В кибитках у колодцев ночевать случалось и неделями подряд. Хозяева укладывали спать ногами к Мекке, — помни шариат! В далекие кочевья ты проник, не выучил, а понял их язык, которому научит навсегда слегка солоноватая вода. Ты загорел под пламенем лучей, с судьбой дехкан связал судьбу свою Ты выводил отряд на басмачей и потерял товарища в бою. Был враг разбит. Но тихо друг лежал. и кровь еще сочилась из виска. Ты сам его обмыл и закопал и взял с могилы горсточку песка. И дальше жил, работал, отдыхал… В колючие ветра и в лютый жар живую воду запасал в меха, на дальние колодцы уезжал. Песок и небо тянутся кругом… Сухой полынью пахнет хорошо… Ты телеграммой вызван был в обком и распрощался. И верблюд пошел Верблюд пошел, вздыхая и пыля. Цвели узбекистанские поля. Навстречу из Ташкента шли сады, Текли арыки, полные воды, Стояли голубые тополя, верхушкой доставая до звезды, и сладко пахла теплая земля. Партсекретарь ладонь держал у глаз, другой рукой перебирал листы. Партсекретарь сказал, что есть приказ,— немедленно в Москву поедешь ты. Ребята проводили на вокзал, махнули тюбетейками вослед. Ты многого, спеша, не досказал, не разобрал: доволен или нет. И огляделся только лишь в Москве. Перед вокзалом разбивали сквер. В киоске выпил теплое ситро. «Каким трамваем?» — продавца спросил. И улыбнулся: «Можно на метро!» И улыбнулся: «Можно на такси!» Направили во Фрунзенский райкам, нагрузку дали, взяли на учет. И так ты зажил, временем влеком. Ему-то что! Оно, гляди, течет. Оно спешит. И ты, и ты спеши. Прислушивайся. Песню запевай. Товарищи, как всюду, хороши. Работы, как и всюду, — поспевай! Загара не осталось и следа, и все в порядке. Только иногда, когда в Москве проходит первый дождь, последний снег смывая с мостовой, и ты с работы запоздно придешь, негромко поздоровайся с женой. Ты чувствуешь? Скорее выпей чай, большую папиросу закури. А спросит, что с тобой: не отвечай. А спросит, что с тобой: не говори. И сделай вид, как будто ты уснул, зажмурь глаза, а сам лежи без сна… В пустыне зацветает саксаул. В пустыне начинается весна. Внезапный ветер сладок и горяч. Идут дожди. Слышней шакалий плач. Идут дожди который день подряд, и оползает глиняный дувал. Перед райкомом рос кривой гранат. Он вдруг, бывало, за ночь зацветал. И тихо встань. И подойди к столу, переступая с пятки на носок. Там, в баночке, прижавшийся к стеклу, живет руками собранный песок. От одиночества и от тоски он потускнел, он потемнел, притих… А там лежат начесами пески, и ветер разворачивает их. Насущный хлеб, насущная вода, оазисы — цветные города, где в улицах висит прозрачный зной, стоят домишки к улице спиной, они из глины, и они низки. И посреди сгущающейся тьмы бесшумные сухие старики высоко носят белые чалмы. Народ спешит. И ты, и ты спеши! Скрипит арба, и кашляет верблюд. На регистане новые бахши «Последние известия» поют. Один кончает и в поднос стучит, глоточек чая пьет из пиалы. …Безлунна ночь, дороги горячи, и звезды невысокие белы… Уже светает… За окном — Москва… Шуршит в ладони горсточка песка. «Не забывай своих земных дорог. Ты с нами жил… Тебя мы помним, друг. Ты нас любил… Ты много нам помог…» Рабочий день восходит на порог, и репродуктор запевает вдруг. Как широка она и как стройна, большая песня наступленья дня! И в комнату врывается страна, великими просторами маня, звеня песками, травами шурша, зовя вскочить, задумчивость стряхнуть, сверкающие окна распахнуть, освобожденным воздухом дыша, ветрам республик подставляя грудь.