Гамаль Аль-Гитани. Аз-Зейни Баракят. «Аз-Зейни Баракят»

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Месяц раджаб 922 г. хиджры.

Август — сентябрь 1517 г. н. э.

Отрывки из путевых записок венецианского путешественника XVI в. Висконти Джанти, который не раз бывал в Каире во время своих странствий по свету.

Записки содержат описание Каира и того, что там происходило в августе 1517 г., соответствующем месяцу раджабу 922 г. хиджры.

Неспокойно на земле египетской в эти дни. Чужим мне кажется лик Каира, не таким, каким я знавал его во времена моих прошлых путешествий. Другими стали речи его жителей. Я знаю язык этой страны и его наречия. Город словно больной человек, готовый расплакаться, или женщина, которая боится, что ее кто-нибудь похитит в сумраке ночи. Даже небо потеряло свою голубизну и ясность. Оно покрыто какой-то мутной дымкой, принесенной ветрами из дальних стран. Мне вспоминаются индийские деревушки, которые поразила чума. Ночью воздух в них тяжел от сырости, дома настороженно ждут, что им принесет завтрашний день.

Прислушиваюсь к топоту копыт по мостовой. Он постепенно стихает. Осторожно выглядываю сквозь резные ставни окна, стараясь, чтобы никто меня не заметил… Тьма окутывает дома… Не видно минарета новой мечети султана Аль-Гури. Ее построили не так давно. Во время моего последнего пребывания здесь, собираясь в долгое путешествие по Востоку, я слышал о приготовлениях к строительству и о возведении огромного купола.

Боязливо высовываю голову на улицу: как бы во тьме не наткнуться на безжалостных стражников. Увидят, что я чужеземец, и предадут смерти без суда и следствия, не спросив, кто я и откуда. Не дадут даже сказать, что я не только лично знаком с правителем Каира эмиром Куртабаем, но дважды слышал самого Аз-Зейни Баракята бен Мусу, принявшего должность хранителя мер и весов Египта. Он имеет множество должностей и постов, отвечает за безопасность и порядок в стране. Если бы он увидел меня, то наверняка бы вспомнил. Говорят, он помнит однажды увиденное лицо даже через десять лет.

Останусь эту ночь дома на всякий случай. От дозорных мамлюков не спастись!

Запуганные жители запирают двери своих домов на ночь. Свечи в моем доме погашены, чтобы их отблеск не плясал в зрачках супостата.

В сумерках я прогулялся по аль-Хусейнии, испытывая чувство печальной нежности, которое охватывает меня всякий раз, когда я попадаю в страну или город, где уже бывал раньше. Обычно я несколько дней бесцельно брожу по городу, прежде чем встретиться со своими старыми знакомыми.

Расспрашиваю о тех, кого знаю, оплакиваю тех, кто ушел в мир иной, и, вспоминая тот день, когда кто-то из них покинул юдоль земную, я думаю: «Где я был тогда? В каком городе?» Случайно встретив кого-нибудь из знакомых, открываю ему свои объятия по обычаю страны и целую в плечо. Отступаю немного, чтобы лучше рассмотреть его, и — снова обнимаю. Если он уже не молод, говорю, что он совсем не изменился, по-прежнему пышет здоровьем. Он бормочет слова благодарности аллаху и клянется страшной клятвой, что не отпустит меня до тех пор, пока я не зайду к нему. Мы усаживаемся в гостиной, резные ставни которой открыты в маленький сад, где растет базилик и жасмин. В центре его фонтанчик, выложенный прекрасным разноцветным мрамором. Фонтан начинает бить, как только входит гость.

Но сегодня, хотя я и долго бродил по улицам, не встретил никого из своих старых приятелей. Может быть, они неузнаваемо изменились? Я слышал от простолюдинов, что немало знатных людей и шейхов переправили свои богатые одежды и самые ценные вещи в укромные отдаленные места. Их чада и домочадцы перебрались в деревню. Они сами оставили свои дома и поселились в мазарах и на кладбищах.

Ходит множество слухов. Каждый говорит, что ему заблагорассудится. Всякий судачит о том, что его касается и не касается. Некоторые требовали, чтобы вмешался эмир Туманбай и заставил болтунов прикусить языки. Другие говорили, что этого нельзя делать: если остановится поток новостей, значит, произошло что-то ужасное, о чем страшно и подумать. А третьи кричали, действительно ли может случиться такое, о чем и подумать страшно?

Нет! Воинство султана состоит из рыцарей и защитников ислама. Каждый из них стоит тысячи турок. Повергнутые достославным Кайтабаем, они не избегнут поражения и от руки Аль-Гури.

Коли все это правда, сомневаются другие, почему же нет и в помине радостных известий, не кричат глашатаи и не бьют в барабаны барабанщики? Как поверить в то, что ничего не случилось, не произошло, когда кругом так тревожно?!

В кофейне один человек, поправляя чалму на голове, спросил:

— А кто-нибудь видел Аз-Зейни Баракята бен Мусу в минувшие два дня?

Воцарилось настороженное молчание. Отпив глоток, я поставил на стол чашу с теплым вином.

«Что же в самом деле приключилось с Аз-Зейни Баракятом бен Мусой? — подумал я. — Какие о нем ходят слухи?»

Все обернулись в сторону говорившего. По его речи я бы мог принять его за служку в мечети, или торговца старинными книгами, либо семинариста из Аль-Азхара.

Встретив нового человека, я каждый раз мысленно спрашиваю себя: «Чем он занимается? Где побывал? В Китае, Индии, в пустынях Хиджаза?»

— Клянусь аллахом, он не показывается на людях уже целых три дня! — воскликнул один из присутствовавших.

— Не три, а пять, — заметил другой.

Все собравшиеся сосредоточенно думали, пытаясь вспомнить. Мне пришло в голову, что я не видел Аз-Зейни с момента своего прибытия. И это Аз-Зейни, которого жители Каира привыкли лицезреть ежедневно. Он всегда выезжал с гонцами впереди и отрядом барабанщиков. Ничто не ускользает от его зоркого ока, его разящая длань настигает гнезда злонравия. Он установил свои правила движения по улицам и требует их неукоснительного соблюдения. Он следит за тем, чтобы женщины скромно одевались, а когда мамлюки особенно бесчинствуют, запрещает особам женского пола выходить из дома.

Когда я последний раз был в Египте, Аз-Зейни Баракят выглядел крепким и здоровым. Как-то он теперь? За три года человек может сильно измениться. Я наблюдал, как Аз-Зейни слезает с коня, спорит с продавцами сладостей, сыров и яиц, подолгу беседуете крестьянками, которые привезли на продажу кур, гусей, уток и кроликов, сам назначает цены, пробирает нарушителей порядка в городе. Простые люди любят Аз-Зейни Баракята. Вот что я написал о нем после нашей первой встречи: «Я повидал немало мужей — берберов, индусов, итальянцев, правителей страны галлов, Эфиопии и земель самого крайнего севера, но ни у кого я не встречал такого, подобно молнии сверкающего, взора. Когда он говорит, зрачки его глаз суживаются, как у кошки в ночной темноте. Его глаза умеют взором своим пронзить туман северных стран, их тьму и сумрачное молчание. Он зрит не только лик человека, но проникает в мысли и сердце его. Ему открываются самые сокровенные надежды и истинные чувства. Его лицо светится умом, а во взгляде его мягкость, доброта и сердечность. В то же время этот взгляд вызывает душевный трепет. Аз-Зейни расспрашивал меня о странах, в которых я побывал, о том, как я там жил и как относились ко мне местные жители, о том, насколько свободны женщины в землях европейских и справедливы правители по отношению к своим подданным; он поинтересовался почтовой службой в Индии, упомянул имена шейхов в Джидде и Мекке и знатных людей в Дамаске. Я сказал, что не ездил в Джидду, но бывал в Мекке и останавливался в Дамаске. Он записал мне имена людей, о которых я обещал при случае расспросить.

В то время я был наслышан об одной удивительной истории, которую с подробностями рассказывал сам Аз-Зейни. Однажды к нему обратилась белая рабыня-гречанка, умоляя спасти ее. Ей не было и пятнадцати лет, когда ее купил на невольничьем рынке пожилой человек, занимавшийся изготовлением розовой воды. Он был тучен, прожорлив и похотлив. Купив непорочную красавицу гречанку, он забыл обо всем на свете. Забросил свое дело, перестал выходить из дома и совершать молитвы. Как двадцатилетний юноша, он наведывался к ней в разные часы дня и ночи. Даже поговаривали — хотя мне это кажется болтовней черни, — будто ее крики разносились по всей округе и долетали до ушей прохожих, потом все ненадолго стихало и повторялось вновь. Соседи, видя это, сочувствовали ей и дивились тому, когда же девица спит, если ее голос не умолкает ни днем, ни ночью. Некоторые завистливо вздыхали, ибо не могли заглянуть за ворота дома, которые не открывались целую неделю. Молодежь установила наблюдение за балконами. Как только девица поднимала крик, они пересмеивались и перемигивались, шутливо трепали друг друга за волосы.

Водонос, который приносил воду в дом — Аз-Зейни призвал его в свидетели, — утверждал, что слышал собственными ушами крики рабыни на женской половине. А однажды он мельком увидел через окно балкона, выходившего во внутренний двор, как она с растрепанными волосами металась по комнате.

Короче, рабыня взмолилась о спасении, послав к Аз-Зейни мальчика-слугу. Аз-Зейни не стал медлить. Он держал совет с улемами, и, обсудив дело, шейх улемов подтвердил правомочность того, что Аз-Зейни намеревался предпринять.

Тут же Аз-Зейни отправился со своими людьми к дому человека по имени Аль-Аттар и окружил его. Возмущенный хозяин стал кричать, что хранитель мер и весов не имеет права посягать на покой людей в их собственном доме. Невзирая на его вопли, по приказу Аз-Зейни Аль-Аттара схватили и распростерли на земле. Раздели, чтобы освидетельствовать, и, говорят, были смущены видом того, что им открылось. Шейх Аль-Ханафия божился, что никогда в жизни не видел ничего подобного.

— Девица моложе тебя на сорок лет. И не стыдно тебе мучить ее? — спросил Аз-Зейни.

Он приказал дать Аль-Аттару пятьдесят ударов палками, а девицу отпустить на волю. Старик в самом деле отпустил ее, но с большой неохотой. То, что сделал с ним Аз-Зейни, не прошло бесследно. В большом горе из-за потери девицы стал он бродить по разным кварталам в разорванных одеждах, с блуждающим взором, разыскивая одному ему ведомую потерю. Он звал ее, не упоминая ее имени, и отказывался объяснить, кого он ищет. Всякий раз, как он появлялся на улице, простолюдины кричали ему вслед, били по срамному месту, смеялись и издевались над ним.

Я слышал от одного человека, которому можно верить, что этот шейх Аль-Аттар до появления девицы ни разу до этого не приблизился к женщине. Всю жизнь жил холостяком, содержа мать, братьев и сестер. Когда вышла замуж самая младшая сестра, он остался один. В течение многих лет он собирал деньги на рабыню, образ которой нарисовал в своем воображении: белую, как серебряное блюдо, с кожей цвета сливок и нежной, как шелк. Он мечтал о ней долгие годы, пока не нашел. Но коротким оказалось его счастье: отобрали ее, вырвали у него силой. «О радость! А ее уж и след простыл», — как говорят египтяне.

Поступок Аз-Зейни Баракята вызвал разные толки. Одни утверждали, что он прав — ведь девица молила его о спасении, потому что была близка к гибели. Другие считали, что он вмешался в святая святых частной жизни, и теперь ни один человек не мог быть уверен в неприкосновенности своего жилища, в особенности после того, как поползли упорные слухи о том, что девица не обращалась за помощью к Аз-Зейни, а он-де сумел выведать об этом деле тем же таинственным способом, с помощью которого он узнает до мельчайших подробностей все, что происходит в каждом доме и в каждой молельне. Говорили также, что Аль-Аттар не насильник, а невинно пострадавший.

— Разве сыщется такая женщина, которой внешность мужчины, похожего на Аль-Аттара, может быть приятна? — вопрошали мужчины. — Он внушал отвращение этой капризной девице, и она стала просить Аз-Зейни Баракята спасти ее, избавить от противного старика по вполне понятным причинам…

Страх поселился в душах людей. Их потрясла невероятная способность хранителя мер и весов проникать во все подробности частной жизни. До него это не удавалось никому. Поговаривали, что лично ему подчинена особая служба самых пронырливых соглядатаев, о которых неведомо ни одной душе. Никто не знает ни где они живут, ни как работают. Они не имеют ничего общего с сыскной службой султана, старый начальник которой известен каждому. Короче, я услышал историю Аль-Аттара спустя год после того, как она случилась. И видел его собственными глазами: он кружил по переулкам, временами останавливаясь, чтобы выкрикнуть в безмолвие улиц оскорбления, обращенные к человеку, имени которого он не называл. Говорят, что каждый день перед сном он делает из бумаги маленьких человечков, а потом сжигает их, бормоча какие-то заклинания. И так все продолжалось до тех пор, пока не произошло то, о чем будет упомянуто в свое время.

Вернемся же к тем, кого мы покинули в чайной. Собравшиеся там обсуждали причину исчезновения Аз-Зейни. Их удивило то, что никто не заметил, как это случилось. А ведь исчезновение Аз-Зейни — дело не обычное. В эти тревожные дни человек не ведает, что творит. Разве не говорил один из праведных шейхов во время пятничной проповеди на прошлой неделе, что надвигается время ветра, который дует накануне дня Страшного суда и все уносит с собой. Ветер, который насылает аллах (велик он и могущ!), нежнее, чем шелк, и ароматнее, чем запах мускуса. И не останется ни у кого в душе ни капли веры в существование творца, в правду и справедливость, и сын пойдет против отца, а брат на брата. Сто лет люди, отвергнутые богом, не будут знать, что такое божий мир и вера. Собравшиеся в мечети плакали, обнимали друг друга. А некоторым, когда они вышли на улицу, показалось, что они чувствуют сладкий аромат мускуса, и они заговорили во всеуслышание, что время порока и греха уже наступило. И объял их страх. Такие дня, когда человек забывает о самом главном, не повторяются. Вот ведь целый день не появляется Аз-Зейни Баракят бен Муса на улицах Каира, а этого никто не заметил. Один студент Аль-Азхара сказал:

— Я знаю, что Аз-Зейни укрылся в таком месте, о существовании которого знают лишь немногие…

Он умолк, ожидая, что заговорит один из этих немногих. Но собравшиеся стали спрашивать:

— Где это, Саид?

— Он посылает слуг во все концы Египта, чтобы побудить шейхов бедуинов прислать своих людей в Каир…

Все напрягли слух, а я мысленно представил себе, как Аз-Зейни из своего укрытия в эти дни, наполненные важными событиями, рассылает своих гонцов в разные страны, в отдаленные крепости кочевников в пустыне.

— Возможно ли, чтобы страна осталась без главного хранителя мер и весов, когда идет война? — воскликнул кто-то.

— Когда Аз-Зейни уезжал всего на неделю, цены подскакивали, едва его спина скрывалась за воротами Каира, и каждый делал, что ему вздумается. Что же будет, по-твоему, теперь, Саид, когда он совсем исчез?

— Ничего… Око Аз-Зейни следит за всеми, хотя он и далеко. Не забывайте о Железном Закарии…

Все замолкли. В глазах — немая мольба, в груди — леденящий страх.

…По дороге медленной вереницей шли арестованные крестьяне, скованные одной цепью. Видно, их вели в тюрьму. Какой-то мальчишка показал им язык. Вдали застучала дробь барабана. Возможно, очень скоро эти крестьяне расстанутся с жизнью. Я пошел невдалеке от них. Они переводили глаза с одного предмета на другой, словно хотели унести в своей памяти все, что им встречалось на пути. Такую же картину я наблюдал в Танжере: за пределы стен Белого города гуськом выходили люди, связанные нитью неминуемой смерти. В их глазах было то же выражение. Человек, которого вели на казнь на том островке в Индийском океане, беззвучно молил о пересмотре его дела, о том, чтобы его настигла птица Рох и унесла прочь. Глаза говорят одно и то же, когда человек знает, что через несколько шагов, через точно отмеренное время он не откроет их никогда, что для него навсегда исчезнут все приметы бытия. Возможно, я умру в следующее мгновенье, но мне это неведомо. Когда же человек доподлинно знает, что в назначенный час расстанется с жизнью, это знание накладывает на лица всех одну и ту же печать: взгляд уходящего в иной, неведомый мир. И нет тебе ни спасителя, ни избавителя, ни надежды на чудо, а только человек в своем неодолимом одиночестве. Вспоминаю свои переезды из страны в страну, свои вечные странствия, своих предшественников, людей, отправившихся в путешествие, которое, возможно, продлится тридцать лет. Может быть, кто-нибудь из них уже умер где-нибудь за тысячи фарсангов от родины.

Я шел, и душу мне теснил страх. Все, что я вижу, вселяет ужас. Каиру уготована неведомая судьба. Чужим стал лик его. Я шел с опаской. Вчера мамлюки вышли из крепости, напали на Хан аль-Халили и чуть не сожгли его дотла. Схватили чужеземного купца, сиречь турка-османа, который собирал сведения о положении населения и сообщал своим. Народ чуть было не растерзал его. Однако люди из сыскной службы Закарии бен Рады, помощника Аз-Зейни, забрали его и сохранили ему жизнь, чтобы провести полное дознание и найти его соучастников.

Я слышал, как один человек говорил о казни вали Куртабая, будто бы тайно свершившейся в подвалах Крепости. Но эти слухи не подтвердились. Ужас объял людей, когда пошли разговоры о том, что из Дамаска в Каир прибыл гонец, пробравшись окольными путями через пустыню. Будто бы он появился в Крепости, пошел к Аз-Зейни и передал ему страшную весть о том, что войско султана разбито вблизи Алеппо. Подробности неизвестны.

Говорят, что путешественники больше всего любят вспоминать о важных событиях, след которых отпечатывается на лицах людей, ликах городов и стран. Через много лет после того, как путешественник был свидетелем начала войны или страшного мора, он говорит: «Я видел это собственными глазами».

На закате как будто огромная рука хватает людей на улицах и бросает их в дома. В воздухе стоит запах, который я ощущал в Хайдарабаде в Индии, когда его неожиданно поразила эпидемия чумы. Почти год она держала меня своим пленником. Каждый день жизнь моя висела на волоске.

Каир напоминает мне сейчас опрокинутого навзничь человека с повязкой на глазах, которого ждет неизвестность. Мне кажется, я чувствую дыхание людей, спрятавшихся за стенами своих домов. Собравшись тесно в кружок, они шепотом обсуждают новости, которые им удалось услышать. О чем они говорят, неизвестно.

Время словно остановилось.

Я не могу подняться на верхний этаж, чтобы взглянуть на расположение звезд. Возможно, уже близок рассвет. Однако я еще не слышал ни одного петушиного крика.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

в которой рассказывается о том, что произошло с Али бен Аби-ль-Джудом, и о начале возвышения Аз-Зейни Баракята бен Мусы (месяц шавваль 912 г. хиджры).

НАЧАЛО ДНЯ

Предутренний сон чуток. Лучи солнца не достигли еще кварталов аль-Хусейиии, аль-Батынии, аль-Джамалии, аль-Атуфа. Зато ясно видна на горе Крепость со своими стенами и башнями. Отряд мамлюков, который прошел по улице Хадрат аль-Бакар, появился не из Крепости, а из дома эмира Канибая ар-Раммаха, конюшего султана. Они пересекли аль-Халидж и не спеша направились к воротам аль-Лук, с саблями наголо приветствуя нарождающийся день. Водоносы, которым они встретились около ворот аль-Лук, первыми просыпаются в городе, развозя по домам воду из Нила. Им было неизвестно, куда направились всадники, оставляя под копытами своих коней круглые углубления в пыли.

Верблюды с навьюченными на них мехами с водой буроватого цвета поспешают прочь, шепот водоносов становится еще тише.

Бесследно, как всплеск весла по стоячей воде канала, мамлюки проскользнули в предрассветный час.

Город всегда отдыхает, погружается в прохладу в эти дни, следующие за праздником аль-фитр.

* * *

Али бен Аби-ль-Джуд никогда не просыпается раньше двенадцати часов. Он привык вставать поздно. Каждый вечер, возвратившись из Крепости, он принимает своих помощников, обсуждает с ними события минувшего дня. На заре он их отпускает, чтобы около часа побыть одному. Затем направляется к одной из своих четырех жен или к одной из шестидесяти семи наложниц. Их стало шестьдесят семь с приездом эфиопки и гречанки месяц назад. Али бен Аби-ль-Джуд никогда не меняет своего решения, направляясь к той, которую выбрал, чтобы провести остаток ночи. Он делает свой выбор за несколько часов и, войдя в ее покои, ощущает благоухание благовоний и одежд — легкий аромат женского присутствия.

С каждой ступенькой короткой лестницы, которой неожиданно заканчиваются переходы, он все больше и больше удаляется от шума минувшего дня, от того, что он слышал и добавил к своим записям, от слухов и разговоров, в том числе и о нем самом, от того, что говорят эмиры и простой народ.

В ту ночь он вошел в комнату Сальмы, своей третьей жены. Она стала снимать с него одежды: черную абу, расшитую золотым позументом, большую желтую чалму, обернутую белым муслином, — подобной не носит никто, кроме эмиров и тысячников. Али бен Аби-ль-Джуду было разрешено носить ее год назад. В ней он склоняется перед султаном, держит совет с вельможами, выступает во время церемоний. Извести но, что большая чалма предназначена не для каждого. Не всякий отважится ее носить в присутствии знатных и высокопоставленных. Чалма на его голове возбуждает зависть, клевету, интриги. Али бен Аби-ль-Джуд не обращает на это внимания. Демонстративно ездит в чалме. Ему нравится чувствовать ее у себя на голове, сдвигать набок, назад, вперед, особенно во время разговора с самыми важными эмирами. Некоторые друзья предупреждали его, чтобы он не важничал, не кичился чалмой. Но он не придает этому значения, хотя и ревниво следит за тем, что говорят о нем. А когда услышит что-нибудь достойное для передачи султану, немедленно направляется в Крепость. Добавляет или изменяет кое-что в сказанном, чтобы создать у султана мнение о говорившем, выгодное Аби-ль-Джуду, и не скрывает этого. Как внимательно слушает его султан! Как ласково похлопывает по плечу, с какой благосклонностью смотрит на него!

В ту ночь, как окажется, помощники Али бен Аби-ль-Джуда оплошали: они не сообщили ему, что произошло нечто необычное. А ведь некоторые потом утверждали, что им было известно о том, что творилось в доме эмира Канибая, конюшего султана. Простолюдины не только намекали, но прямо утверждали, что Закария бен Рады, один из помощников Али бен Аби-ль-Джуда и главный соглядатай султана, не передал Али бен Аби-ль-Джуду того, что знал. Именно поэтому тот спокойно спал, прислонившись к Сальме, своей третьей жене.

Сальму разбудило необычное движение. Быстрые шаги, хлопанье дверей, сдавленные крики на женской половине. Звуки доходили сюда приглушенными, невнятными. То ли сакия поднимает воду и ее старое дерево скрипит, то ли капли дождя падают на сухую землю, то ли лодка качается на воде или копыта стучат по дороге? Что же на самом деле? Как разбудить его раньше времени?

— Господин Али, господин Али!

Переворачивается на другой бок.

Слышен звон разбитой посуды, кричит ребенок, падает что-то тяжелое. Сердце у нее бьется все чаще, во рту пересохло. Она прислушивается. Что-то случилось. Но что? Неизвестно. Вдруг кровь бросается ей в голову. Она дрожит, объятая ужасом, и не замечает, что ее господин уже проснулся. Вдруг дверь открывается от удара ноги, обутой в черный кожаный сапог, какие носят кавалеристы-мамлюки. Он обхватывает голень, собирая шальвары складками над голенищем.

* * *

Из дворца эмира Канибая ар-Раммаха, конюшего султана, вышел глашатай, знаменитый своим зычным голосом. В тот же миг из дома, расположенного поблизости от дворца эмира Каусуна ад-Даудара, рядом с кварталом Бирджуан, появился другой глашатай и направился к кварталу ар-Рум аль-Джавания. Легкий ветерок доносит до слуха барабанный бой, голоса других глашатаев. Их возгласы будят спящих, заставляют разомкнуться веки. На улице появляются банщики, пекари, торговцы молоком и фасолью. Все останавливаются и слушают. Женщины переговариваются друг с другом. В квартале аль-Мейда, ворота которого только что открылись, громко кричит торговка балилей. Вдруг она перестает предлагать свой товар и громким голосом передает новость. Головы высовываются из дверей комнатушек, больших домов. Маленькие дети, зажав зубами подол галабий, несутся куда-то. Но куда? Никто не знает.

— Лю-лю-лю-лю-лю-лю…

Этот пронзительный крик радости вырывается из горла женщины с одного из верхних этажей. Ей вторит другая, а потом и вышедшие с младенцами на плечах босые жительницы аль-Атуфа, аль-Джударии, ас-Суккярии, которые, прихлопывая ладонями, радостно встречают новый день.

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

Из помещения, отведенного в Аль-Азхаре студентам из Верхнего Египта, Саид аль-Джухейни прислушивается к шуму на улице: окно его кельи расположено как раз над входом в аль-Батынию. В разноголосом гомоне он наконец улавливает: «По указу султана схвачен Али бен Аби-ль-Джуд».

Вчера на закате люди видели, как его везли. Смел ли кто-нибудь до этого даже подумать, что по этим вот улицам он будет ехать обесславленным и опозоренным на осле с проплешинами и без хвоста. Люди, как саранча, напавшая на поле, запрудили всю улицу. В глазах — злорадство.

Саид мысленно представил себе Али бен Аби-ль-Джуда. Вот он, сидя верхом на коне, покрытом дорогим чепраком, проезжает мимо домов шейхов и эмиров. Впереди него идут барабанщики; их барабаны звучат громче, чем литавры любого эмира. Вот он идет по улице, спешившись, окруженный могучими стражниками. Убедив султана ввести налог на соль, он нанес удар по карманам мусульман: что за еда без соли!

Когда Али бен Аби-ль-Джуд шел, никто не осмеливался поднять глаза и взглянуть ему в лицо. Его чалма ослепляла взоры. Но не прошло и нескольких часов, и вот он уже сидит на осле задом наперед, познав самое жестокое унижение. И мал и стар бьют его по щекам. Женщины плюют ему в лицо!

В галерее пусто. Все ушли. В воздухе — запах сырости и засохшего хлеба, куски которого валяются по углам продолговатой комнаты с высокими потолками.

Саид сунул ноги в старые сандалии. Нужно пойти в Кум-аль-Джарех к учителю, шейху Абу-с-Сауду, поговорить, послушать, что он думает о происшедшем.

В большом дворе мечети толпятся семинаристы и студенты, изучающие светские науки.

«Да, надо обязательно пойти к учителю», — думает Саид, сидя рядом с большой мраморной колонной у входа в молельню Слепых и водя соломинкой по твердой земле. Саид с тревогой думает о том, что рад исчезновению супостата. Но что готовит будущее, да вот хоть бы сегодняшний день? Может быть, он закончится мятежом эмиров: полетят головы, прольется кровь невинных душой и телом, закроются двери и входы, пожары охватят дома, разрушению подвергнутся мечети и молельни. Кто знает, может, явится кто-нибудь еще страшней и безжалостней! Саид ударил соломинкой, и она переломилась. Он отряхнул руки.

Исчезновение Али бен Аби-ль-Джуда — знак милосердия господа к рабам его. Люди роптали, волновались. Саид, как сейчас, слышит, что говорил здесь один семинарист три месяца назад. Омру бен аль-Одви позвал его и поведал все, что было у него на сердце. Сказал, что не может больше видеть того, что творит Али бен Аби-ль-Джуд над народом. Каждый день — все новые притеснения. Ему точно известно, что делает тиран: каждый вечер он удаляется на два часа ото всех, чтобы обдумать новые унижения для своих жертв. Говорят даже, что он советовал Закарин бен Рады (да падет на него возмущение и гнев аллаха!) придумать новые способы содержания заключенных, которых никому не вынести. Омру рассказал, что Али бен Аби-ль-Джуд задержал как-то бедную беззащитную женщину. Она ждала ребенка. Он сам бил ее плетью, поджаривал ей конечности горячей смолой. В результате она выкинула мальчика на шестом месяце. Но ему и этого было мало. Он повесил несчастную у ворот Зувейля. И за что? Его люди схватили эту женщину только потому, что она продала корзинку аджура. А как известно, только он один имеет право торговать аджуром.

Тут Омру наклонился к Саиду и прошептал:

— Я решил убить его!

Саид вздрогнул. В сгущавшихся послезакатных сумерках взглянул в блестящие глаза собеседника. Опустил глаза и снова взглянул ему в лицо. Омру еще раз повторил:

— Я убью его, чтобы избавить от него народ!

В тот же вечер шейх Абу-с-Сауд, выслушав Саида, плюнул с омерзением и стал полоскать рот свежей водой. Саид прислушивался к прозрачной, как журчавшая в молельнях родниковая вода, тишине. Шейх воздавал хвалу господу за то, что Саид молча выслушал признания Омру бен аль-Одви.

— Мне держаться подальше от него, учитель?

— Нет, я этого не говорю. Однако нужно быть осторожным. Кто хочет убить такого человека, как Али бен Аби-ль-Джуд, не говорит о своем намерении открыто.

Саид стал наблюдать за своим приятелем в студенческой галерее, украдкой следил за ним во время занятий, пытаясь найти в его поведении подтверждение подозрениям шейха Абу-с-Сауда. Беседуя с ним, он выбирал выражения, не порицал ни знатного, ни важного. Саид видел, как Омру по дороге неподалеку от аль-Мукаттама заходил к Закарии бен Рады. Нет, не к самому Закарии бен Рады, а к одному из его помощников. Бедному студенту не место рядом с самим Закарией, при одном упоминании о котором у людей от страха сжимается сердце! Омру доносил, о чем говорили в народе.

А потом появятся странные люди. Лазутчики Закарии будут тайком расспрашивать о Саиде, следовать за ним по пятам. Он их не знает, но они знают его. Они будут следить за каждым его шагом, где бы он ни находился, не отстанут от него ни в минуты радости, ни печали. Их появление неотвратимо, как рок. Один из них протянет руку, коснется плеча Саида и произнесет лишь одну фразу. Его повезут в застенки Закарии бен Рады, его подвергнут ужасным пыткам и бросят в одну из тюрем в аль-Оркане, в аль-Джуббе или аль-Мукашшире. И незаметно потекут его дни. О нем забудут, сотрется воспоминание о нем, и затеряются его следы…

У Саида непокойно на душе: то повесили раба, то отрубили руку вору, то объявили, что женщине, которую поймали, когда она пыталась украсть лепешку, отсекут левую руку или правую, если окажется, что левая уже отрублена.

Сердце у него трепещет, как бедный мокрый птенец. Почему все это происходит? Почему?!

Вопросы как удары палки по барабану. Они как раскаленный металлический обод вокруг головы — изнуряют мозг и жгут душу. Если бы он мог крикнуть с минарета мечети Кайтабая в Аль-Азхаре, так, чтобы разбудить обитателей лачуг и дворцов; если бы мог увидеть, что делается за стенами Крепости на горе; воздеть руки и обратиться с воззванием, от которого нельзя отступить, разоблачить каждого подлого притеснителя, увидеть Закарию бен Рады посаженным на кол около ворот аль-Вазира! Саид хотел бы стать прорицателем, который предостерегает людей от того, что грядет.

В Кум-аль-Джарехе шейх Абу-с-Сауд успокаивает Саида. Шейх праведный, благородный, умный, знающий все на свете. Он поездил по миру, был в Хиджазе и Йемене, узнал язык Индии и наречие Эфиопии, изучил ислам в стране персов, вел споры с улемами Анатолии, видел собственными глазами воды Великого океана у западных границ света. Саид слушает его, и перед его взором тускнеет постоянное видение одного из лазутчиков или соглядатаев, который кладет ему руку на плечо и, показывая в ухмылке два ряда желтых зубов, произносит: «Следуй за мной!»

Теперь Али бен Аби-ль-Джуд сам закопан в железо. Чтобы сообщить радостную весть, Саид, выйдя от учителя, направляется к шейху Рейхану. Шейх Рейхан непременно скажет, что новость была ему известна уже несколько дней назад. А возможно, разбахвалится до того, что наклонится к уху Саида и произнесет шепотом, что Каусун Канибай не сделает и шагу, не посоветовавшись с ним. Саид, скрыв улыбку, ждет: может быть, покажется Самах, дочь шейха Рейхана. Хорошо бы услышать ее смех, шелест ее одежды! Если она войдет к отцу, то прикроет лицо. Шейх Рейхан позовет ее: ведь Саид не чужой, он сын Джухейна. Если бы он родился на несколько лет позже, то провел бы жизнь в играх и развлечениях. Может быть, его судьба была бы вполне счастливой.

Саид чувствует запах пищи: это она готовит. Когда он ест блюда, приготовленные ее руками, сердце его трепещет. Душа витает в облаках. Он возвращается к себе в студенческую галерею и, оставшись наедине в тиши ночи, в тысячный раз переживает сладчайшие мгновенья…

Вокруг него шумят семинаристы. Один из них утверждает:

— Невозможно, чтобы явился человек, который займет все посты Али бен Аби-ль-Джуда: и казначейство, и управление по делам провинции аш-Шаркийя, и должность хранителя мер и весов. И это помимо его основной службы, которую он в последние годы нес, — бешмекдара — хранителя туфли султана. Он держал сандалии повелителя во время молитвы. Эта служба не была для него в новинку: еще раньше он служил младшим бешмекдаром у эмира Туманбая. Когда же засияла его звезда, он освободился от должности хранителя туфли султана, хотя она и была основной.

— Тогда кто же?

— Имен много… Но все они нам известны… Эмир Мамай, Тавляк, Татак, Каштамар…

— Эх, считал бы ты своих овец, Джуха!

— Невозможно, чтобы один эмир занял все эти посты!

— Смещение Али готовилось исподволь… Неужели же султан прогнал его, чтобы пришел другой и взял все в свои руки?!

— Кто же будет?

Каждый старается заглянуть в неведомое. В Крепости шушукаются придворные. За наглухо закрытыми дверьми своих домов тихо переговариваются эмиры и люди пониже званием, судьи. Али бен Аби-ль-Джуд ждет, закованный в кандалы, в зловонном темном подземелье, и прошедшая жизнь кажется ему растаявшим видением, утраченной мечтой…

— Может быть, появится человек, о котором мы и не подозреваем?

— Считай-ка лучше своих овец, Джуха!

Занятия прерваны. У всех на уме одно: кому же достанется место? Не могут же эти должности оставаться незанятыми!

Лучи уходящего солнца залили двор мечети. Лепешки, уложенные горкой, сушатся впрок. Гул голосов не умолкает. Саид увидел Омру бен аль-Одви, который, как пчелка, потерявшая дорогу к своему дуплу, переходил от одной группы к другой, прислушивался, вмешивался в беседу, то возмущаясь, то радуясь, бросал словечко словно невзначай, а на самом деле направлял разговор в нужное для Закарии русло. Он не подходил к дамаскинцам, афганцам или магрибинцам. Они его не интересовали, ибо всегда были далеки от того, что происходило. Вечером Омру передаст все, что слышал и видел. Но к кому он пойдет в этот вечер? Кто будет ему внимать? Саид улыбнулся мысли, которая вертелась у него в голове: «Неужели уши и глаза Закарии всегда открыты? Есть у него время, чтобы слушать, или это делают его помощники? Может быть, он размышляет сейчас о том, что нужно предпринять после ухода его благодетеля Али бен Аби-ль-Джуда? Ведь именно Али назначил его главным соглядатаем султаната и своим наместником. К кому же отправится Омру бен аль-Одви?» Саид покусывает нижнюю губу. Какое возмездие ждет Омру в день Страшного суда?! Из-за одного его слова голова может скатиться с плеч, целая семья исчезнуть, последней надежды лишиться старик отец, ожидающий возвращения пропавшего сына. Если бы можно было пойти сейчас и схватить его за горло, проникнуть острым, как лезвие ножа, взором в тайники его души!

Теперь во дворе мечети не говорят все, что придет в голову. Саид стал осторожен, следит за каждым своим словом. Кровать Омру и мешок с его продуктами недалеко от койки Саида. Если Омру выйдет совершить омовение на заре, Саид непременно увидит его. Может быть, учитель ошибается? Упаси господи от навета на человека! Саид медленно оборачивается — запах старых циновок. Площадь вокруг мечети полна народу. Глашатай не устает повторять новость: жестокий тиран, притеснитель Али бен Аби-ль-Джуд схвачен. Под стражей все, что у него есть: деньги, доходы, гарем, наложницы. Его держат в яме в Крепости, пока идет дознание.

Женщина бросает монету глашатаю — вознаграждение за добрую весть. Радость, как вода, медленно просачивающаяся в расщелину, наполняет душу Саида. Он вспоминает Самах. Если бы она теперь была с ним, вместе с ним смотрела на людей! Он слышит звук ее шагов. Он не знал, чьи это шаги, но был уверен, что это она, именно она! Радость людей согревает Саида. Если бы у него был лишний дерхем, он отдал бы его глашатаю. Исчезла горечь, которую он испытывал до этого. Со стороны квартала аль-Батыния шли подмастерья из красильни Хадара — шейха красильщиков — с лицами, вымазанными красной и зеленой краской. Они приплясывали и пели:

Плачь, печалься вор и плут — Снят Али бен Аби-ль-Джуд!

ВЫСОЧАЙШИЙ УКАЗ

Во имя аллаха, милостивого и милосердного!

Да пребудете вы мусульманами, добрыми и благочестивыми, отвергающими греховное и не дающими совершиться дурному.

Помогайте друг другу на пути терпения и благочестия, но не на пути греха и злобы!

Теперь начнем

Слава аллаху, который наставил нас, дабы раскрыть злодеев и обратиться к добродетельным во имя спокойствия подданных и установления безопасности и порядка в стране. После того как по нашему указу злоумышленник Али бен Аби-ль-Джуд был отдан в руки правосудия, мы увидели, сколько должностей и постов он занимал. Чтобы в наибольшей мере соблюсти справедливость — а каждый из нас ее постоянный радетель, — решили мы разделить эти должности среди людей сведущих и ученых, дабы не ложились они тяжким бременем на выи несущих их.

Начали мы с должности хранителя мер и весов, ибо она касается состояния и достатка людей, а посему не может пустовать.

Узнав о положении людей и о том, как можно его облегчить и устранить трудности, прочитав летописи и набравшись мудрости из уроков прошлого, постигнув тайную суть причины и следствия, после долгих размышлений и приготовлений, мы повелеваем, дабы принял на себя Баракят бен Муса должность хранителя мер и весов Каира ввиду его достоинств и добродетелей, верности и усердия, справедливости и строгости, влиятельности и степенности, благочестия и беспристрастного отношения к богатым и бедным. Для него нет ничтожного и презренного, когда дело идет о правде, поэтому мы жалуем его именем Аз-Зейни, дабы он носил его всю оставшуюся жизнь.

Мы распорядились, чтобы он следил за соблюдением мер и весов, предупреждал обман при отпуске пищи и напитков, знал цены, был осведомлен обо всех новостях, о том, что говорят люди на каждой улице и в каждом квартале, в каждом доме и на рынке, без того, чтобы это было им ведомо.

Мы распорядились, чтобы он назначил себе помощников, дабы смотрели они за мусульманами, оставаясь при том преданными, правоверными и заслуживающими доверия слугами; чтобы не дозволял он никому из торговцев духами и помадой продавать неизвестные снадобья, воспрепятствовал пройдохам любыми правдами и неправдами обирать людей, был на страже благопристойности, противостоял греху, не допускал блуда, следил за бедными чиновниками и певицами, выбирал себе помощников только среди людей, известных своей верностью, добродетельностью и бескорыстием, далеких от алчности и всего дурного; чтобы словом и делом служил он аллаху и угождал ему. Пусть его не беспокоят людская хула или хвала, а лишь неизменное выполнение велений пророка во всем, что касается подрезания усов, выщипывания подмышек, бритья лобка, ухода за ногтями, чистоты одежды и умащения мускусом.

Так мы рассудили и повелели.

Мир достойнейшему из народов аллаха.

Мухаммед бен Абдалла, да снизойдет на него благословение аллаха.

Составлено в Крепости 8-го шавваля.

Закария бен Рады

Разве когда-нибудь ему бывало непонятно, что происходит? От его всевидящего ока не укрывалось ни большое, ни малое. Сейчас же он бродит впотьмах, недоумевая по поводу происходящего.

После наступления темноты Закария спустился в небольшую, скрытую под домом темницу. Впереди него шел факельщик Мабрук. Закария редко сюда спускался. Всего несколько раз он заглядывал в этот темный узкий коридор, в конце которого в осклизлых стенах были выдолблены ниши, не достигавшие человеческого роста. Заключенный здесь вынужден нагибаться, чтобы не задеть головой неровный потолок. Он не может ни повернуться, ни удобно сесть, ни заснуть. Скользкий мокрый пол никогда не просыхает, потому что Мабрук несколько раз в день брызгает его водой.

Закария допрашивает заключенных не здесь, а в другом конце дома. Приходит Мабрук, снимает с вызванного арестанта кандалы, завязывает ему глаза платком и ведет, подталкивая коротким кинжалом между лопаток. И вот он уже стоит перед Закарией… Кругом тишина, не нарушаемая ни единым звуком, от которой заключенному делается еще страшней. Он не знает, откуда ждать удара. Немного помедлив — и это время может показаться узнику вечностью или мгновением, — Закария неожиданно протягивает руку и трогает его за плечо. Обычно его движение мягко, медленно и осторожно. Многие не выдерживают этого неожиданного, странного, мягкого, как кожа на животе змеи, прикосновения и теряют сознание…

Придя в себя, арестант видит человека, на губах которого играет слабая, как затухающий огонь, улыбка… Проходит время… Раздаются стоны, крики, скрипят колеса сакии, поднимающей воду из глубокого колодца. Иногда, чаще всего по ночам, Закария приказывает бить в барабан. В глубокой тишине его дробь разносится далеко. Только немногие, самые доверенные, из людей Закарии знают, что означает бой барабана, доносящийся от подножия аль-Мукаттама.

Этой ночью Закария сам проходит по темной тюрьме. На исходе дня он приказал Мабруку очистить все камеры от заключенных. Никто не знает об их существовании…

Закарии неизвестно, что произойдет с ними в ближайшие часы. Каким бы прочным ни казалось его положение, он не чувствует себя в безопасности. Когда все считают, что спокойствие установилось надолго, Закария безошибочно угадывает малейшие колебания и признаки неустойчивости. Кто знает, может быть, кто-нибудь из эмиров уже послал к султану доложить об этих узниках? Может быть, прибыли мамлюки Аль-Гури, мамлюки — торговцы или корсары и уже карабкаются по стенам, рыскают по галереям в поисках Шаабана, именно Шаабана. Он исчез несколько месяцев тому назад. Ни одна живая душа не знает, где Шаабан, мальчик-слуга, любимец султана, его собеседник в часы вечернего отдыха. Шаабан всегда сидел по правую руку султана, где обычно сидят самые большие военачальники и сановники.

Шаабан светел лицом, как молодой месяц. Его губы — два рубина, глаза зеленые, как море, щеки — нежнее шелка, руки — мягче свежего хлеба. Ему не больше двадцати. Когда Закария решился его похитить, он не доверился никому: ни эмиру, ни визирю, ни одному из смертных. Он решил узнать подноготную отношений между Шаабаном и Аль-Гури. Лукавый лишал его сна, не давал сомкнуть глаз. Неужели султан любит мальчиков и предпочитает их женщинам?

Такого рода дело никак не могло пройти мимо Закарии. Он обязан был добраться до истины. Тем более что факты подтверждали ходившие слухи: не было слышно, чтобы султан с того времени, как вступил на трон, сорвал хоть один цветок девственности или купил новую рабыню, чтобы присоединить ее к тем десяти невольницам, которых привез ему в подарок от венецианского дожа его посол, направленный в Каир несколько месяцев тому назад. Закария знает их. У него есть их имена и приметы. Через своих людей ему известно, что султан не приблизил их к себе. Они изнывают в гареме, и, если бы евнухи не разрешали мужчинам входить к ним, они бы натворили таких дел, что караванщикам хватило бы рассказов до конца жизни.

Кроме того, Аль-Гури был женат всего дважды. Так вступил ли султан в связь с Шаабаном? На этот вопрос ответит только сам Шаабан.

Целых три месяца Мабрук следил, когда Шаабан приходит и уходит, изучал его привычки, места, где он постоянно бывает, повороты улицы, по которой он следует, число домов по обеим ее сторонам, пустыри на его пути. И в одно прекрасное мгновение небо лишилось месяца и света звезд: несколько человек с лицами, закрытыми платками до самых глаз, устроили засаду по обеим сторонам узкой песчаной тропинки, выходящей на дорогу к Крепости, и в ту же ночь Шаабан оказался в резиденции главного соглядатая султана…

Закария внимательно изучал лицо Шаабана, дивился его красоте, утонченности его породы. Он протянул руку и ощутил нежность его кожи и шелковистость волос. Его поразила белизна зубов юноши и приятный аромат и благоухание его кожи. Неужели среди мужчин рождаются подобные существа? Юноша казался грустным, но был спокоен и тверд. Закария завел с ним разговор, не раскрывая своих целей и намерений. Он сидел и слушал, как Шаабан описывает страны, которые повидал, и спрашивал себя, действительно ли мальчику не более двадцати?

Шаабан видел Китай и побывал в Персии, танцевал в горах Анатолии. Он знает французский язык, владеет диалектами берберов — жителей гор стран Магриба. Как он успел изучить все это за свою короткую жизнь? Закарии казалось, что он сидит со старцем, повидавшим мир и проникшим в его тайны.

Нежные уста открывались, чтобы прочитать сладчайшие и изысканные вирши, произнести мудрейшие Поучения и речения. Когда он успел услышать все это? Почему не спрашивает, чего от него хотят? В течение нескольких минут Закария убедился в том, что у юноши есть много других имен и что Шаабан лишь одно из них.

Миновало три месяца, и Закария почти забыл о своем первоначальном намерении — добиться правды о том, что было между султаном и Шаабаном, он все кружил вокруг да около. Шаабан в разговорах решительно отметал все намеки. Закария задает коварный вопрос, а юноша делает вид, что не понял…

Закария спустился в подземелье. Перед ним было другое лицо: обида состарила его на десять лет. Вначале ему даже померещилось, что юношу подменили. Куда девалась красота, свежесть утра жизни? Он позвал его по имени, но Шаабан не ответил, не произнес ни одного звука. Исчез блеск молодости, сломалась ветка на розовом кусте. Юноша забыл страны, в которых бывал, деревни, которые видел, белые снега, о которых так увлекательно рассказывал. Какая тайная мысль смутила Закарию? Он поспешно ушел из подземелья. Несколько раз он возвращался тайком. Вид юноши пугал его, приводил в ужас: Шаабан таял на глазах и стал похож на привидение. Если бы еще было время, он, может быть, и проник бы в тайну, распутал дело, может быть, добрался бы до тайны отношений султана с его слугой Шаабаном… Но теперь не до того. Этой ночью Закария задыхается от злости, его душит гнев. Он решает задушить Шаабана и закопать труп. Он сам следит за казнью… Мабрук один справился с делом. Глухие удары его заступа звучат в ушах Закарии.

Необычность случившегося и гибель юноши отдаются зловещим звоном в душе Закарии. Однако он должен был совершить задуманное. Могли прийти, застать Шаабана живым и отвести его к султану:

— О повелитель! Вот твой любимый слуга! Мы нашли его у Закарии бен Рады, главного соглядатая и наместника Али бен Аби-ль-Джуда. О повелитель! Закария изменил тебе. Он похитил твоего любимца, надругался над самым близким для тебя существом. Смотри, что он сделал с ним: его нельзя узнать, от него ничего не осталось! И это главный соглядатай, которого ты сам когда-то приблизил к себе! Ты почти выказал перед ним свою слабость, когда от всего сердца просил его послать людей на поиски Шаабана, твоего любимца и бескорыстного друга, а этот Закария…

Да, тут не избежать расплаты, верной гибели. Здесь уже речь не может идти о том, что накажут бичами или посадят на кол. Виселица — благость, о которой нечего и просить. Удушение — трудноисполнимое желание, а смертельный яд — рай, который не для таких, как он. Султан прикажет зажарить его живьем на медленном огне. До этого же зажарили троих на вертеле. Единственное, что о них говорили, будто их видели вместе с юношей несколько раз. Султан не стал ждать выяснения, кто они и откуда. Что общего было между этими тремя простолюдинами и Шаабаном? Закария этого не знает. Юноша ничего не рассказал ему ни о них, ни о том, зачем они встречались с ним. Если этой ночью все обойдется, завтра же он отправит несколько наиболее опытных, умеющих всюду проникнуть и остаться незамеченными соглядатаев, чтобы они попытались выяснить личности этих троих, собрать, какие удастся, сведения о юноше-слуге. Кто знает, может быть, о нем, мертвом, удастся узнать больше, чем о живом? Может быть, выяснится такое, что и в голову не может прийти.

Пожар вспыхивает, когда не обращают внимания на искры. Действительно, небезопасно было оставлять Шаабана или кого-нибудь другого из узников в живых. Любой, кто окажется здесь, каким бы ничтожным, безродным бродягой или безымянным мелким воришкой он ни был, станет сейчас важным свидетелем. И чернь, и знать будут поносить его последними словами, обвинять в самых ужасных деяниях: «Закария бросает в темницу народ! У Закарии тюрьма под домом! Сколько душ он уже загубил?! Как только он не измывался над плотью — творением господним!»

Поднимут голову его ненавистники — эмиры и простолюдины, блюстители добродетели и шейхи разных вероучений, студенты и семинаристы Аль-Азхара, завопят, увидев заключенных: «Закария хватает бедных и несчастных! Все они ни в чем не повинны! Они не грешили, не замышляли заговоров, не воровали, не поносили при всех ни эмира, ни визиря!..»

Сейчас он сам осмотрит тюрьму. Возьмет у Мабрука факел и внимательно оглядит каждую нишу… Запах гнили и разложения… Он раздражает его обоняние… Однако терпение!

Закария доволен: несколько ночей в темнице не будут слышны стоны и жалобы. Узники не будут хриплыми голосами спрашивать имена друг друга, названия деревень и местностей, откуда они родом, и почему попали сюда. Закария смотрел на их лица и удивлялся: кто они? Они будто появились здесь без его ведома. Череда лет и множество дел стерли их лица из его памяти.

Теперь можно успокоиться и выйти подышать свежим воздухом. Можно побыть одному. Мабрук без слов поймет, чего хочет его хозяин, исчезнувший в темноте. Нащупывая рукоятку своего короткого кинжала с отравленным клинком, Закария твердым шагом пересек широкий двор.

Сверху доносится шелест одежды, нежный, как трепетанье шелковой нити, как взмах крыльев бабочки, слышится смех. Они болтают друг с другом там, на женской половине. Но этой ночью он не пойдет ни к одной из них. Не зайдет взглянуть на своего сына Яса. Он толкает невидимую в стене дверь, закрывает ее за собой и поднимается по узкой лестнице на самый верхний этаж канцелярии, примыкающей к его дому.

Человек с острым зрением мог бы сейчас заметить слабый свет, пробивающийся сквозь решетку верхнего окна дома. Но и самый сметливый, которому открывается невидимое, не смог бы догадаться, что творится на верхнем этаже. Закария поднимается сюда только во времена смут и лихолетий, в дни неожиданных перемен, когда рушатся устои и распадается связь времен.

Прежде чем приняться за дело, Закария откидывается на мягкую подушку, защищающую его спину от холода красно-черного мрамора стены, и прикрывает глаза. Что означают нынешние события? С тех пор как пришла новость, ему многое стало известно. Вокруг него говорящие стены: в бесчисленных отсеках хранятся папки разного цвета и объема. Здесь — весь Египет. Закария не раз говорил своим ближайшим помощникам:

— Когда мне нужно что-нибудь узнать о любом египетском селении, мне нет надобности далеко ходить. Я прихожу сюда: здесь каждому, селению отведено свое место, каждой деревне, каждому хутору, имению и владению в самом отдаленном уголке Египта. В каждой папке описание места и чем оно славно, имена его самых известных жителей и все сведения о них. Особое отделение отведено Каиру. Здесь все о его кварталах и мечетях, его мужах, шейхах, женщинах, юношах, рабынях, «домах греха», полиции, страже, о его факихах, банях, базарах, лавках, сектах, певицах, увеселительных местах; здесь имена греков, проживающих в городе, прибывающих и отбывающих, европейцев, проезжающих через Каир, тех египтян, которые знаются с чужеземцами и часто бывают у них в гостях. Здесь записано все — и великое и малое.

Что же касается эмиров, лучших людей общества, и разных знаменитостей, то здесь собрано все об их характерах и привычках, где и что они пьют и едят, об их увлечениях, радостях и печалях.

Закария хвастливо заявлял, что это отделение дивана — гордость нынешнего султаната. Еще ни одному из египетских или иноземных соглядатаев не удавалось создать что-нибудь подобное. С благословения аллаха, всеведущего и всемогущего, наступит день, когда на каждого человека будет заведено особое отделение с описанием всей его жизни, от первого крика до предсмертного хрипа…

Вот что он ищет: папку в красном матерчатом переплете. В ней сведения о смотрителях, чиновных людях, шейхах небольших сект. Там же приложение, содержащее имена тех, кто со временем может занять важные посты. Закария не помнит, что там говорится о Баракяте бен Мусе. Аль-Халяби, смотритель дивана, вписал его имя примерно два года назад. Закария не читал страницу, посвященную Аз-Зейни, и не знает, добавил ли Аль-Халяби новые сведения о нем.

Сейчас уже поздно. Кругом тьма. Если бы не секретность дела, он бы послал к смотрителю Аль-Халяби с просьбой собрать все, что известно ему о Баракяте. Но чтобы добраться до него, надо пройти через кварталы с закрытыми воротами, пересечь дороги, по которым ходит стража, избежав встречи с людьми самого Закарии. Наверное, вызов смотрителя в такой поздний час вызовет подозрения.

Закария растерян: весть захватила его врасплох. Он не приказал своим людям остаться в диване и не сделал того, что уже давно намеревался: установить самый быстрый и надежный способ связи между ним, его заместителями и помощниками. Надо наверстать упущенное и завтра же осуществить задуманное. Если бы он не был постоянно осведомлен обо всем, что происходит в диване, не следил бы сам за ведением дел и составлением донесений и бумаг, то блуждал бы сейчас как в потемках. Закария не доверяет никому из своих заместителей вести дело, каким бы незначительным оно ни казалось. Он непременно должен знать все сам, вплоть до малейших подробностей, чтобы ни один из его людей не смог обмануть его.

Но зачем ему сейчас именно Аль-Халяби? Аль-Халяби нет нужды утруждать себя поисками, его память достойна изумления. Он знает тысячи людей и все связанное с ними. Не забывает ничего, что случилось много лет назад, помнит, какие бумаги и донесения он представлял, какие сведения и сообщения добавлял и в каком году.

Закария переворачивает страницы дела, держа в руке цветную ленточку — закладку, отделяющую одну страницу от другой. Буква «А» его не интересует. Возможно, некоторые из людей, чьи имена здесь записаны, уже умерли. Других следует перенести в иные разряды, ибо положение их изменилось. Вот, например, Ахмад бен Омар, бывший прислуживатель в мечети Сиди Сувейдана. Он уже стал имамом этой мечети, читает Коран и хадисы, произносит проповеди. Он женился на эфиопке. Ходят слухи, что он питает слабость к женщинам из Эфиопии. Однако его имя все еще числится в разряде прислуживателей. Все его жены здесь указаны. Одна из них — крестьянка из Осима, мать его детей. Их сын — студент Аль-Азхара. Не нужно звать Аль-Халяби. Что он может сказать? Все важное и неважное надо записывать, замечать, чтобы постичь сокрытое от глаз.

Вот она буква «Б». Баракят… Баракят… Вот он, Баракят бен Муса. В верхнем левом углу одно слово. Всего семь букв… Черные чернила. Тонкий почерк.

«БАРАКЯТ»

Если бы непосвященный взглянул на бумагу, то решил бы, что на ней нет ничего, кроме имени. Закарию интересует лишь одна фраза на белой бумаге, поблескивающей в свете свечей на стенах, облицованных деревом и мрамором, с полками, набитыми делами.

Закария дотрагивается до бумаги маленьким прозрачным стержнем, состав которого известен лишь немногим. Постепенно начинают показываться контуры букв, появляются слова, как будто их пишет невидимая рука. Закария проводит стержнем несколько раз, дует на бумагу.

Только четыре строки… только четыре. О аллах, великий и всемогущий, повелевающий людьми, ведающий тайнами прошедшего и будущего! Этот человек не может не вызывать изумления. И все, что написал о нем Аль-Халяби, умещается в четырех строках.

Закария закрыл дело: о каждом человеке самого низкого звания, вроде студентов-смутьянов из Аль-Азхара, какой-нибудь певичке, о торговце жареным сыром или чебуреками написано не менее половины листа, а этому человеку отведено четыре сиротливые строки.

Закария закрыл глаза. Ночь молчит — хранит тайну. Он знает, что люди сейчас бодрствуют — шепотом говорят о новом хранителе мер и весов. Чего они ждут от него? Ах, если бы настал день, когда соглядатаю будет дано знать, что говорят за тысячи деревень и селений! Лишь для аллаха нет ничего невозможного!

Не будь Закария уверен в правдивости донесения, которое сообщили ему после захода солнца, не поверил бы собственным ушам. Не из одного места и не от одного соглядатая, которые не знают друг друга в лицо, донесли, что Баракят бен Муса жаждал получить место хранителя мер и весов, что он ежедневно наведывался к эмиру Канибаю, вел с ним долгие беседы и вечером после ужина двадцать восьмого числа месяца рамадана Великого поста вручил ему три тысячи динаров, и ни единым меньше.

За три тысячи динаров купил Баракят место хранителя мер и весов! Закария глубоко вздохнул и с шумом выдохнул — он был уверен, что место достанется эмиру Таглизу. Закария сжимает обложку тетради и в наступившей ночи произносит ненавистное для него слово: «Почему?» Из какого теста сделан этот Баракят? Может быть, это антихрист явился в его личине и проник сюда без его, Закарии, ведома? Как это случилось? Как? После обнародования высочайшего указа султана, восхваления Баракята бен Мусы, дарования ему пожизненного звания «Аз-Зейни», уплаты им трех тысяч динаров за должность, после того, как глашатай весь день возвещал о его назначении, — после всего этого он покидает свой дом в Баракят ар-Ратле и окольными путями, без свиты и барабанщиков, тайно направляется в Крепость, бросается ниц перед эмирами, плачет настоящими слезами (да, настоящими солеными слезами!) и произносит слова, из-за которых он, Закария, до сих пор не находит себе покоя, не видит своего единственного сына, не навещает ни одну из своих жен. Сгущается ночная тьма. Закарии нет дела до казни Али бен Аби-ль-Джуда, его не интересует, останется ли султаном Аль-Гури или будет свергнут. Единственная его забота: узнать, что же произошло в Крепости. Как вел себя Аз-Зейни Баракят бен Муса и кто там присутствовал? Все власти предержащие?

Если бы кто-нибудь увидел сейчас его, Закарию, открыл бы рот от изумления: ноги у него онемели, по коже бегают мурашки, руки крепко стиснуты за спиной. Может быть, Баракят не плавил этих трех тысяч? Нет, невозможно! Никто не видит, как Закария в ярости трясет головой. Нет, нет и нет! Он верит тому, что видели его соглядатаи, специально приставленные к Канибаю. Точно известно, что тысяча динаров поступила в казну эмира в день, когда он получил взятку от Баракята бен Мусы, ибо у него не было поступлений из других мест. Две другие тысячи ушли в Крепость. Эх, если бы султан принял окончательное решение этой ночью, Закария бы успокоился. Но султан приказал Аз-Зейни удалиться, пока он будет рассматривать его просьбу.

Закария берет «дело» и вновь открывает на той же странице.

С этой ночи Закария будет заниматься делом Баракята бен Мусы. Пусть шихаб Аль-Халяби добавляет, что ему угодно, к своим четырем строкам, от которых толку ни на грош. Закария наклоняется к маленькому шкафчику, вынимает из него тетрадь в зеленом шелковом переплете. Ночь нема и глуха. Он достает из кармана свиток, доставленный ему из Крепости. Здесь описано все, что происходило в зале аль-Бейсария. Баракят бен Муса целовал мрамор пола, обливал его слезами. Подобного еще не бывало ни при одном султане!

Отныне все, что касается этого Аз-Зейни, Закария будет просматривать сам. Сам будет выслушивать о нем, собственными глазами следить за ним при каждом удобном случае.

Из маленькой ниши, задернутой занавеской, Закария берет глиняный расписной сосуд, окунает в него калам с тонко очиненным концом и пишет:

Десятое шавваля 912 г. хиджры

В присутствии эмиров и при большом скоплении народа Аз-Зейни Баракят хриплым от волнения голосом просил нашего повелителя освободить его от должности хранителя мер и весов. С дрожью в голосе он произнес: «Занимающий эту должность, о мой повелитель, отвечает за положение рабов ваших. Боюсь, что мне не справиться с этой задачей. Я смиренный ваш слуга, и эта ноша мне не по силам. Мне хотелось бы провести остатки дней своих в мире и спокойствии, вдали от дел правления и правителей. Я хочу спать спокойно, хочу, чтобы меня не мучила людская хула или гнев притесненного, которого я не смог защитить от его притеснителя и восстановить справедливость».

В Кум-аль-Джарехе

Их много. Однако ни один громкий возглас не нарушает спокойствия дома. На старой подушке, покрытой обветшалым ковром, яркие цвета которого не смогло стереть даже время, сидит наш учитель шейх Абу-с-Сауд и слушает.

Всех их он знает давно. Некоторые учили Коран под его руководством, пока он, устроившись возле мраморной колонны в мечети Сиди Сувейдан или в мечети Сиди Исмаил аль-Имбаби, изучал основы мусульманского права, занимался толкованием священных текстов, хадисов и стихов Корана, рассказывал об исторических событиях. Вот они, уже вступившие в последний отрезок жизненного пути! Человек в этом возрасте знает, что ему не прожить больше, чем он уже прожил. Здесь собрались самые солидные по возрасту и положению шейхи — старейшины ремесленных цехов: кузнецов, мясников, мраморщиков, строителей, поэтов, — шейхи кварталов, простой народ и важные особы.

Саид выносит большое блюдо с сушеными финиками и ставит перед ними. Вперед наклоняется шейх Рыдван — староста угольщиков и самый престарелый из присутствующих.

— Никто не убедит его! Никто, кроме тебя!

Слова повисают в воздухе. По дому разливается умиротворяющая тишина, шелестящая, как крылья птиц, пролетающих стаей на большой высоте. В это же время на улицах квартала сутолока, шум и гам. Но все звуки гаснут, ударяясь о стены дома.

В помещение проникает запах, не похожий на запах уже известного растения или благовония. Это смесь аромата базилика с запахом розовой воды и лилий.

Неторопливо текут мысли у собравшихся. Воздух сгущается, становится сероватым. Сердца наполняются благоговением и трепетом. Зерна четок звучат в такт мыслям шейха Абу-с-Сауда. Он обдумывает то, что слышит, и то, что видит на лицах.

— Мы никого не хотим, кроме Аз-Зейни Баракята.

Слабая улыбка трогает губы. Как стрелы молний среди туч, тонкие быстрые лучи света пронзают помещение сквозь узкие резные решетки…

— А вы его знаете?

— Его отказ принять должность — самое убедительное свидетельство в его пользу, о учитель! — говорит шейх Аль-Касабий, староста квартала Зувейля.

Саид помалкивает. Пусть выскажутся гости. В свой урочный час он сказал больше, чем все они вместе.

В конце дня шейха навещает Саид после окончания занятий в Аль-Азхаре. Мюриды приходят утром — читают Коран и хадисы. Некоторые из них наводят чистоту в доме, подают шейху его пищу, состоящую из кислого молока и свежего теплого хлеба. Предел их надежд — услышать от шейха доброе слово.

Саид без стеснения говорит шейху обо всем, что вызывает его сомнения или возмущает. Здесь он высказывает то, о чем боится даже намекнуть среди рыночной толпы или в студенческой галерее. Аль-Азхара, даже если это может показаться шейху дерзостью. Учитель проницательным взором смотрит на него, без труда проникая в тайники его сердца.

Никто из присутствующих, в том числе и Саид, не знает, сколько лет шейху. Морщины на его лице — следы десятилетий. Может быть, ему и за сто. В его осанке стройность пальмы, которая не желает сгибаться, несмотря ни на что. Саид знает, как светлеет его лицо, когда, заслышав раскаты грома, шейх произносит: «Это глас мира, глас вселенной! Постичь и объяснить его может лишь аллах, всезнающий и милосердный!»

Никто не видел шейха в те мгновения, когда он прислушивается к раскатам грома и радуется падению первой капли дождя — первой прохладной слезы небес. Саид каждый год, услышав гром из своей кельи в Аль-Азхаре, либо из кофейни, или по дороге куда-нибудь, или в минуту туманных мечтаний о Самах, замирает, вспомнив, что шейх в такие мгновения стоит посреди двора и слушает. Его глаза светятся неземной радостью, душа обращается с восторгом к иному миру — она разговаривает с праведниками. Шейх с болью вспоминает о событиях в Кербеле, молит о милосердии к тем, кого еще пощадили горе и гибель. Первые капли дождя он встречает без чалмы, с непокрытой головой, с протянутыми вверх руками.

Холодает. Ночная тьма достигает небес своим темным челом. Лик у зимы бесстрастен, взор холоден, нрав капризен. Вперед наклоняется шейх Аль-Бахджури — староста мраморщиков.

— Не бывало еще, о учитель, чтобы кто-нибудь, носящий чалму или без оной, каким бы ни было его положение или звание, отказался принять должность, предложенную ему. Все люди, от семинаристов до старост цехов, прослышав об этом, повторяют только одно имя: Аз-Зейни Баракят.

— А кто разносит эту новость, сын мой?

Ни у кого из присутствующих, по правде говоря, нет ответа на этот вопрос. Саид не знает, как эта весть вышла из зала аль-Бейсария в Крепости. Может быть, виной тому тамошние слуги? Может быть, кто-нибудь из мамлюков? Каждый из сидящих вокруг шейха слышал новость по-своему.

В квартале аль-Хусейния люди утверждали, что Аз-Зейни не склонял головы, не гнул выю перед султаном, не было у него ни дрожи, ни страха. Перед всеми эмирами он сказал: «Я не приму должности хранителя мер и весов — не хочу видеть несправедливость и молчать о ней».

А в аль-Джударии, в греческом квартале аль-Джувания и в аль-Батынии начисто отрицали его появление в Крепости. Говорили, что он направил султану послание. Он просил прощения за отказ принять должность потому, что кругом, дескать, порок и несправедливость, притеснение подданных, а добра и справедливости и в помине нет. Все это противно его естеству и натуре. Ответ велик, а помощи нет! Султан-де будет требовать все новых податей от правоверных, а такого Аз-Зейни Баракят бен Муса не примет никогда.

В Булаке, в общественных банях, особенно в женских, говорят, что он явился перед султаном, как самый доблестный из мужей и самый храбрый из рыцарей, толкнул султана легонько, но решительно в грудь — а такого еще не случалось никогда — и произнес: «Ты будешь мне приказывать чинить несправедливость над подданными, а я не буду подчиняться, ибо боюсь несправедливости к себе. С каким лицом я предстану перед создателем в день Страшного суда?

— По правде говоря, учитель, мы не знаем, как распространилась весть. Но подобные дела надолго не скроешь.

Глаза шейха — два ясных родника. Кто же, кроме Аз-Зейни, достоин этой должности? Только такой человек может установить справедливость среди людей. Он не лицемерит и не притворяется, открыто заявляет перед самим султаном, в присутствии важных, сильных и могущественных эмиров, что боится суда божия.

Некоторые говорят, что видели, как он вошел во дворец эмира Канибая и до сих пор не вышел от него.

Сам султан еще не принял окончательного решения.

Саид представляет себе сейчас мечеть Аль-Азхар: Омру бен аль-Одви переходит от студентов к семинаристам, направляется в ближайшие кофейни, лавки сладостей и пряников, слушает, что говорят люди, о чем толкуют.

Эх, если бы Саиду удалось приблизиться к этому Аз-Зейни! Ни разу в жизни он не видел такого человека! Все время думал, что нынешний век — не время храбрых и мужественных, что нет сейчас великодушия и добронравия. Шейх Абу-с-Сауд постоянно слышит от Саида рассказы о том, какие страсти творятся в городе. Повесят кого-нибудь или сгинет человек по несправедливости — Саид запоминает его имя. Посадят На кол крестьянина за украденный огурец, дадут женщине плетей за то, что проклинала распутного мамлюка, опозорившего ее дочь, — в тот же день Саид идет к своему учителю, говорит о жертве, вопрошает возмущенно и удрученно, как это земля терпит? Почему пропадает человек ни за грош и никто не требует расплаты? Губы его складываются в горькую улыбку, изредка он шепчет: «Смилуйся над нами, господи, в нашей горькой юдоли!»

В его глазах застыл страх перед миром. Мысленно он проходит по землям аллаха, доходит до края света, пересекает пустыню, где нет ни семени, ни племени, поднимается на горы, вершины которых упираются в небо, спускается в бедные деревни в землях сирийских, пересекает пустыни Хиджаза, Неджда, Хадрамаута и долины Йемена. Саид в жизни не видел снега. Иногда в Каире падает с неба град, но очень редко. Он постукивает, как камешки, но это не снег огромных белых равнин, где дыхание замерзает в воздухе, безмолвие вселяет страх в сердца. Пространство и время без начала и конца… Учитель говорит, когда мир не имеет конца, горизонта, предела, он неощутим. Но если, как моряк, поднявшийся на гребень волны величиною с гору, ты видишь сушу, как бы далека она ни была, каким бы призрачным виденьем ни казалась, в твоей душе собираются невиданные силы, и ты кричишь в лицо этой бесконечности и безграничности с такой верой, что твой крик достигает горы Каф, сотрясает землю, осушает океан:

«Аллах есть, аллах сущ…»

У шейха много сподвижников, и этот их клич звучит в разных местах. Он встречает их один раз каждый год по прибытии в священный город Мекка. Они рассказывают о пережитом, о том, что видели и что свершили во имя знамени ислама. Поминают семью пророка, невинно пролитую кровь Хусейна, память о которой не сотрут ни годы, ни века. В Каабе они оплакивают тех, кто ушел в мир, неведомый для живых.

После завершения хаджа, нескольких кругов вокруг Каабы и встречи каждый из них отправляется в свою сторону. И двух ночей подряд не проведет никто из них под одной и той же кровлей.

Несколько лет назад вернулся шейх Абу-с-Сауд на родину, в Египет, и с тех пор безвыездно живет а Кум-аль-Джарехе. В любой час, днем и ночью, к нему приходят странствующие дервиши, главы различных направлений в исламе. И никто не уходит, не повидав шейха, не представив ему того, кто прибыл, чтобы повидаться с ним. Только во время молитвы запрещается обращаться к нему. Но иногда шейх прерывает свои размышления, свое углубленное созерцание прошедших времен и выслушивает просителя, о приходе которого ему доложили или незаметно дали знать.

Саиду жаль, что он не принимает участия в беседе шейхов, что не зайдет к нему Омру бен аль-Одви выспросить у него о чем-нибудь. Здесь Саид говорил бы во весь голос. Здесь он не боится чужого глаза, не страшится, что его подслушают или напишут на него донос. Здесь он не боится самого Закарии бен Рады, от одного имени которого трепещет в страхе вся страна.

— Клянусь аллахом, учитель, не будет нам добра, если не назначат Аз-Зейни, — говорит шейх Аль-Касабий.

— Я, братья мои, в жизни не слышал его и не видел… Ничего о нем не ведаю, — вступает в беседу шейх угольщиков.

Вперед наклоняется шейх Абу-с-Сауд. Шейх Аль-Касабий умолкает.

— А как же его выбрал султан, хотя он не принадлежит к людям сановитым и… не известен никому?

Вопрос шейха заставляет всех задуматься.

— Мы не знаем, о учитель. Может быть, султан прошел мимо тех, о ком нам ведомо, что они лиходеи и распутники, и аллах привел его к Аз-Зейни Баракяту.

— Никто не сможет убедить его принять должность, кроме тебя, да благословит тебя аллах!

Шейх Абу-с-Сауд шепчет:

— О боже! Пошли нам добра и не посылай зла!

Среда. Десятого числа месяца шавваля

— Когда я услышал, что Аз-Зейни направляется в мечеть Аль-Азхар, чтобы обратиться к народу, я сказал себе: «Клянусь аллахом, что не упущу случая увидеть его». Я думал, что буду один, но, когда пришел, увидел, что там яблоку негде упасть, как будто настал день воскресения из мертвых.

Так говорил, поглаживая грудь, Ас-Сафди, торговец благовониями из аль-Хамзави, который лучше всех делает духи из лепестков лилий.

— Я его видел…

— К нему обращены все взоры!

— Какое благочестие! Какая праведность! То, что мы слышали, мог сказать только настоящий муж. Такие появляются на свет для того, чтобы не склоняться перед властью или силой!

— Он очень смуглый и маленького роста, да? Говорят, он темен лицом и у него большая черная борода?

— Ничего подобного! У него лицо как лицо, как у всех нас!

— Попал пальцем в небо! — засмеялся учитель Муршиди.

— Да простит меня аллах! Я только хотел сказать, что он лицом похож на тебя! — Потом продолжал серьезно: — Я видел его верхом на муле хранителя мер и весов, поэтому не разобрал, какого он роста — высокого или низкого. Я не видел его на кафедре мечети.

— Нельзя сказать, чтобы ты любил себя утруждать! — заметил Омру бен аль-Одви, быстро перебирая бусины четок.

— Клянусь, ты прав, шейх Омру!

Мальчик мастера Ас-Сафди принес на подносе чаши с харрубом. Омру взял фаянсовую пиалу. Запах напитка наполнил прохладный воздух. У Ас-Сафди обычай пить напиток из индийских фиников, харруб и лимон в холодные зимние дни. Он утверждает, что это облегчает работу сердца и расширяет грудь.

Губы Омру шепчут слова молитвы. Быстрым взором он окидывает лица собравшихся и прячет глаза под опущенными веками. Он говорит немного, больше слушает. С такими, как эти, невозможно оплошать. Они без стеснения говорят, что думают. Ему нет надобности бросать, как бы случайно, несколько слов, чтобы незаметно направить разговор в желаемое русло. Он чувствует, как живительная прохлада харруба разливается по его жилам. День был тяжелым. Вчера вечером люди не ложились спать. Лавки не закрывались ни на минуту, а их хозяева просидели перед ними всю ночь. Эмиры не запирали своих домов, и барабанщики били в барабаны после ужина дольше, чем обычно. Новости накатывали и отливали, как огромная морская волна, которая набегает на скалу, чтобы отхлынуть вновь.

«Аз-Зейни вышел из Крепости!» — «Аз-Зейни направляется в зал ад-Духейша в Крепости!» — «Ничего подобного! Аз-Зейни не покидал еще дома эмира Канибая!»

На рассвете прилетела новость о том, что шейх Абу-с-Сауд направил к Аз-Зейни Баракяту семинариста из Аль-Азхара. Тот прибежал к нему и привел его в Кум-аль-Джарех, где Аз-Зейни уединился с шейхом Абу-с-Саудом. Омру старался изо всех сил не пропустить чего-нибудь важного, не упустить со значением брошенного взгляда, особого смешка, анекдота, рассказанного одним из этих насмешников, которых даже сейчас ничего не заботит и не кручинит. Им бы только сидеть перед лавками, где продают сладкие лепешки и чебуреки, да смеяться и язвить. Омру знает, что он не один. Кроме него за людьми следит кто-то еще. Он следит и за самим Омру, доносит о нем начальнику соглядатаев Каира. Когда начальник сообщил ему об этом, Омру почувствовал себя как уж на сковородке. Долго он спрашивал себя: «Кто они?» Пытался угадать хотя бы одного из них. Ломал себе голову и, не мог ничего придумать. Казалось, вот-вот он уже у цели, но мысль куда-то исчезала и расплывалась. Если один из них донесет о чем-нибудь, что произошло на глазах у Омру, а он этого не заметил, Омру несдобровать. Его подвергнут допросу с пристрастием, обвинят в небрежности, неискренности в донесениях. Начальник будет ругаться, вызовет его, встретит собственной персоной: «Ты знаешь, что произошло из-за твоей небрежности?! Султан страшно разгневан. Он не спал целую ночь из-за того, что случилось с одним из его людей. Разве, не такие, как ты, глаза и уши его? Если ослепнут его глаза и оглохнут уши, как он будет знать о положении народа? Как сможет творить справедливость по отношению к своим подданным? Ты проходишь мимо происшествия, которое кажется для невнимательного глаза не заслуживающим внимания. А ведомо ли тебе, известно ли, что за ним скрывается? Во времена султана Кайтабая несколько его приближенных замыслили против него заговор. А знаешь, как сообщались заговорщики, скрываясь от глаз султана? Главный соглядатай в те времена следил за тем, что происходило, с таким вниманием и усердием, что раскрывал любой заговор или замысел против султана. Как мог султан Кайтабай так долго оставаться на троне? Целых тридцать лет он правил благодаря искусству своих соглядатаев, их бдительности и усердию. Зная это, эмиры пустились на новую хитрость. Один из них стал выходить за ворота Каира, делая вид, что прогуливается и дышит свежим воздухом около Баракят ар-Ратль, в Булаке и под деревьями аль-Узбекии в одно и то же заранее установленное время. С противоположной стороны появлялся другой эмир. Они махали руками друг другу и громко радовались встрече, как будто не виделись сто лет. Между ними происходил быстрый и короткий разговор, во время которого они договаривались о главном, а потом расходились. Кто тут может что-нибудь заподозрить? У кого может закрасться какое-нибудь сомнение или недобрая мысль? Однако дело не осталось незамеченным для шихаба Джаафара бен Абдель-Джуада, самого умного человека, когда-либо занимавшего пост хранителя мер и весов в истории мамлюков и султаната. Его превзошел лишь один Закария бен Рады. Покойный Джаафар разгадал дело с помощью древней старухи лет восьмидесяти. Так она выглядела, а по-настоящему ей было не более сорока. Джаафар первым стал использовать старух в роли соглядатаев под видом нищенок, которые сидели на главных улицах, около фонтанчиков для питья, кладбищ, перед домами, прося подаяние. На самом деле они следили за всем так, что муха не могла пролететь мимо незамеченной. Короче, эта осведомительница разгадала смысл того, что происходило перед ней каждые два дня, поняла, как встречаются эмиры друг с другом. Каждый раз один, увидев другого, восклицал: «Как давно я тебя не видел!»

Говорят, хотя только господу известно, правда ли это, что осведомительница была слепа и дошла до всего по слуху. Благодаря этому пустяковому случаю заговорщики были раскрыты. Шихаб Джаафар захватил их в ту ночь, когда они собирались напасть на Кайтабая, да смилуется над ним аллах! Читайте историю, о люди! Вы глаза справедливости, вы сама справедливость! Как вы можете пренебрегать даже ничтожной мелочью? Как?..

Поднялся мастер Ас-Сафди.

— Слава господу, дела идут так, как нам хочется.

Шейх Аль-Касабий стал искать свою палку.

— Вечером, даст бог, встретимся в бане… Поплескаемся в горячей водичке, чтобы встретить нового казначея чистыми душой и телом, когда он заедет к нам.

— Признайся, что тебе хочется попариться и подкрепить здоровье, — сказал Махмуд-молочник.

Послышался смех. Ночь темным покрывалом опустилась на дома. Все стали прощаться.

— Может быть, приду… Я очень люблю баню.

— И сладости, Омру!

Омру хихикнул. Пальцы у него дрожали. Лишь один раз начальник соглядатаев Каира говорил с ним грубо. Это было, когда он не передал разговор между тремя семинаристами из Сирии. С того момента он понял, что за ним следит неусыпное око. Один из этих? Мастер Ас-Сафди? Молочник? А может быть, сам шейх Аль-Касабий? Нет, не будет он думать об этом! Зачем спрашивать себя, кто из них за ним следит? А вдруг призовет его к себе начальник и спросит: «Ты почему решил, что за тобой следят?» Он не станет думать об этом!

Все меняется, меняется и отношение начальника. Когда за ним прислали в первый раз, он ходил потом довольный собой — начальник очень расхваливал его расторопность. Сколько азхарийцев сгинуло в этой жизни! Начальник сказал ему, что знает о нем все. Знает, что он живет только тем, что Аль-Азхар выдает студентам на пропитание, что из дома он не получает ни одного дирхема, но очень нуждается в этих дирхемах, чтобы посылать их своей престарелой матери. Тогда же начальник сказал ему, как зовут его мать, хотя Омру не говорил об этом ни одной живой душе. И не только это. Начальник сказал, сколько ей лет, хотя она сама не знает, в каком году появилась на свет.

Омру дрожал от негодования, слушая о том, как бьет его мать человек, за которого она вышла замуж после кончины отца Омру. Живет она сейчас в Такибе-Бос. Если бы воды Нила или дожди смыли эту деревню, то он бы не узнал, как она погибла. Могла она умереть от холода и голода раньше, чем весть об этом дошла бы до него. Месяцами Омру не имел известий о своей родительнице. Начальник заверил его, что будет сообщать ему о матери один раз в неделю, что может снабжать его самыми точными сведениями о ней хоть ежедневно, но не хочет тревожить его.

Каждое утро в самый холод Омру направляется в большой дом какого-нибудь купца и читает священные строки. В оплату купец дает ему кусок сыра алум, горсть бобов, кружку козьего молока и полдирхема.

— Чтение Корана в домах богачей, Омру, недостойно семинариста Аль-Азхара, — сказал начальник. — Это дело слепых чтецов. Мне лично больно за тебя, меня это очень смущает и беспокоит. Поверь, Омру, мне неудобно за тебя, ты же студент-азхариец! Может быть, когда-нибудь ты станешь, по воле Единственного и Вечного, большим судьей, вершащим дела тех, кто посылает тебе козье молоко и бобы, чтобы дать позавтракать, чтобы ты утолил голод. С помощью аллаха мы поможем тебе стать судьей, главой дивана, человеком с положением и весом. А теперь поговорим о твоем нынешнем положении. Разве ты им доволен? Думаю, что нет. Конечно же нет… Нет, Омру! Считай меня своим братом. Не скрывай от меня ничего, даже твоих личных дел, да, личных! Откройся мне! Я один помогу разрешить все твои затруднения. Поверь мне. Верь мне, прошу тебя!

Студенты Аль-Азхара говорят, что под третьей мраморной колонной справа у старой стены закопан талисман — он хранит мечеть от птиц, змей и скорпионов. У этой самой колонны подолгу сиживал Омру, обращаясь мыслями к своей уже немолодой матери, которая нанимается выкапывать редис и картошку в огородах Банхи и соседних деревень, разжигать печи, в которых пекут лепешки, собирать хворост и сучья на дрова, вязать в охапки стебли тростника, срезать лук-порей. Трудится не покладая рук. Не может сомкнуть глаз, лежа на жестком матраце.

Как-то Омру узнал, что шейх молельни Слепых отправляется в Банху. Шейх приторочил свою поклажу на муле и был готов двинуться в путь, а у Омру не было ни гроша в кармане. Вот приедет шейх в деревню, где живет мать Омру, узнают люди, а с ними и мать его о том, что приехал человек из Каира, из самой мечети Аль-Азхар, а ее сын не прислал с ним ничего, ни кусочка сахару, ни куска черной материи, которым она могла бы обертывать свое тело целый год. Она может подумать, что сын ее умер, попав под копыта мамлюкской конницы или сраженный чумой. Целую ночь Омру не мог заснуть. Тошно ему было. Камень, тяжелый, как гора Мукаттам, давил ему на грудь. Как потерянный бродил он среди семинаристов в своей галерее, подсаживался то к одному, то к другому, вступал в разговор, посмеивался с теми, кто веселился, а как доходило дело до того, чтобы попросить взаймы, язык не слушался, голос дрожал, слова путались. «Нет, — говорил он себе, — не у этого, пойду к другому». Омру пересекал двор мечети прямо, не сворачивая в сторону. Но едва он опускался рядом с кем-нибудь, как терял дар речи, пот выступал у него на лбу, мысли путались в голове. Он не мог произнести, что хотел. Стыд охватывал его.

Те времена Омру вспоминает с горечью и тоской. Они как пыль, которую приносит ветер с Мукаттама и которая омрачает ясный день. Тогда Омру еще не знал никого из хозяев лавок или завсегдатаев бань, с которыми посиживает теперь, чтобы послушать, о чем они говорят, и донести. В те времена он был стеснительным и застенчивым. У него не хватало смелости занять денег, чтобы послать матери то, в чем она испытывала нужду.

Семинаристы останавливались прямо перед Аль-Азхаром, чтобы продать свои пайки или обменять на какую-нибудь закуску. А он взял свою дневную порцию хлеба и пошел дальше. Один прохожий обменял свою пару лепешек на кусок старого сыра. Во всех кварталах, по которым он проходил, даже нищие у ворот аль-Вазира качали головами и говорили: «Аллах поможет!» Приближался вечер, и на душе у него становилось все мрачнее. Ему казалось, что гора совсем нависла над ним и ему не хватает воздуха. Он упал ничком на старый камень около мечети аль-Хакема, вблизи сакии, потом встал на колени, воздел руки к небу и громким голосом начал читать стихи Корана. Холод пробирал его до костей. Он представил себе глаза матери и почувствовал, как тепло разлилось по его телу. Приближался рассвет. Со скрипом стали открываться ворота кварталов. Взошло солнце, и в руке у него было десять дирхемов, которые бросили ему прохожие. Он не видел их лиц, не знал, кто они. Омру купил сахар и сладости. Но в молельне Слепых, как острый нож, в его сердце вонзились слова:

— Шейх уехал на заре, Омру.

И вот начальник соглядатаев Каира говорит:

— Это не для тебя, Омру! Мне не хочется, чтобы это было твоим уделом!

Вначале он казался любезным. Омру качает головой. Но у каждого начала есть конец! Омру когда-то стыдился перечить людям. Где он, его стыд? Сторонился людей. Где она, его застенчивость? Чего он боится сейчас? Гнева начальника. Первую оплошность он ему простил. А вторую? Кто знает? Может, его телу придется расстаться с головой? Ничего нет проще. Может быть, они убили его будущее, сделали из него марионетку, и люди будут указывать на него пальцем. Уважаемые люди станут гнать его от себя. Слава богу, пока никто не смотрит на него с подозрением, никто не обращается с намеком.

Вот и день следует за уходящей ночью. Свободнее становятся речи перед лавками торговцев сладостями и портняжных дел мастерами. В молельне Сиди аль-Халлуджи толпятся жители квартала Каср аш-Шок, беседуют после вечерней молитвы, обсуждают смысл коранических изречений, сны, которые видели накануне. Чужак не проникнет в их братство. Но Омру часто наведывается в молельню. Творит молитву, молчит и вежливо слушает их, всегда согласно кивает головой в ответ на их речи. Являет собой вид ученика, только и радеющего о том, чтобы набраться ума-разума у людей, умудренных жизнью, познавших науки. Время сблизило его с ними. Если Омру пропустит один вечер, они о нем спрашивают. Начальник благодарит его, хвалит за то, что он сумел втереться в доверие к «этим». В отличие от других они говорят тихо. Его слух привык к их манере тихо говорить, и теперь ему кажется странным, когда повышают голос. Может быть, о нем услышит сам султан? Возможно, начальник приблизит к себе Омру, выразит ему свое удовольствие, похвалит его? Уже прошло немало времени с тех пор, как Омру передал свое донесение начальнику. Теперь Омру принимает заместитель — эфиоп. Уж не прогневал ли Омру начальника? Не замышляет ли тот против него чего-нибудь?

Вот муаллим Халим ад-Дин говорит, презрительно скривив губы:

— Клянусь аллахом, почтенные, мне непонятна эта всеобщая радость!

— Правда, истинная правда, — бормочет Омру.

— Годы научили меня осторожности. Мы не видели от Аз-Зейни ни хорошего, ни плохого. Так к чему весь этот шум и суета?

Все взоры обратились к муаллиму.

— Мне не понравилось, что он сделал сегодня.

— Почему, шейх Халим ад-Дин? — скороговоркой спросил Омру.

Ах, к чему было спешить? Не вызвал ли подозрений его вопрос? Кто-нибудь и без него непременно бы его задал! Ему все еще не хватает выдержки. Когда много народу, наверняка его промах заметит один из тех, кто его знает, но которого не знает он. Может быть, у стен есть уши? Может быть, за ним следит кто-нибудь, кто читает по губам? Омру знает, что такие соглядатаи есть. Разве не говорил начальник: «Мы имеем такие способы выведать правду — даже если ее прошептали за горой Каф, — которые не придут на ум ни человеку, ни духу». Нужно сохранять спокойствие и осторожность, чтобы выведать, что они думают.

Среда, десятое число месяца шавваля, вечер

Вот наконец и Мабрук. Принес свиток. Закария уже давно его поджидает. Утром Мабрук вручил ему срочное донесение начальника соглядатаев Каира о передвижениях Аз-Зейни Баракята: на заре он отправился из своего дома в сопровождении студента-азхарийца в Кум-аль-Джарех, провел какое-то время с шейхом Абу-с-Саудом, потом вышел от него, и с появлением первых лучей солнца новый глашатай, которого никогда не слышали раньше, уже появился на улицах Каира. Говорили, что это один из слуг Аз-Зейни. Он передал жителям города решение Аз-Зейни отправиться в Аль-Азхар и сообщил, что у Аз-Зейни есть что сказать народу. Новый глашатай, о котором Закария понятия не имеет. У казначея есть право назначить себе глашатая, чтобы сообщать людям о своих намерениях и решениях. Это предусмотрено законом. Однако на деле этого не бывает. По обычаю, заведенному со времен шихаба Джаафара, главного соглядатая досточтимого Кайтабая, все глашатаи подчнняются главному соглядатаю. Ему отсылаются тексты всех сообщений. То, каким образом сообщается о событии или как передается новость, может иметь большие последствия. Только главный соглядатай может решать, как должен глашатай возвещать о происшедшем: с радостью, огорчением или бесстрастно. Все это влияет на народ. В городе есть места и улицы, где глашатаи вообще не должны появляться. Как мог выйти на улицы глашатай, которого Закария не знает? Как он мог сообщить то, чего предварительно не просмотрел Закария? Кроме того, Аз-Зейни Баракят еще не вошел в должность. По какому же праву он обращается к людям без надзора и посредничества? Начинает с нарушения порядка и пренебрежения обычаями.

День только начался, а Закария чувствует себя утомленным. Прошлую ночь он провел вдали от своего гарема, от маленькой рабыни Васили, которая появилась у него всего четыре дня назад.

Он пытался заглянуть за покров времени. Какие события теперь последуют? Этот Аз-Зейни не сулит спокойствия. Непонятные дела он творит с тех пор, как Закария услышал его имя. Еще до рассвета Закария послал нарочного к начальнику соглядатаев Каира и приказал ему сделать три вещи: прежде всего собрать возможно больше сведений и показаний об Аз-Зейни Баракяте, потом бросить клич среди всех соглядатаев Каира, чтобы смотрели во все глаза и замечали и малое и большое в местах скопления народа и чтобы внимательно слушали, что скажет Аз-Зейни; и, наконец, чтобы увеличили число донесений Закарии до двадцати четырех подробных докладов, то есть чтобы противу обычая каждый час поступало новое донесение. Посылать донесения даже в часы всех пяти молитв, а также подробный доклад после вечерней молитвы о положении в деревнях и городах.

Сон бежал от Закарии. Он лихорадочно проглатывал пищу, не замечая ее вкуса, забыл о Василе — дамаскианке в поре шестнадцатой весны, перестал холить и лелеять свою бороду, пить свежее молоко с сахаром, потому что один вопрос не давал ему покоя: что еще намерен предпринять Аз-Зейни? Что он собирается сказать простонародью? Каким языком будет говорить с ним? Разве случалось подобное тому, что он намеревается сделать? Нет! Закария знает историю — и недавнюю, и далекую. Главный казначей никогда не обращался непосредственно к толпе. Не делали этого и эмиры, ни великие, ни ничтожные. Прямое обращение придворного к толпе роняет его престиж, ставит под сомнение величие власти и правителей. Так простолюдины начнут наседать на великих мира сего: если главный хранитель мер и весов обращается к ним, почему этого не делают эмиры? Неужели никто не обратил на это внимания?

Около полудня Закария вошел в гардеробную. Это длинная узкая комната, в которой хранятся все виды одежды, которые только можно себе вообразить: чалмы, которые носят султаны и тысячники, меховые пальто, сирийские шальвары, гильбабы, рясы шейхов Аль-Азхара, кафтаны, дешевые галабийи торговцев сладостями, фруктами и мясом. Закария знает, зачем пришел. Он выбрал белую просторную джуббу, маленькую зеленую чалму с красной лентой, взял палку из пальмовой ветки и вышел через заднюю дверь дервишем ордена Сиди Марзука, ученика Сиди Ахмада аль-Бадави. Он шел неторопливым шагом, останавливаясь время от времени, и издавал протяжный крик:

— Аллах велик! Аллах велик! О Сиди Ахмад, продли нам жизнь.

Закария шел медленно. За ним следовал немой силач Джубран. Именно с ним Закария всегда отправлялся в путь. Тот хранил его в дороге от беды и людской злобы, которая шарит клинком, выдернутым из ножен, чтобы найти путь сквозь ребра к сердцу. Несмотря на тревогу, одолевавшую его, Закария, как обычно, ощутил радость, оказавшись среди людей: никто не сможет узнать его, даже самый приближенный к нему человек — начальник соглядатаев Каира. Все они у него в руках. Разве не он глаза и уши султана? Тысячи мужчин, женщин и детей находятся у него под рукой, не зная друг друга в лицо. Они доносят Закарии, о чем в домах осмеливаются говорить лишь шепотом, кто и куда направляется с каждого клочка земли. Если человек говорит недозволенное, Закария тотчас узнает, кто он такой.

Однако, войдя в Аль-Азхар, Закария на этот раз не на шутку испугался — никогда еще ему не доводилось видеть такое скопище народа. Его охватило негодование: почему молчит султан? Кто знает, чем может закончиться этакое собрание? То, что происходит, — страшная ошибка! Надо непременно довести это до сведения важных особ и самого султана. Молчание может привести к тому, что дело примет еще худший оборот. Этого нельзя допустить! Происходящее предвещает последствия, о которых несведущие люди не подозревают. Вот сейчас Закария возьмет свиток, который ему принес Мабрук… Донесение начальника каирских соглядатаев — краткое изложение сведений, которые он получил от своих людей за день.

«Он стоял на кафедре старинной мечети Аль-Азхар. Мечеть была полна народу всякого рода и звания. Они кричали так громко, что от их крика дрожали колонны, а минареты готовы были склонить свои головы. Казалось, нет силы, способной заставить их замолчать. Однако Аз-Зейни поднял правую руку с раздвинутыми пальцами (рука обычная, пальцев — пять), и, как по мановению волшебной палочки, воцарилась полная тишина. Потом говорили, что у него есть особая сила заставить людей смолкнуть. А если бы он захотел, чтобы они заплакали, то сделал бы и это. Голос его звучал спокойно. Вот смысл сказанного им:

Во-первых, он-де никогда бы не принял должность хранителя мер и весов, если бы заранее не предупредил эмиров о том, что его душа требует что-то сделать для блага подданных; если бы не его беседа со знающим законы и уложения, благочестивым и набожным слугой аллаха шейхом Абу-с-Саудом, он никогда не принял бы этой должности.

(Здесь поднялся крик, все повторяли: «Не хотим никого, кроме тебя! Только ты нам люб!» Раздавались и другие возгласы примерно того же содержания. Снова поднялась его рука, люди успокоились и стали слушать.)

Во-вторых, он сказал, что не страшится никого, кроме аллаха. Как он сможет предстать перед господом, не ведая о том, что кто-то из созданий господних терпел несправедливость от его, Аз-Зейни, помощников? Это для него невыносимо! Он даже слышать о подобном не может! И посему всякому подданному, который станет жертвой несправедливости, будь он бедняк или богач, живи он близко или далеко, надлежит обратиться к его, Аз-Зейни, заместителю, если обидчик не будет наказан после рассмотрения дела и выяснения правды.

В-третьих. Он сказал, что не станет все время проводить в Каире, а будет разъезжать по стране. Только сегодня ему добавили обязанности смотрителя мер и весов Гизы. Он будет ездить повсюду, то появляться, то исчезать, дабы знать, как живется народу. Что же касается его дома в Каире, то его двери открыты днем и ночью для каждого, у кого окажется дело к нему, Аз-Зейни. Он примет всякого, важного или не важного, независимо от его должности или звания. Тот же, кто творит несправедливость, должен понести наказание на виду у всех.

В-четвертых, и это особенно важно. В каждом квартале, сказал Аз-Зейни, на каждой улице, в каждой деревне, селении и в каждом поместье у него будут глаза, дабы узнавать о беззакониях, которые чинятся, и сообщать ему.

После выхода из Аль-Азхара он проехал сквозь толпу на высоком муле. Седло скромное. Чепрак обычный. Это вызвало одобрительные возгласы среди собравшихся. Люди говорили друг другу:

— Смотрите, вот каким должен быть справедливый правитель!

Он со свитой проследовал до рынка аш-Ширабшин, где певицы встретили его танцами, игрой на свирелях и бубнах. Из окон неслись приветственные возгласы и крики. Рядом с ним шли три его новых наместника, которых до сих пор ни один человек не лицезрел. (Ведется дознание о том, кто они.) У одного из них был меч, у другого — весы и гири, а третий размахивал большим свитком, который он время от времени целовал. В конце процессии шел Абдель-Азым-Меняла. Что касается Аз-Зейни, то он слегка кивал головой, и на лице у него было выражение смирения и благочестия.

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРВОЕ

Наши люди все до одного доносят о том, что некий студент из Аль-Азхара находился вблизи Аз-Зейни Баракята на протяжении всего пути следования процессии. Казалось, он был очень воодушевлен. Выяснилось, что именно он сопровождал Аз-Зейни из его дома в молельню шейха Абу-с-Сауда в Кум-аль-Джарех. Его имя — Саид аль-Джухейни.

ПРИМЕЧАНИЕ ВТОРОЕ

Когда процессия приблизилась к мечети аль-Хакема и оказалась перед воротами аль-Футух, откуда глазам проходящего открывается вид на стены тюрьмы «аль-Мукашшира» и ее верхний вход, откуда-то появилась полная пожилая женщина в старом черном покрывале, прошла через толпу, остановилась перед мулом Аз-Зейни и крикнула так громко, что обратила на себя внимание людей, находившихся там:

— Подлец, сын подлеца!

К ней бросились, но она растворилась, как крупинка соли в воде. Ее разыскивают, чтобы установить, кто она и откуда.

ПРИМЕЧАНИЕ ТРЕТЬЕ

Мы поручили одному из искусных соглядатаев, наблюдающих за Аз-Зейни, описать его точный портрет, который мы направим вам тотчас же после его завершения, чтобы вы ознакомились с ним и сделали необходимые выводы».

Закария выглянул сквозь резные ставни балкона. За окном была темная холодная зимняя ночь. Напротив светилось окно. Василя бодрствовала: надеялась, что он, может, неожиданно появится у нее. Этой ночью он не коснется ее груди, прекраснее которой он не видел за всю свою жизнь — таких одновременно упругих и мягких округлостей, нежных и крепких, трепещущих от страха и неги, отдающихся и ускользающих, приближающихся и отдаляющихся, податливых под ладонями его рук. Он хотел нетронутый плод. Так и договаривался с Арефом — шейхом рынка рабов. Ареф — один из его людей, и самый преданный из них. Появление Васили было для Закарии большой радостью. Прежде всего он удостоверился, что рабыня действительно прибыла из Византии, а не была подослана ему кем-нибудь из эмиров с тайной целью. Он провел с нею первую ночь, пребывая в саду блаженства, в который не ступал еще ни один смертный. Он видел миг первой сладкой боли, дрожь плоти и увлажнившиеся большие глаза. Он хотел оставить на несколько дней работу и побыть с ней, чтобы маленькими глотками пить сладкий нектар расцветающей жизни. Но нежданно-негаданно явился этот Аз-Зейни и оторвал его от сладких воздыханий и томлений. И вот перед ним дело, подобного которому он еще не встречал. Надо проявить осторожность и твердость. Потом будут говорить, что он действовал разумно и решительно. То, что он делает сейчас, станет путеводной звездой, маяком для его преемников.

Некоторое время назад он послал за шихабом Аль-Халяби. Сейчас он приготовит калам и чернила, которые высыхают и пропадают через определенное время, достаточное, чтобы письмо дошло до адресата и было прочитано. Потом чернила исчезнут, и бумага вновь станет чистой. А через два дня исчезнет и сама бумага, как исчезает утренний туман под яркими лучами солнца. Это было во времена султана Фараджа бен Баркука, когда некое письмо стоило главному соглядатаю головы. Сейчас никому из врагов Закарии не удастся обернуть против него ни одного сомнительного слова. Он долго спорил об этом с главным соглядатаем шаха Исмаила ас-Суфия. Будучи одним из самых знающих соглядатаев, тот утверждал, что для соглядатая лучше самому являться к эмирам, и устно докладывать то, что надо сообщить. Закария возражал ему: «А если какие-нибудь люди выследят тебя и убьют? Зато ничего не может стрястись, если писать чернилами, которые исчезают после того, как письмо достигло цели». Он не сказал главному соглядатаю шаха, что уже заполучил такие чернила. Он единственный пользуется ими, но не прибегает к ним по каждому пустяку. Главный соглядатай шаха отрицал существование подобных способов переписки, говорил, что время таких чернил еще не пришло. Однако в эту же ночь письма, написанные этими чернилами, будут доставлены от Закарии эмирам Канбеку, Канибаю, Каусуну, Туманбаю и всем остальным важным людям в государстве. Закария там укажет на все неподобающие дела Аз-Зейни, нарушающие установления, которым должен следовать хранитель мер и весов. Аль-Зейни перешел все границы, когда посмел назначить своих людей, которые должны следить и доносить обо всем только ему. Может быть, он хочет ввести новый порядок в этой службе? Кровь закипает в жилах у Закарии от гнева. Может быть, этот подлец знает, что сделал один махараджа в Индии? Тот не удовольствовался одной службой соглядатаев, а завел три, по числу своих наместников — каждый из них имеет свой штат осведомителей. Таким образом сохраняется равновесие и ни один из соглядатаев не может забрать все дела в свои руки. Такое устройство восхищает Закарию, в нем проявился изощренный ум махараджи. Закария уже подумывал отправиться в Индию ознакомиться с этой службой или послать туда одного из своих ближайших помощников, чтобы узнать о ней подробнее. Но ведь отъезд даже лишь его помощника вызовет кривотолки. Может быть, до султана уже дошли сведения об этой системе и он переносит ее в султанат? Вот где погибель для Закарии! Султан наверняка делает это не сам, а по чьему-то наущению. Но как Аз-Зейни узнал обо всем?

Закарию душит гнев. Он все еще не имеет достаточно сведений об Аз-Зейни. Может быть, начальнику соглядатаев Каира трудно собрать эти сведения? А может быть, этот болван не подозревает о важности дела?

Необходимо знать все привычки Аз-Зейни, время, когда он ложится спать, его женщин, страны, в которые он ездил, какими языками он владеет. Непременно надо выяснить, кто была та полная женщина у ворот аль-Футух и во что бы то ни стало задержать ее. А этот молодой азхариец? Видимо, он близок к шейху Абу-с-Сауду. Новая забота… И так без конца.

Закария стоит посреди комнаты, в руках у него стакан горячего молока с сахаром. Он очень любит пить молоко, проснувшись ранним утром. Он часто повторяет: «Я встречаю свой день жирным молоком и, что бы ни случилось, заканчиваю его молоком». Он не такой чревоугодник, как другие. Эмир Канбек проглатывает натощак целую кастрюлю петушиных яичек. Судя по донесениям, он может в одну ночь навестить всех своих четырех жен, оставить довольной каждую из них, не испытывая ни малейшей усталости, хотя ему уже за сорок.

Кто знает, может быть, благодаря именно стакану утреннего молока Закарии пришла в голову блестящая мысль обратиться к Аз-Зейни напрямик. Казначею следует поддерживать с ним отношения — ведь главный соглядатай его заместитель. Закария выступит первым, прощупает настроения Аз-Зейни. И сделать это Закария должен тонко. На обычной бумаге, обычными чернилами он прикажет шихабу Аль-Халяби написать Аз-Зейни письмо. Одновременно другие послания будут разосланы эмирам.

Аз-Зейни Баракяту бен Мусе, хранителю мер и весов

Свидетельствуем, что нет бога, кроме аллаха, и нет ему равного, и на том будем стоять при любом правлении. Наши мечи поднимутся на отрицающих сию истину, и по справедливости. Мы утверждаем, что Мухаммед — раб его и посланник, самый достойный из всех, кто совершал деяния во имя справедливости и добра и кто наисправедливейшим образом определил вес и долю нашей нации. Да снизойдет на него милость аллаха, на род его и на следовавших за ним, которым зачтутся все труды их.

Итак, знай, что мы первыми обратились к тебе с письмом. Желая безопасности подданным во всех провинциях и селениях, мы хотим, чтобы ты ведал, о чем пишут. О тайной стороне дел ты можешь узнать только через людей, поставленных нами среди мусульман. Злонамеренные перешептывания не услышишь, не прибегая к нашей помощи. Такой порядок заведен в султанате с тех пор, как мы помним себя. По обычаю дела, что отводят от нас и большое зло и малое, находятся в нашем ведении. У нас служат тысячи людей, о которых никому не ведомо. Все они на службе у султана. А его люди не смыкают глаз. Храня покой подданных, они проникают всюду, трудятся без устали и не покладая рук. Поэтому мы решились указать тебе и известить о том, чему надлежит следовать, а именно о необходимости посылать нам каждый вечер подробный отчет о тех нарушениях, которые твоими людьми установлены, дабы нам было ведомо, кто их совершил, чтобы наказать злодеев и защитить благочестивых и преданных. Мы просим также прибегать к помощи наших глашатаев, чтобы можно было следить за тем, что они говорят и с чем обращаются к черни. Это дело могло бы показаться тебе ничтожным и глупым, а между тем оно может иметь вредные и опасные последствия. Мы могли бы объяснить их тебе при первой же встрече, поскольку мы стремимся к миру и знанию. Сего требуют от нас порядки и установления, существующие с незапамятных времен. Мы всегда им следовали и будем следовать, покуда они существуют. Не нами они придуманы, а завещаны нам от предков наших…

Мир тебе.

Десятое шавваля 913 г. хиджры.

Главный соглядатай султаната,

Некоторые соображения главного соглядатая Закарии бен Рады, направленные им султану и эмирам

Если я стану перечислять все нарушения, допущенные Аз-Зейни Баракятом, это займет слишком много времени. Посему буду краток.

Во-первых, никогда ранее не случалось, чтобы важное лицо собирало всех жителей Каира низкого и высокого звания и обращалось к ним с речью, которая взволновала всех до глубины души. Одному аллаху ведомо, сколь сильно могли раскалиться угли и какой пожар мог вспыхнуть, если бы мои люди не были начеку и не приняли все меры предосторожности, дабы сохранить безопасность и спокойствие…

Во-вторых, он назначил глашатаев, которых никто не знает. Я не просматривал и не подготавливал их свитки, не давал им должного направления. Нет нужды приводить доказательства серьезности сего нарушения.

В-третьих, он нарушил правила должностного подчинения. Он намекнул, что намеревается создать особую службу соглядатаев, преданную ему и находящуюся под началом только его самого. Подтверждение сему я нашел, ознакомившись с донесениями моих помощников, которые не ошибаются, ибо следят за жизнью Аз-Зейни с самого начала до сего времени, слушают все, что говорится о нем. Единственная моя забота при этом — мир и спокойствие в стране. Нет у меня иного стремления, кроме желания указать на то, что может получиться, коли каждый чиновник, большой или маленький, заведет себе своих соглядатаев и будет ими руководить, как ему заблагорассудится, без ведома блюстителя безопасности государства или султана. Этого я не допущу и всеми — силами препятствовать буду. Только я и мои люди — глаза и уши султана.

В-четвертых, из донесений следует, что чернь начинает открывать глаза на дела эмиров. Каждый теперь говорит: «Почему это они не приходят и не обращаются к-нам? Разве дела интересуют их меньше, чем доброго человека Аз-Зейни Баракята?»

Итак, я прошу вас лишь следить за событиями, чтобы они не уклонялись в сторону, противоположную той, которая нам нужна, чтобы не покачнулся порядок, не исчезла безопасность и не покинул нас мир.

Клянусь аллахом, господом моим, который все видит, что говорю только правду.

Десятое шавваля 913 г. хиджры.

Главный соглядатай султаната,

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Каира! Господин наш султан приказал, чтоб хранитель мер и весов Аз-Зейни дело вора Али бен Аби-ль-Джуда в свои верные руки взял и немедля с него взыскал все, что у подданных тот отобрал, и чтоб вор тот на шкуре своей испытал все, что людям изведать дал. Слушайте, жители Каира! Каждый, кто от Аби-ль-Джуда несправедливость узнал, каждый, с кого он деньги неправдой и силою взял, а может, и вещь иную без повода отобрал, пусть к дому Аз-Зейни идет, хранителя мер и весов Каира, который ему вернет все, что у него похищено и отнято было. Слушайте, жители Каира! Слушайте!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

Он любит этот дом, его обитателей, его камни, деревянные ставни его балконов, резьбу на стенах, освещение, комнату с высоким потолком для чтения Корана в дни рамадана. Примерно посредине дома расположены узкие окна, за которыми находится женская половина. Оттуда они слушают стихи из Корана, оставаясь скрытыми от чужого глаза. Через одно из этих окон выглядывает она, следит за ним, рассматривает его. У него перед глазами стоят разноцветные куски мрамора, которыми выложено дно фонтана посредине небольшого внутреннего сада, пушистые ковры, которые не дают ее нежному телу ощутить твердость стены. Ножки Самах ступают по этим переходам, когда в доме нет посетителей. Тайная радость наполняет сердце Саида — его не считают здесь чужим.

Внимая шейху Рейхану, Саид видит, как Самах входит в одну из комнат и выходит из нее, смотрит в окно, удобно устроившись на ковре. Эта радость не покидает его уже семь месяцев, с третьего дня праздника разговенья: она вошла, склонив голову от смущения, стыда и волнения. Ее маленькая тонкая кисть трепетала, как трепещут надеждой сердца ожидающих ночью двадцать седьмого числа рамадана первого шепота нарождающегося дня. Ах, как сильна любовь! Самах кажется ему сиянием, мечтой. Он не замечает ее плоти. Не видит ее шеи, груди, плеч. Она как недостижимая вершина, как цветок, который нельзя сорвать.

На улице, увидев разодетую женщину без покрывала, с открытым лицом, Саид мысленно раздевает ее. Под мягкими и осторожными прикосновениями его пальцев, дрожащих от горячего желания, одежды падают одна за другой. Он видит мягкие линии рук, округлости груди, гладь живота… Взор его блуждает в пустоте. Он представляет себе «веселый дом», о котором рассказывали его приятели-семинаристы, те, что не знают счета деньгам. Говорят, там есть просторный зал, где полно эфиопок и гречанок. Говорили, что есть там и индуски. В прошлом году ему пришли деньги за переписку книги по логике для одного из шейхов Верхнего Египта. Приятели уговаривали его пойти с ними в «веселый дом». Но он сжал кулаки, затряс головой и отказался. Непонятно, что помогло ему не поддаться на их уговоры? Студенты и семинаристы, его земляки из квартала аль-Батыния считают его добропорядочным, верующим, отзывчивым. Он спешит прийти на помощь каждому, кому трудно, готов броситься на мамлюка, вознамерившегося похитить женщину, кликнуть студентов-азхарийцев, поднять мужчин, чтобы задержать похитителей. Если бы Саид был наделен силой борца Каркамаса, ни один мамлюк не отважился бы похитить даже фасолину из корзинки какой-нибудь девочки. Ho аллах создал его слабым, болезненным. Когда он больной лежит на своем старом тюфяке в галерее, люди навещают его, справляются о здоровье. Что бы они сказали, если бы им стало известно, что Саид захаживает в «веселый дом» и платит деньги, чтобы иметь женщину на время?

«Одно другому не мешает, Саид!» Он гонит эту мысль. Откуда-то издалека возникает образ Самах.

Он бережно хранит, словно бесценный талисман, свою тайну. Он даже в мыслях не может представить Самах обнаженной или стоящей в бане в одних сандалиях на толстой деревянной подошве, которая не дает грязной воде коснуться ее стоп. Самах — это вечная женственность земли! В далеком будущем он видит ее только рядом с собой. Они вместе смотрят сквозь резные ставни балкона, вдвоем гуляют в саду, уезжают в другую страну.

Несколько дней назад похолодало. В зимнюю пору Самах представляется ему прибежищем, излучающим мир и тепло.

— Давай пойдем в комнату наверх, — пригласил его шейх Рейхан.

Саид поднимается по внутренней лестнице. Ему кажется, что дыхание Самах оставило легкий след в воздухе, застыло в нем навсегда. Он боится, что шейх Рейхан услышит, как бьется его сердце, заметит, как дрожь пробегает по его телу и лицо то краснеет, то бледнеет.

Шейх сидит на большой зеленой подушке и с умиротворенным видом пускает дым. Вода в наргиле тихонько булькает. Слегка приподнявшись, Саид внимает шейху.

— Этой зимой еще не было настоящего холода.

— Да, зима не такая суровая, как в прошлые годы. Но у нас в галерее холод невыносимый.

Комнаты освещены. Что-то упало. Может быть, кружка с хульбой вырвалась из рук Самах? В этом доме по вечерам покой, семейный мир и безмятежность.

— Мамлюки Таштамира едва унесли ноги сегодня. Если бы мы не вышли из Аль-Азхара и не встали между ними и народом…

— Неужели? Я ничего об этом не слышал. Я сегодня целый день дома. Ты говоришь, чьи мамлюки?

— Таштамира…

— Странно. Он казался таким спокойным, и мамлюки его вели себя прилично… Что это он вдруг так изменился?

— Да ничего подобного! Эмир Хайр-бек плохо отзывался о нем султану. Ходят слухи, что султан собирается его арестовать…

— Неужели? Всю жизнь Таштамир ведет себя безрассудно. Всю жизнь! Совершенно не слушает, что ему говорят!

Саид помалкивает. Разговор принимает занятный оборот. Но Саид снисходителен к собеседнику, пытается как-то оправдать его — ведь это говорит родитель Самах. Достаточно упомянуть имя какого-нибудь эмира или важного сановника, как шейх Рейхан торопится сообщить собеседнику, уверить его в том, что прекрасно знаком с тем, о ком идет речь. Саид как будто невзначай спрашивает: «А давно ли ты знаешь Таштамира, дядя?» Тут шейх Рейхан отклоняется назад, зовет слугу, чтобы тот принес углей для наргиле.

— Вот те раз! Да я его нянчил вот этими руками! Он приходил сюда ко мне, когда был только жалким мамлюком! Я знал его еще до того, как он женился на своей первой жене Хунде Зейнаб.

Саид не знает, действительно ли жена Таштамира зовется Хунда Зейнаб.

— Мне кажется, что Таштамир, — говорит он, — и эмир Малектамер — виночерпий из…

Шейх Рейхан не дает ему договорить и быстро продолжает:

— Малектамер… Малектамер… это тот, который рассудил мой спор с Мусой бен Исхаком по делам казначейства… Малектамер вызвал меня ровно в полночь. Честное слово, ровно в полночь! Я прибыл к нему в Крепость. Да я бывал в Крепости много раз! Никому такое не удавалось, кроме меня! В общем, он поцеловал мне руку… Клянусь аллахом, Малектамер поцеловал мне руку, ведь я старше его! Потом сказал, что знает меня как человека праведного и благочестивого, поэтому совсем отменит приказ Мусы бен Исхака. Помню, как он похлопал меня одной рукой по плечу, а я держал его за другую руку. Да, Саид, сынок, я держал его за руку!

— Когда явился Аз-Зейни Баракят собственной персоной, мамлюки разбежались. Но четверых он все-таки арестовал и отправил в аль-Мукашширу.

— Аз-Зейни?.. Баракят? О господи, мне же надо зайти к нему через пару деньков! Он присылал за мной…

— Аз-Зейни Баракят присылал за тобой, дядя?!

Эх, поспешил Саид с вопросом! Обычно он помалкивает, а тут вырвалось. Почему именно сейчас?

— Аз-Зейни — мой друг, — отвечал Рейхан. — Мне надо бы его навестить, да вот здоровье не позволяет.

— Да пошлет тебе силы аллах!

— Да кто он такой, этот Зейни, сынок! Таким, как он, трудновато было войти ко мне, они бежали у меня в свите. А все же скажи, довольны им люди?

— Очень!

— Я его знаю. Он справедлив, а главное — разумен. Он очень разумный человек! Что нового слышно о нем?

— Больше не видно глашатаев Закарии.

— Закарии бен Рады? На все воля аллаха! Не принимай близко к сердцу, сынок! Может быть, еще услышим о нем.

У Саида от возмущения перехватило дыхание: кто из семинаристов Аль-Азхара не клял Закарию! Саид тоже в душе проклинал его. Он хорошо знает, что его тень висит над галереями и кельями студентов и семинаристов, простираясь до михраба, тянется по коврам мечетей и опочивален в домах. Шейх Абу-с-Сауд говорит о Закарии, что он знамение времени. Он неизбежен в мире как воплощение зла, чтобы стократ ужесточить людские муки. Эти слова шейха раздосадовали Саида. Может быть, он так говорит потому, что не может схватить Закарию бен Рады? Шейх мог бы это сделать, и никто бы не препятствовал ему. Но где Закария? Никто его не видел. Говорят, он живет-то в одном месте, то в другом. Никому не известно, сколько ему в действительности лет. Люди знают, что его резиденция далеко, под горой аль-Мукаттам. Некоторые передают друг другу шепотом, что слышали доносившиеся оттуда крики, что там жгут огнем конечности и сажают на кол. Но правда ли, что Закария находится там? Говорят, он каждую ночь проводит в новом месте, и ни один человек, даже шейх Абу-с-Сауд, не видел его.

Саиду стало особенно не по себе, когда исчезли трое семинаристов-нубийцев. Их постоянно видели вместе. Они читали Коран по одной рукописи, ели из одной миски, спали вместе — словом, были неразлучны. Уже стало привычным, что время от времени бесследно исчезал кто-нибудь из семинаристов или студентов, какой-нибудь простолюдин на рынке. Эти исчезновения рождали страх и отчаяние. Кто знает, может быть, завтра придет твой черед? Этот уход в небытие, исчезновение человека заставляет сжиматься сердце. Саид тяжело переживал гибель нубийцев — ему хотелось закричать так, чтобы содрогнулась земля и звезды, луна и планеты, чтобы проснулись окаменевшие сердца! В тот день он бегом помчался в Кум-аль-Джарех. Шейх выслушал его и спросил:

— А правда, что они ругали Закарию?

Саид не знал. Они всегда говорили на своем странном языке, которого никто не понимал. Каким же образом дело дошло до Закарии? Как?

Простые люди утверждают, что у шейха Абу-с-Сауда есть кольцо с изображением господина нашего Сулеймана. Благодаря ему можно заставить джиннов служить человеку. Шейх мог бы отправить Закарию бен Рады на самый конец света, за гору Каф и острова Вак-Вак, откуда он никогда не возвратится. А если бы и попытался, то ему потребовалось бы на это тысячи и тысячи лет. Саид не говорил шейху об этом. Он знает, какое волнение и гнев вызывают у шейха разговоры о чудесах, которые он будто бы может творить. В тот вечер Саид устыдился самого себя: по каждому поводу он бежит к шейху.

«Не навлекайте на себя гибели от собственной руки», — вспомнил Саид строку из Корана.

— Оставайся, поужинай с нами, — пригласил его шейх Рейхан.

Хорошо поесть домашней пищи, бульона, который ест вечером сама Самах, поднося его к губам, быть может, этой же самой ложкой. Но тоска, которая снедает Саида и лишает его сна, не дает ему покоя. Он отказывается, и Рейхан не настаивает. Саид надевает сандалии и спускается во внутренний двор. Ему очень хочется взглянуть наверх. Хоть бы она появилась в окне в этот миг! Если бы ему подарили целый час, чтобы любоваться ею, он бы всю жизнь провел, взбираясь на минареты и поверяя небесам тайну своего сердца. Он ходил бы из страны в страну, как это делал его учитель. Глаза Самах — источник его жизни. Если бы она могла внимать ему! Если бы сесть в лодку и переплыть с ней через Нил, разбрызгивая руками блестящие капли.

Он мысленно видит Самах в городе, где нет рабства. Там человеку не грозит смерть средь бела дня. Он не боится, что его заставят жестоко страдать, похитив у него дочь. Там бедняков не гонят в тюрьмы и не держат людей в заточении всю жизнь. Там человеку не отрубают руку, потому что он украл огурец. Там Самах могла бы появиться на улице, не опасаясь, что кто-нибудь будет преследовать ее. Саид положил бы ей руку на плечо, и она бы пошла с ним, беспечно смеясь, жуя ароматную смолу, привезенную из заморских стран.

После жесткого ложа в своей галерее Самах представляется Саиду дыханием тепла в зимнюю стужу, дуновением прохладного ветерка в летний удушающий зной. Она — его спасение от злой судьбы. Дома кварталов давят на него. Куда деваться? Можно пойти к Аль-Хамзави, к торговцам благовониями, но его стесняет ритуал обмена любезностями с многословными приветствиями. Он чувствует, что не может оставаться в галерее до утра: вокруг удушающая пустота. Лучше бы ему остаться ужинать в доме Самах! Но он уже дважды ел в ее доме на этой неделе. Надо и честь знать. Может быть, Самах и ее мать ведут сейчас разговор о нем? Одна лишь мысль о том, что они могут сказать, приводит его в смущение.

Лавка Хамзы полна любителями покурить гашиш после ужина. А что, если люди скажут: «Смотрите, ученик Абу-с-Сауда курит гашиш, чтобы знать, как молиться на заре!» Тогда куда же? Надо на чем-то остановиться. Если бы он ходил все время в одно и то же место, его бы непременно взяли на заметку соглядатаи, его имя дошло бы до Закарии. У него нет сомнений в том, что в один прекрасный день это случится, и ему хочется, чтобы это произошло не ранее события, достойного того, чтобы там произнесли его имя. Кто знает? Может быть, уже сотни страниц донесений о нем лежат сейчас перед Закарией? Разве его люди упустят Саида? Правда, Закария уже не вездесущ, как бывало! Саид это чувствует. Он никому об этом еще не говорил. Никто не знает о его тайне. Он ближе других к пониманию того, что происходит. Впервые по улицам Каира ходят глашатаи, которыми командует не Закария. Очень немногим известно, что все глашатаи подчиняются главе соглядатаев. На службе у него так или иначе состоят поэты, выступающие в кофейнях, хозяева заведений с музыкой, пением и танцами, фокусами, проповедники в мечетях. Благодаря им и уразумел Саид, почему появились глашатаи в синих шальварах и зеленых рубашках, отороченных позументом. Новая одежда свидетельствовала об их подчинении самому хранителю мер и весов. Аз-Зейни не ограничился этим. По его повелению они стали появляться в определенное время: в начале дня, после обеда, перед заходом солнца, перед ужином. Глашатаи выходили без охраны. В руках у каждого была короткая палка, которой он бил в маленький барабан. Они извещали жителей о нововведениях Аз-Зейни, призывали разоблачать подлецов, мошенников и плутов. Когда Саид услышал это воззвание, его одолели сомнения: а если дело коснется крупного купца, близкого визирю или эмиру, близкого самому Аз-Зейни? Поступят ли с ним так же, как и с другими? Такого еще не бывало, и если бы произошло, то показалось бы невероятным.

Через три дня после обнародования воззвания Саид, идя по улице, услышал шум. Вокруг глашатая в новой одежде собрался народ. В чем дело? Оказалось, что речь шла о портном из квартала аль-Мугарбилин, не о каком-нибудь портняжке, а о мастере, который шьет фараджии и кафтаны для эмиров и высших сановников. Этого мужчину, которому уже за сорок лет, бог наказал нехорошим недугом. Когда он шел по базару аль-Хиямия, ему приглянулся один мальчик. «Как тебя зовут?» — спросил портной.

— Кямаль.

— Пойдем, я отведу тебя к твоему отцу. Он ждет тебя в мечети. Я куплю тебе сладкий пирожок.

Однако проклятый портной повел мальчика к старым развалинам позади Голубой мечети и надругался над ним. Мальчик весь в крови пришел к отцу. Тот явился к Аз-Зейни, заливаясь слезами. Аз-Зейни приказал привести портного и обратился к мальчику с вопросом: «Тот ли это человек?» Мальчик, взглянув на него сквозь слезы, утвердительно кивнул головой. Портной закричал, что мальчик лжет. Аз-Зейни ударил мужчину по лицу и сказал: «Дети не лгут». Потом повелел провезти его на осле по всему Каиру и заключить в тюрьму аль-Оркану.

Тогда к Аз-Зейни явилось несколько шейхов, говоря, что такие происшествия случаются каждый день. Не прямо, а намеками они клонили к тому, что, дескать, этот человек знает некоторых эмиров и они частенько захаживают к нему. А те, может быть…

Говорят, что Аз-Зейни поднялся и приказал выдворить их вон. При этом он сказал: «Я не допущу разврата в мое правление! Я не боюсь никого, кроме Него!» И он указал перстом на небо. Среди простого народа говорили, что он бил пришедших по спине жезлом с ручкой из слоновой кости, украшенной золотом, и кричал: «После того, что вы сказали, с каким лицом вы предстанете перед вашим господом в день Страшного суда?»

Саид беспокоится за Аз-Зейни, в особенности потому, что уже прошло двадцать дней, как Али бен Аби-ль-Джуд был передан ему, а глашатаи не сообщили еще ничего о том, найдены ли захороненные Аби-ль-Джудом деньги. Для султана важны деньги.

Может быть, Закария уже нашел повод, чтобы вызвать гнев султана против Аз-Зейни? Тогда султан отстранит его от казначейства. Хотя, наверное, свара между Таштамиром и Хайр-беком отвлечет всех на какое-то время. Однако… Но что это? Саид беспокоится за судьбу Аз-Зейни? Саид хочет, чтобы Али бен Аби-ль-Джуд под пыткой сказал, где он спрятал свои богатства? Может ли Саид желать мучений кому-нибудь из людей, даже если это Али бен Аби-ль-Джуд? Да, но сколько человек пострадало из-за него? Разве не пошлет ему аллах еще более жестоких мучений в день Страшного суда?

Саид не отрицает, что Аз-Зейни близок ему по духу. Когда Саид пришел к нему, чтобы сообщить просьбу шейха Абу-с-Сауда, была ночь. Аз-Зейни вышел к нему с закрытым лицом, в маленькой чалме и простой одежде, как бедный суфий. Они шли молча. Саид украдкой поглядывал на него. Запах его одежды воскресил в памяти Саида далекие воспоминания о дяде из деревни Назза: запах шерсти, смешанный с мужским потом. Если бы кто-нибудь из приятелей увидел, какой идет с человеком, имя которого сегодня в Каире у всех на устах! Какие черты лица говорят о гордости, о способности отвергнуть высокий пост? Саид обрадовался, когда вышел указ о назначении Аз-Земни на одну из должностей, принадлежавших Али бен Аби-ль-Джуду. В таком случае обычно сидят дома и принимают поздравления, а Баракят бен Муса, выдвинутый на важнейшую должность, отказался ее принять. В наш скупой век редкость, чтобы человек отверг то, о чем можно только мечтать.

После некоторого молчания Саид сказал, обращаясь к Аз-Зейни: «Учитель приказал мне не возвращаться без тебя». В ответ он получил лишь взгляд и кивок головы. Саиду стало неловко — может быть, он оторвал Аз-Зейни от размышлений о важных делах?

Неожиданно Аз-Зейни произнес: «Учителю я не могу не повиноваться». И тут стал задавать вопросы. Саид рассказал ему о себе, о том, как приехал из провинции, как встретил учителя, стал наведываться к нему, сопровождать его, учиться у него, подолгу оставаться с ним… Саид помнит, как Аз-Зейни расспрашивал его, а потом неожиданно умолк. Ему неизвестно, что произошло между Аз-Зейни и учителем, — шейх приказал ему вернуться в Аль-Азхар. С того самого дня Саид не приближался к Аз-Зейни, не считая процессии, когда он возвращался из Аль-Азхара. Но тогда Саид был одним из многих. Аз-Зейни не знал о его присутствии, не слышал его…

Последний глашатай прошел по улицам два часа назад. Саид не знает, о чем он сообщил людям. В первые две недели люди радостно собирались толпами, чтобы послушать, о чем говорят. Но дни идут, и толпа редеет. Только дети продолжают следовать за глашатаями… Саид вдруг остановился. Кажется, он подошел к кварталу Каср аш-Шок. Мимо быстро прошел какой-то человек. Может, это он? Почему же Саид остановился и замер в растерянности? Он не помнит, какого роста был Аз-Зейни, полный он или худой, стройный или сутулый. Его внешность не осталась у него в памяти. Но Саид чувствовал, что человек, прошедший в ту сторону, был он. Точно он. Он пересек квартал Казначейства, продолжил путь к кварталу Суда, потом — к мечети мученика Хусейна и… скрылся. Но где стража? Разве не опасно ходить без охраны? Если это был сам Аз-Зейни, заметил ли он Саида, узнал ли его?

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Творите добро и не делайте зла! Сегодня султан вышел в Рейданию и стал играть в мяч. Самочувствие его отменно. Аллах дал ему здоровье и силу! Жители Египта! Вражда и раздор между эмиром Таштамиром и эмиром Хайр-беком продолжается. Тот и другой подкарауливают друг друга. Будьте настороже! Жители Египта! Сабер аль-Хамзави — торговец благовониями — обвешивал и обманывал! Он продавал хульбу, смешанную с землей, припрятывал индийских ящериц, хотя их у него множество, дабы они выросли в цене. А он единственный, кто ими торгует. Посему Аз-Зейни Баракят бен Муса, хранитель мер и весов Каира и Верхнего Египта, на которого возложено соблюдать предписания шариата и охранять права людей, слуга султана, порешил: взыскать с него сто динаров, отобрать у него утаенных ящериц и раздать остальным торговцам благовониями, дабы была им от них польза, и определить их цену в три дирхема за штуку. Аллах воздаст по заслугам каждому плуту и обманщику! Да будет это всем уроком! Жители Египта! Жители Египта!

ЗАКАРИЯ БЕН РАДЫ

Вторник, утро седьмого дня месяца зу-ль-ка’да, 913 г. хиджры

Этот час он целиком подарил себе: он не спускает глаз с ребенка, забавляется с ним. Нежное начало жизни, мягкой, как пух птиц, теплой, как эти пушистые комочки! Если бы человек навсегда оставался ребенком: размахивал бы руками, когда хочется, смеялся всему, чему хочется, ползал, играл, плакал — и добрая душа спешила бы осушить эти слезы; если бы страхи и заблуждения не превращали его маленькое сердце в лавку, где все покупается и продается; если бы он всегда взирал на мир с удивлением и вопросом! Но невозможно вернуться сквозь годы к началу своей жизни! Время от времени Закария серьезно думает, что никогда не был таким, как его сын. Он не припоминает, чтобы чья-нибудь рука гладила его по голове.

Самые сложные обстоятельства не могут заставить его не видеться со своим первым и пока единственным сыном, Ясом. Его приносят завернутым в черное бархатное покрывальце, расшитое золотом. Зейнаб, мать ребенка, наблюдает за ними. Она рассказывает Закарии о сыне, говорит, сколько раз давала ему грудь, как он тихо улыбается во сне, а когда пробуждается, кажется, что ищет глазами доброго отца, как он картавит, пытаясь произносить некоторые звуки.

Зейнаб рассказывает подолгу. Яс делает ее близкой этому человеку. Она гордится перед другими женами и наложницами, от которых он не имеет сыновей, что именно она родила ему Яса. Она не принимает в расчет Ахмада, который появился четыре года назад и ушел из жизни несколько месяцев спустя. Его мать, эфиопка, продолжает оставаться в доме, не замечаемая никем, как больное напоминание, временами тревожащее сердце Закарии. Годы не погасили эту печаль и не смягчили боль.

Самые серьезные обстоятельства ни разу не смогли заставить его лишить себя мгновений, которые он проводит с Ясом. Порой Закария даже будит его ночью, несмотря на предупреждения матери, и играет с ним, забавляет его.

Несколько месяцев тому назад они взяли на Хан аль-Халили греческого купца. Говорили, что он посылал турецкому султану сообщения государственной важности. Взяли его люди Закарии. Он сам следил за дознанием: тисками ему сжимали суставы, медленным огнем жгли спину. Мабрук старался изо всех сил, усердствовал как мог. Мертвая тишина стояла в ямах остальных заключенных. Они слышали крики, которым не суждено было никогда вырваться наружу. Закария знал, какой ужас наполнял их сердца. Страх и страдания, которые они, особенно новички, испытывали, слыша, как мучается неизвестный им человек, были сильнее мучений одного из них, когда ему горячими щипцами выдирали зубы. Кто знает, может быть, их ожидают те же пытки, которым сейчас подвергают несчастного грека. Но тот молчал. Закария видел, как исказилось его лицо, вылезли из орбит глаза, распух нос, отвисла челюсть. Но грек не произнес ни одного слова. Закарию злило и выводило из себя его молчание, потому что он был уверен, что у грека есть сообщники. Когда день уже был на исходе, Закария схватил длинный, тонкий, как игла, металлический прут, раскаленный на медленном огне, и стал тыкать им в живот грека, вокруг пупка. Задохнувшись от запаха паленого мяса, Закария вышел, сделал сильный выдох и стал глотать воздух, как будто пил воду. Потом направился через двор на женскую половину. Поднялся по лестнице, ведущей в комнату Зейнаб.

— Спит? — бросил он жене.

Она кивнула головой.

— Я хочу его видеть.

Она была разочарована — надеялась, что он останется с ней до утра. Ее торжество над другими женами было неполным, если он не проводил с нею всю ночь.

Закария снова попросил показать ему Яса.

— Он только недавно заснул, господин мой, — возразила Зейнаб.

— Я же не говорил, чтобы ты его разбудила, — произнес он так, что она вздрогнула от страха.

Он пошел за женой. Среди подушек виднелось нежное круглое личико ребенка с закрытыми глазами — месяц среди туч, свежее румяное яблоко. Через прозрачную завесу шелка угадывались его черты. Закария приблизил к ребенку подсвечник и несколько мгновений разглядывал его с нежностью. Лицо грека стало отдаляться.

— Может быть, снять с тебя кафтан, господин мой? — спросила Зейнаб.

Закария вдруг выпрямился и, не взглянув на нее, направился к двери. Он еще не просматривал сегодняшних донесений. Что-то надо было доложить султану об этом греке. Жена поспешила вслед за ним.

— Да сопутствует тебе благополучие, господин мой, — сказала она, не в силах скрыть разочарования.

Закария стал спускаться по длинной лестнице во внутренний двор дома.

Базилик касается его груди, шумят ветви пальм и диковинных деревьев, которые прислали ему собратья по ремеслу из Индии, Йемена и Эфиопии. В правом углу сада — несколько желтых цветов. Он помнит каждый из них: нежный желтый цветок с фиолетовой каймой по краю. Середина у него ярко-красная с тремя темно-зелеными точками. Он видел, как цветок раскрылся у него на глазах, словно чудо!

В саду есть маленькие клетки с диковинными птицами. У некоторых из них необычный голос. Сейчас они молчат. Зимой он видит много птиц на свободе. Ученые сказали ему, что они прилетают издалека, из стран, где ночь длится шесть месяцев и день продолжается столько же. Они прилетают с приходом зимы, а летом исчезают. Закария записывает день, когда в его саду появляется первая птичка. «Неужели это та же самая пташка, которая прилетала в прошлом году? — думает он. — Сколько она проживет, если ее не подстережет рука ловца? Умирают ли они естественной смертью? Неужели такие созданья должны умирать?» Он хотел поручить глашатаям обнародовать приказ, запрещающий ловлю птиц. Но потом передумал: некоторые эмиры могут подумать, что Закарии, видно, совсем нечего делать, коли он приказывает прекратить ловлю птиц.

В последние дни он чаще приходит сюда, чтобы посмотреть на птиц в клетках, поиграть с Ясом. Но на сердце у него смутно и тревожно. Ему не по себе. Если бы не птицы и ребенок, тайные выходы в город под чужой личиной, поездки в имения в Сиракузах, он бы задохнулся от гнева. Однако терпение! Нынешняя обстановка требует гибкости и твердости. Еще нет ответа от Аз-Зейни. Закария даже стал сомневаться, получил ли тот послание. Однако потом удостоверился в том, что Аз-Зейни сам держал его в руках. Много потребовалось труда, чтобы убедиться, что письмо ему вручено. Ни один осведомитель не следит за Аз-Зейни в его доме. Начальник соглядатаев Каира не позаботился заранее поставить там своего человека. Он даже не знает ни одного из его слуг, словно Аз-Зейни привез их из другой страны. В то же время глава соглядатаев Каира продолжал рассылать своих людей по следам той женщины, что явилась перед процессией Аз-Зейни и крикнула ему в лицо: «Подлец!» Значит, она знает его. Может быть, если ее разыщут, раскроется какая-нибудь тайна из жизни Аз-Зейни? Начальник каирских соглядатаев написал в своем первом донесении, что у нее нет семьи. Жители кварталов, расположенных между ас-Сияриг, улицей Амир-аль-Джуйуш и воротами аш-Шиария, знают эту женщину с тех пор, как были детьми. Но где находится ее дом, неизвестно. Говорят, что она ночует среди могил за воротами ан-Наср. А зовут ее Умм Сухейр. Другие говорят, что зовут ее просто Миска, и нет у нее никакой дочери по имени Сухейр, и что она уже дважды поносила Аз-Зейни: на улице ас-Салиба и на улице аль-Мааз. Однако женщина бесследно исчезла, словно земля разверзлась и поглотила ее. В донесении достойного доверия, опытного соглядатая говорилось, что у дороги Биштак постоянно сидит пожилой мужчина с повязкой на глазах. Как-то он сказал: «Эта женщина частенько навещает Аз-Зейни Баракята бен Мусу. Придет, обнимет его, и оба они заплачут. Обхватив его голову руками, она ведет с ним задушевную беседу. А потом говорит ему, что произойдет в ближайшее время, что с ним случится и что замышляется против него». Она — сосуд демонов, которые служат ей, внушают ей самые верные предсказания. Кто она, старик не знает; когда она уединяется с Аз-Зейни, ему неизвестно; почему она ругала его перед всем народом, не ведомо ни одному смертному. Старик намекнул на то, что, может быть, Аз-Зейни имеет тайные связи с миром духов…

Аз-Зейни сделал вид, что не получал письма, не читал его и ничего не знает о нем.

Шихаб Аль-Халяби спросил несколько дней назад, пришел ли ответ от Аз-Зейни. Закария вспылил и крикнул:

— С каких это пор ты спрашиваешь об ответе на письмо, которое я поручил тебе написать? Разве этому я вас учил? Разве вы не знаете, к чему ведет праздная болтовня и праздное любопытство? Ты должен немедленно забывать все, что ты пишешь!

Шихаб Аль-Халяби испугался — больше всего на свете он боится гнева Закарии. Еще хуже, если тот подумал, что в вопросе был какой-нибудь подвох. Шихаб Аль-Халяби не знает, как быть. За время его долгой службы Закария не прощал ему ни вольной, ни невольной обмолвки. Закария постоянно напоминает ему историю помощника главного соглядатая Османской империи, который достиг высших постов по своей службе в государстве. А много лет спустя открылось, что он был лазутчиком шаха Исмаила-суфия, злейшего врага правительства османов. Шихаб Аль-Халяби ловит малейшее движение Закарии. И не только он, а все, кто служит под его началом.

Закарии неприятно, что он поддался вспышке гнева. Аз-Зейни задерживается с ответом, и это его смущает. Вопрос шихаба Аль-Халяби уколол его. Каждый день Закария говорит себе: «Наверняка ответ придет сегодня вечером или завтра». Но Аз-Зейни продолжает упорствовать в своем молчании.

Эмир Аль-Джамдар покачал головой и сказал Закарии:

— Султан согласен с Аз-Зейни во всем — в большом и малом. Аз-Зейни является к султану каждый вечер, и они уединяются примерно на час. Никто не знает, о чем они беседуют.

Закария оказался в положении, в которое не попадал ни один из его предшественников. Возможно, во время этих уединенных бесед и его имя повторяется? Может быть, против него плетется заговор? В тот вечер его снова уязвило донесение о том, что Аз-Зейни продолжает учреждать свою собственную сыскную службу.

Эмир Минкли-бафа — он накоротке с Закарией — намекнул Аз-Зейни во время их встречи, что по правилам сыскная служба должна быть одна на весь султанат и что она, как и казначей, состоит под началом Закарии бен Рады. Но Аз-Зейни покачал головой и сказал:

— Я полагаюсь только на своих людей.

Установление нового сыска не дает Закарии покоя: может быть, кто-нибудь из людей Аз-Зейни уже пробрался к Закарии в дом? Или в Тайную канцелярию?

Закария отдал строжайшие приказы начальникам соглядатаев в Каире, Верхнем и Нижнем Египте, в Нубии, чтобы они усилили наблюдение за всеми нововведениями Аз-Зейни, следили за его людьми. Кто они? Откуда? Как работают?

Пока донесения на этот счет скудные. Надо действовать осмотрительно, но без промедления, дабы обезвредить Аз-Зейни, а не то само существование службы соглядатаев окажется под угрозой.

Закария призвал к себе старшину цеха певцов и поэтов Египта Ибрахима ибн ас-Суккяра ва-л-Лямуна. Ибрахим — самое преданное ему создание. Он ведает делами стихотворцев, выступающих в кофейнях, ребабистов и певцов на праздниках по случаю рождений и других знаменательных событий. Он в ответе за все, с чем они выступают. Все, что поется, должно быть в обязательном, порядке утверждено Ибрахимом. Он запрещает то, что может показаться вредным для устоев веры и нравов, что содержит намек на важное лицо или какого-нибудь эмира.

Ибрахим является перед Закарией каждый вторник, сообщает ему, как поживают певцы и стихотворцы, что происходит в их среде, рассказывает о замыслах каждого из них, кто над чем трудится и касается ли это Закарии или только певца и манеры его исполнения.

Закария усмехается про себя: такое не придет в голову Аз-Зейни! Люди слушают поэтов в кофейнях, сердца трепещут от любви к Зат аль-Химма, все следят за новостями о жизни Аль-Барамики с Бани-л-Аббасом, Абу Зейда Уидьяба с Аз-Зейнати Халифой, Сулеймана и Кейф Тахкум филь-Джан. Никому не известно, что все хозяева увеселительных мест, певцы и рассказчики Египта связаны одной веревочкой.

Закария уединился с Ибрахимом ибн ас-Суккяр ва-л-Лямуном и попросил его написать сказочку для исполнения на ребабе о человеке без роду и племени, на которого вдруг свалилась власть и он решил установить справедливость в мире. Закария повелел, чтобы сказочку исполняли четыре чтеца в лавке «Лянадый» и в лавке «Аль-Бахджури» в квартале аль-Хусейния, в лавке «Юнес» в Фустате, в лавке «Абу-ль-Гейт» в Булаке. Первая и вторая лавки — самые большие в Египте, там можно отведать хульбы, имбирного лимонада и покурить наргиле. Их завсегдатаи из людей с достатком. Курение наркотиков начинается там после ужина. Третья же и четвертая — жалкие лавчонки, и их посетители самого низкого сословия. Большинство их — ремесленники. Через два дня сказка будет известна в десятках лавок, в разных «кварталах Каира. А через неделю ее будут рассказывать все. Можно обратиться за помощью к соглядатаям, шныряющим среди людей, чтобы они «разъясняли» смысл сказки, коли дуракам он будет невдомек.

Ибрахим бен ас-Суккяр ва-л-Лямун ушел. Закария встал и спустился в сад. Он почувствовал прилив сил. Мысли проносились в голове одна за другой. Десятки имен и дел всплывали в памяти. Он ударил кулаком по ладони, наклонился, чтобы выпить глоток разбавленной розовой воды.

Удачные мысли приходят неожиданно. Они захватывают его. Закария строит планы, которые скоро станут явью, видит их во всех подробностях. Главное в этом деле — создать необходимые условия.

Через несколько минут после ухода Ибрахима Закария, полный энергии, поднялся в комнату своей жены Зейнаб. Взял на руки Яса, поднял, поносил на плечах. Потом стал ползать впереди него на четвереньках, блеять по-овечьи и кричать по-ослиному. Он едва не задохнулся от радости и счастья, когда Яс засмеялся, и смех его был похож на звук ароматной наргиле. Ее дым источает запах мяты, базилика и бальзама. Внезапно Закария передал ребенка матери и быстро спустился вниз. Зейнаб не удивилась — она привыкла к его странностям.

Закария послал за муаллимом Авадом, известным среди простых людей под кличкой Кейфовальщик за постоянное употребление гашиша, длинный язык и сладострастие. Муаллим пришел и замер в ожидании, что скажет Закария. Муаллим — его творение, Закария доволен им. «Понимает ли Аз-Зейни, что мне достаточно сделать знак — и эти люди пойдут за мной? Возможно, ему они кажутся ничтожными, не имеющими никакого отношения к делу? Но как велики могут быть их услуги!»

Кейфовальщик был толстым, грузным мужчиной с зычным голосом. И все же он, кажется, вздрогнул, когда увидел, что Закария двинулся к нему. Закария обнял его и поцеловал. Муаллим пришел в смущение, не зная, что ему делать: ответить тем же или стоять неподвижно в присутствии главного соглядатая султаната. Закария повлек его за собой к мраморной скамье под высокой пальмой, нижняя часть ствола которой была прикрыта тонкими пластинами желтой блестящей меди. Закария спросил, как поживают дети муаллима и его жены. Помирился ли он со своей второй женой, которую он прогневал-четыре дня назад и она переехала в дом своей матери, или они все еще пребывают в ссоре? Потом быстро добавил, что слышал о намерении муаллима развестись с ней. Понизив голос и откинув назад голову, Закария спросил: «Неужели у тебя нет другого выхода, кроме развода? Ты же знаешь, что нет более богопротивного дела, чем развод. Но если ты настаиваешь, я не стану указывать тебе».

Муаллим не мог скрыть своего изумления и страха. Закария знает все: и важное и неважное. Смущение охватило его, когда Закария наклонился к нему и сказал, посмеиваясь:

— Между нами, ты не прав, муаллим! Ты не даешь ей, что положено. Твоя молоденькая последняя жена забирает у тебя все силы. Так нельзя! Должна быть справедливость! Когда ты был у нее в последний раз? Когда? Я тебе сам скажу: два месяца и одну неделю тому назад! Ты прожил долгую жизнь, и тебе все нипочем. Но зачем оскорблять жену?

Авад совсем смутился и заговорил хриплым шепотом, из которого были понятны только два слова: «Ты прав! Ты прав!»

— Есть небольшое дело, которое мне хотелось бы устроить, — неожиданно произнес Закария.

Он подмигнул гостю и стал загибать один палец за другим, перечисляя задания и просьбы. Муаллим моргал, озираясь по сторонам.

Голос у Закарии спокойный, и кажется, что его ничто не волнует, хотя есть тысяча причин, чтобы в его душе все кипело. Он всегда начинает разговор ровным тоном, даже если тут же заговорит об опаснейших и сложнейших делах.

На этот раз он хочет, чтобы среди людей были пущены определенные слухи, разговоры, пересуды.

Авад выслушал и сказал:

— Хорошо, я сделаю так, что у них на языке будет только то, что, тебе угодно.

Закария прищурился.

— Но если хоть до одной живой души дойдет то, что было между нами…

— Лучше брани, а так не говори!

Закария протянул руку.

— Знаю, знаю. Главное, чтобы никто не заподозрил умысла в твоих сказках и байках.

Муаллим стукнул себя ладонью в грудь:

— Кейфовальщик свое дело знает!

Закария рассмеялся:

— Ты мне нравишься, о гордость мужей наших!

Спустя мгновенье Закария добавил:

— Не забудь заняться делом, о котором мы говорили…

— Каким делом?

Однако, увидев усмешку Закарии, Авад догадался, о чем идет речь.

— В самом деле, я подумаю, шихаб. Я знаю, что развод — самое богопротивное дело.

Закария, нахмурившись, кивает головой — итак, все решено.

— Пойди к ней с куском материи, с какими-нибудь сладостями, — говорит он. — У женщин ум как у детей.

— Аллах с нами! — произносит Авад.

Он пятится назад, согнувшись в прощальном приветствии, и в сопровождении Мабрука покидает сад. Слышно, как своим зычным голосом он прощается с каждой дверью, проходом в стене, с каждым растением.

Теперь и днем чувствуется, что зима вошла во вкус. Камни на улицах блестят от тонкого ледяного покрытия. Птицы в клетках без умолку рассказывают непонятные людям истории. Ночью они молчат. Но сейчас, днем, откровенничают вовсю.

Закария входит к себе в комнату на первом этаже. Она предназначена для приемов. Подушки из страусового пера слегка влажные. Ему нравится уединяться здесь: зеленые ветви растений касаются снаружи балкона. Здесь слышен только шум ветвей и листьев. Высокий резной потолок расписан золотом и серебром. Его украшал Хосровани из Персии.

Рядом с Закарией — медный гонг. Когда нужно, он ударяет в него кожаным молоточком в форме руки только один раз. Появляется Мабрук. Если господин позовет его даже шепотом, он явится тотчас, словно все время стоит в ожидании.

В минуты, которые Закария проводит здесь, возлежа на подушках, он предается размышлениям: сколько донесений, которые ему сейчас пишутся, уместилось на одном листе? Может быть, именно в это мгновение умирает человек? Нет, оно уже прошло! Наступило другое. Человек умер. Сколькие вспоминают сейчас его имя? Какие мысли рождаются в этот час в голове у Аз-Зейни? В этот миг у какой-то женщины родился ребенок. Кем он станет через тридцать лет? В какой земле умрет? Может быть, кормчий корабля издает сейчас крик ужаса, предвещающий неминуемую гибель в пучине моря?

Ночь опустилась на землю. Мысленным взором Закария пытается проникнуть сквозь тьму. Сколько мужчин и женщин в городе совокупляются в этот момент? Им нет числа!

В такие минуты он понимает, что, как бы ни был проницателен его взор, невозможно узреть все, что совершается в эти мгновения. Если бы настало время, когда соглядатаям станет известно, сколько мужчин спит со своими женами, какие дети будут зачаты во чреве матерей, какой из них родится, вырастет и устроит смуту и волнения, — если бы знать все это, то он запретил бы мужчинам иметь сношения с женщиной, которая принесет такой плод. Так зло было бы пресечено прежде, чем оно сумеет укорениться. Если бы египетский фараон поставил хорошего соглядатая, который бы разглядел, кем станет ребенок, брошенный матерью в реку, мир бы не узнал пророка Моисея, а фараон и его войско не утонули бы!

Закария верит: придет время, когда его соглядатаи будут знать, что происходит на сирийской земле, сидя на горе аль-Мукаттам. Если взглянуть на его способы сыска, разве они похожи на те, которыми пользовались в государстве Айюбитов или при достославном Кайтабае, всего лишь тридцать лет назад? Мир меняется, ничто не стоит на месте. Было время, когда подозреваемого забивали насмерть на месте. Сейчас такого не случается. Кому нужна смерть преступившего закон? Для живого, находящегося в рассудке человека ее заменяет боль. А если он лишится чувств, то есть способы заставить его очнуться. Таких способов Аз-Зейни не знает! Иначе где же результат пыток его предшественника Али бен Аби-ль-Джуда? Месяц назад глашатаи объявили, что он передан во власть Аз-Зейни. Но глашатаи до сих пор не сообщили, что виновный вернул хоть один дирхем или сознался в своем преступлении. Поговаривают, что Аз-Зейни не умеет пытать заключенных. Некоторые эмиры сомневаются в правдивости слухов, которые ходили вокруг Али бен Аби-ль-Джуда. Эмир Ельбига аль-Джашинкир заявил: «Если чернь и голытьба опозорили главного человека в государстве, то стоит ли верить тому, что говорят? Все это ложь».

Аз-Зейни пренебрег им, Закарией! Не ответил на его письмо. Так пусть пожинает плоды своего коварства! Он пренебрег тысячами соглядатаев, а они члены его тела, органы его чувств: ими он видит и слышит. Мысль влекла Закарию дальше. Ведь считается, что каждый человек носит с собой двух ангелов — одного, который приходует добрые дела, на правом плече, и другого, который составляет список дурных, — на левом. Но этого мало: Мункяр и Накир поджидают в могиле усопшего и спрашивают, выясняют, выведывают, вырывают правду, избивая покойника своими ангельскими дубинками. Есть ли у Мункяра и Накира помощники? Если хоронят вдруг двух человек в одно и то же время, как они их допрашивают? Как задают вопросы этим двоим одновременно? Ведь не могут они находиться в двух могилах сразу?

Закария продолжает размышлять: «Великий порядок — это когда ты держишь весь мир в руках и от тебя не ускользает ни плохое, ни хорошее».

Как-нибудь он подробно изложит, что, по его разумению, нужно для соглядатаев. Магия поможет раскрыть, о чем думает человек. Есть и другие средства повернуть вспять время и припереть человека, отрицающего свою вину.

Закария встает и начинает размеренно ходить по комнате, глядя в пол: четырнадцать шагов туда и четырнадцать обратно. Тяжелые мысли одолевают его. Беспощадная рука сжимает сердце: Аз-Зейни положил начало вражде. До сего часа Закария не сделал ни одного шага, чтобы сокрушить Аз-Зейни. Напрасно думают, что Закария сдался. Теперь пришло время действовать. А если Аз-Зейни получит поддержку у султана? Закария прищуривается, ускоряет шаг, пересекает комнату за десять шагов. Кто оказал помощь стороннику шейха Аль-Хамави, когда тот достиг трона? Кто? Аз-Зейни не знает и султан не ведает, кто посадил его на трон султаната после долгого заточения в темнице Шамаиль. В заключении он поклялся, что, если выйдет, разрушит эту страшную темницу и воздвигнет на ее месте мечеть, о которой будут говорить грядущие поколения. Он действительно вышел, разрушил темницу Шамаиль, воздвиг мечеть, которой теперь гордится Каир. Но разве ведомо молящимся в мечети и богословам, кто поддержал правителя? Благодаря кому построена мечеть? Исторические хроники не упоминают об этом. Дело хранится в диване сыска. Главный соглядатай — вот кто был всему причиной.

Закария стоит недалеко от трона султана. Кто посмеет встать на его пути? Продлись жизнь Шаабана, Закария установил бы, что было между юношей и Аль-Гури. Однако Закария был вынужден убить его. Шаабан был прекрасным, как месяц, но месяцу положено исчезнуть в свое время.

Сегодня Закария пошлет за хранителем почтовых голубей. Хитрое установление ввел он в жизнь, которым гордится перед соглядатаями других государств и княжеств. Каждый голубь знает путь, которым должен следовать. Он не полетит над жилищем, где есть человек, над караванами в пустыне, а будет следовать к своей цели над безлюдны-ми местами, даже если от этого путь его станет длиннее. Сегодня стаи голубей отправятся в путь, чтобы управляющие и хозяева поместий, шейхи страны и даже простые люди, которые поверили в Аз-Зейни, узнали, как ошибся султан, когда поставил над правоверными в Египте человека без роду и племени, которого никто не видел молящимся вместе со всеми в пятницу, который делает вид, что справедлив, а никто не знает, что у него на уме, коли речь идет о том, чтобы извлечь деньги из тайников Али бен Аби-ль-Джуда. Кто знает, может, Аз-Зейни был его тайным соучастником в истязании людей?

Голуби полетят к дому эмира Тагляка — начальника королевского строительства — и к Баштаку по прозвищу Облупленный Боб. Одной свары между Таштамиром и Хайр-беком недостаточно. Тагляк узнает, что Баштак плохо говорил о новой мечети, которую султан построил на базаре аш-Шарабшин. Одновременно Баштаку станет известно, что Тагляк потешается над ним, показывает всем, как он подражает эмирам, близким к султану, говорит, что он вышел «из грязи в князи».

Закария улыбнулся, ускорил шаг. Тагляк взбеленится. И тот и другой начнут науськивать своих мамлюков друг против друга.

Спокойствие будет нарушено. Исчезнут товары с рынков. Пойдет разбой и грабеж. Самые строгие соглядатаи начнут похищать невинных девиц и мальчиков.

Закария перестает шагать взад-вперед… День подходит к концу. Едва уловимо было его течение в пространстве. Как Закарии люба зима! Он берется за кожаный молоток, ударяет в медный диск. Раздается звон.

ВТОРНИК. ВЕЧЕР СЕДЬМОГО ДНЯ МЕСЯЦА ЗУ-ЛЬ-КА’ДА

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Молитесь и поклоняйтесь тому, кто остановит подлеца! Жители Египта! Добрая весть: об истинном положении, как оно есть, господин наш султан узнал из достоверного донесения, которое ему передал казначей Аз-Зейни Баракят. Посему повелитель наш изволил приказать: соляной налог отменить, свободу торговли на соль учредить и монополию малого числа людей на нее запретить. Жители Египта! По приказу господина нашего султана, которому поведал Аз-Зейни Баракят, как дела доподлинно обстоят, отнимается у эмира Тагляка право одному продавать огурцы сорта шанбара, а также другие овощи и зелень, дабы феллахи убытков не терпели и продавали их на рынках сами, чтобы цены на сей товар упали. А коль откроется, что взимание пошлины за провоз овощей и огурцов производится, будь виновный мамлюком или стражником, не избежать ему виселицы, у каких бы ворот Каира его ни выследили.

ИЗ ОБРАЩЕНИЯ, ПРОЧИТАННОГО ФАКЕЛЬЩИКАМИ ВЕЧЕРОМ ВО ВТОРНИК ТОГО ЖЕ СЕДЬМОГО ДНЯ МЕСЯЦА ЗУ-ЛЬ-КА’ДА

По приказу господина нашего султана, которому о положении дел известно стало со слов Аз-Зейни Баракята — казначея Каира и Верхнего Египта,— мамлюкам запрещено выходить с закрытым лицом на улицу после того, как солнце зашло, и входить с оружием в жилые кварталы после ужина.

ИЗ НЕОБЫЧНОГО ОБРАЩЕНИЯ, КОТОРОЕ РАСПРОСТРАНЯЛИ ЛЮДИ АЗ-ЗЕЙНИ ВЕЧЕРОМ ВО ВТОРНИК СЕДЬМОГО ДНЯ МЕСЯЦА ЗУ-ЛЬ-КА’ДА СРЕДИ НАРОДА, СОБРАВШЕГОСЯ НА УЛИЦАХ И РАДОСТНО СЛУШАВШЕГО, ЧТО СООБЩАЮТ И ГОВОРЯТ

Аз-Зейни Баракят бен Муса, хранитель мер и весов Каира и Нижнего Египта, открыл одну из своих дверей для приема жалоб от людей. Каждый, кто жертвой насилья падет, неважно, какой у него доход, пусть к Баракяту бен Мусе идет — там справедливость и правду найдет.

ОБРАЩЕНИЕ, КОТОРОЕ БЫЛО ОБНАРОДОВАНО В НОЧЬ НА СРЕДУ, В ЧАС, КОГДА ПОСЛАНИЕ АЗ-ЗЕЙНИ ПРИБЫЛО К ЗАКАРИИ

Отныне и впредь… большие фонари будут висеть над воротами каждого квартала, у двери любого дома и дворцового портала, у входа каждого караван-сарая. Сии масляные фонари эмиром Тагляком — строителем изобретены после ознакомления с казначея Баракята мнением. Зажигать их будут люди Баракята каждый вечер после заката по своему усмотрению, дабы спал Каир без волнения. Кто фонарь с места уберет, от штрафа и наказания не уйдет. Жители Египта! Сия затея не будет вам стоить ни одного дирхема. Так содействуйте усилиям казначея! Жители Египта! Жители Египта! По приказу господина нашего султана продолжает Закария бен Рады оставаться наместником казначея, как было ранее, при исполнении всех прочих своих должностей с сохранением звания «шихаба». Жители Египта! Жители Египта! Будьте осторожны с новыми фонарями! Кто будет уличен в нарушении приказов казначея, получит веревку на шею.

От Омру бен Одви начальнику соглядатаев Каира

Донесение

о том, что было и происходило среди простого народа и прочих жителей Каира вечером во вторник седьмого дня месяца зу-ль-ка’да.

Старики, писцы диванов, судьи, знатоки прошлого едины во мнении о том, что подобного происходившему вечером во вторник седьмого дня месяца зу-ль-ка’да Каир доселе не видывал. Не ведомо такое и ни в какой другой стране. Я слышал все это своими собственными ушами от семинаристов Аль-Азхара, стариков молельни аль-Халлуджи, торговцев кварталов аль-Гурии и аль-Батынии, брадобреев, сидящих перед воротами аль-Музейнин; в молельне Слепых, в мечети Аль-Азхар. Ибо доселе еще не случалось, чтобы глашатаи выходили каждые полчаса. Их появлению предшествовал бой барабана. И всякий раз они сообщали о новом деле или приносили новую весть. Из-за множества вестей и обращений ни одно из них не повторялось дважды, хотя по обычаю султанский указ повторяют целую неделю ежедневно по пять раз.

Скопление народа было великое. Весь квартал аль-Батыния, все его жители — мужчины и женщины — высылали на улицу. Издавали радостные возгласы, махали руками, кричали во все горло. Говорили разное. Чтобы не быть многословным, повторю самое замечательное из того, что я слышал.

Первое. Многие громко благословляли Аз-Зейни после первого и четвертого обращения. Слова одобрения были на устах у всех, особенно у женщин. Они громко выкрикивали: «Да продлит аллах дни Аз-Зейни!» Все считают: Аз-Зейни известно, что вызывает страдания плоти и духа человеческих, ибо ему чуждо высокомерие и стремление подражать чужеземным порядкам. Его приводит в содрогание одно упоминание о несправедливости. Ему отвратительно, когда терзают людей. Коленопреклоненный, он творит молитву в положенные часы. Один торговец харисом, по имени Шалес ар-Рамадани (живет в первом доме квартала ар-Рум аль-Джавания, лет от роду немногим более сорока, седобородый), утверждал, что видит, как Аз-Зейни тайно выходит на улицу то днем, то ночью, чтобы незаметно узнать, как живет народ, от чего страдает и мучается. Торговец говорил, что аллах послал Аз-Зейни быть защитником бедняков в такие времена. Он добавил, что знает слугу из дома Аз-Зейни Баракята, который говорил, что его господин прежде, чем отойти ко сну, проливает горючие слезы, печалясь о том, что ночь опустила свое покрывало на безвинно страдающих от гнета и притеснений. Посему Аз-Зейни испытывает страшные душевные муки и просит у аллаха прощения за то, что не смог искоренить несправедливость.

После обнародования четвертого обращения распространился слух, будто Аз-Зейни явился к султану и они надолго уединились. Аз-Зейни будто бы сказал султану: «Ты будешь отвечать за своих подданных перед аллахом в день Страшного суда. И тебе воздастся и мне воздастся по заслугам за каждое преступление, которое совершилось с нашего ведома или без оного. И никуда не деться нам в тот день от его карающей десницы!»

Султан долго слушал его. Аз-Зейни перемежал свои слова стихами из Корана, рассказами из жизни пророка, текстами законов, которые знают лишь самые сведущие улемы. (Купцы говорят, что Аз-Зейни знает весь Коран наизусть и имеет к нему рукописное толкование, не известное никому другому.) Аз-Зейни рассказал султану об эмире Шарр-беке, который забрал в свои руки торговлю солью на всей территории Египта. Если эмир ловит какого-нибудь несчастного, продающего соль за полдирхема, то отрубает у него правую руку, коли окажется, что левая у него уже отрублена, или правую ногу, если обе его руки уже отрублены, либо левую ногу, если правая нога и обе руки отрублены. А если оказывается, что нарушитель лишен конечностей, то вместо него наказание несет его брат, мать или сын. Благодаря тому, что Шарр-бек — единственный, кто торгует солью, он поднимает цену на нее, как ему вздумается.

Когда эмир пребывает в хорошем расположении духа, он снижает цену на соль до самого нижнего предела. А когда он гневается, то объявляет о ее повышении. Это наносит вред интересам султана. Люди тогда, как говорил Аз-Зейни, открыто клянут самого султана, не скрывают своего недовольства и гнева.

Дело обстоит еще хуже в торговле огурцами, потому что эмир Тагляк запретил кому-либо из торговцев, кроме своих ставленников, покупать их у крестьян. Торговцы утверждают, что Аз-Зейни своими словами заставил султана пролить слезу и султан-де дал ему полную свободу действий при условии, что казна страны не потеряет ни одного дирхема. Султанат в эти дни крайне нуждается в средствах, поскольку многие источники доходов иссякли.

Аз-Зейни заявил, что сможет это сделать. После обнародования им обращений все стали кричать, проклиная эмира Тагляка, и, если бы он оказался в их руках, разорвали бы его на части, как об этом некоторые открыто заявили. Простонародье проклинало отца и деда и всех предков эмира Шарр-бека и поносило его последними словами.

Второе. Своими собственными ушами я слышал разговор трех мужчин в кофейне «Лянадый». Одного из них я знаю. Его зовут Фаттух аль-Искандарани. Он живет около ворот аш-Ша’ария и владеет маслодавильней. Ему пятьдесят пять лет. Его олова имели совсем иной смысл. Фаттух аль-Искандарани выразил сомнение и неверие в обращение Аз-Зейни. Он сказал:

— Так не может дольше продолжаться. Султан не разрешит, чтобы дела шли таким путем. Если только… если только все это не совпадает с его интересами.

Он старался убедить присутствующих в том, что никаких серьезных мер не последует. Я пытался узнать больше, но наш дальнейший разговор ничего не дал.

В другой кофейне один человек, по имени Абу Газаля (работает в красильне Баххара аль-Мейда), крикнул: «Воистину, когда это бывало, чтобы правитель стоял за справедливость?»

Третье. Возле рынка ат-Тарби’а, куда наведывается очень много женщин в лавки к сирийским купцам, мужчины в недоумении спрашивали друг друга о смысле запрета женщинам бить в бубен, которые по традиции выражают так скорбь по умершему. Все сошлись на том, что Аз-Зейни как хранитель мер и весов имел право запретить этот обычай.

Но есть дело посерьезней. Оно касается фонарей. Абд аль-Хамид, глава цеха водоносов Каира (он всегда околачивается возле тех купцов), сказал: «Это чуждое нам новшество. Ошибочно распространять его среди мусульманского народа». А один семинарист (его имя Джадулла, из Верхнего Египта, живет в галерее студентов из Верхнего Египта) изрек: «Аз-Зейни хочет ввести новинку, чтобы прославить свое имя». Другой сказал: «Может быть, с этой новинкой люди лишатся небесной благодати?»

Разговоров о развешивании фонарей очень много.

«По какому праву владельцам лавок и домов вменяется в обязанность вывешивать фонари?» — вопрошают одни. Другие говорят в ответ: «Может быть, это спасет нас от нападения шаек ночных воров?» Некоторые на вопрос отвечают вопросом: «Разве свет отпугнет этот народ? Если банда воров или мамлюков захочет совершить нападение на один из кварталов, разве остановят ее фонари? Разобьют они светильники и сделают, что задумали».

Евреи считают, что, пока это им не стоит ни одного дирхема, пусть себе вешают. Некоторые шейхи говорят: «До сих пор от Аз-Зейни было лишь добро. Значит, и новое дело непременно имеет свою пользу».

После того как глашатаи закончили ходить по улицам, появились люди Аз-Зейни. Они влезали на деревянные лестницы, забивали большие гвозди в стены и укрепляли на них фонари. Потом они их зажгли. Когда вспыхнул свет, раздались радостные возгласы. Все кричали: «Да здравствуют фонари!» Весь Каир не спал в эту ночь.

Четвертое. На заре при входе в мечеть Аль-Азхар я увидел студента-азхарийца Саида аль-Джухейни (я упоминал о нем ранее несколько раз). Он сидел с группой студентов и размахивал кулаками. На лице его было выражение возмущения, страдания и открытой ненависти. Все внимательно слушали его. Меня поразило, что он говорил о деле, которое молва обходила молчанием. Саид аль-Джухейни говорил о том, что в Обращении о фонарях великий шихаб Закария бен Рады утвержден помощником главного казначея.

Сказанное студентом сводится к следующему:

Шихаб и его приспешники взяли верх над Аз-Зейни Баракятом бен Мусой, посему назначен Закария заместителем главного казначея. Саид знает Аз-Зейни и уверен, что тот недоволен этим решением. Цель обнародования обращений, следовавших одно за другим, состояла в том, чтобы отвлечь внимание народа от самого важного, а оно заключается в утверждении великого шихаба на его должностях в законном порядке.

Дословно Саид произнес следующее:

«Положение становится тревожным. Это плохое предзнаменование. Да спасет нас господь и защитит!»

До составления мною этого донесения Саид продолжал баламутить семинаристов и заявлял, что пойдет к своему шейху Абу-с-Сауду и попросит его вмешаться. Саид, не унимаясь, поносит великого шихаба самыми отборными словами.

Пятое. Некоторые проповедники, выступая в мечетях, плохо отзывались о фонарях. Стихотворцы в кофейнях насмехались над этой новинкой и сочинили о ней стихотворение, в котором есть такая строка:

Эй, несчастный, не зевай, Не то привесят тебе фонарь!

ОБРАЩЕНИЕ

ПЯТНИЦА. ДЕСЯТОГО ДНЯ МЕСЯЦА ЗУ-ЛЬ-ХИДЖИ

Жители Египта! Творите добро и избегайте зла! Принял сегодня султан посла эфиопского негуса и венецианского дожа. Первого и второго тоже одарил собольей шапкой с собственной головы монаршей. Жители Египта! Нежданно случился раздор меж Бобом Облупленным — эмиром Бештаком и эмиром Строителем, самим Тагляком. Бештак поносил минарет, мечети Султана за сильный наклон и его строителя, говоря, что скотина он. Жители Египта! Остерегайтесь обоих! Опасайтесь также эмиров Хайр-бека и Таштамира, ибо вражда между ними ничуть не остыла! Жители Египта! Скоро вы узнаете о страшных делах, о сокровищах, богатствах и деньгах, что скрывал Али бен Аби-ль-Джуд, кровопийца проклятый и плут. Жители Египта! Казначей Салима Лоза поймал: он ратль [42] кунафы [43] продавал дороже, чем Баракят указал. Казначей его наказал: он сесть ему приказал на горячий лист, где он жарит сладость, и прижаться покрепче к нему голым задом! О жители Египта! Жители Египта! Тот, кто видит притесненья и отводит взор в смущенье, мусульманину не брат, а отступник, вор и враг.

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

Вот оно, время смятения, сомнения, крушения веры в истину, исчезновения ясности, торжества прихотей! Ах, если бы убежать в пустыню, которой нет конца и края, где исчезнет его любовь, истлеет его плоть. Может быть, он познал бы тогда, чего лишился и что покинул, что скрывают облака и прячет туман, как пропадает его жизнь, растворяется его существо в безнадежной любви. Он живет только потому, что чувствует ее присутствие в доме, куда он стучится лишь дважды в неделю, хотя ему хотелось бы видеть ее всегда. Солнце восходит на востоке и садится на западе. Как далеко от нас не только седьмое небо, но, и первое! Как измерить расстояние — длиною или временем? Как далеки звезды от земли! Какие прочные цепи держат их наверху и не дают упасть? А те звезды, что падают? Это злые души, изгнанные из рая? На мгновение они появляются во тьме, чтобы исчезнуть, не достигнув земли и не утвердившись на небе. Даже их светящийся след исчезает навеки. Почему море не заливает сушу? Как наполняется Нил, выходит из берегов и вновь мелеет? Когда родился Аз-Зейни Баракят, было ему написано на роду, что однажды он станет казначеем, что его ждет встреча с человеком по имени Закария? Как он мог согласиться, чтобы Закария бен Рады оставался его заместителем? Закария окружает казначейство самыми матерыми соглядатаями, самыми искусными мастерами наводить ужас и страх в домах, на улицах и молельнях, над подушками спящих, в минаретах мечетей, у михрабов, где творится молитва. Неужели Саид ошибался, когда отправился в дом Аз-Зейни, чтобы проводить его в Кум-аль-Джарех? Но ведь Аз-Зейни не устает повторять: пусть обращается к нему каждый, терпящий притеснения. Ежедневно к его двери тянутся жалобщики, которые идут только к нему, минуя эмиров и судей. Ходят слухи, что Аз-Зейни намеревается возглавить и казначейство и правосудие. Тогда Аз-Зейни сел на своего мула и направился на молитву в мечеть Аль-Азхар. Там он держал речь перед народом и отверг все измышления. Он заявил, что должность хранителя мер и весов требует непрерывного бдения и большого внимания. Разве он сможет нести такое бремя и одновременно справляться с другими заботами? Возгласами одобрения встретил его народ. Люди просили у аллаха благословить его деяния и старались поцеловать край его абы. Но Аз-Зейни отстранил их в гневе. В это мгновение тревога стеснила грудь Саида: он увидел великого шихаба Закарию бен Рады, первого наместника Аз-Зейни, который шествовал за ним в абе с желтым позументом. Его обычную чалму без каких-либо отмет опоясывала муслиновая лента с красным рубином.

Саид поделился своей тревогой с Мансуром, своим товарищем и однокашником. Мансур заволновался: галереи вновь полны людьми Закарии, его наушниками и осведомителями. Нужна осторожность в речах. Саид знает их, слышит их неслышные шаги за собой, чувствует их внезапное появление, будто из воздуха. Его пронизывает взгляд Омру бен аль-Одви.

Омру купил новую абу и носит себя бережно, словно сосуд, полный до краев. Ходят слухи, что он похаживает к одной из женщин «веселого дома», покупает ей мясо, овощи и чебуреки.

Саиду хотелось бы поговорить с Омру по душам и спросить, что побуждает его доносить Закарии о каждом шепоте и вздохе? Однако что навело его на такую мысль? Его приятель Мансур, похоже, не страдает от присутствия Закарии. Мансур говорит, что Аз-Зейни еще не всевластен. Он только что вошел в должность, и ему нельзя пренебрегать таким человеком, как Закария, нельзя не принимать его в расчет. И кто знает, может быть, это сознательная уловка Аз-Зейни? Закария опасен, как скрытая под водою яма на дороге, как его отстранить, когда в его руках тайны султаната и эмиров? Пойдет ли Аз-Зейни на ссору с Закарией или приблизит его и пригреет?

Саид не проронил ни звука. Какой путь вернее? Саид видит, что все в этом мире идет своим, предназначенным ему путем, путем извилистым, сквозь туман и густой дым. Мансур направляется на свое место в кофейню «Лянадый», протягивает руку, зажигает кальян и погружается в облако дыма — спасение от всех печалей. Его далекая возлюбленная приближается к нему. Он открывает ей объятия, прижимает к себе. Она опускается у его ног. Он уносится в землю Вак-Вак, завоевывает острова амазонок, видит Аз-Зейни посланцем небес, а Закарию — его верным последователем, хранителем спокойствия, искоренителем бед, защитником против смут. Прежде чем удалиться в мир забвения, Мансур говорит: «Мне ни до чего нет дела. Так зачем понапрасну утруждать себя? Проживу, сколько мне положено, в этом бренном мире, где все тлен. Буду пить из источника наслаждений и следовать голосу здравомыслия. Я буду гибок: то сожмусь, то разожмусь, то съежусь вновь».

Мансур зовет Саида с собой: он испытывает одиночество, когда отбывает в мир голубых облаков, на которых восседают гурии. Саиду неловко. Онпроходит мимо кофейни «Лянадый» улицами, освещенными фонарями. До сих пор дело с фонарями не улеглось. Того и гляди из-за фонарей вспыхнет бунт. А он за фонари или против? Он и сам не знает. Уже четыре дня, как Саид не появлялся у своего учителя. Эх, если бы уехать на юг! Сбросить с плеч все, что навалилось на него с тех пор, как он приехал в Аль-Азхар. Пойти бы в мечеть Хусейна, привязать платок к Зеленым воротам — чтобы не расставалась с ним возлюбленная — и обратиться с молитвой к святому. Пойти бы к Самах, снять с нее покрывало и принять ее как драгоценный дар, талисман, как потерянный рай, как поэму, подобной которой никто еще не читал. Но она — мираж жаждущего. Рядом с Самах не существует других женщин. Без нее земля — пустыня. Даже вдали от нее нет ему покоя. По ночам его сжигает огонь желания. Саид попытался узнать, что происходит в «веселом доме»: как мужчины входят туда, выбирают женщину, которая им нравится. Мужчина не знает имени той, которая делит с ним ложе. Мансур говорит: «В первый раз я спросил у девицы ее имя. А она рассмеялась и ответила: «Равия». Потом я узнал, что ее зовут иначе».

Вот бы сходить в «веселый дом»! А что? Разве он не может? В его воображении одежды никогда не спадают с Самах. Невозможно представить ее себе лежащей в соблазнительной позе. Может быть, она сон, мечта?

Несколько лет назад Саид был словно чистая страница, которой не касалось перо. Теперь жизнь пишет на ней буквы, ставит вопросительные и восклицательные знаки, тысячи вопросов, которые заводят в тупик и не говорят, где путь истинный! Жизнь — нескончаемый вопрос, это древняя рукопись, страницы которой обветшали, края истлели, а буквы стерлись.

Особая часть,

содержащая отрывки из того,

что говорилось по поводу

истории с фонарями

Часть пятничной проповеди, которая прозвучала с кафедр мечетей в последний день месяца зу-ль-ка, да 913 г. хиджры. И была произнесена проповедниками всех толков.

«Жители Египта!

Сказал пророк, да благословит его аллах: не стыдно ученому сказать «не знаю», если спросили его о том, что ему неведомо. Мы говорим это тем, кому нравится развешивать фонари перед Домами и лавками, тем, кто хотят показать, что знают то, что было и что происходит, и вот-вот начнут предсказывать и то, что будет. Мы же относим таких к числу неверных. Они говорят, что правители многих народов повесили фонари на своих улицах. Но почему же они не привели ни одного примера? Разве наш пророк следовал по пути, освещенному фонарями? Разве был его путь освещен рукотворными светильниками во время переходов летом и зимой в Сирию и Йемен? Мы говорим во всеуслышание, мы говорим без стеснения? мы говорим, оставаясь в полном уме и рассудке, тем, кто претендует на знание мудрости, поучений пророка, скрытых законов и принятых уложений, а на деле являются невеждами, скрывающими незнание свое, мы говорим без опасения, боязни и страха: Жители Египта! Никогда раньше не случалось, чтобы вешали фонари! Наш достославный пророк приказал нам отворачивать взор от срамных мест у человека, а фонари являют наш срам. Аллах создал ночь и день — ночь темную и день светлый. Он сделал ночь покровом и прикрытием наготы. Так что же мы сдергиваем этот покров? Снимаем покрывало, которым прикрыл нас аллах? Дойдем ли мы до того, что изгоним черноту ночи с каждой пяди земли в городе? Это безбожие, и мы не принимаем его. Это выход за всякие пределы, и мы не желаем его. Если бы не убеждение каждого из нас в честности намерений Аз-Зейни Баракята, мы бы открыли, что он замыслил. Однако с момента принятия дел казначейства от него видели одно добро. Фонари не лишат его нашего доверия и не заставят усомниться в нем. Жители Египта! Группами, в одиночку, толпами и по одному идите к дому Аз-Зейни Баракята бен Мусы, требуйте запрещения фонарей, которые нарушают тайну, побуждают женщин выходить на улицы после вечерней молитвы. Требуйте этого смиренно и настойчиво, прося и настаивая. Не возвращайтесь, пока не добьетесь от него того, что намеревались получить, не отказывайтесь от своей цели. Фонари — это знамение конца света. Просите султана, чтобы он дал согласие побить каменьями того, кто внушил эту злостную мысль Аз-Зейни. И эти невежды чтут себя защитниками знаний! С того дня, как воцарились на наших улицах фонари, аллах не защищает нас от зла, отдалил нас от себя, не продлевает наши дни, дабы дать нам лицезреть себя».

(Тут собравшиеся в мечетях заплакали, а некоторые стали выкрикивать: «Да разобьет господь фонари! Да уничтожит господь фонари!»)

* * *

Решение верховного кадия Каира:

«С вывешиванием фонарей бежит божественная благодать от людей».

* * *

Первый день месяца мухаррама 913 г. хиджры.

Кадий ханифитов придерживается иного мнения:

«Фонари изгоняют бесов, освещают чужестранцам дорогу в ночи, предотвращают ночные нападения мамлюков и воровского народа на невинных людей».

Верховный кадий Египта:

«Один из улемов нарушил все законы и устои веры, встав в ряды приверженцев фонарей».

Великие эмиры обращаются в Крепость:

«Господин наш султан, появление фонарей во всех кварталах побудило жен простолюдинов выходить на улицу после вечерней молитвы и гулять по городу, собираться вечером перед домами и базарами, что противно понятию благопристойности и стыдливости».

Хайр-бек:

«Малолетние отроки теперь допоздна не расходятся по домам, а торчат на улице часами, распевают песни и прибаутки, издеваются над нами и бросаются камнями в наших мамлюков. В разговоре употребляют самые непристойные выражения».

Каусун:

«Такое мог сотворить только человек, желающий посеять семена бунтарства и разврата».

Тагляк:

«Освещение города и вечерние посиделки жителей при свете фонарей оскорбляют достоинство правоверного мусульманина и унизительны для султаната».

Кан-бек:

«По вечерам Аз-Зейни посылает своих людей чистить фонари, для чего они влезают на деревянные лестницы. Это с его слов. В действительности же они, о господин наш и эмиры, занимаются тем, что разнюхивают, что делаем мы и простолюдины, подглядывают за всем, что творится в домах у людей».

Таштамир:

«Верно, это доподлинно так!»

Верховный кадий Абдель Барр:

«Кадий ханифитов дал опасный пример, подобного которому не было доселе. Он пошел противу нас и сказал «нет». То был опасный ответ».

* * *

В галерее семинаристов из Верхнего Египта.

Некоторые семинаристы согласились с тем, что сказал верховный кадий Абдель Барр бен аш-Шахна. «Человек, подобный ему, — говорили они, — не стал бы заниматься фонарями, если бы дело не было столь важно, гораздо важнее, чем это кажется кое-кому».

— Вам везде чудится неладное, — сказал Саид и привел в пример главные улицы Каира, где фонари горят перед лавками всю ночь.

Один из семинаристов возразил ему:

— Это неверно. Лавки запирают на ночь после ужина, и еще до полуночи все спят в своих постелях.

— Неужели кому-нибудь из вас не нравится, что кварталы и дома освещаются и люди чувствуют себя в безопасности? — с горячностью произнес Саид. — Эмирам хочется, чтобы было темно и их мамлюки могли вытворять все, что им вздумается.

— Да, да, все, что говорит Саид, верно, — сказал Омру бен аль-Одви.

— Ты, Саид, всегда не согласен, — заметил семинарист-сириец.

— Я не согласен только с тем, что считаю ошибкой, — возразил Саид с горячностью.

— Разве ошибается верховный кадий? — спросил нубиец.

— Действительно, разве ошибается верховный кадий? — забормотали остальные.

Мансур наклонился к Саиду и зашептал:

— Зачем нужно это новшество — фонари? Разве нет у людей дел поважнее и более достойных внимания и забот Аз-Зейни? Кроме того, если говорить откровенно, Саид, это новшество лишь способствует еще большему падению нравов.

Саид умолк. Кто знает, быть может, внедрение фонарей прикрывает цели, которых он не видит?

— Эти фонари все перевернули вверх ногами, — сказал сириец. — Неужто никто из важных особ или неважных не осмелится снять фонарь со своего дома?

— Все боятся Аз Зейни, — крикнул семинарист из Манфалуты.

— Да-да, — подтвердил Омру.

— Неужели его боится сам Аса-бек-воин? — съязвил Мансур.

Саид прикусил верхнюю губу. Эх, если бы он мог сказать им: «Вместо того чтобы заниматься пустой болтовней, присмотритесь к тому, что творит Закария! Как он навязал себя Аз-Зейни!» Но… действительно ли навязал? Кто знает? Может быть, должность досталась ему с согласия Аз-Зейни?

— А дело-то вовсе не в фонарях, — сказал Омру бен аль-Одви.

* * *

Народ в мечетях и на улицах кричал?

«Да проклянет аллах фонари!»

* * *

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

В тот раз Саид вначале побежал к Аз-Зейни, а после восхода — к шейху Абу-с-Сауду. Вот он дом. Дверь открыта. Аз-Зейни не стал расширять здание. Как хранитель мер и весов, он может по праву переехать в дом больших размеров. Однако он остался здесь.

Перед дверью стоит нубиец в зеленой рубашке с желтым воротником и рукавами. Новое дело придумал Аз-Зейни — одинаковую одежду для всех его людей в часы службы. С другой стороны дома стоит длинная очередь.

— Ты желаешь увидеться с самим Аз-Зейни? — спросил нубиец.

Саид кивнул. Нубиец удалился.

Голоса жертв притеснений звучат приглушенно, хотя число их велико. Если Саид встретится с Аз-Зейни, то расскажет ему все, что у него на сердце. Он скажет ему: «Да поможет тебе господь вынести все испытания!» Когда Саид шел рядом с ним в ту далекую ночь, Аз-Зейни был немногословен, не пускался в подробности. Если он увидит Аз-Зейни теперь, разговор у них будет долгим. Саид расскажет обо всем, что рождает сомнения в его душе. Аз-Зейни скажет ему обо всем, что ему докучает, какие хлопоты доставляет ему должность хранителя мер и весов, что он получает от разговоров с людьми.

Нубиец вернулся.

— Аз-Зейни ушел утром. Может быть, вернется пополудни.

Саиду показалось, что он остановился как вкопанный на всем бегу.

— Не знаешь, куда он направился?

— Никому не ведомо, куда пойдет Аз-Зейни, движимый заботой о народе. Но я знаю об одном из его дел на сегодня. Как тебе известно, мамлюки Таштамира и Хайр-бека в ссоре. Они сцепились возле квартала аль-Джавания и между делом разграбили несколько лавок в ряду. Аз-Зейни направился туда, чтобы подсчитать, на сколько украдено, каковы убытки хозяев, и донести султану о случившемся.

— Когда это произошло? — спросил Саид.

Нубиец произнес с некоторым удивлением:

— Ночью.

Почему Саид ничего об этом не слышал? Может быть, потому, что до полудня он был на занятиях?

— Ну что же, теперь наконец мир установится между Таштамиром и Хайр-беком.

Нубиец покачал головой.

— Ничего подобного! Согласившись, как и остальные эмиры, с тем, что необходимо избавиться от фонарей, Хайр-бек сказал: «Нет, я никогда не помирюсь с Таштамиром!»

Когда это дошло до ушей Таштамира, он воскликнул:

— Он меня презирает! Клянусь аллахом, я разобью эти фонари об его голову!

Неожиданно поднялся шум среди стоящих в очереди жалобщиков-крестьян с запыленными лицами. Глядя на их лица и глаза с блуждающими взорами, Саид вспомнил детей в своей далекой деревне: у них большие головы на тонких, как былинки, шеях. Они жуют траву на дороге. Глаза их — раздолье для мух. Слава аллаху, что он не создал Саида крестьянином, который надрывается в поле, поднимает воду из канала в арыки, платит подати, крестьянином, которого избивает надсмотрщик и он бежит в город, чтобы подать жалобу, и исчезает навсегда. Саид подумал, что бы с ним стало, будь он крестьянином?

Помолчав немного, привратник-нубиец спросил:

— А зачем тебе нужен Аз-Зейни? Здесь сейчас его наместник. Он может тебя выслушать.

— Аз-Зейни меня знает, — сказал Саид. — Мне нужно встретиться именно с ним.

Саид ни на кого не доносит. Но у него есть улики, которые подтверждают, что Бурхан ад-Дин ибн Сейид ан-Нас, торговец бобами, владелец нескольких кораблей на Ниле и рудников в Минье, с некоторого времени скупает бобы у крестьян и скапливает их у себя. Он построил множество складов на берегу Асар ан-Набий в Старом Каире, дает взятки некоторым самым важным эмирам, чтобы получить у султана законное подтверждение своего права единолично торговать бобами. И так возвращается старое зло, ради искоренения которого старается Аз-Зейни. Нельзя, чтобы один человек или несколько полностью забирали в свои руки торговлю каким-нибудь товаром, будь то овощи или бобовые. Ведь это касается всех людей. Что будет, если в голову Бурхану ад-Дину ибн Сейиду ан-Насу придет мысль оставить рынки без бобов или сделать их редким товаром? О подобном деле здесь еще не слыхивали! Ни один торговец до этого не пытался завладеть торговлей бобами в Египте. Аз-Зейни не будет молчать.

Саид спрашивает себя: действительно ли его тревожит само дело или ему хочется убедиться в справедливости Аз-Зейни? Пока он этого не знает. Саид переходит улицу. Молоточки стучат по красной меди, выделывая котелки и кофейники. Погонщик ослов привязал животное к столбику на дороге, уселся рядом с ним и жует редиску с хлебом. Вот она лавка Хамзы бен Абд-ас-Сагыра. Здесь можно спокойно посидеть: ни одна душа, кроме хозяина, не знает его. Даже Мансур, его приятель, далеко.

— Здравствуй, здравствуй, добрый день! — тепло приветствует его Хамза.

Саид отвечает, приложив ладонь к груди. Просит трубку. После первых же затяжек он чувствует легкое приятное головокружение. Ему нужно поразмыслить над тем, что прошло и что будет, перебрать в уме то, что он скажет Аз-Зейни Баракяту, если встретится с ним вечером.

* * *

Султанский указ

«Лишить шейха Саида бен ас-Сакита его должности кадия ханифитов».

* * *

От верховного кадия Египта султану

«Ты охранил правду, возвеличил слово ислама, удалил еретиков. Да сохранит тебя аллах властителем страны нашей!»

* * *

Султанский указ

«Остановить развешивание фонарей. Снять все, которые были подвешены ранее».

* * *

От эмиров земли египетской султану

«Ты восстановил истину и утвердил справедливость. Да проклянет аллах фонари!»

* * *

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

— Рассказывай, как живешь…

— Не знаю, с чего начать… Шейх Аль-Балькини, знаток хадисов в Аль-Азхаре, скончался. Умер на девяносто третьем году жизни.

Лицо шейха Абу-с-Сауда не омрачается печалью. Он тихо покачивает головой.

— Да смилуется господь над ним и над всеми нами!

— Закария и Аз-Зейни — заодно.

— Знаю.

Саид удивлен.

— Аз-Зейни вчера был у меня. Услышав новость, я подумал послать за ним, чтобы узнать, как обстоят дела в действительности. Но он сам пришел ко мне и все объяснил.

Учитель приучил Саида не задавать лишних вопросов и не требовать длинных объяснений, а слушать, что говорится, пытаться понять и сделать выводы.

— Учитель, все происходящее приводит меня в смущение.

В ответ шейх говорит с ясной улыбкой:

— Неужели все?

— Учитель, я сопровождал Аз-Зейни к твоему дому, шел впереди него во время его шествия как один из его людей, поддерживал его, восхищался им! Теперь я сомневаюсь в нем, мучаюсь из-за него! Месяц назад я решил пойти к нему. Пришел, рассказал все, что я слышал, и представил неопровержимые улики против человека, которого зовут Бурхан ад-Дин ибн Сейид ан-Нас.

— Бурхан ад-Дин?

— Да, мой учитель. Этот Бурхан начал забирать в свои руки торговлю бобами. Я разузнал о его делах, узнал, что скоро бобы невиданно поднимутся в цене. Когда я беседовал с Аз-Зейни, после того как несколько раз приходил к нему понапрасну, он пожаловался мне на волнение народа из-за фонарей и сказал, что эмиры совратили народ с пути истинного, издеваясь над указом о развешивании фонарей. Это и заставило султана отменить сей указ. Он долго говорил о фонарях, о том, что многого надеялся добиться благодаря им, поделился со мной намерением подать султану жалобы людей на притеснения; рассказал, сколь стеснительна для него должность хранителя мер и весов, какие причиняет неудобства. Представь себе, учитель, он жаловался на то, что у него мало денег: до того, как принять должность, он ездил в разные страны, торговал с ними, управлял своим небольшим имением в Дамьетте. А теперь он забросил землю и доходы. Диван положил ему жалованье в пятьдесят динаров, которых ему не хватает на то, чтобы выглядеть так, как обязывает должность. Каждый раз, являясь пред очи султана, он должен быть одет подобающим образом, а это дорого стоит.

Он ничего не скрывал от меня — рассказывал о своих делах со всеми подробностями. Клянусь аллахом, учитель, я почувствовал, как он близок мне, и даже готов был открыть ему, что меня беспокоит. Чуть было не спросил: «Почему ты согласился, чтобы Закария бен Рады продолжал оставаться твоим наместником?» Мне хотелось рассказать ему, что Закария делает с народом. Привычки его соглядатаев не изменились — Аль-Азхар кишит ими. Разве это допустимо? Клянусь аллахом, учитель, я чуть было не высказал ему все это! Но я сдержался и сказал ему только то, ради чего пришел… Аз-Зейни покачал головой и произнес: «Я поручу своему наместнику установить наблюдение за Бурханом, следить за всем, что он делает. Если подтвердится твое обвинение, его постигнет кара». Представляешь, учитель, кто будет вершить справедливость? Кто помешает Бурхану ад-Дину ибн Сейиду ан-Насу?.. Закария! Закария бен Рады!

Однако про себя я подумал: может быть, Аз-Зейни пытается использовать Закарию во благо народу? Я стал следить за Бурханом ад-Дином. Он продолжал вести себя как ни в чем не бывало. Я снова отправился к Аз-Зейни. Он сказал, что такие дела требуют времени, и напомнил случай с портным, которого он наказал за нападение на мальчика, несмотря на то что за портного заступились некоторые эмиры.

Я не понимаю, учитель, чего добивается Аз-Зейни: до сих пор он не пошевелил пальцем, чтобы остановить Бурхана ад-Дина! Неужели мне придется раскаиваться в том, что я однажды бежал впереди него в его процессии?

Мне больно видеть несправедливость. Почему избивают крестьян? Почему большой ученый из Аль-Азхара не признает свою мать, которая приехала из деревни навестить его? Почему? Только потому, что она крестьянка? Как я могу поверить, мой учитель, что люди сотворены равными, когда все, что было, есть и будет, говорит об обратном? Если бы все люди стремились стать совершеннее, мы искоренили бы всякую несправедливость и пороки не только в землях египетских, но и на всем белом свете! Но жизнь наша пройдет даром, ибо это нам не под силу…

Представь себе, учитель, мне страшно, меня охватывает ужас, когда я вижу Омру бен Одви! «Что он записывает обо мне?» — спрашиваю я себя. Какой мой промах позволит им в один прекрасный день бросить меня в аль-Мукашширу, в аль-Оркану или в аль-Джуббу? Что они сделают со мной? Не дадут дальше учиться в Аль-Азхаре, лишат пособия и средств к существованию? Закроют доступ к должностям? Пусть! Если мне удастся отвести несправедливость хоть от одного человека, пусть делают, что хотят! Но временами я чувствую, что меня пугают лишения, тюрьма и пытки. Я вздрагиваю при одном упоминании имени Закарии. Представь себе, учитель, я, которому больно видеть детей моего селения, их облепленные мухами глаза, благословляю аллаха за то, что он не сотворил меня крестьянином, страдающим от жестокой жизни и притеснений надсмотрщика.

Учитель, прости, что я исповедуюсь тебе во всем, что меня гнетет и гложет! Но что же делать, коли время набрасывает на тебя узду, запечатывает твои уста, заставляет забыть, что такое откровенность?

День молча угасает. Вначале краски его обманчивы. На исходе дня они темнеют и сгущаются, пока вселенная не утонет во мраке, в котором замирают голоса рабов божьих.

Саид боится наступления ночи и никогда не встречает ее в галерее. На улице он наблюдает последний луч. Саид обводит взглядом внутренний дворик. Крепок ствол старой пальмы, которая возвышается посреди двора. Шейх не замечает, что Саид умолк. Саид показывает на кучу земли, прикидывая размер бугра.

— Я не видел его раньше, — говорит он.

Молчание нарушено.

— Время от времени мне нужно побыть одному, поэтому я выкопал эту келью. Я заключаю в нее свою плоть, когда смущается мой дух и время делает его бессильным.

Это узкое отверстие ведет в место уединения. Шейх сам, один, вырвал его себе у земли. Душа устремляется туда, где можно постичь изначальные истины, постучаться в двери бытия, открыть его тайны и загадки. Сердце там прозревает и видит.

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Творите добро и избегайте зла! Скрытое — открылось. Погребенное — явилось. Дело Джуда прояснилось. Еще светило не зайдет, как факих в каждой мечети прочтет бумагу, где вы найдете то, чего давно уже ждете: как мусульманскую кровь пил злодей, кары достойной заслужит он теперь!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Во имя аллаха милостивого и милосердного! Хвала тому, кто все тайны постиг, Землю создал и Небо воздвиг!

Обращаемся ко всем мусульманам на земле.

Мы раскроем вам то, чего ждут все давно, дабы стало уроком оно для того, кто способен уроки извлечь из того, что прошло и что есть.

А подробности дела таковы:

Год назад господин наш султан изволил приказать человека по имени Али бен Аби-ль-Джуд со всех постов снять и главному хранителю мер и весов передать для подробного дознания. Долго испытывал он наше терпение, ибо мы против пыток и их применения. В этом причина прошествия долгого времени между передачей нам Аби-ль-Джуда и раскрытием его преступления.

Найдено у него столько добра, что в это поверить нельзя. Все это добыто кровью мусульман! Ниже следует опись того, что попало в руки к нам:

Его ежедневный доход от владений, земель, поручительств и покровительств составил полную тысячу динаров. После него осталось сто пятьдесят тысяч динаров золотом и один гранат весом в полтора ратля, шесть шкатулок с драгоценностями, среди которых бриллиантов и тигрового глаза — сто штук, золота — один кантар; серебряной утвари — около шести кантаров; сто кафтанов на беличьем меху, четыреста кафтанов без меха, двадцать седел с золотыми украшениями. У него найдено также пятьдесят лошадей, сто мулов и сто верблюдов; множество скота, рабынь и мамлюков. У него в отхожем месте было подобие фонтана. Его вскрыли — и онемели: там груды золота блестели. У него нашли сто тысяч ардеббов пшеницы, бобов, ячменя, а на Ниле у него семьдесят два корабля.

Злодей скрывал свои богатства и всеми силами старался, чтоб никто о них не дознался. Однако упорство и терпение привели нас к месту их хранения. Завтра мулов, груженных добром, мы к султану с утра поведем, чтоб умножить богатство казны, в чем нуждаемся крайне мы из-за действий наших врагов против нас и наших домов.

Кто захочет это увидеть, пусть, ровно в четыре утра на улицу выйдет. Представлен будет и Али бен Аби-ль-Джуд — его не коснулись ни пытка, ни кнут.

Охраняются его тридцать наложниц, сто двадцать рабов и сорок скопцов, которых оскопил он своею рукой.

Мусульмане!

Жители Египта!

Обращаемся к вам и просим: сообщайте о всяком, кто строит свое богатство на крови мусульманской. Мы не хотим, чтоб голодал народ, а благо было у тех, кого наперечет. Сообщайте нам, и, сколько бы золота и серебра, мулов, рабов и рабынь человек ни имел, мы накажем его, чем бы он ни владел.

Во имя аллаха милостивого и милосердного. Да ниспошлет господь нашей стране безопасность и мир!

Факты истязаний Али бен Аби-ль-Джуда, представленные шихабу Закарии бен Рады, главному соглядатаю Египта, начальником соглядатаев Каира

Во исполнение ваших указаний и наставлений несколько самых опытных наших соглядатаев разузнали обстоятельства дела Али бен Аби-ль-Джуда и содеянное с ним. Мы проникли сквозь неприступные стены и великие преграды, дабы выяснить эту тайну. После изрядных трудов мы сумели привлечь на свою сторону одного из работающих на Аз-Зейни. Но не он один был нам опорой в деле, хотя он первый, кто пришел к нам от Аз-Зейни. Мы получили достоверные сведения и из других мест (некоторые из них вы знаете, а другие мы храним в тайне, дабы сообщить о них устно).

Итак…

Установлено, что никакой тюрьмы в доме Аз-Зейни в Баракят ар-Ратле нет, ибо он слишком мал, чтобы иметь помещения для тюрьмы, и крики, доносящиеся из нее, могут быть услышаны тут же. Али был доставлен в укромное жилище недалеко от Хелуана. Это строение окружено густыми зелеными насаждениями. Мы не знаем, когда оно перешло во владения Аз-Зейни и кто его строил. Об этом ведется расследование. Под ним расположена темница, в которой четырнадцать камер. Но это не обычные камеры. Одна из них — продолговатая комната длиной в три шага взрослого мужчины. Высота ее на полтора дюйма больше среднего мужского роста. Ширина ее такова, что человек в ней не может развести руки в разные стороны. В середине потолка — небольшое отверстие, ведущее наружу, сквозь которое видно небо. Но это отверстие не заметно снаружи. Над дверью изнутри — светильник, который устроен так же, как и фонари. Этот светильник светит прямо в лицо, как бы человек ни пытался отвернуться от него, даже если спит прямо под дверью или повернувшись к ней спиной. Светильник горит и днем и ночью с легким шипеньем, которого входящий сразу не замечает. Но через некоторое время оно вызывает у него звон в ушах. К стене приделана короткая деревянная доска — на ней заключенный принимает пищу…

Тюремщик, который следит за заключенными, — молодой человек с приятным лицом, прекрасным сложением и очень вежливым обхождением. Его поведение разительно отличается от того, что было принято прежде.

Он улыбнулся Али и вежливо сказал:

— Если тебе что-нибудь понадобится, стукни кулаком в дверь один раз. Когда я спрошу: «Кто?», не называй своего имени, а скажи: «Имярек». Ты с этого мгновения называешься «имярек».

Все это он говорил, не переставая улыбаться. Внешне это была просьба, а по сути — приказ. Чистота места встревожила Али. Ему стало страшно. Страх вызывала необычность места и его тишина. Дверь, казалось, вот-вот неожиданно распахнется, а стены сомкнутся над ним, улыбка стражника станет иной, когда он принесет еду. Али был чрезвычайно удивлен, когда перед ним поставили рис, приправленный перцем, тарелку мулюхии, кусок мяса и апельсин. Однако здесь необходимо сделать разъяснение. Али бен Аби-ль-Джуд и любой другой заключенный, который по воле судьбы оказался в этой тюрьме, никогда не испытывает чувства насыщения. Он живет в состоянии постоянного голода. Еды на первый взгляд более чем достаточно. Она дает впечатление немедленного насыщения, но не уничтожает голода, который гложет человека изнутри.

Али бен Аби-ль-Джуд провел в тюрьме девяносто три дня, в течение которых он видел лишь лицо Османа. Стоило ему стукнуть в дверь, в какое бы время это ни было, как появлялся Осман со своей неизменной улыбкой, словно он никогда не спит и никогда не покидает своего поста, будто он знает, когда именно заключенный стукнет, и ждет. Спустя некоторое время Али бен Аби-ль-Джуд стал так бояться этой улыбки и спокойных глаз, что старался избегать их хозяина. Иногда, испытывая сильное желание помочиться, он уже готов был стукнуть в дверь, но удерживал себя.

Много раз он перебирал в уме события своей жизни. День и ночь перепутались для него. Время потеряло всякую определенность, как обезображенное лицо теряет свои черты.

Али знал, что рядом с ним есть другие люди. Он постоянно слышал, как Осман спрашивает: «Кто?» Потом раздавались шаги, и Осман останавливался около следующей двери. Но услышать голоса других заключенных ему никогда не удавалось. Али было так страшно своих мыслей, что он предпочел, чтобы его сожгли и мир исчез из его сознания, чтобы пламя светильника растерзало его плоть и иссушило кровь в жилах. В тот день, когда он дошел до состояния полной безысходности, к нему вошел Аз-Зейни Баракят собственной персоной.

— Я Аз-Зейни Баракят, — сказал он без малейшей попытки изобразить участие.

Али бен Аби-ль-Джуд внимательно посмотрел на него: прежде ему не доводилось видеть Аз-Зейни. Баракят сказал:

— Как видишь, Али, мы не сделали тебе ничего плохого, не истязали пытками. Мне известно, что ты владеешь огромным богатством и очень хитро прячешь его. Скажи мне, где оно, ведь ты знаешь, что я не положу в свой карман ни одного дирхема — все пойдет в казну султаната. Что же касается твоих жен и детей, то я всем им сохраню жизнь. Где богатства?

Али бен Аби-ль-Джуд покачал головой.

— Не хочешь сказать?

Али вновь ответил отказом.

Аз-Зейни поднялся.

— Видит бог, не мне отвечать за твои преступления!

Неизвестно, сколько времени прошло после того. Вошел Осман, завязал глаза Али бен Аби-ль-Джуду влажной тряпкой. Через несколько минут ожидания, не ведая, что с ним будет, Али понял, что покидает это странное место — его провели несколько шагов, потом он спустился по ступенькам, прошел через несколько дверей. Осман оставил его одного в пустой просторной комнате. У Аби-ль-Джуда тряслись поджилки, он боялся сесть. Время шло, как дохлая кляча. Руки и ноги у Али дрожали, по спине бегали мурашки. От неожиданного сильного удара по лицу искры посыпались у него из глаз. После трех ударов он почувствовал, как горячим обручем ему сдавило затылок. И тут началось настоящее истязание плоти Али бен Аби-ль-Джуда.

День первый

Стопы его ног смочили водой и натерли солью. Привели черную козочку с белым пятном на лбу. Она стала медленно слизывать соленую воду. Губы Аби-ль-Джуда искривились, тело пронзила дрожь. Он закричал. Потом крик его перешел в смех, и он корчился от него, пока не лишился сознания. Ему плеснули в лицо холодной водой.

— Где деньги, принадлежащие правоверным?

Ответом было молчание.

День второй

Точно установлено, что Аз-Зейни Баракят не покидал комнаты, соседней с той, где велось «извлечение истины». Утром, разозлившись на упорство Али бен Аби-ль-Джуда, Аз-Зейни вошел к нему и стал средним пальцем непрерывно тыкать ему в грудь. Одновременно один из его людей взял чайник, поднял его и стал по капле лить воду на арестованного через равные промежутки времени. Немного спустя шея Джуда вздулась, а все тело стало дергаться, словно в конвульсиях. Он издал жуткий вопль, казалось исходивший из самых глубин его существа. Тут Аз-Зейни закричал:

— Где деньги мусульман, Али?

Ответом было молчание.

Следующий день пополудни

Привели крестьянина — одного из заключенных, о которых все давно забыли. Раздели догола, наблюдая за Али бен Аби-ль-Джудом. «Смотри, — сказал Аз-Зейни, — сейчас я сделаю с ним то же, что потом с тобой». Принесли две раскаленные докрасна подковы и стали прибивать к пяткам обезумевшего от боли крестьянина. Его крик потряс Али. Но едва он попытался закрыть глаза, чтобы не видеть пытки, Осман ударил его по затылку куском кожи.

День четвертый и пятый

Убили троих забытых всеми крестьян, а головы трупов положили на грудь Али бен Аби-ль-Джуда. Аз-Зейни в сильном гневе то входит, то выходит из комнаты.

— Еще не указал место? — спрашивает он.

Никто не отвечает.

Аз-Зейни в гневе бьет кулаками по стене.

День седьмой

Когда привели Халиля, младшего сына Али бен Аби-ль-Джуда, Али, казалось, был в забытьи. Но когда Халиль закричал, глаза отца широко раскрылись, и через мгновенье он уже снова ничего не слышал.

Заключение

Вот некоторые из добытых нами сведений об истязаниях Али бен Аби-ль-Джуда. Достоверно установлено (и это вызывает недоумение), что он не назвал места, где спрятал свои богатства. Откуда же Аз-Зейни узнал об их размерах и местонахождении, о чем впоследствии он сообщил народу? Удивительно также, что по прошествии известного срока со времени ареста Аби-ль-Джуда и применения к нему новых видов пыток для «извлечения истины» Али бен Аби-ль-Джуд выглядит вполне здоровым. Единственное, что у него пострадало, — это зрение: он смотрит теперь только перед собой, как это делают слепые, а когда его окликают, он не отвечает, и язык у него вываливается изо рта, как у собаки. Пока нам не ясно, что с ним приключилось.

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Творите добро и избегайте зла! Приказал господин наш султан казнить Али бен Аби-ль-Джуда побиением по щекам — он будет плясать на всем пути, как танцуют наши женщины, а все будут бить его по лицу. Лишь перестанет он плясать — каждый начнет его избивать. Бейте его! Бейте его! Кто захочет зрелище видеть, помолившись после обеда, пусть выйдет. Он увидит, какова расплата отвернувшимся от аллаха.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Месяц раджаб 914 г. хиджры

Наблюдения венецианского путешественника Висконти Джанти, который был тогда в Каире впервые на своем пути из стран, населенных неграми, и Судана к морю, дабы сесть на корабль после длительного путешествия по суше.

Я вышел с постоялого двора и оказался среди огромного скопления народа: женщины стояли рядом с мужчинами, маленькие дети шныряли между ног, пытаясь увидеть происходящее. По обе стороны улицы стояли силачи, одетые в одежду синего цвета с желтыми воротниками. От своего переводчика Али я узнал, что процессия уже вышла из дома Аз-Зейни Баракята, казначея Каира, сделала остановку у медресе Ибн аз-Заман, свернула к Гезире, дошла до Шобры, продолжила путь через ан-Натыр ибн аль-Манга, миновала ворота аш-Ша’арня. Я стоял на ас-Сурин (большом базаре) перед лавкой красок для одежды. Толпа пришла в волнение, люди расталкивали друг друга. Закричал ребенок, какая-то женщина издала пронзительный крик, который называют здесь «загруда». Наконец появилась процессия: несколько оседланных лошадей белой масти, за ними проследовало четыре всадника. Все остановились. Человек невысокого роста с таким зычным голосом, какого я в жизни не слышал, объявил что-то. Мой переводчик Али сообщил мне, что он призывает народ бить Али бен Аби-ль-Джуда по лицу, как только тот прекратит плясать, до тех пор, пока он не рухнет замертво. Все, кто будут вокруг него в момент его смерти, получат бакшиш (награду) от Аз-Зейни. На мой взгляд, это самый странный способ казнить человека, который я когда-либо видел или о котором слышал. Али сказал мне также, что глашатай сообщил добрую весть: султан страны приказал назначить Аз-Зейни Баракята вали Каира в дополнение к его прежнему посту. Аз-Зейни принял должность, заботясь о народном благе. Кто хочет выступить против его назначения, должен изложить свое мнение после пятничной молитвы в Аль-Азхаре — самой большой мечети столицы. Должность вали примерно соответствует посту губернатора у нас. Что же касается должности хранителя мер и весов, то подобной в нашей стране нет, ибо этот пост объединяет религиозную и гражданскую власть и служит тому, чтобы обеспечивать торжество добра и пресечение зла. По правде говоря, я не поверил словам Али о том, что Аз-Зейни будто бы поощрял подданных отправиться в Аль-Азхар, чтобы высказать свое мнение. Я не слыхивал о существовании такого обычая в старые времена, несмотря на то что побывал в самых разных краях. Меня удивило, что часто повторяется имя Аз-Зейни. Видимо, он не обычный человек. Мне, конечно, надо встретиться с ним.

Когда глашатай умолк, тотчас ударили во все барабаны. Люди стали что-то кричать и размахивать руками. Я пробился сквозь толпу, чтобы приблизиться к низкой открытой повозке, которую тянули два мула. На ней находился мужчина среднего роста, неуверенно державшийся на ногах. Борода и брови у него были сбриты, глаза подведены сурьмой, как у женщины, щеки испещрены пятнами красной краски. На голове у него был разноцветный колпак с длинной кисточкой, которая вздрагивала всякий раз, как человек наклонялся. Под удары барабана он делал резкие несуразные движения, отклонялся назад, тряс плечами, выпрямлялся, неожиданно выставлял зад. А из толпы к нему тянулись руки, чтобы дать ему пощечину, чтобы ударить. С его лица градом катился пот. Язык высунулся у него изо рта. Люди, не жалея сил, били его — коли он свалится мертвым, все, кто вокруг, получат сладости. Тщетно люди Аз-Зейни пытались помешать тем, кто старался стукнуть человека палкой или башмаком. Повозка поехала дальше и скрылась из моих глаз в густой толпе. Я с трудом перевел дух… Человек с обезображенным лицом, глазами, полными ужаса, в плотном кольце толпы — воистину страшное зрелище.

ОБРАЩЕНИЕ

Господин наш султан приказал передать эмира Куртабая, бывшего вали Каира, Аз-Зейни Баракяту бен Мусе, дабы эмира наказать и всем показать, сколько добра награбил злодей у правоверных добрых людей.

ЗАКАРИЯ БЕН РАДЫ

Закария бен Рады думает, что его встреча с Аз-Зейни состоялась именно той ночью. В столь поздний час его тревожат обычно только по очень важному делу.

В ту ночь он слушал Василю, которая рассказывала о своей стране. Он любит слушать рассказы об обычаях народов заморских стран.

Закария поинтересовался, неужели работорговец не покушался на ее девственность, пока держал ее у себя после похищения. Василя уже привыкла к его странным вопросам и больше не смущалась. Она ответила, что торговец, конечно, желал ее, и это понятно, учитывая ее красоту. А около Алеппо случилось…

Закария протянул руку и кончиками пальцев коснулся губ Васили.

— Расскажи мне об Алеппо, — попросил он.

Она не растерялась — для нее стал обычным неожиданный переход Закарии от одной темы к другой. Василя начала вспоминать город, дороги, ведущие к нему, гонцов маленьких почтовых станций, стоящих на дороге, глаза сирийских крестьянок, спешащих запереть дома при виде каравана. Она вспомнила, как приветствовали караван стражники. Масрур, купец, знает их всех до одного и всем платит мзду золотом. За это они берут на себя его охрану до основного караванного пути.

Закария держит в руке граненый бокал. Нет, вина он совсем не пьет — не любит терять ясность ума ни на одно мгновенье. Случилось так, что двести лет назад вино погубило одного из самых замечательных соглядатаев, которых когда-либо знал Египет. Во времена Аз-Захера Бейбарса Ибн аль-Казаруни пристрастился к вину. И в частных беседах и в общественных местах он стал выбалтывать все, что ему было известно о разных людях и о делах государства. Это и было причиной его падения, а впоследствии казни. Ибн аль-Казаруни купил новый сорт вина. Говорили, что один его запах приводит человека в состояние сильного опьянения. В будущем это вино стали называть «вином Казаруни». Позже султан Ан-Насер бен Калаун запретил его и приказал слить все запасы в большие кувшины.

Закария очень любит фруктовый сок. Из Тлемсена он привез устройство, выжимающее сок из самых твердых фруктов и очищающее их от зерен.

Закария маленькими глотками потягивает виноградный сок и гладит Василю по шее легким движением, пока она продолжает свой рассказ. Его рука поднимается, опускается, пальцы скользят за ушком рабыни. Он горячо дышит ей в затылок. Дрожь, пробегающая по ее телу, передается ему. Он видит, как вздрагивают уголки ее рта, и неожиданно захватывает губами ее ушко и начинает покусывать его. Со стоном Василя опрокидывается навзничь, обхватывает груди руками и закрывает глаза. Одним рывком Закария разрывает на ней одежду, слышит, как трещит ткань. Его взору открывается мир нежной юности, прелесть только что распустившегося цветка. Девочка на пороге жизни. Она само изумление, ибо стоит только на пороге бытия. Неужели подобное наслаждение действительно существует?

И именно в это мгновение в дом Закарии явился шихаб Аль-Халяби и ударил в медный гонг, висевший в нижней зале.

— Аз-Зейни Баракят направил гонца с просьбой, чтобы Закария немедленно явился по очень важному Делу.

Закария кивнул головой, вышел в гардеробную и выбрал одежду шейха-азхарийца. С момента утверждения его в должности наместника хранителя мер и весов Аз-Зейни не посылал за ним ни разу. Их отношения ограничивались составленным по особой форме донесением, которое Закария ежедневно посылал Аз-Зейни. Всего лишь несколько раз Аз-Зейни спрашивал о делах, которые он называл «общими», а Закария отвечал, в душе удивляясь незначительности просьбы. Например, имена рабынь, которых купил эмир Бештак в 907 г. хиджры. Количество вина, которое выпивал эмир Каусун каждый вечер. Имя матери торговца соленьями в аль-Хусейнии. Какие блюда предпочитает верховный кадий Абдель Барр или сколько метров ткани нужно для расшитого покрывала Хунд Зейнаб, жены Таштамира. У скольких мамлюков по шести пальцев на каждой руке. Сколько их находится в башнях Крепости. Все это удивляло Закарию, но он быстро понял, что следует не спешить язвить и насмехаться: люди, подобные Аз-Зейни, обращаются с просьбой только по важным делам. Впервые встретившись с ним в Баракят ар-Ратле, Закария понял, что перед ним не обычный человек. Быстрыми шагами Закария спустился по лестнице. Войдя к Аз-Зейни, он не выкажет своего удивления, будет разговаривать с ним спокойно — ничто не может застать Закарию врасплох! Но он даст ему понять, что догадывался о намерении Аз-Зейни вызвать его.

Закария окинул взором просторный двор, тихо шелестевшие деревья. Как было бы приятно вернуться к Василе! Он не успел испить из этой чаши!

Закария поискал глазами Мабрука. Мабрук единственный, кто способен узнать Закарию, даже если тот перевоплотится в джинна. Чужие принимают Мабрука за немого, но он говорит, хотя и очень мало. Иногда он сурово обходится с Закарией и жестоко бранит его. Закария выслушивает его и делает так, как говорит Мабрук.

— Где нарочный от Аз-Зейни?

Мабрук сделал ему знак следовать за собой. Закария сказал шепотом:

— Если я не вернусь до полудня, скажи начальнику соглядатаев Каира, чтобы поступал так, как скажет ему шихаб Ад-Дин Кятем ас-Сир… Понятно?

Закария вошел в присутственную комнату дивана. Навстречу ему поднялся бедуин, лицо которого было прикрыто платком.

— Здравствуй, великий шихаб Закария.

Закария испытующе посмотрел в наполовину прикрытое лицо, на широкий кожаный пояс с металлическими выпуклыми бляшками, верхнюю накидку. Перед ним был сам Аз-Зейни Баракят.

Аз-Зейни сразу же заговорил о цели вызова:

— Если говорить коротко и без обиняков, хочу точно знать, где Али бен Аби-ль-Джуд спрятал свое богатство.

Закария изобразил раздумье и коротко ответил:

— Не знаю.

Голос вещей птицы прозвучал в небе. Ночь была на исходе. Аз-Зейни поднялся, медленно подошел к Закарии.

— Тебе, Закария, точно известно, где находится все, чем владеет Али бен Аби-ль-Джуд. Ничто не укроется от тебя, а если бы такое могло случиться, я не стал бы рисковать своим именем и не утвердил бы тебя своим наместником. Тебе все известно не потому, что ты был заместителем Али бен Аби-ль-Джуда, а потому, что ты Закария. Понимаешь меня? Потому что ты Закария бен Рады — самый искусный из всех, кто когда-либо занимал пост главного соглядатая Египта.

Закария молчит. Пусть Аз-Зейни выскажется начистоту — скрываемое уже готово вырваться наружу. Слабый, неверный огонек, который вот-вот вспыхнет, но сильная рука держит его в плену.

— Тебе, друг мой, — произносит Аз-Зейни Баракят бен Муса, — известно их место, как и мне — могила Шаабана…

Не один день минул с тех пор, как Аз-Зейни побывал у него на исходе ночи, но не остыл пыл решения, принятого Закарией. Возможно, пройдет много лет, но то, что он решил, обязательно осуществится, станет явью в один прекрасный день. Есть ли в мире сила, которая могла бы помешать главному соглядатаю осуществить задуманное? Ему не помеха ни человек, ни тысяча талисманов. Никогда Закария не забудет тех дней добровольного заточения, которому он подверг себя на следующий день после прихода к нему Аз-Зейни. Закария приказал не входить к нему с докладами, велел Мабруку не допускать к нему ни одной живой души.

После истечения срока затворничества к нему явились его люди, чтобы поздравить с исцелением, но в смущении отшатнулись от него: он встретил их неприветливо и угрюмо. Но в душе Закарии было приятно услышать от шихаба Аль-Халяби о том, что главный врач султана был готов прийти к нему в дни его уединения.

Не прошло и недели после прихода Аз-Зейни, как однажды днем вошел Мабрук и сказал:

— Аз-Зейни Баракят здесь.

Аз-Зейни стоял во дворе, трогая палкой ствол большой пальмы, прикрытый тонкими медными пластинами.

— Давай сядем на солнышке, — сказал Аз-Зейни. — В мой дом, Баракят ар-Ратле, солнце не заглядывает.

Аз-Зейни легонько водил по земле тонкой палкой.

— Прошу выслушать меня и отвечать откровенно.

Закария кивает.

Аз-Зейни явился в своем обычном одеянии, а не в одежде бедуина.

— У меня множество замыслов. Но они будут осуществлены только после того, как я изложу их тебе. Прошу тебя указать мне, в чем я ошибаюсь. Ты опытнее и осведомленнее меня.

Неуверенность сквозит в его словах. Тайная радость наполняет душу Закарии.

— Я намереваюсь открыть тебе, какой бы мне хотелось видеть сыскную службу. Возможно ли следить за тем, чтобы люди делали то, что разрешено, и не делали того, что запрещено, без преданного власти неусыпного ока, которое видит все моими глазами?

— У тебя есть свои люди, — быстро ответил Закария.

Аз-Зейни кивнул.

По голосу Аз-Зейни чувствовалось, что он доволен. Может быть, оттого, что Закария поддержал этот разговор.

— Я знал, что ты так ответишь. Но ты преувеличиваешь значение моих людей. Разве не лучше смотреть на мир двумя глазами, а не одним? Конечно, ты скажешь, и будешь совершенно прав, что у нас есть тысячи глаз. Верно, согласен. Но если бы существовала другая служба с другим уставом, с иным путем ведения дела, разве это не принесло бы пользы? Но прежде всего я хочу извиниться перед тобой за то, что мы так редко встречались. Слишком много у меня дел, Закария! Представь себе, каково быть человеком, который должен вершить справедливость меж людьми в такое время. Ты ведь знаешь, что замышляет турецкий султан. Рано или поздно войны не миновать. Я должен был сообщить об этом нашему повелителю. Я и тебе говорю об этом открыто. Но мое доверие к тебе побуждает меня поделиться с тобой большим: на Востоке не может существовать держава османов и мамлюкский Египет одновременно — либо мы, либо они. Не удивляйся! Или, вернее сказать, не делай вид, что ты удивлен. Тебе это известно лучше, чем мне. Если в Константинополе чихают, тебе известно, кто чихнул. Ты знаешь о каждом движении там. С помощью аллаха, мы их одолеем, одолеем с благословения каабы, которую охраняет наш повелитель. Как видишь, положение трудное. Нам с тобой придется еще не раз встретиться. Давай упорядочим наши дела. Все, что передают мои люди, я буду каждый день в кратком изложении направлять тебе. У тебя огромный опыт и самая современная в мире система использования почты и почтовых голубей. Мы с тобой обнажим меч справедливости. Я и ты установим чашу ее весов так, чтобы ни одна из них не перевешивала. Я хочу, Закария, чтобы наши люди стали орудием справедливости для всех подданных! Ты должен это знать!

Аз-Зейни неожиданно умолк. Закария продолжал смотреть в землю. Спустя несколько мгновений Аз-Зейни заговорил, словно он и не прерывал своей речи:

— Да, что еще? Чтобы не оставлять тебя без дела, — быстро произнес он, — я принес тебе бумаги, где изложены мои соображения. Прошу высказать свое мнение о них.

У двери, прощаясь, он сильно сжал руку Закарии.

— Приглашаю тебя отобедать в моем доме. Какое время для тебя удобно?

— Я редко покидаю дом, — ответил Закария.

Лицо Аз-Зейни озарилось улыбкой:

— Я дам тебе время подумать.

— Я пришлю к тебе с ответом, — сказал Закария. — Скоро увидимся.

Закария вернулся в сад, отложив размышления о том, что сказал Аз-Зейни, до вечера. Читая эти бумаги, надо вникать в суть каждой буквы. Дело не шуточное. Он еще больше укрепился в решении исполнить задуманное в ту ночь. Однако Аз-Зейни, действительно, человек, каких Закария не встречал до сих пор. Иногда Закарии кажется, что Аз-Зейни следовало появиться на свет в далеком будущем, когда он найдет те средства, о которых мечтает и которые бессилен обрести, ибо время бессильно их создать. Этот Аз-Зейни словно явился к нему из далекого неясного будущего, в котором хотел бы жить. Таким человеком нельзя пренебрегать.

С наступлением ночи Закария понял причину беспокойства, которое не оставляло его после тайного прихода Аз-Зейни. Он возвращался к своему ремеслу, которое давно оставил, еще со времени вступления в должность начальника соглядатаев Каира. Этой ночью он возвращается назад к тому далекому времени, когда сам следил за людьми, скрываясь под одеждой ремесленника или члена какой-нибудь религиозной секты. Тогда Закария придумал новый способ слежки — идти впереди преследуемого. На это способны только самые опытные соглядатаи. Закария начал свой путь с самой низшей ступени. Ни один из его предшественников не начинал так. Этой ночью он должен напрячь все свое чутье, которое служило ему, когда он был простым соглядатаем. Как узнал Аз-Зейни о деле мамлюка Шаабана? По привычке, когда ему приходится разбирать запутанное дело, Закария берет карандаш и начинает рисовать разные фигуры, линии, окружности. Ему все равно, какими они получаются, — эти движения руки помогают ему сосредоточиться. Кто сопровождал его во время расправы с заключенными и захоронения Шаабана? Мабрук….

И его нельзя оставить вне подозрения. Закария не знает, на кого подумать. Он начал с Мабрука, чтобы утвердиться в обратном. Кого можно заподозрить в том, что он следил за Мабруком? Кто видел их, когда Мабрук закапывал Шаабана? Той ночью дом был пуст. Вот те, кто часто бывает у него: шихаб Ад-Дин аль-Халяби, начальник соглядатаев Каира, служащие дивана.

Всех их он знает.

Может быть, один из них проник туда? Каким-то необъяснимым образом сумел увидеть Закарию и Мабрука и передал об этом Аз-Зейни? Вот она, настоящая беда. Надо просмотреть все, что записано обо всех его людях без исключения: их происхождение, настроение, мысли, — и постепенно сужать круг. Закария чертит линии, рисует окружности — пока петля не затянется вокруг чьей-то шеи. Потом Закария начинает перебирать своих знакомых и близких вне дивана. Гарем: его четыре жены и наложницы.

Этой ночью он посетит каждую из них. Начнет с самой старшей — Хикмет, своей первой жены. Он уже давно оставил ее. Сегодня он начнет с нее. Пока он, вдыхая запах мускуса, будет потягивать виноградный сок и есть курицу, политую жиром и розовой водой, его вопросы не будут выглядеть подозрительными. Для каждой из его женщин придет свое время.

Наложницы… Василя почти ребенок. Она попала к нему за несколько недель до вступления Аз-Зейни в должность. Но и она не останется вне подозрений. Может быть, это новая уловка Аз-Зейни? Закария попытается ее разгадать. Не избежать поездки в Баракят ар-Ратль. Аз-Зейни предлагает ему обсудить секреты его мастерства, какие способы он применяет.

Закарию не оставляет тревога. Да, он осторожен со всеми людьми, даже с самыми близкими. Но пока дело не доходило до того, чтобы ему нужно было проверять каждого из них. И кого? Самых близких ему, его домочадцев, его жен! Пусть те, кто его бесславит и проклинает, придут и посмотрят, какие заботы обрушиваются на него, какие тяготы одолевают. Он начертил несколько окружностей. Теперь все в его доме будут следить друг за другом. Каждая из женщин станет наблюдать за другой.

Ему вспоминаются истории, связанные с сыскной службой. Правитель монголов, один из внуков великого Чингисхана, подослал к соглядатаям Багдада всего лишь одного из своих людей. Этот лазутчик поднялся до должности наместника главного соглядатая всего Аббасидского халифата. У него в руках оказались все тайны государства, которые он долгое время передавал правителю монголов. Поэтому, когда они опустошали Багдад, они знали землю, по которой ступали. И было что было…

Закария поднялся. Его тянуло побродить по городу под покровом ночи. Он бы ни за что не покинул дома, если бы ему стало известно, кто тот человек, который сообщил о нем Аз-Зейни. При одной мысли о нем злоба закипает в сердце Закарии. Он представляет себе, какие пытки он уготовил бы сотворившему это дело, какой бы способ умерщвления придумал, который не может прийти в голову ни человеку, ни дьяволу. А то, что он решил сделать с Аз-Зейни Баракятом бен Мусой, он сделает, даже если положит на это всю свою жизнь.

ВО ИМЯ АЛЛАХА МИЛОСТИВОГО И МИЛОСЕРДНОГО

Сказал всевышний: призывай на путь господа твоего мудростью и доброй проповедью. Спорь с ним добром. Господу твоему ведомо, кто сбился с пути. Ему ведомо и кто следует по нему.

То, что представляю тебе на рассмотрение, не более чем мысли и соображения, явившиеся нам. Если они покажутся тебе целесообразными, хотелось бы потрудиться вместе для их воплощения во имя справедливости. И пусть нас в этом беспокоит только угождение Господу миров.

Как ты знаешь, самый достойный из людей, мир ему и молитва, сказал: «Того, кто угождает аллаху, гневя людей, аллах убережет от их зла. Того, кто угождает людям, гневя аллаха, он поручает им. Тому, кто следует установлениям всевышнего, аллах помогает в делах. Того, кто отказывается от своих тайных помыслов, аллах поднимает во мнении людском. Того, кто делает все, памятуя о конце своем, минует по воле аллаха злая доля». Главным предназначением нашего труда — моего и твоего — было установление безопасности и справедливости в землях султана. Ограничусь только кругом моих обязанностей (Каир и Нижний Египет, который султан передал недавно в управление главного хранителя мер и весов). Что же касается сирийских земель, то в этом деле ты более сведущ и опытен, чем я, поэтому я не останавливаюсь на нем. Чтобы утвердилась справедливость на египетской земле, нужно установить прочные основы и крепкие опоры. Как нам известно, дела, подобные твоим, противны людям. Те, кто предшествовал тебе, показали лишь их жестокую сторону. Поэтому у людей исчезло представление об их необходимости для того, чтобы мир продолжал существовать. Следовательно, непременно нужно добиться такого положения, когда каждый соглядатай станет любимым и почитаемым среди всех людей — и мирян, и служителей культа. Для того чтобы этого добиться, есть несколько способов, которые мы обсудим вместе. Но мне представляется важным сейчас установить, через какие группы и слои мы будем действовать, определить значение каждой группы и необходимость опираться на ту или другую.

Население Египта делится на несколько слоев (тебя мы поставим над другими на несколько ступеней): султан и крупные эмиры; мамлюки и мелкие эмиры; зажиточные люди, знатоки мусульманского права, главы сект, ремесленных цехов, купцы; простой люд.

Что касается первых, то проникать в их тайны следует через соглядатаев — мастеров своего дела, высокообразованных, сведущих в науках и в искусстве вести спор, знающих их традиции и ученость. Наша главная забота — охранять повелителя нашего султана и крупных эмиров. Думаю, что специально подготовленные для работы среди этих людей соглядатаи должны быть выходцами из их же среды (в отличие от того, как дело ведется теперь).

Для наблюдения за мамлюками и мелкими эмирами годятся люди, подчиненные тебе. Они сделают свое дело наилучшим образом.

На третьем слое следует остановиться особо и уделить ему большое внимание, ибо он имеет огромнейшее влияние как на другие высшие слои, так и на простонародье.

Простолюдины — это вечные зачинщики смут. При благоприятных обстоятельствах они могут повести за собой и тех, кто носит чалму, правоведов. Я счел необходимым разделить их на: студентов Аль-Азхара и религиозных школ. За этими должно следить непрестанно и время от времени возбуждать среди них беспорядки, дабы выяснить, кто из них пребывает в заблуждении и склонен к бунту и возмущению сброда против господ. А такие пока еще не перевелись. Но чтобы не вызвать возмущения простонародья, надо иметь к ним множество подходов и действовать разнообразными методами, которые мы с тобой обсудим.

И простонародье — это стадо, которое идет, куда его гонят, оно подобно воде, которую гонит сильный ветер, неразумному животному, которое мы ведем, а оно подчиняется. Для этой части населения жизнь не имеет никакой ценности: чем труднее условия существования, тем меньше стоит жизнь, и нет смысла беречь ее. Поэтому ничего не случится, если кто-нибудь из них будет время от времени странным образом исчезать. Так можно держать в страхе остальных.

Прошу твоей помощи в составлении списков имен всех людей, занимающихся ремеслом, промыслами и торговлей. В одном списке будут имена мясников, в другом — каменщиков, в следующем — мраморщиков, потом — красильщиков, резчиков, перламутрщиков, торговцев сластями и чебуреками, шербетом и прочих.

Необходимо иметь сведения о появлении каждого младенца на свет. Если отец, у которого родился ребенок, не доложит об этом моему наместнику в провинции, то будет наказан плетьми. На первых порах придется вздернуть нескольких на виселицу, дабы остальным неповадно было. Так мы будем знать число приходящих в этот мир, тех, что останутся, и, разделив их по спискам, будем следить за ними по мере их взросления и обучения религиозным и мирским наукам или военным, коли речь идет о детях эмиров и мамлюков. Ты будешь давать отчет о них через определенные промежутки времени, дабы нам были известны их наклонности, желания и тайные помыслы, с тем чтобы, когда придет наш час — а об этом ведомо одному аллаху, — мы оставили для тех, кто придет после нас, полезное и полное описание того, что мы пережили и видели в отведенное нам время. По сему делу я решил обнародовать обращение. Это будет сделано после того, как я получу на то одобрение султана.

Когда грядет время испытаний и смут, думаю, ввиду многочисленности общин и званий людей, населяющих пределы египетские, завести на каждого, будь он стар или млад, зряч или слеп, небольшой кожаный ярлык. На оном будет означен номер, под которым его хозяин числится в списках, также род его занятий и место проживания. Он будет запечатан двумя печатями: печатью моего наместника по месту проживания владельца ярлыка и печатью начальника соглядатаев той области. Кто окажется без ярлыка, понесет суровое наказание. В случае кончины человека его родственники сдадут ярлык умершего начальнику соглядатаев их местности для передачи его в канцелярию. Там его имя будет вычеркнуто из списка живых и перенесено в список умерших. То же касается и женщин.

За время, которое прошло после моего вступления в должность, я заметил, что нет-нет да начинают ходить меж людей разговоры, цель которых обесчестить кого-нибудь из важных людей султаната и меня лично. Ты, конечно, согласишься со мной в том, что это необходимо пресечь, заботясь о добром имени эмиров и государственных мужей. Приведу простой пример. Когда я вознамерился осветить Каир фонарями, это вызвало множество разговоров. Я считаю освещение города великим событием, которое будет записано на скрижалях истории. Но разговоры принудили меня отказаться от того, что я замыслил и уже начал осуществлять. Мне не было обидно — возможно, я ошибся во времени. Но что меня задело и причинило боль — это истории, которые повторяло злоязычие простых людей, а ведь они меня любят. Тогда мне в голову пришла мысль о том, что все эти истории и анекдоты распространяются преднамеренно. Ты мой наместник по делам казначейства, мер и весов, а также по делам всех остальных моих должностей (так я недавно решил). Что задевает меня сегодня, заденет тебя завтра. Поэтому думаю, что ты единственный способен сделать так, чтобы эти анекдоты и истории были забыты. Я не желаю слушать оправданий, ибо для тебя все возможно, коли захочешь.

Прими мой привет.

Вместе с тобой молю, дабы ниспослал аллах безопасность этой стране.

Хранитель мер и весов земли египетской, вали Каира Аз-Зейни Баракят бен Муса.

ОМРУ БЕН ОДВИ

Омру не выпускает Саида из виду, даже когда его нет с ним рядом: выведывает о нем у его братьев семинаристов. Сидит тихонечко среди них и потом как будто невзначай задает вопросик — теперь-то он точно знает, как надо спросить. «Никто из вас не видел Саида аль-Джухейни?» «Он еще с утра ушел», — отвечает кто-нибудь. «Саид имеет обыкновение сидеть в кофейне рядом с мечетью Калауна», — добавляет другой. «Саид — порядочный человек», — говорит Омру и замолкает.

Несколько дней назад Омру вышел на улицу, и вспомнились ему те далекие дни, когда он, держась за гильбаб матери, выходил с ней в поле собирать картошку. Как сейчас он помнит запах тумана, маисового хлеба в полдень, поцелуй матери, пламя в печах, где пекли лепешки — он пробовал их со своими сверстниками. Вспомнил полные страха взгляды женщин, смотрящих сквозь узкие окошки на внезапно явившегося наместника казначея.

Возле рынка медников Омру почувствовал запах очага — соседней с баней Калауна харчевни, где готовили вареные бобы.

— Доброе утро!

Хамза бен аль-Ид ас-Сагыр поднимает приветственно руку:

— Добро пожаловать, о прекрасный, как месяц!

Вот уже три недели подряд, как Омру каждый день заходит к Хамзе выпить коричневого напитка с молоком и платит целый дирхем вместо половины. Однажды Омру не пришел. На следующий день встревоженный Хамза пожелал Омру никогда не знать лиха, а потом посоветовал ему удлинить ситру.

Омру приходит сюда в определенное время. Следя за Саидом, он знает, когда тот появляется в кофейне. Начальник сказал Омру:

— Частые посещения Саидом лавки Хамзы — новое дело. Только ты знаешь об этом. Он стал курить табак сорта «муассаль». Это что-то новенькое. Непонятно, почему он выбрал именно эту кофейню? Все это надо обязательно выяснить.

Вначале думали, что Саид выбрал лавку Хамзы местом для каких-то подозрительных встреч. Однако непрерывное наблюдение установило, что он проводит время в одиночестве, не разговаривает ни с кем, кроме Хамзы бен аль-Ида ас-Сагыра. Подозревали крамолу в словах, которыми они обменивались. Однако выяснилось, что сказанное Саидом не выходило за пределы просьбы подать хульбу, приветствия или ответа на любезность. Обычный разговор посетителя кофейни с ее хозяином, хотя и отмеченный особой симпатией. Просьба Саида подать хульбу была вне подозрения, ибо она не сопровождалась никакими многозначительными жестами или тайными знаками. Может быть, в словах Саида и был тайный смысл, ускользнувший от соглядатая. Непонятно, о чем думает Саид, сидя в кофейне в течение часа или двух.

Однажды начальник соглядатаев сказал Омру:

— Тебе необходимо все время находиться поблизости от Саида аль-Джухейни. Ты его знаешь. Он спит в галерее неподалеку от тебя. Саид для тебя не загадка. Ты знаешь, каким он бывает в радости и в печали и как это отражается на его лице. Наблюдай за выражением его лица, движением глаз и рук, но будь осторожен. Устройся так, чтобы Саид тебя не заметил.

— Как же это сделать, когда кофейня так мала, что едва хватает места для хозяина? — спросил Омру.

И тут начальник развернул перед Омру лист бумаги с подробным планом кофейни и указал на небольшую нишу поблизости от жаровни.

— Ты сядешь здесь. Саид сюда не зайдет, и ты сможешь наблюдать за всем, что он делает, оставаясь незамеченным. Но одного посещения недостаточно. Иди к Хамзе, будь с ним поласковей и пощедрей. Стакан хульбы стоит у него полдирхема, а ты дай ему целый. Ты любишь хульбу? А, совсем забыл, что ты любитель коричневого напитка с молоком. Цена та же. В общем, будешь получать свои деньги в первый день недели. Начиная с сегодняшнего дня и в течение последующих пятнадцати дней будешь ходить в лавку к Хамзе после молитвы на закате и в любое время после вечерней молитвы. Можешь сидеть, где хочешь: Саид в это время не приходит. На шестнадцатый день отправляйся в кофейню пораньше, попроси Хамзу, чтобы позволил тебе сесть в этой нише. Оставайся там и не двигайся. Сделай вид, что тебе грустно и не хочется ни с кем разговаривать. Придет Саид, сядет вот здесь. Видишь? С твоего места он тебе будет прекрасно виден, а ты ему нет. Понял?

Омру удивился точности, с какой вся обстановка кофейни была перенесена на такой небольшой лист бумаги.

— Уповай на благорасположение аллаха! — сказал начальник. — Послушай, может быть, ты нуждаешься в деньгах?

Омру покачал головой.

— Я ни на минуту не забываю о твоем благе. — Он взял ладонь Омру в свои руки. — Как поживает твоя матушка?

Омру стало грустно. Ему ничего не известно о матери. Когда шейх из молельни Слепых вернулся, Омру поспешил к нему, зная, что мать непременно пришлет с ним что-нибудь из деревни: маисовые лепешки или крынку кислого молока, старый сыр. Он никогда не забудет слов шейха:

— Я не нашел и следов ее. В деревне говорили, что твоя мать не умерла. Однажды она сказала, что ей во сне был голос, возвестивший, что жить ей осталось недолго. Поэтому она решила, что ей обязательно надо отправиться повидать сыночка, чтобы не отрывать его от ученья. Она сказала своей подруге Сиккине аль-Дуде, которая занимается изготовлением глиняной посуды, той самой, которая принимала Омру при его рождении на куче зеленого клевера и обрезала ему пуповину: «Дуда, я поеду в Каир, чтобы повидать мое сердечко». «Каир далеко, — уговаривала ее Сиккине, — и ты никогда туда не ездила». Но мать стояла на своем. Всем мужчинам в деревне, женщинам и даже детям, которых она останавливала, чтобы рассказать о своем чаде, она говорила, что ей необходимо поехать к нему. Она желала детям вырасти и стать такими же, как ее сын. Однажды Сиккине проснулась и увидела, что мать Омру исчезла. Ее искали на картофельном поле, на бахче, но не нашли и следа. Через некоторое время о ней уже никто не вспоминал: она никогда никому не была нужна. Это она постоянно нуждалась в людях.

Шейх из молельни Слепых сказал с удивлением:

— Я думал, она пошла к тебе.

У Омру потемнело в глазах. Он представил себе мать на пыльной безлюдной проселочной дороге между двумя деревнями: каналы, ямы, пальмовые рощи. Опускается ночь, а ей нечем поддержать свои силы. Она расспрашивает встречных, какая дорога ведет в Каир. Иногда Омру кажется, что мать его где-то близко, вот-вот появится. Узнает ли он ее? Может быть, время и дорога изменили ее до неузнаваемости? Может быть, зрение ее так ослабло, что она не узнает его? Уже три года, как он не слышал о ней ничего, не видел ее глаз. Он изменился. Бывают мгновенья, когда он нещадно ругает себя: как он мог целых три года жить в разлуке с матерью? Что теперь спрашивать — сердце болит, и все. Однако как быть, если мать пройдет по улице перед ним, а он в это время будет следить за Саидом? Раскрыть себя и броситься обнимать ее? Тогда Саид догадается, что расставляют сети вокруг него. Начальник узнает, что Омру погубил задуманное им дело. Омру ведь не единственный соглядатаи в кофейне — ему это доподлинно известно. Здесь есть и другое око, наблюдающее за ним самим. Может быть, это Хамза бен аль-Ид ас-Сагыр, может быть, кто-нибудь другой, на кого и не подумаешь. Например, сам Саид аль-Джухейни. Может быть, Омру проходит страшный искус, чтобы подняться выше по лестнице сыска? Начальник был явно тронут историей с матерью Омру. «Это хуже самой смерти», — сказал он. А потом пообещал, что отдаст распоряжение своим наместникам по всей стране сообщать все, что им известно о матери Омру. Ее непременно надо найти. Во время встречи с начальником для Омру не осталась Незамеченной разительная перемена в обращении с ним, в тоне, который стал заметно любезнее. Начальник проявляет необычный интерес к его личным делам, не бранится, как прежде. Это хорошо. После той встречи Омру стал ближе к нему.

Омру, съежившись, сидит в своем укрытии. Начальник учил его не давать волю скуке и усталости, даже если обстоятельства заставят его целый день смотреть в дырку балконных ставен в ожидании, когда явится человек, за которым надо следить. А тот, может, и не появится. Но Омру не должен поддаваться желанию бросить все.

В нише сыровато. Омру с нежностью думает о своей старенькой матери: где она, куда бредет, где найдет успокоение? Однако здесь не место подобным мыслям. Сейчас он на работе, за это ему платят. Хамза не посадил Омру поближе, как ему хотелось.

Вошли три шейха религиозных школ, где мальчики учат Коран. Один из них принялся пить салеп, так громко прихлебывая, что Омру стало неловко за него. Самый старший летами стал с сожалением вспоминать о тех временах, когда мальчики всем сердцем стремились к тому, чтобы выучить Коран наизусть, чтобы стать его чтецами. Однако время не вернешь. Десятилетний мальчишка не может усидеть на месте, как будто у него на заднице чирей: едва урок закончится — а его уж и след простыл.

— Все своеволие! Упаси от него господь! — воскликнул второй шейх.

— Это знамение времени! — добавил третий.

«Что он имел в виду, говоря «знамение времени»?»— подумал Омру. Следует быть начеку. Конечно, он здесь ради Саида, однако надо прислушиваться и к разговорам вокруг — вдруг узнаешь что-нибудь важное. Нечаянно можно напасть на такое, чего и нарочно не сыщешь.

Старший из шейхов сказал:

— Клянусь аллахом, не удивлюсь, если кто-нибудь скажет, что кобыла мула ожеребилась!

— Упаси нас аллах! Если кобыла мула понесет и ожеребится, значит, пришел конец света! — воскликнул третий шейх, самый маленький ростом.

— А откуда ты знаешь, что он уже не пришел? — возразил шейх с зычным голосом.

Омру слушает. Чудной разговор. Да у него, видно, есть тайный смысл… Какие знаки используют шейхи в разговоре? Давай-ка, Омру, навостри уши как следует! Во время первой встречи с ним начальник соглядатаев сказал: «Настоящий соглядатай — это пара ушей и пара глаз. Даже во сне он слышит, видит, запоминает и передает».

— Мы повидали немало чудес на своем веку. Теперь, значит, нельзя двинуться из дому в мечеть без этого куска кожи? — продолжал разговор один из шейхов.

— О таком раньше и не слыхивали, — сказал низкорослый.

Эх, если бы знать, из каких они школ! Надо расспросить о них у Хамзы вечером или завтра, чтобы не вызвать подозрений и доказать, что он действует по правилам сыскного искусства, если бы и вправду Хамза оказался следящим за ним оком.

Внимание Омру привлекли два торговца, вошедшие в кофейню. Один, седой, входя, спросил:

— Интересно, султан снял свою маленькую чалму и надел вместо нее большую?

— Если это так, значит, он выздоровел. Однако об этом еще не оповещали, — ответил второй.

«Из какого они квартала?» — подумал Омру.

С другой стороны раздался голос пожилого шейха:

— Появление антихриста — вот еще знамение времени!

— А я точно знаю, что султан надел большую чалму и встретился с эмиром Флюманбаем, — настаивал седой купец.

— Клянусь аллахом, я чувствую, что антихрист шныряет между нами! — сказал второй шейх.

Сердце Омру застучало: вот оно — низенький купец никак не хочет поверить, что султан надел большую чалму! Да и то правда, об этом не оповещают. Почему?

— Клянусь, нам не хватает только, чтобы солнце всходило и заходило на западе! — прогремел шейх с зычным голосом.

— Вообще-то я думаю, что и такое возможно, — откликнулся один из купцов.

Вошел смуглый изящный человек в маленькой синей чалме. Он был из числа христиан, которые пользовались мусульманским покровительством. Хамза бен аль-Ид ас-Сагыр говорил как-то Омру, что человек этот молчалив и дождаться от него слова все равно что ждать дождя в пустыне. Каждый день он заходит сюда четыре раза: после восхода солнца сразу же, как только откроется кофейня, утром, после обеда и перед закрытием.

Шейхи шутят: «Что он здесь потерял?» «Аллах непременно продлит мне жизнь, чтобы я мог позлорадствовать над нашим временем!» — говорит седой. Все смеются.

«Нужно обязательно дословно запомнить эту фразу», — думает Омру.

Торговец, что пониже своего собрата, говорит: «Вот купили кролика за полтора динара. Вынуждены были…»

Разговор меняет направление.

Этот христианин каждый раз, как приходит, выпивает стакан аниса без сахара и выкуривает две порции табаку. Он не курит табак, который подают в кофейне, а приносит с собой потрескавшийся кожаный кисет с отличным желтым, табаком, у которого несравненный аромат. Хамза не знает, откуда он его берет. Он достает всегда одно и то же количество табаку, ни больше и ни меньше, просит Хамзу установить кальян, следит за каждым его движением и начинает курить. Он выпускает дым через нос с таким выражением, будто испытывает боль, будто что-то причиняет ему страдания, вертит головой то вправо, то влево, обращаясь с немой жалобой к наргиле, словно рассказывает о жестокой несправедливости, жертвой которой стал. Когда табак подходит к концу, он смотрит на трубку, подправляет угли, надавливает на них, обхватывает наргиле обеими руками, склоняется над ним, дует — немая мольба о том, чтобы не кончались затяжки.

— Н-да-а, н-да-а, — тянет шейх маленького роста.

— А я не верю ему, совсем не верю и могу поклясться страшной клятвой.

Хамза рассказал все, что знал об иноверце: живет он в караван-сарае «Каплуны» около Хан аль-Халили. Нет у него ни жены, ни детей. Однажды Хамза видел, как он плакал и слезы ручьями катились по его щекам. Он плакал без рыданий и всхлипываний.

«Откуда он берет этот табак? — подумал про себя Омру. — Что его заботит? Кажется, будто он обращается к людям, которых не видит никто, кроме него». А вон и Саид сидит. Как он неожиданно появился! Омру и не заметил. Это упущение. Об этом он не станет упоминать. Саид молча сидит на лавке, смотрит в землю. Омру пытается успокоить свое сердце. Да, до совершенства Омру еще далеко. Надо смотреть и смотреть в оба, не ведая никаких чувств и настроений. Вот та высокая ступень, которой достигнет только настоящий соглядатай. Эх, если бы был хитрый способ проникать в мысли другого, тогда бы соглядатаям было ясно, о чем думает человек, когда у него подергивается веко или морщится нос. Омру забился поглубже в нишу, прижавшись спиной к стене.

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Творите добро и избегайте зла! Сокрытое открылось. Шесть месяцев назад поймал Аз-Зейни Баракят, главный хранитель мер и весов, вали Каира и других городов эмира Мамая-ас-Сагыра. И после того, как разбойное племя заговорило, выяснилось, что в наличии у него девяносто тысяч динаров — выше того, что требовал султан, на двадцать тысяч динаров. Все деньги без остатка сданы в казну для порядка. Жители Египта! Аз-Зейни Баракят беи Муса, главный хранитель мер и весов, вали Каира и других городов, приказал обложить налогом греховные дома и запретить захаживать туда юнцам до двадцати лет, дабы хранить нравственность и шариатский обет. Жители Египта! Через два дня отбывает Аз-Зейни в Дамьетту и ад-Дуклейю, дабы рассмотреть тамошние дела, отбросить кочевников от их рубежа и установить порядок. Дабы не одолела нас смута на время Баракятова бездейства, дела будет вершить Абдель Азым Меняла, наместник Баракята по делам казначейства и денежного запаса. Все останется как оно есть: всяк, кто закон нарушит, будет наказание несть! Жители Египта! Аз-Зейни Баракят бен Муса, главный хранитель мер и весов, вали Каира и других городов, обязался пред господином нашим султаном предъявить иск виночерпию эмиру Бектамиру, что собирает десятину, и отобрать у него деньги мусульман, которые Аз-Зейни исчисляет в пятьдесят тысяч динаров, помимо того добра, что явится из тайника.

Срочно

Омру.

Начальнику соглядатаев Каира

Утром в понедельник, когда народ повалил на улицу, встречая праздник Шамм ан-Насим [56] играми и развлечениями, я увидел Саида аль-Джухейни. Я сразу же принялся следить за ним. С ним были две женщины. Одна из них весьма пожилая. Я следовал за ними от ворот аль-Хальк до садов Булака. Здесь к ним присоединился шейх в чалме по имени Рейхан аль-Бируни. Известно, что Саид — частый гость в его доме. Саид, кажется, — а я в этом совершенно уверен и твердо убежден — по уши влюблен в дочь шейха Аль-Бируни. Он совсем помешался от этой любви. От своих однокашников-семинаристов мне известно, что он часто произносит во сне имя «Самах», а Самах — дочь, шейха.

Весь день они провели в садах Булака. Саид дважды уединялся с девицей: что-то ей говорил и она ему отвечала.

Продолжаю наблюдения,

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Абдель Азым Меняла, кассир казначейства, объявляет, что все остается, как и прежде, и цены такими, как их назначил Аз-Зейни, Каждый купец, играющий на цене, дождется возмездия, как только вернется Аз-Зейни к себе…

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Каира! Абдель Азым Меняла приказал: повесить торговца яйцами тотчас на двери его дуккана [57] за превышение цены товара.

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Каира! Абдель Азым Меняла приказал: отрезать языки трем юношам за то, что сеяли тревогу и обман.

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Каира! Абдель Азым Меняла приказал: трех магрибинцев [58] передать великому шихабу Закарии, первому наместнику хранителя мер и весов, вали Каира, после подтверждения их связи со станом врагов.

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Каира! По приказу Абдель Азыма Менялы надлежит каждому не развешивать уши перед кем попало, а о всяком подозреваемом в связи с Портой сообщить и награду за то получить. Жители Каира! Завтра великий шихаб Закария поедет в мечеть Шейхун помолиться и к правоверным обратиться. Мечеть открыта для всякого, кто захочет приобщиться.

Во имя аллаха милостивого и милосердного!

Дай, господь, спокойствия этой стране!

Канцелярия шихаба Закарии бен Рады.

Донесение, посланное с почтовым голубем к Аз-Зейни Баракяту бен Мусе, главному хранителю мер и весов Каира и всего Египта, вали Каира, в Дамьетту

Кто такой шейх Рейхаи аль-Бируни?

Его полное имя шейх Рейхан бен Зейд Мухаммед аль-Асьютый бен аль-Фадыль Ахмад бен Ибрахим. Аль-Бируни — это прозвище, приставшее к шейху со времени изучения им науки логики у слепого шейха, прибывшего в мекканскую мечеть в конце 805 г. хиджры. Он пришел из страны шаха Исмаила — суфия. Однако шейх Аль-Бируни не был шиитом и не принадлежал ни к одной из сект рафидитов, а был убежденным унитом. Он жил в Египте. Не женился до самой смерти, которая последовала в 883 г. хиджры. Похоронен в аль-Карафа-аш-Шаркийи вместе с праведными улемами.

Шейх Рейхан работал мелким писцом в канцелярии верховного кадия, составляя документы на владение собственностью и фетвы, исходившие от главного кадия. Дело свое он знал хорошо. Кроме того, эта работа давала ему возможность видеть эмиров и важных мужей султаната вблизи. До этого он наблюдал их только во время торжественных шествий. Когда он их лицезрел, в голове его возникало множество вопросов: смеются ли эти великие мира сего, как прочие люди? Рассказывают ли друг другу анекдоты и разные веселые истории? Подтрунивают ли друг над другом? Называют ли друг друга ласковыми именами? Он много расспрашивал о том, как они едят, как им подается пища. Закроет глаза и представляет себя приближенным какого-нибудь важного эмира или даже собеседником самого султана. Правда, он не знал, о чем будет с ними говорить. Однако достоверно установлено — и это подтверждают свидетельские показания и результаты наблюдений, — что однажды он спрашивал одного из своих друзей: «Неужели человек, подобный эмиру Тамирбагу Атабеку аль-Аскяру, мочится и делает иные дела, как все прочие люди?» Больше того, он сказал как-то своему приятелю: «Интересно знать, как это султан разоблачается в жарищу и со своим огромным животом наваливается на одну из жен? Пот катится с него градом, глаза закрываются и во рту щекочет от желания?» Ответы на подобные вопросы Аль-Бируни считал большим делом. Они, по его-мнению, заслуживали того, чтобы им посвятили толстый том. Он мечтал, что если проникнет в среду великих мира сего и станет их спутником, то сможет узнать, что они думают об этом времени, об их надеждах и желаниях. Ему представлялось, как он сидит рядом с Атабеком аль-Аскяром, покуривая табак после приятного ужина. Атабек склоняется к нему и открывает тайну, которую не знает никто, кроме него.

Или вот эмир Аль-Гукандар аль-Мухаммади рассказывает ему историю, имеющую особое касательство к султану. Потом просит его никому ее не передавать, потому что султан, коли узнает, что об этом говорят, не пощадит головы ни рассказчика, ни слушателя. Невообразима радость и блаженство Рейхана, когда ему говорят что-то неизвестное другим. Вот он идет по улице ас-Салиба, по Лимонному рынку под воротами аль-Футух, вокруг него люди: торговцы, покупатели, головы которых заняты мелкими, ничтожными заботами, а его голова — хранилище тайн! Когда Рейхан сидит в одной из лавок, пьет хульбу с молоком, ему кажется, что он провел всю ночь во дворце важного эмира. Не выспавшись, он был вынужден идти в канцелярию составлять документы на право собственности и фетвы. Он чувствует, как его веки тяжелеют. Он зевает несколько раз, оглядывается по сторонам: окружающие уже заметили, какой он вялый и сонливый. Если его спрашивают о причине, он, не задумываясь, говорит, что провел всю ночь с эмирами, с великими мира сего. Ему верят и пользуются минутами его отдыха, чтобы подойти к нему и попросить замолвить слово перед важными людьми, которых он знает, дабы они поспособствовали решению их дел. А у него доброе сердце, и он не прогоняет нуждающегося от двери своей.

У Рейхана накапливается множество фетв, которые надо составить. Абдель Барр надоедает ему просьбами поторопиться. Рейхан представляет себе, как входит к шейху Абдель Барру, верховному кадию, и останавливается перед ним. Шейха охватывает удивление. Что так изменило его служащего? Его взор холоден, чалма огромна, от него исходит запах благовоний. Шейх Рейхан склоняется в поклоне и просит не торопить его. Он говорит тихим голосом. Нет, он говорит громко. Нет, ни в коем случае! Надо, чтобы голос был тихим и твердым, а речь — красноречивой. Он скажет Абдель Барру, что засиделся с эмирами, что он из особо приближенных к эмиру Бектамиру и Надиму Минтасу, что он доверенное лицо самого эмира Туманбая. А эмир Таригфалия опирается только на его плечо. Абдель Барр испугается. Ему станет страшно за себя самого. Он позволит шейху Рейхану работать медленно, никогда не торопиться, быть самому себе начальником. А то ведь не ровен час прикажет султан снять кадия Абдель Барра и побежит он к шейху Рейхану просить, чтобы тот заступился за него перед султаном и вернул должность.

Случилось так, что примерно в 876 г. хиджры, когда шейху Рейхану было двадцать пять лет, он с одним своим приятелем узнал дорогу к дому Суннийи бинт аль-Хуббейзы. Она предложила ему девочку-крестьяночку, которую подобрала на дороге и обучила самому древнему ремеслу. Установлено, что во время их встречи, когда шейх Рейхан впервые в жизни оказался в постели с женщиной, он сказал, что должность у него очень важная и имеет отношение к эмиру Акибаге. Девушка спросила, кто такой Акибага. «Самый близкий человек к султану», — ответил Рейхан. Девица ударила себя по высокой крепкой груди и закричала: «Все пропало!» Он зажал ей рот, чтобы она не выдала тайну хозяйке дома — не то голова у нее слетит с плеч! Его секретная должность запрещает ему появляться открыто с женщинами или заходить к ним. Любая женщина любого эмира или иного важного лица ему доступна, более того, он уверен, что многие из них действительно желают его. Но он не может ответить на их страсть. Его тайная должность препятствует этому, а еще более, чем должность, — собственная совесть. Произнося эти речи, он несколько раз останавливался, грозил пальцем правой руки, предупреждая ее не выдавать то, что он говорит. Девица была напугана, поверив сказанному, тем более что он дал ей такое вознаграждение, какое она нечасто получала от уединявшихся с ней.

Каждый понедельник и четверг шейх Рейхан отправлялся в Фустат. Однажды он не застал своей девицы и отказался от услуг другой, несмотря на все ухищрения Суннийи бинт аль-Хуббейзы. Когда Рейхан пришел снова, увидел свою девицу принарядившейся в ожидании его. Освободившись от одежд и улегшись рядом с ней, он вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул: «Вот так раз!» Девица испугалась: «Что с тобой?»— «Забыл об очень важном деле, которое мне поручил эмир Минташ!» Он помолчал немного. Одно только упоминание такого имени и легкость, с которой оно произносится, приводят в трепет. «Клянусь аллахом, я оплошал с делом Минташа, — продолжал Рейхан, — а он очень расположен ко мне, представь себе, очень, и оказывает мне покровительство. Я же не проявил внимания к нему, не позаботился о его деле. Но он должен меня простить. Дел у меня не счесть, клянусь аллахом, не счесть!» Он громко выдохнул воздух изо рта и ударил кулаком по колену. Девица не знала, что сказать. В растерянности она придвинулась к нему и прижалась, говоря: «Не горюй, дорогой, не горюй!» Он снова вытянулся рядом с ней и, довольный собой, засмеялся. «Ну а Туманбай-то, нечего сказать, хорош!» Глаза у девицы расширились — он говорил об эмире Ад-Даударе словно о самом близком к нему человеке, произнося его имя без титулов и возвеличений. «Что с ним такое, дорогой?» — «Мы с ним провели целую ночь… Вот это да-а! Странная история, очень странная..» Рейхан замолк на несколько мгновений. «Не знаю, как это произошло. Как?» — продолжал он. Рейхан провел губами по соску ее левой груди — его любимая привычка. «Хозяйка, — проговорила девица, ощутив томление во всем теле, — терпит притеснения от хранителя мер и весов (в то время им был Али бен Аби-ль-Джуд). Он положил увеличить ей налог, и она хотела, чтобы шейх Рейхан поговорил с одним из своих влиятельных друзей». При этих словах Рейхан вскочил нагишом. На лбу у него выступил пот от возмущения. «Сумасшедшая, пропали наши головы! Неужели ты рассказала хозяйке хоть малую толику из того, что я говорил?» Девица задрожала и поклялась своей жизнью, семьей, милосердием отца своего (которого никогда не видела), что она только подумала об этом, ибо не знает никого из великих мира сего, кроме него. Потом она расплакалась у него на груди. В конце концов его вспышка улеглась, волнение прошло, и он сказал: «Я не против, если дело не уронит моего достоинства. Но что я смогу сказать какому-нибудь эмиру, одному из моих друзей? Сказать, что я хочу справедливости по отношению к Суннийи бинт аль-Хуббейзе? А они спросят: «Что тебе за дело до какой-то аль-Хуббейзы?» Ах, когда дело касается моих друзей — великих мира сего, нужно все взвесить…»

Шейх Рейхан пребывал в большом смущении. Всякий раз, встречая Суннийю аль-Хуббейзу, он вглядывался в ее лицо, пытаясь уловить по какому-нибудь признаку, знает ли она о том, что он говорил. Он боялся, что она неожиданно попросит через него помощи у великих мира сего или сболтнет в разговоре с постоянными посетителями что-нибудь такое, из чего будет понятно, о чем он постоянно беседует с девицей. От нее он узнал о некоторых постоянных гостях дома: чиновники диванов, эмиры при казначействе, слуги некоторых мелких эмиров тайно захаживают сюда.

Случилось, что именно тогда призвал его к себе кадий Абдель Барр. Рейхан отправился к нему, а голова у него шла кругом: может быть, сведения о его разговорах достигли Абдель Барра и он накажет его вдвойне — за посещение греховного дома и неумеренную болтовню. Рейхан стал думать, что сказать в ответ, и решил, что будет просить прощения за частые посещения этого дома, ведь возраст не служит оправданием. А что сказать по поводу его рассказов и выдумок об эмирах?

Но Абдель Барр встретил его тепло, с доброй улыбкой, чего никогда не было. Абдель Барр всегда хмур, груб и суров. Кадий сообщил Рейхану, что к нему приходил эмир Салямш аль-Джамдар — спальничий султана. Этой должности достигает человек, который пользуется величайшим доверием султана, ибо ему он подставляет спину и доверяет свою особу.

Кадий Абдель Барр сказал, что эмир Салямш спрашивал, нет ли у него человека, на которого можно положиться, для ведения переписки. Он, кадий Абдель Барр, перебрал в уме многих и не нашел человека надежнее, чем шейх Рейхан. Однако, чтобы покончить с делом, Рейхану нужно найти достойную невесту и жениться, поскольку эмир Салямш не допускает холостых во дворец. «К тому же ты, шейх Рейхан, уже не мальчик», — добавил Абдель Барр.

Шейх Рейхан встал и расцеловал кадия Абдель Барра. По улице он шел, приплясывая и напевая от радости: наконец-то он увидит эмиров и их гостей, будет вести переписку, узнает государственные тайны! Ему бы рассказать об этом девице. Но она будет в недоумении — ведь он постоянно твердит ей о том, что близок с эмирами и великими мира сего.

В своей самой лучшей одежде Рейхан отправился во дворец эмира Салямша, где очень старался произвести впечатление человека воспитанного и обходительного, дабы внушить мысль, что он всю жизнь служил в домах великих мира сего. Он ждал, что эмир примет его. Однако с эмиром он так и не встретился. «Может быть, что-нибудь помешало эмиру принять меня?» — подумал он. Когда наместник эмира спросил его о женитьбе, он сказал, что женился две недели тому назад. Действительно, он отправился к одному из своих родственников, по имени муаллим Махмуд бен Саляма, торговцу чечевицей в Аса ан-Набий, который имел три корабля на Ниле, перевозивших из Верхнего Египта, кроме чечевицы, кувшины и одежду. Муаллим Махмуд поблагодарил шейха Рейхана, чтеца Корана и Аль-Бухари, за оказанную честь, и через неделю Рейхан вступил в права супруга дочери муаллима в его доме в Фустате, пока не подыскал себе новый дом. Муаллим после этого стал всем говорить, что «муж его дочери — самый главный при дворе у эмира Аль-Джамдара».

У эмира Салямша шейху Рейхану отвели темную комнатенку в стоявшем особняком доме, поэтому светильник горел в ней день и ночь. Ни на второй, ни на третий день шейх Рейхан не предстал перед светлыми очами эмира. Не произошло этого ни в первую, ни во вторую неделю и месяц после его вступления в должность. Точно установлено, что эмир не принял его до сих пор.

Когда муаллим Махмуд бен Саляма спрашивает о здоровье эмира Аль-Джамдара, Рейхан, пожимая тестю руку, говорит что-нибудь вроде: «По правде сказать, вчера он был не очень здоров. Когда эмир пробудился ото сна, правый глаз у него подергивался… Эмир считает это плохим предзнаменованием, поэтому он провел весь день в печали». Муаллим начинает громко выражать свое беспокойство по поводу здоровья эмира, чтобы его собратья торговцы слышали, что он говорит о большом человеке. «Был у него лекарь?» — спрашивает муаллим. «Приходил, — отвечает шейх Рейхан, — сделал ему кровопускание…» Тут муаллим Махмуд громким голосом просит мужа своей дочери передать эмиру привет и пожелания выздоровления. Шейх Рейхан качает головой и отвечает тоже громким голосом, ибо знает, чего хочет муаллим. «Я скажу ему… Он же, клянусь аллахом, наказал мне особо кланяться тебе!»

Он часто приходит к муаллиму и уже издалека кричит: «Эмир Салямш почтительно кланяется тебе!» Лицо муаллима светлеет. Он покручивает ус и запускает пальцы в бороду. «Как увидишь эмира, — говорит он, — передай ему мой привет».

В конце концов эти разговоры стали тревожить шейха Рейхана: он и в глаза не видел Салямша. Даже его наместник встречался с эмиром один раз после вступления Рейхана в должность. Всю переписку Рейхану приносил один из евнухов эмира. Точно установлено, что Рейхан никогда не видел эмира. Даже когда родилась у него дочь Самах, через три года после женитьбы, эмир ограничился тем, что послал ему со своим наместником несколько динаров и одежду (а если быть точным — десять динаров, отрез атласа и расшитую рубашечку для новорожденной).

Через два года после появления на свет Самах эмир Салямш прогневил нашего господина султана — это известная история, — ибо не закрепил как следует конец муслиновой ленты, обвивавшей большую султанскую чалму. Она распустилась в то время, как господин наш султан принимал посланника абиссинского негуса, что привело султана в крайнее замешательство и вызвало у него сильный гнев. Султан призвал Салямша, допросил его и избил так, что тот чуть не лишился жизни. Султану показалось, что конец муслиновой ленты был не закреплен с умыслом. Он приказал бросить эмира в тюрьму аль-Мукашширу, где Салямш находится в заключении до сих пор, хотя уже минуло около двадцати двух лет после этого события.

Судьбе было угодно, чтобы эмир Салямш до того, как с ним все это приключилось, отправил шейха Рейхана к эмиру Тагляку вести переписку с землями Йемена. Во время его пребывания там и произошла история с лентой. Тогда Тагляк предложил Рейхану остаться у него. Шейх Рейхан очень обрадовался предложению эмира особенно потому, что он говорил с Тагляком без посредника и сопровождал его во время выездов. Рейхан же потом говорил муаллиму Махмуду, что кое-кто из его приятелей эмиров и сильных мира сего тайно предупредил его, Рейхана, о том, что должно случиться с Салямшем, и советовал ему держаться от него подальше. Они же замолвили о нем слово перед Тагляком, который был ему знаком и взял его к себе. Во время выездов Тагляка в город Рейхан, стараясь держаться поближе к эмиру, ищет глазами на улице какого-нибудь знакомого, который бы увидел его восседающим в высоком седле на муле в процессии Тагляка.

Несколько лет назад из селения Джухейна в Верхнем Египте явился молодой человек, состоящий в дальнем родстве с шейхом Рейханом. Некоторое время он жил в доме у шейха, а потом переселился к своим одноплеменникам в студенческую галерею Аль-Азхара. Истины ради следует сказать, что у нас нет оснований говорить, что молодой человек уединялся с Самах, дочерью шейха Рейхана, в доме, тем более что в то время ей было не более десяти лет.

То, что замечено и услышано до сих пор, не дает нам возможности установить точно время, когда вспыхнула его любовь к Самах. Однако рассмотрение того, что он говорил Самах во время праздника Шамм ан-Насим в садах Булака, подтверждает, что он влюблен. С каждым днем его любовь становится все сильнее, хотя их встречи очень редки (в этом мы уверены!).

Точно установлено также, что шейх ничего не знает о чувстве, которое Саид питает к его дочери. Продолжаем собирать более подробные сведения, которые могут нам пролить свет на суть дела.

ОБРАЩЕНИЕ

Абдель Азым Меняла объявляет, что в столицу вскоре прибывает Аз-Зейни Баракят бен Муса. Главный казначей, вали Каира вернулся из земель далеких Верхнего Египта. Посему хозяевам кофеен, а также тем, кто петь и плясать умеет и хорошо ребабом владеет, надлежит во вторник в полдень, послезавтра, всем на улице собраться и у въезда из Гизы его встречать. За опоздание — большое наказание.

КУМАЛЬ-ДЖАРЕХ

Безбрежные просторы лежат перед взором идущего странника. Вся его ноша — жажда постичь высшую сущность. Она ведет его в самые отдаленные земли. И их он проходит, размышляя о смысле жизни, оплакивая все, что было и есть. Как нестерпима печаль сердца в нищих домах и в процветающих странах, жители которых забыли, где начало и где конец! Как сладостно быть мореплавателем, стоящим на носу корабля с поднятыми парусами! Бытие — это море, безбрежное море. Корабль накреняется и выпрямляется, выпрямляется и накреняется вновь. Мореплаватель кричит изо всех сил, и в этом крике — итог всех надежд и конец всех страданий. Это крик в пространство, где нет тверди и не видно суши. Шейх не помнит, как он пытался одолеть головокружение. Он сложил ладони и крикнул. Криком кричало все его существо — его сердце, зрачки глаз, лицо, искаженное страданием. В этом крике было страдание жаждущего божественной любви до последнего дня своей жизни. Он шел из самых глубин сердца. От этого крика у него стало пусто внутри, тело потеряло свою тяжесть. Блеснула тайна сокровенного, почти раскрылась изначальная истина, зашептались звезды, и небо уронило скупую слезу.

— О единый, единственный! Где ты? Спаси меня, спаси!

Он не помнит, в каком море это было: во время странствий по свету для него не имели значения названия земель. Мир огромен. Нет ему ни конца ни края. Великий грех — тешить душу ожиданием конца пути. Ни этот год, ни тот, что идет вслед за ним, не несут этой благой вести. В его крике был вопрос. Он прошел через семь морей и семь земель, горы Каф и острова Вак-Вак, через Рыбу-Кита.

Ах, если бы вокруг него сейчас было море! Если бы он стоял на высокой мачте, он бы закричал от боли и страдания, и его крик повис бы в воздухе бесконечной нитью любви и добра. Но сейчас с его уст срывается лишь шепот, шепот растерянности, робкая мольба о спасении — еле слышный крик смертельно уставшей птицы. Он уехал один и навсегда остался одиноким. В его жизни было много минут, когда ему казалось, что вечное опасение вот-вот наступит, и он думал, что всего несколько шагов отделяют его от изначальной истины. Однако события шли иным путем, нарушая ясность видения, раня душу. Напрасен божественный свет в такое время! Невозможно, чтобы тело стало гибким, двигалось легко и быстро! В такие минуты он вспоминает далекие дни, когда, познавая мир, преклонял голову на кусок базальта вместо подушки, играл с дикими зверями, сосал гальку, собирая капли воды, чтобы утолить нестерпимую жажду, разговаривал с воинственными дикарями, не брезговавшими и человечьим мясом. Ах, если бы замерло движение и застыло это вечное течение, которому нет конца! В его жизни события не давали ему уединяться надолго. И вот после нескольких лет на родине он вынужден рыть собственными руками келью под землей, чтобы глаза его не видели этой тюрьмы, а уши не слышали человеческого голоса.

На заре жизни человек открывает, что мир не такой, каким ему хочется видеть его, и пытается исправить его. В конце жизни, когда каждая вещь видна как она есть и нет надежды на изменение, он не понимает даже своих детей. Ободряя плачущего Саида и взывая к его терпению, шейх видит в нем сына, потому что ни одного из своих кровных детей он так и не видел. Делая первые шаги по праведному пути, он женился в Хорезме. Но не прошло и года, как он отправился в сторону гор, оставив по себе след. Ему неведомо даже, явился ли кто-нибудь на свет? В городе на востоке Китая, в высокогорной индийской деревушке, на островке в Великом восточном океане, население которого всего сорок душ мужского и женского пола, — нигде он не прижал к груди ни одного из своих детей. Он не знает, сколько их, но сердце его бьется любовью к ним. По какой бы земле он ни ступал, всегда думал, что знает о них, верил, что они знают, где он. Может быть, он видел кого-нибудь из них на многолюдных рынках персов в порту Басры, в степях Казахстана? Но не узнал. Если бы давно уже не иссякли его слезы, он заплакал бы вместе с Саидом. В первый раз Саид плакал словно дитя, которое обидели. Дела плохи! Списки идут один за другим. Соглядатаи, не скрываясь, следят за Саидом. Один из них, подойдя, крикнул: «Разве такой женится на красавице?» Саид слышал, как порочат имя Самах во всеуслышанье.

А Закария бен Рады громко читает теперь аль-Фатиху перед молящимися в мечети Шейхеды. Люди прикладываются к его руке, прося благословить и напутствовать.

Из Крепости — сердца державы, опоры ее безопасности — летят грамоты к Ибн Осману: ему известно, что происходит втайне, что говорится вслух и шепотом. Эти грамоты шлют Ибн Осману Хайр-бек, Джан Бардий аль-Газаль и Юнее аль-Кадый.

В ночь бракосочетания Самах Саид бродил, как подстреленная птица. Все сильные мира сего прибыли на свадьбу. Жених — сын большого эмира, который оставил службу и скончался два года назад. Молодой человек с будущим. Они окружили шейха Рейхана, который не находил себе места от радости, шутили, обращались с ним запанибрата. Затем и Аз-Зейни явился на торжественное застолье. А тем временем Бурхан бен Сайид ан-Нас стал единственным торговцем бобами во всем Египте. Если кто-нибудь возмущается, ему отвечают: «А разве от этого изменились цены на бобы? Лоточники, торгующие бобами вразнос, не подняли ее ни на один дирхем».

На любой щекотливый вопрос у Аз-Зейни готов убедительный ответ: «Все прекрасно. Ведь человек, каков он есть, всего лишь плод своего времени». Но бывает, что суть времени со всем, что в нем есть плохого и хорошего, воплощается в одном человеке. Когда он делился своими горестями с праведным шейхом Баха аль-Хакком Ульваном, который и поныне остается великим странником, ибо каждую ночь он произносит имя аллаха в новом месте и среди новых людей, тот сказал, что всякий раз, как ему казалось, что душа его свободна от бремени, он убеждался, что это заблуждение.

Часто шейх Абу-с-Сауд думал удалиться от мира и провести остаток жизни в келье под землей. Но тут же говорил себе с упреком: земля, на которой ты появился на свет и которую избрал, чтобы жить, пока не придет твой час вечного избавления, полна страданий. Разве невозможны в ней мир и безопасность? Неужели то, что ему кажется простым, как азбука, и естественным, как дыхание, — недостижимо?

Шейх Баха аль-Хакк покачал в ответ головой, «Все мы сгораем, — произнес он. — Ты — оставаясь на месте, я в своих странствиях. Если душа не принимает то, куда ее бросило время, не будет ей покоя!»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ЗАКАРИЯ БЕН РАДЫ

И полетели свитки депеш в страны Магриба и к королю Феса, к негусу Абиссинии и дожу Венеции, в Индию и Китай — во все края земли, кроме державы османов: дела не позволяют главе ее соглядатаев прибыть теперь в Каир, чтобы присутствовать на важнейшей встрече всех самых главных и многоопытных соглядатаев этих стран. Именно здесь они будут держать совет о своих делах и обязанностях, все вместе обстоятельно рассмотрят дела каждого. Исторические летописи отметят это событие, но сообщение о нем займет не более одной строки, ибо все, о чем пойдет разговор, останется тайной для посторонних. Но след от встречи протянется по всему свету. В Египте о встрече знают лишь Закария бен Рады да Аз-Зейни Баракят бен Муса — именно ему и пришла на ум эта мысль. Впервые случается такое событие. Закария не скрывает своей радости. Аз-Зейни дал ему понять, что во время встречи с собратьями по ремеслу Закарии следует разузнать, каким образом действует каждый из них, какие способы применяет. Нет спору, никто не раскроет перед ним секретов своей службы просто так: ему самому надо выведать их любым сподручным способом, дабы в случае, если встанет вражда между Египтом и властителем какого-нибудь из этих государств, Закария окажется осведомленным о его самых чувствительных тайнах и образе действий его соглядатаев. Так Аз-Зейни, оставаясь здесь, в Каире, сумеет проникнуть во все тонкости ремесла. Закария слушал Аз-Зейни и мысленно спрашивал себя: «Откуда он берет такие мысли?»

Вслух же он сказал:

— Ты знаешь, два года я имел намерение сделать то же самое — собрать главных соглядатаев всего мира. Но дела помешали.

— Еще бы! Чтобы тебя да минула такая мысль! — заметил Аз-Зейни, легонько ударив собеседника по колену.

Вот уже некоторое время Аз-Зейни ездит по Верхнему Египту с толпой своих самых ретивых помощников и наместников. Останавливается в каждой деревне. В руках у него — весы и гири. Аз-Зейни теперь хранитель мер и весов всей египетской земли, вершитель справедливости во всех ее пределах. Известия о его поездке приходят Закарии каждый день: ему удалось-таки склонить на свою сторону двух человек из окружения Аз-Зейни. Но он не нашел никого из соглядатаев казначея, готового служить ему.

После поездки в Верхний Египет Аз-Зейни отправится-в Дамьетту. Несколько месяцев назад он обещал султану получить с Дамьетты и аль-Мансуры определенную сумму денег. Закария не припомнит сейчас ее размера. Что-то в пределах тридцати тысяч динаров. После того как было дано обещание, некоторые эмиры направились к Аз-Зейни. Они решили между собой, что, если Аз-Зейни соберет эти тридцать тысяч, султан разгневается на них, укажет на пример Аз-Зейни и скажет: «Смотрите, вот что такое мусульманская добродетель, вот какой она должна быть!»

Эмиры встретились с Аз-Зейни и выразили ему свои опасения: Дамьетта и аль-Мансура не дают более десяти тысяч динаров в год. Как обернется дело, если Аз-Зейни не выплатит денег султану по истечении года? Или он будет изнурять себя, не давать покою крестьянам, ездить по деревням, вешать людей?

— Я не повешу никого за то, что он задержал выплату того, что с него причитается, — ответил Аз-Зейни. — Я прощу каждого, на кого легло непосильное бремя. — Помолчав несколько минут, он продолжил: — Аллах поможет мне собрать деньги для султана. А если Дамьетта не давала во все времена более десяти тысяч динаров, то я поправлю ее дела и возьму с нее столько, сколько раньше никому не удавалось.

Эмиры вышли от него в большом гневе. Закария тайно послал к каждому из них сообщить, что он ни на миг не забывает о принятом однажды решении. Намекнул им на черный замысел Аз-Зейни против них, Эмиры, возмущенные, явились к султану. Жаловались на Аз-Зейни и ругали его. Однако султан сказал им очень сухо:

— Вы всегда так: только явится человек, желающий справедливости, идете на него войной.

Когда же эмиры перешли всякие границы, Аль-Гури вскочил, в гневе сорвал с себя чалму и бросил ее на пол:

— Клянусь аллахом, я отрекусь! Вы этого дождетесь! От вас самих как от козла молока! Казна пуста. Турецкий султан задевает нас по любому поводу. Народ волнуется. Европейские купцы больше не ездят из Александрии в Дамьетту. Наш доход упал. И когда появляется человек, который знает, как собрать деньги, мы поднимаемся против него и чиним ему препятствия.

Клянусь аллахом, такие речи не могут понравиться ни правоверному, ни гяуру!

Закария сам в недоумении: как Аз-Зейни удастся собрать тридцать тысяч динаров с Дамьетты и аль-Мансуры? Той же ночью он решил отправить к начальнику соглядатаев Дамьетты своих людей, чтобы следили за тем, как и что делает Аз-Зейни и какие новшества ввел в последние месяцы.

Закария не может не признать, что он в глубине души восхищен замыслами Аз-Зейни и его управлением. Закария оценивает людей по достоинству, как бы ни была сильна его неприязнь к некоторым из них. Вот, например, главный соглядатай османов. Он теперь его наипервейший враг. Закария его еще не видел, но знает, каков он, какой у него характер, знает о его чрезмерном увлечении женщинами и о том, какую роль он играет в принятии государственных решений. У Закарии в канцелярии целая книга о нем, словно они прожили бок о бок долгое время, хотя в действительности они никогда не виделись. В глазах Закарии он один из самых выдающихся соглядатаев времени. Закария его высоко ценит. Два года назад по его повелению была создана особая часть: в ней есть молодцы, которые так говорят по-турецки, будто родились в Константинополе. Закария определил одним из них изучать историю турецких султанов, их нравы и обычаи, другим — заняться делами османской армии, ее новым оружием. Однако полностью оценить главного соглядатая османов Закария сумел лишь тогда, когда было установлено как непреложный факт, что некоторые эмиры — мамлюки — связаны с османским государством. Закария был сильно уязвлен, когда ему донесли об этом деле. Он досадовал не на то, что есть мамлюки, связанные с османами. Что здесь особенного? Такое дело легко раскрыть. Закарию задело другое — звания этих эмиров. Например, Хайр-бек, один из самых приближенных к султану людей. Закария пока не сообщал об этом султану — хотел собрать больше доказательств. Он приказал вскрывать письма эмира Хайр-бека, но не обнаружил в них никаких особых знаков. Значит, эмир ведет переписку с османами тайным путем, который до сих пор ускользает от глаз соглядатаев Закарии. Все улики устные. Но даже когда соберутся неопровержимые доказательства, Закария на какое-то время придержит их у себя: наступит минута, когда он использует их как разящий меч, чтобы занести его над головой Хайр-бека в ответ на выпад против него самого. Султан без вещественных доказательств не поверит: Хайр-бек стоит к нему так близко, что он дал ему в управление Алеппо, вблизи границы с империей османов.

Но Хайр-беку надо намекнуть: Закария сжимает кольцо вокруг них. Они, конечно, примут все меры предосторожности. Однако нужно, чтобы им было известно: Закария знает и молчит. Кроме того, глубоко в душе у него затаилось сомнение: кто знает, может все обернуться так, что один из них взойдет на трон? Закарии не хочется и думать об этом. Ему претит, что эмиры дошли до измены своему господину и стране, соки которой они сосут. Все, что в ней есть, они готовы отдать на откуп османскому правителю. Это грех, преступление. Немного найдется вещей, которые вызывают у него такое чувство. Давно ему хочется, чтобы один из османских эмиров оказался у него на службе. Закария будет его поощрять, щедро вознаграждать, но в душе будет испытывать к нему чувство презрения. Однако пока главный соглядатай османов превзошел его: он заполучил нескольких эмиров, а Закария ни одного, тем более равных по должности Хайр-беку. Когда Закарии донесли о собрании эмиров, враждебных Аз-Зейни, он подумал: чего они хотят? Может, они думают так же, как и он, и хотят того же, к чему идет и он с величайшей осмотрительностью? Однако ни удар кинжала, ни яд, подсыпанный в пищу, ни нападение всадников на дороге в Верхнем Египте или на тропинке среди полей Дамьетты не годятся, чтобы покончить с Аз-Зейни. Аз-Зейни — вызов всей его жизни. Аз-Зейни легко может избавиться от него самого, и Закария при всех его возможностях не сможет ему помешать. Когда он принял решение уничтожить Аз-Зейни, у него не было намерения убить его. Закария хочет покончить с ним так, чтобы Аз-Зейни оставался здоровым и невредимым, ел, пил, навещал своих жен. Аз-Зейни ждет духовная смерть. Простому человеку не удостоиться такой участи. Люди, подобные Аз-Зейни, — редкость. Закария не преувеличивает и не преуменьшает его достоинств. Он внимательно приглядывается к тому, как действует Аз-Зейни, и перенимает у него то, что может пригодиться ему самому.

Закария стал наблюдать за эмирами. Поставил своих соглядатаев в выезд каждого из них. Ему нужно знать, как они собираются избавиться от Аз-Зейни. Ему доносят, что говорится в залах за запертыми дверьми: и у их стен есть уши. Старухи несут ему новости. Эмирам стало особенно не по себе, когда Аз-Зейни взялся за эмира Аздмара и обязался вытрясти из него сто тысяч динаров чистого золота. Между собой эмиры решили: если мы не остановим Аз-Зейни, он сделает все, чтобы погубить нас одного за другим. Покроет нас позором в глазах народа, пошатнется положение мамлюков в Египте. Закария понимал, что дело серьезно. На следующий день ночью он тайно отправился в Баракят ар-Ратль. Аз-Зейни в то время готовился к своей второй поездке в Верхний Египет. У ворот аль-Футух Закария замедлил шаг. Как он мог решиться на такое? Ведь он и вправду идет к Аз-Зейни, чтобы предупредить о том, что его хотят убить, посоветовать ему менять место ночлега каждую ночь и предложить ему убежище, окруженное людьми Закарии, которые не будут спускать глаз с эмиров и их наймитов. Закария не забыл, какие неприятности ему причинил Аз-Зейни. Что же он спасовал перед ним? Разве это не его час пришел? Нет, это слишком быстрый способ расправы. Если эмиры убьют Аз-Зейни, народ будет его оплакивать, горевать о нем. Мертвый он опаснее, чем живой. Когда во времена Ан-Насера бен Калауна поднялся эмир Тейнбуга и призвал к справедливости и бедняк пошел на богача, эмиры испугались и подсыпали ему медленно действующего яда. Но его убийство не осталось тайной для простого народа. Горько они оплакивали Тейнбугу, били себя по щекам, разрывали на себе одежду. Потом по всякому поводу, важному и неважному, стали говорить: «Вот если бы Тейнбуга был с нами». Они продолжали держаться за него, даже когда главный соглядатай того времени по наущению улемов составил книжонку и письма, которые порочили эмира. Простые люди стали делать сладости с его изображением, которые продавались по случаю дней рождения святых. И теперь они расставляются на полках лавок в дни празднований рождения господина нашего Хусейна, либо господина нашего Исмаила аль-Имбаби, либо господина нашего аль-Лейса, или какого-нибудь другого угодника. Но эмиры, несчастные глупцы, не понимают этого! Разве Аз-Зейни нанес кому-нибудь из них такой же вред, какой он нанес ему, Закарии? Закария никогда не забудет ту ночь, когда у него оказались неопровержимые улики по делу, которое долго вызывало у него сомнения и он отказывался верить доказательствам…

Закария вошел в залу с перекошенным лицом, в неряшливо висевшей на нем одежде. И когда в обманчивом свете дня, проникавшем сквозь резьбу балкона, он встал перед ней лицом к лицу, то увидел правду, в которой боялся себе признаться. Он понял, что обманут. Такого унижения он не испытывал никогда, даже в те дни, когда работал лишь мелким доносчиком. Никакие улики не могли убедить его, но взгляд ее глаз в ту минуту покончил с колебаниями, убил все сомнения, Он вспомнил, как самый великий соглядатай Египта, аль-Казаруни, схватил одного из эмиров Аз-Захер Бербеса и истязал его в течение сорока пяти дней, пока эмир не испустил дух. Закария начал с того, что отрезал ее шелковистые волосы, которые текли струями по ее плечам, как ненависть в его жилах. Обезобразил ее лицо, чтобы сердце не дрогнуло при виде ее юных черт. Раскаленное острие его кинжала легко вошло в ее плоть. Закария стал медленно поворачивать его. Она не вынесла, и ее дыхание замерло после первой же ночи.

Великая печаль завладела его сердцем. А печаль, если она находит путь к сердцу такого человека, как он, — свидетельство слабости. Закария ругал себя за то, что слишком быстро убил ее. Пытка оказалась выше ее сил. Ему непременно надо было выведать, когда и где Аз-Зейни проник к ней и сумел склонить ее на свою сторону. Он ввел ее в дом Закарии за несколько недель до того, как занял пост главного хранителя мер и весов. Закарии надо было обязательно узнать от нее что-нибудь о службе соглядатаев, принадлежащей Аз-Зейни. Начальник сыска Каира говорит, что эта служба либо засекречена так, что нет никакой возможности проникнуть в нее, либо такой службы не существует. Закария же верит, что она есть. А если не так, то в каком стане была Василя? Да, он слишком поторопился расправиться с ней. Есть ли в доме другие люди, которые помогали ей держать связь с Аз-Зейни? Как она передавала ему сведения? Необходимо установить наблюдение за всеми, кто живет в его доме. Надо перебрать в уме все случаи, когда Василя выходила на улицу, попытаться узнать, в каких лавках тканей и благовоний она побывала, с кем из продавцов говорила. За всем этим Закария проследит самолично. Случай с Василей нужно скрыть. Для его управления сыском такое оскорбление его мужской чести может стать анекдотом для соглядатаев будущих времен. Она, конечно, рассказала Аз-Зейни, что он делал, когда спал с ней! Мурашки побежали у него по спине, словно Аз-Зейни всегда был третьим с ними, когда Закария с Василей оставались наедине, и своими блестящими глазами внимательно рассматривал его наготу. Кто знает, может быть, кто-нибудь из жен Закарии тоже связан с Аз-Зейни? Одна только мысль об этом отталкивает Закарию от всех его жен. Разве кому-нибудь еще причинил Аз-Зейни такую боль? И все же Закария стучится к нему в дверь, чтобы сообщить о том, что задумали эмиры, чтобы защитить его. Но, спасая его, Закария точит втайне нож, который безошибочно найдет дорогу к сердцу Аз-Зейни.

Аз-Зейни встретил его с распростертыми объятиями. Заговорили о том, что происходит в Аль-Азхаре. Многие семинаристы открыто обсуждают особу султана, критикуют Закарию и самого Аз-Зейни.

— Я пришлю тебе имена семинаристов-смутьянов, — говорит Аз-Зейни. — Да, между прочим, что в последнее время слышно об этом парнишке, как его по имени?

— Саид аль-Джухейни?

— Да-да, о нем.

Закария улыбнулся.

— Ни одно его движение не ускользает от наших глаз. Мы знаем о нем больше, чем он сам о себе. После замужества своей Самах он сильно загрустил. Мы думали, что он бросится в Нил или примет яд. Потом он стал частенько заглядывать в кофейню Хамзы и подолгу сидеть в одиночестве. Иногда с ним бывает один из его приятелей, по имени Мансур.

— Мансур? — переспросил Аз-Зейни.

— Да, Мансур ар-Руккайбий. Я достаточно знаю о нем. Он разумнее своего дружка и приносит нам пользу.

Аз-Зейни сделал движение рукой.

— Хорошо, давай вернемся к Саиду.

— Он стал заядлым курильщиком и пристрастился к новому напитку, который пришел к нам из Йемена и называется кофе. Через несколько месяцев после свадьбы своей любимой Самах Саид стал частым посетителем дома Сунийи бинт аль-Хуббейзы. Отправляется туда каждый вторник. В чем тут секрет — мы не знаем.

Аз-Зейни наклонился вперед и подпер рукой подбородок:

— Увеличить число твоих людей, наблюдающих за ним, для того, чтобы они ловили каждое его движение и чтобы он чувствовал, что за ним следят…

Закария кивнул.

— Мы сделали даже больше: я приказал своим людям неотступно следовать за ним и время от времени неожиданно выкрикивать имя Самах… Он чуть не рехнулся…

Аз-Зейни засмеялся.

— Превосходно, прекрасно… А как прошла молитва?

— Зацеловали мне руку.

Аз-Зейни засмеялся громче.

— Послушай, Закария, тебе нужно завоевать еще большее их расположение. Завтра садись на коня, и пусть один из твоих людей оденется крестьянином, а другой — мамлюком и «мамлюк» начнет избивать «крестьянина». Тут ты слезай с коня, принимай сторону крестьянина и хватай мамлюка. Разыгрывай такие сцены почаще, и аллах заставит людские сердца возлюбить тебя. Когда прибудут иноземные соглядатаи, они впервые в истории увидят человека, который являет собой не только пример великого соглядатая, знающего свое дело, но и любимого и уважаемого людьми. Это поможет нам в установлении справедливости и равновесия.

Закария молчал. Мысль Аз-Зейни понравилась ему. Он чуть было не забыл, зачем пришел. Догадался ли Аз-Зейни о цели его прихода и поэтому оставил свои занятия ради беседы? Не отложить ли разговор об эмирах? Но если Аз-Зейни не узнает, зачем Закария приходил, он будет ломать голову над причиной его прихода. После молчания, длившегося всего несколько мгновений, но показавшегося особенно тягостным из-за слабого света единственной свечи, Закария неожиданно сказал:

— Ты будешь убит, Зейни…

Аз-Зейни стал слушать его…

Через два дня, когда Закария прогуливался в саду своего дома, перед ним неожиданно предстал Аз-Зейни. Он обнял Закарию, смахнул настоящие слезы волнения, навернувшиеся на глаза, и произнес: «Человеку, подобному мне, не прожить без тебя, Закария!» После этой встречи Закарии показалось, что он чувствует скрытую симпатию к Аз-Зейни, в особенности после того, как тот принял совет Закарии ночевать в разных местах по его указанию и под его защитой. Но был ли Закария искренен с Аз-Зейни? Нет. Сдаться, отказаться от своего прежнего решения — это равносильно самоубийству. Чтобы утвердиться в неизменности своего решения, Закария начал проращивать семена старого, давно похороненного им плана. Он вызвал Абу-ль-Хайра аль-Мурафи. Абу-ль-Хайр, старый соглядатай, служил какое-то время в захолустье в Верхнем Египте. Несколько дней тому назад он прибыл в Каир. «За свою жизнь, — говорит он, похваляясь, — я разорил десятки домов и разбил такие семьи, которые, по мнению всех, невозможно было разрушить». Если Абу-ль-Хайр начинал кружить вокруг человека, тот в конце концов неизбежно оказывался повергнутым, в особенности если Абу-ль-Хайр узнавал, что дела у этого человека идут хорошо и он счастлив а своей семье и со своей женой. Абу-ль-Хайру нравится, когда радость становится горем, веселье — печалью, а довольство — унижением. Он не покладая рук трудится, чтобы разрушить счастье, испортить радость людям. Он пускается в пляс от радости, когда жену отвергает муж.

Закария рассматривает его вытянутое лицо, горб, согнутую дугой спину, глаза, которые всегда смотрят вверх. Время от времени Абу-ль-Хайр с силой выпускает воздух через ноздри, как будто он испытывает смущение и хочет спросить о том, что должно произойти в следующую минуту…

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Каира! Творите добро и избегайте зла! Зейни Баракят, главный хранитель мер и весов, вали Каира и голос других городов, в пятницу к народу обратится, чтоб глаза его раскрыть на состояние дел, как оно есть, в разных углах земли и дабы извлечь тайну того, что об том говорилось и говорится. Кто хочет правду знать-узнать, пусть приходит в Аль-Азхар опять в пятницу, после молитвы.

Месяц зу-ль-ка’да 920 года хиджры

Из записок венецианского путешественника Висконти Джанти, который прибыл в Каир во второй раз в 917 году хиджры и после недолгого пребывания там отправился в путешествие по Сирии и странам Хиджаза. Вернувшись в Каир, он вновь задержался в нем на некоторое время. На этот раз он знал язык жителей этой страны и уже не нуждался в помощи арабского переводчика.

Я не ношу одежду турецкого купца: дело в том, что население и полиция следят за каждым османом. Если схватят, то в лучшем случае передадут его главному соглядатаю государства, чтобы тот подверг пленника жестокому допросу и заставил сказать, какие сведения ему поручено собирать и передавать турецкому султану. Я вышел на улицу с короткой палкой в руках, чтобы отгонять от себя собак. Город бурлил. Очень редко жители восточного города, особенно женщины, выходят из дома после вечерней молитвы. В особенности это касается Каира, порядок в котором поддерживает сильный человек, неукоснительно следующий всем предписаниям религии. Незыблем его авторитет среди людей. Он и был причиной всеобщего возбуждения. Я имею в виду Аз-Зейни Баракята. Никто до него еще не удерживался так долго в этой должности, хотя положение здесь переменчиво и часто тот, кто вечером владел этим местом, утром уже терял его. Я заметил, что фонари висят только перед лавками. Старик сидит у старой стены: я вижу его и днем и ночью, ни один мускул на его лице не дрогнет, словно он каменное изваяние. Я припоминаю, что видел его в прошлый свой приезд. Он совсем не изменился. Мне бы хотелось понаблюдать за ним, чтобы узнать, когда он ест, когда разжимает руку, держащую посох.

Дородная женщина сидит перед большой корзиной с петрушкой и кресс-салатом. Мужчина торгует сладостями из муки, масла и сахара, которые называются «бусбуса». Жителям Востока она очень нравится. Несколько торговцев в Каире славятся своим искусством приготовления бусбусы. Один из них — человек маленького роста, кривой на один глаз. Он выходит из своего дома перед заходом солнца и направляется в сторону квартала, где живут только торговцы благовониями. Тут он останавливается. К нему со всех сторон подходят мужчины, женщины и дети. Все спокойно ждут. Если кто-нибудь повысит голос, требуя, чтобы торговец пошевеливался, тот лишь выразительно взглянет на нетерпеливого покупателя и сделает движение рукой, означающее: «Уходи!» После этого торговец не продаст ему ничего, как бы покупатель ни уговаривал его. Торговец разрезает бусбусу коротким ножом с широким треугольным лезвием. Движения его рук так точны, как будто он работает по золоту или высекает из мрамора. Когда на его противне остаются только сладкие крошки, которые блестят желтыми лучами на тонком слое масла, он ножом собирает их и подвигает к краю листа. Как только он заканчивает собирать крошки, появляется пожилой мужчина, высокий, худой, с повязкой на глазах. Он тихо подходит, держа на руках младенца. Торговец подает мужчине остатки бусбусы, завернутые в небольшой кусок бумаги, берет под мышку треугольную деревянную подставку и уходит. Мне нравится стоять неподалеку и наблюдать за его руками и неподвижным лицом.

Все места, где можно поесть, открыты. Проходя мимо них, слышишь звон посуды, чувствуешь запахи пищи — жареной рыбы, цыплят, начиненных луком, самбуков — треугольной формы пирожков с мясной начинкой, поджаренных в масле до румяной корочки.

Издали доносятся громкие голоса. Они принадлежат группе столяров, которые едут в тележках, запряженных ослами. Столяры хлопают в ладоши, славят аллаха и через равные промежутки времени повторяют в такт: «Ибн Муса… Ибн Муса». Постепенно их голоса удаляются, слова становятся невнятными. И наконец они замирают совсем. Я слышал, кто-то говорил: «Такой человек, как Ибн Муса, появляется только один раз в сто лет». А другой ответил: «Если бы к ним явился человек, совершенно такой, какого они хотят, они бы и у него обнаружили недостатки». Странно мне было слышать слова старого человека, которые он говорил, стоя у древней лавки благовоний в квартале аль-Хамзави: «Ибн Муса — знамение конца света… В дрожь бросает от того, что мне известно о нем!» Но собравшиеся вокруг него люди только молча смотрели на него. Внезапно все принялись наперебой восхвалять Ибн Мусу, словно хотели отогнать подбирающуюся к ним беду и поскорее забыть слова старика. Странное дело! Ничего подобного мне не приходилось видеть ни в одной стране: они любят этого человека, восхваляют его деяния, расхваливают его самого, но в глубине души испытывают к нему чувство страха. Во всем — живом и неживом — таится страх перед Аз-Зейни. Ты не видишь его в выражении лиц, но ощущаешь его внутренним чутьем. Это наблюдение повергло меня в смущение.

Послышался бой барабана глашатая. Итак, завтра Ибн Муса обратится к народу. Город не спит. Я не заметил ни одного конного мамлюка. Мой слуга говорит, что они нанесли непоправимый вред стране. Выходить на улицу после вечерней молитвы значило подвергать себя большому риску. Жители каждого квартала запирали ворота и нанимали караульных. Когда от мамлюков не стало житья, Ибн Муса явился к султану, чтобы заступиться за народ. «Все придет в разорение, — сказал он, — если положение не изменится, если будут продолжать похищать женщин и убивать невинных». Султан удовлетворил просьбу Аз-Зейни и приказал запретить всем мамлюкам покидать свои казармы и выходить в город после вечерней молитвы без особого на то разрешения, а также запретил носить платок, скрывающий пол-лица. Эти события не застали меня в Египте. Но мой слуга сообщил, что в течение трех дней после этого в мечетях служили молебны во славу Аз-Зейни Баракята. Такой чести не удостаивался ни один человек до него. Аз-Зейни даже приказал прекратить эти молебны. Слуга сказал мне, что в те дни три юноши были растерзаны толпой за то, что порицали Ибн Мусу, говорили, что дела Аз-Зейни сомнительны: он-де сам дал волю мамлюкам, чтобы потом обратиться к султану с просьбой заступиться за народ. А когда султан запретил мамлюкам выходить, Ибн Муса стал просить прекратить молебны в свою честь.

Я возвратился домой. Голова у меня шла кругом от противоречивых сведений, но в одном нет сомненья: люди здесь, живут в безопасности. Я повсюду видел шумную, веселящуюся толпу.

На следующий день я поднялся спозаранку, чтобы пойти в мечеть. Если мне на роду написано, чтобы меня схватили, я попрошу отвести меня к Аз-Зейни.

Ни один чужеземец, особенно из Европы, не может ступить на землю Египта, пока не сообщит властям свое имя и страну, из которой прибыл. Это новое правило, которого не придерживались во время моего первого посещения Каира. Если Аз-Зейни меня спросит, что я здесь делаю, я скажу ему, что путешествую, чтобы повидать мир. Ибн Муса поймет меня. Надо обязательно добиться встречи с ним. Я видел его лишь во время казни его предшественника самым странным из когда-либо виденных мною способом — пляской до смерти! Я решил не упускать случая послушать Аз-Зейни. Для этого я пошел в мечеть. Я сразу же заметил среди молящихся каких-то людей в одежде синего цвета с желтыми воротниками. Они наблюдали за всем, что делали молящиеся. Чем ближе к первым рядам, тем их становилось больше. Чтобы чувствовать себя в безопасности, я сел так близко к одному из этих людей, что почти касался его плечом. Я вовремя вставал и опускался на колени, ибо знаю порядок совершения молитвы. Здесь проще, чем в деревнях Индии, где религиям и обычаям нет числа.

Среди собравшихся прошло какое-то движение, которое распространилось дальше, как круги от брошенного в спокойную воду камня. Взоры всех были прикованы к деревянной кафедре. На ступенях лестницы, ведущей к ней, появился правитель Каира, хранитель мер и весов всей египетской земли Аз-Зейни Баракят бен Муса. Я напряг свой слух. Он говорил на диалекте, что было нарушением обычая, насколько мне известно. Я вынужден был приложить руку к уху, чтобы лучше слышать его. Он начал тихо, потом его голос окреп и стал громче.

Я видел, как Аз-Зейни входил в свою должность, как ревностно следил за установлением справедливости (что нравится одним и не нравится другим). Перед ним открылась возможность награбить денег и накопить яхонтов, рубинов, жемчуга и кораллов, как делали его предшественники и делают другие. Но он отверг этот путь, страшась суда лишь Его одного (я имею в виду аллаха). И вот сейчас у него есть лишь то, что положил ему господь.

Аз-Зейни сказал, что обязался перед султаном собрать денег в некоторых местностях и даже смог получить в несколько раз больше, чем они обычно выплачивают. И никто при этом не пожаловался и не пострадал, ничего не было отнято у крестьянина-бедняка, и никто не был вынужден покинуть страну. Кроме того, он положил конец нападениям кочевников на дома крестьян. Таковы его успехи в деревне. Если же говорить о налогах, то разве выразил недовольство по их поводу хоть один человек? Множество обложений было отменено. Тут Аз-Зейни немного помедлил, и… люди услышали одну из тайн султана, о которой ни одна живая душа не осмеливалась даже заикнуться: султан намеревался ввести новый налог, но благодаря своему милосердию и справедливости он удовлетворил ходатайство Ибн Мусы и отказался от своего решения. «Да хранит тебя аллах! Да хранит тебя аллах!» — кричала толпа. «Чего стоит заступничество, если оно не встречает милосердного сердца, такого, как сердце нашего султана? — продолжал Аз-Зейни. — После моего возвращения из Крепости, а это было в субботу, и отъезда в Верхний Египет, дабы удостовериться, в каком положении находятся там дела… — голос Аз-Зейни задрожал от волнения, и речь его прервалась. Среди собравшихся поднялся шум. Люди в синей одежде с желтыми воротниками посовещались о чем-то, потом разошлись в разные стороны, но встали уже в других местах… — В полдень в субботу, — продолжал Аз-Зейни, — в Крепости появился этот человек, да простит его аллах! Абу-ль-Хайр аль-Мурафи. Тот самый Абу-ль-Хайр, который за один год погубил тридцать три семьи». Ибн Муса не порицает Абу-ль-Хайра, а только приводит факты, подкрепленные неопровержимыми доказательствами. Дома были разрушены, а сироты свидетельствуют, что их родители преждевременно скончались. Кто предоставил Аз-Зейни эти сведения? От кого он узнал, кем в действительности был Абу-ль-Хайр аль-Мурафи? От своего верного и преданного наместника, который так же ревностно оберегает справедливость, как и собственный дом. Аз-Зейни указал перстом на первый ряд: от Закарии бен Рады… Люди вытягивали шеи, чтобы разглядеть Закарию, и кричали: «Долгие лета Закарии! Долгие лета Закарии!»

Одетые в синюю одежду оказались в том углу мечети, где, кажется, происходило что-то неладное.

Ибн Муса возвысил голос и ударил кулаком себя в грудь. Абу-ль-Хайр оклеветал его. Он обязался перед султаном взять с Аз-Зейни Баракята шестьдесят тысяч динаров, если Аз-Зейни будет выдан ему. Люди закричали: «Да проклянет аллах Абу-ль-Хайра!» Однако султан с присущим ему умом и проницательностью приказал заковать Абу-ль-Хайра аль-Мурафи в кандалы и вот что сказал ему: «Ты полагаешь, что я не знаю, чем владеет Ибн Муса? Рассказать тебе один случай? Собрались мы на вечерний совет. Невеселым был эмир Мамай ат-Табрдар (сиречь «несущий секиру и топор»), «До сего дня, — сказал он, — я считал, что Ибн Муса один из тех богачей, у которых денег куры не клюют. Но вот он явился ко мне расстроенный, глаза смотрят в сторону, и попросил ссудить ему пять динаров. Да, клянусь аллахом, пять динаров!» Неужели ты надеешься, — продолжал султан, — с человека, который просит такую ничтожную сумму в долг, получить тысячи динаров? И потом, почему именно шестьдесят тысяч? Ибн Муса принес моей казне тысячи и тысячи динаров и не взял из нее для себя ни одного дирхема. У меня есть свои глаза, которые видят в его доме все — важное и неважное». Ропот в дальнем углу мечети стал громче, люди начали перешептываться. Ибн Муса продолжал молча стоять на кафедре с опущенной головой. Вокруг закричали, требуя тишины. Я увидел людей на крыше мечети со стороны внутреннего двора: они то исчезали, то появлялись вновь. Потом показались трое в синей одежде и стали прогонять тех, кто пробрался наверх, чтобы украдкой наблюдать за происходящим. Вид с нового минарета, построенного нынешним султаном, прекрасен. Этот минарет напоминает четырехъярусный минарет новой мечети, возведенной султаном у входа на рынок аш-Шарабшин. Я не устаю любоваться им. Его разноцветный мрамор излучает блеск. Далекие века проходят передо мной, когда я созерцаю минарет в утренние часы. Я сижу в лавке, где подают напитки, возле Аль-Азхара, и наблюдаю, как пик минарета и его четыре яруса постепенно погружаются в темноту ночи, растворяясь в ней.

Ибн Муса заговорил лишь после того, как наступила полная тишина. «Только что я раскрыл вам некоторые семейные тайны. Но вы ведь братья мне! Разве я обобрал хоть одного из вас?»

Все в один голос грянули:

— Упаси господи!

— Разве я сделал что-нибудь постыдное?

— Нет!

— Разве я поступил несправедливо хоть с одним из вас?

Голоса стали громче. Я увидел, как Ибн Муса делает знак рукой, призывающий сохранять спокойствие. Когда все замолкли, вперед выступил человек маленького роста. Как я ни напрягал свой слух, пытаясь услышать его, мне этого не удалось. Когда Ибн Муса поднял руку, этот человек заговорил, жалуясь на несправедливую расправу, которую учинили над ним: один из людей Ибн Мусы избил его, водоноса, за то, что он шел посредине улицы, неся бурдюк с водой, и забрызгал прохожих. Водонос признает, что нарушил правила, установленные хранителем мер и весов, но он думает, что незаконное избиение человека кем-либо из людей Ибн Мусы не может поощряться хранителем мер и весов.

«После молитвы, — сказал Аз-Зейни, — приходи ко мне и расскажи, где ты шел. Я тебе покажу всех моих людей, находящихся там, и справедливость будет восстановлена».

В это мгновенье из самого отдаленного угла в мечети в тишине раздался голос, прервавший разговор Аз-Зейни с народом:

— Лжец!

Ибн Муса не поверил своим ушам. Я тоже был крайне изумлен. Воистину за все годы, которые я провел, путешествуя из одной страны в другую, я не встречал человека, подобного Аз-Зейни. Ибн Муса снова потупился, ожидая, когда восстановится спокойствие. Я заметил, что он смущен. Естественно, как не смутиться от такой наглости! Может быть, его враги устроили эту выходку, чтобы помешать его беседе с народом… Во второй раз Аз-Зейни указал на первый ряд и сказал, что в Крепость его сопровождал верный и преданный шихаб Закария бен Рады.

Закария сам взял под стражу Абу-ль-Хайра аль-Мурафи и отправил его в тюрьму. Нет, не за то, что тот пошел к султану с просьбой возбудить дело против Аз-Зейни. Ибн Муса хотел простить Аль-Мурафи. Он уверен, что султану, как и подданным его, известна вся правда. Но пусть великий шихаб испытает его, Ибн Мусу, как испытывал других. Для Ибн Мусы нет исключения. Он не отступит от того, что считает справедливым. Султан на его стороне. Народ поддерживает его. Он не страшится козней его врагов. Он просит, чтобы шел к нему любой пострадавший от несправедливости, и если будет подтверждено, что Аз-Зейни несправедливо обошелся с кем-нибудь из подданных, он примет любое наказание, как простой смертный. В углу, откуда исходил обвинительный выкрик, поднялся шум. Ибн Муса стал спускаться по ступеням деревянной кафедры. Люди кричали: «Аллах велик, аллах велик! Аз-Зейни, Закария! Да укрепит вас аллах и защитит!» Несколько дервишей били в медные чашки. Голоса тех, кто хотел опорочить Аз-Зейни, утонули в общем шуме. Я был доволен исходом дела и еще более утвердился в желании непременно встретиться с Аз-Зейни до своего отъезда.

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Каира! Творите добро и избегайте зла! С наступлением тепла султан сбросил черное сукно и облачился в белое полотно. Жители Каира! Великий шихаб Закария бен Рады, наместник хранителя мер и весов нашей державы, наместник вали Каира, отдал приказ повесить Абу-ль-Хайра аль-Мурафи сей же час. Пусть ветер три дня его тело болтает в назиданье тому, кто на ус мотает, уроком тем, кто в том месте бывает. Жители Каира! Приказано лавки напитков и сластей после ужина закрыть для гостей. Любой, кто приказ нарушит, пятьдесят ударов получит. Жители Египта! Пришли сообщения о происшедшем сражении наших конников-молодцов против турецких бойцов. Погибло сорок всадников-османов в сраженье с конницею нашего султана. Жители Египта! Первая кровь пролилась! Жители Египта! Помните этот час!

* * *

Жители Египта! Творите добро и избегайте зла! Новый приказ султана: назначить Аз-Зейни Баракята блюстителем зардарханата [61] , наместником главного писца-грамотея эмира Туманбая. Нам нужен ум взыскующий и перст указующий! Жители Египта! Враги народа и ислама хулят эмиров и султана. Всяк, кто услышит такую речь, должен о ней тотчас донесть наместнику хранителя мер и весов шихабу Закарии бен Рады. У него в руках право и казнить и наградить. Кто не станет доносить, тому головы не сносить. Знайте это и внимайте!

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

В сердце — раны, которые трудно залечить. Душа — лес из вонзенных кинжалов, их не вырвешь. Горе, как лавина, все снесло и смешало. Гибель надежд — плод разлуки влюбленных.

На заре жизни тайный голос живет в тебе, и глубокие морщины еще не избороздили твое чело. Вокруг тебя грозная сила движет мирами и следит за тем, о чем шепчутся звезды. Страх прижимает небо к земле. Люди задыхаются от горечи и несчастий. Но… терпение, терпение и неспешность: минуют годы — и настанут счастливые дни. Ничто не стоит на месте. В юности достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть грядущее: весна, люди выходят на улицу, не опасаясь, что подвергнутся нападению мамлюков или разбойников, что набросятся на них соглядатаи, преследующие свою жертву.

Человек не может любить дважды. Первая, ради которой чаще начинает биться сердце, не отвергает дара любви.

В желанное время языку детей будет неведомо, что значит «посадить на кол», «отрубить голову», что такое «мор». Их лица будут ясны той ясностью, которую он привык видеть на лице своего учителя шейха Абу-с-Сауда. Недолго ждать наступления этих времен. «Пять лет, пять лет, не больше», — говорит он себе. Дни идут и тают. Он с болью в сердце спрашивает: «Разве еще не прошло пять лет? Может быть, я плохо считаю?» Тогда через следующие пять? Нет, никогда, никогда! Даже его заветное желание иметь собственное жилище, дверь которого он сможет запереть на щеколду, уборную, которую он ни с кем не будет делить, — даже это трудно, невозможно осуществить!

«Мы явились в этот мир, — говорит его приятель Мансур, — чтобы уйти из него, не состарившись, оставляя другим надеяться на приход счастливых дней. Зачем обманывать себя, Саид? Зачем биться головой о стену? Разве мы совершим что-нибудь необыкновенное за эти пять лет или за другие пять? Всех загнутых пальцев не хватает, чтобы поспевать за уходящими годами: двадцать семь лет минуло! Мир как был гнилым, таким и пребудет. Злые демоны всегда будут искушать людей. Произвол неистребим, как неугасим огонь огнепоклонников».

* * *

Он забыл дорогу к дому шейха Рейхана. В те безвозвратно ушедшие дни дверь захлопнулась перед ним, а ключ остался у него в сердце. «У времени есть великое лекарство, — говорит Мансур. — Имя ему — забвение». Иногда на несколько дней боль отпускает его. Изнуренный мозг шепчет: вот оно лекарство, действует. Но в тот же миг, в какое бы время дня или ночи это ни случилось: во время привычного утреннего посещения лавки Хамзы ас-Сагыра, когда он отпивает очередной глоток хульбы из кружки, или во время занятий во дворе мечети, — на него неожиданно наваливается огромная тяжесть, сдавливает ему сердце так, что по жилам начинает бежать черная кровь меланхолии. В одну из таких минут, когда невыносимая боль пронзила его, он вскочил и побежал. Железные раскаленные обручи, которые сжимают его душу, — вот она жизнь! Бесконечные мучительные воспоминания, которые медленно убивают, преследуют его повсюду, — вот она жизнь! На каких небесах его спаситель? Какие земные царства укроют его? Какие звезды облегчат его страдания или предскажут заранее их приближение? В какой сосуд ему залезть, спасаясь бегством от своего века, от своего мира, чтобы просидеть там до прихода счастливых времен? Простой рыбак откроет сосуд, и он вырвется оттуда как луч, как дух, и рыбак дарует ему жизнь и потерянную любовь, приютит его, и вечность соединит влюбленных. Он не собьется с пути к той, которую полюбил.

А его время не принимает того, что щедро отдает ему сострадательное сердце, не осушает слез матери над убитым сыном, не охлаждает опаляющего душу жара, не воскрешает гибнущих надежд, не врачует свежих ран! Нет-нет, никогда!

Саид говорит: «Настанут счастливые дни». «Когда? — восклицает Мансур. — Стоит ли биться головой о каменную стену? Нет заступника у людей, явись даже сам пророк и попытайся он установить справедливость и мир на этой земле, полной несправедливости и произвола. У меня погасла надежда на пришествие мессии, Саид. Если бы восстал говорящий от имени времени, если бы явился, пришел из Каабы, обнажив свой золотой меч, против него выступил бы Закария, помешал бы ему вступить в наши пределы, схватил бы его и бросил в аль-Мукашширу. Единственная истина этого мира, первая и последняя, — это аль-Мукашшира, а все остальное — ложь. Да, и еще шихаб, Аз-Зейни и Суннийя бинт аль-Хуббейза».

Саид подолгу слушает Мансура, размышляет над его речами, пытается понять их скрытый смысл.

Несколько дней назад Саид поднялся на новый минарет, взглянул на город с высоты. Туда не доносится ни звука, ни голоса. Пустота — это бездонное безжизненное море. Его охватило чувство, словно он остался единственным человеком на земле. Вот он вынимает одно из своих ребер. Появляется Самах. У него сдавило горло и стеснило дыхание. Он почувствовал боль, обжигающую как пламя. Душа его содрогнулась и в тот же миг освободилась от телесного плена, взлетела на крыльях из чистых слез. Звезды в высоте немы. Их тайная беседа не нуждается в словах. Ее не слышит ни одна живая душа. Разве он не прав? Почему же его мольба не станет разящей молнией, от которой задрожит земля и откроется истинное обличье адского воинства, рядящегося в одежды ангелов: снаружи — добро, а внутри — зло? Суть их — зло, деяния их разрушительны. И они творят молитвы и поднимаются на кафедры! Горячие слезы полились у него из глаз.

Как занимающийся день, перед его мысленным взором предстала нежная Самах, та, о которой он думал когда-то: «Неужели она ест и пьет и делает то же самое, что и все люди?» Он увидел ее обнаженное тело, над которым склонился похотливый ублюдок. Он хозяйничал на земле, которая была заповедной, жег ее траву, срывал инжир и оливки, пожинал жатву. Саид вспомнил руку Самах, маленькую руку, легкую, как шепот, как стихотворная строфа. Он держал эту руку в своей в тот один-единственный день, когда вышел с ними на прогулку. Шамм ан-Насим… Эта нежная рука теперь на спине осквернителя.

У отца же ее нет иного разговора, кроме рассказов о визитах великих мира сего. В свадебную ночь эмир Савдун шепнул ему несколько слов, которых не слышал никто, кроме шейха Рейхана. Потом к нему подошел Аз-Зейни Баракят и спросил, о чем говорил эмир Савдун. Шейх Рейхан сдержанно засмеялся и сказал, приложив руку к груди: «Прости меня, Зейни, но я не открою тебе того, что он мне сказал. Я не раскрою тайны, которую он мне доверил». Аз-Зейни рассмеялся и сказал: «А знаешь ли ты, что это первый случай, когда эмир Савдун высказывает свое расположение человеку и доверяет ему тайну?» У шейха Рейхана ум за разум зашел от радости, что дочь его замужем за отпрыском старинного княжеского рода, в жилах которого течет кровь эмиров и предков великих мира сего.

Ах, какой прок терзать себя этими жалкими мыслишками? Что за никчемная, растерзанная душа заключена в этой груди! Неужели она живет всего лишь двадцать семь лет?

* * *

Они и не стараются быть незамеченными. Открыто появляются повсюду, снуют возле лавок. Их множество, но любой их безошибочно распознает по только им присущим повадкам. Они могут возникнуть нежданно-негаданно, то в образе старухи, то в обличье бедного крестьянина, неторопливо бредущего по дороге. Бегающий взгляд выдает их. В их роли может быть и молодая женщина, и пожилая, и ребенок. Бесчисленное множество детишек служат шихабу. Сын доносит на отца своего. Устами младенца глаголет истина, считают они. Такого еще не бывало в этой стране. Саид не встречается на улице со своим приятелем Мансуром, иначе и за ним будут ходить по пятам. Саид точно знает: каждое его движение замечено, каждый вдох учтен. Он много болтает в галерее студентов, в мечети университета. Возможно, они исказили его слова, добавили то, чего он не хотел сказать. Странно, но он слышал, как некоторые семинаристы открыто ругали эмира Таштамира. «Может быть, они из соглядатаев?» — подумал Саид. Однако он слышал, как один семинарист, сириец из Алеппо, клялся на книге «Сахих» Аль-Бухари, что эмир Хайр-бек состоит в тайной переписке с турецким султаном. Он доносит о положении народа в Сирии и Египте, передает все до последних подробностей… Пальцы погрузились в бороды, в глазах — растерянность: какие испытания грядут, какие беды уже витают над их головами? Саида поразила не связь Хайр-бека с османами — он мог предположить что-нибудь подобное, ибо на это падки люди без роду и племени. Его потрясла реакция, с которой были восприняты слова семинариста. Что у них на уме? Уже давно он носит на сердце тяжелый камень. Никто не поддерживает его, даже Мансур, его приятель. Если бы его спросили о тех, с кем он живет и учится, он бы ответил: «Никчемные людишки. Они ведут себя так, будто на них налетели мамлюки и оскопили в одночасье. Однако таких странных кастратов еще не видел свет: кастраты, от которых рождаются дети, скопцы, которые брюхатят женщин! Но у них нет собственного мнения. Их учитель — соглядатай, их наставница — Суннийя бинт аль-Хуббейза».

Саид слышит, как они громко обсуждают то, что он не решается высказывать открыто. Что происходит? Может быть, он постарел? Чье острое лезвие тянется к его сердцу, к его языку, к его совести? Он ходит от одного кружка к другому, прислушивается. Они делятся новостями: послы султана вернулись от османов опозоренными, с их неприкосновенностью не посчитались. Их главу, эмира Маглабави, обрили и заковали в цепи. Его бы убили, если бы за него не вступились некоторые благоразумные османы. Война неминуема.

Посланцы эфиопского негуса направляются в Крепость, народ дивится их странному обличью.

Джан Баради аль-Газали отправился в провинцию аш-Шаркия. Пробует свой меч на шеях крестьян. Убивает тысячами. От трупов тухнет вода в каналах.

Умер старик, который лучше всех умел делать бусбусу. С его смертью исчез этот сорт бусбусы, ибо он никому не передал своего секрета.

Аз-Зейни Баракят собирается обратиться к народу. Возможно, некоторые эмиры, которые стоят за спиной Абу-ль-Хайра аль-Мурафи, намереваются нанести Аз-Зейни удар в спину?

* * *

Мечеть переполнена молящимися. В воздухе запах воды для омовений и старых циновок. Аз-Зейни поднимается на кафедру. И в то же мгновенье Саиду является виденье: вместо кафедры он видит, как сам выходит на встречу с Самах в день Шамм ан-Насим. Его счастье беспредельно! Целый день он говорил с ней, и его солнце не закатывалось… Он видит себя лишенным надежды, в ушах стоит шум голосов. Он прислушивается к звукам свадьбы в ту ночь, когда его принесли в жертву и архангел Гавриил не спас его. Не в силах выплакать свое горе, он бродил как прокаженный. Мир стал для него узкой щелью. Кровь его пролилась над пустыней. Из груди вырвали сердце… Аз-Зейни вещает с кафедры, а Сейид ан-Нас по-прежнему торгует бобами по какой ему заблагорассудится цене. Люди наперегонки спешат приложиться губами к «ручке» Закарии и коснуться края его абы. Почтенные мужи перед лавками кивают головами, прищуривают глаза, приговаривая: «Смотрите, разве когда-нибудь был в Каире человек, подобный Закарии? Посмотрите, как он благочестив и набожен. Никогда уж не будет второго такого соглядатая!»

Аз-Зейни обращается к людям. В голосе его мягкость и спокойствие. Он тоже добивался замужества Самах? Зачем он явился на свадьбу?

Где та старая женщина, которая появляется среди толпы и выкрикивает ему в лицо только два слова? Уже давно ее никто не видел, и ни одна живая душа ничего не слышала о ней. Может быть, он убил ее или куда-нибудь выслал? Говорят, она приходила к нему вечерами и плакала у двери его дома, закрыв лицо руками. Говорят еще, что она рассказывала ему о том, что было и что будет. Она единственная, кто поднял голос против Аз-Зейни. Саид сам слышал ее во время первого выезда Аз-Зейни. У него до сих пор стоят в ушах возгласы толпы: «Да хранит аллах Аз-Зейни! Да продлит аллах дни Закарии!» Он, Саид, должен повторить то, что говорила она. Он изнывает под тяжестью своей ноши. Камень давит ему на грудь. Он не знает, что значит спать под раскаленным небом Мекки, в обжигающих песках. У него нет такого голоса, как у Биляля. Но кто-нибудь должен оставаться твердым, как панцирь, и крепким, как цепь на разрыв. Скажи те слова, освободись от гнета обмана. Что еще осталось, чем стоило бы дорожить? Время, в которое имамом стал Аз-Зейни, шейхом — Закария, служителями — соглядатаи, а секретарем — Омру бен аль-Одви! Долой обремененных годами! Пусть вернутся молодые! Пусть уберут раскаленное лезвие, готовое отрезать язык!

— Лжец!

Ему стало так легко, что зазвенело в ушах… Люди в синей одежде с желтыми воротниками… Синие, желтые… Стрела попала в цель. Рука над кафедрой застыла в воздухе.

— Лжец!

Он не боится огня. Пусть его испепелят негодующие взоры водоносов, кузнецов, мраморщиков, строителей, угольщиков, столяров, пекарей, соглядатаев. Они одурачены… Пусть все накинутся на него. Пусть обрушится на него скала… Пусть. Даже если бы они убили его сына у него на руках, если бы лишили его воды, отсекли голову, разорвали рот, если бы… — все равно еще до него Хусейн первым познал славу мученичества.

— Ты лжешь!

— И это говорит египтянин? Не может быть! Невероятно!

Другие голоса — в них чувствуется страх, но они вторят ему, голосу мученика:

— Ты лжёшь!

— Ты лжешь!

НАЧАЛЬНИК СОГЛЯДАТАЕВ КАИРА

Он не видит, что делают его люди, но знает все, что происходит. Он не видел Саида в лицо, но знает о нем все по подробным донесениям. О делах Саида ему известно больше, чем самому Саиду. Ему хотелось бы, чтобы время бежало быстрее, чтобы поскорее увидеть лицо человека, который так подозрительно немногословен. Он будет следить за каждым выражением этого лица, чтобы понять, что заставляет его хранить печать молчания.

Его любимое занятие — наблюдать, как отразятся первые мгновения пребывания здесь на лице человека, который не знал в своей жизни цепей.

У наружной двери Саиду дадут полкружки воды. Он выпьет ее с завязанными глазами. Как это подействует на него? Великий шихаб говорит: «Нужно, чтобы шаг, который делает человек, переступая наш порог, стал для него началом другой жизни, чтобы его жизнь распалась на две — «до» и «после». При выходе отсюда он будет носить прежнее имя, но это уже будет другой человек».

КУМ-АЛЬ-ДЖАРЕХ

Старый крепкий ствол пальмы. Вокруг — железная ограда. Языческий город побивает камнями подвижника…

Мусульманский Багдад собрался вокруг высокого помоста, на котором стоит Аль-Хусейн бен Мансур аль-Халладж. Мужчины и женщины забрасывают его грязью, но губы мученика не перестают повторять: «Я есмь бог, я есмь бог!» Поднимается тяжелая рука в кожаном нарукавнике с металлическими бляшками, и бич опускается на изможденное тело. Палач уже устал наносить удары.

Он отсекает Аль-Хусейну ноги и руки. В улыбке подвижника — тайна видимого и сокрытого. Его лицо в крови, которая хлещет не переставая. Раскаленный клинок отсекает ему язык. Ночью пепел сожженного тела был развеян над водами Тигра, а голова отослана в Хорасан.

Багдад собрался, чтобы смешать с водами Тигра прах Аль-Хусейна бен Мансура аль-Халладжа.

И нынешние времена не что иное, как продолжение тех далеких мрачных дней. Их липкая тень не исчезнет никогда. Добро бессильно. Зло торжествует. Обеты рассыпались как прах. Где искать убежища? Каким путем идти? Неожиданное смятение, такое ненужное в конце пути. Саид смутил его душу. Они погубили его!

Звуки города все тише. Как ему нужно уединиться, окружить душу стеной молчания, воскресить в памяти давние дни, дабы постичь тайну улыбки, застывшей на губах четвертованного, попытаться собрать его пепел, спросить его дух: в чем тайна?.. Мансур ушел. Его преследуют призраки вероломного времени. Мансур дрожит от страха. Возможно, он приходил, чтобы почувствовать себя в безопасности? Но какая может быть безопасность, когда не видимые никому глаза сковывают его мысли, направляют его поступки?

Мансур передал, что говорят в народе: «Наш учитель остановил свой выбор на Аз-Зейни. Какого же заступника нам еще желать?»

Ах, если бы крикнуть: «Хватит!» — и уйти. Но куда? Неминуемо встретишься с антихристом! Куда же? В келью, которую он вырыл собственными ногтями? И это конец пути? Да, он попался в коварную ловушку, тщательно подготовленную притеснителем.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Отрывок из путевых записок итальянского путешественника Висконти Джанти (1517 г. — 922 г. хиджры)

Кажется, во время этого моего путешествия в египетские земли, третьего по счету, мне уготовано судьбой стать свидетелем важных событий. Через три дня по прибытии из суданских земель я вышел в город и узнал, что султан отбыл в Сирию воевать с султаном османов. Я услышал голоса муэдзинов, которые молили аллаха даровать победу своему султану. Мне сказали, что Каир с надеждой и страхом ожидал субботы. Я был воистину огорчен тем, что попал в Каир после того, как султан уже ушел в поход во главе своего войска в Сирию. Но чтобы не лишать жителей моей страны возможности узнать, что это был за поход, и для верности я позаимствовал его описание у своего друга шейха Мухаммеда Ахмада бен Ияса. Это один из известных ученых людей Каира. Им составлена обширная история египетской земли. Если мне будет подарено достаточно времени, я бы хотел познакомить жителей моей родины с этим трудом. Ибн Ияс, несмотря на свой преклонный возраст, присутствовал на церемонии отбытия султана и записал то, что видел. Он разрешил мне перевести написанное.

Мой друг Ибн Ияс пишет:

«…Досточтимый султан Абу-н-Наср Кансо аль-Гури выступил. Примерно на расстоянии двадцати шагов впереди него шли наместники. Султан ехал верхом на высокой каурой кобыле под позолоченным седлом и чепраком. На нем была белая баальбекская аба, отороченная широкой каймой из черного шелка с золотым шитьем. Говорили, что на нее ушел пятьсот один мискаль венецианского золота. В тот день султан выступал во всем своем блеске и величии. Его мужественный облик радовал глаз. Все прославляли его. Следом шел знаменосец султана. За ним шествовали начальник мамлюков Сунбуль аль-Османалий и его оруженосцы в богатых одеждах.

Султан вошел через ворота Зувейля и проследовал с этой процессией через весь город. Каир весь день жил ожиданием. Простой народ громко молился за него. Все вышли на улицу. Никто не остался дома. На лицах было написано волнение. Женщины приветствовали его из окон традиционной загрудой. Шествие продолжалось, пока султан не вышел за ворота ан-Наср. Это был знаменательный день.

Вслед за тем двинулось султанское имущество: деньги, золото и серебро. Говорили, что у султана одного золота на тысячу тысяч динаров, не считая других драгоценных металлов. Он изъял из казны все, что собрал с начала своего правления до выступления с войском. Султан оставил совершенно пустой и сокровищницу государства, забрав с собой все сокровища и дары, которые в ней были, а также принадлежавшие его предшественникам ценности в виде богатого оружия, седел, золота, хрусталя, драгоценностей, расшитых чепраков, барабанов, соколов, подносов, роскошных седел для верблюдов и другого королевского имущества.

В путь отправились несколько писцов казны, сопровождавших султанское имущество, и несколько казначеев, тоже разодетых в богатые одежды. Все имущество было погружено на пятьдесят верблюдов. Говорят, что все эти богатства султан разместил в крепости в Алеппо. В воскресенье, шестнадцатого числа, султан послал глашатая к военачальникам в Каире, сообщая, что выступит из ар-Редании в пятницу, двадцатого числа месяца рабиа ас-сани (по мусульманскому календарю), и чтобы никто из тех, кому определено выступить, не опоздал и не пытался отделаться отговорками и извинениями. Когда султан встал палаточным лагерем, он сделал несколько назначений на время похода. Султан поставил кадия Махмуда бен Агу своим секретарем, кадия Аля ад-Дина бен аль-Имама — инспектором двора, кадия шихаба Ад-Дина Мухаммада Ахмада бен аль-Джиана — начальником королевской канцелярии, кадия Аз-Зейни Баракята ибн Мусу, как и прежде, хранителем королевской казны, вали Каира и радетелем всех египтян. К его большим должностям была еще добавлена должность хранителя султанских сокровищ.

* * *

Секретно. Разглашению не подлежит.

Донесение, подготовленное по случаю съезда главных соглядатаев со всей земли, со всех четырех сторон света, состоявшегося в Каире — Сердце мира, Саду вселенной — для совместного изучения дел и рассмотрения методов, которые применяются, а также нового, что здесь появляется, и для обмена опытом и полезными наблюдениями. Донесение составлено в канцелярии соглядатая мамлюкского султаната и прочитано великим шихабом Закарией бен Рады, да помилует его аллах.

Каир. Джумада аль-авваль, 922 г. хиджры.

Во имя аллаха милостивого и милосердного.

Сказал всевышний: «Господь твой зрит».

Сказал всевышний: «Воистину аллаху ведомо все скрытое».

Сказал всевышний: «На каждое изреченное слово есть слушающий его».

Сказал пророк, да ниспошлет ему аллах благословение: «Кто верит в аллаха и Судный день, пусть говорит правду или молчит».

Сказал Омру бен аль-Ас, да будет аллах милостив к нему: «Слова как лекарства: чем больше их принимаешь, тем меньше от них пользы».

Еще не случалось, чтобы самые высокие по должности среди нас прежде собирались в одном месте. Посему это событие так велико и важно. Если оно станет достоянием будущих времен, люди непременно увидят в нем поучительные примеры и выводы. Из сообщения о нем они узнают, что мы несли тяжелое бремя и огромную ответственность. Мы страдали и мучились и многое принесли в жертву во имя милости аллаха и величия его дела. За нашей встречей нет ничего, кроме желания найти новые пути и неизвестные доселе способы работы, которые облегчат нам выполнение наших многотрудных задач. Они помогут нам добраться до самой сути истины и облегчат дело тем, кто придет после нас…

Да поможет нам аллах…

По роду нашей работы и всего, что с ней связано, мы находимся в особом положении. Поэтому каждый из нас, от начальника соглядатаев, который держит в своих руках дела целого государства, до мелкого фискала, который приставлен следить за отдельным человеком или группой людей, должен быть человеком сообразительным и умным, уметь не просто жить с людьми в мире, но и пользоваться их любовью. Да, это трудно. Как может человек, которому по характеру своей профессии полажено проникать в жизнь людей и их секреты — а это дурно, — быть любимым? Как доверят им люди решать их дела?.. Но, во-первых, давайте рассмотрим один важный вопрос.

Задача соглядатая — это, если говорить прямо и без обиняков, установление справедливости среди людей, правда таким способом, который люди не приемлют. Но ведь известно, что, какое дело на свете ни возьми, не найдется двух одинаковых мнений. Вот, например, зала, в которой мы сидим и куда не доносятся звуки внешнего мира и шум людской толпы. Мы все, видим ее по-разному. Начальник соглядатаев Индии, например, видит меня стоящим перед ним. А главный соглядатай Йемена видит меня с левой стороны. А главный и прославленный соглядатай Судана смотрит на меня с иной точки и видит по-другому. Даже толмачам я представляюсь в разных обличьях, и они передают вам мою речь не только в разных выражениях, но и неодинаково по значению. Так возникает множество представлений обо мне. В действительности же я таков, как я есть, и хотя мои слова различно звучат на языке толмачей, смысл их один. Вот так и то, что мы считаем справедливостью, другие считают несправедливостью и преступлением.

Соглядатай никогда не работает ради себя. Его единственная и главная цель — угодить всевышнему, султану и столпам государства. И пока соглядатай верит в бога, в господа своего, будь он мусульманином, христианином или буддистом, и остается верным своему правителю, он со всем усердием работает во имя укрепления устоев державы и отвращения от нее беды.

Так было бы посему логично заявить, что есть человек, которого любит весь его народ. Но такой человек еще не родился на свет. Разве не подвергался гонениям со стороны своего племени посланец божий? Разве не кидали в него евреи камни через стены Таифа и не жег его стопы раскаленный песок в полуденный зной? Разве не проливалась его кровь? Разве не замышляли против него убийства? Разве не шли против него войной? Разве не возложили на голову Христа венок из терний? Разве не распяли его, пробив его тело гвоздями? А господин наш Иосиф? Ведь это его собственные братья бросили в колодец и ранили сердце отца его Якова. Даже жизнь великого Будды была полна страданий и мук. Такова участь первых праведников, мучеников и святых. Смысл этих поучительных примеров в том, что нет человека, любовь к которому была бы всеобщей. Этому мешает рознь между ними. Посему правитель любой из существующих под богом стран обязательно будет кем-нибудь нелюбим. Образцовый правитель — это тот, который сумел прельстить большинство и сократить число врагов своих. Из этого следует, что обязательно есть враги, которые затаились, строят козни и выжидают момента, чтобы напасть, либо из-за рубежа — значит, они враги племени или нации, и в таком случае нужно сплотиться вокруг правителя, и здесь ремесло соглядатая свято, — либо изнутри, ибо таковые могут быть и среди эмиров и прочих высоких лиц, и среди простонародья.

Величайший урок истории в том, что, когда вспыхивают волнения, соглядатай не должен принимать ничьей стороны. Соглядатай работает только во имя одной справедливости, а символ справедливости — трон султаната, трон султаната сам по себе.

Если кто-нибудь из знатных или простонародья затеет заговор против трона, об этом необходимо доложить восседающему на нем. Это долг каждого. Но если предположить, что кто-нибудь из заговорщиков — знатных либо простолюдинов (последнее случается редко) — был облачен в сан правителя и получил власть, что делать соглядатаю в таком случае? Раз кому-то удалось отнять бразды правления у подлинного хозяина трона и взобраться на него, значит, последний был слаб. Как же он может утверждать справедливость, коли не в состоянии защитить самого себя!

Может быть, встанет вопрос: пощадит ли новое старое? Здесь, чтобы сохранить положение, можно поставить определенные условия, выполнение которых зависит от способностей соглядатая, его искусства проникнуть в суть скрытого, в тайное тайн человека. Пока человек чувствует, что есть глаза, которые видят в нем то, чего не видят остальные, и есть уши, которые слышат его так, как не слышат другие, он будет с опаской смотреть в эту сторону и тысячу раз отмерит прежде, чем сделает что-нибудь. Главный соглядатай Магриба напомнил нам, что двести лет назад случилось так, что тогдашний главный соглядатай был безмерно предан правителю страны. Его преданность перешла всякие границы разумного, и его возненавидели эмиры и улемы все до одного. Когда одному из эмиров удалось низложить правителя и занять его место, главный соглядатай не остался в стороне, а открыто выказал свою враждебность эмирам, хотя уже знал, что правитель убит. Этот неразумный человек принес несчастье многим людям. Образцовое поведение в таком случае — молчание и наблюдение за простым народом, чтобы он не вмешался в происходящую борьбу и не принял ту или другую сторону. Мы готовы предложить на этот счет тысячи соображений. Каждый из нас расскажет о них на другом заседании… Когда все успокоится и пойдет своим чередом, соглядатай начнет действовать и устанавливать весы справедливости. Кажется, мы снова вернулись к тому, с чего начали: что надо предпринять, чтобы народ полюбил соглядатая, несмотря на отвращение людей к тому, что он делает?

КАК СОГЛЯДАТАЮ ЗАВОЕВАТЬ ЛЮБОВЬ НАРОДА!

Особая черта великого соглядатая, непревзойденного соглядатая — способность овладеть любой профессией. По характеру своего ремесла он должен уметь обращаться с людьми всякого роду и племени, разными по своим характерам и занятиям. Настоящий соглядатай — это тот, кто сумел овладеть всеми профессиями, а это трудно, почти невозможно. Но что нам легко дается, то мы не ценим. Соглядатай должен быть угольщиком, когда разговаривает с угольщиками; знатоком благовоний, когда беседует с торговцами благовониями; разгневанным, когда слушает разгневанных; курильщиком гашиша, если подружился с курильщиками гашиша; ошибающимся, пока следует по пути ошибающихся; молящим о прощении, кающимся, когда отбивает поклоны среди кающихся, и довольным с довольными. Он должен уметь в мгновенье ока сменить выражение неприязни на выражение доброжелательности и быть убедительным в обоих случаях. Ему необходимо владеть замашками богатого с богатыми и уметь быть скромным с бедными, глупым — с глупцами. Если он в компании женщин, он должен знать, как завладеть их сердцами и слабыми умишками. Таким мы видим настоящего убежденного соглядатая. Наше главное мерило мастерства соглядатая — это широта его учености и познаний о людях. Чем больше соглядатай углубляется в науку, тем разностороннее и искуснее он становится, тем тоньше его умение постигать тайны мира и происходящего в нем. Конечно, этого невозможно требовать от каждого соглядатая. Посему мы утверждаем, что нет надобности, чтобы рядовой соглядатай изучал науки очень глубоко. Ему надо дать общее, но не поверхностное представление об истории, науке и искусстве. Изложение его должно быть ярким по форме и конкретным по содержанию. Для этого я подготовил специальные программы по всем наукам, над которыми работала человеческая мысль, чтобы преподавать их в наших школах, дабы мои люди усваивали их и расширяли свои возможности. Не удивляйтесь, братья мои великие соглядатаи, владеющие тайной вселенной, если я вам скажу, что молодой соглядатай из числа моих людей может вести спор с самыми маститыми учеными по самым специальным вопросам, не имея заранее никакого представления о предмете диспута. Его метод предполагает обладание острым и блестящим умом и умение, используя некоторые термины и мысли собеседника, облечь их в другую форму и оперировать ими так, словно они его собственные. Если у вас есть на этот счет сомнения, я готов представить такого соглядатая на ваш суд. Одно из дел, которые я намерен осуществить прежде, чем уйду из этого мира, состоит в том, чтобы каждый мой соглядатай достиг уровня, превосходящего тот, о котором я говорил.

Помимо того, о чем я уже упомянул, мы применяем и другой способ с целью проникнуть в тайны мира, добраться до сути истины и узнать самые потаенные секреты. Для всех слоев населения я выделил соглядатаев, которые живут в их среде, впитывают их обычаи, традиции и уклад их жизни.

То, о чем я здесь говорил, касается настоящих соглядатаев. Но есть и другие — наемные соглядатаи, то есть люди определенного круга, присоединившиеся к нам. Например, если мне нужны сведения о медниках, я использую одного из них вместо того, чтобы тратить время на подготовку своего соглядатая для работы в чужой ему среде. Имена таких осведомителей должны держаться в полной тайне. Их надо искать среди наиболее надежных, верных и правильных людей. Если главному соглядатаю удается привлечь к нашей работе такого человека, это можно считать великой удачей. Главный соглядатай страны Великого мандарина известил нас о том, что ему удалось приобщить к своему делу самых больших ученых и самых влиятельных людей. Жрецы — служители великого Будды работают с ним, доносят ему. Не стоит огорчаться, если со стороны таких людей мы порой встречаем сопротивление и отказ — наша служба им кажется низкой, противной понятиям о чести и добропорядочности. Но я уверен, что нет на свете человека, способного устоять перед умелым соглядатаем, У каждого человека свои жизненные обстоятельства. Используя их, мы можем взять его в тиски и размягчить твердость его воззрений, и все это спокойно, не прибегая к насилию. У меня есть живой пример — молодой человек в той поре, когда совершаются самые опрометчивые поступки. Мы готовим его для нашей работы уже несколько лет. В один прекрасный день я дам самое подробное описание опыта, проделанного с ним. Но я сделаю это, когда не только достигну цели, которую поставил вначале, но и буду уверен, что он сам напишет часть вышеупомянутого сообщения, описав, что и как с ним происходило, учитывая то, что раньше он не мог даже слышать моего имени и все его помыслы-были направлены на то, чтобы поднять простонародье против правителей.

Я не могу не склонить головы перед нашим великим собратом — соглядатаем Западного королевства, который достиг великого успеха, сумев вовлечь в наши ряды детей. Дух сыска насаждается в умах и сердцах детей, как только они начинают говорить. В результате ребенок доносит каждое слово, которое произносит его отец или мать. Если бы такой же успех выпал на долю каждого из нас, через несколько лет мы добились бы того, что все люди стали соглядатаями. А это дело важное и совпадает с интересами каждого народа и религии. У нашего собрата есть основания для того, чтобы не раскрывать секрета того, как он делает из детей соглядатаев, — такого нельзя достичь в мгновение ока, а лишь в итоге многолетних усилий. Но мы желали бы воспользоваться его результатами. Разрешите мне выразить свое огромное восхищение нашим собратом и его работой. Мы должны считать своей первостепенной задачей, руководством к действию, превращение всех людей в соглядатаев. Наша цель — постижение тайны бытия и доказательство истины, а это невероятно трудно. И как много путей ведет к этой цели!

КАК МЫ ДОБИВАЕМСЯ ПРАВДЫ!

Если кто-нибудь, покинув эту залу, воспроизведет в разговоре наедине со своим другом то, что я вам теперь читаю, разве он будет говорить тем же тоном и в тех же выражениях, что и я? Конечно, нет! Да это и невозможно. Когда мы вспоминаем какое-нибудь собрание, пир или поездку, подробности ускользают от нашей памяти. Мы воспроизводим картину, весьма отдаленно напоминающую то, как все было в действительности. Когда ко мне приводят человека, обвиняемого в подстрекательстве народа, сначала он все отрицает. Каким же образом я узнаю правду? Я, конечна, могу просто убить его. В наше время нас не спрашивают о судьбе человека, не требуют отчета, не просят выдать его тело. Но я не палач! Я пытаюсь добиться правды другим способом. Когда человек начинает говорить, он рассказывает даже больше того, что мы от него требуем. Наша служба прекратила бы свое существование, если бы мы сразу убивали тех, кто может сказать правду. Прошлое не существует ни во времени, ни в пространстве. Я могу отправиться в прошлое, лишь восстановив то, что происходило. «Вчера» или «прошлый год» не существуют в форме реального. Они лишь в нашем сознании, в тех изменениях и превращениях, которые с нами произошли. Добиться истины можно лишь признанием самого человека, сделанным в полном рассудке и твердой памяти, с убежденностью и искренностью и подтверждаемым уликами и доказательствами. А чтобы человек сказал правду, я вправе использовать те способы, которые считаю подходящими. Поэтому все, что делают наши люди, и все методы, которые они применяют для раскрытия истины, я отношу к категории законных. Отдаю дань уважения докладу главного соглядатая европейского королевства Португалия, который содержит описание новых способов заставить человека говорить правду. Все они — новое слово в нашем деле. Они расширяют наши горизонты, к чему мы всегда стремились.

Теперь разрешите мне упомянуть о способах, благодаря которым мы заставляем сами обстоятельства служить нашему делу.

КАК ПОДЧИНИТЬ СЕБЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА!

Мы начинаем следить за человеком и прибирать его к рукам, играя на его слабостях, пока он живет нормальной жизнью, а не в заточении. Мы действуем исподволь, постепенно подтачивая его принципы и устои. Как я уже говорил, очень легко загубить тысячу душ. Но не эту цель мы преследуем. Нам важно управлять мыслями и чувствами человека. А это трудно. С трудностями мы сталкиваемся непрерывно. Если подтверждается, что какой-то человек ведет себя не так, как другие, если доказано, что он подстрекает людей, открывает им глаза на знатных и важных, то вместо того, чтобы схватить его и бросить в аль-Мукашширу, а это, мои великие собратья, самая страшная в мире тюрьма, и я лично горжусь ею и приглашаю вас осмотреть ее, чтобы вы получили представление о том, что там ждет заключенных, и обещаю не скрывать от вас ничего. Так вот, возвращаясь к нашей беседе, я хочу сказать, что мы начинаем следить за жизнью этого человека со всеми ее перипетиями. Затем я выливаю ушат холодной воды на его горячую голову, а потом дую, чтобы погасить искры этого жара, которые еще тлеют под пеплом. Я протягиваю нож времени к его мозгу и извлекаю из него то, что делает этого человека исключением среди других, которые могли бы в один прекрасный день под впечатлением его слов забросать камнями эмира, сжечь дворец, разграбить рынок, напасть на процессию султана. Я считаю, что нет на свете человека, которого бы нельзя было изменить. О великие мужи, открывающие правду! Вот что мы постигли и установили: нет ни одного смертного, который бы всегда оставался самим собою, нет цветка, который постоянно цветет, нет дерева, которое вечно растет, нет женщины, молодость которой не проходит, нет птицы, полет которой ввысь бесконечен, нет опьянения, которое длится вечно. Солнце восходит, чтобы зайти. День занимается, чтобы угаснуть и смениться ночью. Дождь через некоторое время прекращается. Дорога, какой бы длинной она ни была, имеет свой конец. Собратья, в руках которых находятся тайны мира! Нет человека, который бы всегда оставался таким, какой он в данный момент. И не только время тому виной. Мы помогаем ему в этом. Если мы видим, что в душе человека, известного своей отвагой, поселился страх, я начинаю делать над ним круги, как птица, как коршун, летящий на большой высоте. Я не вонзаю в него клюв и когти сразу, а кружу, кружу, понемногу снижаясь. И снова кружу, чтобы нагнать на него страху, потом падаю вниз, неотвратимый, как стрела, как пронзающий небесные сферы метеор, как удар молнии, как сверкнувшая мысль. На этом завершается один этап пути и начинается другой. О высокочтимые братья мои! Нет на свете человека, душа которого была бы гладким полем, где нет выбоин, трещин и готовых рухнуть крепостей. На мои плечи ложится обязанность через них добраться до человека. Я начинаю медленно подбираться к нему и проникаю все глубже в его тылы, не издавая ни звука, ни вздоха. И тут неожиданно обстреливаю его из своей катапульты, воздвигаю свои осадные орудия, выпускаю отравленные стрелы, обнажаю мечи и сабли, потом внезапно атакую, окружаю, жгу, рушу, превращаю крепости в развалины, цветущую жизнь в пустыню, веру в отчаяние, надежды в полное разочарование, добрую гавань для кораблей в место, непригодное даже для древесного полена. Если страх находит путь к сердцу храбреца, пусть даже через отверстие с игольное ушко, я делаю его величиной с озеро, а потом с океан. Если в глубине его души таится любовь к какой-нибудь рабе божьей, я превращаю эту любовь в неприязнь и даже враждебность. Если на пути к возлюбленной у него есть препятствия, которые он надеется устранить, я делаю их непреодолимыми. Я воздвигаю границы и барьеры, рою ямы, ставлю ловушки. Я наношу сердцу раны, которые не залечивает даже смерть. Я смущаю дух и делаю так, чтобы он уже никогда не обрел прежней ясности. Если человек недоволен, потому что беден, я внушаю ему надежду на богатство и высокое положение, даю ему возможность чуть-чуть вкусить жизни в довольстве. Он — привыкает к роскоши, и это отчуждает его от тех, к кому он раньше принадлежал. Он уже не сможет вернуться к своим. Ему остается и дальше идти своей дорогой. Так, вместо того чтобы подрубить ему ноги, я переделываю его: он идет на своих ногах, размахивает своими руками, говорит своим языком, откликается на свое имя, но в действительности это другой человек, совсем не тот, что когда-то вышел из утробы своей матери. Это не тот молодец, который важничал и блистал среди своих сверстников, из молодца он у меня станет девицей: я лишу его черт, которыми должен обладать тот, у кого растут усы и борода. Я не собираюсь сбрить их начисто, проткнуть ему уши и вдеть серьги или лишить его мужского достоинства — все это у него останется, но он будет таким, словно всего этого у него нет. Он станет все критиковать, но так, как это нужно мне. Он будет возбуждать народ, но служа моим целям. Вот что я делаю с самой жизнью.

Говоря же о том отрезке времени, который человек может провести в тюрьме, я позволю себе не согласиться с моим собратом, главным соглядатаем Португалии, по некоторым вопросам, изложенным в его сообщении. У него все сосредоточено лишь на различных видах телесных пыток. У нас же теперь есть другой пример, о котором я уже упоминал. Что мы делаем с узником? Мы, например, внезапно на исходе ночи открываем дверь в его камеру, и наш человек с ухмылкой на лице спрашивает его леденящим душу голосом: «Не желаете ли чего-нибудь?»

Каждый день в определенный час мы даем ему четверть стакана воды, простой воды. Но ожидание этого глотка воды действует на него ужаснее, чем выкручивание пальцев. Мы добиваемся того, что заставляем его мысленно увидеть свою прежнюю возлюбленную, по которой он сходил с ума и посвящал ей поэмы, нагой в объятиях мужа. Да, не какого-нибудь постороннего мужчины, а собственного мужа. Ему виделись такие картины, что он поседел в прямом смысле слова. Сами побои и пытки, о держащие тайны, вселенной в руках своих, не так мучительны для человека, как их ожидание. Важно, чтобы заключенный жил в постоянном ожидании: «Вот сейчас, через минуту начнется! Почему же они медлят? Что означает целый стакан воды? Почему принесли не такую, как обычно, еду? Может быть, в нее добавили какое-то снадобье или лекарство, которое заставит его забыть, кто он и где он? Или хотят вызвать у него половое бессилие? Может быть, медленно умертвить?»

Высокочтимые гости! Недавно, всего несколько дней тому назад, мы провели опыт над одним человеком. Мы завязали ему глаза и слегка дотронулись до его шеи лезвием бритвы, чтобы порез был почти незаметным. Потом взяли тонкую трубочку, один конец которой находился в бурдюке с теплой водой, а другой приставили к шее заключенного. «Скажи, где твои сокровища, — требовали мы. — Если скажешь, мы остановим кровь». Ему казалось, что кровь действительно течет у него из шеи. Он рассказал нам все, что мы хотели услышать. Да еще показал на эмира, своего приятеля, самодура и расхитителя государственной казны. А потом стал кричать: «Остановите кровь! Остановите кровь!» Мы сделали вид, что действительно пытаемся остановить ему кровотечение. Через несколько минут он скончался, хотя у него не было никакого кровотечения. Он вообразил, что теплая вода — это кровь. Он умер от страха.

Вот еще один пример. Это новый тюремный порядок, и мы его держим в строгой тайне. Узник с завязанными глазами мечется по камере, все время ожидая, что на него обрушится удар. Но когда, откуда? Эта мысль не дает ему ни минуты покоя. В заранее намеченную ночь я подсаживаю к нему в его тесную камеру одного из своих людей под видом заключенного. Не проходит и нескольких часов, как между ними вспыхивает ссора. Я приказал своему человеку, чтобы он прижался к заключенному, когда тот заснет. Заключенный вскочил в ужасе, думая, что над ним хотят учинить насилие. Так я делаю его жизнь адом, постоянной пыткой. Смерть кажется ему желанным избавлением, недостижимым блаженством.

ПРОСЬБА

Просьба, с которой обратился главный соглядатай молодого государства Качура, возбудила наше любопытство. Он хотел бы сформулировать задачи нашей службы на будущие времена. Я прошу позволить мне сделать некоторые незначительные добавления к его мыслям. Я подготовил специальные приложения по ряду вопросов, стоящих перед нами. Я их вам раздам. Каждое из них переведено на ваш родной язык. Полный добрых предчувствий, хочу вам сказать: все, что кажется сейчас далеким, становится по воле аллаха все ближе. То, что мы считаем невозможным сегодня, завтра станет возможным. А наше завтра безгранично. Я уверен, настанет день, когда главный соглядатай сможет наблюдать за жизнью каждого человека от часа его рождения до минут смерти. И не только за внешними событиями его жизни, но и за его внутренним миром. Мы будем знать его пристрастия и наклонности и даже сможем предугадать, что он будет делать на двадцатом году жизни, например. Мы сможем помешать ему или поддержать его.

Если кто-нибудь откажется говорить правду, то соглядатай сможет вернуть из прошлого нужное событие во всех подробностях и поставить отрицающего перед фактом.

Я думаю, что настанет день, когда соглядатай будет слышать шепоты и ахи, охи и вздохи мужчины и женщины в постели. Не выходя отсюда, я буду знать, о чем говорили два человека в лодке на Ниле. Смогу вмещаться в этот разговор в подходящий момент и направить его в нужное мне русло. Я думаю, настанет день, когда мы сможем допрашивать даже отдельные органы человека. А они не способны лгать. Я думаю, что настанет день, когда каждый человек будет иметь свой номер. Соглядатай распределит номера среди жителей каждого квартала так, чтобы два человека не числились под одним номером. Этот вопрос рассмотрен мною очень обстоятельно в одном из приложений, которые вы получите. Это поможет нам вести учет людей, не обращаясь к их похожим друг на друга именам.

То, что я говорил в конце, пока только игра моего воображения. Но когда эти фантазии станут явью, соглядатаи будущего скажут: «Посмотрите, какими дальновидными и решительными были наши предшественники». Да пошлет вам аллах мир и спокойствие.

* * *

Приложение № 1.

К вопросу о приготовлении пищи для заключенных. Сон заключенных. Наиболее подходящие моменты для нарушения их отдыха.

Только для личного ознакомления главных соглядатаев.

Перевод осуществлен диваном драгоманов главной управы соглядатаев Каира.

Приложение № 2.

К вопросу о средствах, предлагаемых для замены имен нумерацией. Текст шариатских фетв, разрешающих применять этот метод при других вероисповеданиях.

Только для ознакомления главных соглядатаев.

Перевод осуществлен диваном драгоманов главной управы соглядатаев Каира.

Приложение № 3.

К вопросу о наблюдении за наблюдением или как соглядатаю следить за другим соглядатаем.

Разглашению не подлежит.

Разрешено пользоваться исключительно главным соглядатаям.

Перевод осуществлен диваном драгоманов в канцелярии казначея Египта.

Приложение № 4.

К вопросу о том, как убедить людей в том, что есть то, чего нет.

Разглашению не подлежит.

Разрешено пользоваться исключительно главным соглядатаям.

После прочтения и изучения просьба вернуть.

Перевод осуществлен диваном драгоманов канцелярии казначея Египта.

КУМ-АЛЬ-ДЖАРЕХ

Каждый год в эту самую пору дом открывается для мюридов, ищущих правды и странствующих в поисках любви. Среди тех, кто бывает в доме, есть действительно встречавшие пророка Илию, да будет мир ему! Он не умер. Пророк Илия испил из источника жизни, смерть больше не приближается к нему. Шейх Абу-с-Сауд жил надеждой встретить его, набраться у него мудрости, послушать о давно прошедших веках. Шейх Аль-Кармани поведал ему историю, в правдивости которой Абу-с-Сауд не усомнился ни на минуту. На заре своей юности шейх Аль-Кармани пересек страну персов, где народ в свое время поклонялся огню. Там пылали костры огнепоклонников. У моря он встретил седого как лунь старца в белой одежде. Он шел легко, как двадцатилетний юноша. Шейх Аль-Кармани уже приготовился было подняться на палубу корабля, чтобы отправиться в плавание через Великое море, но человек, глаза которого излучали необычный свет, поздоровался с ним и предостерег от путешествия по морю, сказав: «Надвигается буря. Кто сядет на корабль — погибнет. Морской зверь не щадит никого, кто по воле судьбы встретился ему».

Шейх Аль-Кармани вернулся назад. Седой человек исчез. Как молнией шейха Аль-Кармани пронзила догадка: «С кем я встретился? Кто меня предостерег? Это он, он, господин наш Аль-Хыдр, да будет мир ему!» Позже Аль-Кармани узнал, что корабль погиб. Печаль охватила его: почему он не остался с пророком, не последовал за ним? Прошло три месяца. По капле убывала печаль. Но из нее не произросла надежда. Шейх Аль-Кармани решил пуститься в странствия, надеясь встретить пророка и следовать за ним. Напрасно! Человеку не дано видеть господина нашего Аль-Хыдра дважды! И все же надежда не оставляла шейха.

Шейх Абу-с-Сауд никогда не видел господина нашего Аль-Хыдра, не лицезрел пророка Илию.

В жизни у него печалей как листьев на дереве. Они искололи душу, как клинок, как острый меч. Два бессмертных пророка покинули землю, на которой он живет. Многие их видели. А он — нет.

Его сердце содрогалось при виде жертв варварского набега, при виде города, жителей которого косила беспощадная болезнь. В такие минуты перед ним вновь вставал вечный смущающий вопрос: «Зачем эта бессмысленная смерть? Неужели человек явился на свет, жил, познал боль и надежду, чтобы так бесследно уйти?» В своей келье он услышал о том, как верят в него жители Египта. Что ни делает Аз-Зейни: поднимает ли цены на товары, хватает кого-нибудь или повышает в должности, — всему у него одно оправдание: «Если бы не доверие моего учителя и моего руководителя шейха Абу-с-Сауда, я бы не принял эту должность». Один из мюридов рассказал шейху, что видел, как Аз-Зейни стоял, обращаясь к жителям одной из самых отдаленных деревень Верхнего Египта, и говорил, что шейх Абу-с-Сауд денно и нощно молится за них, что он вверил ему людей и землю, завещал хранить справедливость и творить добро и что Аз-Зейни всего лишь исполнитель воли своего учителя.

Когда долгая длинная жизнь подходит к концу, является некто и делает с ней все, что ему заблагорассудится.

Если бы к нему явился пророк Илия, для которого каждое время было своим, то сказал бы шейху: «Ты так и не узнал своего времени, не погрузился в него, чтобы постичь сокрытое в нем». Но пророк Илия, мир ему, не стал его наставником!

Шейху Абу-с-Сауду почудилось, что тайный голос позвал его. Его слышат только праведники как наставление или предупреждение. Шейх боится видений. Но тайный голос не может быть видением. Почему он раздался? Чтобы предостеречь, спасти или наставить на путь истинный? Какая беда стучится в усталое больное сердце? Как ему узреть истину? Говорят: «Учитель благословил Аз-Зейни в первый год». Но люди уже не провозглашают его имени — забыли. Он стал вывеской для всего, что творится. Ах, если бы добраться до древа истины, о котором ему рассказывали праведные отшельники! Тому, кто вкусил его плодов, неведомо заблуждение. Он всегда достигает истины, сколько бы ни петлял и ни плутал. Шейх не добрался до Древа и не увидит его даже во сне…

Пришел старый дервиш, родом из Верхнего Египта. Принес финики и кувшин молока. Шейх поел и попил. Дервиш наклонился к нему и сказал шепотом:

— Учитель, у двери стоит человек по имени Ад-Дамрави.

— Я не прячусь от народа.

Вошел Ад-Дамрави. По внешнему виду человек состоятельный.

— Я пришел пешком, мой учитель, — сказал гость.

— Откуда ты?

— Из Манфалута. Аз-Зейни направился в Манфалут после того, как султан отбыл в Сирию. Там он собрал всех жителей от мала до велика. Он говорил им об истинном смысле того, что случилось, и о вероломстве османского правителя. Между прочим, сказал, что не сомневается в том, что османы попытаются захватить. Египет. «Но воины султана и рыцари ислама, сказал Аз-Зейни, — преградят им путь. Египет находится под защитой праведников. Трудно овладеть страной господина нашего Хусейна, святого Ахмада аль-Бадауи, праведников Абд ар-Рахима аль-Канауи, Аль-Фули, Аль-Кутба аль-Кауи, ад-Дасуки, Ар-Рифаи, святых сподвижников нашего светозарного учителя-чудотворца Абу-с-Сауда».

Он заставил людей плакать, о учитель! А потом сказал, что казна султана очень нуждается в средствах и поэтому он просит всех помимо налогов за этот год собрать налоги и за будущий. Когда люди зашумели и загалдели, Аз-Зейни заговорил по-другому. Он сказал, что каждый должен что-нибудь продать — ведь он же заступился за них, защитил от эмиров и мамлюков. А если бы Аз-Зейни их оставил в беде, то мамлюки пришли бы с огнем и мечом, угнали бы в рабство их сыновей и дочерей, как скот. Так уже не раз бывало. В конце своей речи он упомянул завещание своего учителя шейха Абу-с-Сауда. И люди разошлись, учитель. Ах, извини меня, учитель!

Ад-Дамрави заплакал. Пророк Илия отвернул лицо свое. Мюриды зашумели. «После того как люди ушли, — продолжал свой рассказ Ад-Дамрави, — Аз-Зейни остановил меня и еще четырех жителей деревни и сообщил нам сведения о нашем имуществе. Мы очень удивились, откуда он это узнал. Затем Аз-Зейни сказал, что каждый из нас обязан отдать ему тысячу динаров. И добавил: «Отдать во что бы то ни стало». И странно, учитель, куда девалась его мягкость! Он сказал, словно швырнул нам эти слова в лицо. Потом добавил сурово, что дает нам месяц сроку, а если опоздаем с уплатой, то с благословения учителя наши дома будут снесены».

Ад-Дамрави ушел. Шейх взглянул на потемневший лик небес. В этот час крестьяне возвращаются в свои глинобитные жилища. Воины султана разводят костры в степи у Алеппо. Мореплаватели блуждают в незнакомых морях. Господин наш, пророк Илия, ведет их к спасению. Рассудок оставляет заблудившихся в пустыне. Ночь опускается на скалы и пески. Никому не добраться до них, кроме пророка Илии. Ночью, но в какой час, этого не знает ни один человек, ни один самый праведный из праведников, в неизвестном месте, где не ступала нога живого существа, появляется наш господин Илия, чтобы взглянуть на страну Гога и Магога: не разрушили ли они плотину, чтобы затопить мир? Шейху не дает покоя тревожная мысль: а может быть, кто-нибудь из этих «гог» уже пробрался к нам, в наш мир, и принял людское обличье?

Он оставит келью на время… Саид больше не приходит в его дом.

— Фарах!

Явился старый мюрид. Он приходит к шейху всего лишь раз в году всегда в одно и то же время.

— Иди к Аз-Зейни Баракяту. Надень красную ленту на свою чалму. Позови его. Скажи, чтобы пришел ко мне вечером… обязательно приведи его!

* * *

Пятница, 15 ша’бана, 922 г. хиджры. Канцелярия начальника соглядатаев Каира.

СРОЧНО И ВАЖНО

Начальник соглядатаев Каира

Донесение великому шихабу Закарии бен Рады, главному соглядатаю султаната.

На исходе вечера этого дня Аз-Зейни Баракят бен Муса, хранитель сокровищ султана, хранитель мер и весов земли египетской, вали Каира и радетель всех египтян, отправился в Кум-аль-Джарех, куда его призвал шейх Абу-с-Сауд аль-Джарехи, познавший бога. Когда Аз-Зейни вошел, шейх усадил его перед собой. Аз-Зейни ждал в почтительном молчании. Шейх же, отбросив вежливость, набросился на него:

— Ах ты собака! Ты зачем притесняешь мусульман? Зачем грабишь их имущество? Для чего приписываешь мне твои же собственные слова?

Аз-Зейни изобразил удивление и хотел удалиться. Но шейх поднялся, кликнул одного из своих мюридов (дервиш по имени Фарах) и велел ему снять с Аз-Зейни абу. Дервиши столпились вокруг Аз-Зейни, окружили его и по приказу шейха избили его по голове сандалиями так, что он чуть было не лишился жизни. Потом по повелению шейха его связали. Шейх послал к эмиру Алану и велел разбудить его. «Иди посоветуйся с наместником султана эмиром Туманбаем, — обратился Абу-с-Сауд к эмиру Алану, — скажи ему, что эта собака мучает мусульман». Эмир Алан ад-Дауадар-старший тотчас же отправился к наместнику султана, разбудил его-и сообщил о том, что произошло. Эмир Туманбай сказал, чтобы шейх Абу-с-Сауц поступал по своему усмотрению. И до сего часа, когда пишется это донесение, Аз-Зейни Баракят бен Муса продолжает быть пленником Абу-с-Сауда. Шейх сказал своим мюридам: «Пусть это дело останется тайной день-другой, пока он не выложит мне награбленные у бедняков деньги. Потом посадим его на осла задом наперед и освободим от него землю».

До сих пор простой народ не понимает, что творится. Некоторые спрашивают, почему Аз-Зейни не был на утренней молитве, как обычно.

Со своей стороны мы немедленно разослали людей во все концы, большинство из них в Кум-Аль-Джарех. Насколько нам известно, дервиши и мюриды шейха, приверженцы всех течений в суфизме и бедняки Египта собираются распространять повсюду весть о случившемся и будоражить народ.

Да хранит вас аллах!

БОЛЬШАЯ БЕДА

После противоречивых сообщений и многочисленных толкований наконец дошла до нас правда о том, что случилось. И мы поспешили послать вам об этом известие. Мы сожалеем, что не имеем возможности прибыть лично, ибо заняты «установлением истины». Стряслась большая беда, и вот подробности этого печального события. Армия Салима, османского султана, внезапно атаковала войско султана Аль-Гури в воскресенье 25 раджаба (этот день всегда считался злополучным). Султан уже совершил утреннюю молитву, сел на коня и отправился к горе аль-Фар. Говорят, там могила Давида, да будет мир ему! Султан сел на коня и сам стал строить свое войско. Эмир правоверных находился на правом фланге. Вокруг него стояли сорок крупных военачальников, на головах которых покоились списки Корана в золоченых футлярах, в том числе Коран, переписанный рукой имама Османа бен Афана, да будет доволен им аллах! С ним также был отряд простых воинов, состоявший из последователей сейида Ахмада аль-Бадауи под красными знаменами, отряд благочестивых кадеритов под зелеными знаменами, последователи праведного Ахмада ар-Рифаи, последователи шейха Афифа ад-Дина, послушника праведной Нафисы, да будет доволен ею аллах, с черными знаменами. Правый фланг держал Сибай, наместник Сирии, а левый — Хайр-бек, наместник Алеппо.

Говорят, что первыми вступили в бой Аль-Атабекий Савдун, старший эмир Сибай, наместник Сирии, и мамлюки-корсары. Они жестоко бились и сокрушили войско османов. Было захвачено семь знамен и много оружия.

Турецкий султан понял, что ему надо либо бежать, либо просить пощады, ибо его потерн убитыми составили больше десяти тысяч человек. Сначала победа была за воинами Египта. Если бы этим и кончилось сражение! Но дошло до ушей мамлюков-корсар; что султан сказал своим мамлюкам: «Не вступайте в сражение. Пусть мамлюки-корсары бьются одни». Когда они узнали об этом, их решимость сражаться угасла. Потом пришла весть о том, что пал в битве Аль-Атабекий Савдун, был убит старший эмир Сибай, наместник Сирии. Затем потерпел поражение и бежал наместник султана в Алеппо Хайр-бек. Левый фланг был разбит. Говорили, что Хайр-бек, наместник Алеппо, предал нашего султана, стоявшего под знаменем с малым числом мамлюков. Султан крикнул, обращаясь к военачальникам: «Славные воины! Настал час показать свое мужество! Сражайтесь, и я буду доволен вами!» Но его никто не слушал. Понемногу все стали расходиться. Тогда он повернулся к шейхам и сказал: «Молите аллаха о победе! Настал час, чтобы вы воззвали к нему». Тут он заметил, что нет у него ни помощника, ни бойцов. И стало у него жечь сердце, словно там загорелся огонь, который нечем погасить. А день был очень жаркий и пыльный. В тот день аллах разгневался на воинов Египта. Когда султан убедился, что потерпел поражение, все потемнело у него перед глазами. Он попросил воды. Ему подали воду в золотой чаше. Он выпил. Не успела его лошадь сделать и двух шагов, как он грохнулся оземь, приподнялся немного и испустил дух, не вынеся своего позора. Говорили, что у него из горла пошла алая кровь. От султана не осталось и следа, словно земля расступилась и мгновенно поглотила его.

Эти события заняли всего лишь полдня: с восхода солнца до полудня. Все кончилось так, как определил аллах. Османы повернули от Марадж Дабека к Алеппо и без боя овладели им. Они захватили все имущество султана, все его драгоценности и оружие, с которыми он выступил из Египта.

Вот вкратце описание того, что произошло в Сирии. Мы молим аллаха защитить нас от всяческого зла. Обещаем незамедлительно сообщать новости, которые будут приходить.

Да пощадит нас всевышний!

Заместитель великого шихаба по делам османского султана.

ОМРУ БЕН АЛЬ-ОДВИ

Почему за ним послали? Может быть, он разоблачен? Наверное, войско султана разбито и приближается к Каиру. Слухов множество. В городе тревожная обстановка, и он даже не может пойти к Аль-Хуббейзе. Он вынужден протягивать руку за подаянием. У него нет уже пристанища в галерее семинаристов. На одну или две ночи его принимают в каком-нибудь доме, а потом он идет в другой, где его встречают те же подозрительные взгляды. Неизвестно, что ему скажет начальник соглядатаев Каира. Неужели начальнику есть до него дело в такое смутное, полное забот время? Кто знает?

Омру пересекает квартал аль-Атуф. Не увидел бы его кто-нибудь из семинаристов. Даже те, кто прежде искали с ним дружбы из страха перед ним, теперь не скрывают своей враждебности. В тот вечер, когда он понял, что все пропало, они встретили его у входа в галерею — те, кто спали с ним рядом, его однокашники. Сирийцы, магрибинцы, афганцы поднялись посмотреть, что будет. Узел с его пожитками швырнули ему под ноги. Хамза, самый старший в галерее по возрасту и дольше всех учившийся в университете, сказал: «Убирайся отсюда, Омру, и больше не показывайся нам на глаза!» Сильная рука сдавила ему плечо. Он чуть не крикнул им: «Да вы знаете, с кем говорите? На кого кричите?» Ему казалось, что рядом с ним стоит начальник соглядатаев Каира. Когда Омру подсаживался с беседой к торговцам или семинаристам, он с гордостью вспоминал, что с ним разговаривал сам начальник, и сожалел, что не может сказать им об этом. Это же чувство он испытывал всякий раз, встречаясь с начальником — человеком, который может любого отправить в аль-Мукашширу. «Вы что, забыли об этом?» — хотелось ему крикнуть. Но он почувствовал, как одежда его взмокла от пота, и неуверенно произнес: «Что случилось, шейх Хамза?» В глазах, смотревших на него, горел огонь ненависти. «Иди отсюда! Чтоб ты сгинул, как сгинули из-за тебя другие!» — крикнул Салех ас-Саиди. Вперед вышел Бахауль-Хакк и снял башмак. Но Хамза остановил, его. «Ты принес нам несчастье, — сказал он. — Ты следил за нами и доносил о каждом нашем шаге. На твоей совести и Саид и Мабрук!» Омру не предполагал, что когда-нибудь с ним это случится. Теперь они пойдут к шейху Аль-Азхара и расскажут о нем то, чего раньше не осмеливались говорить. Шейх прикажет выгнать Омру из галереи и из Аль-Азхара и попросит сказать всем, кто он есть на самом деле. Омру посмотрел на дверь в галерее. Неужели он никогда не переступит ее порога? Не услышит их дыхания, их бормотания во сне? О чем же он будет писать в своих донесениях? Нет, начальник не простит его! Он провалился, раскрыл себя, а для соглядатая это равно смерти. Куда податься? Далеки те дни, когда он ходил по домам, собирая дирхемы за чтение Корана. Теперь он не осмелится войти ни в один из тех домов. Вот узелок с пожитками. Куда идти? Может, вернуться к ним? Попросить прощения и снисхождения, рассказать им о матери, о которой он ничего не знает до сих пор? Прошли годы с того дня, как она покинула деревню. Он не знает дороги к ней, а она — к нему. А что, если она придет в галерею, а его там нет? Будет ходить вокруг мечети, немощная, слепая, с разбитым сердцем. Если сказать им о матери, может быть, они сжалятся? И тут он вдруг понял, что забыл лицо своей матери и если бы встретил ее, то не узнал бы. Может быть, она еще жива, но в его сердце она умерла много лет назад.

Омру взял свои пожитки и побежал по улицам, полным скорби и печали, словно кровь, пролитая в Марадж Дабеке, оросила всю землю Каира. В сердце каждого, в каждом доме поселилась безутешная скорбь. Его же рана — навылет. Он поносил Хамзу, проклинал семинаристов, беззвучно клял соглядатаев. Кто знает, может быть, они просто сами догадались, кто он? А возможно, начальник соглядатаев Каира сам пустил слух о том, кто есть Омру, и следил, как его разоблачат? Однажды Омру слышал, как шейх Хамза поносил главного соглядатая султаната, но пренебрег своим долгом и не донес на него. Какая непростительная ошибка! Хотелось бы ему сейчас, чтобы Хамза узнал об этом — наверняка бы задрожал от страха. Омру замер на месте, услышав странный сдавленный крик, который донесся из чрева квартала аль-Атуф. Может, убивают человека? Опасно идти туда в одиночку. Вон как их много было в Марадж Дабеке, и все полегли. Если бы его увидели в такой час, подумали бы, что он ходит и разнюхивает, как и что, чтобы сообщить османам. Если только побьют камнями, можно считать, что он отделался легким испугом. Не спасет его и сам Закария.

Может быть, начальник соглядатаев Каира замыслил совсем избавиться от него? Сейчас схватят его несколько соглядатаев с криком: «Лазутчик османов!» Значит, надо спешить. Все проходит, и кажется, будто он никогда не посещал дом Сунийи бинт аль-Хуббейзы, не спал с Латыфой аль-Хильвой, не слушал Хейфу аль-Лязизу, не изучал науку, не заучивал наизусть хадисы. Почему он не остался в деревне с матерью?! Был бы крестьянином, имел бы жену и детей…

Большая дверь открывается с громким скрипом. Тяжелый засов двигается с трудом. Тот же проход, по которому он ходил не раз, Омру вздрогнул: вернется ли он по нему этой ночью назад? Неизвестно, что ждет его.

Войдя в комнату, он увидел перед собой заместителя начальника соглядатаев Каира.

— Садись.

Омру сел, не облокачиваясь на спинку сиденья. Осунувшийся, с побледневшим лицом. Таким его видит сейчас этот человек.

— Ты раскрыл себя и раскрыл нас.

У Омру отнялся язык. Что с ним будет? Когда посыльный зашел за ним в аль-Фустат, он уже продумал, что будет говорить: единственное, что ему нужно, — это пристанище. Он может работать слугой, выбивать матрацы, мыть посуду. Разве он не служил им со всем усердием? Разве он ошибся хоть в одном из своих прежних донесений? Разве не ему они обязаны раскрытием десятков подстрекателей? Но сейчас, сидя в этой комнате, он забыл все слова.

Заместитель начальника соглядатаев Каира поднялся. Омру заметил, что у него утомленный вид. Если бы можно было сказать ему: «Отдохни! Не утруждай себя так!» Если бы можно было поговорить с ним попросту!

— Из-за тебя у нас будут неприятности.

Сердце у Омру упало. По тому, как говорил этот человек, как двигался, шагая по комнате и ударяя кулаком правой руки по ладони левой, Омру понял, как решено с ним поступить.

— Прямо здесь?

И Омру погрузился в вечную тьму. Над ним витал призрак влюбленного, потерявшего свою подругу… Ему хотелось подойти к заместителю начальника и тихо шепнуть: «Подумай о себе. Здоровье у тебя не в порядке». И заместитель ему ответит: «Да хранит тебя аллах, Омру!»

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

Со старой рваной тряпкой в руке подошел Хамза бен ас-Сагыр и сказал, вытирая место, где обычно сидел Саид: «Давно тебя не было видно, шейх Саид… Больше двух лет… Видно, не дорогá тебе наша дружба!»

Саид прищурился: уставшие глаза отказывались различать предметы. Верит ли Хамза сам тому, что говорит? Может быть, притворяется? Или действительно не знает, что случилось? Неужели до него ничего не доходило? Если он делает вид, что не знает, значит, это не без скрытого умысла. Неужели хотя бы случайно он не слышал о Саиде в разговоре между семинаристами, которые наведываются к нему в лавку? Хамза потирает руки. В его приветствии искренняя теплота и радушие. Может быть, ему посоветовали притвориться? Однако его открытый взгляд не вызывает сомнений или недоверия.

— Не так уж долго я отсутствовал, брат Хамза!

Ответ короткий и достаточно ясный, чтобы дать понять Хамзе или другому соглядатаю, стоящему поблизости, скрывающемуся в лавке либо в ином укромном месте, что Саид не жалуется на то, что произошло. Саид знает, что за ним следят. Где бы он ни находился, он всегда под неусыпным надзором: что он говорит, с кем встречается, что ему отвечают. Все сказанное им потом тщательно разбирается. От них не укроется тайный смысл его слов. И сколько бы ни прошло лет, его могут схватить и подвергнуть жестокой расправе, даже если ему останется жить всего один день. Чтобы подчинить его своей воле, они могут заставить его пережить за один день столько мучений и страданий, сколько человеку не испытать за всю его жизнь.

Саид наблюдает за улицей. Зимой на сердце тоска. Пульсация крови в висках похожа на ритмичный стук шагов по бесконечно длинным коридорам… Лица смотрящих на него спокойны и холодны, сверлят его взглядом. Он довел их до изнеможения своим упорством. Они повторили ему все слова, которые он постоянно шептал во сне в галерее. В свое время один из его однокашников рассказал Саиду об этой его привычке. Многие говорят во сне, но слова их невнятны. А Саид повторяет всего несколько слов: «первый», «последний», «вчера», «завтра», «единственное число». Целый месяц они допытывались, что значат эти слова. Но он клялся, что и сам не знает. Они сжалились над ним и поверили. Потом ему воспроизвели разговоры, которые он вел с другими людьми в разные периоды его жизни. Затем посыпались вопросы о значении слов, отдельных букв и предлогов, вопросительных интонации — талисманов, оберегавших его душу от вторжения. В конце концов они расшифровали их, хотя он всегда думал, что это невозможно. Они смели все преграды, проникли через самые узкие щели, обескровили и обессилили его. Он поймал себя на мысли, что думает о них и о том, что они с ним сделали. Что, если они догадались, о чем он думает, поняли, что он неверно оценивает их работу, приписывает им ужасы, которых не было? Да, которых не было, не было! Неужели нет такого лекарства, которое дарит полное забвение? В его ушах звенят крики неизвестных ему людей, которые корчатся от боли, но крик не приносит им облегчения от чудовищных страданий… Застойный воздух в закрытых ямах… Прикосновение цепей… Он встряхивает головой, отгоняя видения, о которых он хочет забыть. Все, через что он прошел, — тяжкий сон, да, сон.

— Храни нас, аллах, во имя пророка!

Лицо Хамзы ас-Сагыра улыбается. И слова он говорит как будто добрые. Дружелюбие, лишенное всякой корысти, излучают его глаза.

Именно на этом месте Саид тысячи раз мысленно видел Самах. Воспоминание о ней обручем сжимает сердце. Самах… Как он любил ее и как страдал! Казалось, крикни он ее имя — и звезды спустятся с небес. Его ошибка в том, что он считал ее недоступной. Пустыней стало милое лицо, невозделанной осталась земля, мор сгубил надежды. Когда-то он был готов пересечь океаны, пройти через пустыни, подняться на гору Каф, отправиться на острова Вак-Вак, есть железо и глотать огонь, только бы она была с ним. Сейчас ему странно, что он любил ее когда-то. Ему неизвестно, где она, в Каире или уехала в провинцию вместе с теми, кто покинул пород в эти дни. У нее наверняка есть ребенок, который называет ее мужа папой, а ее — мамой. Черты ее лица, конечно, изменились. Руки огрубели. Он будто вспоминает чужого ему человека, который живет за морями, но которого он когда-то знал. Но что-то смутное в глубине души, как темное пятно амбры, не исчезает. Почему-то Саид вдруг вспомнил человека, которого несколько лет назад знал весь Каир. Дожив до почтенного возраста, он не прикоснулся ни к одной женщине. Потом на деньги, которые он скопил, потратив на это годы жизни, он купил хорошенькую молоденькую рабыню. Но через несколько дней она бросилась к Аз-Зейни и стала умолять его избавить ее от этого человека. Аз-Зейни освободил ее. У того же человека помутился рассудок, и он стал бродить по улицам в растерянности и горе. Безумие овладело им… Самах была кинжалом, пронзившим сердце Саида, сколько слез он пролил из-за нее. А теперь он говорит: «Слава аллаху, что я не женился на ней!» С равнодушием постороннего человека он думает сейчас об истории своей любви. Саид приблизил кружку с хульбой к губам. Вкус у нее какой-то не такой. Неужели он забыл ее вкус? Попроси он хульбы у них, они бы ему не отказали.

— Аллах милостивый, защити нас и отврати от дурного!

Хамза сделал движение к Саиду. Но скрытое страдание на лице Саида, так и не исчезнувшая отчужденность во взоре, черные круги под глазами, как у человека, только что поднявшегося после тяжелого сна или снедаемого глубоким горем, — все это сказало Хамзе ас-Сагыру, что между ними выросла невидимая стена.

— Мы рады, что ты пришел, шейх Саид!

* * *

Кругом царит возбуждение. Саид идет по скрытому колоннами двору мечети, стараясь держаться в стороне от кружков спорящих. В диспутах он участвует только на занятиях. Но даже и тогда держится особняком, чтобы не дать повода для подозрений, будто он пытается оказать влияние на других. Глаза у всех блестят. Студенты десятками отправляются в предместья Каира, где таскают мешки с землей, роют позиции для пушек, которые султан Туманбай льет с большим усердием. До Саида долетают обрывки разговоров.

— Если бы Туманбай выступил и встретил османов в ас-Салихие, то застал бы их врасплох, уставшими и голодными. Теперь, передохнув, они устремились к ар-Рабадании.

— Я думаю, что если Туманбай пойдет в обход через пустыню, то захватит их у Бальбиса… Ну а если окопается в ар-Рабадании и будет ждать их, тогда дело может скверно обернуться…

— Может быть, эмиры убедили его пойти таким путем без всякой задней мысли?

— А разве кто-нибудь из нас раньше сомневался в Хайр-беке?

— Да, друзья, тут что-то неладное!

Если бы обратились к Саиду, он бы отделался ничего не значащим кивком головы. С кроткой улыбкой он обрывает подобные разговоры. Он знает, что его однокашники относятся к нему с сочувствием, догадываясь о том, что с ним произошло. Ему-не важно, что говорят. Он желает только, чтобы его оставили в покое. Что проку в словах, которые тут же тают в воздухе. Он ходит по длинному проходу, по старым мраморным плитам. Руки за спиной, туда и обратно, туда и обратно. Он стал испытывать неосознанный страх перед открытым пространством. Кажется, пойди он даже по прямой, ему изменит чувство равновесия и он упадет навзничь, трясущимися губами моля о спасении, которое никогда не придет, о помощи, на которую нет надежды. Тысячи глаз видят его, когда он появляется в разных местах. Но каждые два глаза — это человек. Если бы он мог знать, кто рядом! Ночью, когда шейх галереи собирается запереть дверь, Саид вскакивает со своего матраца. Он часто дышит и с трудом удерживает себя, чтобы не попросить шейха не закрывать дверь. Ему кажется, что она захлопнется навек. Перед тем как уснуть, Саид чувствует головокружение, подавленность. Его сон больше напоминает потерю сознания.

— В Гизе пятьдесят тысяч кочевников…

Семинаристы уходят и возвращаются. Среди них есть новички моложе его годами. Они появились здесь после того, как он «отправился в путешествие», как он называет это про себя. В горле у него ком, как твердый орех. Если бы не случилось того, что произошло два года назад. Всего два года, а кажется, словно прошло десять. Время не движется. Неужели оно остановилось?

Саид сторонится студентов, которые обсуждают события. Ему стыдно за свое равнодушное отношение к сообщениям о приближении войска османов, которые вот-вот вступят в ар-Реданию. Их конница топчет землю Египта, мечи рубят головы жителей аш-Шаркии и Бальбиса. Возможно, на своем пути они захватили деревню, в которой укрылась Самах с мужем. Может быть, надругались над ней на площади старой мечети, над женщиной, обладать которой казалось ему невозможным даже в мечтах и которую насильно отдали отпрыску княжеского рода… Саид переворачивается на своем жестком матраце. Как далеко от него то время, когда его приводила в содрогание малейшая несправедливость. Грустное недоумение еще сильнее охватывает его: почему его не волнует происходящее? Сирийцы и магрибинцы поднялись, близкие и далекие провинции, женщины и даже малые дети молят аллаха помочь Туманбаю. Может, он боится, что его пыл будет неправильно понят? Может быть, он прогневит их, если будет кричать и открыто молить о победе? Может быть, они хотят, чтобы он ни во что не вмешивался? Если он будет просить за Туманбая, кто знает, правильно ли будет услышана его молитва? Он видел, как изможденные женщины из бедных семей пришли из аль-Джамалии, аль-Атуфа, аль-Джавании, ар-Румы, аль-Батынии к могиле святой Нафисы и громкими голосами молили послать победу Туманбаю и египетским воинам — рыцарям ислама. Внутри мечети ряды голов в чалмах: молятся в неурочный час, читают Аль-Бухари. Юнцы, недостатком которых в свое время было безразличие и отсутствие твердых убеждений, теперь, когда речь идет о том, чтобы противостоять произволу эмиров, горят неизвестно откуда взявшимся воодушевлением. Действительно ли все это неважно? Но его окружают лица, на которых написана боль поражения, он видит их даже в домах народных кварталов.

* * *

Заход солнца как символ смерти: тихо струится скорбь. Ясность души — какой в ней смысл? Призыв к молитве печален, еще сильнее заставляет почувствовать одиночество того, у кого нет ни кола ни двора, ни жены, ни заветной мечты. Словно далекий берег во времени и пространстве. Паруса не направляют лодки к берегу мира и безопасности. Идет женщина, завернувшись в желтое покрывало. Даже мысленно он не способен раздеть ее. Явись к нему сама Балькыс и начни танцевать перед ним в уединенной, закрытой для всех зале, ни один мускул не дрогнет у него на лице.

* * *

Маленький худой ребенок с заплаканными глазами, испуганным лицом, держа во рту палец, ищет отца и мать. Наверное, это искалеченное детство заставило его сердце сжаться от ужаса, забиться состраданием. Саид остановился, наблюдая за ребенком. И тут же понял неуместность того, что делает. Как им объяснить, почему он вдруг замер на месте? Потому что маленький ребенок плачет? Саид представил самого себя лежащим на старом матраце — вокруг кричат дети, женщины плачут и бьют себя по щекам… Если бы человека оплакивали, когда он еще жив! Составить бы извещение о смерти, чтобы пришли плакальщицы со всех концов земли! Распять бы себя на воротах Зувейля и лить слезы, как тот идол, что стоит на острове в открытом океане. Саид никогда его не видел, но слышал, что стоит человеку приблизиться к нему, как из глаз идола начинают литься слезы…

Рынок пуст. Движение на улицах замерло, как бег крови в сосудах замирающего сердца. Саид обернулся: плачущий малыш стоял посередине улицы — ножки тонкие, как тростинки, подкашиваются под тяжестью тела. Его каждый неверный шаг — тяжкое начало его жизни. Он не ведает, куда идет. Саид вспомнил женщину, которую видел на Лимонном рынке: она упала между корзинками навзничь. Свет померк в ее глазах. Она ничего не видела вокруг. Ребенок пополз к ее груди, чувствуя в ней биенье жизни. Когда Саид это видел? Когда он ощутил эту невыразимую скорбь?

* * *

Саид не пропускал ни одного известия о шейхе Абу-с-Сауде в уверенности, что когда-нибудь тот выйдет на улицу. Одно время он думал проникнуть к шейху под покровом темноты. Но это самый верный путь быть обнаруженным. Проходил еще день, а он все не решался отправиться в Кум-аль-Джарех, и ему казалось, что путь туда становится все длиннее. Может быть, он уже никогда не ступит во двор этого дома и не ощутит аромата его воздуха, орошенного розовой водой? Несколько лет назад ему бы и в голову не могло прийти, что настанет день, когда он не пойдет в Кум-аль-Джарех. Он стал внимательно следить за каждым известием о своем учителе. Саид слышал, что, когда Туманбай отказался занять трон султана, эмирам ничего не оставалось, как обратиться к шейху Абу-с-Сауду с просьбой, чтобы он убедил Туманбая стать султаном. Саид представил себе ясный лик учителя. Может быть, и его посетили сомнения после того, как он вмешался в дела Аз-Зейни Баракята. А потом какое крушение всех надежд! Нет-нет! Еще есть надежда. После возвращения Саида из «путешествия» человек, который там проводил с ним долгие вечера, попросил Саида пойти, как обычно, в лавку Хамзы и, если начнутся разговоры об Аз-Зейни и люди станут спрашивать о том, куда он исчез, сказать, что Аз-Зейни недалеко, собирает деньги и оружие. Саид не возражал. Невелика услуга! И когда представился случай, Саид сказал: «Аз-Зейни рассылает своих помощников во все концы Египта, чтобы они убедили шейхов бедуинов послать своих людей в Каир». Саид припоминает, что в лавке сидел европеец, который стал прислушиваться к разговорам и вызвал у Саида подозрения. Через несколько дней все узнали правду: шейх Абу-с-Сауд сам схватил Аз-Зейни и держал у себя в доме. Саиду было стыдно самого себя: он обманул людей. Но ему это можно простить — он же не знал. И потом, человек попросил его так вежливо. Пустяковая просьба, ведь это не грех.

Шейх Абу-с-Сауд послал к эмирам сказать, чтобы не отступались от своего господина, не предавали его, не замышляли против него козней, а поддержали все, что он делает, дабы не позволить осману взять Египет. Саиду известно, что множество мюридов прибыли со всех концов Египта с красными и зелеными повязками на головах, похожими на те, что носил когда-то праведный Ахмад аль-Бадауи. Каждый день шейх Абу-с-Сауд с кинжалом в руке выходил из дома в сопровождении воинов, и народ плакал, видя его занятым делами, не соответствующими его сединам. Если бы учитель увидел Саида, он бы его простил. Саида сжигает желание повидать шейха, но он не знает, как это отразится на его судьбе. Он свободен, но еще не знает, по какому пойти пути.

…Саид, как всегда, заказывает кружку хульбы. Хамза тотчас начинает толочь, добавляя в нее очищенный фундук. Если посетитель просит, он поджаривает орехи с маслом — получается сладкий, аппетитный завтрак, вкуснее, чем вареные проросшие бобы в харчевне аль-Мараж перед молельней Слепых. Саид еще не начал пить хульбу, когда человек, лицо которого ему было незнакомо, подошел к нему.

— Шейх Саид?

— Да.

— Если можно, прошу вас выйти со мной на минуту.

Попутный ветер… Снова в «путешествие»? Бежать? Но куда?

— Начальник соглядатаев Каира хочет тебя видеть. Я мог бы тебе этого и не говорить, но мне жаль тебя.

Выглядывает Хамза:

— Ты не выпил хульбу, шейх Саид!

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Жители Египта! Египтяне! Джихад! [72] Джихад! Никто не даст нам победы — только аллах!

ЗАКАРИЯ БЕН РАДЫ

Он не остановился ни на мгновенье на своем пути от аль-Мукаттама до Баракят ар-Ратля. Ворота кварталов заперты. Люди бегут неизвестно куда. Ранним утром по городу, как огонь по сухой траве, прошел слух: кто-то божился, что видел войско османов, двигавшееся со стороны Фустата, чтобы неожиданно ударить Туманбаю в тыл. Народ в ужасе. Страх сжимает сердца. Закарию сопровождает только Мабрук. Он идет рядом. Тьма. Крики проходящего мимо воинства наводят Закарию на мысль о том, что страна накануне важнейших событий, которые войдут в историю. До сих пор один султан приходил на смену другому, но все они были членами одной династии. Теперь же угроза нависла над существованием самой династии. Идут чужаки, которых никто не остановит. Закария оплакивает Туманбая, ибо ему известно, насколько серьезно положение. Кругом зловещие предзнаменования. Закария единственный человек в Египте, которому приятна суть происходящего. Его не успокаивает то, что Джан Баради аль-Газали готов поддержать Туманбая. Османы — это чума, которая неожиданно обрушилась на них. Это мор, не имеющий отношения к природным явлениям. Это всесильное зло. Это нашествие варваров. Закарии известны нравы этого неуправляемого стада. Закария ускорил шаг, словно пытаясь убежать от сознания неотвратимого исхода. Об этом он будет совещаться с Аз-Зейни через несколько минут. С тем самым Аз-Зейни, который без спросу вошел в его жизнь, в его мысли и душу.

Когда Аз-Зейни схватили, Закария был поражен и даже напуган. Много лет он строил козни против Аз-Зейни. Во время истории с фонарями поднял против него весь Египет. Ничто не заставит его забыть, что именно Аз-Зейни подослал в его дом гречанку Василю. Аз-Зейни же и был причиной ее гибели. Из-за него ее беломраморное тело скрыла могильная тьма. Несколько месяцев назад Закария понял, что Аз-Зейни не создавал никакой особой службы и что не было у него собственных соглядатаев, а просто были Люди, подчиненные ему как хранителю мер и весов. Долгие годы Закария не давал себе передышки. Столько приложил усилий, чтобы найти хотя бы одного соглядатая, подчиненного Аз-Зейни. Его люди не смогли этого сделать. Убедив себя в том, что люди Аз-Зейни просто умело скрываются, он делал тысячи расчетов. Теперь Закария понял, что попал впросак. Ему почти хотелось, чтобы у Аз-Зейни действительно оказалась сыскная служба, а вышло, что все это миф, слух, пущенный самим Аз-Зейни, призрачный сыск, который в действительности никогда не существовал. Несколько дней Закария переживал горечь обмана и в то же время в душе испытывал тайное восхищение Аз-Зейни. Действительно, без Аз-Зейни жизнь Закарии была бы пресной: они созданы друг для друга. Благодаря Аз-Зейни Закария завоевал авторитет в народе. Закария усовершенствовал методы своей работы до такой степени, что в любой момент может отразить козни Аз-Зейни. И это помимо прямой пользы от Аз-Зейни в других делах и его толковых советов, как сделать работу соглядатаев совершенней. Но что будет, если османская чума опустошит страну? Именно об этом Закария собирается говорить с Аз-Зейни. В доме Закарии на горе аль-Мукаттам нет теперь ни единой бумажки — шихаб Аль-Халяби и вся канцелярия находятся в тайной резиденции Аз-Зейни в Хелуане. Там же и все папки и списки имен каждого раба божьего, родившегося на египетской земле. Они еще понадобятся Закарии в будущем. Когда взяли Али бен Аби-ль-Джуда и Аз-Зейни принял дела, Закария решил разобрать свои бумаги… Убийство любимца султана, его баловня… До сих пор он не добрался до тайны этой скрытой связи… Умер юноша, умер султан. Каким далеким это кажется теперь! Будто миновали долгие годы, на протяжении которых он каждый день обещал себе разделаться с Аз-Зейни. У него было много подходящих случаев сделать это. Когда Закария узнал, что шейх Абу-с-Сауд вызвал Аз-Зейни, чтобы как следует отчитать его, волосы у Закарии стали дыбом: надо было действовать решительно и быстро. С таким делом нельзя шутить. Пока Аз-Зейни находился в руках благочестивого, праведного человека, слово которого непререкаемо для эмиров, к старых и молодых, Закария мог отовсюду кликнуть своих людей, настроить простых людей против Аз-Зейни; опорочить его перед народом. Он мог распространить длинные списки богатств, которые припрятал Аз-Зейни: жемчуг, яхонты, бирюза, кучи золота, отправить коротенькое послание султану с указанием места, где Аз-Зейни хранит свои богатства…

Закария был в смятении. В летописях секты исмаилитов он прочитал однажды: федаий, которого посылают на убийство, имеет всего несколько мгновений, только мгновений, чтобы решиться — не важно, оправдано это убийство или нет. Важно принять решение, потому что колебания могут стоить жизни самому федаию. Главное — принять решение. Закария учел урок древности. В ту же ночь он решил: Аз-Зейни надо помочь. Он послал за Ибрахимом ибн ас-Суккяром ва-л-Лямуном, за муаллимом Ибн Кейфом, поднял тех, кто был его ушами и глазами во всех концах египетской земли, и наказал им умело и разными способами внушать народу, как справедлив Аз-Зейни и благочестив. Напомнить людям о том, что дал им Аз-Зейни. Потом рассказать о содеянном шейхом Абу-с-Саудом аль-Джарехом. Шейх, конечно, праведник из праведников аллаха, в нем божественная благодать. Но что общего между праведными шейхами и султанатом? Что общего между отшельником и политикой? Святым не дόлжно вникать в мирские дела. Когда шейх Абу-с-Сауд принялся бесславить Аз-Зейни Баракята и возить по всем улицам, посадив на осла задом наперед, а верховный эмир решил повесить Аз-Зейни в Фустате, Закария отправил срочное послание Туманбаю. В этом письме он сообщил, что у Аз-Зейни огромное состояние, а страна испытывает самую острую нужду в средствах. Кроме того, есть важные тайные дела, писал Закария, которые находятся в ведении Аз-Зейни, и его смерть причинит большой вред и эмирам, и народу, и самому султанату, особенно теперь, в такие тяжкие времена. В конце послания Закария просил Туманбая пореже выходить из дома и появляться в толпе, дабы не нанести урона своему авторитету среди простонародья, для которого лицезрение султана не должно стать привычным делом. Закария был уверен, что. Аз-Зейни предпочтет виселицу спасению из его рук. Такие, как Аз-Зейни, с высокомерием принимают услуги от людей, подобных Закарии. Когда Аз-Зейни вернули в дом шейха Абу-с-Сауда и отказались от намерения вешать его, Закария успокоился. Кто знает, может быть, когда-нибудь Закария сам окажется в таком же положении и никто не сможет его спасти, кроме Аз-Зейни. Времена тревожные. Нельзя быть спокойным ни за свою жизнь, ни за жизнь своей семьи, если занимаешь такое положение…

Баракят ар-Ратль совсем близко. Закария, конечно, не выходил в город и не ходил по рынкам. Помощники непрерывно шлют ему донесения, даже из земель, по которым прошел султан османов. Несколько его помощников погибли. Закария не ожидал, что увидит такое разорение. Минареты — вязь, застывшая в воздухе. Его сын Яс и жены на самом юге Верхнего Египта. К нему опять вернулось чувство, что он свидетель важнейших событий, не часто происходящих на земле… Дом Аз-Зейни, кажется, последний. Еще немного, и Закария услышит его голос. Не был ли он глупцом, когда столько раз думал избавиться от Аз-Зейни? Чуть заметная улыбка трогает его губы. А он действительно думал об этом? Действительно ли?

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Слушайте и внимайте! Великий повелитель вам объявляет: каждому, кто укроет мамлюка, — петля, каждому, кто утаит имущество мамлюка, — петля. Слушайте и внимайте!

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Жители Египта! Кто укажет местонахождение Туманбая, получит тысячу динаров. Кто доставит его живым или мертвым, получит тысячу динаров. Хранитель святых мест и морей, великий повелитель Салим-шах.

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Жители Египта! Кто увидит шейха Абу-с-Сауда, кто заметит одного из его дервишей, которые затевают бунт и нападают на воинов султана, пусть приведет его в палатку янычар повелителя. Тому будет великое вознаграждение! Тому будет великое вознаграждение!

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Жители Египта! Кто укроет рабынь и жен мамлюков, будет повешен без предупреждения!

ОБРАЩЕНИЕ

Жители Египта! Жители Египта! Никому не выходить после заката, не закрывать лицо платком. За нарушение — виселица. Жители Египта! Жители Египта! Подчинение и покорность! Провинившемуся — виселица!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

САИД АЛЬ-ДЖУХЕЙНИ

Никому не уйти от цепких объятий могилы, ни правоверному, ни гяуру. Там нет ни первого, ни последнего, нет различия между тайным и явным. Каждая душа знает, что содеяла, тело признается, какой грех совершило.

Саид знает, как будет труден его путь в Кум-аль-Джарех. Сжимается его сердце, пронзенное стрелами. С тех пор как он вернулся, его не покидает желание увидеть учителя, услышать его речь, узнать, что он думает о нем — о нем, Саиде.

Настал день, когда сын не признает отца, брат отрекается от родного брата, все забывают о своих обязанностях. Люди пьяны без вина. Воздух неподвижен. Может быть, настал день Страшного суда? Но кто знает? Но кто знает, что есть Страшный суд? В воздухе — мгла. Чужие солдаты насилуют невинных дев у входа в мечеть аль-Муайид, под сводами, где он столько раз склонял голову, снимая обувь, и, полный смирения, входил в величественную мечеть.

Что же осталось? Может быть, явился антихрист, спустившись с горы аль-Мукаттам или выйдя из кварталов аль-Хусейнии, неожиданно предстал перед людьми? Может, он вышел из вод Нила или залива? Либо с острова ар-Рауда или из самой большой пирамиды? Явился верхом на своей скотине, которая нашептывает ему о том, что происходит на свете? Долго длится ночь. Просыпаясь, люди видят все тот же сплошной мрак. Первые нити света смущают разум, солнце восходит на Западе не золотым диском, а черным рыхлым блином. Так что же осталось?

* * *

— Нам известно, Саид, что ты хотел бы повидать своего учителя. Это, конечно, твое право. Мы понимаем: кто дал мне знания, тому я раб навсегда. Ты много раз произносил его имя во сне. Шуалян, какое имя повторял Саид во сне, когда мы дали ему приют у себя на некоторое время?

— Шейх Абу-с-Сауд, другого не называл…

— Видишь? Иди к нему. Не бойся. Напротив, мы хотим, чтобы ты снова встретился с ним. Твоя жизнь связана с ним. Мы хотим, чтобы ты вновь обрел его доверие. Он не отвернется от тебя. Иди к нему. Пади к его ногам со слезами на глазах, настоящими слезами. Он будет тебя расспрашивать. Скажи ему, что мы не давали тебе видеть его, но теперь ты пренебрег нашим запретом и пришел к нему. Призывай проклятья на наши головы, кляни нас всех до третьего колена, поноси, говори, что хочешь, Саид! Он непременно вернет тебе свое доверие. Ты сын ему не по крови, а по духу. Ты его творение.

* * *

Саид обошел ворота аль-Вазира, могилу госпожи нашей Фатимы и оказался на улице, которую давно уже не видел. Сияние надежд, мечты о дальних странствиях, порывы, любовь, прикосновения нежной ручки, приятная трапеза после захода солнца зимой в обычный час… Нет, никогда с ним этого не было! Бесплодные, развеянные по ветру мечты! Затасканные воспоминания, как истлевшая циновка, по которой ступали тысячи ног… Он шел длинным, узким проходом. По обе стороны в стенах небольшие ниши, а в них люди.

«Знаешь этого? Он был знатным придворным, старшим эмиром… В заключении — тридцать четыре года. Мочится и ест, где сидит. Забыл свое имя. Совсем забыл. Не помнит ни слова, ни буквы. В другой нише — заключенный, который попал сюда ребенком. Он забыл, что такое свет, сияние дня. Глаза его горят зеленым светом, как у кошки в кромешной тьме. Сейчас ему двадцать лет. Все эти годы он провел здесь. Быть может, для него выйти отсюда на свободу то же самое, что для тебя войти в тюремную камеру. Жизни увядают, гибнут, завершают свой круг среди этих камней или в узких, чистых, вселяющих ужас комнатах, где валяется сейчас твой приятель Мансур…»

Так что же остается?

* * *

«Единственное, чего мы от тебя хотим, Саид, — это чтобы ты помог нам извлечь пользу из проповедей мудрости твоего учителя, ибо знаем, сколь ценно то, что он говорит, его суждения о людях и народе, его намерения относительно Туманбая. С того момента, как повелитель вошел в Каир, Абу-с-Сауд, как нам известно, не выходит из своего дома. Но к нему приходят мюриды. Кто они? Куда держат путь? Некоторые утверждают, что шейх намеревается последовать за Туманбаем. Правда ли это? Можно ли поверить, что шейх Абу-с-Сауд, добрый, праведный, благочестивый, набожный, готов взять в руки меч и рубить головы? Ты лучше других знаешь это. Если таковое намерение у него действительно есть, мы должны об этом знать как ради нашей, так и его пользы. Как он переносит свой преклонный возраст, войну, атаки, поражения и бегство? Конечно, ты не должен говорить ему, что все это интересует нас. Таким образом ты передашь его наставления и мудрые поучения через нас всему народу… Остается еще одно дело…»

В доме тишина и покой. Здесь он провел самые счастливые годы жизни, благословляя свой каждый день в этом доме… Он ступает на порог дома. Какими глазами учитель посмотрит на него? Что Саид прочтет в них?

* * *

«Мы знаем, что ты можешь это сделать, иначе не обратились бы к тебе. Мы просим помочь нам, Саид! Ты близкий нам человек. Ты с нами… Ты наш…»

* * *

«Ты с нами… Ты наш…»

* * *

«Что касается другого дела… Подойди поближе, а ты, Шуалян, удались. Выйди на несколько минут. То, что я ему скажу, — огромная тайна. Только Саиду я могу доверить ее.

Конечно, тебе, как и всякому правоверному мусульманину, не может нравиться то, что сделал с нами османский султан. Поэтому Аз-Зейни Баракят — кстати, он передает тебе привет и хотел бы извиниться перед тобой при встрече, но османы не сводят глаз с его дома, — в общем, Аз-Зейни, уповая на помощь аллаха, решил создать тайный отряд из молодых отважных воинов, таких, как ты. Вы должны не давать покоя великому повелителю и разрушать гнезда измены. От тебя мы хотим немногого: дай нам имена молодых людей, способных без колебаний пожертвовать собой. Укажи нам имена, а мы сами отыщем их. Мы знаем, как их убедить вступить на путь священной войны. Понимаешь меня, Саид? Понимаешь? Хорошо, повтори то, что я сказал тебе».

* * *

Так вот как он вернулся: озираясь по сторонам и оглядываясь. Здесь он преклонял колени перед учителем. На эту землю выплескивал воду, в которой мыл финики. Здесь произносил ее имя.

В доме ни звука. Келья разрушена. Куда ушел учитель? Что же тогда осталось? Если бы он увидел учителя хоть на одно мгновенье, он бы поведал ему обо всем, раскрыл все свои тайны, показал все свои раны, чтобы он их залечил. Увидеть его хотя бы на миг, а потом — пусть все погибнет. Саид знает: доброта, которую он услышит в голосе учителя, его ясный взор прогонят все кошмары, вернут то, что утрачено. Саид никогда не думал, что однажды, придя сюда, он не найдет учителя. Тогда что же осталось? Если бы Саид сейчас увидел его, то рассказал бы ему все как на духу — и свое прошлое и настоящее. Ах, нет пути назад! Саид представил себе учителя — может ли он и сейчас назвать его своим учителем? — представил себе, как тот ходит по деревням, поднимая народ на борьбу. Кто укажет Саиду, где учитель? Кто отведет его к нему? Учитель ушел. Что же тогда осталось? Саид погиб! Рухнуло все, чем он жил!

* * *

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Последний отрывок из путевых заметок венецианского путешественника Висконти Джанти (923 г. хиджры)

За время моих долгих путешествий я ни разу не видел города, покоренного врагом. А теперь вижу. Когда я наконец отважился выйти на улицу, то почувствовал в воздухе зловоние тлена, от которого никуда не скроешься. Османы свободно разгуливают по улицам, неожиданно врываются в дома. Стены в эти времена не защита. Двери — не преграда. Опасность подкарауливает тебя всюду. Мольбы и просьбы бесполезны. Никто не знает, займется ли для него завтрашний день. В узком переулке я увидел убитую женщину с отрезанными грудями. Я посмотрел по сторонам: брусчатка и земля. Где-то в доме плакал ребенок, не знаю чей. Возле сточной канавы у ворот Зувейля валялось несколько трупов. Этих людей лишили жизни сатанинским способом: проткнули насквозь раскаленным прутом. У одного язык вывалился изо рта. Наивный вопрос задают себе люди: почему случилось то, что случилось?

Глаза у людей как заплесневелые сливы. Глашатаи не умолкают ни днем, ни ночью. Погоня за Туманбаем, скрывшимся султаном страны, усилилась после его неожиданного появления в мечети Шейхун. Я слышал, что он собрал людей и атаковал турок в Булаке. Говорят, что стоит ему где-нибудь объявиться, как вокруг него собираются толпы народа, будто им известно время его появления. Я слышал, что множество дервишей присоединились к нему. Они нападают на османов, заблудившихся в отдаленных кварталах города. Это вызвало панику в турецкой армии. Был отдан приказ держаться настороже и ходить группами. Сегодня утром я поднялся на крышу. Над городом навис тяжелый полог страдания. Дома словно источают слезы.

Я видел моего друга шейха Мухаммада Ахмада Ияса за день до того, как османы вошли в город. В его глазах я прочел предчувствие близкого поражения. Он был подавлен. С того времени мы не виделись. Мне говорил один человек, которому я верю, что Туманбай появился в Верхнем Египте. Он собрал огромный отряд вооруженных бедуинов. Говорят, что один святой старец, который раньше жил в Каире, покинул свой дом и отправился по деревням разжигать огонь священной войны, поднимать народ. Мой собеседник сообщил, что этому праведнику сто лет, если не больше, и он отличается великой отвагой. Святой, по его словам, выпил воды из источника жизни, а кто напьется из него, никогда не умрет и не будет повержен. И действительно, за ним пошли сотни юношей, мужчин и женщин, большинство из которых никогда до этого его не видели. Мой собеседник сказал мне, что этот угодник носит с собой необыкновенное знамя. Говорят, это знамя пророка. Когда он его развернет, весь Египет поднимется от края до края, пойдет с мечом на захватчиков и не остановится, пока не придет им всем погибель. «Почему же он не развернет это знамя сейчас?» — спросил я. Тот ответил убежденно: «Это совершится только по его повелению» — и указал на небо. Тут мой собеседник — а им был шейх из Аль-Азхара — сказал: «В старинных книгах сказано, что Египет — жилище аллаха и господь повергнет каждого, кто пожелает взять Египет силою».

Только сегодня объявили, что на улицах спокойно. Я решил выйти и посмотреть, что нового. Я понимал, что рискую: какой безопасности можно ждать от захватчиков? Объявят, что на улицах безопасно, а сами нападут.

Дом моего знакомого шейха Рейхана я увидел в руинах. Никто не мог мне сказать, где сам шейх Рейхан. Говорят, что появился в Каире человек, о котором я много писал во время своего второго путешествия по Египту. Некоторые шейхи утверждали, что он — а речь идет об Аз-Зейни Бараклте — пытается собрать воинство, чтобы сразиться с османами. Однако один из шейхов усомнился в истинности его намерений, в особенности после того, как пошли слухи о том, что Аз-Зейни часто появляется в крепости и долго беседует с Хайр-беком. Мне стало известно, что Хайр-бек благоволит к Аз-Зейни. Когда захватчики вторглись в Египет, Аз-Зейни не разрешали выходить из дома, потому что он впал в немилость у Туманбая. Его лишили всех должностей, самые важные из которых занял один из его наместников — человек по имени Абдель Азым Меняла.

Еще до наступления темноты раздался бой барабана глашатая, и я увидел трех вороных коней. На каждом сидел всадник, держа в руках весы, гири, знамя с гербом хранителя мер и весов и обнаженный меч. Следом за ними на белом коне ехал Аз-Зейни Баракят бен Муса, а за ним — дородный человек, которого я не знаю. Улица пустынна. Все лавки заперты. Редкие прохожие оглядывались, прислушивались к барабанному бою, покачивали головами и, не останавливаясь, продолжали свой путь. Кортеж поравнялся со мной. И я увидел Аз-Зейни в головном платке, обрамлявшем его лицо. Я плохо помнил его черты — мы встречались всего лишь один раз, Глашатай громко заговорил: «Высочайшим указом Хайр-бека Аз-Зейни Баракят бен Муса назначается хранителем мер и весов Каира. Каждый, кого притеснили или обидели, пусть обращается к нему». Он на минуту остановился, потом начал читать указ самого Аз-Зейни. Я слушал: он разъяснял достоинство новых османских денег, которыми заменили старые мамлюкские монеты. Я следил за маленькой кавалькадой, которая направилась в сторону ворот аль-Футух. Она скрылась за поворотом, и голос глашатая замер вдали.

ГАМАЛЬ АЛЬ-ГИТАНИ БРОСАЕТ ВЫЗОВ

Гамаль аль-Гитани жил в двух эпохах. Как личность и как художник он формировался в период правления президента Насера, видел революционно-демократические преобразования в Египте, подъем патриотизма, противостояние Западу, но также и горькое поражение в войне 1967 года с Израилем. Пик творчества Аль-Гитани приходится на те годы, когда во главе государства стояли сначала Садат, а затем Мубарак.

Аль-Гитани не политик, не социолог — он художник, чутко и точно реагирующий на состояние общества, и именно в его творчестве с особой глубиной отразился Египет наших дней. Его произведения — это зеркало подлинной жизни, их реализм — глубинный, всепроникающий, он отражает суть всех явлений действительности. И читатели узнают в его романах и рассказах знакомые черты, образы, факты.

Придя к власти, Садат провозгласил политику «инфитах» — «открытых дверей», полной либерализации торговли, экономической деятельности местного и иностранного капитала, частных банков. «Инфитах», снявший с частников все оковы, обернулся безграничным ростом спекуляции. Символом богатства нуворишей-спекулянтов в семидесятые годы стала улица Шаварби в центральной части Каира, где росли как грибы лавки, магазинчики, или, как их стали называть на французский манер, «бутик», с импортными товарами. В домах с давно не ремонтированными фасадами, с трущобными пристройками прямо на крышах, в забитых мусором грязных и вонючих переулках нижние этажи сияли по вечерам неоновым блеском витрин, наполненных осколками «красивой» заграничной жизни. Товары предназначались для тех, кто ворует, берет взятки, ворочает делами, но отнюдь не для египтян среднего достатка.

Раковая опухоль улицы Шаварби выбросила метастазы в другие районы Каира. Спекулятивная торговля импортными или контрабандными товарами стала полулегальной и массовой.

Не в промышленность и не в сельское хозяйство устремился частный египетский капитал, а туда, где была более высокая норма прибыли, в традиционные для него сферы — домостроительство, спекуляцию недвижимостью, торговлю. На импортно-экспортных операциях сколачивались состояния. В Египте появились миллионеры — сначала десятки, потом сотни, по некоторым данным — тысячи. Их называли «жирными котами» «инфитаха». Они не могли бы жиреть и лосниться без теснейшей, органической связи, фактически слияния с верхушкой административно-бюрократического аппарата. Высшие чиновники прикрывали спекулянтов, контрабандистов, крупных торговцев, входя с ними в долю, участвуя в правлениях подлинных или фиктивных компаний. Иногда вспыхивали скандальные разоблачения миллионных взяток от американских компаний «Локхид», «Вестингауз» или более мелких фирм. Начинались судебные процессы, тонувшие в море следственных бумаг, выносились приговоры мелким сошкам, а «жирные коты» продолжали процветать. На верху бюрократически-спекулятивной пирамиды стояли воротилы, связанные прямыми, иногда родственными узами с семейством Садата, те, кто получили прозвище «садатовского клана». Даже после роковых выстрелов на параде в октябре 1981 года, покончивших лично с Садатом, новому президенту не удалось подорвать экономическое влияние «садатовского клана».

Частичное решение одних проблем Египта сопровождалось нагромождением других — невиданного масштаба и взрывчатой силы. Капитализм, триумфально, нагло, с гиканьем и улюлюканьем вернувшийся в Египет в семидесятые — восьмидесятые годы, носил еще более уродливый, болезненный, деформированный характер, чем капитализм XIX века времен хедива Исмаила, когда Египет стал банкротом и был оккупирован англичанами, чем зависимый, прогнивший, компрадорский капитализм кануна насеровской революции. «Жирные коты» «инфитаха» вели себя еще более рвачески, чем их предшественники. Их богом был доллар, их алтарем — западный банк, куда они переводили доходы, не вкладывая их в собственной стране. Их чавкающее, наглое богатство было скандально в социальном плане, их позиция — антинациональна.

Конечно, и в эпоху разгула спекуляции были случаи, когда общественное мнение восставало против «жирных котов» и они поджимали хвосты. При мне разыгралась драматическая попытка распродать национальное достояние — плато у пирамид Гизы.

Канадский бизнесмен Питер Мунк, основавший в Гонконге компанию «Саус Пасифик пропертиз», за небольшую плату арендовал на 99 лет несколько десятков гектаров почти у подножия знаменитых пирамид для создания туристского комплекса. Что для чиновников был кусок пустыни с его гравием, песком и камнями?! Египетская история молчала, зато явственно шелестели доллары, предложенные канадцем. Выждав время, Питер Мунк стал распродавать арендованную землю небольшими участками. Он верно рассчитал, что за возможность построить виллу с видом на пирамиды, за престижность места, за прекрасный воздух аравийские и другие нувориши не пожалеют денег. Не выкопав и метра канавы, не заложив ни одного фундамента, компания стала получать миллионы. Профессор истории Каирского университета Намат Фуад первой начала распутывать клубок грязных дел. Мунк оказался связанным и с египетским правительством, и с саудовской королевской семьей. О сделке стали писать газеты, начались дебаты в парламенте. Распродажа плато у пирамид прекратилась, но никто так и не был наказан.

Жизнь как бы повторила фантастический гротеск Гамаля аль-Гитани — его повесть «Воспоминание о прошедшем». С этой повести началось мое заочное, а затем и личное знакомство с писателем. Он подкупал искренностью без претензий, оригинальностью без оригинальничанья. Он уловил психологию «инфитаха», настроения «жирных котов», безумство распродажи, пиратство торгашей.

Ко времени публикации «Воспоминаний о прошедшем» имя Аль-Гитани уже стало известным в египетской и арабской литературе, несмотря на его относительную молодость: ему тогда было тридцать три года. Он принадлежал к кругу писателей-патриотов, которые с болью в сердце задавали вопрос: что означает для страны политический, курс Садата? От насеровской эпохи осталась высотная Асуанская плотина, заводы и фабрики, сооруженные при сотрудничестве с Советским Союзом. А что дало правление Садата?

Не только паразитизм прослойки нуворишей, но и их разрыв с национальными интересами и национальными традициями вызывал бурлящее недовольство и масс, и честной интеллигенции. Этот разрыв был не только социально-экономической и политической сутью новых компрадоров (как раз этот аспект зачастую ускользал от понимания масс), но означал и американизацию их быта, манеры поведения, взглядов, привычек. Нувориши, коррумпированные чиновники, купленная ими интеллигенция приобретали те черты, которые известны на Западе под словом «космополитизм», а здесь, на Ближнем Востоке, — под словом «левантизм».

Еще в XIX веке коммерческое вторжение Европы на Ближний Восток привело к появлению прослойки «левантийцев» (от слова Левант) — посредников, компрадоров, по происхождению греков, армян, евреев, палестинцев, сирийцев, «порой египтян. Дух нового левантизма означал, что местные нувориши — египтяне, общаясь с Западом, сдавали ему все национальные позиции в области культуры, обычаев, нравов. Они могли быть египтянами от волос до кончиков пальцев, их профили могли казаться скопированными с фресок фараоновских храмов, но тем опаснее были они для общества, тем лучше они пользовались национальной мимикрией, будучи, по сути дела, американцами, французами, западными немцами с египетскими лицами и паспортами.

Но обостренное чувство национальной принадлежности — неотъемлемая черта большей части египетской интеллигенции. Для нее вопрос самооценки, отношения к самобытности национального характера египтянина, раздумья о месте и роли Египта в мире всегда были одними из центральных в системе мировоззренческих ценностей. Каковы бы ни были оттенки этих чувств, значительную часть египетской интеллигенции объединяло неприятие идеологии левантизма. Однако преданность стране, гордость ее великой цивилизаторской миссией в прошлом у многих сочетались с явным или скрытым комплексом неполноценности по отношению к Западу, с тягостными раздумьями о судьбах народа и страны.

Литература и публицистика в Египте обычно были жироскопом общественных настроений, поисков и метаний интеллигенции, оселком для оттачивания общественных идей. Не таким оказалось садатовское время.

С начала 70-х годов настоящая египетская литература стала чахнуть, лишенная свободы творчества и доступа к массовому читателю. Атмосфера 60-х, в которой сложилось поколение Аль-Гитани, кардинальным образом изменилась. Шестидесятые годы, время Гамаля Абдель Насера, были и периодом литературного и культурного подъема, когда совершенствовались строгие литературные мерки. Сложился климат серьезного подхода к художественному творчеству, создавались условия, когда важным стало отличать подделку от подлинного произведения литературы и искусства. Рождение нового таланта было праздником для литературных кругов и общественности.

Но со времени прихода к власти Садата подлинный талант стал считаться преступлением, ибо не мог не выражать чаяний народа, не быть преданным национальным интересам, не защищать человеческое достоинство, не осуждать гнет, а значит, не становиться в оппозицию к режиму, значит — быть преступным. «Официальный Египет стал убивать своих талантливых детей, как кошек», — гневно писал Аль-Гитани. В конце 60-х годов в Египте существовали серьезная литература и критика, имевшие свои собственные трибуны. Ежедневные газеты публиковали литературные страницы, которые редактировали видные критики и писатели. «В те годы основой оценки писателя был его талант, а критерий оценок был заложен еще в эпоху просвещения в XIX веке — воздавать писателю то, чего он заслуживает», — отмечал Аль-Гитани.

Одним из первых декретов после государственного переворота, совершенного Садатом в мае 1971 года, и утверждения его у власти было решение закрыть серьезные журналы, посвященные культуре, или сменить их руководство под предлогом того, что они разлагают общественные нравы и покушаются на определяющую роль государства в издательском деле. Любого талантливого писателя стали считать потенциально опасным деятелем.

Политические авантюристы и бизнесмены от литературы захватили ведущие посты в журналах, газетах, театрах, кино. Египетский критик и социолог Галяль Амин назвал их «школой ущербных» в культуре Египта. Бездарь и проходимец Рашад Рушди, написавший, к слову сказать, антисоветский пасквиль — пьесу «Да здравствует делегация!», стал определять литературные вкусы, театральный репертуар. В рупор «ущербных» превратился журнал «Аль-Хиляль». Некоторые перерождались, пытаясь приспособиться. Во главе «Аль-Хиляля» встал Хусейн Мунис — автор яркого исследования «Египет и его миссия», переводчик «Дон Кихота» на арабский язык. Приспособлением к режиму, просадатовскими заявлениями и позицией он замарал свое доброе имя, и демократически настроенные талантливые писатели отказывались с ним сотрудничать.

«Ущербные» начали войну против талантливых писателей под тем предлогом, что эти писатели — коммунисты, что они против властей, против мира с Израилем, против Кемп-Дэвида. Властям не нужны были оригинальные, яркие произведения. Зато высоко ценились подписи под телеграммами в поддержку «референдумов» Садата, или приветствия президенту после возвращения его из поездок за границу, или восторженные оценки его литературных упражнений. В официальных органах информации, в газетах, на радио и телевидении стали формировать тип эрзац-писателей, левантийцев по духу и художественным приемам, чтобы заменить ими тех, кто творил в 60-е годы. Именно им, левантийцам, предоставлялись и телевизионное время, и страницы газет и журналов. Их обливали елеем и осыпали премиями. «Возможно, им создавали популярность, возможно, их узнавали на улице, однако они не превращались в писателей, они не становились работниками культуры, — говорил Аль-Гитани. — Подлинного писателя нельзя создать президентским декретом. Талант — дар божий, и он не рождается в пробирках или телевизионных трубках».

У египетской литературы и искусства стало как бы два лица: официальное лицо ущербной бездари, служащей режиму, и лицо талантливых художников, которые продолжали работать в таких невыносимых условиях, каких давно не знала египетская культура. Некоторые из них уехали из страны, некоторые остались, но замолчали как писатели навсегда. Творить продолжала лишь горстка. В 1979 году состоялась конференция молодых писателей в Заказике. В ней участвовали почти пятьсот человек. Это было как раз поколение Аль-Гитани. Из этих пятисот в литературе осталось меньше пяти. Тех, кого не сумел задавить режим, обволакивали вниманием, развращали деньгами. За слезливые многосерийные мелодрамы для телевидения платили бешеные гонорары. Оптом и в розницу египетских литераторов покупали газеты, радио, телевидение нефтяных княжеств. Шла массовая эмиграция египетских умов, включая творческую интеллигенцию, врачей, инженеров, не говоря о квалифицированных и неквалифицированных рабочих, обескровившая Египет.

Поколению шестидесятых не повезло. Но судьба поколения семидесятых была еще хуже. Аль-Гитани и его товарищи прошли через школу взыскательной критики и высоких литературных требований. Поколение писателей семидесятых формировалось в климате, когда исчезли серьезность, уважение к таланту и все превратилось в разменную монету. Не преданность родине, национальной культуре; а преданность режиму определяла «творческий» успех и официальное признание. Честные молодые писатели не находили издателя, а если находили, их произведения публиковались мизерными Тиражами или замалчивались. Они старели, не прожив творческой молодости, не достигнув зрелости, истощали силы, не находя им применения.

После прихода к власти президента Мубарака были сделаны попытки возродить серьезные журналы. У молодых писателей появились кое-какие трибуны. Но не слишком ли подорваны силы? Может ли быстро возродиться египетская культура, пробиваясь через ту узкую щель, которая ей открылась? — с горечью спрашивали египетские писатели.

Аль-Гитани был среди тех, кто победил гонения со стороны «ущербной бездари», кто выжил в атмосфере реакции, кто поднялся на такую высоту, что стал недоступен для цепных псов режима.

Гамаль аль-Гитани родился 9 мая 1945 года, в день, когда закончилась вторая мировая война в Европе. Событие, казалось бы, бесконечно далекое от тихой деревушки провинции Сохаг в Верхнем Египте, где он появился на свет в семье мелкого чиновника. Но отзвук тех событий придет в Египет насеровской революцией и наложит отпечаток на творчество будущего писателя.

Его детство прошло в старом Каире, где сохранились памятники мамлюкской старины, где он рано стал ощущать связь времен и куда он поместит многих героев своих произведений.

В его семье не было увлечения литературой. Но с раннего возраста Гамаль начал самостоятельно читать, проглатывая книгу за книгой. Он посещал букинистов рядом с мусульманским университетом Аль-Азхар. Там, в тиши лавок или прямо на улице, он проводил часы, роясь в грудах макулатуры, среди которой нет-нет да и блеснет подлинная жемчужина. Там будущий писатель засиживался, дочитывая последние страницы при свете керосиновых фонарей, или за небольшую плату брал книжки взаймы у букинистов и уносил их домой на ночь.

Повзрослев, он стал постоянным читателем Национальной библиотеки. В мою бытность студентом Каирского университета я часто ходил в эту библиотеку и помню ее старое здание, большие, немного пыльные залы, куда доносился шум автомобилей и протяжные крики бродячих торговцев. Я посещал библиотеку в одно время с Аль-Гитани, естественно, не догадываясь о его будущем предназначении. В ту пору, прочитав русских и советских классиков — Толстого, Чехова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Горького, Фадеева, — Аль-Гитани поставил их в ряд своих учителей. Одновременно он окунулся в море современной арабской литературы, выделив прежде всего Нагиба Махфуза.

Свое общее образование он продолжал, читая западных философов и психологов, персидских поэтов, арабских путешественников. Но чем более зрелым он становился, тем больше углублялся в историю своей страны, в особенности ее общественной жизни, ее культуры, религии, в историю улиц, кварталов, мечетей. Для него открытием стали великие египетские летописцы средних веков.

Таким образом, его литературные взгляды формировались на основе двух источников: мировой и арабской классики и арабской истории. Эти два потока в его душе и в его творчестве позднее слились и помогли рождению нового египетского романа.

В 1959 году в возрасте четырнадцати лет он написал свой первый рассказ и с тех пор трудится, не давая себе передышки, считая, что литература — его жизнь, его судьба, его призвание. Некоторое время он печатал свои рассказы и повести в газетах и журналах Египта и других арабских стран, особенно не выделяясь среди своих собратьев по перу из поколения 60-х годов.

Литература в первые годы его не кормила. Хлеб насущный он стал добывать, закончив в 1962 году школу прикладного искусства, в которой овладел мастерством подготовки эскизов для восточных ковров. Может быть, искусство художника по коврам, умение создавать переплетения затейливых узоров, монтаж красок и линий косвенно сказались на будущей форме его рассказов, повестей, романов. В 1966 году его арестовали и приговорили к шести месяцам заключения за политическую деятельность. Выйдя из тюрьмы, он занял пост инспектора по древним памятникам района Хан аль-Халили.

Первым его серьезным опытом в литературе стал сборник новелл «Записки юноши, жившего тысячу лет назад», опубликованный в 1969 году. Книга вызвала большой интерес и была доброжелательно встречена и читателями, и критикой. В тот момент газету «Ахбар аль-Яум» («Новости дня») возглавлял видный литератор Махмуд Амин аль-Алим, человек левых взглядов и взыскательных литературных вкусов. Он предложил молодому писателю работать репортером в газете. Аль-Гитани был военным корреспондентом на египетско-израильском фронте, готовил репортажи об ирано-иракской войне, побывал в Западной Сахаре, освещал гражданскую войну в Бейруте, много писал на египетские темы. В начале 70-х годов направление газеты резко изменилось: ее возглавили прямые американские агенты — братья Амины, сделавшие ее рупором садатовского курса и режима «инфитаха». Слово «агенты» — не преувеличение. При Насере было доказано, что они получали деньги от американской разведки в качестве платы за свои услуги. Лишь военная тематика репортажей Аль-Гитани спасла его от изгнания из газеты, в которой он работает до сегодняшнего дня.

Несмотря на левые настроения писателя, власти не могли больше игнорировать его творчество, к в 1980 году он получил государственную премию как лучший романист Египта. Сейчас Аль-Гитани в большей степени представляет литературу Египта, чем старшие поколения писателей от Тауфика аль-Хакима до Юсуфа Идриса.

Почти все его произведения многократно переиздавались и переводились на разные языки мира. Но сфера его литературных и научных интересов гораздо шире, чем художественная литература. Он увлекся исламской архитектурой и опубликовал множество статей и исследований о каирских мечетях, домах, памятниках, затем собрал их в книгах «Черты Каира за тысячу лет» (1983) и «Улицы Каира» (1984). Он писал о мусульманских памятниках Марокко, Судана, Ирака и Сирии, Турции и Венгрии и серьезные статьи по истории мусульманского Египта. На его счету также две книги репортажей.

Он, пожалуй, самый яркий представитель авангардистского направления, которое возвращает арабский роман к национальным корням. «Из национального наследия я начал извлекать новые формы для литературного выражения, — пишет Аль-Гитани. — Во мне постоянно жило стремление преодолеть форму романа, которую я знал раньше. Другими словами, я хотел избавиться от давления классиков, найти самого себя». Аль-Гитани стремится осовременить арабское наследие, в том числе и египетское народное наследие. Он возрождает в своих работах черты устного творчества народа, использует исторические источники, хроники и документы, произведения мистиков ислама — суфиев. Но все это — лишь строительный материал для отражения современности, раскрытия взаимоотношений личности и общества, человеческих страстей и раздумий.

Арабский роман вырос из западноевропейского в те годы, когда арабские писатели отвернулись от национального наследия и бросились подражать Западу. В XIX веке арабский роман полностью оторвался от национальных корней и по форме и по содержанию. Его читателями была узчайшая прослойка людей, получивших западное образование. Однако новое поколение писателей, отражая дух времени, пыталось арабизировать свои произведения. В начале XX века началась борьба за национальную независимость, и на ее гребне родился роман, который был арабским по содержанию, но западным по форме. Вырваться из-под западного влияния на самостоятельную дорогу арабские писатели пока не могли. Но за последние два десятилетия многие из них стали обращаться к национальным корням в поисках не только содержания, но и формы.

Не пошел ли Аль-Гитани и его единомышленники по пути, ведущему в тупик? Не ограничены ли, не устарели ли безнадежно художественные формы прошлого, а значит, не ограничены ли возможности и его эксперимента? — спрашивали иные критики. «Нужно пять веков работы, чтобы я осуществил то, что теснится в моем мозгу», — отвечал им с вызовом Аль-Гитани.

Уже первый сборник его рассказов «Документы молодого человека…» представляет собой синтез истории и современности, соединение воображаемого и реального для более рельефной лепки реального. Писатель использует современные приемы монтажа, объединяя разные сцены, разные картины без видимых переходов, но составляя единый образ. Выписывая гротеск с присущей ему безудержной фантазией, он остается реалистом по духу, по целям, по языку, по содержанию.

Используя летописный стиль, писатель намеренно смешивает эпохи, соединяет прошлое поражение в войне с турками-османами с горькими событиями июня 1967 года, когда арабы потерпели поражение в войне с Израилем. Он сочиняет, стилизуя под средневековье, воззвания, лозунги, пятничные проповеди, послания, но, по сути дела, он говорит и думает о сегодняшнем Египте. История и современность переплетаются для обостренного восприятия современности.

Аз-Зейни Баракят появляется в одном из его ранних рассказов в образе хранителя мер и весов, который именем султана навязывает жестокие поборы и вымогательства и не гнушается никакими средствами для выколачивания их из населения. Идет нащупывание пути к центральной фигуре будущего романа.

Период османского завоевания Египта привлекает писателя все больше. В том времени он черпает и образы действующих лиц, и определенную стилистическую окраску для своего языка. Чувство истории не покидает его, но он пишет отнюдь не исторические хроники или этнографические зарисовки.

Вершина его поисков в этом направлении — именно роман «Аз-Зейни Баракят». В мамлюкском султанате Аль-Гитани ищет и находит примеры того, как кризис свободы, господство произвола, кровавого террора мамлюков привели их государство к гибели. Формируясь в эпоху Насера и будучи обязанным ей, Аль-Гитани пытается критиковать его режим слева, а когда роман выходит в свет, его стрелы оказываются направленными прямо в неокомпрадорский режим Садата.

В «Аз-Зейни Баракяте» Аль-Гитани рисует царство соглядатаев, утверждающих свою власть методами преследований, подавления человеческого духа и человечности, насилием, слежкой друг за другом. Апофеоз романа — всемирный конгресс соглядатаев, которые собрались для обмена мнениями по поводу того, как совершенствовать способы и методы сыска. Злой и беспощадный гротеск выводит Аль-Гитани на уровень современной мировой литературы. Он живописует борьбу за власть и влияние, гибель человека, противостоящего машине подавления, которая не только уничтожает его, но и перерождает. В образе подавленного службой сыска средневекового интеллигента видишь одновременно и неспособность одиночки справиться с государственным аппаратом, и скрытое ожидание прихода спасителя, мессии Махди, свойственное и народным массам, и их просвещенным представителям.

Низшая точка морального падения Аз-Зейни Баракята — его исчезновение накануне османского завоевания и его появление в той же должности в качестве представителя захватчиков, повторяющего, как и при прежних хозяевах, разглагольствования о благе народа, об исполнении султанской воли, о благочестии, претворении в жизнь принципов ислама.

Режим сыщиков, описанный в романе, парализует волю людей, тормозит прогресс, разлагает общество и ведет к поражению. С какой помпой выступает на войну султан, как блестит грозное оружие, как стройны ряды солдат, сколь надменны речи. А все оказывается гнило, гнило, гнило…

Роман отстаивает достоинство, честь, свободу, благородство, отвергая угнетение, преследования, надругательство над человеческой личностью. Лишь свободный, гордый египтянин способен создать сильное, независимое государство и защитить его от недруга — такова идея, заложенная Гамалем аль-Гитани. В ней — вызов обществу, в котором он живет.

Название книги

Аз-Зейни Баракят

Аль-Гитани Гамаль

Гамаль Аль-Гитани

Аз-Зейни Баракят