Некоторые из моих лагерных литературных опытов

(Кроме тех, что уже были приведены в ходе повествования)

 

Стихи, сочиненные и посланные домой малышу-сыну

Бедный зайка очень глуп — Он не хочет кушать суп. Мама кормит, мама просит — Зайка только глазки косит, Машет лапками, орет, В рот ни капли не берет. Вьется в стуле, как юла, Ложку сбросил со стола. Третьи сутки! Третьи сутки… Пусто в зайкином желудке. Суп прокис в холодной миске И его отдали киске. Сил у зайки стало мало, А потом совсем не стало. Еле-еле, еле-еле Он добрался до постели. У него посохли лапки, Ушки свисли, точно тряпки, Вместо пышного хвосточка Еле видимая точка. Шейка стала тонко-тонкой, И не движет головенкой. Плачет киска, плачет мишка: — Умирает наш зайчишка. — Что ты, зайка, натворил, Сам себя ты заморил. На четвертый день с утра, Прибежали доктора. Лечат бедного зайчишку, Ставят градусник подмышку И качают зайке в рот Чистый воздух-кислород. На язык глядят, на зубки, Сердце слушают сквозь трубки, Сыплют в глотку порошок И сажают на горшок. Ну, а ночью, до утра Совещались доктора. И велели доктора Скушать супа три ведра, И еще они велели Десять дней лежать в постели, Не давать ему сластей, Не пускать к нему гостей. После супа дать касторку, На закуску хлеба корку. Так, с кроватки не слезая, Десять дней лечился зая, И сказали доктора: — Ну, теперь вставать пора. Зайка сильно пополнел, Стал послушный, поумнел. За столом сидит он смирный, Суп хлебает вкусный, жирный, Ложку сам ко рту подносит, Все поест, добавки просит. Все довольны, мама рада. — Умный зайка, так и надо. Вытри рот, сними салфетку, Скушай вкусную конфетку. Киски, мишки и лошадки Дарят зайке шоколадки. Вместе с ними доктора Зайке крикнули — Ура! И с тех пор, как только детки Станут рвать с груди салфетки, Злобно ручками махать, Ложку в сторону пихать. Им читают эту книжку Про несчастного зайчишку. Тут уж каждый, кто не глуп, Начинает кушать суп.

Присланная мне в лагерь фотография, ставшая поводом к написанию сказки «Зайка-капризайка»

Жил на свете мальчик Фролка По прозванью Балаболка. Не успеет Фролка встать, Как во всю начнет болтать. И про это и про то. Про котлеты, про пальто, И про киску и про миску, Про ириску, про редиску, Про бидоны, про смолу, Про лимоны и золу, Про корзину, про часы, Про резину, про усы, Про лопатку, про снежок, Про лошадку, про флажок, И про то и про другое, Прямо ужас, что такое! О платочке, о листочке, О свисточке, о цветочке, Об игрушках, о ватрушках, О старушках, о зверюшках, Про медведя, про лису, И про прыщик на носу. И про то и про не то, И про сам не знает что. Мама скажет — Фролка, кушай, Фролка скажет — Мама, слушай. Рот забьет полным-полно И болтает все равно Про сметану и про кашу, Про стакан, про простоквашу И про сыр, и про творог, И про яблочный пирог. Как-то Фролка кушал рыбу. Взял кусок — большую глыбу, Полный рот набил битком И болтает языком. Вдруг — большая рыбья кость Сквозь язык прошла, как гвоздь. Фролка очень удивился, А язык остановился. Фролка хочет крикнуть — «Мама!» А язык молчит упрямо, Заболел, стал хил и плох, Ну, а к вечеру засох. Фролку мать ведет к врачу, К Ипполиту Кузьмичу. Старый доктор Ипполит Фролке рот раскрыть велит. Долго возится он с Фролкой, Промывает рот карболкой И щипцами тащит кость, Кость большую, точно гвоздь. Фролке доктор Ипполит Десять дней молчать велит. Говорит он — Мальчик Фролка, Прекрати болтать без толка. Разговоры за едой Могут кончиться бедой. Фролка доктора послушал: С этих пор он молча кушал. Постепенно он привык Не ворочать зря язык. Не болтает, ценит слово, Говорит всегда толково. Все теперь довольны Фролкой И не дразнят Балаболкой. Ну, а сам-то ты, малыш, За едой не говоришь?

Ползимы в краю лесном Спал медведь глубоким сном. Съел он летом столько мёда, Что наелся на полгода, И блаженствует во сне, Собираясь встать к весне. Ночью вдруг проснулся Миша — Шум какой-то он услышал: Кто-то пляшет и поет, Спать спокойно не дает. Заворчал со сна медведь: Кто посмел плясать и петь?! Кто шумит, когда я сплю?! Всех сейчас передавлю! Видит Мишка — на снегу Пляшут зайчики в кругу, Подлетают, как пружинки, Ловят лапками снежинки — Маленькие зайчики — Девочки и мальчики. На головках у зайчат Ушки стрелками торчат, Глазки, словно бусики, Над губами — усики. Пляшут весело и лихо, А под елкой мать-зайчиха Детям песенку поет, В барабан чечётку бьет. Смотрит Мишка из-за веток На зайчиху и на деток — И подумал: «Малыши У зайчихи хороши, Что на них нельзя сердиться — Надо ж детям порезвиться!» И еще решил медведь: «Помогу зайчихе петь». Подошел, нагнулся к уху, Да как рявкнет, что есть духу. То-то был переполох: На охоте волк оглох, В страхе белки-попрыгушки В снег попадали с макушки. Тотчас дал тревогу дятел — Клювом в ствол заколошматил. Всполошились от тревоги Норы, гнезда и берлоги. Подскочив на край небес, Заглянуло солнце в лес. Зайки бедные с испуга Повалились друг на друга, А потом, поджав хвосты, Ускакали за кусты. А несчастная зайчиха На снегу лежала тихо, Неподвижна, чуть жива, И дыша едва-едва. «Странно, — думает медведь, — Я хотел им песню спеть. Отчего же это пенье Привело весь лес в смятенье? Очень жаль, — у нас в лесах Толк не знают в голосах! Я обиделся, и впредь Ни за что не стану петь!!»

 

Песни на мои слова, разрешенные к исполнению на сцене лагерного клуба

Лирическая песня для тенора и фортепиано Сл. Д. Альшица Муз. Б. Магалифа Ты всегда улыбнешься так ласково, Когда встречу тебя у дверей, — Ну хоть сердце наружу вытаскивай (2 раза) И в лучах той улыбки грей! А в глазах у тебя переливы, Чуть лукавый намек в глубине. Я подумал: какой я счастливый, (2 раза) Если так улыбаются мне! Но умчалась надежда зыбкая, И, как прежде, я грустен и нем: Оказалось, такою улыбкою (2 раза) Ты всегда улыбаешься всем. Вот и жду я с тревожной тоскою, Безнадежнее день ото дня, — Расцветешь ли улыбкой другою, (2 раза) Только нашей — твоей для меня?..

С пропуском мне очень тяжко — Жизнь беспокойная. Все смущает меня Машка, Машка бесконвойная. Я в нее влюбился пылко, Даже сердце замерло. Весь в жару я, как сушилка, И даже, как дезкамера. Этак сохнуть нет резону — Стал я мрачен и угрюм. Отведите меня в зону, Посадите меня в «Трюм». И, узнав, что мне так тяжко, — Та дивчина гордая, — Может, будет эта Машка Не такая твердая.

У меня, друг, не ищи ты Толстой сумки на ремнях. Письма наглухо зашиты. Угадайте где? В штанах. Не скучайте, получайте Все, кто страждет, кто влюблен, Письма нежные, простые, И со смыслом, и пустые Доставляет не впервые Нелегальный почтальон. Муси, Дуси, Веры, Шуры — Много женщин и девчат Без стесненья и цензуры Письма жаркие строчат. Не скучайте, получайте Все, кто страждет, кто влюблен, Кто в глаза, а кто заочно, Кто на день, а кто бессрочно, Всех обслужит быстро, точно — Нелегальный почтальон. И скорей спеша ответить, Все дела отбросив прочь, Миши, Гриши, Вани, Пети Письма стряпают всю ночь. Не скучайте, получайте Все, кто страждет, кто влюблен, Кто в глаза, а кто заочно, Кто на день, а кто бессрочно, Всех обслужит быстро, точно — Нелегальный почтальон. Но случилось, ах, представьте, Вы простить меня должны… Как-то раз меня на вахте Взяли прямо за штаны. Все скучают, все ругают, Все клянут со всех сторон. Кто в глаза, а кто заочно, Кто слегка, а кто и прочно!.. Всех подвел вас — это точно, Нелегальный почтальон.

Марш для духового оркестра и хора Муз. К. А. Георгиади [25] Текст Б. Я. Магалифа Наливает кисти черная смородина. Будят ночь соловьиные трели, Расцветает вешним садом наша родина — Даже сосны, даже ели! Мало прожито, но много нами пройдено — Мало радостей, больше печалей; Без весны сердца дичали, Как сады без солнца и воды. Я не знаю — гостя встретишь ли незваного? Я вернулся из зимнего плена. Не коснется уж листвы зеленой заново Желтой осени измена! Столько доброго, родного, долгожданного Возвращает мне эта дорога, — Под откос тропинок много, Лишь одна вернет тебя со дна. Вспомни, друг, про наш нелегкий путь, Как не давала нам беда-пурга вздохнуть. Пусть далека была мечта, — это не кто-нибудь, Это же мы смогли во льдах костёр раздуть! Так и ты всегда огнем искрись: В нем — любовь, и свет, и мощь, и высь! Но на краю обрыва, друг мой, стойким будь, Не позабудь пройденный путь, наш путь. Одолев ущелья и хребты, Помни и ту, которой обязан ты: В мире немного душ святых, — это не кто-нибудь, Это она в тебя смогла тепло вдохнуть! Ей одной ясна твоя стезя, Кроме нее подруг найти нельзя, — Даже невеста в жизни так не сможет ждать И обнимать, и понимать, как мать, Слышишь клич зовущих к счастью труб? Ты возрожден, ты — человек, не раб, не труп! Время не ждет: неси вперед Твой наилучший дар — Весь свой ум, весь свой труд, весь свой жар!

Этот «Бюллетень» от 24 декабря 1951 года был периодическим изданием культурно-воспитательной части 2-го лагпункта Каргопольлага МВД СССР, названного «Лесопромышленным предприятием». Этот номер «Бюллетеня» я сохранил потому, что в нем помещена информация о пожаре на «одном из зданий», то есть на одном из бараков, в тушении которого я участвовал как пожарный. За эту работу я получил «денежное вознаграждение» — целых двадцать пять рублей! По лагерным меркам это была солидная сумма. На нее можно было приобрести в буфете при лагерной столовой, хоть сразу, хоть в разные дни, несколько дополнительных вторых блюд.

Сохранившиеся у меня фотографии «преступников» той эпохи

Анатолий Владимирович Жигулин

Леонид Фотиевич Брусенцев. 1954 г.

Геннадий Тимофеевич Бузаев. 1954 г.

Михаил Николаевич Лупанов. 1955 г.

Даниил Альшиц, Леонид Брусенцев, Василий Яцула. 1954 г.

Так выглядел мой отец, когда приехал ко мне на свидание в Ерцево. Начало 1953 г.

Письмо от заключенных нашего лагпункта, провожавших меня на свободу

На последних страницах моих лагерных воспоминаний рассказано о том, что на ерцевский вокзал меня пришла провожать целая толпа заключенных — безконвойников, работавших на различных «командировках» за зоной. Как видно из письма, посланного мне вдогонку, домой в Ленинград, все они после ухода моего поезда отправились справлять по мне «поминки» к Петру Белоусову — бывшему заключенному, оставшемуся работать в ерцевском «вольном клубе» киномехаником. «Поминки» и происходили в помещениях кинобудки клуба, на втором этаже, над поселковой столовой. Находившейся, кстати сказать, рядом со зданием управления Каргопольлага. Туда же подтянулись и опоздавшие к отходу поезда.

Необходимо подчеркнуть, что состоявшееся там возлияние было возможным потому, что гулагерный режим к тому времени сильно ослаб.

В течение почти двухлетнего периода, прошедшего после смерти Сталина, лагеря были переданы из ведомства НКВД в ведение Министерства юстиции. Уже успели пройти две амнистии — первая, так называемая «воровская», в 1953 году, вторая — массовое освобождение необоснованно репрессированных по 58-й статье, в основном с помощью распространения на них той же амнистии. Об этом подробно рассказано в моих воспоминаниях.

И еще одно необходимое здесь уведомление. Большинство моих лагерных друзей, в том числе наиболее близкие — музыкант Бузаев, доктор Брусенцев, полковник Окунь, Илья Киселев. — к этому времени уже вышли на свободу. Среди провожавших меня был только один из них — адвокат Михаил Николаевич Лупанов, с которым мы подружились еще в камере внутренней тюрьмы МГБ в Ленинграде.

Из большой пачки писем моих бывших солагерников, с которыми я переписывался в течение долгих лет, я решил выбрать для опубликования именно это письмо, потому что, люди, его написавшие, вовсе не были моими близкими друзьями. Каждый, кто «побывал» в шкуре лагерника, хорошо знает, что лагерный быт, взаимоотношения человека с другими заключенными и с «гражданинами начальниками», его поведение в калейдоскопище порой диких и страшных событий лагерной жизни, его собственные большие и малые поступки, — год за годом, лучше любого рентгена высвечивали его истинное нутро. Провожавшие меня, как говорится, «простые люди», выражали, по существу, не только личные добрые чувства, но и общее отношение ко мне, сложившееся за четыре года совместного пребывания на нашем лагпункте. Поэтому несомненно искренние, добрые слова, высказанные ими в мой адрес, как выразился один из «поминавших», — «ото всех и ото вся» — и являются для меня особенно ценными.

Из тех, кто писал это письмо, я встречался потом, на воле, только с двумя. С возвратившимся домой в Ленинград Михаилом Николаевичем Лупановым и специально приехавшим однажды из своего Закарпатья к нам на встречу «ерцевских сидельцев» Василием Яцулой.

(Стиль и орфография письма сохранены)

«Ерцево. 8. 1. 55 г. 14 часов

Вот милый наш друг Даниил Натанович!

Ты уехал поездом по зеленой улице, а мы стали в тупик Ерцевской ветки. Но как ты знаешь, в тупике надо долго стоять.

И вот мы как условились организовали твои поминки.

Достаточно сказать, что шапка ходила 3 раза и после этого прибывало на твои поминки по 10 штук. Читались твои стихи, твои остроумные выступления, вобщем ты был вместе с нами.

Этот поезд, по общему мнению увес от нас друга, которого заменить нельзя. Хотя как говорят Заменить можно: «А незаменимых нет». Я думаю и все так здесь думают по другому и это на наш взгляд правильно. У меня вырывают тедрадь Даниил… Многие товарищи обижаются на тебя что Ты не выпил перед отъездом Даниил знай о том Я рад, что тебя не было здесь Но и только что тебя не было здесь. Извени выпито много.

Вася Яц.

Даниил Натанович Я лично очень жалею, что нет здесь тебя. И нет здесь очень многого (? неразборчиво) Это конечно пишет Петр Пав. Белоусов, но тут еще очень хочут передат тебе большой привет от Николая Николаевича и Запетой, а остальные пожалуй напишут сами, а Хирный сегодня без подобный(?) (конец слова — неразборчив) он даже поет без музыки и получается довольно не плохо. Петр Белоусов.

…. (Начало фразы неразборчиво). Поминки твои прошли Мощно (?) что три — 3 — раза пускали шапку по кругу получилось очень хорошо.

В. Сазонов.

15 ч. — 7 минут. Моя служба неизвестность. могут быть неприятности. Черт с ними — тоска.! Друг мой, знал бы ты какая тоска! Утешает присутствие дорогих тебе людей. Но уходящий, уходит и нельзя тоске запускать лапу в сердце. Мы с этим боремся водкой. Кругом вьюга. Когда же настанет светлый день? Когда? Тебя вспоминают — тепло по человечески.

Даниил, друг мой, куда ты уехал (неразборчиво)! Неси свое сердце таким же чистым как здесь. Не забывай обязательств, их у тебя не мало. И до чего! тебя не хватает.

Мих.

Даниил Натаныч, это пишу я, Васька Хирный. Бежал бежал и за 300 метров я смог только махать вслед уходящму поезду. Здесь же встретилась вся компания вместе с Мамой Сашей и завернули к Петру отсюда я и пишу. Что я могу Вам сказать. Человек — это все Под этим словом я всегда подразумевал и подразумеваю людей заслуживающих моего уважения. О Вас я могу сказать, что Даниил Натанович был человек. И впредь не теряйте своего достоинства. Петро настаивает выпить пополам. Вы представляете что здесь творится. Привет ото всех и ото вся.

Вася Х.»

Подлинная страница из письма провожавших. Строки, написанные рукой М. Н. Лупанова