Профессор Денис Бейкер проголосовал за, так же как и доктор Фридман. Беглым взглядом подсчитав голоса, Фридман записал в протокол решение кафедры о приеме студента из Египта Наги Абдаллы Самада. Собрание было объявлено оконченным, профессора разошлись, и Раафат Сабит сел в свою машину, чтобы вернуться домой. Он был так недоволен результатом голосования, что изо всех сил сжал руками руль и застонал от злости. Египтяне развалят кафедру гистологии, думал он, потому что этот народ не может работать в приличном месте, слишком уж много у них недостатков, и каких! Трусость, лицемерие, лживость, лень, неспособность к логическому мышлению, и что хуже всего — неорганизованность и изворотливость.

История Раафата Сабита объясняла его негативное отношение к египтянам. В начале шестидесятых, после того как Гамаль Абдель Насер национализировал стекольный завод его отца паши Махмуда Сабита, Раафат эмигрировал в Америку. Несмотря на железную хватку режима, ему удалось вывезти крупную сумму денег, которая помогла начать новую жизнь. Раафат получил докторскую степень и преподавал в нескольких американских университетах в Нью-Йорке и Бостоне до тех пор, пока тридцать лет назад не обосновался в Чикаго. Он женился на медсестре по имени Митчелл и получил гражданство Соединенных Штатов, став стопроцентным американцем. Раафат перестал говорить по-арабски, даже думал на английском, приобрел типичный американский акцент, пожимал плечами и жестикулировал совсем как американец, а в речи его проскальзывали американские междометия. По воскресеньям он ходил на бейсбол, в котором разбирался настолько хорошо, что сами американцы часто уточняли у него правила игры. Он сидел на трибуне в бейсболке, надетой задом наперед и с увлечением следил за матчем, не выпуская из рук большой кружки пива, понемногу отпивая из нее. Раафат любил себя именно таким — типичным, стопроцентным американцем без всяких примесей. В гостях или на банкетах, если его спрашивали, откуда он, Раафат, не задумываясь, отвечал: «I am Chicagoan». Многим было достаточно такого ответа, но иногда кто-нибудь, разглядев его арабские черты, с сомнением переспрашивал:

— А откуда вы приехали в Америку?

Тогда Раафат вздыхал, пожимал плечами и повторял свою любимую фразу, ставшую его девизом:

— Я родился в Египте, но сбежал от деспотизма и отсталости в страну справедливости и свободы.

Таким благоговением перед всем американским и презрением ко всему египетскому мотивировались поступки Раафата. Ведь египтяне малоподвижны, ведут нездоровый образ жизни, а он старается держать себя в форме. Он все еще привлекателен, несмотря на свои шестьдесят: подтянутая спортивная фигура, гладкая почти без морщин кожа, весьма искусно и убедительно прокрашенные волосы, легкая седина оставлена лишь на висках и макушке. Он по-настоящему красив, в его одежде и манерах просматривается наследственная элегантность аристократа. Если бы не апатия и нерешительность, портящие лицо, у него было бы огромное сходство с актером Рушди Абазой.

Доктор Сабит гордился достижениями своей страны. Он постоянно отслеживал и приобретал технические новинки. Последняя модель «кадиллака» (взносы за который он начал платить из гонорара за лекции, прочитанные прошлой зимой в Гарварде), новейший мобильный телефон… Вплоть до электробритвы со встроенным распылителем одеколона и электрических садовых ножниц, при стрижке кустов играющих мелодию. А в присутствии египтян он любил с гордостью демонстрировать эти достижения прогресса и затем с усмешкой спрашивать:

— Ну и когда в Египте смогут такое делать? В каком веке?

И он начинал смеяться, а его собеседники испытывали неловкость. Когда на кафедре гистологии хвалили аспиранта из Египта, Раафат непременно должен был того уколоть. Он подходил к нему, пожимая руку со словами:

— Поздравляю! Ты добился успеха, несмотря на жалкое образование, полученное в Египте, и должен быть благодарен Америке за все, чего достиг.

После событий 11 сентября Раафат во всеуслышание высказывался против арабов и мусульман в целом. Своими словами он умудрялся поставить в тупик даже самых фанатичных американцев. Он говорил, например:

— Соединенные Штаты вправе запретить любому арабу въезд на территорию страны, пока не убедятся, что он цивилизованный человек, не считающий убийство долгом веры.

Поэтому зачисление Наги Абдаллы Самада было для доктора Раафата личным поражением. Но он быстро выбросил это из головы…

Раафат оторвал правую руку от руля, включил магнитолу с песнями Лайонела Ричи, которого обожал, подумал о спокойном вечере с женой Митчелл и дочерью Сарой, вспомнил о купленной на днях бутылке шикарного виски Royal Salut и решил открыть ее сегодня вечером, поскольку ему было необходимо как следует выпить.

Вскоре он подъехал к дому — аккуратному белому двухэтажному особнячку с задним двориком и прекрасным садом. Немецкая овчарка по кличке Мец встретила его громким продолжительным лаем. Как обычно, чтобы въехать в гараж, он обогнул дом, однако, к своему удивлению, увидел в столовой включенный свет. Значит, в доме были посторонние, хотя жена не предупреждала его, что ждет гостей к ужину. Нажав на брелок, Раафат автоматически закрыл машину, затем захлопнул дверь гаража и дернул ручку, чтобы удостовериться, что дверь надежно заперта. Пытаясь угадать, кто у них в гостях, он медленно направился в сторону дома, по дороге немного поиграл с собакой, отогнал ее, вошел в дом с бокового входа и осторожно пересек зал. Митчелл услышала звук шагов по паркету и поспешила навстречу. Поцеловав его в щеку, она радостно сообщила:

— Давай быстрее. У нас сюрприз.

Войдя в столовую, он увидел рядом со своей дочерью ее друга Джеффа — молодого человека лет двадцати пяти, худого, бледного, с красивыми голубыми глазами и тонкими поджатыми губами. Его мягкие каштановые волосы были заплетены в длинную косичку. Он был одет в белую фланелевую футболку, голубые джинсы, испачканные краской в нескольких местах, и старые сандалии, из которых выглядывали грязные пальцы. Джефф подошел пожать Раафату руку. Жена пояснила:

— Сегодня вечером Джефф закончил новую работу. Он решил, что мы будем первыми, кто ее увидит. Ну разве это не мило?

— Здорово! Добро пожаловать, Джефф!

Произнося это, Раафат боковым зрением заметил, что жена уложила волосы, накрасилась и надела новые вельветовые брюки.

Джефф пожал ему руку и сказал, смеясь:

— Позвольте быть с вами откровенным… Ваше мнение мне небезразлично. Когда я дописывал свою новую картину, то думал только об одном — что Сара будет первой, кто ее увидит.

— Спасибо, — прошептала Сара, сжимая его руку в своей и с восхищением заглядывая ему в лицо. Митчелл, не замедлила задать вопрос, будто брала интервью на телевидении:

— Скажите, Джефф, что чувствует художник, когда завершает картину?

Джефф откинул голову назад, уставился в потолок, зажмурился и задумался. Он вытянул руки перед собой, словно хотел объять весь мир, и мечтательно произнес:

— Не знаю, как это описать. Самый прекрасный момент в моей жизни — когда я кладу последний мазок на холст.

Эти слова так впечатлили женщин, что они как зачарованные уставились на него.

— А сейчас, — сказала Митчелл, — как думаешь, Раафат? Приступим к ужину или сначала посмотрим картину?

Раафат был голоден, но покорно ответил:

— Как скажешь.

Сара захлопала в ладоши и весело закричала:

— Не могу терпеть ни секунды. Хочу ее увидеть!

— И я не могу, — сказала Митчелл со смехом и потянула Раафата за руку в угол зала. Там на мольберте Джефф уже установил картину и накрыл ее белой блестящей тканью. Некоторое время все постояли перед мольбертом, затем Джефф вышел вперед и эффектным театральным движением дернул за край ткани. Полотно спало, Сара и Митчелл в один голос воскликнули:

— О! Это великолепно! Великолепно!

Сара закружилась, запрыгала на цыпочках и расцеловала Джеффа в обе щеки. В это время Раафат разглядывал картину, медленно качая головой, как будто пытаясь осмыслить ее. Все полотно было покрыто темно-голубой краской, по центру три крупных желтых пятна, а в верхнем левом углу красная линия, еле различимая на темном фоне. Сара и Митчелл наперебой хвалили Джеффа, в то время как Раафат продолжал хранить молчание. Митчелл спросила его мягко, но в голосе ее прозвучал упрек:

— Неужели тебе не нравится эта изумительная картина?

— Я хочу понять ее, но у меня традиционный вкус.

— Что вы имеете в виду? — спросил Джефф, и лицо его вмиг помрачнело.

— Честно говоря, Джефф, — ответил виновато Раафат, — я предпочитаю старую школу живописи, в ней я разбираюсь лучше. Ну, когда художник рисует портрет или пейзаж. Что касается современного искусства, то его я, правда, не воспринимаю.

— Очень жаль, что у вас такой примитивный вкус. Я ожидал от вас большего, ведь вы учились в Америке. Искусство понимается не разумом, а постигается чувствами. Кстати, Раафат, прошу вас не произносить в моем присутствии слово «живопись», поскольку это действует мне на нервы. Живописи учат в начальной школе. Пластические искусства гораздо шире.

После внезапной вспышки гнева Джефф сделал глубокий вдох и с презрением отвернулся. Он снова обратился к женщинам, улыбаясь через силу, чтобы изобразить глубоко обиженного художника, который решил забыть обиду, поскольку злопамятство не в его натуре. На Митчелл это подействовало, и она с укором закричала на мужа:

— Если ты не разбираешься в искусстве, Раафат, то лучше помолчи!

Раафат улыбнулся и промолчал. Через некоторое время они вчетвером сели ужинать — Джефф рядом с Сарой, а Раафат рядом с Митчелл, которая в честь дорогого гостя открыла бутылку хорошего болонского вина.

Влюбленные были увлечены друг другом и о чем-то перешептывались. Митчелл смотрела на них с явным одобрением.

— Митчелл, проблемы в клинике разрешились? — в полный голос спросил Раафат.

— Да, — бросила она, показывая, что у нее нет желания говорить на эту тему.

Но Раафат продолжил, обращаясь к парочке, чтобы отвлечь их от любви:

— Послушайте интересную историю. Как вы знаете, Митчелл работает в клинике для неизлечимых больных в центре Чикаго. Они там помогают тем, кто потерял надежду на выздоровление и живет в ожидании смерти…

— И как же они им помогают? — спросил Джефф без особого интереса.

Раафат охотно отвечал:

— Их задача — сделать так, чтобы смертельно больные привыкли к мысли о конце и не мучились. К ним приводят священников и психологов. Те беседуют с ними, пока не избавят от страха ожидания смерти. Конечно, все пациенты клиники — люди богатые. На прошлой неделе произошел забавный случай с одним пациентом, миллионером по имени…

— Шилдс. Стюарт Шилдс, — пережевывая пищу, невнятно произнесла Митчелл.

Раафат продолжал:

— Когда Шилдс уже лежал на смертном одре, администрация клиники связалась с его детьми. Они прилетели из Калифорнии, чтобы проститься с отцом и организовать похороны. Однако как только они явились в клинику, его состояние улучшилось, и кризис миновал. Так повторялось дважды. И знаете, что сделали дети миллионера Шилдса? Они отправили клинике судебное предупреждение, в котором говорилось, что точность медицинского прогноза в ней оставляет желать лучшего, что всякий раз они бросали свои дела, терпели неудобства, тратились на дорогу, чтобы проститься с отцом, и находили его живым! Они предупредили клинику, что если подобное повторится впредь, они потребуют огромную компенсацию за потраченные деньги и время… Что вы обо всем этом думаете?

— Очень интересно, — саркастически отозвался Джефф и громко зевнул. Сара рассмеялась. Не обращая внимания на насмешку, Раафат продолжал:

— Человек с восточным менталитетом расценил бы это как черную неблагодарность родителю, но я вижу в этом уважение американского общества к чужому времени.

Ему никто не ответил. Парочка принялась опять увлеченно шептаться. Джефф сказал что-то на ухо Саре, та улыбнулась и покраснела. В это время Митчелл была занята тем, что резала кусок мяса. Раафат поднялся, вытер салфеткой уголки рта и произнес, холодно улыбаясь:

— Извини, Джефф. Мне нужно подняться в кабинет. У меня срочная работа. Чувствуй себя как дома. Увидимся в конце недели и закончим наш спор по поводу искусства.

Раафат помахал на прощание рукой и поднялся по деревянной лестнице на верхний этаж. Закрыв за собой дверь кабинета, он подошел к шкафу у окна, извлек из него непочатую бутылку виски, налил себе бокал с содовой и льдом, сел в кресло-качалку и стал медленно попивать. Почувствовав внутри жжение, а это ощущение он любил, Раафат сразу успокоился. У него не было работы. Он им солгал. Потому что не мог больше сидеть рядом с Джеффом. О Боже! Как только Сара, умная и талантливая девушка, могла связаться с таким никчемным парнем? Почему мистер Джефф чувствует себя так уверенно? Он обращается с людьми так, будто он сам Ван Гог или Пикассо. Откуда такая убежденность в собственной важности? Просто неудачник, не окончивший среднюю школу и сбежавший от родителей. Даже с бензоколонки, куда он устроился на работу, его выгнали. Теперь он живет в Оукланде среди хулиганов и бандитов. Безработный, неимоверно наглый, якобы художник. Хотел завести с ним разговор из вежливости и гостеприимства, но он посмеялся и зевнул в лицо. Вот нахал! И что Сара в нем нашла? Грязный, душ принимает по особым случаям. Как ей не противно его целовать-то? Размажет по полотну всякую чепуху, а эти две дуры находят его гениальным! И ему мало этого, он еще хочет преподать мне урок по искусству. Нахал! Так Раафат рассуждал сам с собой и горько улыбался, наливая себе второй бокал. Постепенно алкоголь снял волнение, и он расслабился. Раафат закрыл глаза, продолжая с наслаждением потягивать виски. Вдруг дверь с силой распахнулась, и вошли Сара с Митчелл. Они враждебно встали напротив.

— Где же твое неотложное дело? — спросила Митчелл.

— Я его закончил.

— Врешь!

Он молча посмотрел на жену и спросил с фальшивым беспокойством:

— А где Джефф?

— Ушел.

— Так скоро?

— Он вынужден был уйти после того, что ты устроил. У него, как и у всех, есть чувство собственного достоинства. Ты хоть знаешь, что он прождал целый час, чтобы поужинать с тобой?

Раафат опустил голову и стал вертеть в руке бокал, чтобы лед растаял. Он старался избежать ссоры насколько это было возможно. Однако его молчание еще больше вывело Сару из себя. Она подошла к нему вплотную, стукнула рукой по тумбочке так, что ваза с цветами задрожала, и истерично закричала не своим голосом:

— Ты не можешь так обращаться с моим другом!

— Я ничего не сделал. Это он свалился на нас без приглашения.

— Джефф — мой друг, и он может приходить ко мне, когда захочет.

— Хватит, Сара, пожалуйста. Я устал. Хочу спать. Спокойной ночи!

На этих словах Раафат встал и направился к двери, но Сара догнала его с криком:

— Тебе это так не пройдет! Я никогда не прощу тебе того, как ты обошелся с моим другом! Он пришел к нам с открытой душой, чтобы показать свою новую работу, а в результате ты его обидел. Больше ты так не сделаешь. У меня есть новость, которая тебя удивит. Хочешь знать, какая?..

«…Воин беспощаден к своим врагам, он жаждет их смерти. Но если судьба один лишь раз предоставит ему возможность пересечь линию фронта и пройтись вдоль их рядов, то он увидит, что они такие же люди, как и он сам. Вот кто-то пишет письмо жене, кто-то любуется фотографиями детей, кто-то бреет подбородок, мурлыча под нос песенку. Что тогда скажет солдат? Может, подумает, что его заставили воевать против этих ни в чем неповинных людей и ему необходимо изменить свое к ним отношение. А может, он решит, что увиденное обманчиво и эти тихие люди, как только займут боевые позиции и поднимут ружья, станут преступниками, будут убивать его близких и посягать на его Родину…

Я как тот солдат. Сейчас я в Америке, которую всегда ругал, закат которой предрекал и чей флаг сжигал на демонстрациях. Соединенные Штаты несут ответственность за горе и нищету миллионов людей по всему миру. Америка, которая вооружила Израиль, с согласия которой убивают палестинцев, отнимая у них землю. Америка, действуя в собственных интересах, поддерживала коррумпированных деспотичных арабских правителей. Эта плохая Америка… Но сейчас я смотрю на нее изнутри, и меня одолевают такие же сомнения, что и того солдата. Меня мучает один вопрос: эти добрые американцы, которые милы с иностранцами, которые открыто улыбаются тебе и восторженно приветствуют при первой же встрече, которые помогают и уступают дорогу, горячо благодарят за каждую мелочь, понимают ли они весь ужас преступлений, совершенных их правительством против человечности?»

С этого абзаца я начал свои заметки, но затем перечеркнул его, поскольку он мне не понравился. Я решил записывать просто то, что чувствую. Эти записи никогда не будут опубликованы, и никто, кроме меня, их не прочитает. Я пишу для себя. Пишу, чтобы запечатлеть поворотный момент своей жизни. Сейчас я переношусь из своего старого мира, кроме которого ничего не знал, в мир новый, волнующий, полный возможностей. Этим утром я прибыл в Чикаго, спустился с трапа самолета и встал в длинную очередь к офицеру паспортного контроля, который дважды просмотрел мои документы, задал несколько вопросов (лицо его при этом выражало неприязнь и подозрительность) и наконец поставил штамп в мой паспорт и разрешил пройти. Сделав несколько шагов по залу аэропорта, я увидел табличку со своим именем, написанным по-английски. Ее держал мужчина лет шестидесяти, с египетскими чертами лица, чуть смуглый и совершенно лысый. На нем были очки в серебряной оправе, придающие серьезный вид, аккуратная, со вкусом подобранная одежда — темные вельветовые брюки, свинцового оттенка летний пиджак, белая рубашка с расстегнутым воротничком и черная спортивная обувь. Я подошел к нему, волоча за собой чемодан. Его лицо просияло:

— Вы Наги Абдалла Самад?

Я кивнул, он схватил мою руку и сердечно приветствовал:

— Добро пожаловать в Чикаго! Я Мухаммед Салах. Профессор кафедры гистологии, где вы будете учиться.

В последних словах я уловил в его арабском легкий акцент. Я искренне поблагодарил профессора, заметив, что ценю его великодушие, ведь в выходной день он оставил свою семью, чтобы встретить меня. Он отмахнулся по-американски, как будто отгоняя муху, в том смысле, что дело не стоит благодарности. Профессор пытался помочь мне донести чемодан до машины, но я, поблагодарив, отказался. Заводя машину, он сказал:

— Мы, египтяне, любим радушие и теплый прием. Когда уезжаем даже недалеко от дома, нам приятно, когда кто-то нас встречает. Верно?

— Большое спасибо, доктор.

— Это долг старейшины.

Я посмотрел на него с недоумением. Он громко засмеялся и сказал, поворачивая руль:

— Местные египтяне зовут меня старейшиной Чикаго. И я делаю все, чтобы оправдать это звание.

— Вы давно в Чикаго?

— Тридцать лет.

— Тридцать лет? — повторил я за ним удивленно.

Мы ненадолго замолчали, потом изменившимся тоном он сказал:

— Тебя должен был встретить президент Союза египетских студентов Америки. Он извиняется, что не смог из-за сложившихся обстоятельств. Кстати, ты должен знать его по Каирскому университету.

— Как его зовут?

— Ахмед Данана.

— Ахмед Абдалла Хафиз Данана?

— Да, думаю, это его полное имя. Ты его знаешь?

— Все выпускники Каср аль-Айни знают его, он работает на спецслужбы.

Доктор Салах предпочел промолчать, но по его лицу было видно, что он в замешательстве. Я пожалел о том, что вырвалось, и сказал:

— Извините, доктор, но этот Данана… Во время второй войны в Заливе из-за него арестовали меня и многих моих коллег.

Он продолжал молча следить глазами за дорогой, потом сказал:

— Даже если это так, советую тебе забыть об этом. Ты будешь заниматься наукой, так что выброси из головы старые обиды.

Я собрался ему возразить, но он опередил меня, сменив тему:

— Как тебе Чикаго?

— Большой, красивый.

— Чикаго — великолепный город! В мире у него дурная слава, но его несправедливо называют бандитским городом. На самом деле это важнейший центр американской культуры.

— И здесь нет гангстеров?!

— В двадцатых — тридцатых годах здесь орудовала мафия, во времена Аль Капоне. А сейчас здесь как и в любом другом американском городе. В Чикаго даже безопаснее, чем в Нью-Йорке. По крайней мере, неблагополучные районы всем хорошо известны. В Нью-Йорке же опасность повсюду. Где угодно могут напасть люди с оружием. Хочешь, немного прокачу тебя?

Не дожидаясь ответа, он съехал со скоростной трассы и полчаса возил меня вокруг Сирс-тауэр и Уотер-тауэр. Когда мы проезжали Музей современного искусства, он притормозил, чтобы я смог рассмотреть скульптуру, подаренную городу Пабло Пикассо. А когда проезжали по набережной, он указал рукой:

— Это Гранд-парк. Александрийскую набережную не напоминает?

— Вы еще помните Египет?

— Конечно. Кстати, что там сейчас происходит? То, что я узнаю из газет, тревожит.

— Наоборот, дает надежду. Египтяне очнулись и стали требовать свои права. Коррумпированный режим трещит по швам. Дни его сочтены.

— Тебе не кажется, что все эти волнения и выступления ввергнут страну в хаос?

— За свободу придется заплатить.

— Думаешь, египтяне готовы к демократии?

— В каком смысле?

— Половина из них неграмотны. Не лучше ли потратить усилия на то, чтобы научить их читать и писать?

— В Египте существовал древнейший на Востоке парламент. Кроме того, неграмотность не помеха демократическому устройству. Свидетельство тому — успех демократии в необразованной Индии. Человеку не требуется университетский диплом, чтобы понимать, что его правитель коррумпирован и несправедлив. И, с другой стороны, чтобы ликвидировать безграмотность, нам и нужно ввести справедливую и эффективную систему управления.

Я снова почувствовал, что мои слова ему не понравились. Он опять свернул на трассу.

— Наверно, ты устал с дороги и тебе нужно отдохнуть. У нас будет еще время, чтобы посмотреть Чикаго. Сейчас едем в университет. Запоминай дорогу.

— Постараюсь. Но я плохо ориентируюсь на местности.

— В Чикаго невозможно заблудиться, потому что он спроектирован по линиям вдоль и поперек. Достаточно знать номер дома, и ты легко к нему выйдешь.

Мы побродили по университетскому торговому центру, он помог мне купить продукты и вежливо заметил:

— Если хочешь фуль, банки стоят на дальней полке.

— Американцы тоже едят фуль и таамию [8] ?

— Нет, конечно. Их поставляет сюда один палестинский эмигрант. Хочешь попробовать?

— В Египте я съел столько фуля, что до Судного дня хватит.

Когда он смеется, его лицо излучает доброжелательность. Мы приехали в общежитие — большое здание с огромным парком. Нас встретила темнокожая служащая, которая, по всей вероятности, была знакома с доктором Салахом, так как он спросил ее о семье. Она кликнула на экране компьютера по моему имени и открыла файл с данными.

— Комната № 407, четвертый этаж, — сказала она и с улыбкой протянула мне ключ.

Еще раз поблагодарив доктора Салаха, я попрощался с ним, поднялся с чемоданом в номер, закрыл за собой дверь и разделся. В комнате было душно, и я разделся до белья. Увидев кровать, я упал на нее как убитый и погрузился в глубокий сон, от которого очнулся только после полудня. Номер состоял из спальни, ванной и соединенной с залом кухни, где еле помещались стол и два стула. Было тесно, но чисто. Благодаря пестрым обоям, мягкому ковру и приглушенному свету место казалось по-западному изысканным, как интерьер зарубежного фильма. Я принял горячую ванну, сварил кофе, растянулся на кровати и закурил. Вдруг со мной произошло нечто странное. Неожиданно мне в голову пришли непристойные фантазии, и мной овладело настолько сильное сексуальное желание, что это было невыносимо. Мне немного стыдно писать об этом, но, не знаю по какой причине, меня охватило крайнее возбуждение. Может, оттого, что почувствовал свободу, начиная новую жизнь в Америке. Может, от свежего воздуха, который я вдохнул на берегах озера Мичиган. А может, все дело было в спокойной атмосфере комнаты, приглушенном свете и тишине выходного дня, напомнившей мне сцены пятничного утра в квартире в Гизе, где у меня случались разные приключения. Не могу сказать точно. Я пытался сопротивляться этому желанию и думать о чем-то другом, но, не выдержав, встал с кровати, снял телефонную трубку и спросил служащую, имею ли я право пригласить к себе в номер подругу. Она засмеялась и весело ответила:

— Конечно, имеете. Вы в свободной стране. Однако по правилам проживания гостья не может оставаться на ночь. До десяти часов вечера она должна уйти.

После ее слов я совсем потерял голову. Встал, приготовил сэндвич с тунцом, открыл бутылку вина, купленную в самолете, и начал не спеша пить из нее, листая толстый телефонный справочник. Я знал, что проституция в Чикаго запрещена, но вскоре обнаружил, что это просто по-другому называется. Я нашел в справочнике объявления девушек, предлагающих интимный массаж. «То что нужно!» — подумал я. Дорогие объявления я пропустил, так как посчитал, что это может стоить мне бешеных денег, и остановился на самом скромном. Я набрал номер, приложил трубку к уху и услышал, как от волнения громко и часто бьется сердце. Мне ответил нежный женский голос, сонный, как будто женщина только встала.

— Чем могу помочь?

— Я хочу, чтобы симпатичная девушка сделала мне массаж, — начал я.

— Это будет стоить 250 долларов в час.

— Очень дорого. Я студент, и у меня нет таких денег.

— Как вас зовут?

— Наги. А вас?

— Донна. Вы откуда?

— Из Египта.

— Египет?! О! Обожаю! — закричала она в восторге. — Мечтаю поехать посмотреть на пирамиды, покататься на верблюде, увидеть нильских крокодилов. Слушайте, Наги, а вы похожи на Анвара Садата [9] ? Он был очень красив.

— Я действительно похож на Анвара Садата. Многие даже думают, что я его сын. А как вы узнали?

— Просто догадалась. Что вы делаете в Америке?

— Учусь в Иллинойсе. Давайте я приглашу вас будущей зимой провести отпуск в Египте. Что скажете?

— Мечта всей жизни.

— Я все устрою. Но послушайте, дорогая, я не могу заплатить 250 долларов за час любви.

После недолгого молчания она негромко сказала:

— Я что-нибудь придумаю, Наги. Перезвоните мне через пять минут.

Донна резко положила трубку, раздались гудки. Меня охватил страх: почему она прервала разговор таким образом? Чего она испугалась? За ней следит полиция? Или они вычислили мой номер? Теперь меня арестуют и предъявят обвинение в том, что я вступил в сговор с борделем! Вот так начало научной карьеры! Я разволновался и уже стал раскаиваться, что пошел на такой риск… И все-таки не выдержал — через пять минут я перезвонил.

— Послушайте, — сказала она мне. — Я вам сделаю предложение не от компании. Я приду к вам сама, и не за 250, а всего за 150 долларов в час.

Я колебался. Она сказала, смеясь:

— Это специальное предложение от Донны, потому что вы египтянин, да еще такой же красивый, как Анвар Садат. На вашем месте я бы, не задумываясь, согласилась.

— А вы доставите мне удовольствие?

— Со мной вы увидите рай.

— Идет.

Я продиктовал ей адрес общежития, и мы условились, что она придет в семь. Прежде чем положить трубку, она тревожно шепнула:

— Ваш номер определился. Вам позвонит человек из компании и спросит, что вас не устроило. Скажите ему, что передумали, потому что устали, и перезвоните завтра. Прошу вас, не говорите ему о нашем договоре. Я не думаю, что вы захотите мне навредить.

Все произошло как она и говорила: мне позвонил человек и стал расспрашивать. Я отвечал, как она мне сказала. По его голосу было незаметно, чтобы мой ответ его убедил, но он попрощался и повесил трубку. Мне снова стало страшно. Однако страсть, которая под действием алкоголя только разгоралась, заставила меня забыть обо всем, даже о том, что 150 долларов, которые я должен буду заплатить, ударят по моему карману. Я думал только о Донне, красивой женщине, с которой я буду заниматься любовью. Интересно, как она выглядит? Окажется ли она белой и полной с налитыми ягодицами и выдающейся грудью, как Моника, любовница Клинтона? Или будет изящна как парижанка, с мечтательным лицом воробушка вроде Джулии Робертс? Даже если придет такая, как Барбара Стрейзанд, с чуть длинным носом, нескладной фигурой и угловатыми формами, я все равно буду счастлив. Мелкие недостатки меня не смутят. Хвала Всевышнему, который сотворил сотни прекрасных форм!

Я начал приводить себя в порядок за час до назначенного времени: еще раз принял ванну, тщательно вымылся и надел на голое тело шелковую пижаму, как герой-любовник из египетского фильма. Сейчас я пишу, отпивая вино большими глотками. До свидания осталось несколько минут. Я жду свою любимую Донну. Сижу как на углях. Вот слышится звонок. Моя любимая пунктуальна. Жизнь чудесна! Встаю и открываю дверь.

Боже мой! Какое счастье!