1
В эту ночь Наркес стоял перед своим Рубиконом. Шагая по кабинету, он уже в сотый раз обдумывал во всех деталях эксперимент, который ему предстояло начать завтра. Этого дня он ждал долгие годы. Как же теперь удастся провести его?
Высокий и худой, ступая веско и с достоинством, Наркес был погружен сейчас в свои мысли. Длинноволосый, в розовой рубашке, придавшей мягким и выразительным чертам тонкого и бледного лица необыкновенную чистоту и одухотворенность, в белых джинсах, он выглядел намного младше своего возраста, хотя ему и было уже тридцать два года. Только слишком смелый и твердый взгляд и свободные движения, исполненные большой внутренней силы, говорили о том, что он давно уже не юноша. Медленно меряя шагами комнату и машинально окидывая взглядом длинные ряды книжных шкафов из красного дерева со статуэтками над ними, стопки книг, лежавшие прямо на ковре на полу, он думал о своем.
Собственно, в сеансах гипноза, которые начнутся завтра, почти нет ничего необычного. Благодаря могучему влиянию на психофизиологические процессы организма на молекулярном и субмолекулярном уровнях, возможности изменять нормальные и патологические состояния его в больших амплитудах, гипноз давно используется для борьбы с разными тяжелыми недугами, для устранения кратковременных болезненных состояний и для целенаправленного усиления психики и общего состояния организма человека во многих областях медицины, в промышленности, космонавтике, педагогике, спорте, исполнительском и композиторском творчестве и других сферах человеческой деятельности. Необычной была только цель этого эксперимента: воздействуя гипнотическим внушением на индивидуальные способности пациента, стимулировать и резко усилить их, несмотря на то, что всей своей биохимической структурой организма он не готов к этому. Нелегким был для него путь к этим сеансам. Прежде чем приступить к ним, он много лет работал над проблемой усиления доязыкового мышления у животных. Все его «поумневшие» в результате экспериментов мыши, крысы, кошки, собаки стали сенсацией в мировой науке. После них он перешел к обезьянам, достиг положительных результатов в работе и с ними, но по некоторым соображениям воздержался от их обнародования. Он провел на приматах большое количество опытов, постепенно совершенствуя свой метод и мастерство. Последний из них закончился трагически. Операция на мозг была – сделана обезьяне по кличке Джама. Через несколько месяцев она стала особо выделять Наркеса из числа всех сотрудников, работавших с подопытными животными. Едва он появлялся в питомнике, где содержались все обезьяны, как Джама начинала радостно скулить и бегать в вольере, глядя на него блестящими преданными глазами и одновременно усиленно жестикулируя пальцами рук. Наркес долго не придавал этому значения, считая это обычной привязанностью, животных к людям, которых они видели чаще других. Но однажды, когда он вошел в питомник, Джама поспешно вскочила с места, припала к решетке вольера, снова отбежала и села на пол, усиленно жестикулируя. Наркес старался понять смысл того, что она пыталась ему объяснить. Джама перестала вдруг жестикулировать, подбежала к решетке и, скуля, тщетно старалась просунуть голову между толстыми железными прутьями. Она была явно чем-то обеспокоена. Наркес подошел к ней и погладил ее голову. Джама тут же обеими руками схватила его руку и стала осыпать ее благодарными поцелуями. Наркес старался освободить руку, но обезьяна крепко держала ее. Тогда он с усилием выдернул ее и, слегка покраснев, невольно посмотрел по сторонам. Но никого из содержавших питомник рабочих в помещении не было. Он быстро вышел наружу, пытаясь уйти от наваждения. Что за напасть? Неужели обезьяна полюбила человека и по-своему проявляла свою любовь к нему? В тот же день, чтобы полностью удостовериться в своей догадке, Наркес приказал рабочим поместить Джаму в отдельной клетке и впустить к ней огромного самца-гориллу. Джама с яростью набросилась на него, и ошарашенный самец, вступив сперва в схватку, вынужден был потом отступить и убраться из клетки. После короткого яростного поединка Джама грустно и укоризненно посмотрела на него. Наркес приказал рабочим снова поместить обезьяну в вольер и поспешил выйти из помещения, чтобы освободиться от неприятных ощущений. Это была его великая победа как ученого. Не оставалось никаких сомнений в том, что возросшее мышление обезьяны отвергало представителя своего вида и стремилось к высшему индивиду. В то же время было совершенно очевидно, что чувство, которое она питала к нему, выходило за рамки простой привязанности и за рамки простого инстинкта. После этого открытия, которое потрясло его, Наркес стал все реже и реже бывать в питомнике. Во время его редких посещений Джама уже не делала ему прежних знаков, но стала почему-то хиреть, постепенно все больше и больше. Ветеринары, осмотревшие ее, не нашли никаких признаков болезни. Однажды один из рабочих, ухаживавших за животными, пришел к нему в кабинет и сообщил, что подопытная обезьяна при смерти. Наркес вошел в питомник. Джама лежала на полу, истощенная до последней степень и полностью лишенная сил. При виде его она слабо шевельнулась и из глаз ее, смотревших на него печально и преданно, медленно потекли крупные слезы. Последними усилиями она протянула сквозь решетку Наркесу руку. Наркес присел на корточки и погладил ее своей рукой. Джама тихо заскулила и тут же на глазах у него испустила дух. Этот трагический случай надолго прервал его опыты. «Зачем он идет против природы? Зачем он идет против ее возможностей и ее естества? – спрашивал он тогда себя. – Разве мощное усиление мышления обезьяны и максимальное осмысление и приближение ее чувств к человеческим не обернулось для нее трагически? Потому что это превысило границы мышления, установленные природой для этого вида. Имеет ли он право превышать границы человеческого разума, установленные для каждого индивидуума его генотипом – типом наследственности и, в частности, генетикой его интеллекта? Не обернется ли это для человека так же трагически, как и для Джамы? Не обернется, потому что в случае с обезьяной было превышено мышление целого вида, а усиление способностей людей будет варьировать их сознание в пределах одного вида», – размышлял Наркес.
В необходимости открытия некоего универсального принципа стимуляции и усиления человеческих способностей, своего рода формулы гениальности, его убеждало множество явлений. Величайшие мыслители всех времен и народов постоянно сетовали на уровень развития своих современников и время от времени выражали робкую надежду на то, что когда-нибудь в далеком будущем будут найдены какие-либо пути повышения способностей человека. Но долгие тысячелетия человеческой истории это было лишь призрачной надеждой и призрачной мечтой. И только теперь настало время претворить эту мечту в явь, совершить, быть может, самое большое за всю историю науки открытие. Резко активизировать способности человека, воздействуя на центры тех способностей, которые он проявляет, дать ему возможность стать полноправным творцом этого мира, настоящим властелином Вселенной – это ли не грандиознейшее открытие и не оно ли нужно людям больше, чем все другие открытия за всю долгую историю человечества? В самом деле, сколько человеческих судеб было загублено только потому, что людям не хватило самого главного – способностей, силы интеллекта и производных от них – воли, упорства, дерзания? Сколько больших и малых несбывшихся надежд и несбывшихся свершений было похоронено по этой причине?
Если эксперимент, который он задумал, окончится успешно, то одаренность перестанет быть случайной игрой природы, результатом редкого или редчайшего сочетания генов в зависимости от ее величины. Отныне человек будет сам управлять своими способностями, вызывать из небытия ту их разновидность, которая ему понадобится. Человечество резко повысит свою интеллектуальную мощь, необходимую для решения тех грандиозных задач, которые поставят перед ним цивилизация будущего и исследования внеземных миров. Эпоха эта будет нуждаться в гигантах мысли и дела, и она получит их. И надо сегодня браться за решение этой проблемы, самой грандиозной, которая когда-либо вставала перед человеком, Медленно меряя шагами комнату, Наркес подошел к невысокой и широкой стеклянной витрине, стоявшей рядом с письменным столом у окна. В левой части ее лежал раскрытый диплом и золотой значок лауреата Ленинской премии. В правой части витрины лежал раскрытый Нобелевский диплом. Тут же под стеклом в футляре тускло светилась Большая золотая Нобелевская медаль. Наркес перевел взгляд на стол. Он был завален бумагами, журналами, книгами, международными авиаконвертами с зарубежными штемпелями. Словно охраняя весь этот покой и хаос, на бронзовой подставке по обеим сторонам старинной высокой чернильницы, вытянув перед собой мощные передние лапы, лежали два больших бронзовых льва. «Правильно ли я выбрал пациента для эксперимента? – думал Наркес, разглядывая львов. – Не ошибся ли в нем? Пожалуй, нет». Он повернулся и так же медленно пошел в обратную сторону.
У него было несколько кандидатур, давших согласие на участие в уникальном эксперименте. Из всех их Наркес, почти не раздумывая, остановился на одной. Ему сразу понравился этот высокий, смуглолицый и симпатичный юноша с небольшими глазами и с нежным девичьим именем Баян. Несмотря на внешнюю юношескую застенчивость, в нем чувствовалась какая-то твердость духа, та внутренняя сила и упорство, без которых невозможно обойтись в сложном будущем эксперименте.
Наркес многократно беседовал с Баяном, объясняя ему суть предстоящего опыта, все его значение и ответственность, и каждый раз оставался доволен им. Юноша постоянно и настойчиво повторял о своем согласии. Было получено и согласие его родителей, Батыра Айдаровича и Айсулу Жумакановны Бупегалиевых. Баян был студентом первого курса математического факультета Казахского государственного университета. Преподаватели характеризовали его как хорошего студента. Наркес дал возможность Баяну сдать зимний семестр и отдохнуть до конца каникул. Юноше семнадцать лет. Он сделает из него большого математика. Пока он берет пациента с обычными способностями, чтобы больше гарантировать успех эксперимента. Позже он докажет, что талантливым можно сделать человека и весьма умеренных способностей. Все знают, что уникальной человеческой личности соответствует уникальный биохимический комплекс. Но никто не знает, что, сделав индивидуальный биохимический комплекс уникальным, можно получить уникальную человеческую личность. Наркес был уверен в успехе эксперимента, ибо он ничем не отличался от тех многочисленных сеансов гипноза, которые проводили он и его сотрудники в клинике при Институте экспериментальной медицины, которым он руководил. Суть их оставалась прежней. Слово было громадным созидающим фактором управления высшей нервной деятельностью. При многократном целенаправленном внушении оно влияло на течение циклических процессов в организме, на биологические ритмы человека и способствовало возникновению новых феноменов в его физиологической природе. Надо провести десять сеансов, чтобы раз за разом закреплять и развивать действие гипноза на глубины сознания и психики. Сперва он затронет некоторые психофизиологические процессы, потом по принципу цепной реакции постепенно подчинит себе все функции организма. Мозг в этих прямых и обратных причинных связях с организмом как самая уникальная саморегулирующаяся система будет постоянно перестраивать свою работу, пока не достигнет своего должного устойчивого состояния и не станет еще сильнее и боеспособнее. Сможет ли он теперь получить результаты, на которые надеется? Оправдаются ли его надежды?
Правда, он не поставил в известность о предстоящем эксперименте академика – секретаря биологического отделения Академии наук Карима Мухамеджановича Сартаева и ни словом не обмолвился о нем в плане научных работ за этот год. Иначе он и не мог поступить, ибо при чрезмерно большой внешней любезности и дружеском участии при встречах Карим Мухамеджанович очень плохо относился к нему. История эта длилась уже долгие годы. Семь лет назад Наркес получил Нобелевскую премию за монографию «Биохимическая индивидуальность гения». Несколько позже – Ленинскую премию за работы по усилению доязыкового мышления у животных. Все это не нравилось Сартаеву, считавшему себя первой величиной в биологической науке в Казахстане. По своей специальности Карим Мухамеджанович был биохимиком, и область его научных интересов довольно близко соприкасалась с областью исследований молодого ученого. Шесть лет назад Наркесу предложили должность академика-секретаря биологического отделения Академии наук, от которой он отказался, потому что хотел быть в гуще научных поисков и экспериментов, которые велись в Институте. Это и было главной причиной того, что Карим Мухамеджанович недолюбливал Наркеса, считая его единственным серьезным претендентом на свое место. При первом и втором избрании Наркеса в академики Сартаев выступил с блестящей речью в его поддержку, но каждый раз тайно голосовал против. Оглашение результатов второго тайного голосования вызвало смех у присутствующих, ибо всем было ясно, кому они принадлежали. «Многомудрый муж» полагал, что в большом числе академиков голос его останется не узнанным. Долгие годы он не прекращал тайную борьбу с молодым ученым. Был слишком хорошо осведомлен о всех делах в Институте. А вот через кого – Наркес никак не мог понять этого. Если бы не поддержка президента Академии Аскара Джубановича Айтуганова, его дела обстояли бы несколько сложнее, потому что Карим Мухамеджанович был одним из асов общественной жизни Академии. Непостижимая инертность его мышления упорно не желала считаться с мировой славой Наркеса и его трудами. Это был удивительный, но далеко не таинственный феномен человеческой психологии. «Ничего, обойдется, – жестко думал о Сартаеве Наркес. – До тех пор, пока он будет гнуть свою линию, пользуясь служебным положением, до тех пор он не услышит от меня ни одного доброго слова. Понимание это нужно ему, а не мне. Что касается меня, то я могу согнуть в бараний рог не только Сартаева, но и всех сартаевых, которых когда-либо встречу в своей жизни. Конечно, принимать всю эту историю близко к сердцу не стоит. Кому-то надо двигать науку вперед, а кому-то – цепляться за полы одежды идущего впереди. Все в порядке вещей. Так что беспокоиться здесь особенно нечего».
Наркес еще раз вспомнил о своих последних наставлениях медсестре, которой предстояло продежурить ночь в послеоперационных палатах, в одной из которых находился Баян. Вроде все учтено. Теперь можно и отдохнуть. Дома все давно уже спали. Наркес взглянул на часы: было половина четвертого. Он вышел из кабинета, прошел в темноте по широкому длинному коридору и на ощупь открыл дверь спальни. Войдя в нее и осторожно продвигаясь в темноте, Наркес нажал кнопку светильника на арабском столике у своей кровати. Комната осветилась слабым зеленоватым светом ночника, вылитого в форме тяжелой виноградной грозди, свисавшей с лозы. Шолпан и трехлетний Расул сладко спали. Разобрав свою постель, Наркес взял со столика будильник, поставил стрелку на половину восьмого утра, завел его и лег спать. Но спать не хотелось. Помимо воли одолевали мысли о предстоящем эксперименте. Забылся Наркес где-то под утро.
2
Проснулся он от звона будильника. Шолпан и Расула в комнате не было. Энергично потянувшись в постели, встал и Наркес. Когда он вышел в коридор, Шолпан, открыв дверь, выводила одетого Расула на лестничную площадку, чтобы отвести его в садик. Мать на кухне готовила завтрак. Наркес не спеша умылся, осушил лицо широким и длинным махровым полотенцем и прошел в зал. Тут пришла Шолпан: садик, в который ходил Расул, находился рядом с домом.
Через некоторое время мать позвала их к столу.
– Ну, как спал, Наркесжан? – спросила она сына, зная, что он поздно лег ночью.
– Вроде выспался, – ответил Наркес.
Шолпан налила себе чай и стала завтракать. Лекции в институте иностранных языков, где она работала преподавателем французского языка, начинались в восемь с половиной часов утра. Наспех выпив две пиалы чая и вставая из-за стола, она обратилась к Наркесу:
– Ну, дорогой, желаю, чтобы все у тебя прошло удачно.
Наркес молча кивнул. Оставшись с матерью, они не спеша позавтракали, беседуя на темы, далекие от предстоящего эксперимента. После завтрака Наркес стал собираться на работу. Оделся, подошел к зеркальной стене в коридоре. Внимательно посмотрел на свое отражение. Лицо не выглядело утомленным, несмотря на бессонную ночь.
Наркес надел пальто, обернул шею широким красным шарфом и натянул меховую шапку. Увидев в зеркале мать, наблюдавшую за его сборами, мягко улыбнулся.
– Желаю тебе удачи, – напутствовала мать, провожая сына до двери. – Позвони, если выберешь время.
– Постараюсь, – улыбнулся Наркес и вышел.
Погода на дворе стояла чудесная. Было начало марта. Ярко светило солнце. В последние дни очень потеплело. И хотя грязный, ноздреватый снег на улицах и на тротуарах еще не таял, но чувствовалось, что весна не за горами.
Немного пройдя перед домом, Наркес оглянулся. Мать стояла у окна. Только она одна знала, какой путь прошел он до сегодняшнего дня, до сегодняшнего эксперимента.
В январе у них умер отец. После смерти отца Наркес привез мать из родных мест в Алма-Ату, надеясь, что с ним ей будет легче, чем с другими детьми. Все еще не пришедшая в себя полностью после тяжелого потрясения, вызванного смертью мужа, она находила время думать и о нем, Наркесе. Кто измерит всю глубину материнской любви? Наркес махнул матери рукой и, пройдя немного в глубь двора, спустился в подземный гараж. Через несколько минут из подземелья мягко выкатилась длинная белая «Балтика», плавными и обтекающими формами похожая на огромную гоночную машину. Наркес выехал со двора, свернул на улицу с широкой аллеей посередине и через некоторое время выехал на проспект Абая.
В Институт он приехал к девяти. Не поднимаясь к себе, сразу же направился в клинику, расположенную тут же, во дворе. Поднявшись на второй этаж, прошел к послеоперационным палатам. На посту пожилую русскую женщину сменяла молоденькая девушка-казашка. Поздоровавшись с медсестрами, Наркес спросил:
– Анна Николаевна, как Баян спал ночью?
– Спал хорошо, Наркес Алданазарович, и чувствует себя неплохо. Жалоб никаких нет, – добавила она.
– Хорошо, – поблагодарил Наркес.
Тут подошел Капан Кастекович Ахметов, опрятно и модно одетый сухощавый мужчина среднего роста лет тридцати семи-восьми. Он работал заведующим лабораторией экспериментальных исследований биополя человека и был одним из лучших психоневрологов Института. За ним прочно укрепилась репутация экстрасенса и весельчака-острослова.
– Сперва было слово, – шутливо, как всегда, и высокопарно произнес он знаменитую фразу.
– Сперва было деяние, – скорее серьезно, чем шутливо, ответил Наркес.
– И слово предшествовало деянию…
– Сказанное слово уже было деянием, – невозмутимо парировал Наркес, готовый отразить сколько угодно словесных Выпадов.
– Сдаюсь! – улыбнулся Ахметов, Они крепко пожали друг другу руки.
– Ты позволишь мне присутствовать сегодня в исторический момент на историческом сеансе? – с улыбкой и по-дружески спросил Капан Кастекович.
– К сожалению, нет, – медленно и твердо, как всегда, ответил Наркес. – На этот раз учебного представления не будет. Эксперимент очень сложный, буду проводить его наедине с пациентом.
– Желаю удачи. Я думаю, что все будет хорошо.
– Спасибо.
Ахметов отошел.
Наркес вышел из клиники и, пройдя широкий двор, вошел в здание Института. Поднявшись на лифте на четвертый этаж, прошел в свой кабинет. Юная девушка в приемной, сидевшая за секретарским столом, слегка приподнялась с места при его появлении.
– Здравствуйте, Наркес Алданазарович, – серебристым голосом произнесла она.
– Здравствуйте, Динара.
Девушка поступила на работу недавно, после окончания школы, и очень гордилась тем, что работала рядом с великим ученым-нейрофизиологом.
В кабинете Наркес снял верхнюю одежду, прошел к столу и, нажав на кнопку, вызвал секретаршу.
В дверях показалась Динара.
– Всем, кто будет меня спрашивать, говорите, пусть звонят попозже. Я в клинике и буду очень занят.
Девушка молча кивнула и вышла.
Наркес решил собраться с мыслями перед необычным сеансом. Через двадцать минут он вышел из кабинета и пошел в клинику. На втором этаже он остановился около поста дежурной медсестры и попросил ее привести Баяна Бупегалиева из одиннадцатой палаты в кабинет гипноза. Затем пошел по коридору дальше. У двери с табличкой «Тихо! Идет сеанс гипноза!» остановился, открыл ее. В комнате было как всегда затемнено. Кровати, заправленные чистыми простынями, с чистыми наволочками на подушках, ласкали глаз белизной и уютом. У каждой кровати стояли невысокие и небольшие по объему аппараты для электросна. На них лежали полукруглые никелированные пластины с металлическими присосками. Наркес достал из шифоньера, стоявшего в углу, белый халат, надел его и присел на стул у небольшого столика. Сделал какие-то пометки на бумаге. Неслышно отворилась дверь, и в кабинет вошли медсестра и Баян. Медсестра молча взглянула на Наркеса, докладывая без слов, что поручение выполнено, и также молча вышла.
Войдя в затемненную комнату с белоснежными простынями на кроватях, в которую не проникал ни один звук из внешнего мира, Баян сразу почувствовал себя в атмосфере покоя. Наркес подошел к нему и негромко, шутливо спросил:
– Ну, как, спать не хочешь?
Юноша принял шутку и мягко покачал головой.
– Это ничего, – так же негромко произнес, улыбаясь, Наркес. – Ложись вот на эту кровать, – указал он на ту, которая была поближе. – Верхнюю простыню сними, потом накроешься ею.
Он подождал, пока юноша разулся, снял верхнюю курточку больничной униформы, вытянулся на кровати, накрылся сверху белой простыней, подтянув ее к подбородку, и сказал:
– А теперь постарайся расслабиться.
Юноша закрыл глаза, стараясь лучше расслабиться, и в то же время внутренне приготовился к священнодействию.
– Повторяй про себя словесные формулы, которые я буду тебе говорить, – сказал Наркес и негромко, но требовательно стал медленно произносить:
– Я совершенно спокоен.
Юноша повторил про себя формулу.
– Я хочу, чтобы моя правая рука стала тяжелой.
Через несколько секунд добавил:
– Хочу, чтобы моя правая рука стала тяжелой.
Юноша непроизвольно пошевелил под простыней правой рукой.
Наркес не стал делать ему никаких замечаний и по-прежнему негромко и монотонным голосом продолжал:
– Чтобы моя правая рука стала тяжелой.
– Моя правая рука стала тяжелой.
Юноша, все больше и больше успокаиваясь, медленно повторял про себя словесные формулы.
– Правая рука стала тяжелой.
Юноша чувствовал, как медленно тяжелеет рука.
– Правая рука тяжелая.
Наркес знал, что все тело и особенно конечности юноши налились тяжестью.
– Я совершенно спокоен.
– Я хочу, чтобы моя правая рука стала теплой.
– Хочу, чтобы моя правая рука стала теплой.
Юноша почувствовал, что рука начинает теплеть.
– Чтобы моя правая рука стала теплой.
– Моя правая рука стала теплой.
Тепло медленно разливалось по всей руке.
– Правая рука стала теплой.
– Правая рука теплая.
Правая рука Баяна вся стала теплой.
– Я совершенно спокоен.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
Состояние покоя все больше и больше охватывало юношу.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
Негромкий и требовательный голос властно подчинял сознание. По ровному дыханию юноши Наркес видел, что им овладело состояние дремы.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
Состояние дремы все больше и больше овладевало Баяном.
– Я совершенно спокоен.
– Солнечное сплетение излучает тепло.
В области живота появилось тепло. Юноше уже было лень повторять формулы. Слова доносились до сознания приглушенно и отдаленно, теряя свою четкость.
– Солнечное сплетение излучает тепло.
Баян с трудом воспринимал формулы. Его неумолимо клонило ко сну.
– Я совершенно спокоен.
Голова юноши слегка отклонилась в правую сторону. Он погрузился в гипнотический сон, совершенно отличный от обычного сна. Доступ к внутренним структурам механизмов обучения и психики был открыт.
Наркес перешел к основной части внушения – формулам цели.
– Я очень люблю математику, – негромко и требовательно произнес он.
– У меня большие математические способности.
– Мои способности гораздо больше, чем я о них подозреваю.
– Я могу развить эти способности.
– Я очень хочу развить эти способности.
– Я постоянно буду развивать эти способности.
Голос Наркеса звучал негромко, но властно.
– Я постоянно буду развивать математические способности.
– Я очень хочу развить математические способности.
– Руки напряжены.
Руки юноши под простыней зашевелились.
– Глубокое дыхание.
Баян глубоко вздохнул.
– Открываю глаза.
Юноша открыл глаза.
– Ну, как спал? – уже громко спросил Наркес.
– Знаете, нет ощущения, что спал. Наоборот, устал вроде немного…
– Так и должно быть, – сказал Наркес.
Подождав, пока юноша заправил кровать и направился к выходу, напомнил:
– Завтра в десять ноль-ноль.
Наркес снял халат, повесил его в шифоньере, открыл шире форточку окна и вышел. Не успел он закрыть за собой дверь, как к нему подошли родители Баяна Айсулу Жумакановна и Батыр Айдарович Бупегалиевы, молодые люди тридцати девяти-сорока лет.
– Ну, как прошел сеанс? – с нетерпением спросила Айсулу Жумакановна. Этот же вопрос сквозил и во взгляде ее мужа.
– Все будет хорошо, – глядя на молодых родителей, ответил Наркес. – Вы не волнуйтесь.
Он взглянул на родителей, ожидая новых вопросов.
– А как он будет чувствовать себя после сеанса? – продолжала с беспокойством расспрашивать Айсулу Жумакановна. – Мы можем его сейчас увидеть?
– Он чувствует себя сейчас так же, как и до сеанса. Но ему надо немного отдохнуть. Было бы желательно, если бы вы пришли проведать его позже, вечером.
Родители согласно закивали.
– Даже больные, которым сделана операция на мозг, на второй день чувствуют себя хорошо и проявляют интерес ко всему окружающему. Баян же не больной и у него пет никаких осложнений и рецидивов, как у других.
Узнав обо всем, что их интересовало, родители, попрощавшись, ушли. Наркес прошел в ординаторскую. В ней никого не было. Только сейчас он почувствовал большую усталость. Сказывалось не столько напряжение сеанса, сколько ночь, проведенная без сна. Посидев несколько минут на диване и немного отдохнув, он подошел к телефону и позвонил в свою приемную. Трубку взяла Динара.
– Я немного задержусь после обеда. Если кому-нибудь я буду нужен, пусть звонит попозже.
Наркес опустил трубку на рычаг и взглянул на часы. Был час дня. Он вышел из клиники, сел в машину и поехал домой.
Дома была только мать. Шолпан еще не вернулась из института. Она приходила обычно в половине третьего. Шаглан-апа встретила сына в дверях и, дождавшись пока он прошел в зал и удобно устроился в кресле, спросила:
– Ия, Наркесжан, как прошла твоя работа?
– Кажется, хорошо. Устал только немного.
– Ты же не спал всю ночь, – заметила мать. – Я лежала в своей комнате и все чувствовала. Сейчас пообедай, потом ляг и поспи. Разве нельзя после обеда не ехать на работу: у тебя же сегодня трудный день?..
– Ночью высплюсь. А пока на Баяна надо взглянуть. И других дел немало.
– Я сейчас быстренько накрою на стол… – заспешила Шаглан-апа. Наркес встал из кресла и, медленно ступая, пошел вслед за матерью на кухню.
Шаглан-апа поставила на плиту горячие большой и маленький чайники, и, пока они снова вскипели, накрыла на стол. Наркес пообедал, отдохнул еще полчаса и поехал в клинику.
Карим Мухамеджанович Сартаев, грузный и пожилой мужчина лет шестидесяти, был занят делами, когда дверь кабинета открылась и заглянула секретарша:
– К вам пришел Капан Ахметов, из Института экспериментальной медицины.
Сартаев немного подумал, затем сдержанно сказал:
– Пусть войдет.
Через минуту в кабинет вошел Ахметов. Карим Мухамеджанович приветливо встал из-за стола ему навстречу. На широком, смуглом и непроницаемом лице его, изрезанном резкими и глубокими морщинами, почти незаметно одновременно мелькнули радость и беспокойство. Капан Кастекович мгновенно отметил про себя эту мимолетную реакцию по жилого ученого, наклонив голову и больше не глядя на него, спокойным и уверенным шагом подошел к нему.
– Здравствуйте, Каке, – свободным жестом старого знакомого протянул он руку.
– О, Капанжан, – любезно произнес Карим Мухамеджанович, пожимая руку молодого ученого с особой теплотой. – Что-то я не вижу вас в последнее время. Как ваши дела? Что нового в Институте? В вашей лаборатории?
– Спасибо. Все хорошо. – Капан Кастекович взглянул на часы.
– Я слушаю, Капанжан, – сказал Сартаев, приготовившись внимательно слушать.
– Каке, – без промедления начал Капан Кастекович, – тот джигит… начал новый эксперимент… Если он добьется в нем успеха, то его вообще никто и никогда не остановит…
– Какой эксперимент? – спокойно переспросил Сартаев. Лицо его по-прежнему оставалось непроницаемым, но Капан Кастекович знал, какие чувства возникли сейчас в душе пожилого ученого.
– Он хочет путем стимуляции, путем цикла в десять сеансов гипноза резко усилить способности человека с ординарным генотипом. – Левый глаз Сартаева дернулся в нервном тике. – Студента первого курса математического факультета КазГУ Баяна Бупегалиева. Он сейчас находится в клинике.
Карим Мухамеджанович по-прежнему молчал. Новость была для него более, чем неприятной и неожиданной. Капан Кастекович понимал его состояние.
– Когда это случилось? – после затянувшегося молчания спросил пожилой ученый.
– Сегодня утром.
– Ночью он лег спать ровно в половине четвертого. Я читал каждую его мысль. Это было что-то слишком редкое и грандиозное…
– Он не упомянул об этом эксперименте в плане работ за этот год, – после некоторого молчания снова произнес Сартаев.
– У него были свои соображения, – сказал Капан Кастекович, прекрасно понимая, о чем он умалчивает.
Сартаев тоже прекрасно понимал его. Они давно и хорошо знали друг друга. Их объединяло нечто большее, чем дружба.
Пожилой ученый молчал. Во взгляде его вдруг мелькнул немой вопрос. Это был даже не вопрос, а проявление слабой и запоздалой надежды, в иллюзорность которой он не верил сам. Капан Кастекович сразу прочитал его мысли.
– Я всегда рассказывал вам о его замыслах, но их никогда не удавалось предотвратить… Можно влиять на всех людей, в разной степени, но на него… он не поддается никакому влиянию извне. У него необыкновенная воля и мощное самовнушение – этот психологический барьер совершенно нельзя пробить. Но…
– Капан Кастекович снизил голос, словно их кто-то мог услышать, – на этот раз ему можно помешать…
Взгляд Сартаева стал напряженным. То разгораясь, то затухая от силы желания и сомнений, в нем вспыхнула долгожданная надежда.
– Есть единственный способ… – негромко продолжал Капан Кастекович. – Можно повлиять на неокрепшую психику юноши и помешать ему воспринять гипнотические внушения Наркеса.
– Если бы удалось сорвать этот эксперимент, то, ссылаясь на него, как на большую или малую неудачу, можно было бы сместить его с поста директора. – Сартаев немного помедлил и продолжал: – Мы бы не посмотрели, что он лауреат… За ним есть грешки, но нам нужны большие мотивы…
Капан Кастекович снова взглянул на часы.
– Он скоро подъедет к Институту. Сейчас он отдыхает дома. Ему можно уставать, а мне уставать нельзя. – Он энергично встали взглянул на Сартаева.
– Я постараюсь, – коротко сказал он.
– Я тоже поищу кое-какие пути…
Они обменялись рукопожатиями, и Капан Кастекович вышел.
Сартаев, оставшись один, задумался.
3
Наркес вместе с дежурной медсестрой совершал утренний обход своих больных. Их было только двое, находившихся в одной палате с Баяном. Накануне Наркес провел им операции на мозг, удалив у одного доброкачественную и у другого злокачественную опухоли. Они лежали с белыми марлевыми повязками на головах. Швы на голове у них затягивались. Чувствовали они себя хорошо, и через несколько дней их можно было уже выписывать. Из-за большого объема работы на посту директора Института Наркес не мог вести несколько палат с больными, как это делали другие врачи. В этом и не было необходимости. В отличие от многих предшественников, работавших до него на этом посту, Наркес занимался не только административной и организаторской деятельностью, но и был действующим нейрофизиологом, психоневрологом – одним словом, клиницистом, ни на один день не порывавшим связи с практикой, которой он придавал решающее значение.
Подробно поговорив с больными, расспросив их о самочувствии и убедившись, что у них нет никаких жалоб, Наркес перешел к Баяну.
– Ну, а твои дела как? Рассказывай. Как ночью спал?
– Ночью спал немного поверхностно, – начал рассказывать юноша. Наркес утвердительно кивнул.
– Но не это страшно, Наркес Алданазарович. Странно другое… Ночью я проснулся, знаете, от чего? Чей-то голос, хотя и слабо, но отчетливо внушал мне, что я должен постоянно сопротивляться Действию ваших сеансов и что из этого ничего не выйдет. Сначала это было смешно, как мелкое радиохулиганство в эфире. Года два-три назад мы с ребятами из нашего дома, которые занимались в кружке радиолюбителей, конструировали радиопередатчики и выходили в эфир с песнями и речами. Несколько раз нас чуть не поймали, но мы четко провело «сторожей». Так и здесь. Я слушал голос сперва с интересом. Но он не давал мне спать почти до утра. Наконец я не выдержал и стал громко возражать ему: «выйдет», «выйдет». На мой голос вошла медсестра и стала ругать, что я не сплю. – Баян взглянул на медсестру и умолк.
– Это правда? – спросил Наркес у медсестры.
– Было такое ночью?
– Было, – подтвердила медсестра. – Я думала, что он чем-то занимается и может разбудить других.
Новость была настолько неожиданной, что Наркес сперва засомневался в ней. Он внимательно посмотрел на Баяна, но чистые, правдивые глаза юноши полностью рассеивали его сомнения.
Поняв, что ему не совсем доверяют, Баян виновато произнес:
– Индуктор был сильный, Наркес Алданазарович. Если бы он находился в одной комнате со мной, как вы во время сеанса, было бы совсем плохо.
Соседи Баяна по палате, медсестра, да и сам Наркес были поражены услышанным.
– Очень странно… – через некоторое время произнес Наркес. – Очень странно… Индуктор… Кто бы это мог быть?…
Затем обратился к юноше и ободрил его:
– Не волнуйся. Все будет хорошо.
В сопровождении медсестры он вышел из палаты. Очередной сеанс гипноза Наркес провел с большим хладнокровием, чем обычно. Он ни на секунду не сомневался в своих силах и возможностях и потому, чем больше были встречавшиеся ему трудности, тем более уравновешенным и собранным он становился.
После сеанса, пройдя в Институт и поднявшись в свой кабинет, он по-прежнему раздумывал над услышанным. Сеансы проходили вне огласки. О них знали только несколько психоневрологов Института и клиники. Смежной специальностью психоневролога во избежание узкой квалификации владело еще несколько нейрохирургов, но они об эксперименте ничего не знали. В лаборатории экспериментальных исследований биополя человека работали шесть человек с данными экстрасенсов. На учете у них были еще сорок человек, кандидатов в экстрасенсы, имевших сильные биополя и желавших тренировать свои способности. Кто же из них мог стать индуктором? Подозревать каждого из них было бы глупо и нелепо, но и установить, кто из них пытается сорвать задуманное дело, тоже было невозможно…
Мысли его прервал вошедший Абай Жолаевич Алиханов, заместитель директора Института по хозяйственной части.
– Здравствуйте, Наркес Алданазарович. Есть приятные новости. Получили новые центрифуги и немного аппаратуры для микрохирургии. Еще кое-что должны получить на днях из оборудования, «Академснаб» обещал. – Абай Жолаевич говорил быстро, почти скороговоркой. Этот немолодой тучный мужчина обладал завидной энергией. – Нам надо заменить аппараты «Херана» в операционной. Во-первых, истек срок их годности. Во-вторых, они морально устарели, а мы пользуемся ими. В-третьих, если будет комиссия, то нас не погладят по головке за это. Мы – один из головных институтов в стране по своему профилю и ведем такие мелкие разговоры. Все другие институты, в которых я побывал, – в Киеве, Риге, Москве, в других местах, – давно оснащены новейшим оборудованием.
И второй вопрос. Подсобные помещения в клинике давно нуждаются в ремонте. Мы откладываем его из года в год. А помещения портятся. Дальше тянуть нельзя. Надо найти средства. Давайте решим этот вопрос.
– Хорошо, напомните мне об этом через день-два.
Не успел Алиханов выйти, как один за другим потянулись сотрудники Института, заведующие отделами и лабораторией, каждый со своим делом. За нуждами и заботами большого коллектива мысли Наркеса об индукторе улеглись и вытеснялись на задний план.
Индуктор оказался настойчивым. Каждый день он неотступно и целенаправленно на несколько часов подключался по ночам к биологическому полю Баяна, внушая ему свои словесные формулы, свой психологический режим, пытаясь уничтожить действие дневных сеансов и отнимая у юноши столь драгоценные в эти ответственные дни часы сна. Юноша недосыпал каждую ночь, к тому же он тратил немалые силы, сопротивляясь опытному и сильному индуктору. Утром он вставал разбитый, с несвежей головой, словно и не отдыхал накануне. Чтобы наверстать упущенное, стремился больше спать днем. Днем индуктор не тревожил.
Наркес проводил сеансы как всегда хладнокровно, постепенно наращивая жесткость формул. Было однако видно, что невидимый и упорный соперник начинал тревожить его все больше и больше.
Индуктор не мог воздействовать на глубинные механизмы психики и мозга перципиента в той степени, в которой это было доступно гипнозу. Но он мог навязать ему свои сиюминутные мысли, влиять на его поведение и настроение в любой конкретный момент, толкнуть на необдуманный поступок. Наркеса несколько успокаивало то, что Баян не только не выходил на связь с таинственным незнакомцем, но и активно отторгал, разрушал ее. Несмотря на это, индуктор не собирался складывать оружия перед союзниками. Видимо, он решил не на шутку потягаться с Наркесом. В этой сложной и трудной психологической борьбе прошло еще несколько дней.
4
Наркес провел очередной сеанс гипноза и из клиники прошел в Институт.
Когда он вошел в кабинет, навстречу ему от его стола шла Динара.
– Здравствуйте, Наркес Алданазарович. Приходил Шахизада Ибрагимович. Оставил вам списки преподавателей медицинских вузов, присланных для прохождения стажировки в Институте. Сказал, что еще зайдет.
Наркес стал просматривать списки. Размышления его прервал вошедший Шахизада Ибрагимович Бейсенбаев, ученый секретарь Института, невысокий пожилой мужчина. Быстро пройдя к столу, он поздоровался и без предисловий приступил к делу;
– Наркес Алданазарович, диссертацию Каирбекова уже направили на внешние отзывы в Москву, Ленинград и Киев. Статью Бексултанова с новыми данными о нейронах мозга предложили для публикации в сборник материалов для соискателей.
– Опубликовать ее мы всегда успеем. Запросите сперва Всесоюзный научно-исследовательский институт биологической информации. Не была ли где-нибудь опубликована такая работа. Если не была, то пусть они зарегистрируют ее у себя. Это же равносильно публикации. Потом и публикуйте где хотите, в журналах или в сборниках для соискателей. – Наркес остановился и сделал паузу. Шахизада Ибрагимович внимательно слушал его. – Соискателям Абдрахманову, Айтиеву и Бектургановой дайте в помощь кандидатов Омарова и Джаманова. Доктора все загружены по горло. Пусть кандидаты и помогут им на общественных началах…
– Ахметов просит увеличить штат его сотрудников на одну единицу, ссылаясь на необходимость новых фундаментальных исследований в этой области. У них сейчас пять человек. Они хотят, чтобы у них было шесть сотрудников.
– Хорошо, мы подумаем, обговорим этот вопрос и, если есть такая необходимость, то пойдем им навстречу.
Уточнив все вопросы, которые он хотел задать директору, Шахизада Ибрагимович вышел. В дверь заглянула Динара.
– Наркес Алданазарович, поднимите, пожалуйста, трубку. Вас просит Сартаев.
– Здравствуйте, Наркес Алданазарович, – громко послышалось в трубке. – Это я, Сартаев. Я хотел поговорить с вами… Приезжайте в Академию.
– Хорошо, – ответил Наркес и опустил трубку. Через некоторое время, собравшись, он вышел из кабинета…
– Я поехал в Академию, – сказал он Динаре, вопросительно взглянувшей на него.
По пути в Академию, внимательно наблюдая за движением транспорта, Наркес думал: «Зачем он вызвал меня? Поговорить о работе Института или о предстоящих делах по отделению? Или узнал об эксперименте? Не все ли равно мне, зачем он меня вызвал? От этого, собственно, ничего не зависит».
Карим Мухамеджанович встретил Наркеса как всегда любезно. После нескольких вопросов о работе Института, он, не долго медля, приступил к делу.
– Вы, говорят, проводите какой-то новый эксперимент? – вопросительно глядя на молодого ученого, спросил Карим Мухамеджанович.
«Кто? Кто сказал ему?» – молнией пронеслась у Наркеса мысль.
– Да, провожу, – сдержанно ответил он.
– И в чем же его суть? – снова спросил Карим Мухамеджанович.
– Это психологический эксперимент по стимулированию способностей человека,
– глядя на пожилого ученого, ответил Наркес. – Цель его – добиться усиления способностей у человека с. ординарным генотипом.
– И с кем вы его проводите? – ровным и любезным голосом произнес Сартаев.
– Со студентом первого курса математического факультета КазГУ Баяном Бупегалиевым:
Карим Мухамеджанович некоторое время сидел молча, словно стараясь осмыслить все значение постфактума, перед которым его поставили, и лучше собраться с мыслями.
– Но в плане экспериментальных работ Института за этот год, представленном нам, о нем ничего не говорится, – мягко заметил он.
– Да, не говорится… – несколько неохотно ответил Наркес.
– А вы уверены, что он окончится благополучно и с Бупегалиевым ничего не случится? – Вопрос был задан все тем же ровным и любезным голосом, Тем не менее, Наркес почувствовал себя немного неприятно, словно с юношей уже что-то случилось. Но он не хотел выдавать охвативших его на мгновение сомнений и коротко ответил:
– Уверен.
Пожилой ученый снова посидел, размышляя о чем-то, и через некоторое время прервал молчание:
– Ну, хорошо, Наркес Алданазарович. Давайте сделаем так. Поскольку вы миновали сессию отделения и бюро отделения, то подготовьтесь к докладу и выступите с ним на ближайшем заседании президиума.
Наркес понимал, что, вынося обсуждение эксперимента сразу на бюро президиума, минуя бюро отделения, Карим Мухамеджанович ставил его под удар, но не счел нужным что-либо сказать. Ученые встали и, молча пожав друг другу руки, простились.
На работу Наркес возвращался далеко не в лучшем настроении. «Кто же все-таки сказал ему? – снова подумал он и тут же себе ответил: – Какие удивительно наивные вопросы могут задавать себе порой взрослые люди. Кто же кроме индуктора? Он и поспешил обрадовать своего благодетеля. Две коалиции… Двое против двух… – мысленно пошутил он и невесело улыбнулся этой своей шутке. – Будем стоять до конца». Он понимал, что впереди предстоят трудные дела и, быть может, самая тяжелая борьба, которую ему когда-либо придется вести в жизни. Он вспомнил слова Ньютона: «Я убедился, что либо не следует сообщать ничего нового, либо придется тратить все силы на защиту своего открытия», – и усмехнулся. Слова эти были сказаны великим ученым в одну из минут крайнего огорчения, которое люди заурядные любят в избытке доставлять гениям, мстя им за уникальную одаренность, будучи лишены ее сами. Есть что-то в страданиях и лишениях гениальных людей отвечающее тайным страстям человеческим… Что скажет теперь он, Наркес, в конце всей этой, судя по первоначальным и скрытым пока признакам, грандиозной «драчки»? Ответ на этот вопрос должно было дать будущее.
К последнему, десятому, сеансу гипноза, завершающему собой цикл многодневного и целенаправленного воздействия на пациента, Наркес готовился с особой тщательностью. Он считал, что прошло достаточно времени для того, чтобы формулы цели, диктуемые Баяну во время сеансов, могли проникнуть в подсознание юноши и стать устойчивой программой его дальнейшего поведения. Он был достаточно сосредоточен на своих мыслях, что не произнес ни слова, когда Баян вошел в кабинет. Они молча обменялись взглядами, Юноша лег на свое обычное место, накрылся простыней и, закрыв глаза, стал ждать внушений гипнотизера.
– Я совершенно спокоен, – раздался рядом мягкий и негромкий голос Наркеса.
Юноша повторил про себя формулу.
– Правая рука тяжелая, – негромко и с небольшим оттенком требовательности прозвучали слова.
Через несколько секунд они прозвучали снова.
Юноша почувствовал, как в руке возникло ощущение небольшой тяжести.
– Правая рука тяжелая.
Тяжесть стала медленно расти, разливаясь по телу. Быстрее всего тяжелели конечности. Погружение в гипнотическое состояние началось.
– Я совершенно спокоен.
– Правая рука теплая.
Баян стал ощущать в руке тепло.
– Правая рука теплая.
Тепло стало увеличиваться и разливаться по телу.
– Правая рука теплая.
Тепло продолжало разливаться по телу.
– Я совершенно спокоен.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
На лице юноши появилась тень умиротворенности.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
Дыхание юноши перестало прослеживаться.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
– Я совершенно спокоен.
– Солнечное сплетение излучает тепло.
Сквозь дрему юноша почувствовал, как солнечное сплетение стало приятно теплеть, словно его коснулись лучи солнца.
– Солнечное сплетение излучает тепло.
Смысл слов с трудом доходил до сознания Баяна. Его уже клонило ко сну.
– Солнечное сплетение излучает тепло.
– Я совершенно спокоен.
Полусогнутая рука юноши, лежавшая рядом с подушкой, слегка дрогнула и сразу обмякла. Он уже спал, не дождавшись еще одной формулы.
Наркес перешел к основной части гипноза – постгипнотическому внушению.
– Я большой математик, – довольно громко и энергично произнес он.
– Я очень люблю математику.
– Я могу решить любые задачи.
– Я очень хочу работать, – еще громче сказал Наркес.
– Я отчаянно хочу работать, – голос звучал довольно напряженно.
– Я большой математик. – Формула прозвучала несколько тише.
– Математика – это моя жизнь.
– Я очень хочу работать, – голос стал громче,
– Я отчаянно хочу работать, – слова прозвучали еще громче.
– Я большой математик, – несколько тише произнес Наркес.
– Я очень большой математик, – громко сказал он.
– Руки напряжены.
Рука Баяна у подушки снова дрогнула.
– Глубокое дыхание.
Юноша глубоко вздохнул. Грудь вместе с простыней приподнялась и снова опустилась.
– Открываю глаза.
Юноша открыл глаза.
– Ну, вот и все, – сказал Наркес. Было непонятно, кому он говорил эти слова: юноше или самому себе. – Вот и все, – снова повторил он, очевидно, продолжая размышлять о своем.
Он встал с места, взял стул и поставил его у небольшого столика у стены. Затем сел и стал писать в индивидуальной карте пациента, Юноша оделся, заправил кровать и некоторое время простоял молча. Каким-то шестым чувством он смутно постигал, что сейчас в этот будничный день, в этот будничный час, в этой будничной палате и в этой будничной обстановке с ним произошло что-то торжественное, что-то очень таинственное и значительное. Юная и чуткая душа его стала с большим вниманием прислушиваться к самой себе, интуитивно ощущая, что ответ на все происходящее придет теперь не извне, из будущего, а из глубины ее самой.
Он вопросительно посмотрел на Наркеса. Через некоторое время, оторвавшись от бумаг, Наркес улыбнулся и сказал:
– Ну, отдыхай. Старайся днем больше поспать, чтобы ночью встретиться со своим другом – индуктором.
Оба улыбнулись шутке. Юноша вышел из кабинета. Наркес еще посидел немного, затем встал и стал собираться. Надо было идти в Институт.
Индуктор, следивший за всеми действиями Наркеса самым внимательным образом, беспокоил ночью Баяна в последний раз. Очевидно, он счел свою задачу на данном этапе выполненной, потому что больше не выходил на связь. Баян и Наркес вздохнули с облегчением.
5
Заседание членов президиума и членов бюро биологического отделения Академии наук Казахской ССР состоялось через три дня.
Его открыл президент Академии, действительный член Академии наук СССР Аскар Джубанович Айтуганов. Он зачитал повестку дня. В ней было три вопроса. Первым из них значился доклад Наркеса Алиманова о проведенном им эксперименте. Два остальных вопроса были посвящены обычным организационным делам.
Аскар Джубанович предоставил слово Алиманову. Наркес встал и с минуту помолчал, собираясь с мыслями.
– Товарищи, – торжественно и без видимых следов волнения начал он, – эксперимент, который мы сегодня обсуждаем, несколько необычен. Прежде всего, необычны его цели и задачи, несмотря на его внешнее сходство с некоторыми известными нам явлениями. Эксперимент был поставлен с целью резко стимулировать и усилить человеческие способности, то есть он затрагивает один из многочисленных аспектов сложной и великой проблемы таланта и гениальности. Проблема таланта и гениальности привлекает к себе все большее и большее внимание мировой общественности. Обостренный интерес к ней, конечно, не случаен. За всю историю существования человечества люди пытались понять и объяснить величайшие творческие способности гениев. Сотни и тысячи самых больших умой всех времен и народов размышляли над этой проблемой, но так и не могли решить ее. Несмотря на очень большие, можно сказать, фантастические достижения во всех областях науки, несмотря на великие успехи в освоении космических пространств, проблема таланта и гениальности не только продолжает оставаться наименее изученной областью естествознания, но и белым пятном в самой науке о мозге. И это несмотря на то, что естествознание всеми своими открытиями обязано именно этому колоссальному явлению человеческого духа. – Наркес говорил медленно и неторопливо, тут же по ходу речи взвешивая каждое сказанное слово, – Человечеству оказалось гораздо легче выйти в космос и совершить множество полетов к иным планетам, чем изучить свой мозг. Настолько трудна эта задача. Проблема же гениальности, как известно, является венцом науки о мозге. Именно этим можно объяснить то, что в современной мировой литературе, научной и художественной вместе, проблеме гениальности посвящено всего лишь около шести-семи трудов… Чтобы не вдаваться в сложную и сугубо специфическую биохимическую природу гениальности, чему, как вы знаете, в некоторой степени был посвящен мой труд «Проблема гениальности и современное естествознание» и в более полном объеме трактат «Биохимическая индивидуальность гения», коротко скажу следующее. Гениальность я рассматриваю как результат постоянного гипертрофированного преобладания доминанты возбуждения в центре тех или иных способностей. Говоря другими словами, в основе каждой уникальной мысли лежит соответствующая ей в химическом отношении молекула. Отчетливо осознавая это, я долгое время стремился найти пути, воздействующие на биохимическую природу способностей человека. Несколько таких попыток было предпринято и в других странах, например, в Америке и в Японии, – сказал Наркес. – Но эти отдельные исследователи, на мой взгляд, пошли по ложному пути. С помощью химических средств они пытались воздействовать на способности человека в период утробного его развития. В результате дети становились вундеркиндами, но едва доживали до юношеского возраста. К этому времени они полностью истощали все свои физические и духовные ресурсы, ибо жизнь каждого такого индивидуума, начиная с эмбрионального периода, насильственно направлялась в другое русло и развивалась слишком интенсивно, чем это может допустить человеческая природа. Я решил пойти по другому, более надежному пути. Самым главным условием в этом эксперименте я считал сохранение естественного утробного и отроческого развития организма. Даже в отрочестве организм еще слишком слаб и хил и не способен выдержать тех колоссальных умственных нагрузок, которые неизбежны в таких экспериментах. Но уже в период полного формирования организма человека можно без всякого риска вмешиваться в его физическую и умственную жизнь. В возрасте семнадцати-восемнадцати лет, предшествующем наиболее благоприятному для творчества возрасту от двадцати до сорока, «акме», как говорили древние, он способен выдержать любые нагрузки, стать талантливым и прожить столько, сколько прожили самые большие долгожители из гениев и даже больше. Тициан, как известно, прожил до девяносто пяти лет и умер не от старости и слабости, а от холеры. Гете – до восьмидесяти трех лет. Лев Толстой – до восьмидесяти двух лет. В будущем, безусловно, этот жизненный порог можно будет отодвинуть дальше. – Наркес говорил по обыкновению спокойно и уверенно.
– Таким образом, я решил обратиться к естественным ресурсам самого организма человека. «Каждый рождается гением», – утверждает Гельвеций. Но в силу тех или иных обстоятельств человек не может развить задатки, заложенные в нем природой. То есть не может развить в себе врожденный рефлекс цели – инстинктивное стремление живого существа к поиску нового – новых знаний, новой информации, а также творческий инстинкт, теснейшим образом связанный с рефлексом цели. Чтобы воздействовать на эти изначальные свойства человека, я решил обратиться к гипнозу, к этому могучему и вместе с тем универсальному средству воздействия на глубинные механизмы психики личности, на всю его психофизику на молекулярном и субмолекулярном уровнях. Нет нужды здесь говорить о том, какое влияние имеет постгипнотическое внушение на течение циклических процессов в организме, в саморегуляции этих процессов, а также на изменения психофизиологических состояний организма на разных уровнях корреляций его жизнедеятельности. Хочется сказать и о том, что современная наука при всех ее прошлых больших достижениях находится всего лишь на подступах ко многим тайнам организованного вида «homo sapiens».
Постараюсь пояснить эту мысль конкретнее. Гипноз, применяемый с целью стимулирования и усиления способностей человека с ординарным генотипом, по сути дела то же самое, что и самогипноз выдающихся личностей, которые долгие годы, гипнотизируя себя своими понятиями и представлениями о неких высших состояниях человеческого духа, постоянно внушая себе, что они способны достичь их, стремятся к великой цели и в конце концов достигают ее. Правда, рефлекс цели и творческий инстинкт у них получают стимулы для развития изнутри, от благодатной основы генетики их интеллекта. В случае же гипноза с человеком с ординарным генотипом мы воздействуем на рефлекс цели и творческий инстинкт извне, путем стимуляции. В этом и вся разница. Таким образом, гипноз с усилением ординарных способностей и самогипноз выдающихся людей – это как бы две стороны одной медали.
В конечном счете, гипноз – это тоже самовнушение. И в том и в другом случае формулы цели проникают в подсознание человека и становятся программой его дальнейшего поведения, И в том и в другом случае массированное развитие конвергентного мышления неизбежно приводит к развитию дивергентного мышления. И в том и в другом случае можно получить абсолютно одинаковые результаты. Здесь, на мой взгляд, и спрятан один из нескольких ключей к тайнам человеческого естества и психики. Мы уделяем должное внимание изучению космических пространств и так мало обращаем внимания на космос внутри нас… Если удастся путем стимуляции достичь значительного усиления способностей, заложенных природой в каждом человеке, я думаю, станет понятным, какими грандиозными темпами пойдет вперед развитие всех наук и искусств и вообще всех сторон общественной жизни, и какова будет прибыль во всех сферах, которую общество получит в результате этого.
Все мы сейчас являемся свидетелями такой тревожной картины. Объем научных публикаций удваивается каждые пятнадцать лет. Чтобы обеспечить растущий научный фронт, надо в течение каждых пятнадцати лет вдвое увеличивать число ученых. Но человечество не растет так быстро, ему для удвоения требуется лет тридцать пять – сорок. Нетрудно подсчитать, что уже к середине нашего двадцать первого века всех на свете мужчин, женщин, стариков и детей не хватит на маршевые батальоны для научного фронта. Но главное мне видится даже не в этом, а в другом. Грандиозный эпос познания от первых каменных орудий до сложнейших гигантских современных механизмов и аппаратов, от первых утлых лодчонок с мореплавателями, бороздивших океаны с целью установить очертания материков, до современных космических кораблей, весь этот эпос познания свидетельствует о том, что постоянно менявшиеся требования цивилизации изменяли не только общественную, но и физическую природу человека. Подобно тому, как в истории геологических изменений мы видим постоянно новые требования, налагаемые на различные породы животных. Естественно, что эти изменения в физической природе человека в первую очередь касались его главного органа – головного мозга, который в свою очередь навязывал свой диктат всему организму. Это подтверждается и экспериментальными данными. Благодаря многолетним исследованиям выдающегося советского ученого академика И. Н. Филимонова выяснилось, что территория коры больших полушарий мозга подразделяется на разные в генетическом отношении зоны. Существует новая кора, старая древняя и, наконец, межуточная. Чем совершеннее высшая нервная деятельность животного, тем сильнее у него развита новая кора. У ежа, например, она составляет только 32,4% всей территории коры, у собаки – 84,2%, у человека же она занимает 95,6% всей поверхности полушарий. Эти данные говорят о прогрессирующем развитии именно новой коры. В музее эволюции мозга в Институте мозга каждый при желании может проследить развитие мозга животных и человека, увидеть, как усложнялся его внешний вид, и тут же, на срезах, – как происходило изменение его микроскопического строения.
У некоторых может возникнуть вопрос: зачем же искать пути стимуляции мозга, если он сам способен эволюционировать? Дело в том, что эволюция эта протекает чрезвычайно медленно, о микронных масштабах, в течение многих тысячелетий. Поэтому связывать все наши надежды с естественной эволюцией мозга, которую точнее будет назвать приспособительной эволюцией мозга, нет никаких оснований. Стремительно развивающаяся цивилизация, гигантский, постоянно растущий поток информации, научно-технический прогресс, нарастающий с головокружительной быстротой, и исследование внеземных миров предъявляют к человеку все более сложные и новые требования. Эти требования нельзя будет удовлетворить духовным уровнем нашего сегодняшнего дня. Цивилизация грядущего будет нуждаться в гигантах мысли и дела. И мы должны и обязаны решить эту проблему сегодня. Я не хочу останавливаться здесь на том, какое социальное, философское и, главным образом, нравственное значение имеет решение проблемы совершенной, творческой, могучей в интеллектуальном плане личности, впервые получившей по-настоящему все возможности для всестороннего и гармонического развития. Я хочу сказать только о том, что это единственный путь, благодаря которому мы сможем сделать маршевые батальоны для науки мощными и боеспособными.
Таковы коротко мои основные соображения по этому вопросу, – закончил Наркес и обвел взглядом ученых, слушавших его выступление с большим вниманием.
После того, как он сел, с места неторопливо поднялся Карим Мухамеджанович Сартаев.
– Товарищи, – начал он, глядя в сторону президента. – Наркес Алданазарович не поставил в известность о готовящемся эксперименте ни общее собрание биологического отделения, ни даже членов бюро отделения. Проблема эта вынесена сразу на обсуждение членов президиума. Обстоятельство это я объясняю чрезмерной уникальностью товарища Алиманова. – В голосе Карима Мухамеджановича послышалась плохо скрываемая насмешка. – Но, оставляя в стороне этот, не совсем благовидный с точки зрения этики советского ученого, поступок, перейду к главному.
Наркес Алданазарович нарисовал перед нами величественные перспективы, которые открывает перед человечеством неограниченное могущество разума, в случае если оно будет достигнуто. Проблема эта и раньше волновала многих людей, но в плане абстрактных философских размышлений. Теперь же, насколько я понимаю, речь идет о реальном воплощении се в жизнь. Но допустим, что открытие это уже совершено. Не только каждый желающий, но и все станут талантливыми. Человек, лишенный всяких талантов, станет уникальным явлением, таким, каким сейчас является гений. Бездарность в окружении талантов. Тема, безусловно, занятная для размышления, но только на первый взгляд. Представим себе такое будущее, населенное тысячами талантливых людей, каждый из которых будет совершенной и гармонически развитой личностью, мастером и виртуозом своего дела. Не нарушится ли равновесие в природе? Не нарушатся ли извечные законы ее, требующие определенного соотношения сильных и слабых? Нужно ли такое открытие? Не является ли это наукой для науки? Не станут ли люди с многократно усиленным интеллектом гениальными роботами, о которых часто пишут фантасты? Не лишатся ли они полностью высокой нравственности, которая является главным мерилом личности в нашем обществе? Множество вопросов возникает у меня в связи с этим экспериментом. В капиталистических странах, о которых упоминал Наркес Алданазарович, целенаправленные действия по развитию плода в утробном периоде производятся только отдельным, избранным женщинам. А стимулирование способностей, кому его будут делать у нас? Только ли избранным или всем желающим? Если всем желающим, то мы придем к абсурду. Если только избранным, то мы затрагиваем очень щекотливый нравственный вопрос…
Наркес, казалось, внимательно слушал выступление Карима Мухамеджановича. На самом же деле он совершенно не слушал его слов. Он наперед и наизусть знал, что может сказать о нем пожилой ученый. Слегка наклонив голову вперед и глядя перед собой на зеленое сукно длинного Стола, он пытался определить по интонации голоса, по отдельным паузам и ритму речи ту степень ненависти к себе, которая одна только и вкладывала в предельно лаконичные слова Сартаева единственные в своей неотразимости доводы.
– Благодаря эксперименту Алиманова интеллект человека возрастет в неизмеримой степени, – продолжал между тем Карим Мухамеджанович. – Но можем ли мы быть уверенными в том, что гениальный разум, выдающиеся интеллектуальные способности, приобретенные искусственным путем, не обернутся против нас самих? Кто может с полной уверенностью сказать, что разум человека не обернется против него самого же? На мой взгляд, здесь есть над чем подумать…
«Меткий стрелок, – думал Наркес. – Не в бровь, а в глаз бьет. Да… Любят же некоторые повторять слова «интеллект», «интеллектуальный», словно от частого произношения этих слов они станут интеллектуальнее. Любят они и жонглировать словами «духовный максимализм», не обладая даже духовным минимализмом. Вообще среди них немало крупных, но непризнанных бездарностей. Дело не в том, что они не могут сказать нового слова в науке. А в том, что они мешают настоящим ученым и подлинно большим открытиям. Это уже посерьезнее…»
– Едва ли все люди нуждаются в том духовном максимализме, который несет с собой открытие Алиманова, – продолжал Карим Мухамеджанович. – Но вопрос, видимо, даже не в этом, а в том, имеет ли подобное открытие жизненную перспективу в нашем обществе? Мы должны сейчас обстоятельно и не спеша обсудить все эти вопросы. Ибо наука, являющаяся главной производительной силой общества, управляется самим же обществом, а это значит, что оно управляет каждым открытием, которое в ней совершается.
Вот те мысли, которые возникли у меня после очень интересного выступления Наркеса Алданазаровича, – Карим Мухамеджанович с улыбкой взглянул в сторону Алиманова, – и которыми я счел нужным поделиться с вами при обсуждении эксперимента.
Карим Мухамеджанович сел на место.
Наркес, обдумывая про себя выступление пожилого академика, одновременно помимо воли наблюдал, как неторопливо поднялся с места и начал свою речь Исатай Куанович Сарсенбаев, академик, генетик.
– Товарищи, выступление нашего молодого и выдающегося друга Наркеса Алданазаровича навело всех нас, присутствующих здесь, на интересные мысли. Лично мне показалась очень интересной мысль о том, что гипноз, направленный на развитие способностей человека с ординарным генотипом, и самогипноз выдающихся людей – это явления одного порядка. Действительно, чем больше мы проникаем в сущность явлений природы, чем больше мы постигаем ее тайны, тем больше мы понимаем, что самое совершенное в природе создано гениально просто. К этой сверхпростоте связей в природе, к этой сверхпростоте идей ученый приходит долгими годами крайне напряженного, если не сказать больше, труда. Мы знаем Наркеса Алданазаровича как единственного ученого в мире, долгие годы работающего над проблемой гениальности. В моем понимании Алиманов превосходит каждого из тех ученых, которые работали до него над проблемой гениальности, – Ломброзо, Мейера, Бедлама, Гагена, Нордау, Гальтона. Сравните, например, наивную мечту Гальтона – дальше я буду цитировать его слова – «произвести высокодаровитую расу людей посредством соответственных браков в течение нескольких поколений» с тем, что сейчас делает Алиманов. По сути дела, это путь от химеры до реального конкретного дела. Мне хотелось бы сказать следующее. Гениальные люди лично известны немногим, а тем, кому они лично известны, они не кажутся гениальными людьми. Быть может, некоторые наши товарищи тоже слишком привыкли к присутствию Алиманова в нашей среде? Как говорит казахская пословица: «Привычен я народу своему, он видит лицо мое, привычен я жене моей, она видит тело мое». Между тем здесь есть над чем подумать. Открытие, над которым сейчас работает Алиманов, может стать одним из самых больших достижений мировой науки. Мы должны приложить все силы, все усилия и создать должную моральную атмосферу в этот период работы Алиманова, ибо каждое открытие, как всем нам хорошо известно, проходит нелегкий путь от первоначальной стадии до окончательной своей победы. И чем больше открытие, тем труднее оно совершается и тем труднее ему самому в свою очередь совершить революцию в науке и сознании миллионов. Об этом мне и хотелось лишний раз напомнить вам, товарищи, – Исатай Куанович сел на место.
Следующим выступил один из известных кибернетиков страны, лауреат Ленинской премии Петр Михайлович Артоболевский.
– Товарищи, – неторопливо начал он, – благодаря работам Алиманова в области мозга, советская наука заняла ведущее место в изучении этих проблем. Проблемы изучения мозга стали самыми злободневными и самыми животрепещущими проблемами современного естествознания. Каждый шаг в познании человеческого мозга исключительно важен и для науки и для клиники. Все больше ученых разных специальностей, вооруженных современной аппаратурой, вовлекаются в научный поиск, результаты которого с нетерпением ждут врачи, биологи, физиологи, кибернетики, невропатологи, хирурги, инженеры, физики, морфологи, математики, химики, фармакологи, биогистохимики, биофизики, психологи, социологи. В настоящее время ученые, работающие в этой области, уже составляют огромную армию. Работу эту, как всем вам хорошо известно, в мировом масштабе координирует Международная организация по исследованию мозга (ИБРО). Советский Союз тоже коллективный член ИБРО. Наряду с этим административным органом существует несколько международных федераций и ассоциаций, основные интересы которых связаны с научными исследованиями мозга как явления природы, как органа, подверженного болезням, или как организатора поведения.
Я тридцать лет работаю над проблемами мозга как кибернетической системы и думаю, что для присутствующих будет небезынтересно узнать о том, что думают по поводу обсуждаемого вопроса ведущие советские и зарубежные ученые. Во-первых, должен оговориться, что ученые уже давно ищут пути влияния на мозг, существенно активизирующие творческое мышление. Поиски эффективных методов этого влияния продолжаются в разных странах и по сей день. Вести эти поиски или не вести их – такие вопросы могут задавать только люди, не работающие непосредственно в области мозга.
Вот что говорит по этому поводу академик П. Анохин. На вопрос: «Каково же ваше мнение о возможности искусственного влияния на работу мозга?» – он отвечает:
«Уровень современных знаний о мозге вполне допускает попытки такого влияния». Или:
«Мозг любого нормального человека обладает такими ресурсами, что мы прежде всего должны изучить и использовать именно эти его ресурсы для повышения активности интеллекта».
Доктор биологических наук Г. Д. Смирнов: «Наука должна выяснить, каким образом можно влиять на развитие мозга, рационализировать и ускорять процессы обучения, изучив возможности управления функциями и совершенствования способностей здорового мозга».
Профессор Грей Уолтер:
«Мы так привыкли к посредственности, к «среднему арифметическому» уровню нашего окружения, что вряд ли в состоянии представить себе мощь мозга, работающего с полной отдачей. Несомненно, наступило время изучить и условия, способствующие развитию гениев с высокой подвижностью функций мозга.
Посредственные мыслители будут устранены так же жестоко, как переписчики книг были вытеснены станком для книгопечатания».
Профессор Дэвид Креч:
«Я твердо убежден и заявляю это со всей ответственностью, что в течение 5-10 лет станет возможным с помощью психологических и химических мер значительно увеличить интеллектуальные способности человека».
Профессор Реми Шовен:
«Сверходаренные – это самое большое естественное богатство Соединенных Штатов, но наименее разработанное. Америка обратила на это внимание. У нас нет теперь выбора. Если мы ничего не будем делать в этом направлении, через пятнадцать лет нас перегонят по всем показателям.
…Терять гутенбергов, эдисонов – а сотни подобных им мы теряем каждый год
– настоящее преступление…»
Вот мнение одного из самых больших классиков науки, автора тридцатишеститомной «Естественной истории, общей и частной» – Бюффона:
«А что мог бы он (человек) сделать с самим собой, я хочу сказать со своим собственным видом, если бы воля его всегда направлялась бы разумом? Кто знает, до какой степени он мог бы усовершенствовать свою природу как в области моральной, так и физической?».
И, наконец, последний момент, товарищи. Здесь был задан вопрос; «Не обернутся ли выдающиеся интеллектуальные способности, приобретенные искусственным путем, против нас самих же?»
Думаю, что на этот вопрос будет лучше ответить словами директора Института мозга Академии медицинских наук, члена-корреспондента АМН СССР О. С. Адрианова. На вопрос корреспондента «Огонька»: «Не страшит ли вас безграничная власть над мозгом, которую можно получить, познав законы его работы? Как предотвратить использование этих знаний во зло человечеству?» – он отвечает: «Разумеется, эти вопросы волнуют ученых. Однако прекращать исследования было бы преступлением: слишком много получат люди, если мы поймем законы работы мозга. Я уже не говорю о том, что знание вообще нельзя остановить. Знание всегда прогрессивно. Другое дело, как использовать его плоды. Это уже зависит от общества, от социальной системы. Даже электричество, которое дает нам свет и тепло, заставляет работать фабрики, заводы, транспорт, можно применить как орудие казни. Однако чтобы наши работы были использованы только для блага человечества, тоже нужно бороться. И честные ученые всего мира это прекрасно понимают».
Я думаю, что тех мнений, которые я привел здесь, вполне достаточно. От себя я хотел бы сказать несколько слов. Медицина сейчас обладает огромным экспериментальным материалом, накопленным целой армией и медиков и ученых многие смежных областей знания, но необходим исключительный ум, который мог бы впитать в себя эту бездну информации, обобщить, вывести из нее стройную систему закономерностей. Это должен быть всегда кто-то один. Один человек с мозгом гения. Потребность в гениальных ученых диктуется объективными законами развития науки.
Современная наука – не только медицина, но и вся наука в целом – должна, как никогда раньше, выдвигать «безумные», т е. радикально отказывающиеся от традиционных взглядов и потому весьма парадоксальные идеи. Этому учит нас история всех больших открытий прошлого. В настоящее время можно смело не считаться с авторитетом Ньютона, Лейбница и даже Эйнштейна, если он препятствует открытию истины, и не руководствоваться никакими иными соображениями, кроме велений разума. Эйнштейн тоже, как известно, первоначально отрицал правильность двух решений Фридмана относительно разных состояний Вселенной, вытекающих из его же собственных уравнений, и только позднее, по просьбе других выдающихся физиков, повторно проверил решения и признал их истинность. Сейчас же на очереди отказ от классических основ естествознания еще более радикальный, чем тот, который столетие назад положил начало современному учению о пространстве, времени, веществе, его структуре и движении.
Когда после долгих поисков дорога к вершинам наконец найдена, она выглядит естественной, ее направление кажется само собой разумеющимся, и трудно даже представить, каким парадоксальным был выбор этого направления, какое «безумство храбрых» понадобилось, чтобы свернуть на эту дорогу со старой, казавшейся ранее единственно возможной.
Такое же мужество понадобилось и Алиманову, чтобы после многолетних исследований в этой области решиться на этот эксперимент, который мы сегодня обсуждаем. И нам нельзя упускать это из виду. Что касается того, что Алиманов не известил о предстоящем эксперименте ни членов бюро отделения, ни кого-либо другого, то я не вижу в этом ничего предосудительного. Ученый не только имеет право на риск и на эксперимент. Но и помимо этого, хочется сказать о том, что большое открытие никогда не совершается по строго академическому плану за тот или иной квартал того или иного года. По какому академическому плану совершались открытия Ньютона, Кеплера, Галилея, Коперника, Ибн-Сины, Бируни, Менделеева, Эйнштейна и Павлова? Большое открытие – это результат всей жизни ученого, а не результат его труда в том или ином квартале года. Поэтому тот факт, что Алиманов не известил о своем эксперименте, не должен толковаться превратно и вызывать у кого-либо отрицательные эмоции, если только мы не хотим забывать о самой сути эксперимента.
Петр Михайлович сел на свое место.
Слушая выступления академиков, вопросы и реплики с мест, предназначенные для выступавших, Наркес одновременно обдумывал ответы, главным образом на возражения Сартаева. «Обычно он очень осторожен, – думал он, – но сегодня пошел напрямую. Почувствовал, что это последняя возможность подсечь меня. Даже мягкая завуалированная форма не могла скрыть резкости его выступления. И слова-то нашел самые страшные, подсказанные вдохновением ненависти. Надо будет толково, не торопясь и не горячась, что всего труднее, выступить по существу».
Когда все академики высказались, Наркес взял слово для ответного выступления.
– Я глубоко благодарен, – начал он, – всем выступившим здесь товарищам, которые проявили полное понимание и выразили готовность помочь мне в трудном начинании. На мой взгляд, в проблеме значительного усиления человеческих способностей важна именно сама возможность подобного открытия в будущем. Что же касается частностей, связанных с решением этой проблемы, то я глубоко убежден, что человечество будущего сумеет использовать это открытие в пределах разумного. Я уже не говорю о том, что развитие науки вообще невозможно остановить. Вместе с тем мне хотелось бы ответить и на возражения отдельных товарищей. Одаренные люди не станут гениальными роботами, о которых часто пишут фантасты. В жизни все происходит проще и сложнее, чем в выдумках фантастов. Проще потому, что жизнь отметает все их хилые и умозрительные досужие вымыслы. Сложнее потому, что цивилизация будущего будет развиваться по своим внутренне необходимым законам, не вмещаясь в прокрустово ложе их куцых почти всегда предсказаний.
Из истории прошлых войн человечества мы знаем, что существовали люди-торпеды, люди-мины, люди-гранаты. Видимо, эти отдельные случаи человеческой истории дали повод кое-кому полагать, что могут существовать и люди-роботы. Но мы так же хорошо знаем о том, что если отдельные люди и становились таковыми, то только в результате операций, отнимающих разум, одной из которых является лоботомия – рассечение лобных долей мозга. Наша же задача – усилить этот разум в максимальной степени на благо самого же человека. Я убежден, что вместе с колоссальным ростом интеллекта индивидуума в такой же степени обострятся все его нравственные понятия и побуждения. Я глубоко убежден в том, что, если когда-либо открытие, о котором мы сейчас говорим, будет совершено, то все мы станем свидетелями огромного нравственного мира этих людей. Так что о гениальных роботах, полностью лишенных какой бы то ни было нравственности, не может быть и речи. Более того, общество будущего, населенное сотнями, тысячами талантливых людей, каждый из которых будет совершенной и гармонически развитой личностью, мастером и виртуозом своего дела, как хорошо сказал об этом Карим Мухамеджанович, видится мне более совершенным в нравственном и духовном отношении, чем наша современная цивилизация.
Нельзя обойти вниманием и главное из тех возражений, которые были здесь высказаны: кому будут стимулировать эти способности? Только ли избранным или всем желающим?
Всем нам хорошо известна наука гипнопедия – обучение во сне. Внешне обсуждаемый нами эксперимент с гипнотическим воздействием на способности человека похож на него, но он более универсален как по методу, так по задачам и целям, которые он преследует. Дело в том, что разные люди, поставленные в одинаковые экспериментальные условия, показывают разные результаты в зависимости от многих факторов – типа наследственности, уровня физической и умственной подготовки, состояния здоровья и т д. Те же участники экспериментов с обучением во сне иностранным языкам, многократно проводившихся у нас в стране и за рубежом, показывали всегда разные результаты, будучи поставлены в одни и те же условия. Прибавьте к этому то обстоятельство, что не все люди поддаются гипнозу, а на тех, которые поддаются ему, он воздействует в разной степени, и станет ясно, что вопрос о том, кому будут стимулировать способности – это проблема-фикс, т е. проблема, которой не существует, которую искусственно выдумали.
Возвращаясь же к более серьезным вещам, хочу сказать о том, что изучение мозга всегда было, есть и будет самой трудной задачей, стоящей перед наукой, перед естествознанием. Считаю нужным упомянуть и о том, что уже сегодня – я уже не говорю, завтра – наши познания в области атома, космоса будут блекнуть рядом с величайшими загадками мозга. Загадок, за решение которых надо браться сегодня. Вот кратко те мысли, которые возникли у меня по поводу отдельных выступлений.
Наркес сел на место. В зале возникло легкое оживление. Пожилые ученые, присутствующие на бюро, начали негромко переговариваться и одобрительно улыбаться, глядя друг на друга. Сосед справа что-то тихо шептал на ухо, но Наркес не слышал его слов. Все его внимание было поглощено мыслями о предстоящем выступлении Аскара Джубановича, который должен был подытожить все сказанное членами президиума и высказать свою точку зрения по поводу обсуждаемого вопроса. От этой точки зрения зависело многое. Все ждали выступления президента. Аскар Джубанович еще немного выждал, обводя взглядом всех присутствующих, потом с мягкой улыбкой спросил:
– Нет еще желающих выступить?
– Нет, – подал голос один из ученых.
Аскар Джубанович, не вставая с места, неторопливо начал:
– Мы знаем Наркеса Алданазаровича как одного из лучших ученых страны, Знаем мы и масштаб его научных поисков и идей. Но та проблема, над которой он сейчас работает, действительно носит глобальный характер. Сейчас трудно предвидеть в деталях, в каком направлении будет развиваться область его исследований. Ясно одно: проблема, за решение которой взялся Наркес Алданазарович, имеет всеобъемлющее значение не только для всех областей науки и искусства, но и для всех сфер человеческой деятельности. Но помимо ее универсального прикладного значения, она вызывает жгучий интерес и сама по себе. В самом деле, нельзя ли любого человека, даже такого, который заведомо не обладает никакими творческими способностями, обучить интеллектуальному творчеству так, чтобы он мог делать настоящие изобретения и открытия? Рибо, например, который занимался всю жизнь проблемами творческого воображения и памяти, считал, что такой возможности не существует. В противном случае, утверждал он, ученых и изобретателей было бы столько, сколько сапожников и часовщиков. Так же считали и другие крупнейшие психологи прошлого. Но, – Аскар Джубанович сделал короткую паузу, – Наркес Алданазарович считает, что такая возможность существует…
Хочу сказать и о другом: современная наука и техника развиваются такими темпами, что интеллектуальное творчество должно перестать быть случайным процессом. Противоречие между потребностями современной науки и техники в творческом мышлении и случайным проявлением этого процесса у отдельных людей может быть ликвидировано лишь при организации творческой деятельности на прочной научной основе. Творческая мысль художников, ученых и техников – величайшее богатство человечества, и разрабатывать это богатство нужно не менее интенсивно и целенаправленно, чем, например, богатства недр земли. Исследования Алиманова преследуют как раз эту цель. И мы должны всячески содействовать и помогать ему в этом большом и государственно важном деле… В эксперименте Алиманова я вижу не только и не столько научный поиск какого-то отдельного ученого, пусть даже и выдающегося. Явление это гораздо шире. Это будет нашим участием, – я имею в виду участие Советского Союза в международной программе научного сотрудничества стран мира в исследовании деятельности мозга «Интермозг».
Академики одобрительно загудели, переговариваясь между собой.
Заседание членов президиума и членов бюро биологического отделения Академии наук, начавшееся в два часа дня, закончилось в половине пятого. Для Наркеса это был день большой и принципиально важной победы.
6
Баяна выписали в обед. Сняв больничную униформу, он сразу почувствовал себя другим человеком. Попрощавшись с двумя молодыми людьми, поселившимися в палате вместо выписанных накануне больных, он с чувством обновленности и приподнятости от ладной и модной одежды бодро шел к Наркесу, ожидавшему его в коридоре, беседуя с сухощавым человеком среднего роста, броско одетым, лет тридцати семи-восьми. Баян подошел к стоявшим, поздоровался с собеседником Наркеса, но тот не обратил на него никакого внимания. «Один из сотрудников»,
– подумал юноша и, чтобы не мешать коллегам, отошел немного в сторону.
– Говорят, сражение при Аустерлицах произошло вчера в стенах Академии, – шутливо произнес незнакомый Баяну человек. Худощавое лицо его с добродушной улыбкой было очень подвижным и выразительным.
– Не Аустерлицы, а скорее Бородино, – в том же шутливом тоне, улыбаясь, сказал Наркес.
– Я имею в виду Аустерлицы для старого генерала. Для Сартаева. Никак не может старик угомониться. И на пенсию не хочет упорно идти.
Наркес промолчал.
– Зря ты не пошел на это место, когда тебе предлагали его. И нам было бы лучше. У нас был бы свой человек в Академии и в отделении…
Наркес пожал плечами, как бы говоря «кому это нужно».
– Я думаю, – продолжал, улыбаясь, сухощавый собеседник, – что бороться с тобой – это чистое безумие. Но как это внушишь старику? – Он тут же перешел на серьезный тон. – Самое верное в этой ситуации – это не обращать внимания на каждую чепуху и все будет о'кэй. Ну, ладно, я пошел.
Простившись, сухощавый человек направился по коридору дальше.
Проезжая по улицам города, юноша, как и в первый раз, когда Наркес привез его в клинику, с огромным внутренним восхищением, которое он скрывал хорошим чувством такта, разглядывал машину. С низкой посадкой, она была раза в полтора длиннее всех обычных легковых машин. Линия капота стремительно взлетала вверх, плавно переходила в верхнюю часть салона и, так же плавно опустившись, резко падала вниз к задней части машины. Восьмиместный салон был необычно широк и комфортабелен. Помимо приборов, в передней стенке под ветровым стеклом находились радиоприемник, принимающий передачи из всех столиц мира, цветной телевизор, видеофон. На последней шкале спидометра стояла цифра 280. Из разговоров студентов в университете Баян знал, что машин новой марки «Балтика» в городе только две. Ребята, знавшие толк в машинах, утверждали, что в кабине помимо всего есть холодильник, в котором можно хранить все необходимые в дороге продукты, воды, соки, напитки. Но сколько Баян ни смотрел, он не смог увидеть его дверцы. «Мощная машина, – думал он про себя. – Совсем недавно передавали, что она будет пущена в серийное производство. Неужели успели выпустить первую партию или это одна из экспериментальных? Что ж, если бы это даже была одна из экспериментальных машин, то он, Баян, не удивился бы, – Юноша бросил беглый косой взгляд на Наркеса, быстро и уверенно ведущего машину, на его броскую и утонченно артистическую внешность, и продолжал свои размышления.
– Лауреат Ленинской и Нобелевской премий, один из самых знаменитых людей Союза… Труды его переведены на многие зарубежные языки. И не такую машину может себе позволить, если захочет…» За разными мыслями он не заметил, как они приехали.
С широкого, запруженного машинами и людьми проспекта Наркес свернул на тихую улицу с живописной аллеей посередине и, через некоторое время свернув снова, въехал во двор большого четырехэтажного дома с тремя подъездами. У среднего подъезда остановил машину. Вдвоем поднялись на третий этаж, подошли к массивной светло-желтой двери. Наркес нажал кнопку звонка. Через минуты две дверь отворилась и на пороге показалась невысокая полная пожилая женщина. Увидев сына с гостем, она приветливо улыбнулась. Войдя в квартиру, Наркес обратился к матери:
– Мама, это Баян, о котором я тебе говорил…
Юноша почтительно и с благоговением пожал руку матери великого ученого.
– Здравствуй, айналайн… Баянжан – это ты, оказывается. Ну, как самочувствие, балам? Раздевайся, проходи, пожалуйста.
Что-то удивительно простое было в ее словах, в ее манере держать себя, во всем ее облике.
Повесив пальто и шапку на вешалку, Баян слегка оглянулся по сторонам. Он никогда не предполагал, что могут быть такие большие квартиры. Необычно широкий и длинный коридор заканчивался двумя санузлами и ванной. Правая стена коридора от входной двери до первой комнаты метров на пять была облицована зеркалом от пола до потолка, который был очень высоким. Паркетный пол был выстлан двумя огромными красными коврами.
Баян вместе с Наркесом прошел в просторный зал, одна стена которого на всю длину была сплошь застеклена окнами. Отсюда же высокая застекленная дверь вела на большую лоджию.
Посреди зала стоял массивный стол светло-желтой полировки с тончайшей золотой росписью на зеркально отражавшейся поверхности и с золотыми фигурами на резных ножках. Вокруг него стояло множество резных стульев с высокими спинками и желтой бархатной обивкой.
Две стены зала занимали высокие книжные шкафы из красного дерева. На них стояли диковинные статуэтки. В глубине комнаты, в углу, со стороны окна и рядом со шкафами на бронзовой подставке высилась огромная голова Наркеса, изваянная скульптором из мрамора. У противоположной стены стояли золоченные сервант и комод. Над ними на стене было изображение танцующего четырехрукого бога Шивы, обрамленное кольцом. Весь паркет на полу был застлан толстыми светло-розовыми коврами со сложными орнаментами. Ноги при ходьбе утопали в них, и Баян с непривычки чувствовал себя немного неуверенно. Не успел он окинуть взглядом комнату, как до его слуха донесся слабый серебристый звон колокольчика. Юноша не мог определить, откуда он доносится.
– Ты будешь жить у нас месяца полтора-два, пока у тебя не пройдет кризисное состояние. Не стесняйся. Располагайся, как дома, – сказал Баяну Наркес и, чтобы юноша не чувствовал себя отчужденно в новой для себя обстановке, повел его в другие комнаты.
Дверь соседней комнаты была из толстого резного стекла, Наркес открыл ее, и Баян попал в какой-то неведомый, фантастический мир. Все четыре стены в комнате были облицованы зеркалом. В каждом углу стояло по черной прекрасной статуе в рост человека. Сделаны они были, вероятно, из мрамора или из черного эбена. Посреди комнаты возвышался небольшой фонтан, сложенный из редчайших цветных камней. Невысокий серебристый султан воды, рассыпаясь мельчайшими брызгами, омывал камни, заставляя их сверкать всеми цветами радуги. Зеркальные стены, отражаясь друг от друга, создавали иллюзию бесконечности размеров комнаты, множественности фонтанов и черных высоких статуй.
С немым восхищением смотрел Баян на зеркальную комнату, не в силах скрыть своего изумления. Затем Наркес повел его дальше. В другой комнате вдоль двух стен тоже стояли книжные шкафы из красного дерева. В них покоились огромные фолианты, насколько заметил юноша, по медицине, истории, философии. У окна стояли письменный стол, стул и невысокая стеклянная витрина. У стены рядом с входом – тахта. Поодаль от нее – два кресла. На полу лежал большой и толстый светло-голубой ковер со сложным и красивым рисунком. Видимо, это был кабинет.
– Здесь ты и будешь жить, – сказал Наркес. Дверь на другой стороне коридора он открывать не стал. «Комната мамы», – коротко сказал он. Затем провел юношу в другую комнату. Она была довольно большой. Вдоль трех стен стояли темно-коричневые книжные шкафы со статуэтками Гиппократа, Галена, Авиценны, Вольтера и Аристотеля. На полу на красном ковре лежало седло с высокой лукой и сбруей, богато инкрустированное серебром. Повсюду на ковре стопки книг и журналов. Письменный стол, два кресла. В углу комнаты горизонтальная и узкая вертикальная витрины из стекла. На нижней, свободной от книг полке шкафа Баян увидел саблю в богато инкрустированных ножнах. На полке сверху лежали старинный дугообразный пистолет и' кинжал с чеканной резьбой на ножнах. Это «второй кабинет», – пояснил Наркес.
Дверь в последнюю комнату он снова открывать не стал. «Спальня», – понял Баян. Они опять вошли в гостиную. Через некоторое время пришла Шаглан-апа и позвала их к столу. Стол был сервирован в огромной кухне. Стены ее на высоту человеческого роста блестели от светло-синего расписного чешского кафеля. Когда все принялись за еду, Наркес обратился к матери:
– Мама, Баян поживет у нас месяца полтора-два. Я должен наблюдать за состоянием его здоровья.
– Конечно, Наркесжан. Баянжан будет мне как сын. Ему не будет плохо у нас, я позабочусь о нем.
За чаем Шаглан-апа расспрашивала юношу об учебе, о родителях.
– Ну вот и хорошо, – радостно произнесла она в конце разговора. – Они будут приходить к нам и не будут беспокоиться за тебя, Баянжан… Пей чай, айналайн, не стесняйся, – приговаривала она, пододвигая Баяну разную снедь.
Наркес взглянул на часы и встал из-за стола. За ним поднялся и юноша.
– Баянжан, ты не торопись. Посиди, попей чаю, – ласково остановила его Шаглан-апа.
– Спасибо, апа, я уже напился.
– Тогда отдохни, если хочешь. Ты показал Баянжану его комнату? – обратилась она к сыну, убирая со стола посуду.
Наркес утвердительно кивнул.
– Ну давай, старина, отдыхай. Чувствуй себя как дома, – сказал он юноше, выходя в коридор.
– Я, наверное, приеду сегодня пораньше.
Баян прошел в комнату, отведенную для него. Отдыхать не хотелось. Пораженный художественной фантазией Наркеса, он был очень возбужден. Прежде всего, он начал разглядывать витрину. В левой части ее, под стеклом, лежал раскрытый диплом и золотой значок лауреата Ленинской премии. Текст диплома гласил о том, что Ленинская премия в области медицины и физиологии присуждается Алиманову Наркесу Алданазаровичу, академику, доктору медицинских наук за монографию «Опыты по усилению доязыкового мышления у животных».
В правой части витрины лежал раскрытый Нобелевский диплом. На левой стороне его под изображением золотого лаврового венка большими золотыми латинскими буквами оттиснено: «SVENSKA AKADEMIEN» и под тремя мелкими строками текста буквами поменьше – «Alfred Nobel». На правой стороне диплома под изображением моря и бороздящих его кораблей, символизирующих жизнь морской державы, – какой является Швеция, крупными золотыми латинскими буквами оттиснено: «NARKES ALIMANOV» и небольшой текст, свидетельствующий о присуждении Нобелевской премии. Рядом с дипломом в футляре лежала Большая золотая Нобелевская медаль. Баян прочитал текст диплома. Он был на английском языке. Нобелевская премия была присуждена Наркесу за труд «Биохимическая индивидуальность гения». Тут же стояла дата – 2008 г.
Осмотрев витрину, Баян подошел к полкам с книгами и не спеша стал разглядывать их. Вот книги Наркеса, изданные на разных языках. Они занимали четыре полки одного шкафа. Две полки шкафа занимали переводы их на языки братских республик, а также монографии, посвященные научным трудам Алиманова. Баяна утомили мудреные названия фолиантов, и он ограничился их беглым осмотром.
Отдельно стояла литература о мозге. Здесь же находились научные труды по проблеме гениальности, написанные за всю историю человечества. Их было всего семь.
Помимо трактатов по медицине здесь были монументальные монографии о классиках науки. Полностью была представлена вся мировая философия, начиная от мыслителей древности и кончая философами современности.
Закончив осмотр книг в своей комнате, Баян перешел в зал. Шаглан-апа, сидя на диване у окна, занималась рукодельем. Она была задумчивой. Спицы медленно выводили вязь кружевов. Так же медленно, как спицы, нанизывались одна на другую мысли… Стараясь не отвлекать ее, Баян тихо прошел к книгам. В шкафах, занимавших треть стены, было около тысячи томов серии «Жизнь замечательных людей». Рядом находилось шеститомное издание «Великие люди всего мира», представлявшее библиографическую редкость.
Вторую треть стены занимали сотни томов «Библиотеки всемирной литературы». С книгами этой серии соседствовало многотомное издание «XX век. Открытия и находки», Последнюю треть стены занимали тома Большой медицинской энциклопедии, Большой советской энциклопедии и Казахской советской энциклопедии. Баян перевел взгляд на статуэтки. Коленопреклоненная богиня, всевозможные толстые и тонкие восточные божества. Юноша стал разглядывать огромное по величине творение скульптора. Мраморная голова передавала состояние Наркеса в момент наивысшего творческого напряжения. Величественные и благородные черты лица заметно напряжены. Взгляд устремлен вверх. Это был гений, страдающий от мощи своего познания. Титан, рождающий в собственных муках величайшую науку человечества. Длинные вьющиеся волосы придавали Наркесу сходство с великими музыкантами и поэтами прошлого. На цоколе на светлой металлической пластинке было выгравировано: «Наркесу Алиманову – Сергей Антокольский». Это был самый известный скульптор Союза, скончавшийся недавно в возрасте девяноста пяти лет.
Обернувшись назад, юноша чуть не споткнулся о красный, затейливо орнаментированный узорами кожаный пуфик. Поодаль на ковре лежал голубой пуфик с индийскими рисунками. «Хорошо, что Шаглан-апа занята и ничего не заметила, – подумал Баян. – Вот было бы неудобно, если б споткнулся и упал, как самый последний дикарь».
Выходя из зала, он снова посмотрел на золотое изображение танцующего четырехрукого Шивы на стене. «Это, конечно, из Индии», – подумал он.
Кабинет Наркеса не переставал поражать его воображение.
В узкой вертикальной витрине из стекла в рост человека на плечиках висели мантии докторов наук зарубежных университетов. На специальные приспособления над ними были одеты головные уборы.
На горизонтальной витрине под стеклом лежали дипломы докторов наук тех зарубежных университетов, традиционные мантии которых он уже видел. Это были дипломы Эдинбургского, Кембриджского, Софийского, Токийского университетов. Рядом с дипломами лежали медали, полученные Наркесом на международных симпозиумах, конгрессах, съездах.
Переводя взгляд на седло с серебряной инкрустацией, юноша подумал: «Оно, наверное, напоминает Наркесу о том, что предки его были кочевниками», Долго и пристально разглядывая саблю, кинжал и старинный пистолет, он с восхищением невольно подумал: «Откуда он взял это оружие?.. Странно, в нем живет великий поэт, хотя все видят в нем только великого ученого».
Потом стал бегло осматривать книги. «Да, величайшая библиотека», – подумал Баян, окидывая взглядом ряды шкафов. Тут же среди книг он увидел восемь необычно толстых тетрадей в коричневых коленкоровых переплетах. «Самодельные», – отметил он про себя. Весь этот день до вечера он провел, любуясь книгами и заглядывая в те из них, которые привлекли его внимание.
В пять часов приехал Наркес. Узнав, что Шолпан еще не пришла с работы, пошел в садик. Через минут десять-пятнадцать он вернулся с сыном. Раздел сперва сына, потом разделся сам. Симпатичный мальчик с тонким белым лицом, с карими глазами и светло-каштановыми волосами застенчиво смотрел на Баяна.
– А ну поздоровайся, дай дяде Баяну руку, – сказал сыну Наркес, но мальчик, стесняясь, не пошевелился. Видя, что сын робеет, Наркес снова обратился к нему:
– Скажи дяде, как тебя зовут. Как тебя зовут?
– Расул, – тихо произнес мальчик.
– Расул или Расик? – снова переспросил Наркес.
– Расул, – все так же застенчиво повторил мальчик.
Баян улыбнулся.
– Он у нас настоящий казах, – с одобрением отозвался Наркес. – Только вот руку не умеет еще как следует подавать.
Он погладил сына по голове и слегка подтолкнул его сзади:
– Ну, иди к бабушке, поиграй.
Мальчик побежал в гостиную.
Наркес с Баяном прошли в зал. Шаглан-апа, сидя на диване, занималась вышиванием. Расул оседлал один из пуфиков и раскладывал рядом с собой игрушки.
Через некоторое время пришла Шолпан. Юноша с любопытством взглянул на нее. Он сразу понял, что это была жена Наркеса.
– Шолпан, познакомься, – обратился к ней Наркес. – Это Баян. – Молодая женщина лет тридцати, круглолицая, ничем внешне не примечательная, приветливо улыбнулась юноше и, немного поговорив с Шаглан-апай, вышла на кухню.
Наркес слегка кивнул юноше, приглашая идти за ним, и они перешли из зала в кабинет. Достав из ящика письменного стола общую тетрадь и ручку, Наркес положил их на стол и обратился к Баяну.
– С этого дня будешь подробно записывать свои ощущения, мысли и то, чем ты занимался каждый день. Эти записи мне будут нужны позже. Ты понял меня? – Он пристально взглянул на юношу – Я понял вас, – твердо ответил тот.
– Ну и хорошо, если понял. Не забывай вести их подробно и каждый день.
Наркес вышел.
Немного спустя Шолпан позвала всех к столу. Разливая чай, она обратилась к мужу.
– Ты знаешь, почему я так сильно задержалась сегодня?
Наркес, медленно жевавший сыр, вопросительно взглянул на жену, но не стал ни о чем расспрашивать.
– Во-первых, – начала объяснять Шолпан, не обращая внимания на молчание мужа, – заболела преподавательница английского языка Наталья Александровна и мне, кроме своих студентов, пришлось вести занятия и в английской группе. Во-вторых, мне сегодня обещали достать одну вещь. Изуми-тель-ную! – с восхищением добавила она. – Если эта затея у меня получится, я буду ужасно счастлива…
Наркес вскинул брови и слегка наклонил голову вправо в знак удивления.
– Завтра мне обещали дать окончательный ответ, – добавила Шолпан и замолчала.
– И что это за вещь? – равнодушным тоном спросил Наркес.
– О, это секрет! – радостно воскликнула Шолпан. Она вся сияла при мысли, что может приобрести эту редкую, необыкновенную вещь. – Если завтра все выяснится, то завтра же я сообщу вам.
Шаглан-апай и Баян слушали Шолпан с интересом. Но Наркеса, судя по спокойному и равнодушному выражению его лица, секреты особо не интересовали.
После чая Шолпан подала бесбармак. На дымящемся блюде уже лежали нарезанные маленькие куски мяса с тестом. В блюдо добавили приправы с соусом, после чего каждый из большого блюда положил бесбармак в небольшие тарелочки перед собой, и все принялись за еду. Шолпан предупредительно наполнила тарелочку Баяна. Бесбармак был очень вкусный, поэтому все по несколько раз наполняли свои тарелочки. Вместе со взрослыми сидел за столом и Расул.
После ужина каждый занялся своим делом. Баян, читавший книгу в своей комнате, лег спать позже всех.
7
Утром, оставшись дома один, – Шаглан-апа тоже куда-то ушла, – Баян решил поближе познакомиться с книгами. Осмотр их он начал с зала. Едва он стал входить в него, как его слуха чуть слышно коснулся слабый серебристый звон и тут же исчез. Баян остановился посреди комнаты и внимательно посмотрел по сторонам, пытаясь определить, откуда он донесся. Но нигде никакого источника его он не увидел. Пока он раздумывал над столь странным и необъяснимым явлением, где-то снова едва различимо родились волшебные, неземные звуки, и, тихо прозвенев, растаяли. Словно какие-то ангелы чуть слышно переговаривались в непостижимо дальней горней вышине. Баян подошел к широким окнам и стал осторожно осматривать их под капроновыми занавесками, но снова ничего не увидел. Только пройдя в самый конец стены, в углу у мраморной головы Наркеса, он заметил над открытой форточкой, расположенной высоко вверху, красивую сувенирную этикетку с изображением красного дракона. Этикетка едва видимой шелковой ниточкой соединялась с тоненьким язычком необычно крохотного серебряного колокольчика. Малейшее дуновение ветерка приводило в движение этикетку и язычок колокольчика. Так и рождались дивные, чарующие звуки, происхождение которых никак не мог понять Баян. «Вот оно что!» – подумал он и отошел от окна.
Проглядев уже во второй раз все книги, находившиеся в зале, юноша перешел в кабинет Наркеса. Заглянув в несколько книг, он не смог удержаться от соблазна и взял с полок одну из толстых тетрадей в коленкоровом переплете. Он без труда определил, что она состоит из пяти обычных общих тетрадей. Баян открыл обложку и на титульном листе увидел надпись: «Литературно-философская тетрадь». Начата она была в школьные годы Наркеса. Бесчисленные записи, сделанные аккуратным детским почерком, афоризмы и выписки из книг классиков мировой литературы чередовались с конспектами трудов по искусству и по философии. Дюрер, Хогарт, Вазари, Кант, Конт, Фейербах, Декарт, Гегель, Платон, Аристотель, Пифагор, Аль-Фараби, Шопенгауэр и множество других мыслителей.
Баян открыл наугад страницу и начал читать ее.
«Чтобы идти в этом мире верным путем, надо жертвовать собой до конца. Назначение человека состоит не в том только, чтобы быть счастливым. Он должен открыть для человечества нечто великое».Ренан, Эрнест.
Юноша немного задумался и стал читать дальше.
«На наших глазах столько великих людей было позабыто, что ныне нужно предпринять нечто монументальное, дабы сохраниться в памяти человеческой».Ривароль, Антуан.
Удивительные афоризмы, один интереснее другого, представали перед Баяном, вызывая у него восторг и восхищение.
«Дайте мне ряд великих людей, всех известных нам великих людей, и я составлю всю известную нам историю человеческого рода».Кузен, Виктор.
«В вопросах науки мнение одного ценнее мнения тысячи».Галилей.
«Кто может все сказать, тот может все сделать».Наполеон.
«Тысяча талантов лишь рассказывает о том, чем обладает эпоха, но только гений пророчески рождает то, чего ей не хватает».Гейбель.
Юноша уже не мог оторваться от тетради. Только изрядно приустав от чтения, он вдруг подумал: «Наверно, неудобно, что я читаю тетради без разрешения Наркеса». Мысли его прервал телефонный звонок. Дома никого не было, поэтому трубку взял Баян. Звонила, оказывается, мать. Она сказала, что вчера они вместе с отцом ходили в клинику, но не застали его. И теперь спрашивала, как состояние его здоровья и как он себя чувствует дома у Наркеса.
– Чувствую себя хорошо. Здесь у Наркеса тоже неплохо, – ответил Баян. Еще немного поговорив с матерью, он положил трубку.
В двенадцать часов приехала Шаглан-апа. «Ездила к родственнице в микрорайон, – объяснила она. – Приболела она немного. Но теперь ей лучше. Сейчас я быстренько приготовлю обед. Скоро и Наркесжан должен приехать».
Что-то бесконечно доброе было в этой пожилой женщине.
Баян видел в городе много властных, степенных и чопорных старух, державшихся с необыкновенным достоинством. Некоторые из них даже в старости сохранили следы былой красоты. Шаглан-апа не походила ни на одну из них. Невысокая, полная, с некрасивым одутловатым лицом, она была слишком простой. Она часто была задумчивой, когда оставалась наедине со своими мыслями, но Баян не мог понять причины этого.
В обеденный перерыв приехал Наркес. После обеда, когда он, удобно устроившись в кресле в кабинете, стал просматривать журнал, Баян подошел к нему.
– Я сегодня немного проглядывал одну вашу тетрадь, – смущаясь, нерешительно произнес он, – литературно-философскую. Очень интересная тетрадь. Вы разрешите мне прочесть ее?
– Да, конечно, и не только ее, но и все другие тетради. И вообще любые книги, которые привлекут твое внимание в этом доме. Да, еще вот что… Теперь я ответственен за твою судьбу, за твое здоровье и за твои будущие поиски в науке. Отныне мы будем братьями, а братья не называют друг друга на «вы». Называй меня впредь на «ты». Хорошо?
Увидев, что юноша притих от смущения и благодарности, Наркес встал из кресла, мягко привлек его к себе и сказал:
– Иди сюда.
Он выдвинул ящик письменного стола. Достал из него небольшую деревянную коробку с единственным выключателем на лицевой стороне. Когда юноша подошел к нему, Наркес повернул выключатель. В коробке раздалось недовольное ворчание, крышка поднялась и перед опешившим Баяном из коробки высунулась миниатюрная человеческая рука. Она повернула выключатель в обратную сторону и снова убралась в коробку. Крышка за ней захлопнулась и ворчание постепенно затихло.
Наркес с улыбкой взглянул на Баяна. Юноша растерянно смотрел на деревянную коробку.
– Мрачная игрушка? – все так же улыбаясь, спросил Наркес.
Баян молча кивнул.
– Между прочим, при ее виде, – уже без улыбки сказал Наркес, – многие думают, не выносит ли наука сама себе приговор… Знаешь, кто подарил ее мне? Мурат Тажибаев.
Баян знал, что доктор математических наук, профессор Тажибаев был одним из ведущих ученых республики, членом-корреспондентом Академии педагогических наук СССР. И потому благоговейно молчал, услышав имя своего кумира.
– В случае надобности мы обратимся к нему, – сказал Наркес.
Радость и восхищение во взгляде Баяна были лучшим ему ответом.
Время обеда истекло. Наркес уехал на работу. Баян снова взял с полки литературно-философскую тетрадь. На тех страницах, которые он просматривал, шли длинные, тщательные конспекты трудов Института мозга и зарубежных ученых, работавших в этом направлении, – У. Грея, У. Р. Эшби, Д. Вулдриджа и многих других, а также подробнейшие конспекты трудов, посвященных проблеме гениальности. Он полистал страницы и остановился на одной из них. Это были записи из «Психофизиологии гения и таланта» Макса Нордау.
… Гениальность выражается в умении отыскать новые пути, по которым пойдет человечество.
… Гениальность покоится на превосходстве первоначального органического развития; талант же вырабатывается прилежанием упражнением врожденных способностей, которыми в данном народе обладает большинство здоровых и нормальных людей.
Гений представляет из себя необычайное проявление жизни, резко отличающееся от обычных норм.
Передо мной встает угрожающий вопрос. Если высшее развитие мысли и воли является характерным признаком гения, если его деятельность состоит в выработке отвлеченных идей и в их реализации, то что же мне делать с эмоциональными гениями, с поэтами, художниками и артистами? Имею ли я право считать поэтов и артистов гениями? И действительно, мне это право кажется в высшей степени шатким…
Сбоку, на полях, была надпись: «Это «гениально», г-н Нордау!»
Все больше увлекаясь, Баян стал просматривать записи с комментариями самого Наркеса.
… Эмоционального гения нельзя признать действительным гением. Он не создает ничего нового, не обогащает человеческого знания, не открывает нам неведомых истин и не воплощает их в действительность…
Пометка на полях гласила: «Вы действительно создали много «нового», безмерно «обогатили» человеческое знание и открыли много «неведомых» ранее истин, г-н Нордау».
На следующих страницах речь шла об иерархии гениев, на которую Нордау делил полководцев, ученых, философов и художников. Рассуждения заканчивались фразой: «Пусть великий гений открывает нам завесу будущего, пользуясь своей способностью предвидеть отдаленные события, исходя из данных фактов».
Под конспектами были пометки Наркеса.
«…Достохвальный Макс Нордау, на мой взгляд, третьестепенный философ. В его книге я не встретил ни одной новой для меня мысли, между тем как в книгах «эмоциональных гениев» – в «Манфреде» Байрона, «Луи Ламбере» Бальзака и в «Фаусте» Гете – в каждом из них в отдельности – почерпнешь неизмеримо больше, чем у всех Нордау на свете и иже с ними…
Завоеватели и искусство. Стасов – Горькому.
Разве завоевать душу человека не более трудно и не более почетно, чем взять в плен его самого?
Разве не дал один Бетховен для развития всех народов больше, чем все великие завоеватели вместе взятые? Разве не оставил Бальзак в человечестве след более глубокий, чем Наполеон?
Могущественные властители одного дня и могущественные властители тысячелетий или, говоря другими словами, вечности.
После кратких пометок Наркеса Баян с огромным интересом стал просматривать очень подробные конспекты по книге Френсиса Гальтона «Наследственность таланта».
…Я заключаю, что каждое поколение имеет громадное влияние на природные дарования последующих поколений и утверждаю, что мы обязаны перед человечеством исследовать пределы этого влияния и пользоваться им так, чтобы, соблюдая благоразумие в отношении к самим себе, направлять его к наибольшей пользе будущих обитателей земли.
…Естественная даровитость представляет непрерывную цепь, начинающуюся от непостижимой высоты и спускающуюся до глубины почти неизмеримой.
Дальше в конспектах шел алфавитный список букв и означаемых ими родственников мужского пола. Здесь же Наркес переписал многочисленные таблицы, подтверждающие основную мысль книги Гальтона: «Чем человек способнее, тем многочисленнее должны быть его даровитые родственники».
Гальтон привлекал огромное количество фактов, изучая действие своего закона взаимосвязи гениального человека с его талантливыми родственниками в отношении судей, полководцев, писателей, ученых, поэтов, музыкантов, живописцев, гребцов, борцов. Он прослеживал в своей книге также закон повышения даровитости в семействах.
Баян не стал изучать подробно математический метод разработки вопросов наследственности – биометрию, предложенную английским антропологом, и просматривал лишь отдельные, помеченные знаками места.
…Если бы мы могли поднять уровень нашей породы только на одну ступень, то какие огромные перемены получились бы в результате! Число людей, хорошо одаренных от природы, соответствующее числу современных нам замечательных личностей, увеличилось бы более чем в десять раз, потому что тогда на каждый миллион их приходилось бы по 2423 человека вместо 233, но еще гораздо важнее для успехов цивилизации была бы прибыль в высших умственных сферах.
…Мне кажется, что для благоденствия будущих поколений совершенно необходимо поднять настоящий уровень способностей.
Под конспектами по Гальтону стояла краткая запись:
«Гальтон как мыслитель и как ученый на несколько голов выше, чем Нордау, хотя последний и позволяет себе смеяться над ним, заведомо и в угоду себе искажая смысл труда Гальтона и называя его «Наследственной гениальностью».
Весь во власти удивительного чувства, возникшего от знакомства с трактатами великих ученых, Баян стал листать страницы дальше. На глаза ему попался афоризм Бальзака:
«Бог может воссоздать все, за исключением другого бога; гений может воссоздать все, за исключением гения».
Прочитав эти слова, Баян улыбнулся. Они были написаны явно не об Алиманове. Он взял с полки еще одну тетрадь в старом потрепанном переплете.
На титульном листе ее детским неуверенным почерком было старательно выведено: «Литературная тетрадь». В ней были ранние стихи и рассказы Наркеса. Судя по датам, они были написаны им в детские годы. Баян медленно листал страницы, проглядывая названия рассказов. «Первый нокаут», «Тигровый питон», «Полосатый бык», «Шерлок Холмс в 1906 году», «Монолог гения»…
«Очень необычное название… Что же это за монолог?» – подумал юноша. С первых же строк его охватили ярость и дерзость гения, перед которым не мог устоять никто.
Монолог гения Это я рождался в домах ничем не выдающихся родителей, честолюбивых, властных, жестоких, но не сделавших ничего значительного при жизни.
Это я проходил от рождения до юности путь, который другие не проходят и за целую жизнь.
Это я тысячелетиями подвергался в юности насмешкам за свою любовь к искусству и наукам, насмешкам людей, считавших, что я зря и бесприбыльно провожу время, насмешкам тех людей, которые считали каждый день копейки и не знали, что такое миллионы.
Это я был тот невежда, о котором говорил Эйнштейн. Это я один не понимал, что великие дела трудны и недоступны, в то время, когда сотни и тысячи людей прекрасно понимали это и это помогало им спокойно жить.
Это я произносил в молодости монолог о Шекспире и имел в виду самого себя, потому что был равен Шекспиру и назывался Гете.
Это я обрушивал на себя и на других могучие каскады стихов, посягал на поэтическую мощь Байрона и назывался Леопарди.
Это я обладал несчастливой мощью титана, которую должен был выхлестнуть из себя, потому что она могла захлестнуть и убить меня самого.
Это я пропел миру «Песнь песней» – «Илиаду» Гомера. Это я подарил миру редчайшие, как откровение бога, звуки скрипки Паганини, это я родил грандиозные симфонии Бетховена. Это я ваял скульптуры Микеланджело, это я писал картины Рафаэля.
Это я вобрал в себя всю гордость всех лощеных аристократов, которые когда-либо существовали на свете, и имел в себе то, что они не могли приобрести ни за какие миллионы. Это со мной не могли не считаться и во мне нуждались все короли, магнаты, меценаты, правители. Это меня приглашали ко дворам сотен коронованных особ, благородных по происхождению, но уступавших мне в гениальности, и если я вступал в отношения с ними, то ровно настолько, насколько это не ограничивало мою независимость. Ибо я знал, что перед лицом вечности мой гений выше их кратковременной власти.
Это я предсказывал судьбы королей по звездам и смеялся над ними, когда хотел.
Это я извлекал равновеликие уроки нравственности из людей выдающихся и людей самых убогих. Это я одинаково любил титанов Востока и титанов Запада.
Это я во все времена искал для людей пути в будущее. Это меня забрасывали камнями, сжигали на кострах инквизиции, бросали в тюрьмы, ссылали в ссылки.
Это я в одиночной камере Петропавловской крепости в ночь перед казнью создал проект первого в мире реактивного летательного аппарата – предвестника космических кораблей и, гордый этим, смело взошел на эшафот и назывался Кибальчичем.
Это я в образе Тассо плакал над своей редчайшей и трагической судьбой на одной из самых окраинных и безлюдных улочек Рима в день, когда наконец вся Италия признала меня своим первым поэтом. Это я более сорока лет заставлял смеяться всех людей земли, но сам плакал больше, чем они смеялись все вместе.
Это я высказывал идеи, которые даже седоголовым профессорам казались бредовыми и фантастическими и которые оказывались потом величайшими идеями мировой науки.
Это я носил в себе тот парапсихологический феномен, который позволил пятнадцатилетней Жанне д'Арк сказать: «Я спасу Францию!» и в семнадцать лет сдержать свое слово.
Это я один понимал, что единственный тиран, которому человек добровольно служит – это его гений, что нет тирана страшнее гения и что иногда гений у человека – палач.
Это я, умирая, нашел в себе мужество сказать: «Друзья, рукоплещите! Комедия окончилась».
Это за моим гробом в дождливый и снежный день 5 декабря 1791 года шли всего два человека, хотя при жизни я и назывался «божественным Моцартом». Это над моим гробом Виктор Гюго говорил: «Он был одним из первых среди великих, один из лучших среди избранных. Все его произведения составляют единую книгу, полную жизни, яркую, глубокую, в которой движется и действует вся наша современная цивилизация…
Вот то творение, которое он нам оставил, – возвышенное и долговечное, мощное нагромождение гранитных глыб, основа памятника, творение, с вершины которого отныне вечно будет сиять его слава! Увы! Этот неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот поэт, этот гений жил среди нас той жизнью, полной бурь, распрей, борьбы и битв, которою во все времена живут все великие люди. Великие люди сами сооружают себе пьедестал, статую воздвигнет будущее…»
Это меня так часто забывали при жизни и после смерти никак не могли забыть! Это моей судьбой будут упиваться новые невежды Эйнштейна! Это мое имя будет помогать им бороться, работать и жить!!!
«Да, грандиозно!!! – едва переводя дух от сокрушающего все и вся каскада чувств, подумал Баян. – Это же единственный отрывок, единственный по мощи, дерзости и вдохновению! И как он не стал величайшим писателем? Непостижимо!..»
Баян сравнил год создания «Монолога» с годом рождения Наркеса и не поверил своим глазам… Наркес написал «Монолог гения» в восемь лет! Чудовищно и невероятно! Как он мог столь рано осознать свои уникальные способности? Как и когда он успел пройти столь грандиозный путь духовного совершенства? В каких вообще обстоятельствах развивался и рос этот ребенок-гигант? Изумлению и потрясению Баяна не было границ. Лишь когда безмерное восхищение стало понемногу принимать нормальные размеры, он обрел возможность мыслить более или менее спокойно. Впрочем, это не только не единственный, но и не столь уж разительный пример раннего проявления гениальности у человека, подумал он. Трехлетний Гаусс, названный впоследствии «королем математиков», сидя на коленях у отца, нашел ошибку, совершенную им в бухгалтерских расчетах. В пять-шесть лет начал писать свои первые композиции Моцарт. Примерно в этом возрасте начал писать композиции и Людвиг ван Бетховен.
Дальше в тетради была «Притча о гениальности».
Удивление Баяна нарастало с каждой прочитанной страницей. Уж слишком огромной была художественная и философская мысль ребенка Наркеса. Едва оправившись от потрясения, вызванного чтением «Притчи», юноша буквально набросился на следующую вещь. С первых же строк его охватило какое-то неизъяснимо возвышенное, благородное чувство.
Легенда о крылатом человеке Давно это было. Так давно, что люди и не помнят теперь, когда это было…
Жил на небе крылатый человек. Среди таких же крылатых, как он сам. Жили они, как братья, в великой дружбе и любви друг к другу. Души у них были светлые и высокие, а крылья большие и сильные, небесные. Летали они в горних высях, и не было для них большего счастья, чем летать.
С небесной вышины видели они многострадальную землю. Люди бесконечно воевали и враждовали между собой. Поклонялись всевозможным идолам. Не было у них ни ремесел, ни искусств. Души у них были темные, корыстные.
Видел все это крылатый человек и печалился. Часто, взмывая на могучих упругих крыльях навстречу солнцу, на такую высоту, с которой не были видны ни земля, ни небо и где начинало задыхаться сердце от нехватки воздуха, он думал: «Зачем я летаю, когда люди так страдают и мучаются, когда пылают от непрестанных войн в огне их жилища, когда их стоны и проклятия доносятся до неба? Я должен им помочь! Но как мне помочь им?» Этого он не знал и потому терзался все больше и больше. Однажды не выдержал он и сказал своим небесным братьям: «Братья мои! Не могу я больше видеть, как люди убивают и обманывают друг друга. Как ютятся они в жалких лачугах, не зная ни искусств, ни ремесел. Виной всему – их темные, непросветленные души. Я сделаю их души светлыми и высокими, как у нас. Я знаю, как это надо сделать! Я научу их летать! Когда они познают счастье полета и высоты, они начнут новую, крылатую, жизнь. И жизнь их станет праздником! Они будут летать!..
– Спустившись на землю, ты потеряешь основное свойство небожителей – бессмертие. И станешь таким же смертным, как люди. Готов ли ты к этому? – спросил один из братьев.
– Готов.
– А не убьют они тебя прежде, чем ты научишь их летать? – задумчиво спросил другой.
– Лучше мне умереть, чем им так позорно жить! – сказал крылатый человек.
Небесные братья молчали. Они знали, что крылатому человеку так же свойственно думать о других, как некрылатому человеку свойственно думать только о себе. Каждый из них думал о том же, но… не решался быть первым. Первому всегда трудно. Это знали все.
– Ну что ж… – сказал один из небожителей.
– Мы не будем тебя удерживать. Все мы рано или поздно должны спуститься на землю и помочь людям в разных искусствах. Но ты – первый. Мы даем тебе наше благословение. Как только научишь людей летать, быстрее возвращайся к нам! Мы будем тебя ждать!
Последних слов крылатый человек не расслышал. Большими сильными крыльями он уже рассекал воздух, стараясь быстрее попасть на землю.
Шли годы… Крылатый человек ходил из селенья в селенье и учил людей летать. Но мало кто хотел научиться летать. Если изредка и находились такие, то люди побивали их камнями, сжигали на кострах, сажали в тюрьмы. Не было конца людскому злу. И, видя все это, крылатый человек печалился все больше и больше. В такие минуты он все чаще и чаще вспоминал своих небесных братьев, которые жили в великой любви друг к другу. И так хотелось улететь в горние выси, где нет ни людской ненависти, ни вражды, ни подлости… «Зачем я учу людей летать, – иногда спрашивал он себя, – когда они сами не хотят этого? Люди не понимают, что, если они научатся летать, они станут сильными, гордыми, счастливыми, а главное – будут любить друг друга. Нет, несмотря ни на какие муки, я не покину их! Братья мои поймут меня и простят. Я все равно научу людей летать! А в будущем наступит такое время, когда каждый захочет стать крылатым… И сможет стать им. Это будет удивительное время. И жаль, что я не смогу его увидеть…»
Он знал, что ему скоро придется умереть. Но и перед смертью он хотел научить как можно больше людей летать. Только в этом он видел смысл своей жизни.
Вот и сейчас он подходил к маленькому селенью. Он никогда не подлетал к жилищам людей, чтобы они не сбегались, как на чудо, при виде человека с большими белыми крыльями, парящего высоко в небе. У крайней черной подслеповатой избушки копался в земле огромный мужик. Крылатый человек направился к нему. Шел он, ступая босыми ногами робко и осторожно, словно так и не научился за долгие годы ступать по земле. Видя, что мужик по-прежнему роется в земле, не поднимая головы, крылатый человек обогнул изгородь и через узкий проход в ней вошел во двор. Походка у него была неслышная, легкая. В нескольких шагах от мужика крылатый человек остановился.
– Здравствуй, добрый человек! – произнес он.
Мужик перестал работать мотыгою и, все так же не разгибаясь, застыл на несколько мгновений, словно прислушиваясь к чему-то, потом поднял голову. В маленьких его глазах-буравчиках застыло удивление. Перед ним стоял высокий худой человек с огромными, ослепительно белыми крыльями.
«Идолы мои, спасите меня! – лихорадочно думал мужик. – Сатана это или ангел какой-то? Кто бы он ни был, нелишне будет оказать ему почтенье…» И он тут же повалился б ноги небесному гостю.
– Встань, добрый человек! – ласково попросил пришелец. – Не сатана и не ангел я, как ты думаешь. А просто крылатый человек.
«Ну, ежели он не ангел и не сатана, тогда оно проще, тогда не страшно», – сообразил мужик и поднялся с земли. Отряхивая глину с колен и стыдясь того, что пал ниц перед крылатым человеком, он грубо спросил:
– Зачем пришел?
– Я пришел, чтобы научить тебя летать, – ласково произнес незнакомец.
– Летать?! Зачем летать? Мне и на земле хорошо…
Сощурив и без того маленькие буравчики глаз и сверля ими пришельца, мужик думал: «Что за ересь он несет? Разве может человек летать? Кликнуть соседей, что ли… Кто его знает, добрый он или злой этот крылатый пришелец…»
– Когда ты научишься летать, – начал объяснять крылатый человек, – душа твоя станет доброй и прекрасной. Ты полюбишь людей и будешь думать о них…
– Думать о людях?!! Мне и о себе думать не хватает времени… «Да я, пожалуй, и сам совладаю с ним при надобности», – рассуждал он про себя. Был он мужик могучий, быкоподобный.
– …И когда ты полюбишь людей, ты будешь самым счастливым и сказочно сильным… И не будет на свете ничего, чего бы ты не смог сделать для людей…
– Знаешь что, «добрый человек», – взъярился вдруг мужик, – сказку свою ты оставь при себе. Уходи-ка ты подобру-поздорову. Не мешай мне работать… – Не желая больше говорить с пришельцем, мужик снова нагнулся и начал ковыряться в земле.
Крылатый человек немного постоял, потом повернулся и понуро, устало ступая, пошел к выходу.
«Думать о людях… – зло выпрямился мужик. – Надо же придумать такое. Смутьян какой-то… Теперь пойдет других людей смущать. Нет, надо задержать его…»
Он наклонился и взял с земли большой камень. Крылатый человек выходил уже за изгородь.
«Далеко, правда, но ничего – достану. Еще улетит, если узнает про мое намерение».
Мужик замахнулся и бросил камень.
Перелетев через весь огород, камень со свистом угодил в голову незнакомца. Он зашатался и тут же рухнул наземь. Когда мужик подошел к нему, пришелец был еще жив. Он лежал навзничь на своих ослепительно белых крыльях. Из раны на голове по виску медленно сочилась кровь и стекала на левое крыло. Увидев мужика, незнакомец попытался приподняться и опереться рукой на крыло, но не смог.
– Спасибо тебе, добрый человек… – слабеющим голосом произнес он. – Я знал, что ты убьешь меня…, но и перед смертью хотел сделать твою душу чище и лучше. Как я благодарен тебе за то, что ты оборвал мою жизнь!.. Если бы ты знал, как трудно учить людей летать!
Пусть твои дети, внуки и правнуки будут счастливы и никогда не знают горя… которого так много было у меня… потому что всю жизнь я учил людей летать… Спасибо… Спаси бог… тебя… – Голова его коротко дернулась и, уже безжизненная, откинулась на правое крыло.
Мужик стоял, потрясенный тем, что он услышал от крылатого человека. В маленьких глазах его металась испуганная неведомо чем мысль. «Он знал, что я убью его, и пришел ко мне… Он мог улететь от меня. И не улетел. Непонятный человек… Соседей скликать, пожалуй, нельзя. Еще найдутся такие, которые поверили бы словам крылатого человека. И начнут упрекать меня за то, что я убил его. Лучше незаметно от всех схоронить его…»
Воровато оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, он поднял с земли крылатого человека. На могучих руках его тело небожителя было легким и невесомым, словно перышко. Сильными были только небесные белые крылья. Они свисали, как два огромных веера, и волочились по земле перед шедшим мужиком, словно хотели в последний раз устлать ему путь, сослужить ему службу. Мужик перенес тело в дальний угол двора у изгороди, вырыл яму и закопал крылатого человека. И там, где он закопал его, на другой день возник родник со студеной прозрачной водой. Не раз, устав в знойный день от работы, мужик приходил к роднику, пил холодную, ломящую зубы воду, освежал в ней лицо и руки. И странная мысль иногда приходила к нему: «Если этот необыкновенный человек приносит пользу и после смерти, то какую пользу он приносил при жизни?» Мысль эта слабо рождалась и сразу глохла в его девственном первобытном сознании. Но долго еще по ночам снились ему огромные белые крылья.
До конца дней прожил этот человек, так и не узнав, что любовь к людям – основа величайших деяний и чудес на земле. Не узнал, потому что сам лишил себя великого чуда.
Но к его сыновьям, внукам и правнукам пришли другие крылатые люди, пришли, потому что они любили людей и не могли не прийти к ним. И потому что они страстно хотели научить людей летать. Так оно происходит и доныне. Из любви к людям они спускаются на землю и учат людей летать. От небесных жителей они взяли бессмертие имен, а от земных жителей полную человеческих забот и трудов смертную жизнь. И зовут этих крылатых людей гениями…
«Могучая легенда… Какая-то непостижимая чистота нравственного чувства…» Баян взглянул на дату, стоявшую под произведением. Наркес написал легенду в одиннадцать лет! Как он мог за три года от величайшей дерзости и честолюбия прийти к идее величайшего самоотречения, к идее безграничной любви к людям? Что произошло в его жизни за это время? В каких обстоятельствах он находился в этот период? Или, быть может, это таинственный феномен человеческой психики, благодаря которому интеллект Наркеса, его дух развивались с непостижимой совершенно быстротой вне зависимости от всех обстоятельств его детства? Все это было крайне загадочно и непонятно.
Прочитать все художественные произведения Наркеса не было никакой возможности: их было слишком много. Чтобы познакомиться с ними со всеми, нужен был не один день. Баян поставил литературную тетрадь на полку и взял тетрадь, стоящую рядом. В ней были афоризмы Наркеса, написанные им, как и стихи, рассказы, легенды, монологи, в школьные годы.
Гениальность – это ясновидение разума.
Кто умеет превосходно делать великое, тот не умеет превосходно делать малое.
Слово сильнее меча.
Не все народы имеют великое прошлое, но все они имеют великое будущее.
Гениальность – это гигантизм духа.
Все знают, что можно убить человека, но нельзя истребить идею, но не все знают, что идеи сами могут убивать, как сабля, пуля и штык.
Нет более великолепного зрелища, чем гений, начинающий свой путь.
Все мы полководцы своей судьбы, где армии – это наши возможности, а битва – это наша жизнь.
Лицемеры – это единственные мулы, способные размножаться.
Многое для нас не существует только потому, что мы не существуем для него.
Каждый великий человек – поэт.
«Действительно, – подумал Баян, – разве не поэт человек, который заранее видит воплощение своей мечты? Разве смогли бы гении без необузданной фантазии и страстности достичь уникальных успехов, каждый в своей области? Какая, например, разница между гениальным геометром Болье, вызвавшим на дуэль тринадцать молодых людей и в промежутках между поединками развлекавшимся игрой на скрипке, и гениальным поэтом Байроном, любившим молча и подолгу стрелять в воздух из пистолета? В обоих случаях – одно и то же гипертрофированное развитие страсти. Очевидно, великие страсти и являются единственной основой великих открытий в искусстве и науке».
Самые могущественные и самые долговечные империи – это империи мысли.
Доброта всегда имеет предел, жестокость – безгранична.
Чем меньше мы постигаем сущность жизни, тем больше у нас оснований для бытия.
В духовном мире нет малых причин.
Гений и истина – это одно и то же. Одно – явление духовное, другое – явление материальное, но сущность одна – абсолютная.
Гения может унизить только его гений.
Когда гений выходит на ристалище, таланты покидают его.
Малые причины часто имеют великие следствия.
Афоризмов было великое множество. Они могли бы составить книгу более толстую, чем те книги афоризмов Лабрюйера, Лихтенберга и Ларошфуко, которые он видел на полке.
«Не слишком ли много для одного человека? – подумал Баян. – Научный гений, талант писателя и афориста. Не слишком ли расточительна природа по отношению к нему?»
Он взял с полки еще одну тетрадь. Она была самой толстой и состояла из семи общих тетрадей. Это был дневник Наркеса. С первых же строк записи увлекли юношу. С восхищением проглядев их, юноша тут же спохватился: «Слушай, это же в высшей степени бессовестно – читать чужой дневник, даже если он и разрешил», – Он поставил тетрадь на полку.
Целый день Баян находился под впечатлением прочитанного. То ему вспоминался один из стихов Наркеса, то один из рассказов, то возникал образ непостижимой чистоты из «Легенды о крылатом человеке» и образ самого подлого и низкого, то помимо воли сами собой звучали в нем яростные строки «Монолога гения».
…Это я пропел миру «Песнь песней» – «Илиаду» Гомера. Это я подарил миру редчайшие, как откровения бога, звуки скрипки Паганини, это я родил грандиозные симфонии Бетховена. Это я ваял скульптуры Микеланджело, это я писал картины Рафаэля.
Это я вобрал в себя всю гордость всех лощеных аристократов, которые когда-либо существовали на свете, и имел в себе то, что они не могли приобрести ни за какие миллионы. Это со мной не могли не считаться и во мне нуждались все короли, магнаты, меценаты, правители. Это меня приглашали ко дворам сотен коронованных особ, благородных по происхождению, но уступавших мне в гениальности, и если я вступал в отношения с ними, то ровно настолько, насколько это не ограничивало мою независимость. Ибо я знал, что перед лицом вечности мой гений выше их кратковременной власти…
«Дьявольщина! Какая непостижимая титаничность духа!» – с восхищением думал Баян.
…Это я один понимал, что единственный тиран, которому человек добровольно служит, – это его гений, что нет тирана страшнее гения и что иногда гений у человека – палач…
«В одном предложении три афоризма. Удивительно! Ни у одного из писателей я не встречал одной такой строки», – с безудержным восторгом, свойственным юношескому возрасту, думал Баян.
…Это за моим гробом в дождливый и снежный день 5 декабря 1791 года шли всего два человека, хотя при жизни я и назывался «божественным Моцартом». Это над моим гробом Виктор Гюго говорил: «Он был одним из первых среди великих, один из лучших среди избранных. Все его произведения составляют единую книгу, полную жизни, яркую, глубокую, в которой движется и действует вся наша современная цивилизация…
Вот то творение, которое он нам оставил, – возвышенное и долговечное, мощное нагромождение гранитных глыб, основа памятника, творение, с вершины которого отныне вечно будет сиять его слава! Увы! Этот неутомимый труженик, этот философ, этот мыслитель, этот поэт, этот гений жил среди нас той жизнью, полной бурь, распрей, борьбы и битв, которою во все времена живут великие люди. Великие люди сами сооружают себе пьедестал, статую воздвигнет будущее…»
Это меня так часто забывали при жизни и после смерти никак не могли забыть! Это моей судьбой будут упиваться новые невежды Эйнштейна! Это мое имя будет помогать им бороться, работать и жить!!!
«Уникальный монолог. Только он один мог написать «Монолог гения» и «Легенду о крылатом человеке», – думал Баян. – Интересно, печатал ли он свои произведения и что он вообще думает о литературе и писателях? Спрошу у него вечером», – решил он.
Вечером, когда Наркес вернулся с работы и стал отдыхать у себя в кабинете, юноша подошел к нему.
– Я читал вашу литературную тетрадь и тетрадь афоризмов. Мне очень понравилось. Не печатали ли вы эти вещи? – спросил он.
– Подборки афоризмов печатал в журналах, а рассказы – нет.
– И «Легенду» и «Монолог гения» не печатали?
– Нет.
– Но это же нельзя не печатать. Это же удивительно.
– Не думаю. Это в школе я увлекался литературой. Одно время хотел стать писателем, потом художником, но стал, как видишь, ученым.
– Но это же намного лучше того, что я встречаю в некоторых книгах…
– Видишь ли в чем тут дело… – Наркес немного задумался, стараясь точнее выразить свои мысли.
– Истинный писатель, такой, как я его понимаю, наряду с великими научными или социальными проблемами поднимает в своих книгах и столь же большие нравственные проблемы, изображает глубочайшие и самые потаенные движения человеческой души. Он думает и говорит за все человечество. Это касается любого художника вообще. Но так как я не смог сделать этого, то я не публикую ничего. И пишу для себя так, как писали для себя стихи Авиценна, Микеланджело, как писал для себя басни и фацетин Леонардо да Винчи… Сейчас многие выдают себя за поэтов, не будучи ими на самом деле. Многие изображают из себя гениев, обладая весьма умеренными способностями. Правда, есть и очень редкие исключения из этого правила… – Наркес замолчал.
Спустя некоторое время он вышел. Оставшись в комнате один, Баян снова взял с полки литературно-философскую тетрадь. Насколько он понял, семь необычно толстых тетрадей с этим названием были уникальной энциклопедией, в которой бесчисленные конспекты по философии перемежались с афоризмами великих мыслителей и великих писателей, отрывками из отдельных книг и величайшим множеством редких фактов.
«Поля умственных сражений труднее для обработки, чем поля, на которых умирают, чем ноля, на которых сеют зерно, знайте это!»Бальзак.
«Позднее, диктуя близкому другу предисловие, в котором много автобиографического, он вспомнит о том времени, когда господин де Бальзак, ютившийся на чердаке неподалеку от библиотеки Арсенала, работал без отдыха, сравнивая, исследуя, резюмируя произведения философов и медиков древности, средних веков и двух последующих столетий, посвященные мозгу и мышлению человека. Подобная склонность ума говорила об определенном предрасположении».Андре Моруа.
Выпискам из книг Бальзака не было конца. Баян перевернул сразу несколько страниц и увидел небольшую заметку с необычным названием «Когда рождаются гении?» Она заинтересовала его.
…Существует широко распространенное мнение, что гениальные и талантливые люди рождаются в первые годы после вступления в брак их родителей.
В свое время один немецкий ученый решил проверить, соответствует ли это мнение действительности. После долгих научно-статистических изысканий он пришел к совершенно противоположному выводу. Оказывается, что большинство общепризнанных гениев и талантов появилось на свет в числе последних детей в их семьях. Например, В. Франклин был 17-м ребенком у своих родителей, И. Мечников – 16-м, Ф. Шуберт – 13-м, Г. Вашингтон – 11-м, Сара Бернар – 11-м, К. Вебер – 9-м, Наполеон-8-м, П. Рубенс и Р. Вагнер-7-м ребенком… Из 75 выдающихся людей, биографии которых изучил исследователь, только 5 родились вскоре после вступления их родителей в брак. Это были: Леонардо да Винчи, Г. Гейне, Д. Мильтон, Брамс и Рубинштейн.
Несомненно, что приведенные профессором данные довольно любопытны, но тем не менее мы думаем, что никакой закономерности в вопросе рождаемости гениев и талантов нет.
«Любопытно», – подумал Баян. Следующая небольшая статья (из журнала «Знание-Сила» за 1969 год) И. Алексахина и А. Ткаченко была почти с таким же названием «Когда рождаются таланты» и это заинтриговало его.
Что влияет на умственные способности человека? Каковы условия рождения таланта? Вот какие вопросы затрагивает наша статья. Что такое «разум» и «способности»? Вероятно, разум – это способность выбирать правильное решение. К сожалению, выбирать правильное решение можно только на основе полученной информации. Иначе разум обладал бы волшебными свойствами: экзаменуемый студент давал бы правильный ответ до того, как задается вопрос, официант подавал бы желаемый, но еще не заказанный обед, а пожарные прибывали бы на пожар за полчаса до первого языка пламени. Теория информации и практика жизни утверждают: подходящий отбор можно сделать только после переработки информации. Но, увы! – возможность получать и способность перерабатывать информацию у людей ограничены, этим и ставится предел их разуму.
Теперь о людях выдающихся умственных способностей. Тяжелый труд таланта не всегда виден. За решение проблемы, над которой безуспешно бились многие годы другие, гений платит тяжелым трудом. Он вынужден обрабатывать огромное, почти необозримое море информации. Воспитание, обучение, творческий труд – конечно, важны для развития умственных способностей. Но это далеко не все. Гением может оказаться только человек, которого в данный момент требуют история, общество. Однако подобные свойства ума обычно достаются по наследству. Именно предки, сами не ведая, закладывают предпрограмму того решения, которое будет впоследствии выдано «гением». А теперь – о возможности влияния на умственные способности именно со стороны предков талантливого человека. Разумеется, мы не смогли анализировать все качества родителей, которые смогли бы повлиять на «предпрограмму». Мы обратили внимание только на один фактор – возраст родителей в год рождения талантливого человека. Мы просмотрели биографии пятисот с лишним выдающихся деятелей науки, техники, искусства, политики. Во многих случаях удалось установить возрасты отца и матери в год рождения выдающегося человека. В результате получилась таблица, часть которой мы приводим.
Сразу видно, что примерно 80 процентов талантливых людей имели отцов в возрасте свыше 30 лет. Смотри таблицу №1.
Таблица №1
«Кривые распределения талантов» вначале идут вверх, их максимумы приходятся на 27 лет матери и на 38 лет отца. Затем число рождений потомков уменьшается.
Теперь надо эти кривые сравнить с контрольными кривыми, т е. с законом распределения всех рожденных детей по возрасту родителей для той страны, где родился талант. Если есть влияние возраста родителей на способности потомка, то кривые распределения талантов должны заметно отличаться от контрольных кривых: их вершины-максимумы не должны совпадать.
Есть такие «Демографические книги года» Организации Объединенных Наций, в них – распределение всех новорожденных по возрастам матери и отца за 1949 и последующие годы почти для сотни стран. Такие кривые, построенные для различных стран, и будут контрольные.
На графиках № 2 и № 3 сведены воедино (поэтому они такие «широкие») контрольные кривые 1950—1960 годов для пятнадцати стран: Австралии, Алжира, Болгарии, Индии, Испании, Италии, Канады, Норвегии, США, Франции, ФРГ, Юго-Восточной Африки, Югославии и Японии.
Таблица №2
Теперь смотрите, что получается: кривая распределения талантов по возрасту матери умещается внутри контрольных кривых, да и по форме она напоминает контрольные кривые. Значит, нельзя говорить о влиянии возраста матери на способности ребенка. Здесь просто совпадение статистики рождения детей. Любых детей – способных и обычных. А вот кривая распределения талантов по возрасту отца сдвинута настолько, что выходит из пределов контрольной области. Заметим, что из всех стран, данные по которым опубликованы в демографических книгах (а таких стран около сотни), только в тринадцати наблюдались отдельные случаи, когда максимум контрольной кривой приходился на возрасты отцов, несколько превышающие тридцать лет (Голландия, Гваделупа, Испания, Мартиника, Никарагуа, Норвегия, Новая Гвинея, Объединенная Арабская Республика, Парагвай, Французская Гвинея, Ямайка и другие). Во всех остальных странах этот максимум надежно принадлежит группе отцов в возрасте 26-30 лет. Максимум же кривой распределения талантов по возрасту отца приходится на 38 лет. Видите, какое несовпадение! Это наводит на мысль о том, что возраст отца в год рождения потомка играет самую существенную роль.
Не будем настаивать на точности цифр, приведенных в статье. Окончательное их утверждение потребует более обширного анализа. Но основные выводы можно сформулировать и сейчас: возраст отца в год рождения ребенка влияет на способности последнего.
Баян внимательно проглядел таблицы.
«Да… Даже в двух заметках на одну и ту же тему такая разноголосица… – задумчиво протянул он про себя. – Во все времена и во все века люди пытались понять тайну таланта и гениальности и на ощупь, вслепую искали пути к ней. Между прочим, составителям таблицы надо было обратиться к серии «ЖЗЛ» и многие цифры возраста матерей выдающихся людей были бы найдены…»
Читая тетрадь, страницу за страницей, Баян и не заметил, как настал вечер.
За ужином Шолпан с радостью сообщила: «Вот сегодня я могу сказать то, о чем не могла сказать вчера. Я договорилась и мне обещали достать леопардовую шубу…»
Баян чуть не поперхнулся кусочком мягкого и нежного бараньего легкого. Шаглан-апа и Наркес с удивлением посмотрели на Шолпан.
– Леопардовая шуба?.. – медленно переспросил Наркес. – Зачем она тебе?
– Как зачем? – в свою очередь удивилась Шолпан. – Леопардовую шубу носит Кози Латтуада, звезда номер один мирового кино. Во всем мире женщины следят за ее туалетом и мечтают сейчас о такой шубе.
– Да, но она звезда и ей можно допускать себе такие вещи, а ты… – начал было возражать Наркес, но Шолпан перебила его:
– Я хоть и не звезда, но зато мой муж самый известный из всех современных ученых, – гордо вскинула она голову. – И я должна одеваться соответственно своему рангу.
Наркес с сомнением покачал головой.
– У тебя же и так две шубы и обе неплохие. Зачем тебе еще одна? Да и зима уже кончилась…
– Эта зима кончилась, для новой зимы пригодится.
– Сколько она хоть стоит?
Шолпан наклонилась к уху мужа и тихо, чтобы другие не услышали ее, назвала цену.
Наркес снова с неодобрением покачал головой.
– Да ты не бойся, – лукаво улыбаясь, добавила Шолпан. – Может быть, и не удастся достать ее. Это же так, прожект.
Наркес не ответил ей. Он очень хорошо знал выдающиеся практические способности своей жены.
Шаглан-апа молчала. Она не перечила невестке, зная, что это бесполезно, и не желая поучать ее по всякому поводу.
После ужина Шаглан-апа, Шолпан и Расул стали смотреть передачи по телевизору. Баян читал книги в своей комнате. Наркес, как всегда, работал в кабинете.
8
Духовная жизнь Баяна стала необычно интенсивной, причем напряженность ее непрерывно росла. Юноша чувствовал себя так, словно из мира простых и привычных понятий он совершенно неожиданно и каким-то удивительным образом попал в мир с другим измерением, сложный, многозначный, в котором даже время протекало иначе.
В последнее время он стал ощущать странные изменения в себе. Если в первые дни после клиники он поправился и приобрел прежний вид, то теперь снова стал худеть и испытывать иногда какое-то смутное беспокойство. Он не мог понять причин этого нового своего состояния, но тем не менее аккуратно вел медицинские записи. Наркес не читал их. Находясь рядом с Баяном в свободное от работы время, он изредка глядел на него и думал о чем-то своем.
Вот и сегодня в субботний день, находясь дома, Наркес думал об очень похудевшем в последние дни юноше: «Физиологические изменения мозга на самом глубинном молекулярном уровне влекут за собой и постепенное изменение биологических процессов в нем. Сейчас у него наблюдаются явления сходные с явлениями экспериментальных неврозов перенапряжение процессов возбуждения и торможения и перенапряжение их подвижности. Под действием этих факторов, в его организме начали вырабатываться специфические токсические вещества, нарушающие химизм крови. От них он и худеет Наивысшее содержание этих веществ придется на период кризиса, после чего они снова станут уменьшаться и к нему опять вернется нормальное здоровье. Сейчас конец марта. Через месяц, или самое большее через полтора месяца, надо ожидать кризис…»
Мысли его так или иначе всегда переключались на проблему, изучению которой он посвятил всю свою жизнь. Это же случилось и сейчас. «Что такое гениальность? Что, в сущности, представляет собой это колоссальнейшее духовное явление, вызывающее восторг и восхищение у людей на протяжении всех веков человеческой истории? Что представляет она собой без романтического покрова, с точки зрения его, психоневролога и нейрофизиологии клинициста? – думал Наркес. – Гениальность – это, безусловно, особое психофизиологическое состояние организма, такое, как, скажем, дальнозоркость – особое состояние зрения. Но само по себе оно не страшно – организм довольно легко привыкает к нему. Гораздо страшнее те многочисленные неврозы, которые сопровождают его как явление – паразиты. Они возникают по разным причинам. С одной из них и, быть может, главной, является чрезмерно повышенная реактивность нервной системы, связанная с генетической индивидуальностью генов. Второй, столь же важной причиной, как он убедился в этом в более поздние годы, являются те или иные недостатки воспитания. Неправильное воспитание, собственно, способно убить самые блестящие способности. По справедливому замечанию Грея Уолтера, из всех выдающихся людей, которые предположительно составляют один процент населения земного шара, лишь малая часть достигает возраста та ответственных поступков, не будучи изуродована воспитанием. Большинство из них проявляют неполноценность в том или ином отношении и эта органическая неспособность часто оказывается фатальной. Да и не удивительно, что на всем пути своего становления, стремясь к великой цели и встречая величайшее множество препятствий, которые он преодолевает постоянным сверхнапряжением сил, выдающийся человек в конце концов заболевает одним из многих неврозов. Нет ни одного гения, который не заплатил бы за свои уникальные способности тягчайшей ценой. Ибо нельзя стать великим малою ценою. Великим можно стать только великою ценою. Гениальность возникает не только на фоне естественных и благоприятных факторов 'ее развития, но и на фоне длительного стрессового состояния, сопровождаемого усиленной и ненормированной умственной деятельностью. В этих случаях клинически почти всегда невозможно определить, возникла ли гениальность на фоне болезни или болезнь на фоне гениальности. Вариации этих сочетаний неисчислимы, они и определяют позднее бесчисленное разнообразие индивидуальных судеб выдающихся людей, в том числе скоротечность или долголетие их гениальности, а также конечный результат этого пожизненного рокового поединка: гениальность победит болезнь или болезнь победит гениальность.
Трудности, казалось бы, подстерегают гениальных людей с самого рождения. Многие из них в детстве были очень слабы физически: Ньютон, Кеплер, Декандоль, Галль, Аристотель, Наполеон, Шопен и другие. Растут такие дети болезненно самолюбивыми и необычайно впечатлительными и эта подвижность нервной системы сохраняется у них и в зрелом возрасте. Ампер чуть не умер от счастья, созерцая красоты Женевского озера. Найдя решение сложной задачи, Ньютон был до того потрясен, что не мог продолжать своих занятий. Гей-Люссак и Дэви после сделанных ими открытий начали плясать в туфлях по кабинету. Архимед, найдя решение задачи, в костюме Адама выбежал на улицу с криком «Эврика!», Лорри видел ученых, падавших в обморок от восторга при чтении сочинений Гомера. Живописец Франчиа умер от восхищения, после того как увидел картину Рафаэля. Найдя эпитет, который он долго искал, сошел с ума от радости Сантени.
Непомерное, грандиозное тщеславие гениальных людей придает им сходство с мономаниаками, страдающими горделивым помешательством. Даламбер и Менаж, спокойно переносившие мучительные операции, плакали от легких уколов критики. Лючио де Ланжеваль смеялся, когда ему отрезали ногу, но не мог вынести резкой критики Жоффруа. Ките умер после критики его стихов.
Никто не догадывается о всем объеме труда этих людей, – думал Наркес. – Они размышляют над интересующей их проблемой почти все двадцать четыре часа в сутки. В этом они напоминают автоматы. Паскаль как-то справедливо заметил, что «мы в такой же степени мыслящие существа, в какой и автоматы» – О Ньютоне рассказывали, что однажды он стал набивать себе трубку пальцем своей племянницы, и что, когда ему случалось уходить из комнаты, чтобы принести какую-нибудь вещь, он всегда возвращался, не захватив ее. Бетховен и Ньютон уверяли во время работы, что они уже пообедали. Джойя в порыве вдохновения написал целую главу на доске письменного стола, вместо бумаги. Аббат Беккария, во время служения обедни машинально думавший о проведенных накануне опытах, забывшись, произнес: «А все-таки опыт есть факт». Марини, когда писал «Adone», не заметил, что сильно обжег себе ногу. Мозг подобных людей как бы гигантская мыслительная лаборатория, продолжающая работать даже ночью во сне. Во сне задумал Вольтер одну из песен Генриады, Сардини – теорию игры на флажолете, а Секендорф – песню о фантазии. Ньютон и Кардан во сне разрешали математические задачи. Муратори во сне составил пентаметр на латинском языке. Во сне Лафонтен написал «Два голубя», а Кондильяк – лекцию, начатую накануне. Клопштока вдохновение часто посещало во сне. Во сне нашел стержень своей теории относительности Альберт Эйнштейн. Во сне впервые увидел свою периодическую таблицу элементов и Менделеев.
Этот колоссальный, титанический труд заслоняет от них все в жизни: счастье, семью, заботу о себе и о родственниках. Шопенгауэр, Декарт, Лейбниц, Мальбранш, Кант, Конт, Спиноза, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Ньютон, Фосколо, Гейне, Челлини, Наполеон, Дельфьери, Бетховен, Лассаль, Гоголь, Тургенев остались холостыми, а из женатых многие великие люди; Дантон, Байрон, Пушкин, Шекспир, Сократ, Марцоло и другие были несчастны в супружестве. И вот когда такие люди, принеся в жертву все, что можно было принести, совершают наконец главное дело своей жизни, какое понимание они встречают у своих современников? Признание гениальных людей после смерти, когда, в сущности, это признание уже не нужно им, стало притчей во языцех. Сколько академиков с улыбкой сострадания относилось к Марцоло, открывшему новую область филологии, к Болье, открывшему четвертое измерение, написавшему анти-Евклидову геометрию и названному поэтому геометром сумасшедших. А недоверие к Фультону, Колумбу, Панине, Пиатти, Прага, Шлиману, Галилею, Копернику, Бруно, Гарвею, Менделю и к величайшему множеству других гениев – разве можно сейчас забыть все это?
Но тяжесть личной жизни гениев объясняется не только бесчисленным множеством всевозможных причин и не только непониманием современников. Она усугубляется и их личными пороками. Многие из выдающихся людей страдали алкоголизмом. Великими пьяницами были Караччи, Степь, Барбателди, Мюрже, Жерар де Нерваль, Мюссе, Клейст, Майлат, Тассо, Дюссек, Гендель, Глюк и другие. Александр Великий умер после десяти кубков Геркулеса. Цезаря солдаты часто носили на плечах. Сенека, Алкивиад, Катон, Септилий Север и Махмуд II умерли от пьянства вследствие горячки. Но самым главным уязвимым местом всех этих людей, как ни странно, является их собственная гениальность. Ибо с ней связаны и от нее проистекают все страдания и тяготы их жизни и все недостатки их характеров. В этом плане любопытны взгляды древних на природу таланта и гениальности. Еще Аристотель писал: «Замечено, что знаменитые поэты, политики и художники были частью меланхолики и помешанные, частью мизантропы, как Беллерефонт. То же самое мы видим в Сократе, Эмпедокле, Платоне и других, и всего сильнее в поэтах. Демокрит даже прямо говорил, что не считает истинным поэтом человека, находящегося в здравом уме. Виланд в введении к «Оберону» называл поэтическое вдохновение «сладостным безумием». Платон в «Федре» писал: «Ни один настоящий поэт не может обойтись без известного сумасшествия», даже, что «всякий, познающий в преходящих вещах вечные идеи, является сумасшедшим». «Слишком сознавать – это болезнь, настоящая полная болезнь… много сознания и даже всякое сознание – болезнь. Я стою на этом», – говорил Достоевский. «Сознание – величайшее зло, которое только может постичь человека», – утверждал Лев Толстой. «Мысль есть зло», – считал Тертуллиан.
Мизантропией страдали Галлер, Свифт, Кардан, Руссо, Ленау. А сколько гениальных людей страдало умопомешательством? Гарингтон, Болиан, Коддаци, Ампер, Конт, Паскаль, Шуман, Тассо, Кардан, Свифт, Ньютон, Руссо, Ленау, Шехени, Шопенгауэр, Ницше и другие. Сколько из них сошло с ума? Латтре, Ван-Гог, Фарини, Бругэт, Соути, Гуно, Говоне, Гуцков, Монж, Фуркруа, Лойд, Купер, Раккиа, Ригчи, Феничиа, Энгель, Перголези, Нерваль, Батюшков, Мюрже, Б. Коллинз, Технер, Гольдерлин, Фон-дер-Вест, Галло, Спедальери, Беллинжери, Мюллф, Ленц, Барбара, Фюзме Петерман, Бит Гаминьтон, Поэ, Улих, Мюссе, Мопассан, Боделен, Тассо, Ницше, Гоголь и другие. А сколько великих людей покончили с собой только за прошедшее столетие? – думал Наркес.
И все эти величайшие люди, рождавшиеся в разные века человеческой истории и проходившие сейчас перед ним длинной, нескончаемой чередой, исповедуясь во всех своих слабостях, грехах и святых полетах духа, требовали от него одного – решения загадки, непосильное бремя которой они несли на себе всю жизнь. Да, жизнь вышеназванных людей была драматичной или закончилась трагически. Болезни, возникшие и развивавшиеся у них в силу тех или иных жизненных обстоятельств долгие годы, победили их гениальность. Но судьбы наиболее универсальных и фундаментальных гениев, таких как Аристотель, Демокрит, победитель Олимпийских игр в кулачных поединках Пифагор, Аль-Фараби, Бируни, Ибн-Рушд, Гегель, «мудрец с телом атлета», по определению Вольтера, Бюффон, Ломоносов, Везалий, Гиппократ, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Фирдоуси, Г„те, Веласкес, Рембрандт, Рубене, Тициан, Гюго, Шоу и многих других, говорят о том, что гениальность не имеет ничего общего даже с малейшими неврозами…»
Наркесу показалось, что кто-то теребит его брюки. Он оглянулся и увидел рядом с собой сына. Указательным пальчиком одной руки он показывал на указательный пальчик другой руки и говорил: «Папа, боячка…»
– Что? – машинально переспросил Наркес, продолжая все думать о своем.
– Боячка… – повторил Расул, по-прежнему держа перед собой руки и показывая пальчиком на пальчик.
Наркес взглянул на руку сына и увидел едва заметный кончик занозы, под нежной кожицей ребенка.
– Иди к маме, – досадуя на то, что прервали его мысли, произнес он.
– Мама работает, – ответил мальчик.
– Я тоже работаю. Иди к маме, – повысил голос Наркес.
Привыкший видеть отца всегда добрым и ласковым, Расул надулся и медленно вышел из комнаты.
Наркес старался восстановить нить размышлений. «Да – но есть еще одно «но» в этом явлении. Если в будущем удастся усиливать способности человека вплоть до гениальности, то гении, которые стали бы таковыми благодаря подобному открытию, были бы полностью лишены всевозможных неврозов, которыми изобилует психика гениальных людей, в формировании которых участвует сама природа. В этом они напоминали бы самых совершенных гениев человечества, совершивших грандиозную по объему работу в своей жизни и тем не менее доживших до глубокой старости… Если бы понадобилось коротко определить сущность гениального человека, он определил бы ее двумя словами: гомункулюс титанус – человек-титан», – думал Наркес.
Мысли его прервал звонок в дверь. Когда Наркес открыл ее, у порога стояли Роза и Мурат, лучшие его друзья, сокурсники по институту.
– Кентавр! – радостно воскликнул Мурат. Он всегда шумно и непосредственно выражал свои чувства.
– Старик! – благодарно улыбался Наркес. – Как поживает Роза-ханум?
Молодая женщина мягко улыбнулась. Наркес помог ей снять демисезонное пальто и повесил его на вешалку.
На радостные возгласы и громкий звук голосов из внутренних комнат вышли мать и Шолпан. Они тоже очень обрадовались приходу Мурата и Розы.
– А где дети? Почему вы не привели их с собой? – спросила Шаглан-апай.
– Они остались дома вместе с мамой, – ответила Роза.
– Надо было их взять. И Жаныл зря оставили, – сказала молодым супругам Шаглан-апа о сверстнице.
– Трудно ей далеко выходить из дома. Чуть что – болеет, – ответил Мурат. – Ну, а как ваше здоровье?
– Слава богу, потихоньку. Наше дело стариковское, – улыбнулась пожилая женщина.
– Рано вы решили записать себя в старики, апа, – ответил Мурат.
Все прошли в зал. Когда гости сели, Шаглан-апа стала подробно расспрашивать их о матери, о детях, о здоровье, о работе. За разговором, шутками и смехом Наркес оттаял душой, словно и не было накануне тяжелых мучительных раздумий. Он очень любил друга. Несмотря на все жизненные испытания и трудности – Мурат рано лишился отца и матери и воспитывался у дальних родственников, – он сохранил независимость суждений, был прямым и честным. В нем не было ни грана той мудреной дипломатичности, которая была у многих знакомых Наркеса. Такой же была и Роза. Долгие годы общения с самыми разными людьми научили Наркеса быть сдержанным, а порой и скрывать свои чувства. И только встречаясь с Муратом, он чувствовал в себе былую юношескую непосредственность. Наркес, радостно улыбаясь, глядел на друга. Когда стол был накрыт, Шолпан позвала Баяна. Юноша, войдя в зал, учтиво поздоровался с гостями и сел на свободное место рядом с Наркесом.
– Это Баян, – представил его друзьям Наркес.
– Студент первого курса математического факультета КазГУ. Прекрасный парень и хороший математик. А это мои друзья, Баян, – Мурат и Роза, Супруги с интересом взглянули на юношу. Мурат задал ему несколько вопросов. Затем разговор перешел на общие для всех темы.
– Ну, как твоя кандидатская диссертация? – обратился Наркес к другу.
Мурат начал привычно жаловаться:
– То болею, то работа заедает, то жена не пускает в библиотеку. Говорит, что там девушек много.
– Ты и вправду не пускаешь его в библиотеку? – удивился Наркес.
– Что ты, – улыбнулась Роза, – это он сам ищет всевозможные поводы, лишь бы только не садиться за диссертацию.
– А-а… Это на него похоже.
– Слушайте, – обратился ко всем с серьезным видом Мурат. – Зачем мне заниматься наукой, утруждать себя, когда мое имя и так останется в истории?
– Он лукаво взглянул на сидящих.
Все вопросительно посмотрели на него.
– Ну, конечно, останется, – уверенно продолжал Мурат. – Ведь мой друг – великий ученый. Если его имя останется в истории, а оно, безусловно, останется, значит и мое имя останется в ней.
Наркес и Роза громко рассмеялись. Улыбались шуткам друзей Баян и Шаглан-апа.
Верь во встречу, Надейся на память любви, о Хафиз!
А неправда, Насилье и бремя цепей – не навечно! —
вдруг с подъемом процитировал Мурат.
Все снова рассмеялись. Хафиз, процитированный не к месту, вызвал смех.
– Эх, быть бы мне филологом! – не обращая ни на кого внимания, продолжал сетовать Мурат. – Каким бы выдающимся филологом я был!
Теперь уже никто не мог удержаться от смеха, Через некоторое время Наркес добродушно приговорил:
– Ты и в медицине пока ничего не можешь сделать, что ж ты о чужой области мечтаешь!
– Нет, старик, ты не знаешь, большой талант пропадает во мне. Это вот она не дает ему ходу, – он кивнул в сторону жены.
Все снова захлебнулись смехом.
– Если бы у тебя был талант, – смеялась Роза, – и я бы сдерживала его, то ты давно бросил бы меня.
– Надо подумать об этом… – улыбаясь, произнес Мурат. – Вот Шолпан познакомит меня с одной из девушек инъяза.
– Можно и познакомить, – засмеялась Шолпан.
– Карагым-ау, уже двое детей у тебя, теперь поздно думать об этом, – скорее серьезно, чем шутя, сказала Шаглан-апа.
– Шаглан-апа и вправду поверила, – с улыбкой отозвалась Роза.
В зал вбежал Расул. Наркес вспомнил, как недавно прогнал его из кабинета, вместо того чтобы помочь ему вынуть занозу. Чувство вины охватило его. Он подозвал сына и внимательно осмотрел его пальчик. Занозы уже не было. Шолпан давно вынула ее. Притянув сына к себе и обняв его, Наркес мысленно говорил ему: «Сына, прости меня за мою жестокость… Прости меня за то, что я уродился не таким, как все люди… Прости меня, сына…»
Мальчик тихо стоял в объятиях отца, крохотным сердцем воспринимая всю его ласку… Сейчас он больше понимал отца, чем накануне. Наркес взял со стола шоколадку, протянул ее сыну и сказал:
– Ну, иди, поиграй.
Мальчик, взяв шоколад, радостно выбежал из комнаты.
Оживленно беседуя, гости просидели до позднего вечера.
Собираясь уходить, но не вставая еще из-за стола, Мурат негромко произнес, глядя поочередно на Наркеса и Шолпан:
– Шаглан-апе трудно сейчас. Поэтому мы решили проведать и хоть немного отвлечь ее. Вы не переживайте так много, Шаглан-апа. Умершие не возвращаются
– А живым надо жить. Поэтому не предавайтесь все время печали. У вас есть дети, внуки. Так что вы не одна. Мы, друзья Наркеса, тоже ваши сыны и дочери. Крепитесь, Шаглан-апа…
Шаглан-апа молча кивнула головой, повязанной простым платком, глядя вниз перед собой. Наркес боялся, что она заплачет. Но этого не случилось.
Немного помолчав, Мурат закончил свои слова:
– А теперь, если разрешите, мы пойдем домой. Наркес, Шаглан-апа и Шолпан уговаривали Мурата и Розу остаться ночевать. Но они не соглашались, беспокоясь за оставленных дома детей. Уходя, они пригласили всех к себе в гости на завтрашний день.
Наркес тоже оделся и вышел вместе с друзьями. Он отвез их домой и через полчаса вернулся. Было уже очень поздно. Все уже спали. Стараясь никого не беспокоить, Наркес прошел в спальню, лег на кровать и вскоре уснул крепким сном.
Б воскресный день все вместе с Баяном поехали в гости. Жаныл-апай, Мурат и Роза очень радушно встретили гостей. Из разговоров юноша понял, что в январе умер муж Шаглан-апай и что Наркес привез ее из родных мест в Алма-Ату. Жаныл-апай просила сверстницу меньше думать о смерти Алеке, как она называла отца Наркеса, Алданазара, говоря, что слезами горю не поможешь. Пожилая женщина, глядя вниз, молча кивала, пытаясь удержать выступившие на глаза слезы. Мурат сыграл на домбре несколько кюев, пытаясь отвлечь пожилую женщину от тяжелых мыслей.
Гости засиделись до вечера.
Началась новая рабочая неделя. Наркес пропадал с утра до вечера в Институте. Не было свободного времени и у Шолпан, готовившейся каждый день к лекциям.
Медленно и однообразно текли дни. Баян по-прежнему много занимался. Шаглан-апай все свободное время проводила за вышиванием. Иногда, словно устав от долгого молчания, она пела. Это были большей частью грустные песни: «Аудем жар», «Туган жер», «Кустар» и другие. Заканчивалось пение почти всегда тем, что Шаглан-апай тихо всхлипывала. Видно, что-то до боли родное и близкое затрагивали у нее в душе эти песни.
Однажды Баяна в ее простом, нехитром исполнении потрясла песня «Елим-ай». Трагическая песня-плач говорила о любви к родине, к родной земле, от которой оторвали казахов бесчисленные орды завоевателей, великое множество раз приходивших на древнюю и многострадальную казахскую землю…
После этой песни Шаглан-апа долго плакала. Баян не знал, то ли она восприняла так близко к сердцу трагические эпизоды из жизни своего народа, то ли пронзительно скорбные слова песни обрели над ней такую власть и напомнили о ее собственном горе. Его охватило тяжелое гнетущее чувство и ему стало очень жаль пожилую женщину.
Шаглан-апа не только пела. Она любила и играть на домбре. Настраивая ее на нужный лад, она чутко прислушивалась к рождавшимся звукам, потом начинала играть один из кюев музыкантов прошлого. В такие минуты, оставив все свои дела, приходил и Баян. Он садился где-нибудь в сторонке и молча слушал кюи. Мерные и тихие звуки домбры наполняли комнату. Шаглан-апа, слегка наклонив вправо голову с начавшими уже седеть темно-каштановыми гладкими волосами, не отрываясь, следила за пальцами левой руки, перебиравшими лады инструмента. Б мыслях она, казалось, была далеко-далеко… Какие чувства рождали в ней старинные мелодии? О чем она думала в такие мгновенья? О том ли времени, когда в маленьком коротком платьице она резвилась вместе с сестренками и сверстницами в степи у аула, когда радовалась вместе с ними нехитрым забавам босоногого детства, когда молодая еще мать ласкала их, мать, которой уже давно нет…
Не вернуть его, это далекое и сказочное время. Не вернуть. Быстро и незаметно пролетела молодость и так же незаметно подошла старость…
Быть может, в мерном рокоте струн домбры она улавливала связь времен, вечно меняющихся и всегда новых? Или под неторопливый наигрыш она думала о мудрости жизни, которая всегда неизмеримо выше мудрости людей, и старалась понять извечный ход бытия, не имеющего ни начала, ни конца…
После игры на домбре, отложив ее в сторону, Шаглан-апа долго сидела молча, вся во власти своих дум. Юноша же, стараясь не мешать ей, тихо выходил из комнаты.
Слушая кюи, которые играла на домбре Шагланапа, юноша понемногу научился различать их. Он начал понимать своеобразие кюев Казангапа, Даулеткерея, Туркеша, Таттимбета, Сугира Алиева и других композиторов древней казахской земли. Совершенно обособленно от всех стояли грандиозные по своему философскому смыслу и яростной страстности кюи Курмангазы. Столь же уникальными были и народные кюи неизвестных мастеров.
Песни Шаглан-апы и кюи музыкантов прошлого немного разнообразили напряженную умственную работу Баяна, которой он предавался с тех пор, как попал в этот дом.
9
Каждый день, возвращаясь с работы, Наркес заставал Баяна за чтением. Он понимал, что сейчас в голове юноши возник величайший хаос: идей, понятий, образов. Но именно из него и должна была родиться величайшая гармония. Чем сложнее и запутаннее хаос, тем совершеннее должна была быть гармония.
Баян проводил целые дни напролет за чтением книг и литературно-философских тетрадей Наркеса. Ненасытная жажда знаний пробудилась вдруг в нем и заставляла его проглатывать книгу за книгой. И чем больше он узнавал, тем больше ему хотелось еще узнать. Это было похоже на опьянение. Он совершенно перестал ориентироваться во времени. Он забыл обо всей окружающей жизни, забыл, что на дворе уже была весна.
В один из таких дней Баян сидел и читал трактат великого философа Добантона «О сущности вещей». Он старался осмыслить сложнейшие категории, которыми оперировал философ, когда его слуха коснулся чуть слышный звон колокольчика. Сразу же вслед за ним возникли какие-то неясные, стройные звуки. Что это: сон или явь?
Тринь-тринь-тринь… В зыбучих песках, в бескрайней пустыне, словно мираж, возник караван. Люди ехали на верблюдах, шли пешком уже много-много недель. Позади остались объятые пламенем родные аулы, родные места. Пепел пожарищ поднимался до неба. Неслыханное доселе джунгарское нашествие истребляло казахский народ, все его три колена. Это было время великого народного бедствия, оставшегося в истории под названием «актабан шубурунды» – дословно: «переход белых пяток». Люди аулами снимались с обжитых мест и, словно очумелые, шли куда глаза глядят. И чем дальше оставались родные аулы, родные места, тем могущественнее и беспредельнее становилась тоска по ним. Великий плач стоял над землей… Об этом говорила песня.
Мелодия рождалась таинственно, прекрасные звуки исчезали, едва дойдя до слуха, как слабый звон колокольчика. Баян не мог определить, откуда доносилась песня: с соседнего балкона или, быть может, ее напевали в соседней квартире. Он отложил книгу, поднялся с дивана и стал осторожно прислушиваться, пытаясь определить, откуда исходят звуки. Тринь-тринь-тринь… Караван шел дальше. и дальше… Скоро он исчезнет совсем. Слабо доносился оплакивающий родные места женский голос. Шаглан-апа! Баян быстро метнулся в сторону зала. Но едва он вошел в него, как увидел склоненную над рукоделием Шаглан-апай. Роняя на кружева слезы, она тихо и неторопливо выводила мелодию. Боясь показаться ей на глаза и прервать ее, Баян тут же отошел и спрятался за косяк двери.
О, это время, жестокое время, подлое время, Настало для народа моего лихое время, Когда теряли родичи мои друг друга, Когда народ мой истребляло иноземцев племя…
Юноша впервые слышал такую сказочно прекрасную песню. Шаглан-апа пела. Голос у нее был некрасивый, но столько любви было у нее к тому, о чем она пела, что на глаза Баяна невольно напрашивались слезы. Протяжная и скорбная, песня скорее напоминала жоктау – песню-прощание с умершими. К родной земле обращались как к живому близкому человеку.
Как протяжный крик лебедя, потерявшего любимую подругу и оплакивающего ее над безбрежной гладью воды, замирали звуки…
Тринь-тринь-тринь… Караван исчез. Вместе с ним исчезли колокольчик и песня…
Великое искусство народа! Кто не восхищался тобой и кто не проливал перед тобой слезы?! И не ты ли, пройдя через все великие народные бедствия, стало исполинским и снова вернулось к нам, чтобы от твоей чудотворной силы родились дивные титаны духа, которые должны были донести твое могущество в чужие земли!..
Шаглан-апай кончила петь. Не желая отвлекать ее от размышлений, Баян тихо, на цыпочках, вернулся в свою комнату. Время остановилось для него. Он все снова и снова мысленно погружался, словно в серебристые воды Яика, в мелодию этой по неземному прекрасной песни. О чем пела эта уже пожилая женщина? Оплакивала ли она свою юность, когда в летние короткие ночи она каталась с любимым на качелях и качели, казалось, возносились к самым звездам? Или оплакивала своего мужа, с которым прожила долгую, счастливую жизнь и с которым часто пела вместе эту песню «Белый Яик»? Или, быть может, она плакала от любви к родной земле, где прошла вся ее жизнь, от любви более могущественной, чем все другие воспоминания?
Говорят, в старости люди стремятся к тем истокам, из которых, на заре своей жизни, они вышли. И особенно сильно чувствуют любовь к родным местам, где они родились, выросли, к земле предков. В молодости за пестротой впечатлений, из-за избытка сил человек не осознает и не нуждается в этом чувстве. Не знал этого чувства и Баян. Он никуда надолго не выезжал, если не считать нескольких поездок с родителями к родственникам в аулы. И то, помнится, возвращаясь каждый раз в Алма-Ату, он с каким-то необычным, незнакомым ему ранее чувством, жадно и пристально вглядывался в город, находя его еще более прекрасным, чем до отъезда.
Баян сел на диван и взял в руки книгу. Но смысл строк, которые он пробегал глазами, упорно ускользал от него. Где-то в глубине души рождалась мелодия, чистая и возвышенная, как молитва. Помимо воли сами собой просились слова:
Песня рождала скорбь. Чувство это возникало сразу после первых напевов мелодии, потом постепенно росло и ширилось, заполняло все существо человека и, уже не вмещаясь в нем, становилось безмерным и необъятным.
О, это время, жестокое время, подлое время, Настало для народа моего лихое время, Когда теряли родичи мои друг друга, Когда народ истребляло иноземцев племя…
Нет, ему не вырваться из-под власти этой колдовской мелодии, не сбросить с себя ее могучих чар. Власть ее над человеком неотвратима, подобна року.
Что за чудо! Что за волшебство! И как он не знал об этом чуде раньше? Много ли еще таких жемчужин в народном искусстве?
Чем больше он раздумывал в последнее время над музыкальным и поэтическим наследием своего народа, тем больше проникался любовью к нему. И тем больше осознавал себя частицей неизмеримо большего целого. Он стал чаще думать и вспоминать тех казахов, которых он видел во время своих редких поездок в аулы. Теперь они стали ему понятнее, ближе, роднее. Это были не просто загорелые, безгранично щедрые, добрые люди. Нет. Это был талантливый народ, удивительная нация, история которой уходила в глубь столетий. Это был народ с богатейшим поэтическим и музыкальным наследием. Человек редкой души и любви к людям. Горький сказал о казахской музыке по поводу сборника «Тысяча песен казахского народа»: «Оригинальнейшие их мелодии – богатый материал для моцартов, бетховенов, шопенов, мусоргских и григов будущего». В старину каждый казах был песнопевцем, импровизатором, стихотворцем. Недаром из глубины веков дошли до этих дней слова: «Тот не казах, кто не может сложить двух стихотворных строк». Да и сейчас казахский народ занимает одно из первых мест в мире по числу поэтов. Народ поэтов… Народ звездной, песенной судьбы…
Юную, кристально чистую душу Баяна наполняло какое-то неизъяснимо возвышенное, волнующее чувство. Все было в этом чувстве: гордость и радость, горечь утрат по рано умершим гениям, восторг и полет, наслаждение до боли, надежды на его будущее. Чувство это было сродни первой любви.
Он снова взял в руки трактат Добантона и долго старался сосредоточиться на прочитанном, пока окончательно не втянулся в чтение.
10
Внимательно изучая библиотеку Наркеса, Баян нашел среди книг «Занимательную математику». Она предназначалась для любителей математики и всех интересующихся ею. В книге приводились высказывания великих ученых о математике: Евклида, Аль-фараби, Леонардо да Винчи, Галилея, Бинера, Эйнштейна и многих других. Подробно рассказывалось о жизни выдающихся математиков и о судьбах их открытий, ибо открытия так же, как и люди, имеют свою судьбу.
В главе «Загадка Лиувилля» говорилось о том, что великий французский математик Жозеф Лиувилль (1809—1882), член Парижской академии наук, профессор Политехнической школы и Коллеж де Франс, совершил много открытий в области статистической механики, динамики, пространства и геодезической кривизны. В 1836 г. основал «Журнал ле математик пюр э апплике». Первый оценил гениальные труды Эвариста Галуа и опубликовал их. Несколько своих формул Лиувилль оставил науке без доказательств, сказав: «Кто хочет, пусть попробует вывести их сам». Более ста пятидесяти лет формулы дразнят математиков, но разгадать «загадку Лиувилля» все еще никому не удалось. Тут же приводились и сами формулы.
Следующая глава называлась «Великая теорема Ферма». Гениальный французский математик Пьер Ферма (1601—1665), один из создателей теории чисел, оказал огромное влияние на дальнейшее развитие математики. Две свои наиболее знаменитые теоремы – Великую теорему Ферма и Малую теорему Ферма – математик оставил без доказательств. Раньше ученые часто поступали таким образом. При встречах и просто в письмах друг к другу они приводили только конечный результат своих трудов – готовые формулы, не утруждая себя представлением длинных цепей доказательств. После их смерти решения теорем зачастую терялись навсегда. Не избежал подобной участи и Ферма. Правда, его Малую теорему столетием позже доказал петербургский академик Л. Эйлер. Великой же теореме Ферма не повезло. Много раз за ее решение назначались огромные суммы денег, но все было бесполезным. Теорема стала своего рода математическим «перпетуумом мобиле». В стремлении доказать ее было выведено множество важных других теорем.
Много удивительных фактов, математических шарад и ребусов приводилось в книге. Баян читал ее целыми днями, с утра и до ночи, пока в течение двух недель не одолел толстую книгу. Его тоже привлекла «загадка Лиувилля». В последнее время он постоянно обдумывал одну из формул математика.
Однажды к нему в комнату зашла Шаглан-апай и, взглянув на его сильно исхудавшее лицо, сказала:
– Баянжан-ау, так недолго и со свету сжить себя. Иди, погуляй на улице. Какая чудесная погода на дворе. А ты уже, наверное, и забыл, когда в последний раз выходил на улицу.
Он и в самом деле уже не помнил, когда последний раз выходил из дома. Шаглан-апай заботливо провела его в коридор и все время, пока он одевался, с сочувствием и ласково смотрела на него. Выйдя из подъезда, Баян не поверил своим глазам: такое великое и необузданное торжество природы он увидел вокруг. Постояв немного на месте, чтобы привыкнуть к слепящему дневному свету после помещения, он медленно пошел со двора.
Стоял прекрасный апрельский день. Весеннее солнце светило необыкновенно ярко и тепло. Какие-то неуловимо тонкие запахи исходили вместе с парами от пробуждающейся после зимней спячки земли и наполняли грудь неизъяснимо блаженным чувством обновления – Дышалось удивительно легко и свободно, словно воздух превратился в волшебный, целительный бальзам. Соревнуясь друг с другом в весенней перекличке, весело щебетали птицы, доносился радостный и оживленный гомон детворы, игравшей во дворе и на аллеях улицы. Пройдя по улице Тулебаева немного вверх, в сторону гор, Баян вышел на проспект Абая. Везде, как обычно, густые толпы нарядных, словно празднично одетых, алмаатинцев. Подойдя к переходу, Баян взглянул на проспект. По нему в двух направлениях двигался поток машин самых разных марок, советских и зарубежных. Перед открытием светофора для пешеходов прямо перед носом юноши один за другим пронеслись три очень броских на вид, с необычайно яркой черно-красной расцветкой автобуса марки «Интурист». «Американцы», – подумал Баян и, взглянув на легковые машины, выстроившиеся в ряд в ожидании движения, а не на светофор, перешел улицу. На противоположной стороне ее, нагнув голову и погруженный в свои мысли, он медленно направился в сторону Центральной библиотеки. Он думал о формуле Лиувилля. Великий математик оставил конечный результат, не приводя ни одного из доказательств. Зачем он это сделал, из каких побуждений? Неужели из одного только честолюбия? И как теперь подобрать ключ к решению формулы? Использовать арифметический способ? Или лучше применить аналитический метод?
Баян поднял голову и внезапно увидел перед собой двух красивых девушек, шедших ему навстречу. И так неожиданен был этот переход от сложной и тяжелой сферы абстракции к земной красоте, что он поначалу растерялся. Взглянуть на девушек снова он побоялся: уж слишком прекрасны они были. Приближаясь к ним, Баян чувствовал, как неприятно слабеют его ноги, и, стремясь ничем не выдать своего состояния, старался хмуро и твердо смотреть перед собой. Но от слишком больших усилий глаза вдруг стали часто моргать. Так он и прошел мимо девушек, неестественно выпрямившись и часто моргая. Девушки сначала понимающе улыбнулись, глядя на него, потом, пройдя несколько шагов, не выдержали и прыснули, попеременно оглядываясь. Баян же, немного отойдя, облегченно вздохнул, испытывая одновременно чувство досады за свою робость. С большим трудом он подавил в себе желание оглянуться вслед девушкам.
вспомнил он одно из самых ранних детских стихотворений Наркеса, написанных им в подражание восточным поэтам. По ассоциации ему вспомнились и другие его стихотворения.
Да… Удивительная чистота нравственного чувства. Только такой человек, соприкоснувшись с миром прекрасного, мог прийти к проблеме гениальности и совершить открытие, предназначенное ему самой судьбой… Да… а как быть с формулой Лиувилля? Баян старался вспомнить свои последние мысли до встречи с девушками, но это никак не удавалось. Помимо воли он видел перед собой их красивые, смеющиеся глаза. Нить рассуждений, по крайней мере сейчас, была безнадежно потеряна, Земная красота властно звала к себе и не было в мире никакой силы, которая могла бы устоять перед ней. И Баян, словно в ожидании удивительных и необыкновенных чувств, в невольном ожидании чуда любви, с трепетом понимал это. Пройдя немного, он не выдержал и улыбнулся. Прекрасна была весна, его семнадцатая весна. Прекрасен был город. Прекрасны были девушки, которых он только что встретил. Прекрасна была жизнь. Ощущение полноты бытия на какой-то миг охватило его юную нежную душу и на невидимых могучих крыльях унесло ее куда-то далеко ввысь, к чему-то неведомому и беспредельному.
Внезапно все это исчезло. Исчезла прелесть бездонного синего неба, померкла земная красота, восторг и радость сменились резкой тоской и отчаянием. На душе стало невыносимо тяжело, в ней стали рождаться страх и дурные предчувствия. Юноша был удивлен. Он привык к тому, что в последнее время настроение у него часто менялось, но с такой резкой и разительной сменой его ему не приходилось встречаться. Не понимая в чем дело, он удивленно огляделся по сторонам. Вокруг никого не было. Только сзади, чуть поодаль, шел сухощавый человек среднего роста лет тридцати семи-восьми. Он шел, опустив голову и сосредоточенно думая о чем-то своем. Ему было явно не до других. Баяну показалось, что он уже видел где-то этого человека, но он никак не мог вспомнить где именно.
Дойдя до ближайшей улицы, он свернул на нее. Сухощавый человек, оглянувшись на него, прошел дальше. Настроение Баяна понемногу улучшилось и тем не менее только что пережитое состояние жестокого стресса поражало его своей загадочностью.
Когда он вернулся домой, было около трех часов дня. Наркес уже уехал на работу. Шолпан еще не пришла из института. Шаглан-апай подогрела остывший обед, снова поставила на плиту чайник и вышла из кухни. Все еще находясь под впечатлением прогулки, Баян плотно пообедал и прошел в свою комнату.
На следующий день он уже забыл о прогулке. Математика снова властно овладела его мыслями. С каждым днем он все больше и больше постигал поэзию чисел. Он понял, что математические законы управляют всем видимым нам физическим миром. Он понял, что книга природы написана математическими символами. Он понял, что жизнь каждого человека так же, как и состояние всей вселенной, – это великая математическая формула, каждое из неизвестных которой, становясь с течением времени известным, отпадает одно за другим за ненадобностью. Он понял, что математические законы лежат в основе любой гармонии: числовой, музыкальной, поэтической, изобразительной в живописи, пластической в танце, скульптуре, гармонии космического миропорядка и вообще любой. Он понял, что движение – это тоже в какой-то мере действующее число, и что ритм – основа жизни всех живых форм на земле – тоже подвластен математическим законам.
Его удивил факт, устанавливающий гениальность Пушкина математическим путем. Один исследователь, взяв текст из «Евгения Онегина», по известным вероятностям появления всех букв в нем подсчитал энтропию одной буквы, характеризующую ее «информационную нагрузку». Энтропия на букву в «Евгении Онегине» оказалась равной 0,4. В то время как анализ стихов поэта «средней руки» дал энтропию на букву в 2,2 раза меньшую – 0,18. «Информационная насыщенность» произведений гения и таланта, как и следовало ожидать, оказалась разительной.
Баян мечтал о том времени, когда найдут величайшую математическую закономерность между ритмическим строем языка и гением того или иного писателя, подобно тому, как сейчас по энтропии одной буквы текста определяют величину его дарования. Его поражало положение Фурье, высказанное им в «Теории четырех движений и всеобщих судеб». Великий ученый и его последователи предсказывали с математической точностью, что через 80000 лет люди станут жить по 144 года, и что тогда будет 37 миллионов поэтов познания не хуже Ньютона. «Не открытие ли Наркеса он предвидел своим научным ясновидением?» – невольно просилась мысль. Сотни и тысячи математических фактов возникли и обрели в его мозге свою вторую жизнь. Он понял наконец, что вся жизнь от простейших до сложнейших механизмов есть длинный ряд все усложняющихся до величайшей степени уравновешения внешней среды, и мечтал о том времени, когда математический анализ, опираясь на естественно-научный, охватит величественными формулами уравнений все эти уравновешения, включая в них и самого человека. Всеми фибрами своей юной и неокрепшей еще души он напряженно старался уловить и высказать глубинную математическую связь в явлениях, которую он постигал пока интуитивно.
Между тем здоровье его становилось все хуже и хуже. Он начал испытывать резкие приливы стеснительности и отчаяния, которые сменялись затем безудержной дерзостью и честолюбием. Никогда не предполагал он, что в нем может быть столько самолюбия. Чем больше он работал и изнурял себя, тем больше росло в нем это внутреннее «Я». Порой он стеснялся, что люди могут заметить в нем это невесть откуда возникшее огромное и необузданное самолюбие. Но от этого оно не проходило, а становилось все больше и больше. И по мере того как оно росло, все больше он ощущал себя истинным математиком, способным решать любые математические задачи. Какие-то явные глубинные изменения происходили в его психологии. Теперь Наркес не смотрел на него так же спокойно, как раньше. Он наблюдал за юношей со все более растущим беспокойством. Он понимал, что Баян сейчас обрабатывает необозримое море, можно сказать, океан информации. Только овладев и творчески переработав все то, что достигло человечество в той или иной области, можно совершить гигантский прыжок в будущее, прыжок, все значение которого зачастую не сразу могут понять и оценить во всем объеме современники. И что становится понятным и предельно наглядным для последующих поколений. Именно это и происходило сейчас с Баяном. И тем не менее Наркес чувствовал себя беспокойно. Он испытывал все возраставшую по силе напряжения двойную тревогу: тревогу за судьбу человека и тревогу за судьбу открытия. О своем будущем в случае неудачного исхода эксперимента он и не думал. Другие, более тревожные мысли занимали его. «Очень странно, почему молчит и не дает о себе знать индуктор? – думал он иногда. – Как понять это его молчание? И что он задумал?» В этот величайший период его жизни, когда на карту было поставлено три судьбы, он все больше и больше понимал, как велик элемент случайности даже в самых, казалось бы, безукоризненно точно рассчитанных экспериментах. Управлять этой случайностью он не мог: это было выше человеческих сил. И тем не менее он не терял веры в победу.
11
Наркес приехал домой поздно вечером. Все домашние собрались на кухне за столом. Разговаривая со всеми, Наркес внимательно посмотрел на Баяна. Юноша похудел еще больше. Уже отчетливо были видны впадины под глазами и с обеих сторон носа, у рта, в местах глубокого залегания нервов. Не поднимая глаз от стола, он, казалось бы, безразлично водил ложкой в тарелке с лапшой. Было видно, что он чувствовал себя неудобно. Чрезмерная стеснительность и скованность были главными признаками кризиса. Наркес отчетливо понимал состояние юноши.
Глядя на тусклый маслянистый налет на крайне худом, а потому казавшемся усталым и изможденным лице Баяна, он думал: «Сейчас содержание мочевой кислоты в его организме необычайно высокое и продолжает интенсивно повышаться. Отсюда и этот маслянистый налет на лице, который можно ошибочно принять за результат действия жировых желез. Этот эффект повышения содержания мочевой кислоты наблюдается и у приматов. У более низших животных он полностью отсутствует, потому что они вырабатывают фермент уриказа, расщепляющий мочевую кислоту до аллонтоина. У человека этот эффект проявляется сильнее и резче, чем у приматов, как это я и предполагал раньше. Даже в рамках самой изменчивости человека высокий, но разный уровень мочевой кислоты характеризует разный уровень умственной активности. Синдром текстикулярной феминизации, например, является источником исключительной деловитости и энергии больных. Синдром Марфана из-за усиленного выброса адреналина в кровь, также сопровождается огромной умственной энергией, как например, у Авраама Линкольна и других. Эффект, или точнее будет назвать синдром, который он долгие годы наблюдал в опытах над обезьянами и теперь наблюдает на человеке, резко отличается от двух предыдущих и других аналогичных по степени и глубине своего проявления. Но, конечно, преждевременно утверждать, что это главный фактор биологического основания необыкновенной энергии гениальных людей. Найденный им синдром – только один из многих субстратов генетики интеллекта. Глубочайшие биологические сдвиги, происходящие на атомарном уровне, приведут к гигантскому психологическому и интеллектуальному взрыву, который наступит сразу же после кризиса и проявит себя в конкретной, в данном случае – в математической работе…»
– Наркесжан, чай твой остыл, – ласково сказала Шаглан-апа.
– Что? – очнулся от своих мыслей Наркес и взял в руки пиалу. Чай действительно остыл.
– С ним часто такое случается в последнее время, мама, – засмеялась Шолпан, выливая из пиалы Наркеса остывший чай и наливая горячий. – Влюбился, наверное, в кого-нибудь…
– Зачем ты так шутишь, алтыным? – мягко поправила Шаглан-апа невестку. – Разве не видишь, что он еще весь в мыслях о работе…
Медленно глотая горячий чай и машинально слушая беседу матери с Шолпан и вопросы Расула, Наркес одновременно думал: «Да, этот интеллектуальный взрыв непременно выразит себя в огромной работе. Но это еще впереди. А пока надо отвлечь его, – он снова взглянул на юношу, – психологически подготовить к близкому уже кризису. Провести сеанс психотерапии…» И вслух сказал:
– Сейчас, после ужина, одевайся. Пойдем в кино.
– А какой фильм? – без интереса спросил Баян.
– Что надо, – неопределенно ответил Наркес. Переодевшись, они вышли из дома. Пройдя квартал, спустились в метро и на электричке добрались до станции Аль-Фараби. Перейдя на кольцевую линию, снова сели в электропоезд и сошли на станции Курмангазы.
Поднявшись затем на эскалаторе вверх, очутились в надземном фойе станции. Прямо перед выходом из метро простиралась обширная водная площадь в гранитных берегах. Посередине ее тянулся длинный ряд высоких фонтанов со сплошной завесой воды. В самом центре площади ряд этот обрывался у небольшого островка с раскидистой, свисавшей до самой воды плакучей ивой. У островка, грациозно выгнув длинные шеи, плавали белые и черные лебеди.
Тут же, недалеко от метро, метрах в трехстах, несколько в стороне от массива высотных жилых домов, стоял четырехэтажный кинотеатр «Кыз-Жибек». На первых трех этажах его располагались кинозалы с панорамными экранами. На четвертом этаже находились зал для фото – и изобразительных выставок, игровые автоматы, кафе. Наркес купил билеты и взглянул на часы. До начала сеанса оставалось полчаса. Они подошли к гранитной набережной. Со всех сторон площади, у берегов, прогуливались бесчисленные пары отдыхающих. Глаз отдыхал от вида фонтанов. Влажная прохлада, которой веяло от водной площади, приносила успокоение и умиротворенность, Наркес взглянул на лебедей, медленно плававших у островка, и на память ему пришли строки Джозуэ Кардуччи:
С улыбчивых вершин в рассветном озаренье Сойдя, Гомера стих, в божественном стремленье, Под всплески лебедей, по Азии течет…
– В городе у вас есть родственники? – спросил Наркес у юноши, не отрывая взгляда от водной глади.
– Нет, – ответил Баян. – Мы приехали сюда четыре года назад.
– А где вы жили раньше?
– В Таргапе. Там живет брат отца с бабушкой. Я вырос у нее на руках. Она была самым близким для меня человеком. Когда мы переехали в Алма-Ату, она осталась у младшего сына.
– А еще где у вас есть родственники?
– В Узун-Агаче. Но они не близкие, дальние.
– Больше у вас нет родственников?
– Нет. Есть, правда, несколько дальних родичей в Актюбинске, но мы редко ездим туда.
– Ты не можешь назвать адреса тех близких, которые живут в Узун-Агаче и Таргапе?
Юноша назвал их.
Наркес вынул записную книжку и что-то пометил в ней.
Через некоторое время они вошли в кинотеатр. В наступившей затем темноте зала перед оцепеневшим от напряжения Баяном на протяжении полутора часов развертывалась захватывающая история прошлого Японии. Фильм снял кинорежиссер Киехико Усихара.
Самурай Кансю задумал объединить Японию, собрать воедино все многочисленные и враждующие друг с другом племена. Для этой цели он выбрал императора Такеда. Представ спасителем одного из его главных сановников в грозовую ночь в лесу, в короткой кровопролитной схватке, которую он сам же подстроил, Кансю поступает на службу к императору. Безвестный некогда самурай становится сперва главным советником императора, потом предводителем его войск. День за днем он подготавливает мягкого и безвольного Такеда к великому завоевательскому плану, который он задумал. На этом пути он жертвует всем: отдает любимую девушку в жены императору, любовно нянчится с их сыном, маленьким Кацуори. Он видит в своих мечтах Кацуори продолжателем своего дела, потрясателем вселенной, величайшим завоевателем мира. Слезы радости текут в такие мгновения по лицу Кансю. Войска императора под его командованием одерживают победу за победой. В изнурительно долгих войнах покорены почти все княжества вплоть до побережья Тихого океана, кроме одного. Изнеженный красавец Такеда настаивает на длительном отдыхе и мире, но неистовый полководческий гений Кансю снова, как и сотни раз до этого, побеждает слабую волю императора. И вот настал день битвы с последним сильнейшим врагом, царем Ямабуту, сильнейшим на всем побережье Тихого океана.
Войска Такеда шли на место битвы всю ночь. Густой туман окутывал землю. И тут Кансю приходит мысль: пользуясь туманом, отправить основные силы на место расположения врага и внезапно напасть на него. Рассеявшийся утром туман показал, что Кансю жестоко ошибся. В долине перед возвышением с императорской ставкой Такеда стояли стройные ряды войск неприятеля.
– Что теперь будем делать, Кансю? – спрашивает император у своего полководца. Он верит, что величайший военный гений Кансю каким-то чудом спасет его самого и его войска от неминуемого поражения.
– Прости меня, о повелитель. Впервые в жизни я ошибся, – упавшим голосом отвечает Кансю.
Яростно, с неслыханным героизмом дерутся самураи Такеда. Их снова и снова увлекает в бой на коне Кансю. Но силы слишком неравны. И когда тают последние ряды самураев Такеда, в долине показываются его основные силы.
– Мой повелитель! – яростно и, озверев от пыла битвы, кричит Кансю. – Я же говорил, что мы победим! Мы победили!
Тут неприятельская стрела вонзается в глаз Кансю. Двумя руками он выдергивает ее и, сделав последние в своей жизни шаги, падает со словами: «Мы победили!»
В наступившей затем тишине император Такеда, уже оправившийся от последней жестокой битвы, в своей резиденции, с насмешливой улыбкой вспоминает Кансю:
– Он думал покорить весь мир. Глупец! Глупец! Глупец!
Этим трехкратным рефреном и заканчивался фильм «Знамена самураев».
В наступившей после фильма глубокой тишине Наркес и Баян молча вышли из зала, потом из кинотеатра.
– Ну как фильм? – спросил Наркес у юного друга.
– Фильм-гигант. Нет, супергигант, – ответил юноша.
– Я видел его раньше, – медленно произнес Наркес, – но я хотел, чтобы и ты посмотрел его. И увидел человека, который жертвует всем и всегда и, наконец, приносит в жертву свою жизнь. Не будем далеко ходить за примерами. Наш современник, спортсмен и психотерапевт Ханнес Линдеман, один из последователей И. Шульца, создателя системы аутогенной тренировки, трижды в одиночку пересекал Атлантический океан в надувной лодке. Ему пришлось пережить океанские штормы, галлюцинации, приступы бреда, возникавшие из-за острого дефицита сна, не раз приходилось всю ночь лежать на скользком днище перевернутой волнами лодки. Ты знаешь, что ему помогло среди всех этих трудностей? Ему помогла формула цели: «Я справлюсь!» Он зубрил ее днем и ночью, перед сном и утром, проснувшись, пока уверенность в успехе предприятия не захватила его целиком, не оставляя ни тени сомнения. Тебе тоже надо повторять эту формулу постоянно. Она должна стать не только смыслом жизни, но и самой жизнью, содержанием твоей личности, твоим вторым «я». Только когда идея цели проникнет в каждый орган, в каждую клетку, в самые глубокие подкорковые слои мозга, когда все в тебе будет твердить: «Я справлюсь!», только тогда ты справишься с любыми трудностями. Люди готовятся к свершению выдающихся дел всю свою жизнь, тебе же – первому – надо форсировать этот путь в кратчайшие сроки.
Наращивай силу психики. Великое дело нуждается в необыкновенно крепкой психике. Чем ярче индивидуальность и чем сильнее воля человека, тем меньше он подвергается воздействию извне, в том числе 'и воздействию индуктора. Так что, дружок мой, если ты поверишь мне и проявишь немного воли, ты тоже совершишь большие открытия.
Баян шел молча, чувствуя себя немного неловко рядом с Наркесом. Ученого узнавали. С разных сторон оборачивались то молодые ребята, то девушки, то пожилые люди. Под многочисленными взглядами Баян чувствовал себя неважно. Но Наркес словно не замечал внимания окружающих. Он шел спокойно, о чем-то размышляя.
Баян взглянул на водную площадь. Фонтаны уже не выбрасывали султаны воды. Обширная тихая гладь серебрилась от мерцающего света зеленых прямоугольников фонарей. Лебеди спали у маленького островка посреди воды. Влюбленные пары медленно прохаживалось у самой кромки воды.
Наркес и Баян если в метро и вернулись домой. Дома уже все спали. Друзья тоже разошлись по своим комнатам.
12
Кризис был близок. По предположительным расчетам Наркеса, апогей его должен был наступить в ближайшие десять-пятнадцать дней. Каждый день теперь он исподволь и внимательно наблюдал за Баяном. Юноша настолько похудел, что казалось чудом, что он еще держится на ногах. В психике его наблюдались временные, но ярко выраженные психопатологические симптомы, такие, как гипертрофированная возбудимость и агрессивность, чередующиеся с неистовствующей властностью – Это объяснялось максимальным содержанием в крови специфических токсических веществ, родственных фолликулину. Одновременно было ясно, что апогей чрезмерно интенсивной психической жизни приходился на период максимального сужения всех кровеносных сосудов.
Теперь надо было наблюдать за юношей особенно тщательно, ибо было неизвестно, чего следует ожидать от бурно развивающейся наивысшей фазы кризиса. В обеденное время Наркес стал регулярно приезжать домой, стараясь как можно больше быть рядом с Баяном. И приезжал с работы уже не в пять часов, а гораздо раньше.
В один из таких дней Наркеса вызвали на заседание биологического отделения Академии. К трем часам дня он подъехал из Института в Академию.
Карим Мухамеджанович встретил его на этот раз особенно радушно. Чем любезнее вел себя Карим Мухамеджанович, тем большего подвоха ожидал Наркес.
Заседание, посвященное разным текущим вопросам, окончилось без четверти пять. Академики стали неторопливо расходиться. Карим Мухамеджанович попросил Наркеса немного задержаться. Подробно расспросив его о самочувствии Баяна и почти с отеческой заботой интересуясь ходом эксперимента, он крепко пожал на прощанье руку Наркесу. И снова Наркес ощутил неприятный холодок в сердце. Не слишком ли хорошо Сартаев осведомлен о трудностях кризиса? Он знал, что бывают не только простые и честные люди, но бывают и люди-барометры, умеющие безошибочно определять духовное и физическое состояние человека, степень его материальной обеспеченности, его социальное положение в обществе и его перспективы в этом плане. Зачастую они знают о человеке больше, чем он сам о себе, потому что они лишены питающих его иллюзий. Барометры, предсказывающие погоду, могут ошибиться, но люди-барометры – никогда. В этом их сила и их величие.
И Карим Мухамеджанович, без сомнения, был самым совершенным из них. Ибо величайший подъем его любезности на шкале всегда приходился на самую трудную для Наркеса пору. Не последнюю роль в этом играл индуктор. Возвращаясь с заседания в Академии домой, Наркес думал о разном.
Как ни странно, есть люди, которые в угоду своим мелким, корыстным расчетам и низкой зависти готовы погубить самую большую славу своей нации и самое большое из всех открытий человека. Люди эти не безобидные гетевские Вагнеры, роющиеся в пыльных пергаментах и радующиеся, находя червей. Нет. Не обладая ни граном таланта, они тем не менее хотят быть законодателями в науке. Это уже современные Вагнеры, Вагнеры, двинутые вперед цивилизацией. Они могут работать на разных постах, но от этого суть их, естество их души не меняется. Желая сохранить за собой крохотные места в науке и общественном положении, они готовы на смертный бой с гением.
Да… Много ничтожеств хотело бы обломать крылья гению, если бы это было в их власти. Но гений побеждает все. И величайшую, ни с чем не сравнимую инерцию человеческого мышления, все болезни и трагедии личной жизни, зависть и подлость всех Сальери, которых он встречает на своем пути. Он думает о славе и престиже нации, даже если о нем не думает никто. Он совершает подвиг своей жизни, несмотря ни на какие препятствия, если потребуется, то и ценою своей жизни. Даже после смерти он продолжает побеждать всех бездарей в сфере своего искусства или науки. Идеи и мысли его побеждают века. Всегда и во все времена он утирал и будет утирать нос всем лже-гениям и лже-талантам. Такая уж у гения судьба. И с нею подлым и гнусным завистникам ничего не поделать. Победит и он, Наркес. Он победит, даже если их будет не один и не два, а целая армия Сальери. Он сам пойдет навстречу им, чтобы показать, что может сделать Гулливер с лилипутами. Ибо они так же великолепно, как и он, знают, что в своей сфере творчества он непобедим…
Приехав домой и немного отдохнув, Наркес, чтобы полностью избавиться от неприятных впечатлений, оставшихся у него после встречи с Каримом Мухамеджановичем, снова обратился мысленно к самому любимому предмету своих исследований – проблеме гениальности. Так он делал всегда в самые трудные дни своей жизни, стараясь противопоставить ее тяготам и неудачам науку, находя в ней одной забвение, утешение и радость поиска.
Во всем естествознании при всех его самых фантастических современных достижениях нет области более трудной, а потому и менее изученной, чем область мозга. Наука о мозге, бесспорно, самая великая из всех наук. Гениальность же как ярчайшее проявление разума – самая сокровенная из всех известных ранее и ныне тайн природы, окруженная почти мистическим ореолом. Сколько легенд, посвященных этому редчайшему свойству человеческой натуры, создано людьми во все времена. Сам он к этим легендам, рожденным ярчайшей творческой фантазией разных народов, добавил «Легенду о крылатом человеке».
А сколько было создано всевозможных теорий и гипотез. Самых причудливых и самых неожиданных. От френологии Галля и физиогномики Лафатера до трактата Шопенгауэра «О гении» и исследований человеческих способностей самыми выдающимися философами всех времен. Интересно, что в конце трактата, в заключительной главе, Шопенгауэр приводит подробный перечень анатомических признаков строения лица и череп выдающихся людей, а также физиологических особенностей их организма. В настоящее время корреляции между типом телосложения и степенью реактивности нервной системы у людей изучены наукой достаточно полно. Тем не менее, трудно сказать, что наблюдения великого философа справедливы. В то же время нельзя не признать, что при всех болезнях, характеризующихся разным уровнем умственной отсталости – идиотии, имбецильности, дебильности, микроцефалии, мегалоцефалии и многих других, т е. при болезнях, полярно и крайне противоположных явлению гениальности, анатомические признаки строения липа и черепа, а также физиологические особенности организма являются ярко выраженными. В последние годы прошлого века анатомы непрерывно «открывали» на черепе великих «математические шишки» и «музыкальные выступы». Предметами этих изысканий были черепа Баха и Гайдна, Доницетти и Бетховена, многих математиков и философов. Очень интересной ему представляется гипотеза о материальном субстрате гениальности, энергетического вещества, некоей кислоты, содержащейся в мозге гениального человека и родственной по своим свойствам аденозинтрифосфорной кислоте (АТФ), имеющейся у всех людей. Но его сейчас интересует другое.
Совершенно необычную разновидность гениальных людей представляют гении подагрического типа. Они подчеркнуто мужественны, глубоко оригинальны, обладают мощной, устойчивой энергией, действуют упорно и терпеливо, доводя до решения поставленную задачу. В этом они отличаются от гениев чахоточных, лихорадочно активных, с беспокойной переменчивостью интересов, быстро восприимчивых, но несколько женственных. И еще в большей степени отличаются от гениев с ярко выраженными неврозами и даже психическими отклонениями, таких как Тассо, Ницше, Ван-Гог и другие.
Если гениальность – это прежде всего форсированная деятельность мозга, то нет ничего удивительного в том, что гений отличается повышенным содержанием мочевой кислоты в крови, которая и стимулирует работу мозга, возбуждая его нервные клетки и превращая его, собственно, в мозг гения. А так как этой кислоты много, то она постепенно откладывается в виде соли в суставах, вызывая таким образом спутницу гениальности – подагру.
Обычно в организме нормального здорового человека содержится около одного грамма этого вещества, у подагриков же ее в 20-30 раз больше. У гениев-подагриков процент содержания мочевой кислоты в крови еще выше, чем у обычных больных с этим недугом, Подагрой страдали Галилей, Ньютон, Гарвей, Лейбниц, Линней, Ч. Дарвин, И. Кант, Александр Македонский, Карл Великий, Иван Грозный, Беллерофонт, У. Гамильтон, Э. Гиббон, У. Конгрив, Р. Бэкон, Ф. Бэкон, Б. Франклин, Р. Бойль, И. Берцелиус и многие другие. Список этот чрезвычайно обширен.
Л. Филье в своей книге «Светила науки от древности до наших дней» назвал 18 «светил», третья часть из них – подагрики.
Первый турецкий султан Осман, завоевавший всю западную часть Малой Азии, свою подагру передал по наследству потомкам и многие из них – Мурад I, Баязид Молниеносный, Мехмед I и Мехмед II Завоеватель – все подагрики – поставили Турцию к концу XV века на вершину могущества.
Подагра преследовала род Медичи и герцогов Лотарингских, Микеланджело, Гете, Улугбек, Мартин Лютер, Жан Кальвин, Эразм Роттердамский, Томас Мор, Кромвель, кардинал Мазарини, Стендаль, Мопассан, Тургенев, Бисмарк и другие страдали подагрой в тяжелой форме.
Вообще, высокий уровень мочевой кислоты в организме подтверждает ту мысль, что человеческий мозг в обычных условиях, без определенного возбуждения, реализует лишь небольшую долю своих возможностей, что подтверждено и экспериментально.
Интересны мысли самих великих людей о природе таланта и гениальности. «Талант – страшный недуг», – утверждал Бальзак. «Гениальность – это такая же болезнь ума, как жемчужина – болезнь раковины», – считал Паскаль. Для него, Наркеса, параллель между возникновением и формированием гениальности у человека и образованием жемчуга тоже кажется очень интересной.
Жемчуг, как известно, образуется только при попадании в раковину инородного тела. Оно раздражает мантию моллюска, и в ответ на раздражение моллюск защищается интенсивным отложением запасов гуанина – главной составной части перламутра – вокруг этого инородного тела. Мало-помалу оно обволакивается жемчужной массой, поверхность сглаживается, трение о тело моллюска уменьшается. Так и растет, очень медленно, жемчужное зерно.
Моллюск нормальных условиях выделяет перламутр, в особых же болезненных условиях в его раковине образуется жемчуг. Разница между перламутром и жемчугом – в расположении слоев выделяемого моллюском органического вещества. В жемчуге слои известкового соединения гуанина располагаются концентрически, в перламутре же они идут параллельно. Различие между веществом перламутра и веществом жемчуга объясняется тем, что жемчуг образуется при необычных условиях, когда моллюск тратит большее количество энергии на самозащиту.
Гениальность тоже формируется в условиях, когда человек в течение долгих лет тратит большое количество энергии «на самозащиту», на утверждение себя как биологического индивидуума в мире природы. Подобно тому, как разнятся между собой вещество перламутра и вещество жемчуга, подобно этому столь же сильно разнятся между собой в качественном отношении мозг простого и мозг гениального человека. Вполне возможно даже, думал Наркес, что различие их между собой объясняется разным структурным соотношением одного и того же мозгового вещества.
Именно на прекрасном знании возникновения жемчуга только в необычных условиях основано его искусственное выращивание, возникновение и существование той уникальной и невиданной ранее области промышленности, у истоков которой стоял великий Микимото. Жемчуг, образующийся по воле человека… и гениальность, возникающая по воле человека… Сходные очень принципы…
Интересны не только способности гениальных людей, но и их нравственные побуждения. В своем могучем и необоримом стремлении совершить ту или иную миссию в истории человечества гений напрягает все свои титанические духовные силы. На пути к избранной им цели он способен победить, казалось бы, совершенно непреодолимые, с точки зрения трезвого житейского разума, трудности, любые свои физические и психические недуги. На первый взгляд, воля подобных людей кажется понятной и объяснимой. И только при ближайшем рассмотрении, только самому проницательному уму становится понятным, что это таинственный и в общем-то трудно объяснимый психический феномен, который творит самого гения. Для гениального человека слово «талант» зачастую обозначает то же, что и бездарность. Ежедневно и ежечасно он мучительно стремится к тому совершенству, которое он наметил для себя. И у этого совершенства часто не бывает конца. Только в таком непостижимо грандиозном и титаническом труде рождается волшебное слово, гениальные полотна и звуки, уникальные творения зодчих и скульпторов. Только так приходит великая мировая слава. Только так рождается мощное свечение ярчайшей звезды.
Не удивительно, что, осознавая эту истину в полной мере, гениальные люди относятся с плохо скрываемым презрением ко всем карьеристам и интриганам, ко всем околонаучным мэтрам и вообще ко всякого рода дельцам от науки и искусства. Так, высокомерный и непомерно гордый Леонардо да Винчи говорил о людях, непричастных к подлинно большому творческому труду: «Их следует именовать не иначе, как проходами пищи, множителями кала и поставщиками нужников, ибо от них, кроме полных нужников, не остается ничего». Он, Наркес, не может повторить эти слова итальянского гения о всех представителях человеческого рода, ибо среди них немало честных и добрых людей. Доброту, и в более широком смысле любовь к людям, он всегда ценил выше способностей и других достоинств человека. Даже выше гениальности. Но одно дело – любить простого честного труженика, живущего нелегким своим трудом, и совсем другое – любить карьериста, бездаря и приспособленца, ищущего легких путей в жизни. В отношении всех последних его так и подмывает повторить слова да Винчи, потому что после них в науке и в искусстве не остается ничего, кроме кала.
За долгие годы изнурительного и совершенно ни с чем не сравнимого по объему труда он, Наркес, выработал собственную шкалу ценностей. И по этой шкале такие добродетели, как смирение перед авторитетом или почтительность к возрасту, никакой ценности не имели. Высшую и единственную ценность по ней имела только Истина.
Наркес нахмурился. Зачем он так яростно стремился всегда к истине? Зачем он всю жизнь упорно ставит ее выше всех больших и малых авторитетов, выше всех великих и малых мира сего? Зачем он идет против устоявшихся, традиционных взглядов на проблему гениальности, хотя всем прекрасно известно, что он единственный и бесспорный мировой авторитет в этой области в настоящее время? Разве не он лучше, чем кто-либо, знал, что быть реформатором и совершать великие открытия, какие бы высокие эпитеты к ним позднее ни прилагали, труднее всего? Труднее потому, что один на один вступаешь в поединок с инерцией человеческого мышления, с этой «страшной, – по определению Ленина, – привычкой». По субъективному мнению его, Наркеса, законы инерции человеческого мышления действуют более могущественно и более глубоко, чем законы всемирного тяготения. Или, говоря другими словами, являются законами тяготения к старым, традиционным понятиям. И в этом своем свойстве человеческий мозг тверже камня…
Ах, этот демон мысли. Он терзал его всю жизнь…
Наркес задумался, устремив взгляд куда-то перед собой. Какие-то стихотворные строки смутно рождались в нем. «Стремится к совершенству человек. И нет его дерзаниям конца…» Нет, не так, подумалось Наркесу. Надо по-другому.
Весь вечер прошел в мучительных и сложных размышлениях.
13
Баян чувствовал себя намного хуже, чем раньше. В последнее время он перестал ходить к родителям, чтобы не испугать их своим столь изнуренным и болезненным видом. В то же время, стараясь не беспокоить их долгим отсутствием, он время от времени позванивал им, говоря, что все у него хорошо и благополучно. Дела же у него обстояли совсем по-другому. Резкие приливы стеснительности и отчаяния сменялись взлетами чудовищной дерзости и честолюбия. Будущее полыхало перед ним фантастическим грандиозным заревом. Сейчас, в эти неслыханно трудные дни своей жизни, он, как никогда раньше, осознавал себя уникальным математическим гением. Мозг его исступленно работал над решением нескольких сложнейших теорем одновременно. В то же время по причине чрезмерно напряженной психической жизни он постоянно испытывал сильную тоску, которая не давала ему усидеть на месте и все время вынуждала куда-то идти и идти, не останавливаясь. В эти дни он все чаще и чаще выходил из дома. Стремительным шагом преодолевал улицу за улицей, в каком-то экстазе чувствуя, что ходьба становится все более быстрой и безудержной. Долго проходив так по улицам, он возвращался домой и остаток дня проводил в угнетенном состоянии духа. Грустные и скорбные мысли навещали его в последнее время. Он уже не раз глубоко раскаивался в том, что согласился участвовать в эксперименте, и теперь скрывал это от окружающих, чтобы никто не счел его малодушным. В эти дни он, словно надеясь на внезапное, непостижимое чудо, все чаще восклицал: «Титаны всего мира! Поддержите меня, дайте мне силы выдержать и совершить великое деяние!» Но титаны всего мира не помогали. Больше того – они безмолствовали. И тогда в отчаянье Баян начал смутно догадываться о том, что каждый из них на своем безмерно трудном пути познания и творчества с трудом и едва помог себе. И что в этом грандиозном труде никто не может помочь гению…
В необыкновенно трудных поисках пути к будущему проходило для юноши время. Помня советы Наркеса, он каждый день по много раз повторял вслух и мысленно слова: «Я справлюсь!», стараясь, чтобы эта формула вошла в его плоть и кровь, укрепила его слабеющий дух, и цепляясь за нее как за единственную путеводную нить.
Это пришло неотвратимо. Баян сидел в комнате весь во власти своих тягостных ощущений и мыслей, когда почувствовал какой-то толчок в себе. Он не мог бы сказать, родился ли этот импульс в нем самом или пришел извне. Юноша принял это ощущение за новый прилив тоски, которая часто посещала его в последнее время и не давала усидеть на месте. Он вышел из кабинета, проходя по коридору, машинально окинул взглядом зал, где сидела Шаглан-апа, оделся и вышел на улицу. Вся природа была во власти могучего обновления. В весеннем воздухе, казалось, носились невидимые флюиды, рождавшиеся от пробуждавшейся после зимней спячки земли. Среди звонкого и оживленного шума, ликования детворы и птичьего гомона Баян вдруг почувствовал себя бесконечно жалким, одиноким и ненужным в этом огромном цветущем мире.
Импульс в виде желания, рождавшегося непонятно каким образом, повторился. Он побуждал юношу идти. Баян еще не знал, куда он пойдет, но желание, возникшее в нем сначала смутно, потом все отчетливее, подсказывало куда идти. Повинуясь ему, он вышел сперва на проспект Абая, затем медленно двинулся в сторону проспекта Ленина. Спустился в подземный переход, остановился и с секунду постоял, раздумывая, с левой или с правой стороны тоннеля выйти наверх. Новый внутренний толчок подсказал ему направление. Баян вышел из перехода и вместе с другими прохожими медленно пошел по проспекту вниз. У гостиницы «Казахстан» он замедлил шаги и, повинуясь новым побуждениям, повернул к зданию. Он никогда не был в этой гостинице и не понимал, зачем идет сюда сейчас. Вместе с группой шумно переговаривавшихся иностранцев вошел в парадную дверь и попал в огромный вестибюль. В правой стороне его находились газетный, книжный и сувенирный отделы, в левой – длинные стойки и кабины администраторов, около которых, как всегда, толпилось много людей.
– Ваш пропуск, молодой человек, – требовательно обратился к юноше пожилой швейцар в темно-синем мундире, стоявший у входа.
Баян слегка растерялся, затем, повинуясь импульсу, родившемуся в нем мгновенно, достал из внутреннего кармана пиджака маленький клочок помятой исписанной бумаги и протянул его швейцару.
Швейцар взглянул на бумажку и вернул ее.
– Это на четвертом этаже, сорок седьмая комната, – объяснил он, видя, что юноша впервые пришел в гостиницу.
Баян шел по вестибюлю, машинально оглядываясь по сторонам. Высокий свод с громадными и роскошными люстрами, плавные и красивые линии стоящих впереди массивных стен и колонн, облицованных мрамором. Проходя мимо необычно широких и мягких кресел с темно-красным импортным кожезаменителем у столиков для заполнения гостиничных бланков, задержался на них взглядом. По мраморной лестнице поднялся на второй этаж.
«Индуктор!» – мелькнула вдруг догадка в голове у Баяна.
Он прошел по коридору влево и очутился перед дверью с матовым стеклом, на котором красными буквами было написано: «Пожарная охрана. 0-1». Безотчетно следуя команде, исходившей из глубин мозга, юноша открыл дверь и очутился на очень тесной лестничной площадке. Все огромное пространство вестибюля, роскошь его мраморных стен, колонн и широчайшей мраморной лестницы, ведущей на второй этаж, все это осталось позади. Баян словно внезапно перенесся в другой мир. Серые бетонные стены не были даже побелены. Дверь, располагавшаяся на лестничной площадке напротив, из простого дерева и простого стекла, поражала бедностью после массивных дубовых дверей с золоченными ручками, которые он только что видел. Лестница, ведущая наверх, была настолько узкой, что на ней с трудом могли бы разминуться два человека. Юноша словно очутился в каменном мешке, зажатый стенами со всех сторон.
– Наверх! – властно подсказывало чье-то желание.
Баян стал послушно подниматься по ступенькам. Серые непобеленные стены вокруг производили удручающее впечатление. На пыльных стеклах простеньких дверей на третьем этаже были надписи: «Пожарная охрана». Прислушиваясь к звуку своих шагов, гулко раздававшихся в полном одиночестве, Баян продолжал подниматься. Двери на четвертом этаже были без надписи. Начиная с пятого этажа, стены были побелены. Было однако видно, что никто и никогда не ходил по лестнице. В ней и не было никакой нужды: население гостиницы обслуживали несколько четко налаженных лифтов.
Баян чувствовал себя так, словно поднимался из подземелья и ему не было конца. Ноги все больше и больше тяжелели, тело покрылось липким потом. Он не знал, сколько этажей он уже прошел. Устав от подъема, вытирая концом рукава пот со лба, он на секунду прислонился к бетонной стене.
– Наверх! – прозвучала в недрах мозга чужая команда.
Баян уныло и послушно стал подниматься выше. Глядя себе под ноги, он с трудом преодолевал одну ступеньку за другой. Через два этажа, тяжело дыша и весь обливаясь потом, не в силах идти дальше, он остановился.
– Наверх! – властно и жестоко диктовало навязанное ему кем-то желание. Оно было настолько сильным и физически ощутимым, что не подчиниться ему не было никакой возможности.
Шатаясь от усталости, тяжело дыша, юноша шаг за шагом стал медленно подниматься дальше. Ему казалось, что этой каменной бездне не будет конца. Сознание работало вяло и тупо, как в состоянии чрезмерно большой умственной усталости. Не было никаких сил сопротивляться приказам, приходящим извне. Ноги уже не держали Баяна и он опустился на ступеньки.
– Наверх! – мощный призыв заполнил его сознание, подавляя в зародыше проявление малейшей воли.
Держась за перила, затрачивая на каждый шаг по несколько минут, обливаясь потом, с истерзанным видом, поднявшись на очередной и уже последний этаж, Баян увидел высоко перед собой дверь в стене. Лестница поднималась еще немного и заканчивалась у двери с надписью:
МАШИННЫЙ ЗАЛ.
ПОСТОРОННИМ вход ВОСПРЕЩЕН.
В состоянии полной прострации от физического изнеможения Баян стал разглядывать дверь. До нее нельзя было достать со ступенек лестницы. Для этого надо было подняться по вертикальной железной лесенке. И с нее перейти на решетчатую площадку.
– Наверх! – прозвучала снова команда.
Отчаянными усилиями Баян ухватился за толстые железные прутья обеими руками и, кое-как помогая себе уставшими, еле ступавшими ногами, слегка приподнялся. Пока он поднялся по короткой лестнице, прошло немало времени. Дверь перед ним, обитая белыми листами оцинкованного железа, по всей вероятности, ведущая на крышу, была не заперта. Большой черный замок, продетый толстой проушиной в железное кольцо скобы, висел тут же.
– Открой дверь! – нетерпеливо требовало чье-то желание.
Баян открыл дверь. В проеме ее стал виден краешек синего неба.
– Входи в дверь! Быстрее! – требовал кто-то невидимый.
Баян стал медленно и осторожно перемещать свое тело с лесенки на решетчатую площадку перед дверью. И только он успел закрыть за собой дверь, как по лестнице, ведущей в машинный зал, прошли, переговариваясь между собой, два парня.
С испугом прислушиваясь к удалявшимся шагам, Баян с минуту постоял у двери. Затем взглянул вверх. Каменный мешок кончился. Над ним простиралось открытое небо. В квадратном бетонном углублении его отделяли от крыши всего метра три. К стене была прикреплена короткая железная лесенка с толстыми поперечными прутьями.
– Наверх! – пронзила мозг властная команда.
Приложив последние отчаянные усилия. Баян вылез на крышу. Шатаясь от слабости, огляделся по сторонам. Крыша была довольно большой. В нескольких местах по краям ее возвышались какие-то странные сооружения, напоминавшие очень толстые согнутые трубы, покрашенные черной краской. В центре возвышались три низкие небольшие крыши лифтовых шахт. С разных сторон растяжками из толстой проволоки к ним были прикреплены металлические жерди телевизионных антенн. Баян взглянул на знаменитую желтую корону гостиницы, царственно блиставшую сейчас в лучах солнца. На верхушках ее самых длинных зубцов были установлены красные фонари-золы. Высокие и толстые листы алюминия, анодированного под бронзу, с внутренней стороны были укреплены черными металлическими конструкциями.
Под нижним краем короны далеко внизу простирался город. Люди на улице казались крохотными.
– Наверх! – пронзила мозг новая команда.
Чудовищной силы крик потряс все существо Баяна. Он только сейчас понял во всем объеме замысел индуктора. Леденея от стремительно нараставшего перед неизбежным концом страха, он сквозь слезы стал отчаянно повторять: «Я справлюсь! Я справлюсь!» Затем медленно двинулся к металлическим конструкциям. Не переставая кричать, юноша карабкался по конструкциям все выше и выше. С вершины зубца короны город обнажился как на ладони. «Я справлюсь!» – в последний раз прокричал Баян и занес ногу над бездной. Дальше все произошло молниеносно. Кто-то сильно дернул его за шиворот. Баяну показалось, что он падает с короны вниз. Не успел он что-либо осознать, как мощный удар помутил его рассудок. Сознание не совсем вернулось к нему, когда новый мощный удар отнял последние остатки разума. Он очнулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечи. Расплывающиеся, зыбкие черты человека над ним медленно обрели ясность.
– Ты что задумал? – яростно кричал ему могучий рыжеволосый парень. – Справиться-то ты справишься, а отвечать кто за тебя будет? Мы, что ли…
Одной рукой он встряхнул Баяна и поставил его на ноги. Через несколько минут они уже стояли среди рабочих в машинном зале, а еще через десять минут
– в кабинете директора гостиницы. Директор, представительного вида пожилой мужчина, сидел в кресле за своим столом и внимательно слушал группу людей, пришедших с Баяном.
– Как он мог попасть на крышу? – удивленно спрашивала немолодая полная женщина, очевидно, работавшая в техническом составе гостиницы.
– У кого ключ от двери?
– У слесаря Петрова.
– Найдите его.
Через пять минут в кабинет директора ввели Петрова, щуплого человека невысокого роста, в рабочей одежде.
– Ты открыл дверь на крышу?
– Я.
– Почему?
– Начальник технической службы должен был подняться на крышу. Ну и чтобы не искали меня, заранее открыл.
– Он тебе сказал, что ли, чтобы ты открыл дверь?
– Я знал, что он будет осматривать вытяжные вентиляторы.
Позвонили начальнику технической службы. Он ответил, что никому ничего об этом не говорил.
Снова набросились на Петрова.
– Ну, как же ты узнал о том, что тебе надо открыть крышу?
Смущенный слесарь не мог ответить ничего вразумительного. И его оставили в покое.
– Самрат Какишевич, – снова заговорила пожилая женщина, глядя на Баяна. – Я думаю, что этого хлопца надо отправить в пспхбольницу. Больной он. Смотрите, какой худющий, на ногах еле держится.
Услышав о психбольнице, Баян, стоявший до этого молча, ужаснулся.
– Да не больной я, – с отчаянием возразил он. – А участвую в эксперименте…
– В каком, айналайн? – мягко спросил Самрат Какишевич, слушавший до этого только других.
– В эксперименте… ну как вам сказать… – замялся юноша.
– Врет он, – заметил кто-то из рабочих.
– Да не вру я, – неожиданно страстно возразил Баян. Оскорбленный тем, что его подозревают во лжи, он вдруг осмелел. – Позвоните Алиманову, если не верите, он вам скажет.
– Какому Алиманову? – переспросил Самрат Какишевич.
– Наркесу Алиманову, – ответил юноша и, поморщившись от боли, потрогал свой опухший правый глаз.
– Какой у него телефон? – снова спросил Самрат Какишевич.
– Телефона я не знаю. Но в любом справочнике он есть.
Самрат Какишевич раскрыл справочник, лежавший перед ним на столе, и набрал номер.
– Наркес Алданазарович, здравствуйте! Вас беспокоит директор гостиницы «Казахстан» Какишев. Мы здесь задержали одного молодого человека, который ссылается на вас. Как его фамилия? Сейчас. Как твоя фамилия? – спросил он Баяна, оторвавшись на минутку от трубки.
– Баян Бупегалиев, – угрюмо ответил юноша.
– Баян Бупегалиев его зовут. Сейчас подъедете? Хорошо.
Услышав имя знаменитого ученого, собравшиеся загудели, посматривая на Баяна уже другими глазами.
Через минут пятнадцать приехал Наркес. Самрат Какишевич заботливо усадил ученого в свободное кресло, коротко объяснил ему суть дела.
– Самрат Какишевич, – пояснил Наркес. – Этот юноша говорит правду. Он действительно участвует сейчас в одном эксперименте. Индуктор решил послать его сюда, а он как перципиент воспринимает эти приказы на расстоянии.
– Но он же чуть не упал с короны, уже занес ногу? – не выдержал могучий рыжеволосый парень.
– Да, это верно, – ответил Наркес. – Но в последний момент индуктор приказал бы ему вернуться обратно.
Парень с сомнением покачал головой.
– Сложные опыты вы ставите, товарищ ученый, – подала голос пожилая женщина, – слишком рискованные.
– Да, – согласился Наркес. – Эксперимент проходит в экстремальных условиях.
Он поднялся с места. Вслед за ним встал и директор. Все собравшиеся в кабинете люди через служебный вход проводили Алиманова и Баяна до машины. Работники гостиницы шумно простились с ученым.
По пути домой Наркес снова взглянул на юношу. Правый глаз его сильно опух и стал лиловым. Дома их встретила встревоженная Шаглан-апа. Она стала хлопотать вокруг Баяна как могла. Наркес в своем кабинете долго размышлял над случившимся. «Индуктор выбрал самый уязвимый для него и для Баяна момент и мертвой хваткой взял их за горло. Главное теперь – устоять и не потерять Баяна. Быть с ним все время рядом».
Событие, случившееся днем, потрясло весь дом.
14
Утром за столом Баяна не было. После завтрака Наркес зашел в его комнату. Юноша спал крепким сном. «Он еще не скоро проснется, – подумал Наркес. – Такое потрясение… Я съезжу в Институт и вернусь до его пробуждения». Он тихо закрыл за собой дверь.
Собрался и поехал на работу. Не успел он войти в кабинет и сесть за стол, как в дверь заглянула Динара.
– Поднимите, пожалуйста, трубку. Вас просят по внешнему телефону.
Наркес снял трубку.
– Наркес Алданазарович? Здравствуйте. Это я, Айсулу Жумакановна. Где Баян?
– встревоженно спрашивала молодая женщина. – Сейчас звонил один человек и сказал, что мой сын плохо чувствует себя, что он погибает. Где он?
– Кто звонил? Какой человек?
– Не знаю. Он не назвался. Где Баян? – снова спросила Айсулу Жумакановна.
– Я только что приехал из дома. Когда я уходил, он спал.
– Дома его нет…
В трубке послышались длинные гудки. Наркес опустил ее на рычаг и с минуту посидел в раздумье. Затем быстро оделся и вышел.
– Если будут звонить мне, скажите, что я уехал по срочному делу, – попросил он Динару.
Вернувшись домой Наркес не застал юношу.
– Мама, а где Баян? – спросил Наркес, стараясь подавить смутное беспокойство, рождавшееся в нем.
– Не знаю, сынок. Он ушел утром. Гуляет, наверное. Дома тоже скучно ему одному сидеть. Или к родителям, наверное, поехал.
– А когда он примерно ушел?
– Сразу после тебя и ушел, в начале десятого.
Прошел час, а Баяна все не было.
Снова позвонила Айсулу Жумакановна.
Смутное беспокойство сменилось острым чувством тревоги. Пытаясь подавить его, Наркес медленно ходил по кабинету. Он все еще не терял надежды, что юноша придет. Открыв ящик письменного стола, он достал медицинский дневник Баяна и начал листать его. С начала марта и по начало мая записи велись аккуратно. Последняя запись была сделана неделю назад, седьмого мая: «Чувствую себя очень плохо. Не могу усидеть дома». Наркес знал, какую эмоциональную нагрузку несли в себе эти две короткие, рубленые фразы. «В дни самого тяжелого психического кризиса человек неудержимо стремится к родным местам, на родину, к самому дорогому для него существу. Куда и к кому мог уйти Баян? – спрашивал у себя Наркес. – Куда и к кому мог уйти Баян?» Снова и снова задавал себе он этот вопрос. Неизвестность становилась мучительной. Наркес стал быстро и нервно ходить по комнате. Затем, словно пораженный чем-то, внезапно остановился. «В Таргап, к бабушке!» – молнией мелькнула мысль.
Ждать больше не имело смысла. Наркес стремительно вышел из кабинета и стал одеваться.
– Куда ты теперь, сынок? – спросила Шаглан-апай.
– Ты что-то сказала, мама? – Наркес взглянул на мать, лихорадочно продолжая перебирать в уме возможные варианты поисков Баяна.
Шаглан-апа поняла, что сыну не до ее вопросов, и промолчала.
Наркес быстро вышел.
Он выехал на одну из главных магистральных улиц, проехал ее до последней черты города и на предельной скорости повел машину в сторону Узун-Агача. Длинный корпус машины мерно дрожал от чудовищной гонки, резко визжали на поворотах тормоза. За городом, у поста ГАИ, милиционер, заметивший машину, идущую на недозволенной скорости, резко засвистел и поднял руку с милицейским жезлом, но «Балтика» в одно мгновение пролетела мимо. Милиционер бросился было к дежурной машине и… махнул рукой: гнаться за слишком скоростной «Балтикой» было бесполезно.
Расстояние до Узун-Агача, которое автобусы новейших марок преодолевали за полтора часа, Наркес покрыл за полчаса. Родственники Бупегалиевых, к которым он предусмотрительно заехал, сказали, что Баян к ним не приезжал. Выбравшись с узких сельских улиц на широкую автостраду, Наркес снова повел машину на предельной скорости.
Еще задолго до Таргапа он увидел идущих сбоку по шоссе людей и далеко впереди них Баяна. Юноша вел себя очень странно. По мере того как сзади приближались машины, он, отчаянно размахивая руками и что-то крича, неумолимо шел к каждой из них. Водители старались подальше объезжать странного прохожего, но, не успевая вовремя увернуться, иногда чуть не касались его. Проносясь дальше, они высовывали из кабин кулаки и осыпали его проклятиями.
Дело было очень плохо. Наркес прибавил скорость. Услышав звук очередной машины, Баян неумолимо пошел на сближение. Лицо его исказилось гримасой, он отчаянно упирался на месте и тем не менее шел к машине.
Наркес остановил машину в метрах трех от Баяна. На высочайших диссонансах завизжали тормоза. Задняя часть «Балтики» приподнялась и снова гулко опустилась. «Я справлюсь!» – отчаянно закричал Баян и повернулся к машине. Лицо его, перекошенное от неимоверных усилий, было залито слезами. Увидев Наркеса, он в изнеможении опустился на дорогу и заплакал навзрыд.
Наркес подошел к нему и, понимая, что успокаивать его сейчас бесполезно, помог подняться и подвел к машине.
– Садись! – мягко сказал он.
Посадив Баяна, он круто развернул машину и повел ее обратно в город. Красная горизонтальная лента спидометра быстро поползла вправо. Юноша украдкой взглянул на Наркеса. Он никогда не видел его таким. Лицо Наркеса было хмурым и сосредоточенным.
Лента спидометра на мгновение задержалась на отметке 120 и снова поползла вправо. «Балтика» летела по трассе огромной белой птицей. За окнами салона мощно гудел ветер. Порывы его то ослабевали, то нарастали в зависимости от поворотов и от рельефа местности. Баян забыл обо всем и теперь напряженно смотрел то на дорогу, то на спидометр. Ему казалось, что стоит хоть на мгновение оторвать взгляд от дороги и от спидометра и они вдребезги разобьются. Страх рождался в его душе и помимо воли начал медленно и неотвратимо расти, заставляя цепенеть все больше и больше. Лента спидометра достигла цифры 130, остановилась на ней, затем медленно и неумолимо поползла дальше. Мимо с молниеносной быстротой проносились столбы, дорожные знаки, деревья лесопосадок. Догоняя каждую из машин, идущих на трассе, и поравнявшись с ней, «Балтика» слегка замедляла свой ход и через несколько секунд снова вырывалась вперед, плавно покачиваясь на мощных амортизаторах. Изредка стучали мелкие камешки, бог весть каким образом попадавшие под корпус машины. Лента спидометра быстро отклонялась вправо. 135… 140… 145…
Все существо Баяна восстало против этой чудовищной гонки. Но попросить Наркеса он ни о чем не решался. Наркес по-прежнему сидел за рулем бесстрастный и молчаливый. Вибрируя всем своим большим корпусом, машина продолжала набирать скорость.
Второй раз в жизни Баян столкнулся лицом к лицу со страхом смерти. Второй раз за два последних дня он боялся умереть. Неприятный холодок пробежал по макушке головы, шевеля волосы, потом по спине и охолонул грудь. Он изо всех сил мысленно умолял Наркеса снизить скорость, но рот его, скованный страхом, безмолствовал. Юноша надеялся, что в пути им встретится милиционер или какой-нибудь пост ГАИ, которые остановят эту бешеную гонку. Но, как назло, не было ни милиционера, ни постов ГАИ.
Задолго до въезда в город, огибая большие круглые клумбы цветников, «Балтика» снова на диссонансах завизжала тормозами. Баяну даже показалось, что он ощущает запах паленой резины колес. Наехав на нейтральную линию посреди автострады и снова съехав с нее, «Балтика» продолжала свой полет.
Через некоторое время, увидев замаячивший далеко впереди пост ГАИ, Баян с облегчением перевел дух. У небольшого столика перед постом сидело несколько милиционеров. Один из них, увидев бешено несущуюся машину, сразу же сорвался с места, выбежал на дорогу и замахал жезлом. Резко затормозив, машина остановилась. К ней подбежал молоденький паренек-казах в милицейской форме с званием сержанта.
– Ваши права, – быстро произнес он.
Прочитав фамилию водителя, он тут же вытянулся и отдал честь. Потом заглянул в окошко машины и попросил:
– Я вас очень прошу снизить в городе скорость, – и, снова отдав честь, отошел.
Когда он снова подошел к столику, друзья его уже смеялись.
– Ты столько раз брал под козырек. Это случайно не министр МВД?
– Нет, друзья, это Алиманов, Наркес Алиманов.
– Лихач… – неопределенно протянул один из них.
– Не лихач, а гонщик, – с уважением добавил другой.
«Балтика» стремительно удалялась.
Подъехав к дому, Наркес и Баян молча вышли из машины. Поднялись на третий этаж. Юноша чувствовал, что ему предстоит изрядная взбучка. Не успели они войти в квартиру и пройти в кабинет, как Наркес сразу накинулся на него:
– Только тебе бывает трудно на этом свете? Так, что ли? Ты думаешь, что гениальность преподносится на золотом блюдечке с голубой каемочкой? Так, что ли? Что ты знаешь о трудностях, которые встречались всем великим людям? – все больше распаляясь гневом, продолжал Наркес. – Что знаешь ты о жизни Рембрандта, у которого, несмотря на весь блеск его славы, умирали дети один за другим? Что знаешь ты о Ван-Гоге, жизнь которого была сплошной нескончаемой пыткой? Что знаешь ты о Тассо, бродившем в слезах по самым глухим улицам на окраине Рима в день, когда наконец вся Италия признала его своим первым поэтом? Что знаешь ты о Галуа, покончившем жизнь самоубийством? Что ты знаешь о Кеплере, Паскале, Ньютоне, Руссо, Шопенгауэре, Бетховене, о всех гениях, каждый из которых молча унес в могилу ту или иную трагедию своей жизни? А что ты знаешь об их любви к людям? – голос Наркеса дрогнул и стал тихим. – Что ты знаешь о гигантском их любвеобильном сердце, способном вместить в себя всю вселенную? Задумывался ли ты когда-нибудь, что заставляет их, несмотря ни на какие жертвы, совершать подвиг своей жизни? Если ты думаешь, что главной побудительной причиной является слава, ты глубоко ошибаешься. Слава может иметь довлеющее значение только для людей мелких и корыстных, не способных на большое историческое дело. Великий человек обращается с ней, как мужчина с потаскухой. Только в изнурительном труде, когда любой ценой, несмотря ни на какие муки, хочешь донести до человечества какую-либо великую истину, начинаешь понимать, как дешево то, что люди, обожествляя, называют славой. Каждый из гениев осознает уникальность своего открытия и потому прилагает все силы, чтобы сделать его достоянием всех. Но даже среди великих открытий встречается иногда открытие слишком грандиозное, являющееся более масштабным и всеобъемлющим по отношению к другим. Человек, совершающий его, стремится любой, даже самой крайней ценой – ценой своей жизни – донести его до человечества. И тогда рождается великая любовь к людям, такая, как у Жанны д'Арк. Мало сказать, что она не ищет никогда для себя выгоды. Стремление совершить подвиг для людей, будучи обделенным даже самым необходимым, составляет ее единственное содержание. И такая любовь к людям способна совершить самое невероятное, самое неслыханное чудо.
В школе я получил сильнейшее умственное переутомление. На почве непостижимо изнурительного труда, когда в течение долгих лет я не знал ни отдыха, ни передышки, оно прогрессировало и сковывало мои способности. Я болел тринадцать лет. На всем этом неимоверно тяжелом пути я был чудовищно одинок. Я далек от мысли, что мои способности вызывали в ком-то зависть и потому мне преднамеренно никогда не помогали, надеясь, что, не выдержав грандиозной ноши, я пойду ко дну вместе со своей проблемой гениальности, оставив поле науки всем второстепенным и третьестепенным талантам. Были и такие среди моих соплеменников. Но главной причиной было непостижимое, феноменальнейшее равнодушие к судьбе человека, работавшего над величайшим открытием.
Я знал, что буду самой большой славой моего народа в области науки за все прошедшие и на все его будущие времена, ибо самых больших людей каждой нации нельзя превзойти представителям ни одного ее последующего поколения. Но я знал также, что при всем при этом я не нужен ни одному своему соплеменнику и ни одному современнику, естественно, пока не совершил своих открытий. За долгие годы я обращался с просьбой помочь мне к нескольким крупнейшим ученым. Каждому из них я обещал совершить чудо в мировой науке. Никто из тех, кого я просил, не помог мне. И тогда случилось самое страшное – я потерял веру в людей, во всех людей. И в тех, кто писал или говорил высокие слова, и в тех, кто просто ходил молча. Но самое странное – ты, наверное, не поймешь меня – я любил этих людей, которые были бесконечно равнодушны ко мне, к моей судьбе, к моей проблеме гениальности. И чем тяжелее мне было, тем больше я любил этих людей и тем сильнее хотелось мне совершить столь нужное для них открытие. Я знал, как нужно это открытие моим современникам, всем будущим поколениям земли, и прилагал все силы, чтобы спасти его для людей. И мог ли я после всего этого не любить их? Долгие годы, погибая от болезни, я часто говорил себе: «Чего я не сделаю для людей?» И каждый раз после этих слов находил в себе новые, казалось бы, последние силы. Но и в эти несравнимые ни с чем по своим страданиям и лишениям годы, постоянно балансируя на краю пропасти и находясь на волоске от смерти, предугадывая свое будущее чудовищной своей интуицией, я знал, что степень противодействия мне, равно как и степень участия в моей судьбе, останутся в истории, и это, как ни странно, было единственным моим утешением. Другого утешения у меня не было. Так я и жил.
Для всех людей была мирная, спокойная жизнь, а для меня шла война, война за самые передовые идеи науки. В этой величайшей битве, в которую когда-либо вступал человек, я должен был победить любой ценой. Даже если бы это была пиррова победа. Я должен был выполнить свой долг перед страной, перед человечеством. И только после всего этого перед родным казахским народом, который породил меня, и перед своим родом, который из века в век собирал все самые дорогие и хрупкие качества, чтобы передать их мне одному, надеясь, что я донесу их эстафету до всех людей. И я был обязан выполнить последнюю волю всех этих ушедших поколений.
Напрягая последние силы в борьбе с болезнью и стараясь во что бы то ни стало спасти свое открытие, я часто думал о миллионах юношей, которые были младше меня, и о миллионах моих ровесников, павших в Великой Отечественной войне. «Ведь это же было, – говорил я самому себе. – Ведь это же правда. Ведь это же их мужеством и героизмом, это же их жизнями была спасена моя великая Родина, была спасена цивилизация и сегодняшняя жизнь нашей планеты. Чем ты лучше их? – говорил я себе. – Умри, но так же, как и миллионы тех твоих великих ровесников, выполни свой долг до конца – спаси свое открытие для людей, В этом твой высший и последний воинский долг, ибо всю жизнь, находясь на самом передовом рубеже науки, ты был хорошим солдатом и хорошим бойцом.
Но настал наконец день, когда даже и крайние титанические усилия уже не помогали мне. Больной, не в силах прокормить семью, одинокий, я погибал среди полного равнодушия окружавших меня людей. И тогда я взмолился: «О боже, помоги мне совершить открытие для людей и после него убей меня, о боже!» – плакал я. Долго плакал я в тот день. И тут совершилось удивительное. То ли от сильнейшего душевного волнения, то ли по другой какой-нибудь причине, в моем мозге родилась вторая фраза книги, которую я из-за болезни не мог найти долгие годы. Дни и ночи я работал над ней в течение нескольких месяцев. Так родилась книга «Биохимическая индивидуальность гения», один из величайших, как теперь говорят, научных трактатов человечества. Так и только так могла быть написана эта книга. После ее выхода первый руководитель республики оценил мои способности и помог мне в творческой моей судьбе. Так я совершил чудо, которое обещал людям долгие годы. Теперь, окидывая взглядом всю свою пройденную жизнь, я понимаю, что это была самая великая легенда, которая когда-либо была создана волей и трудом человека… – Наркес замолчал.
– Я знаю, что тебе трудно, – вдруг неожиданно ласково проговорил он, – но потерпи еще дня три-четыре. Не бывает без трудностей счастья на этом свете, хороший мой, родной… Если я что-нибудь понимаю в медицине, то за эти три-четыре дня кризис у тебя пройдет свою высшую точку и пойдет на убыль. Поверь мне. За те долгие одиннадцать лет, которые я мучился с одним выдающимся целителем, я раз десять-пятнадцать подходил к кризису и откатывался от него. И каждый из них был безмерно тяжелее твоего кризиса. Но я все вытерпел ради людей. Теперь надо вытерпеть и тебе, мой дорогой… ради людей…
Юноша стоял, низко наклонив голову и стараясь сдержать слезы, которые капля за каплей медленно срывались у него с ресниц.
Наркес вышел. Оставшись в комнате один, Баян не мог удержать слез и, сотрясаясь всем своим худым телом, беззвучно заплакал. Он был потрясен исповедью Наркеса.
Он вдруг понял, какую величайшую бездну отчаяния и надежд прошел гениальнейший этот человек. Он понял, на какие высочайшие вершины восходила его любовь к людям. Он понял, какой нечеловеческой верой в свою миссию обладал он. Он понял, какой грандиозной и бесконечно чистой была душа его. Он понял, что во всем мире только Наркес мог написать «Легенду о крылатом человеке». Он понял, что эта легенда стала прообразом всей его последующей жизни. Он понял, что только величайшая, не имевшая никаких границ любовь к людям позволила Наркесу вплотную подойти к свершению непостижимо грандиозного открытия, самого большого открытия с тех пор, как живут люди. Он понял, что неспроста родился этот человек на земле. И что пришел он в этот мир для того, чтобы исполнить одному ему данное назначение.
«Будь счастлив, Наркес-ага! Будь счастлив, крылатый человек! Да не одолеют тебя некоторые подлые люди мира сего, да не опалят они твои могучие крылья! Да сделаешь ты свое чудо для людей, ради которых ты пришел в этот мир, в полной мере, в какой ты можешь совершить его, Наркес-ага! Да помогу я тебе всем, чем сумею помочь! Да буду я жертвой твоей на великом и чистом пути твоем!..» В глазах Баяна стояли слезы. Самые разные мысли приходили к нему. Было уже очень поздно. За окном давно было темно. Он очнулся от громких голосов в коридоре, в которых он признал затем голоса отца и матери. Не успел он выйти к ним, как в комнату вошла мать, а за ней и отец.
– Сынок, какой ты худой стал! Что это за синяк? Ты почему плачешь? Где ты сегодня был? Мы искали тебя целый день. Ты болеешь, балам? – испуганно и невпопад говорила Айсулу Жумакановна.
Батыр Айдарович молча смотрел на исхудавшего, как дистрофик, с кровоподтеками под правым глазом сына.
– Собирайся, сынок! Мы приехали за тобой, чтобы увезти тебя. Как ты страшно похудел! – продолжала растерянно говорить Айсулу Жумакановна.
– Не поеду я никуда, – глухо ответил Баян.
– Ой, что ты говоришь, сынок мой ненаглядный! И в самом деле очень плохо тебе. Как это не поедешь? Что ты говоришь? Подумай… – Она начала потерянно и бесцельно суетиться. – А ты что молчишь? – обратилась она к мужу. – Скажи хоть слово.
Батыр Айдарович по-прежнему молчал.
– Не поеду я никуда! Непонятно, что ли? – закричал вдруг Баян.
Айсулу Жумакановна неожиданно сникла, беспомощно оглянулась по сторонам и увидела стоящего в дверях Наркеса. За ним стояла Шаглан-апай.
– Скажите, скажите ему, – она бросилась к Наркесу, обеими руками дотрагиваясь до его левой руки, – чтобы он поехал домой. Умоляю вас! – нервы ее были на пределе.
– Успокойтесь, Айсулу Жумакановна, – тихо отозвался Наркес. – Если он захочет ехать, пусть едет. Пусть решает сам.
Айсулу Жумакановна подбежала к Шаглан-апай:
– Апа, апатай! – заплакала она, – Скажите… пусть… отпустит… моего сына… Мой сын… погибает! Сын… мой… погибает!.. А-а-а…
Неожиданно она с яростной силой метнулась в сторону Наркеса.
– Отдай! Отдай моего сына! Ты убьешь его! – закричала она.
Она с ненавистью глядела на Наркеса. Отчаяние и крайний страх за сына, казалось, удесятерили ее силы. Вся дрожа от невероятного нервного напряжения, она медленно двинулась к Наркесу.
– Ты хочешь убить его ради своей славы! – выкрикнула она, не помня себя. – Но я… я не дам тебе убить моего сына… Я… Я… – Было видно, что сейчас она готова на все.
Наркес молча смотрел на мать, разъяренную, как тигрица, и глаза его медленно увлажнились.
Не дойдя до Наркеса одного шага, Айсулу Жумакановна внезапно остановилась и зашлась в плаче. Затем сильнейший приступ истерии потряс ее. Шолпан и Шаглан-апай, перепугавшись донельзя, растерянно и невпопад успокаивали ее.
– Хватит! – непонятно кому крикнул Батыр Айдарович и, гневно ступая, вышел из комнаты, затем из квартиры.
Стараясь не расплакаться и унять предательски прыгающие губы, хмурился Баян.
Видя тщетность своих усилий, продолжая рыдать, Айсулу Жумакановна медленно пошла к выходу.
– Сынок мой… Сынок мой… Что ты делаешь с матерью?.. На кого ты оставляешь свою мать… ненаглядный мой…
– Доченька… Разве можно оплакивать живого человека, как умершего? Так и беду накликать недолго. Не плачь, доченька, не плачь… Даст бог, все будет еще хорошо… – успокаивала молодую женщину Шаглан-апай.
Вдвоем с Шолпан они помогли Айсулу Жумакановне спуститься с лестницы, вывели из подъезда и усадили в машину. Машина с места рванулась вперед.
Наркес продолжал стоять в коридоре, глядя в проем оставшейся открытой двери. «Кто?! Кто?! Кто затеял все это? – в страшном молчании гневно кричал он себе. – О если б я знал, я разнес его вдребезги!» – Тяжело ступая, он подошел к двери и закрыл ее.
Через некоторое время вошли Шолпан и Шаглан-апай.
После всех треволнений ужинать сели поздно. Шаглан-апа хлопотала так, словно она накануне провинилась перед всеми. Наркес вел себя ровно, как обычно, словно ничего и не случилось. Юноша понимал, что своей чуткостью и тактичностью он хотел помочь ему освободиться от скованности и неловкости за все происшедшее, но тем не менее чувство вины угнетало его. Молча сидела за столом и Шолпан. После ужина все разошлись по своим комнатам. Баян снова остался наедине со своими мыслями. Весь вечер продумал о своем и Наркес. Как страшно, что он стал большим ученым. Снова, как и в те годы, когда он болел и погибал от недуга, его посетила черная зависть к судьбе простого человека, лишенного мук великой цели. Почему не стал он одним из многих рядовых специалистов, далеким от всяких мировых проблем? Почему он всю жизнь строит грандиозные планы? Почему он всю жизнь желает всего? Какая сила безжалостной железной рукой постоянно толкает его к сверхчеловеческим, титаническим дерзаниям, через все страдания и муки его судьбы? Почему все гении до него с беспощадной явственностью ощущали в своих судьбах ее указующий перст? И что это за сила?
Он думал о жизни и о себе. Ему тридцать два года. Его считают величайшим ученым. На многих языках мира о нем пишут монографии, трактаты, статьи. Быть может, сложат легенды. В глазах всех он – величайший мастер познания. А что, в сущности, он знает о таинстве жизни больше, чем любой из тех, которые боготворят его? Он искал ответа на мучивший его вопрос у всех великих мыслителей, творцов, философов, но не нашел его. Сейчас, в апогее славы и могущества, он знает об этом не больше, чем в первый день своего рождения. Что есть жизнь? Зачем человек рождается и куда он уходит? Почему в древние времена люди с нравственным максимализмом, борясь с обступавшими их со всех сторон злом и насилием, искренне веровали, что это и есть самое достойное для человека дело – стремиться к максимальной чистоте души? Почему гении творят, жертвуя всем: счастьем, семьями, здоровьем, жизнью своей наконец – лишь бы свершить нечто великое для человечества? И почему некоторые все колоссальнейшие силы человеческой души направляют только на благополучие своих семей и самих себя? Почему кто-то в чудовищных танталовых муках должен думать о человечестве, а другой только о себе? Почему?
И понял он одну истину, простую и сложную. Не для себя живет человек на земле. Каждый живет для человечества. Нравственные максималисты своим примером звали других к совершенству души. Гении творят не для себя, для человечества. Мать рождает дитя, продолжая этим самым род человеческий. Пахарь пашет землю, чтобы собрать обильный урожай для людей. Рабочий трудится, чтобы трудом своим возвысить и прославить Родину. И все это – для человечества.
Нет, не для себя живет человек. В суровом ритме труда, изо дня в день, из века в век он созидает человечество. Но каждый участвует в этом созидании в меру своих сил. И от этого непостижимо трудного и высокого долга перед людьми не убежать и не уйти никуда.
В эту ночь Наркес снова передумал о многом… Он лег спать поздно ночью, в одной комнате с Баяном.
15
Наркес провел с Баяном еще два дня. Юноше было по-прежнему тяжело, но он крепился из последних сил и уже не убегал никуда. Из комнаты, в которой он находился, время от времени доносились выкрики: «Я справлюсь!» – и один раз – плач. Жестокая психологическая борьба Баяна с индуктором продолжалась.
На третий день Наркес решил съездить в Институт. Поднявшись к себе, он поговорил с Динарой, доложившей, кто искал его за прошедшие два дня, и попросил ее:
– Позвоните, пожалуйста, Ахметову. Пусть принесет личные дела своих сотрудников и кандидатов в экстрасенсы. И еще вот что, – добавил он, – не пускайте, пожалуйста, никого, пока я буду занят.
Девушка кивнула.
В ожидании Ахметова с документами Наркес прошелся по кабинету. «Не отсюда ли приходит беда?» – думал он.
Через несколько минут с грудой папок пришел Ахметов. Он был, как всегда, в прекрасном настроении и безупречно одет. Новая, старательно отутюженная рубашка со стоячим, не гнущимся от обилия крахмала воротником, – весь его облик говорил о том, что этот человек был бесконечно далек от той великой драмы, в которую в последние дни был втянут Наркес.
– О, Наркес, привет, привет! Где ты был два дня? Похудел, что ли, немного? – участливо спрашивал он, положив папки на стол и пожимая Наркесу руку.
– Дела были разные… – Наркес сразу перешел к делу. – Я хотел познакомиться с личными делами твоих сотрудников и кандидатов в экстрасенсы. Давно я не интересовался твоей лабораторией…
– Пожалуйста, пожалуйста. Мы всегда рады, – с готовностью ответил Капан.
Его предупредительность почему-то раздражала Наркеса. «Ясный всегда, как весеннее солнышко. Ни тени сомнений…» – подумал он про себя.
Он склонился над папками и стал знакомиться с делами сотрудников и кандидатов в экстрасенсы. Честные, открытые лица смотрели на него с фотографий. Ни одной мысли не утаивали прямые взгляды молодых, большей частью, сотрудников и кандидатов.
«Может быть, все-таки сказать ему? – подумал Наркес. – Нет, вряд ли он сможет помочь, да еще в большом деле. Недалекий… К тому же правильно говорят в народе: «Слово, вылетевшее из уст, достигает сорока родов».
Капан, читавший подшивку «Советской культуры» за длинным столом, тихо откашлялся.
Кончив знакомиться с делами, Наркес вернул папки.
– Ну, как ребята? – с улыбкой спросил Капан.
– Хорошие ребята, – задумчиво ответил Наркес.
– Плохих не принимаем, – снова улыбнулся Капан.
Наркес молча кивнул. После ухода Капана он встал и поехал домой. Великая загадка индуктора осталась неразрешенной.
Наркес опять неотлучно находился рядом с юношей. В эти дни решалась не только судьба Баяна, но и его судьба – В эти дни решалась и судьба, быть может, величайшего за всю историю человечества открытия. Быть ему все-таки или не быть? Наркес похудел и потемнел за эти дни от дум. Как обрадовался бы Карим Мухамеджанович, если бы узнал об этом его состоянии. Да и некоторые другие тоже. Как обрадовались бы они, если бы узнали, что он не спит все эти ночи. Он много раз встречался в своей жизни со злом, в самых явственных и в самых неуловимо-обтекаемых его формах. Но с наибольшей силой оно воплотилось для него в облике Карима Мухамеджановича, который был для Наркеса великим мещанином, представителем самого страшного из всех видов мещанства – воинствующего мещанства. Главным содержанием его бытия, как известно, является забота о себе. Окружив себя блестящей полированной мебелью, одним или несколькими коврами – в зависимости от своих финансовых возможностей, – мещанин полностью удовлетворяет свои духовные запросы. Эта дешевая или дорогая мебель и эти дешевые или дорогие ковры заслоняют от него всех людей и все человечество. Главной чертой его психологии является глубокое равнодушие к людям, ко всему происходящему в мире и стремление к максимальному покою души. Как и каждый из мещан, он слышал в юности слова Льва Толстого: «Душевное спокойствие – подлость». Но эти слова великого гуманиста и мыслителя так и повисли для него в воздухе, не оставив ни малейшего следа в его глухой и немой душе. Обладая патологической узостью кругозора, он тем не менее с видом превосходства позволяет себе судить о всех людях. Крохотными параметрами своей сплющенной от пожизненного безделья души он пытается объяснить великий духовный мир гигантов. Гениальный ученый, жертвующий всем для своего открытия, для него непрактичный человек, не понявший жизнь. Энтузиаст – дурачок, человек с открытым и искренним сердцем – глупец. Привыкший ценить в этом мире только дерево, из которого сделана мебель, и тряпки, он сам давно стал приложением к своей мебели вроде пуфика и одним из платьев своего гардероба. О достоинстве каждого из людей он судит по цене его пальто и плаща или по ботинкам, которые носят в тот или иной сезон. Величайшим из достоинств мещанин считает умение скрывать истинные свои мысли и побуждения, вовремя любезно улыбнуться своему начальству и предугадать его желания, вовремя и с достоинством повернуть голову в беседе со знаменитым человеком. Привыкший в тиши своего дома смеяться над всеми и вся, он тем не менее ежеминутно пресмыкается перед всеми. Он с поразительным вниманием и не свойственной ему в других делах глубокой интуицией следит за частной жизнью всех известных ему людей, находит величайшее духовное удовлетворение в пересказывании сплетен и следит за взлетом и понижением общественных деятелей. Он в меру честен и в меру нечестен в своей личной и семейной жизни, что для него далеко не одно и то же. С глубоко спрятанным недоверием и подозрением он относится даже к своим друзьям и знакомым: того гляди, кто-нибудь из них продвинется вперед хоть на шаг, выбьется в начальство, пусть даже небольшое, опередит его, пока он замешкается. Не доверяя никому из них, он тем не менее льстит им. Не дать никому опередить себя даже в мелочах, быть всегда начеку – основной закон его бытия. Привыкший льстить всем, всегда и во всем, он ненавидит человека высоких умственных и духовных дарований, ибо последний не льстит никому и живет открыто и свободно, по велению сердца. Уникальной своей житейской интуицией он безошибочно осознает, что человек ярчайшего творческого горения уже фактом своего существования бросает вызов всему косному и корыстному, всему низкому и подлому, в какие бы дорогие ткани оно ни драпировалось, какими бы любезными словами и улыбками оно ни прикрывалось. Если гениальный человек неистово стремится только к Истине, то мещанин прилагает все силы, чтобы уйти от нее, не видеть ее, не слышать о ней, забыть, что она существует на свете. Он предает се на каждом шагу. Он органически ненавидит все самое светлое, самое благородное, самое великое. Во все века из этой породы людей выходили все Сальери, Дантесы, Мартыновы и другие убийцы гениев. Он способен принимать множество ликов в течение одного дня в зависимости от обстоятельств. Он – великий актер на сцене жизни. Ибо он неуловим, трудно изобличаем, он способен раствориться во всем. И эту ложь, это пожизненное свое двуличие и извивание, подобно змею, он называет правдой жизни, ни разу не сделав даже слабейшей попытки вырваться из круга ограниченных своих представлений в силу своей духовной лености. В дамасской стали своих пороков, виноватый сам и во всем, он винит других. В других он видит причину своих пороков. Он может работать в любом учреждении и на любом посту. Сущность его, если таковая имеется, не могут скрыть ни научные степени, ни другие реалии. Таков его полный и законченный портрет. Мещанство – это не социальное явление, это – свойство и состояние души.
Одним из самых больших гигантов этой человеческой породы, и был Карим Мухамеджанович Сартаев. «Но ему ли, пусть даже самому великому мещанину, тягаться с ним? – Наркес насмешливо улыбнулся. – Он всегда доказывал свое превосходство над всеми «мещанами во науке». И докажет еще впредь столько раз, сколько это потребуется…»