурсу.

– Я, как вы возможно знаете, ездил к нему в Александрию, донести ему лишь волю государя, без каких-либо обязательств, разумеется. Я не имел права обещать что-либо. При мне он подписал свой… буюрульды к сыну Ибрагиму остановиться, но попросил три недели на доставку приказа по всем частям. Вернувшись в Константинополь, я обнаружил войска в Малой Азии сдвинутыми, впрочем, приказ тот мог ещё находиться в пути. Злые языки меня обвинили в провале миссии, хотя успех имеется полный, и сегодня войска стоят. Всё же я опасаюсь вероломства паши; не стесняясь, на моих глазах он отправлял Ибрагиму корабли с подкреплением, объясняя мне это малым количеством и необходимой заменой выбывших из строя. Но у султана нет даже и того ничтожного количества, чтобы пополнить ряды своих войск! Ехать к нему снова я не могу, поскольку полномочия мои исчерпаны, но я хочу знать, что он замышляет. Когда я отплывал, к нему от султана прибыл визирь Галиль-паша. Из великих держав одна Австрия явила твёрдость ультиматума, прочие же пребывают в лавировании, чувствуя порывы с Востока встречными. Министерства, только что занятые утверждением на греческом троне короля Оттона, теперь поворачиваются в нашу сторону – Бутенев ждёт нот. Государь, имея самую твёрдую и сильную позицию, подкреплённую самим нашим географическим положением, не станет посредничать, посему ожидаются два трактата: между султаном и пашой при содействии союзников и между Его Величеством и Портой, для чего сюда направлен граф Орлов. Впрочем, по поводу первого намечается курьёз, ведь султан не может заключать договоров с вассалом. Но это не наше дело, стряпчие что-нибудь да придумают. Видите, насколько всё запутано! Я крайне стеснён в выборе, – сознался он, и я отдал ему должное, понимая, как задето самолюбие победоносного генерала. – Дипломаты не станут помогать, иные из них, кажется, не чают видеть меня и вовсе отставленным, признаюсь, надежда только на вас. Откровенно говоря, я рад, что вы провели некоторое время в тюрьме. Освободив вас, я вправе просить взамен маленькой услуги, не так ли?

– Прежде чем дать твёрдое согласие, я бы желал глубже уяснить своё задание.

– При дворе паши полно европейцев – консулов, коммерсантов, разного рода прожектёров. Найдите нужных осведомителей. Это тем проще, что в Александрии находится до пяти тысяч европейцев, издавна там поселившихся и занимающихся торговлей. Они уже совершенно освоились в том крае и, забыв отечество, предались единственно видам своей промышленности. Орлову надо знать точные детали трактата между султаном и Мегеметом Али, особенно в части секретных положений. Повторюсь: сами они никогда не замирятся, мир станет делом рук держав-посредниц. Официально Россия к таковым принадлежать не может, так как ультиматум наш на сей день полностью удовлетворён. Но неофициально вы обязаны донести нашу позицию как до посредников, так и до сторон. Нам нужно знать настроение паши к нам после моего убытия, доверять чужим консулам мы не можем. Государь не желает проявлять жестокосердие ни к кому, даже к египетскому паше, которому следует пожаловать просимое им, то есть то, чем он и так давно владеет де-факто. Тем паче государь не желает ссориться с великими державами, по крайней мере, пока Орлов не заключит своего секретного договора с султаном. Больше общайтесь. Войдите в доверие, станьте душой общества. Помните, что единственный посредник от государя теперь – вы. Пусть о вас так и думают. Некоторые подробности получите у Бутенева, я не дипломат, но помните, что граф Орлов мог не посвящать его в глубинную суть вашей миссии. Меня же интересует и другое. Я – начальствую силами десанта и не чувствую себя вправе жертвовать кровью моих солдат в чужеземной междоусобной распре. Постарайтесь добыть мне точные сведения о войсках, которые паша переправляет по суше и морю. Учитывайте, что только что мы победно окончили войну с одной из сторон, потеряв в боях меньше, чем на биваках. Так ради кого мы лили свою кровь, ослабляя султана? Не ради же династии самозванца! – он покраснел, еле сдерживая крик. – Заставьте его окончательно остановиться, и пусть оставит всякую мысль о дальнейшей войне.

– Но всё же, если дело дойдёт до сражения, сумеете ли вы отбить пашу? – спросил я.

– Можно приказать воевать, а можно убедить. В первом я не вижу трудностей, но как убедить солдата воевать за чужого царя, с которым только что сражались по разные стороны? Я ведь знаю одно: сила армии не в числе, и не в оружии, а в духе солдат. Побеждает тот, чей дух ближе к Богу, лишь тогда слова «С нами Бог» не пустой трезвон. Знаете, что я чувствовал у Карса? Такой подъём, о котором праведные говорят «был в духе». То есть созерцал что-то, находящееся за пределами сермяжного мира. Ощущал будущее. Этого словами не передать. Дух мой витал там, где всё возможно, где обитают все души, где известно, что было, и что есть, и даже что будет, если сделать то-то и то-то… всё видишь насквозь внутренним оком.

– Как же этого добиться? – не без недоверия вопросил я.

– Не знаю, как случилось, – усмехнулся он невесело, понимая, но не осуждая моих сомнений. – Может, потому, что накануне пасьянс сошёлся.

– «Медичи»? – припомнил я. – Он никогда не сходится.

Он метнул на меня быстрый взгляд:

– Иногда случается. Раз в жизни, может, два. Его придумал один англичанин… Джон Ди, и обучил несчастную Марию Стюарт. Но её пасьянс не сложился.

– Странная причина, вы не находите?

– Не причина – знак! Символ. Как предложение воззреть к небу. Так что – пустое, когда брешут, что мои артиллеристы начали случайную перестрелку с гарнизоном, после чего уж штурм начался сам собой. Пустое. Я точно знал, когда начать. Знал даже, когда от пули уклониться!

Я не нашёлся, что сказать. Он снова принялся за пасьянс.

– Всё же, кто утвердил мою персону? – спросил я.

– Не я. Моё лишь представление. Ваш сиятельный тёзка, граф Алексей Фёдорович отписал мне, что вы обладаете необходимыми качествами: не связаны ни с военным ведомством, ни с дипломатами, знаете языки и местные нравы… Одно дело – вариться при дворе или при консульствах в европейских кварталах: хоть десять лет просиди – одни и те же рожи, сплетни и доносы. Мне, человеку новому тут, иногда кажется, что все дипломаты здесь заодно, наподобие касты жрецов: боги разные, а суть одна. Они рядом живут, вместе переезжают на лето, ежедневно дают обеды и балы, у многих родственные узы! Они, кажется, более всех заинтересованы в продолжении распрей, иначе – кому станут нужны? М-да. Совсем иное дело – опыт ваш.

– Сколько у меня имеется времени?

– Полагаю, месяца полтора, много – два. Съездите в Египет, туда мечтают попасть многие. Впрочем, кому я это говорю, – он без малейшей картинности приложил пальцы к вискам. – Вы достаточно стоптали сапог по здешним пустыням. А я, признаюсь, рад, что видел Африку хотя бы только в Александрии, да и то, вынужденный из политических выгод проводить почти всё время на борту фрегата, из всех примечательностей знаком лишь с одиноким столпом Септимия Севера, более известного под ошибочным названием Помпеевой колонны.

– Я готов отплыть в Александрию нынче же, если мне дадут возможность привести себя в порядок, я ужасно как соскучился по турецким баням, – отвечал я в надежде, что такой спешки не потребуется.

– О! Страсть ваша к здешним баням снискала множество последователей. Что ж, в Константинополе они, в самом деле, лучшие. Особенно некоторые, где неожиданно можно повстречать молодую особу. – Выражение лица его оставалось серьёзным, и лишь тонкие морщинки в уголках глаз выдавали весёлое лукавство.

– Помилуйте, генерал! – вспыхнул я.

– Больше ни слова, обещаю! Если исполните миссию, государь получит самые благожелательные реляции. Что касается отплытия, то вам надлежит ехать одним греческим судном, оно снимется с якоря через двое суток…

– Я видел в порту наш стимбот «Нева», – произнёс я и, надеюсь, прозвучало это не слишком мечтательно.

Конечно, жаждал я испытать плавание на судне, чья стосильная машина толкала его против морских течений и ветров, мне думалось также обосновать такое путешествие тем, что прибытие первого русского парового судна в Египет придаст веса моему начинанию, но Муравьёв оказался противоположного мнения. Он с некоторым раздражением объяснил, что «Нева» плавает в Царьград по заданию канцлера Нессельроде, хотя в этот раз привезла офицеров и квартирмейстеров для подготовки размещения десанта.

– Да и фрахт её сюда обходится казне круглым счётом в пять тысяч, так что плавание её подчинено строгому регламенту. Вот учредят в нынешнем году акционерную компанию – тогда кораблей станет больше. Пока что ни один коммерческий рейс не принёс дохода, Общество ваше разорится от желания его члена блеснуть роскошью среди чванства тамошних проходимцев.

– Но именно к ним вы меня и направляете, а достоинство нашей державы для меня важнее всего, – отразил я, впрочем, без надежды. – Да и быстрота доставки гарантирована без проволочек.

– И вот вы уже в ореоле блеска двора Его Величества отдаёте приказ бросить якорь в александрийской гавани напротив резиденции паши. Палят пушки, впереди вас вышагивают шесть чаушей, предупреждая, что во дворец шествует главный русский шпион. Умерьте аппетит, Алексей Петрович. Знаете, простота заметна более роскоши, и мудрому говорит о многом. Неужто полагаете вы глупцом безродного солдата, ставшего правителем Египта и угрожающего Константинополю и всей системе европейских трактатов? И Лазарева просить не могу, уж увольте. Чем меньше людей осведомлено о деле, тем лучше. Позаботьтесь, чтобы не пришлось слать флот для вашего освобождения, хотя, конечно, я его пошлю без промедления. Желаю сохранить в тайне вашу миссию от дурных глаз и завистников, а вдвойне – чтобы не сослужить вам дурной репутации официального лица, от которых у Мегемета Али оскомина… после меня, в том числе. Учтите, он изрядно лжив, не поддавайтесь его чарам, брат Бутенева ездил к нему вызволять секвестированное египтянами наше купеческое судно, Мегемет обещал отдать, да обманул. Возникла двойная неловкость: товары везлись какими-то итальянцами, пользующимися нашим флагом, так что репутацию пришлось восстанавливать едва ли не силой. Вы играете персону частную, каковой и являетесь. Частную – но с большими связями. Что опять-таки правда. Смело ссылайтесь на знакомство со мной и с Андреем. И, как-никак, вы представлены Его Величеству. Так что и под пыткой не согрешите. А «Нева» пусть-ка перевозит войска.

– Когда она уходит в Одессу?

– Нынче же. Уже погрузили уголь.

Ничего более удачного представить я не мог. Я спросил генерала, может ли он приказать незамедлительно доставить на стимбот моё письмо Анне.

– Князь Александр Николаевич Голицын, – неспешно начал он, подбирая слова, и мы обменялись многозначительными взглядами, – ещё летом тридцать первого года отправил письмо графу Воронцову, ответственному за паровое сообщение между Одессой и Константинополем, с просьбой строго следить, чтобы все письма на стимботы не проносились тайно, а только через почтовую контору миссии. Прошу отнестись к этому серьёзно: по вопросу сему заседал Комитет министров.

Я не мог скрыть раздражения, поскольку никак не успел бы оформить свой пакет надлежащим образом.

– Ко всему, что делается князем Голицыным, я с некоторых пор отношусь чрезвычайно внимательно, – процедил я сквозь зубы.

– А вы не язвите, письмо ваше я отдам своему офицеру, едущему этим судном.

Я едва не обнял его от счастья. Неожиданно меня озарила мысль.

– Ведь у вас, Николай Николаевич, в Константинополе связей тоже не счесть. Не окажете ли небольшую услугу, результат которой я мог бы использовать у египетского паши?

– Извольте, рад помочь.

– Мне хотелось бы посетить библиотеку сераля.

– А одалык султана вы не желаете навестить с инспекцией? – расхохотался он. – Братец мой недавно высказал мыслишку, что султан уже ничем, кроме гарема, не правит… Христианам путь в сераль заказан. С этим придётся мириться так же, как и с существованием Порты.

Я счёл нужным объяснить:

– В письме ко мне брат ваш высказал предположение, что Дмитрий Дашков тайно посещал библиотеку. Во всяком случае, тот в своих… – я слегка замялся, – путевых заметках приводит имена христиан, проникавших туда. Например, генерал Себастьяни.

– Будет вам известно, что этот матёрый лис снова обретается где-то поблизости и вновь плетёт козни против государя.

– Вы полагаете его опасным?

– Если встретите, постарайтесь избежать схватки с ним. Вы в ту пору только родились, когда он уже жонглировал судьбами мира и войны.

– Обещаю, – мне хотелось вернуться к волновавшей меня задаче. – Мне известно, что Мегемет Али покровительствует наукам и искусствам, и некогда библиотеки Египта первенствовали в мире. И я предполагаю использовать это для…

Я запнулся. Он, щурясь, смотрел на меня, и я почувствовал, что снова сказал несколько лишнего, так что теперь не мог сообразить, как выпутаться без обмана перед своим благодетелем.

– Хорошо, – к моему облегчению прервал он, поднимаясь и показывая, что аудиенция окончена, – чёрт возьми, я не понимаю и не имею времени разбирать ваши с Андреем замыслы, но постараюсь устроить. Впрочем, не слишком рассчитывайте на успех. Времени мало.

В приёмной вручили мне одно целое письмо и распечатанную записку. «Дорогой коллега! Вы можете справиться обо мне в английском консульстве в Александрии…»

Положительно, мой Прохор был талантливейшим из пройдох. В коридорах озирались на меня, когда, не в силах более сдерживать громового смеха от его находчивости, покидал я стены посольского дома.

Письмо же от Андрея Муравьёва я прочёл позже, в уединённой беседке старого сада, где ещё совсем недавно мы с Анной позволяли себе вздыхать в мечтаниях о будущем нашем счастье.

«Надеюсь, ты не почёл меня за болвана, Рытин, когда разбирал странствия стародавних поклонников из Руси, но я опасался, что моё послание будет вскрыто недругами. (И вовсе не жандармами.) Бумагу, которую держишь ты в руках, передаю я через брата, посему могу писать откровенно. Конечно, ты не сразу заметил, что перечислил я те путешествия, кои затрагивали Египет, более того, начинались часто с него. Ты сказал бы, верно: я-то заметил не сразу, ибо не знал разгадки, а тот кто знает, увидит мигом всю исподнюю, так что скрывать нужды не имелось. И всё же погоди осуждать меня за твой нелёгкий путь. Я уже писал, что близок к постижению некоей тайны, и давно забросил наживку, так что это только ещё одна. Почему же наживки мои не видны простой рыбе? Да потому что я намеренно возмутил воду, чтобы никакой случайный карась не клюнул, а только та щука, которая верно знает, где искать. Не скрою, с неких пор ощущаю на себе какое-то чересчур пристальное внимание, и оно мне не по душе. А пуще того, не желаю бросать на тебя тень».

«Раньше надо было беспокоиться!» – чуть не вскричал я, вскочив на ноги. – «А то в прошлых твоих письмах только и читалось, что радость открытий запертых кем-то дверей».

«Вот вопрос, который задал я себе: что заносило русских паломников в Африку, где и следов-то святынь осталось совсем немного? Уж не корни чудодейственных растений, о которых говорилось в хождениях при царях Иоаннах! Первоначально я уж почти поверил в Ковчег Завета, якобы скрываемый в одном из метохов у коптов.

И вот что ещё. Ты, словно Кассандра, предрёк мне неприятности, даже не ведая всей предыстории, кою я не решился целиком описать. Итак, моя та единственная встреча с господином Воробьёвым окончилась пустым разговором о его начатой картине «Персей сражается с медузой Горгоной». Дашков меня не принял вовсе. Я, конечно, не сдержался, написал обоим: ему и Воробьёву, весьма учтиво на мой вкус. Первому задал вопрос, каким способом ему удалось подкупить хранителей библиотеки, у второго испросил разрешения взглянуть на этюды из сего книгохранилища. Ответов я конечно не получил. Это странно, ведь, если отбросить их личную неприязнь, коей существовать не может (разве что профессор таит обиду от лица невезучего Аполлона м-м Волконской) то ответ в духе, мол, вы ошиблись, оказался бы необременительным для обоих. Представь, мы, наконец, встретились с Дмитрием Васильевичем на собрании Общества любителей словесности. Он делал вид, что не помнит просьб моих, и на прямой вопрос о библиотеке сераля столь же прямо уклонился (мол, туда не проник и проч.) Рассуждал вновь об интересе к Диодору, тот-де много писал о древних славянах, живших в Сирии и Финикии, а во времена Троянской войны овладевших Причерноморьем, Европой и основавших Венецию. Но спустя полчаса подстерёг меня… где бы ты думал? – в библиотеке, и попросил (тут я настаиваю на просьбе, а не на приказании) не вмешиваться в дело сие, ибо оно не только чревато опасностями, но и непостижимо. Глупо, сказал он, ставить на кон тысячу в попытке сорвать банк с алтын. Я возразил в том духе, что его медяк стоил поста товарища министра. На что он прошептал горячо следующее: «Вы не поняли, друг мой. Я исполнил своё поручение, не ввязываясь в игры, а вы ввязываетесь, не исполнив. Что хотите вы узнать? Зачем кому-то нужно то, о чём вас попросили? Допустим, вам станет известно сие, а дальше – остановитесь ли вы? Пустым вопросом вы поставите на кон свою карьеру и жизнь, а выловите грош неполных сведений о неизвестном деле, и эта ржавая никчёмная полушка станет жечь вас пуще прежнего гроша. И вот ещё. Я навёл справки о вас. Если бы я не знал вашу семью, то решил бы, что вас подослали враги. Счастье, что мы, кажется, по одну сторону, хоть вы того не сознаете, иначе вам пришлось бы туго».

Из того, что с тысячи он спустил до полушки, я сделал вывод о важности дела в обратной к тому пропорции, и ответил, что исполнил-таки бездумно некоторую свою часть, но другую справил бы лучше не наскоком, а имея представление о цели. Он насупился и ответил, что не исполни я вовсе ничего, не иметь бы мне блестящих перспектив и не маячить на виду в самых верхах, но чтобы я и думать забыл о чьих-то целях. Поручения сии все точны и яснее ясного. Книгу сыскать – чего уж точнее. Положим, что из книги некто желает извлечь тайный язык для общения с ангелами (он сказал это слово в слово, друг мой!) так вам что за дело? Вы верите в язык Адама для общения с ангелами? Вы верите, что его можно отыскать в некоей книге, которую вас просят найти? «Не книгу, а рукопись книги», – поправил его я, на что он вскочил и при всей своей мягкости раскланялся, имея лицо бледнее чистого полотна в подрамнике Воробьёва. Неверно мы с тобой полагали, Алексей, что Дашков молчит о чём-то. Он молчит – о многом. Он имел несколько заданий. О серальской миссии он молчал не вполне удачно – кто-то заставил его начать оправдываться. Но чрезвычайной тайности задание он исполнил в Египте, и о том молчит совершенно, как Фенелла в опере Обера (ах, видел бы ты Телешову в её образе, друг мой!) Египетская экспедиция совершилась им тоже прежде прочих. То предприятие постарались прикрыть вуалью визита к Мегемету Али. Султану, дабы не обижался на прямые сношения со своим наместником, это представили как ревизию нашего консульства в Александрии, государю – как необходимость вступить в сношения с набиравшим силу пашой Египта, которого отложение могли не только ожидать, но и тому способствовать, и который мог бы помочь в грядущей войне с Портой.

Итак, я и в самом деле ощутил чью-то невидимую длань, когда мне не случилось занять должность в Синоде, на которую я претендовал и на которую поначалу имел все (верь мне – даже Высочайшие!) основания рассчитывать. Я собираюсь, выждав немного, открыть моим неявным попечителям то, ради чего мне, кажется, и устроили отправку в Египет, хотя стремился я в Иерусалим, ибо мною там обнаружен, но так и не отдан покуда один рукописный документ.

А покуда сижу я в должности своей синодальной на градус ниже, то и думаю, для какой цели и кого ради исполняю поручения. Заметь себе, что Франклин, иностранный член петербургской Академии, служил почтмейстером колоний, и вон что вышло.

Не знаю, когда смогу найти оказию для откровенного сего послания. Сожги это письмо (как и прочие) незамедлительно по прочтении, как я сделал с твоим.

А теперь последнее. Дашков состоит в родстве с нашим третьим секретарём Титовым. Он дядя его по матушке. Если случится тебе оказаться в Константинополе, ты знаешь, у кого невзначай спросить».

Его уверенность в том, что я интересуюсь делом этим, поколебала меня. Мы оба ведали нечто, что скрывали до поры друг от друга, но и оба же находились в убеждении, что вовлечены в тайную круговерть. Паутина лжи и подозрительности уже оплетала нас, мешая свободно изъясняться. Но оба мы знали, что есть в нас то, что мешает отступиться. Упоминание же языка Адама и вовсе сильно встревожило меня. Пустой звон Карно грозил обернуться набатом.

– Алексей Петрович, – раздалось издалека, и по голосу, доносившемуся из-за пышных ветвей акации, узнал я его обладателя, что поразило меня как удар грома, и я едва не разорвал лист, пытаясь скорее спрятать его в карман.

Владимир Титов медленно вышел ко мне, и его подчёркнутая деликатность пуще самого его явления поразила меня своей расчётливостью. Появиться удобнее всего ему было со спины, возможно, первоначально так и произошло, но после сделал он крюк, чтобы не заподозрил я его в подглядывании за своим укромным чтением. Я осмотрелся. Вот и холм, глядя с которого в трубу, мог он и читать послание наравне со мной… ведь дал же дочитать, прежде чем появиться, а времени прошло всего-то, чтобы успеть ему за кустами натянуть на уста узенькую улыбку. Впрочем, сразу одёрнул я эти свои мысли как вызывающе комичные… и тут же похолодел, узрев, как карман его сюртука топорщится похожим на трубу предметом!

– Люблю дипломата за то, что он не жертвует несносной в наше подражательное время страсти оригинальничать, – говорил он, приближаясь. – А я всё думал, кто же этот человек, так похожий на наших – костюмом и осанкой? Мы с вами точно два голландских червонца.

– Владимир Павлович, – я шагнул ему навстречу. – Вот неожиданная встреча!

– Не ожидали встретить меня вовсе или только сейчас? – он вцепился в моё невинное замечание будто хорошо натасканный пёс.

Трудно признаться, но в тот час нашлось бы немного людей, встречаться с которыми я не желал, но ещё труднее признаться в том, по какой причине я не мог терпеть его общества. Вовсе не внушения Муравьёва, а совершенное всезнайство этого человека, из числа тех, которых стоит только тронуть пальцем, чтобы из них полилась всемирная учёность. Ведь таким же был и я.

– Пожалуй… второе.

– А когда ожидали бы? – видя моё раздражение, поспешил он объяснить: – Я к тому только, что невольно мог помешать вам читать, посему, если докучаю вам…

– Вы помешали. Хоть я уже кончил чтение. Письма от близких.

– Муравьёвы приходятся родней вашему семейству? – хитро улыбнулся он.

– Почему вы спрашиваете?

– Письмо мог передать вам генерал Николай Николаевич, ведь вы, кроме него, никого не встречали. Родные ваши не могли знать о вашем освобождении, так кто же мог слать вам в Константинополь?

– Строго рассуждая, могли знать не об освобождении, а о заточении, например, от моего секретаря Прохора Хлебникова.

– Ах, да, этот ваш секретарь! А, кстати, где же он сам?

– Впрочем, вы правы, это письмо от моего близкого друга Андрея Муравьёва, – вспыхнул я, уже готовый к ссоре, и предпочтя рассуждения о нём рассуждениям о Прохоре, ставшим для меня с давних пор словно надежнейшим залогом спасения, – а вы явились ко мне из-за этого?

Владимир неожиданно отступил, и я увидел приветливое лицо доброжелательного молодого человека, лёгким поклоном предлагавшего своё общество для променада, словно не он только что настойчиво изображал жандарма.

– О, нет, я шествовал на тот холм, и когда уже поднимался, приметил вас. Не желаете прогуляться со мной? Наверху прохладно, сегодня северный ветер дует порывами, но именно посему, возможно, нас ждёт незабываемое зрелище.

Тропа вела нас извивами между каштанами и виноградом, то открывая то скрывая сияющий гладкий залив, созерцать который с высоты оказалось необыкновенно занимательно. Титов уверенно описывал все виды дерев и свойства плодоношения.

– И многие здесь ведали о моём заточении? – вставил я, когда он пустился вещать о травах.

– О, нет, но я в числе посвящённых.

«А в числе посвящённых во что ещё состоите вы?» – едва не слетело с губ моих, но я вовремя одумался: выдать свои подозрения и навлечь гнев врагов мне доводилось не раз, но ни разу не продвигало меня к цели и не приносило ответов.

– А я, признаться, уж собирался искать вас сам, – сказал я, перепрыгнув через ручей, когда крутой склон сменился пологим, и вскоре наверху замаячила аккуратная кипарисовая беседка.

– Право, не стоило вашего труда, поверьте, я не стал бы отвлекать вас от дел, не имей поручения к вам. А вам я зачем понадобился?

«За тем же, зачем и я вам…»

– Желаю писать путевые заметки, так хотел просить рекомендации в Общество любителей словесности.

– Так мы с вами оба служим одной музе! Словесность, слова, слово – причина всему. Хотел бы я, как вы, знать столько восточных языков. Считайте, что просьба ваша исполнена, но не могли бы дать мне ознакомиться с вашим трудом?

– Он только пишется…

– И мы трудимся… Заметили? Сад во дворце прекраснейший, и свежих источников в холмах много, а воды не хватает, Бутенев проект составил, как провести воду в наши кущи.

Некоторое время я слушал его повесть о древних акведуках римлян и ромеев, а также преимуществах свинцовых труб перед деревянными. Когда он приступил к медным затворам, я заскрипел зубами.

– Про водопровод я слышал, желаю успеха в сём начинании, тем паче что деятельность посол развил здесь бурную. А что, кстати, это каменное здание в два яруса, с железными дверями и ставнями, я не помню его?

– А магазина этого не существовало. Его возвели с мая по ноябрь минувшего года для хранения посольского архива от пожара и… прочих злых намерений. Не только Египет должен иметь достойные потомков документы. Я величаю его генизой. Не все тут, однако, понимают сей аллегории, – засмеялся он сдавленно. – А вы?

Тут он прервался, я обождал, не продолжит ли он.

– Я в числе посвящённых, – терпения моего хватило ненадолго. – Что ж, извольте: в каирскую генизу проникнуть мне не удалось, – ответил я. – Как и вашему дядюшке в сераль. Впрочем, в последнем я могу и ошибаться.

– Это истинно так, увы, – закивал он, и по его облику никак нельзя было понять, посвящён ли он в эту часть правды.

– Не поможете ли устроить мой визит в этот архив?

Зачем спросил я об этом, зная не только, что дело это по секретности совершенно невозможное, но и то, что мне это вовсе ни к чему, тем более сейчас, имея снова государственное поручение. Владимир задышал тяжело, что никак не объяснялось подъёмом в гору.

– С какой же целью?

– Поискать там неизвестного мне Тита…

– Ливия? – попался он на удочку своего всезнайства.

– Космократова, – холодно закончил я, припомнив фамилию, под которой сам он печатался у барона Дельвига. – Я поклонник вашего таланта. А пуще того – вашего дядюшки.

Когда он повернулся и встал ровно напротив, я отметил, что при своём росте, стоявший выше на пригорке, он возвышался надо мной на целых пол-аршина. Невольно сделал я полшага назад.

– Бросьте это дело, Рытин, – сказал он, покачивая головой. – Право же, бросьте.

– Какое же дело, Титов? У меня их теперь множество.

– Не притворяйтесь. Мы оба знаем, какое. То что может ещё быть забыто княгине Прозоровской, вам не простительно. То, которое по неразумному задору своему, завещал вам приятель ваш Муравьёв. Впрочем, вы ещё не сильно увязли в нём, и ещё имеете время на исправление, так хотя бы спасите его от него самого!

Теперь я был изрядно рассержен. Снова жизнь моя и дорогих мне людей известна лицам, коих я, возможно, не пустил бы и на порог своего дома.

– Государственные поручения выполняются мною безупречно, милостивый государь, – заносчиво отрезал я. – А частные, за которые вы почему-то стоите – увольте от того, чтобы давать вам отчёт!

– Послушайте же, Алексей Петрович, – смягчился он по форме, но не по тону, – я не желаю вам зла и не потакаю ничьим частным интересам. Это не приказ, а совет друзей. Пока – друзей, и не стоит вам ворошить прошлое, которое уже заперто за железными дверями архивов. Есть особы, исполнившие свои поручения, и не желающие, чтобы их имена поднимались по причине праздного любопытства людей, коим дали свободу жить, путешествовать, покупать антики, заниматься науками и писать путевые заметки в обмен на пустяковую услугу. Общество ваше, Древностей, по сути частное, но уже готов проект стать ему императорским, а друг ваш Муравьёв исполнял личное своё желание поклониться святым местам за казённые деньги. И статуи позволили бы разве купить простому лицу для целей одного только народного образования? Знаете, должно быть, в какую копеечку влетела сия прихоть его в стремлении прославиться! Дело, которое взялись вы исследовать, опасно не только для вас – своими неуклюжими действиями делаете вы мишенями других, даже не ведая, кого. Вы ухватили нить, которая ведёт вас не наружу Лабиринта – а в логово Минотавра!

Он был моложе меня, с виду почти мальчишка с гладкими щеками. Но он твёрдо усвоил речи, достойные мужа. Добрые и приветливые слова его вдруг сменились суровым взглядом, углы губ опустились, и теперь на меня взирал не ровесник, а чиновник посольства, официальное лицо и представитель империи в Царьграде. Не скрою, мне захотелось скрыться обратно в тишину Бейрута, но я чувствовал, что судьба влечёт меня дальше.

Я хотел воскликнуть в сердцах, что не по своей воле взялся я за сию неверную нить, а по причине невольного вовлечения в круг неведомых событий, из-за чего уже не раз рисковал жизнью, но рассказывать ему обо всём значило открыть перед ним все свои карты, а не только те, которые он и без того подглядел. Возможно, это и было его целью – заставить меня открыться, задев мои чувства, вызнать, что же ещё мне известно, но тут я принудил себя остановиться.

– Однако абы кого для пустякового дела не отправляют. Нужно сочетание качеств.

– Ваших изрядных качеств достаточно для того, чтобы после не было зазорно протежировать вам в достижении карьеры или чего сами пожелаете.

Спокойно я ответил ему, что учту все его просьбы, и сделаю по своему разумению и совести, ибо более всего не терплю советов, как мне поступать. Он вдруг просиял и удовлетворённо ответил, что верит в моё благоразумие и не торопит, надеясь на встречу по возвращении из Александрии. Проклятье! Часу не прошло, как вышел я от Муравьёва, а уже все трезвонят о моей миссии. А генерал полагает её секретной и отправляет меня на дрянном судне. В какую же паршивую трясину угораздило меня попасть. Только в одном не прав Титов: я сам искал нить, проложенную хитрым Минотавром.

– Кто известил вас, что я еду в Александрию? – едва сдерживая гнев спросил я.

– А знаете, что это за двуглавая вершина? – обратил он внимание моё на азиатский берег, словно не заметив моего вопроса и начав свой, даже не дав мне договорить.

Мне пришлось остудить себя, поскольку ничего добиться от него я бы не смог.

– Гора Исполинов, если не ошибаюсь.

Он спросил, посещал ли я её, и на моё отрицание рассказал что наверху стоит мусульманская часовня, а за забором находится одна из любопытнейших древностей Босфора: ровная терраса на фут вышиною от земли, в двадцать футов длиною и в пять шириною, из весьма больших каменных плит. Народное поверие, продлившееся до нашего времени от самой глубокой древности, почитает этот памятник гробом.

– Но чей это гроб в таком колоссальном размере? – спросил я, изображая равнодушие. – Не похоронен ли в нём один из тех великанов, о которых все народы сохраняют поэтические и религиозные воспоминания вместе с воспоминаниями своего младенческого возраста?

– В Византии, ещё до императоров, этот гроб почитался памятником глубочайшей древности. Греческие колонии приписывали его Амику, сыну Посейдона и Геи – бебрикийскому царю и пирату. Молодой аргонавт Полидевк наказал неугомонного бойца.

Я ответил, что нахожу миф сей занятным, но не понимаю, почему собеседник мой выбрал его для моего образования. Титов сказал, что взял на себя смелость решить, будто мне это может быть интересно, ибо предмет сей я, кажется, изучаю.

– Вовсе нет, – отверг я.

Он помолчал, глядя на двуглавую верхушку.

– Самые прочные из всех памятников, воздвигнутые человеком на земле – памятники надгробные. Рушились алтари обветшалых религий, распались храмы древних богов, изящные памятники искусства и жизни древних народов; но Египет сохранил свои царственные гробницы, Греция – могильные пещеры атридов, и степи Скифии – свои могильные курганы. – И не успел я гневно воскликнуть, какой намёк скрывает он за вязью кружева своего повествования, как он обернулся ко мне и воскликнул: – Теперь же нам следует смотреть в другую сторону, общую для нас обоих!

Из-за горы, скрывающей верхнюю часть пролива, явился в залив Буюк-Дере величественный корабль с русским флагом. Мы застыли, поражённые увиденным, и полчаса не могли говорить, наблюдая за движением флота с высоты его мачт и неохотно передавая трубу друг другу. Вслед за первым плыл другой, там третий, и в самое короткое время залив покрылся военными судами, которые бросали якорь перед нашим дворцом, в виду французской и английской миссий. Грозные союзники султана навестили владения и столицу его в самый день Байрама.

Потрясённый последней встречей с человеком, которого намеревался допросить, а оказался допрошен им сам, я поспешил последовать совету Андрея и ещё раз запечатлев в памяти опасное послание, спалил его на жаровне какого-то старого грека, принявшего от меня несколько пар, с равнодушием опытного лазутчика, будто ежедневно топившего печку дипломатическими секретами.

Мелькнули последние строчки с именем американского масона… Боже, да какой же я дурак! Я хватанул себя по лбу, и грек вопросительно взглянул на меня, поддев письмо кочергой, мол, не вытащить ли, пока ещё не всё улетело в небо? Я махнул рукой, тихо застонав от сознания своей недалёкости. Снова, в который уже раз, известные мне сведения поворачивались иным ко мне боком, открывая поразительную картину.

Андрей Муравьёв догадывается, что переписка наша прочитывается. Это неудивительно. Конечно, она читается! Но кем! Не Азиатским департаментом МИДа, как могли мы предполагать, чьи чиновники отправляли по инстанциям подозрительные донесения, а прямо – подчинёнными главноначальствующего над почтовыми департаментами, князя Александра Голицына.

Освобождённый в 17 году от обер-прокурорства, Голицын возглавил Сугубое министерство – духовных дел и народного просвещения, но за год до своего отъезда в последнее путешествие в Таганрог, государь Александр Павлович, прислушавшись к архимандриту Фотию, отправил вольнодумного князя в отставку с обоих постов, назначив ему – всю почту империи!

А не сам ли князь использовал движения против себя, дабы заполучить то, что ему насущно? В самом деле, когда его посвящали в мистики, князю весьма подходила должность обер-прокурора. Имея одно из заглавных мест в иерархии тайного ордена, ему стало потребно освободиться от лишних обществ, дабы возглавлять единственное. Он начинает изгонять масонов и иезуитов, и для вида даже отрекается от своего иллюминатства, для чего как нельзя лучше меняет обер-прокурорство на министерство, ведающее всеми религиозными и прочими мистическими течениями. Ход удачный, ибо бывшим своим сторонникам он представляется лицом пострадавшим, а не игроком, разыгравшим их как мелкую карту в длинной партии. А совершив успешно сей подвиг, он мнимо уступает решению государя, подав в отставку и заполучив самое ценное и необходимое в то время – почту, с тех пор обретя неслыханную власть читать переписку членов всех обществ, одновременно разыскивая по свету странные манускрипты. Так ни одна бумага, пересекающая границы империи, не остаётся им незамеченной. И возможно, что сам я уже три года нахожусь под пристальным оком незнакомого мне, но чрезвычайно могущественного лица, о котором я знаю только кучку злоязычных слухов, он же обо мне – всё. Всё – что делаю я, что думаю, кому пишу, кого люблю и о чём тревожусь – без остатка может быть достоянием этого противоречивого человека.

К вечеру того дня, когда до моего отплытия оставалось чуть более полутора суток, в сопровождении Серебрякова и двух офицеров личной гвардии султана, одетых совершенно на европейский манер, отправились мы во дворец Топкапи. Увидеть самого Махмуда, грозного реформатора и безжалостного истребителя янычар, я не ожидал – султан жил в ту пору во дворце Чараган. Я надеялся, что это придаст моему нечаянному визиту оттенок неофициальный, и мне легче будет достичь непростой моей цели по причине строгостей, везде и всегда ослабляемых в отсутствие повелителя. Как оказалось вскоре, надежды сии питал я напрасно.

Два часа ожидания скрашивались бесчисленным количеством трубок и напёрстков кофе, от коего вскоре стал ощущать я тяжесть в животе. Смеясь над свойством сим этого коварного напитка, драгоман сказал служителю несколько слов, и моё состояние значительно облегчилось посещением устроенного совершенно не по-нашему прекрасно убранного места, устланного мрамором и имевшего в умывальниках вдоволь чистой воды. Придворные сановники ещё долго после этого по очереди сменяли друг друга и выслушивали одну и ту же просьбу, неизменно повторяя «бакалум», после чего меня, наконец, проводили к человеку, в котором верно угадал я начальника над хранителями сокровищницы.

Когда-то давно, ещё в пору моего паломничества, драгоман наш объяснил, что это отдалённо означает «поглядим, подумаем». Не раз и не два уж доводилось мне слышать этот уклончивый ответ повсюду в сирийских краях, где только есть чиновники. После него полагалось ожидать всякого, обыкновенно – молчаливого отказа, но не столь давно после многолетней порции своих бакалумов Соединённые Штаты, смогли, наконец, посылать корабли к пристаням Золотого Рога, а родство полумесяца и звёзд на флагах (при очевидном покровительстве первого вторым) дало повод жителям полагать, будто неведомая держава прибыла просить у престола халифа инвеституры на царство. Тут конечно помогла утрата инвеституры (а их конечное число) некоторыми великими европейскими державами, кои, косясь друг на друга, проявили-таки редкостное единодушие в вопросе Греции. Правда, от заокеанских просителей потребовали ещё и военного союза, коего те постарались избегнуть словно чёрт ладана: одно дело покупать для продажи в Китае опиум в Константинополе, где он дешевле нежели в Смирне, другое – воевать по всему свету против союза пяти наций.

Мой сановник, очевидно, принадлежал к числу мусульманских староверов, и потому не удивился я, что правоверный не привстал навстречу гяуру. Приветствия мира я также не дождался, зато после пожелания, родственного нашему добро пожаловать – «хошь гельди, сефа гельди» он спросил меня о состоянии моего кейфа «кефенезим, эфенди», на что ответил я приложением правой руки к устам и лбу. Оставшись наедине с ним, в который уж раз поведал я свою просьбу. Вместо отказа он долго излагал мне недурным английским законы и традиции, относящиеся ко дворцу. После перешёл он на турецкий, который, кажется, предпочитал иностранному по той же причине, что и мы используем русский в официальных речах. Но если у нас это диктуется необходимостью канцелярий выражать без купюр всю гамму верноподданнических вензелей словесных оборотов, то здесь я слышал бесчисленные «машаллах, иншаллах, аллаха-манет». Он ронял глубокомысленные цитаты о предопределении с весомостью менялы, роняющего на прилавок дукаты, из чего явно следовало одно: дозволения я не получил. Но характер не позволял мне сдаваться. Подкуп тут не годился. «Бакалум», – повторял мне он всякий раз несравненную турецкую поговорку.

– Но генерал Себастьяни посещал сераль, – употребил я один из аргументов. – И случилось это в отсутствие султана, который тогда находился в Бешекташе.

– Да, – последовал глубокий кивок, – но соизволения генерал ожидал не один месяц.

– Может ли мне помочь такое же терпение?

– Бакалум. Здесь, как и в вашем Отечестве, умение ждать многого стоит. Но за время моей должности уже более двенадцати лет никто из христиан не входил в сераль. – Он заправски владел восточным искусством оканчивать общими местами любой разговор. Я попутно отметил для себя, что он очень неплохо изучил и быт европейский, ибо в турецком языке, порождённом кочевым прошлым, нет даже самого понятия о том, что мы именуем Отчизной. Идя на смерть, османлы воюет за свою веру и семью, почитая династию султанов, от имени которого идёт их прозвание, но не за Отечество, как француз или немец.

– Но как же Дмитрий Дашков?.. – рискнул начать я и, кажется, оправданно.

Стремительный взгляд, брошенный из-под крутых бровей, послужил мне лучшим признаком, что Муравьёв, возможно, попал в самое яблочко.

– Знаете, что говорят здесь об успехах египетского паши? – почему-то спросил он. – Объясняют их тем, что нашёл он в руинах Нубии книгу, которая содержит заклинания древнейших времён. Вы что-нибудь слышали об этом?

– Разве не Бог управляет всеми делами земными и воинствами небесными?

– О, без сомнения! – тут же согласился он, и я пожалел, что поспешил осадить его, ибо теперь он совершенно замкнулся, и всё это время натиск волн моего красноречия разбивался о скалу его молчания. Лишь тогда уста его отворились снова, как принесли ему добрую весть о том, что солнце зашло. Означало это, что может он отойти в другую комнату и подкрепиться. Он с извинениями вышел, а мне принесли кофе и чашку шербета. В серале нет чубакчи-баши, служителя, занятого исключительно заботой о чубуках, а каведжи-баши – слишком важная персона, чтобы обслуживать европейца, но один из помощников кофейного смотрителя очень ловко исполнил не вполне свойственные ему обязанности, раскурив трубку и повернув трёхаршинный черешневый чубук вокруг серебряной тарелочки так, что конец его оказался в точности у моих губ. Длина чубука и богатство трубки, которая вообще имеет первенство над пистолетами и саблями, служила добрым намёком, и я остался, потому как рассчитывал переубедить сытого вельможу против вельможи голодного.

Когда спустя полчаса объявился он снова, в руках у него я заметил какую-то сложенную вчетверо бумагу.

– Нынче вам нельзя посетить сераль, но на будущей неделе я попробую помочь вам. – Он, конечно, знал, что спустя неделю мне, болтающемуся по волнам между морем и небом, не доведётся тревожить его лень своей назойливостью. Он ещё раз объяснил, с какими трудностями сопряжены визиты европейцев во внутренние покои, но сколь рад он будет нас видеть. Не желая, видимо, отпускать меня совсем ни с чем, он подал мне тот желтоватый листок, и замер, держа руку за спиной, тем самым показывая, что имеет нечто в запасе. Я поспешил дать ему один, а после и другой кошелёк, и обрёл изящный плоский футляр с резьбой по кости, услышав его слова: – Ваши соотечественники забыли это. Распорядитесь, как сочтёте нужным.

Одного мимолётного взгляда на пожелтевшее письмо то, хватило мне, чтобы понять, что стяжал я сокровище. Или проклятие.