Глава 1
Италия, год 1484
– Корделия! Где эта маленькая бестия? Господь, наверное, с чего-то передумал и вместо мальчика сотворил девочку. Только вот на "замочек" вместо "ключика" и хватило времени! Корделия!
Я слышала ее. И, скорее всего, не только я, а и вся округа, которая, благодаря Агнесе, не ошибалась в своих предположениях по поводу того, что происходит на территории нашего палаццо.
Но муравейник сейчас интересовал меня больше всего на свете. Заткнув уши, чтобы их не тревожил визгливый голос няньки, я сосредоточенно рассматривала крошечное насекомое, без устали быстро перебирающее лапками на пути к норке, откуда порциями выскакивали и куда заскакивали его суетливые родственники.
Как же, он, такой малюсенький, худосочный, тащил в своих лапках-ниточках "бревно " во много раз тяжелее его самого?
Вот он добежал до трещинки на земляной дорожке. Для него пропасть. Замер, и…, правильно оценив препятствие, повернул обратно, в обход.
Я разлепила уши, куда тут же ворвался истошный крик няньки:
– …делия!
Агнеса неутомима. Она будет взывать к пропаже, пока ее не обнаружит.
Вот муравьишка опять наткнулся на что-то. Камушек. А для него опять – гора.
Я поискала глазами палочку или щепку и, отодрав от ветки засохшие листья, повела муравьишку по проложенному пути прямо к его домику, не давая заблудиться. По дороге он останавливался передохнуть, но вслед за этим снова упрямо хватался за щепочку и усердно семенил вперед по колее, выстроенной мной из веток.
– Нет, это невозможный ребенок! Корделия! Выпороть, прости Господи, один раз, чтобы слушалась.
Ну, вот, теперь все ближайшие соседи оповещены, что необходимо сделать для моего перевоспитания.
Муравей добрался-таки до холмика с дырочкой-входом в норку, юркнул в нее, и уже оттуда потянул добычу во внутрь. Судя по скорости продвижения щепки вниз, к нему присоединились его собратья. И зачем она им понадобилась?
Я, поднявшись, стряхнула с платья прилипшие кусочки древесины, вцепившиеся в подол увядшие, скрученные трубочкой, листья и столбом поднявшуюся пыль. Все то, что понасобирала на парковой дорожке,
Навстречу мне мчалась, подхватив юбку, флагом развевающуюся позади нее, утомленная поисками Агнеса.
– Девочка моя! Я вся уже обыскалась. Пойдем. Скорей. Тебя ждут.
Я знала, кто меня ждет. И, поэтому, не спешила, продлевая еще на миг, и еще, прощание с детством.
Запыхавшаяся нянька наклонилась, счищая с моего платья остатки мусора:
– Ну, как ты покажешься в таком виде? А волосы? Срам смотреть.
Я бросила прощальный взгляд на холмик-домик – его, скорее всего, затопчут копыта лошадей или раздавят колеса кареты, в которой сегодня после обеда меня заберут в Милан.
Как бы я старалась не думать об отъезде, он неотвратимо приближался, отдав мне, в конце концов, всего лишь три часа до той минуты, когда я помчусь навстречу не моему несчастью.
– Оставь. У нас куча времени, – я отвела руку Агнесы от растрепавшихся кос, – все равно к завтра не опоздаю. Оставь, сказала.
Уже издали увидела внушительный эскорт карет, и среди них безошибочно определила ту, что украсили лично для меня. Возле нее лениво прохаживался владелец кальцони, чуть не лопающихся от его тучности, что не помешало ему следовать моде. Укороченная джиорнеа открывала на обозрение всем желающим то, что обозревать пропадало всякое желание.
Он постукивал рукоятью хлыста по рвущейся из заточения штанов голени, нетерпеливо поглядывая в сторону парка.
Я, не замедляя рысцу, пронеслась мимо него, лишь ухватив краем глаза его приветственно согнувшийся корпус.
Агнеса тяжело дышала сзади:
– Я… выбрала… то платье, с тюльпанами…
Мне же было все равно, в каком платье я овдовею.
Глава 2
Оттягивать неизбежное не было никакого смысла. И, тем не менее.
Я "капризничала", находя изъян в очередной хитроумной прическе, сооруженной из моих, привыкших к свободе, волос. То, стянутые ввысь тугим узлом, они сковывали голову болезненным обручем, растягивая и черты лица, устремляющихся вслед за узлом. То, путаясь в лабиринте множества переплетающихся лент, там же и терялись, уподобляя голову ткацкому веретену.
В итоге, я вынуждена была хоть на чем-то остановиться.
– Дай мне мою сеточку, – я отобрала гребень у рассерженно "забулькавшей" Агнесы, – ту, что с жемчугом. И не пыхти, как дворовая кошка.
Расчесав измученные пряди, разбросала их по плечам и украсила более чем скромной сеточкой из золотых нитей.
И вдруг услышала всхлип за спиной.
– Ты? И плачешь? – я обняла мою няньку и кормилицу, частично взявшую на себя когда-то и роль матери, особенно, если это касалось чисто девичьих проблем, – перестань. Мы еще увидимся. Обязательно. Вот, чтоб мне… провалиться на этом месте. Ну, что ты.
Я врала ей.
Это были мои последние минуты в родном палаццо. Я не увижусь больше не только с Агнесой, но и с отцом.
От палаццо тоже не останется камня на камне. Огонь сожрет всех и все.
Но почему и как это случится, пока мне было не ведомо – ни один из знаков, посылаемых Господом, не раскрывал причину грядущего испытания.
Отчаяние от знания неизбежного, бессилие от невозможности хотя бы отдалить надвигающуюся катастрофу топили меня в бездонной яме горя, но… во мне, наперекор всему, тлела искорка надежды на их спасение. Как? Понятия не имела.
Нянька уже откровенно рыдала, умудряясь вставить между всхлипами:
– … милая… моя…, как же ты… без меня? …цветочек мой…, за что же мне… наказание такое…
Я не слезлива, но, зная о расставании навсегда и об ожидающей их беде, с трудом уговорила соленые капли, уже дрожащие на моих ресницах, не пролиться. Если бы Агнеса знала, что это слезы не только прощания с ней и моим домом!
Успокоить ее возможно было единственным и не раз проверенным способом – воззвать к заботе обо мне. И я, аккуратно ее отодвинув, нарочито грозно ткнула себя в грудь:
– Ты мне весь лиф замочила. Что теперь?
Агнеса, вмиг вернувшись к предначертанной ей вот уже как четырнадцать лет со дня моего рождения роли, задрала подол своей нижней юбки и шумно высморкалась, после чего прощупала указанное место и строго изрекла:
– Ничего. Поедешь мокрая. Уже нет времени переодеваться. Пока доберетесь, высохнет.
При воспоминании, куда я должна добраться, она снова собралась удариться в причитания, но я ее вовремя остановила:
– Так-то ты меня провожаешь? Нос опух, глаза как куриная гузка. Смотреть противно.
Сгрубила намеренно, зная не оставляющий в долгу характерец Агнесы. И окрик подействовал. Она тут же выказала ее всегдашнюю сварливость, воинственно уперев руки "в боки":
– Ты посмотри на нее! А еще дочь такого важного сеньора. Тебя послушать – чисто деревенская девка. А все этот Джакомо. Нахваталась от него всякой дряни, – нянька вздохнула, – ладно уж. Пойдем. А то получу нагоняй от твоего отца. И так все твои грешки беру на себя. Неприлично опаздывать… графине делла Ласторе.
Агнеса поправила съехавший набок чепец и с преувеличенной почтительностью, граничащей с гротескностью, распахнула передо мной двери, но, не справившись до конца с ролью придворной дамы, добавила со всегдашней поучительностью:
– Не лети, как угорелая. Помни, кто ты теперь. Я, следуя наставлению, с задранным подбородком и величавой осанкой зашелестела юбками, покидая мою половину палаццо.
Завтра дочь ювелира – Корделия Сотти – станет женой графа Франческо делла Ласторе. Я, которая сиденью за благочестивыми беседами предпочитала возню с лошадьми или копанию в отцовской библиотеке, должна была осваивать новую для меня роль со всеми придуманными для нее условностями, включая походку.
Уже на пороге гостевого зала меня встретил разгневанный взгляд отца, ясно передавший, что бурлило у него в голове.
В противовес испепеляющим молниям в его глазах, в группе присланных за мной посыльных, по цветастости узорчатых тканей плащей не уступающих моим попугаям, воцарились тишина и благоговение.
Один из них сдавленно вздохнул. Полагаю, не сдержав переполнившего восторга от моей несравненной красоты. А, могла ли быть другая причина?
И все четверо склонились передо мной в полкорпуса – очередная условность, которую я обязана была теперь принимать как должную.
– Ну, что же, дочь моя, – отец, с несвойственной ему напускной нежностью, приобнял меня, тут же мстительно ущипнув за бок (плотный бархат смягчил накал страстей), – эти высокочтимые сеньоры сопроводят тебя к твоему супругу.
Он приложился губами к моему лбу, к счастью, на этот раз без намерения нанести увечье.
Подтолкнув меня к "высокочтимым сеньорам", отступил на шаг, тем самым подтвердив, что договор в силе – его самая дорогая драгоценность передана из рук в руки в целости и сохранности.
Сделка удачно завершилась. Ему – должность придворного ювелира. Мне – титул. Пресытившемуся похождениями Франческо – юную красавицу жену.
Все остались довольны. Кроме меня, осведомленной о продолжительности моей супружеской жизни – ровно одна ночь.
Агнеса кинулась было помочь мне забраться в карету, но тут же была оттеснена одним из "высокочтимых сеньоров", намерению которого поддержать меня я категорически воспротивилась. Речь не шла о демонстрации пренебрежения к протянутой руке. Просто пока я еще звалась Корделией Сотти. Со всей прилагающейся к этому имени неповторимостью.
Уже из окна сбросила Агнесе, стянув с волос, золотую сеточку. Так я ее и запомнила – прижимающую к груди мой прощальный привет и с каждым шагом иноходца уходящую от меня в прошлое.
Что я могла сделать? Все предрешено. В том числе, и мой отъезд из Бергамо.
С собой я увозила и мою тайну, скрытую даже от Агнесы.
Глава 3
Милан встретил нас шумливой суетой сворачивающих товары торговцев и лавочников, спешащих до наступления темноты укрыть окна ставнями, сдержанной неторопливостью прогуливающихся перед сном горожан, утомленных дневными заботами, громыханием по мостовым повозок, груженых всякой всячиной.
Наша кавалькада проскочила огромную площадь с вздымающимся к вечернему небу непередаваемой красоты собором и устремилась к маячащему впереди стрелой вытянутому замку. Но… и он остался позади.
Я не люблю поездки в карете. Страшно трясет. Так, что на момент выхода из шелковой клетки теряешь представление о местоположении частей тела. В дополнение к подобному неудобству, ограниченность пространства и света создает иллюзию бочонка, сброшенного в море. Ладно бы пустого, а то ведь со мной впридачу.
По резкому толчку поняла, что, вероятно, наше путешествие, слегка затянувшееся, на этом и закончится.
Я спустила ноги со скамеечки, где безуспешно пыталась вздремнуть – волнение не дало выспаться ни ночью, ни сейчас. Обула выбранные Агнесой атласные туфельки и смиренно (нянька бы очень удивилась, узнав, что и смирение мне подвластно) ждала приглашения явить лик теперь уже моим согражданам.
Приглашение немедленно последовало – меня встречали две юные сеньорины.
Одна, до рези в глазах огненно-рыженькая и в бесчисленных крапинках-веснушках, с нескрываемом любопытством обежала меня взглядом с головы до пят и, видимо, удовлетворенная увиденным, радостно мне улыбнулась, подав руку для безопасного спуска. Другая, с прической "огурцом" и головой той же формы, состроив мордочку абсолютного равнодушия к моей персоне, придерживала дверцу кареты.
Поблагодарив за расторопность первую, воспользовалась предоставленной ею услугой и, чтобы как-то расшевелить вторую, вежливо обратилась к ней, приостановив нисхождение на графскую землю:
– А… что у нас сегодня на ужин?
Застигнутая врасплох игнорированием с моей стороны придворного этикета, она вынужденно сбросила маску безразличной ко всему куклы, под которой мелькнула растерянность, сменившаяся недоумением: " Так запросто?". В ее головке что-то крутилось. Скорее всего, ее мучил вопрос, нарисовавшийся и на личике: "А, где графиня-то?".
Ее сомнения по поводу моей причастности к предстоящему венчанию в ту же секунду развеялись от повелительного:
– Проводите донну Корделию в ее покои.
Ведомая свитой, я, так и не получив ответ на пока еще просьбу моего организма дать ему подкрепиться, проследовала в распахнувшиеся передо мной парадные двери палаццо с выгравированным по центру летящим ястребом – гербом дома Ласторе.
Сооружение подобного рода для меня было в новинку.
Мой бергамский "дворец" вполне мог пригодиться этому в роли охотничьего домика, но не более того. А уж апартаменты второго и третьего этажа, через которые лежал наш путь в "мои покои", сравнивать с тем, где я провела беззаботное детство, было бы даже не смешно.
Роскошь, блистательная, выпукло-вычурная, головокружительная, небрежно отодвигала все возможные чувства, благосклонно оставляя лишь одно – восхищение. Любуйтесь, любуйтесь.
Я забыла обо всем, успевая только выхватывать взглядом то огромное, чуть ли не в полстены, красочное полотно какого-то живописца. То высокие венецианские зеркала, отражающие нашу процессию и ошеломленную меня. То изящно расписанные потолки, утопающие в позолоте и бирюзе.
Наконец, прогулка по нескончаемой анфиладе залов завершилась перед высоченными дверьми, впустившими нас – тех самых девочек, что удостоились чести первыми лицезреть будущую графиню, и одного из "высокочтимых сеньоров", принявших меня из подтолкнувших к ним рук отца – в спальню, по великолепию не уступающую всему виденному прежде.
Пока я осматривалась, пытаясь понять, что меня здесь так взволновало, помимо непреходящего и все более усиливающегося чувства потрясения от окружающей красоты, кто-то за моей спиной с некоторым запозданием ответил на заданный ранее вопрос:
– А на ужин сегодня ваша любимая утка с маслинами.
Я обернулась.
Болезнь, распознанная мной в ту нашу первую встречу, вызревала быстрее, чем я предполагала.
Глава 4
Он откровенно рассматривал меня, и мне ничего не оставалось, как заняться тем же, изучая его лицо, мельком увиденное совсем недавно.
Так случилось, что неделю назад отец вернулся из очередной деловой поездки весьма возбужденный. До такой степени, что поднялся ко мне, на мою половину, что происходило крайне редко, поскольку с младенчества препоручил меня Агнесе, не особенно интересуясь моим физическим и духовным ростом.
Отогнав няньку в сторону, он приподнял меня с кресла, где я пыталась соответствовать предопределенным мне с рождения природой и Всевышним девичьим задачам. Одна из них – научиться все-таки вышивать крестиком вместо того, чтобы устраивать бешеные местечковые скачки с препятствиями или азартно доказывать конюху Джакомо, что я не жульничаю, играя с ним в карты.
Подтолкнув к окну, отец так пристально вглядывался в меня, что я даже заподозрила, не засомневался ли он, что перед ним именно я, а не, скажем, Зеленый рыцарь.
Вероятно, убедившись в том, что зрение его не обманывает, и перед ним, действительно, его единственная дочь, отец удовлетворенно потрепал меня по щеке и, вдруг что-то неумело замурлыкав себе под нос, с миром удалился.
Агнеса проводила его изумленным взглядом, с твердой уверенностью выдав свое мнение о событии из ряда вон выходящем, свидетельницей коего она стала:
– Заработался, бедный.
В продолжение необъяснимого тогда поступка отца, обычно почти не обращающего на меня свое отеческое внимание, ни разу не проявившего хотя бы намек на родительскую ласку и ни при каких обстоятельствах не исполняющего нечто похожее на песенку, я, без предварительного уведомления, была продемонстрирована одному из его высочайших гостей. Тому самому, который, проигнорировав представленные ему драгоценности из отцовского сундучка, заинтересовался лишь медальоном на его груди, действительно необыкновенно искусной работы. Красный с синевой овальной огранки рубин в пять каратов покоился на платиновом ложе в форме ракушки, внутри которой, в свою очередь, томился мой миниатюрный портрет.
Почему-то именно он, мой портрет (скромность – одно из моих достоинств), более чем "ракушка", произвел неизгладимое впечатление на высокородного сеньора, возжелавшего воочию убедиться в реальном моем существовании.
Официальное предупреждение о надвигающихся смотринах я так и не получила, что не помешало мне узнать об этом неофициально.
Граф со свитой посетил нас под вечер следующего дня.
Поскольку меня не известили о столь выдающемся не только для нас, но и для нашего городка, событии, я позволила себе после обеда прогулять моего Агата (отец подарил мне скакуна уже проименованного, и здесь оставшись верным делу его жизни).
Но, по возвращении домой, "зацепила" кончиком хвоста моего красавца неспешно направляющуюся к нашему дому процессию Его Сиятельства.
Мне пришлось слегка усмирить разогревшегося галопирующего Агата, чтобы без потерь для процессии обогнуть эскорт гостей.
И вот тут-то Франческо получил возможность лицезреть меня во всей красе – взмыленную наравне со скакуном, запыленную, поскольку мой маршрут пролегал не по мощеным улочкам городка, раскрасневшуюся от встречного ветра и от него же растрепавшуюся.
Я бросила на жениха мимолетный взгляд, поймав в ответ его, в котором прочла непреклонную убежденность в правильности выбора невесты.
И в тот же вечер сделка состоялась.
И в тот же вечер я узнала о надвигающейся беде, подсказанной всего лишь одним прикосновением, в знак восхищения, его губ к моей руке.
Знание о болезни Франческо кольнуло меня тем самым поцелуем в Бергамо.
Глава 5
Милостивый Господь наделил меня не только «несносным» характером. Он одарил меня и Божественным откровением, посвятив в чудесные таинства, о которых я не смела никому проговориться. Даже Агнесе. Господь научил меня этому совсем недавно, незадолго до замужества, дав прежде повзрослеть.
Свечи подмигивали светящимися в полумраке спальни огненными точечками.
Нянька, вороша вспыхивающие угли в камине, ненадолго призадумалась, потом, спохватившись, заговорила дальше:
– Ну, вот. А, потом, родилась ты, засранка. Я тогда была, сама понимаешь, помоложе да пошустрее. В помощницах убиралась на кухне. Ух, и шум поднялся, когда сеньора, маменька твоя, разродилась. И понятно. Она, мало того, что в девках засиделась, так еще и не сразу понесла. А в таких-то годах, – она кивнула на портрет над камином уже зрелой женщины, властно всматривающейся в то, что ей уже было неподвластно, – не только не рожают, а уже и внуков женят. Может, поэтому и мучилась в родах.
Агнеса звучно зевнула:
– Ладно. Спать пора. Завтра доскажу.
– Да, нет уж, сегодня не обманешь, – я подскочила к ней, схватив ее за руку, – как только я рождаюсь, тебя зевота раздирает. Обидно даже. Сколько можно? Третий вечер подряд. Итак, маменька разродилась…
Нянька послушно плюхнулась вслед за мной на кровать, где иногда перед сном я посвящалась в хронику семейных историй.
– … не отстанешь ведь, настырница… Разродилась и сбросила на кормилицу свое дитя. Тебя, то есть, красавица ты моя. А потом и начались все эти ее причуды. Устала я. Давай-ка, спать. Поздно уже. Завтра…
– … уже наступило. Продолжай. Ну, пожалуйста, пожалуйста…
– Ну, и упрямая ты козочка. Когда не надо. Это какое терпение надо с тобой иметь? Только мое.
Агнеса подобрала подол юбки, усаживаясь удобнее.
– До того, как ты появилась на свет, вроде, все было как обычно. А, вот, после… Будто у нее, матери твоей, в голове все перепуталось. По ночам стала бродить по дому. И, ладно бы. Да только пока шла, одежку-то с себя скидывала. А утром все ее юбки повсюду подбирали. А то как-то ночью в кухню забрела, и все, что там за день напарилось да наварилось, скинула на пол. И при этом так визжала, что у меня до сих пор звенит в ушах.
– И что это было?
– Кто его знает. Но как-то она вытворила такое, что папаша твой, сеньор Козимо, не выдержал и отослал ее в монастырь. Поговаривали, дьявол в нее вселился. А потом он все, что ее, повыбрасывал. Все. До единой нитки. Вот только кольцо и осталось. Я его для тебя сберегла…
Я задумалась, и Агнеса не преминула воспользоваться паузой, грузно осев в перине и незамедлительно захрапев с постанывающим присвистом.
Осторожно вытянув ненароком придавленную нянькой ногу, я, не тревожа ее сон, выскользнула из-под одеяла.
Этот портрет висел здесь всегда, сколько я себя помнила. И эта спальня принадлежала прежде ей, моей матери, хозяйке этого дома. Я когда-то попыталась вызвать у себя какие-то чувства к ней, мать же все-таки, но от усердия у меня страшно разболелась голова, после чего я успокоилась – для меня она жила только на этом портрете. Чужая, холодная, равнодушная.
Трясясь от холода – камин тоже задремал – я бесстрашно встретила суровый взгляд теперь уже всего лишь хозяйки портретной рамы.
А на пальце то самое кольцо, о котором упомянула нянька, и которое вот уже с десяток лет хранится в моей шкатулке. Отец о нем не знает.
Кстати, сейчас оно уже должно быть мне в пору.
Довольно простенькое, с маленьким изумрудом. Не долго думая, порылась в шкатулке. Вот оно.
У нее на безымянном пальце. Ему же подошел мой указательный. Вытянула руку, любуясь зеленью камня и гадая о причинах странного поведения матери.
Что же здесь случилось? Тогда, тринадцать лет назад?
Гадала не долго.
И испугаться не успела, вдруг шагнув туда, где моя мать еще и не помышляла покинуть эту спальню – на несколько лет назад.
Все случилось мгновенно, ничем не намекнув прежде об ожидающем ответе на поставленный вопрос – нечто незримое, отделившись от меня, ступило во вдруг ожившие, стремительно сменяющие одна другую, картинки.
При этом все мое осталось при мне, тут, в спальне, тогда как неизвестная до сих пор мне "Я" без стеснения бродила где-то там, в далекой от меня жизни моей непредсказуемой мамочки, подглядывая за ее проделками:
… она подходит к колыбели сучащего ножками младенца, наклоняется и вдруг плюет в беззубо улыбающегося ребенка…
… она подсматривает за кормлением малышки, царапая свою, переполненную молоком грудь…
… она с отвращением зажимает уши, отталкивая крик маленькой Корделии…
… она сжимает подушку… – я зажмурилась, что меня не спасло. Картинки галопом неслись у меня в голове – … и наваливается на спящего младенца…
… разъяренный сеньор Козимо…, prete, крестящий разбушевавшуюся сеньору…
… ее упрямое сопротивление заталкивающим обреченную узницу в карету…
… дрожащий фитилек свечи в ее келье, и она сама, забившаяся в угол более чем скромно убранной кровати…
Кольцо жгло палец, а меня лихорадило. И от жути настигшего прозрения, и от страшной трагедии, случившейся когда-то в этом доме сразу после моего рождения, и от… растерянности. Как это у меня получилось раздвоиться? И для чего? Чтобы увидеть это? А, зачем Бог позволил мне это?
Вместе с тем, многое встало на свои места. И увлечение отца медицинскими трактатами, среди которых царствовал Гален из Пергама с его утверждением о наличии "горячей крови" у рожениц, якобы проникающей в голову после родов и заливающей мозги – он не верил в одержимость жены и пытался найти причину ее заболевания.
И его холодность, и неприятие меня, ставшей причиной несчастья его жены. И желание побыстрей избавиться от меня, каждодневно напоминающей и внешностью, и манерами о ней.
Сорвав кольцо, а вместе с ним и проснувшийся во мне дар – увидеть Божественное предостережение и предначертанный Господом путь – я юркнула в кровать, прижавшись к сонной Агнесе. Она что-то невнятно пробурчала и обхватила меня теплой рукой, оградившей на время от всего.
В том числе, и от этой непрошеной милости – узнать скрытое от всех.
Глава 6
Несмело потянувшись к моим, уже без сеточки, волосам, граф вдруг дернулся, с надрывом закашлявшись, что избавило меня от вынужденного проявления с моей стороны неуважения и к его титулу, и к его дому – отшатнуться, опасаясь заразы. Надсадный кашель Франческо еще раз подтвердил – я не ошиблась в предвидении намного вперед будущих событий. А, значит, не ошиблась, приняв это замужество.
Плавающая в воздухе склизкая мерзость в очередной раз выбирала к кому бы прилепиться. Или к этой миленькой служанке, испуганно принявшей замаранный графской кровью платок. Или к вон тому напыщенному сеньору, брезгливо поджавшему губы.
Ожидая, пока мой будущий супруг придет в себя, осмотрела апартаменты – что меня здесь взволновало?
Нет, не блистательное великолепие, бросающее вызов разгуливающей по городу болезни, а… у окна стояло МОЕ кресло, с переброшенным через подлокотник, так как обычно, МОИМ мартингалом с серебряными пряжками. Взгляд метнулся к стене… МОЕ зеркало с маленькой трещинкой в нижнем правом углу. А на полочке под ним… МОЙ гребень.
Ошеломленная, я обернулась к Франческо. Тот улыбался опухшими губами:
– Так вам легче будет привыкнуть к дому и… ко мне, милая Корделия.
Я испытывала к нему довольно странную смесь чувств – здесь вдруг проснулась и дочерняя любовь, доселе мне не знакомая из-за холодного отчуждения отца, и страх перед близкой потерей человека, неожиданно ставшего для меня заботливым другом, и искренняя симпатия к нему как к мужчине – волевому, не ломающемуся под натиском болезни, из последних сил ей сопротивляющемуся.
На следующий день он вновь посетил меня, и его просьба не удивила меня.
Его состояние ухудшалось прямо на глазах. Если еще вчера Франческо в состоянии был, несмотря на головную и поясничную боли, держать марку рыцаря, покоряющего сердце Прекрасной Дамы, то сегодня он уже с трудом передвигался, мучимый жестокой одышкой, сопровождающей малейшие усилия – он уставал даже держать ложку. Участившаяся рвота довела его до жуткого истощения.
Жить ему осталось совсем ничего, но об этом знала только я.
Он же, уверенный в том, что застудился на охоте, пытался шутить над пожирающей его немощью: " Вовремя женюсь, есть кому меня выходить".
Граф не только не отложил венчание до лучших времен, но и ускорил событие – вместо назначенного прежде дня церемонию перенесли на завтрашнее утро.
Ко мне забегали и так же быстро убегали многочисленные портные с рулонами неописуемо богато выделанной ткани, обувщики, дотошно измеряющие мои ступни, ювелиры с коробками драгоценностей, парикмахеры с кучей зарисовок всевозможных новомодных причесок…
Наконец, резонно решив, что пора, пожалуй, определиться с перерывом на отдых, в коем нуждались, кстати, и все, кто стремился попасть в мои покои, я, показав язык очередному визитеру, немедленно вошедшему в состояние глубокой задумчивости от подобной выходки со стороны без пяти минут высокочтимой дамы, захлопнула перед ним двери. Что поделать, правила этикета требуют долговременной практики.
Остановить поток посетителей мне, действительно, необходимо было по весьма веской причине – количество вносимой ими заразы уже настолько превысило допустимый предел, что я слегка запаниковала. А выдержит ли моя "скорлупка" такой натиск?
Заперев дверь, я облазила все углы спальни, чуть ли не принюхиваясь к вполне свежему и по осеннему зябкому воздуху. Как ни странно, чисто. Но тогда откуда моя тревога? Будто нечто вязкое и склизкое гуляет вокруг меня.
Чума была здесь. Без сомнения. Пока робко подглядывающая за мной.
Я обернулась к зеркалу…
Будь у меня нервы послабее, точно тут же грохнулась бы без памяти – отражение не соврало.
Она, грязным столбиком покачиваясь за моей спиной, жадно облапила обнявшую мое тело голубовато-серебристую сферу, светящуюся ровно и спокойно, не прореженную или, более того, пробитую атакой.
Усиленная двуступенчатой защитой – тонким, но прочным и невидимым глазу каркасом с наложенной на него сверкающей пыльцой наподобие зеркального покрытия – "скорлупка" исправно отталкивала любое покушение на меня, в том числе и заражения, засорившие воздух. Все то, что могло причинить малейший вред коже, телу и внутренностям.
Бог был милостив ко мне, позаботившись и о моей безопасности. Для чумы я была не по ее гнилым зубам. Я знала, как защититься от нее.
Глава 7
До сих пор я помнила того огромного, зверски жужжащего шмеля, налетевшего на меня откуда-то сзади с явно не мирными намерениями. Мой пронзительный визг, побудивший подпрыгнуть задремавшую на скамейке Агнесу, к сожалению, на шмеля не произвел нужного впечатления. Более того, его, кажется, крайне заинтересовал мой нос – единственная выпуклость на относительно ровной поверхности всех остальных частей тела.
Всполошенная нянька уже неслась ко мне, но у шмеля шансов добраться до меня раньше ее, определенно было больше.
Страх даже не намекнул ногам на какое-то движение в обратную от хищного насекомого сторону, и я, в лихорадочных поисках выхода, не нашла ничего более полезного, как залезть от него под некий каркас-колпак, подкинутый мне моим детским воображением – хоть куда-нибудь спрятаться. Естественное желание засунуть голову в песок, только чтобы не видеть летящую боль и не слышать угрожающее жужжание, тут же нашло мгновенный отклик в каких-то моих потаенных кладовых, о существовании которых я и не подозревала.
Более того, в силу пока еще детской разумности, я не сомневалась в наличии этих самых кладовых у всех вокруг.
Тогда "скорлупка" выросла как по мановению волшебной палочки – моментально и такой прочности, что смертоносный шмель, со всего разбега-разлета ткнувшись в воздух в сантиметре от меня, видимо, лишился какой-то очень важной функции, сдавшись и шлепнувшись к моим бесчувственным ногам.
Нос был спасен.
А мне понравилась моя новая "игрушка", которая, как оказалось, было не единственная.
И никто не догадывался, в какие "игры" я играю.
Требовательный стук в дверь вывел меня из задумчивости:
– Донна Корделия, вас хочет видеть Его Сиятельство.
Мерзкая тварь, распавшись в пыль, рассеялась по спальне, а я подбежала к дверям.
Изумленный Франческо предстал передо мной:
– Милая моя…, вас что-то напугало, что вы… закрываетесь от меня?
– Нет, нет. Просто устала. Столько суеты. Непривычно.
Я отошла к окну.
С трудом доплетясь до кресла, он с облегчением вцепился в подлокотники. Отдышавшись, Франческо в упор посмотрел на меня. Он нервничал – уже одутловатое лицо, тронутое отметинами чумы, лихорадочно подергивалось:
– Корделия…, мне все хуже… Вы не будете против…, если… мы обвенчаемся… сегодня?
– Я – нет. Но вы меняете день уже третий раз, и те, кто приглашен…, герцог Галеаццо и Лодовико Сфорца…
Он нетерпеливо прервал меня:
– Они уже извещены о моей болезни… Подойдите ко мне…
Я послушно опустилась у его ног.
Он жадно рассматривал меня, выхватывая взглядом глаза, губы.
– Поздно…, поздно…
– О чем вы, Ваше Сиятельство? – мне невероятно трудно было изображать несведущую глупышку.
– Слишком поздно…
Франческо зашелся в кашле, испачкав платок кровавой слизью. Наконец, откинувшись к спинке кресла, он устало закрыл глаза:
– … я распоряжусь, чтобы вас подготовили…
Я осторожно потянула свою руку из под его вспотевшей ладони, но замерла, услышав придушенный шепот:
– … мне страшно…, поторопитесь…
Глава 8
И я торопилась.
Этой ночью его не станет. И эта ночь будет той самой единственной для того, чтобы успеть завершить начатое.
Франческо, не подозревая об уготованной ему роли благого пастыря, умрет, отдав мне немного своей крови. Всего несколько капель, взять которые мне, графине делла Ласторе, никто не помешает.
Я запретила себе думать, что все, на что я согласилась – переезд в Милан, венчание с человеком намного старше меня, с которым мне не суждено прожить ни дня – преследовало всего лишь одну цель. Но эта цель стоила того, чтобы пойти навстречу решению отца и, более того, поддержать желание Франческо ускорить церемонию.
Чума пока только плотоядно облизывалась на суетящийся под ее гниющими крыльями "муравейник", выхватывая хищным клювом, сочащимся смертельным ядом, приглянувшихся ей отдельных "насекомых". Среди которых оказался и граф делла Ласторе, еще неделю назад строивший радужные планы о воспроизведении, наконец, на Божий свет потомства – наследников древнего рода.
Но он, по иронии провидения, вынужден был теперь вспомнить о собственной душе, одной из первых в Милане безуспешно противостоящей заразе.
Одной из первых – вот что заставило меня ответить "да" на все вопросы, связанные с венчанием, без шумихи состоявшимся в церкви Санта Амброджио.
Франческо, предложив отцу сделку – ты мне дочь, а я тебе…, сам того не ведая помог мне, став недостающим звеном в том лекарстве, над которым я часами "колдовала" в каморке Джакомо. Лекарстве от чумы.
В его составе не хватало только одного – капельки чумной крови умершего.
Тот единственный поцелуй Франческо, когда его губы полыхнули жаром, не согревшим мои дрожащие пальцы, приоткрыл запретную дверцу познания, обнажив страшную правду и о его "недомогании", и о том, чем все это закончится. Не только для него. Для всех.
Мое " да" могло спасти многих.
У меня не было ни времени, ни возможности бегать по Милану в поисках пока еще редких заболевших, чтобы обратиться к ним с весьма странной просьбой: "Вы все равно умрете. Не дадите ли вы мне напоследок немного вашей крови?”.
Описание этого отвара я обнаружила в древнем, еще из папируса, свитке, затерявшемуся на полке отцовской библиотеки среди других, не менее ценных, рукописей и книг.
Неизвестный летописец подробно, не опуская леденящих кровь впечатлений от увиденного, живописал atra mors, снабдив письмена кошмарным до жути рисунком пораженного болезнью несчастного и… строчками-советом, как спастись от заразы.
Именно тогда во мне проснулся интерес к медицине.
Я переворошила всю книжную коллекцию отца, каждый раз тихо ахая от восторга, натыкаясь на очередную находку. А, раскопав одну из них, скромно задвинувшуюся в угол на самой нижней полке, просто застыла от потрясения – сочинения Александра-целителя!.
Все двенадцать его трактатов я изучила от корки до корки, время от времени вспугиваемая воплем Агнесы, то зовущей на обед, то просто отслеживающей, ради своего спокойствия, место моего пребывания в данную минуту.
Причем, ее зов преследовал меня независимо от времени суток – она, несмотря на мое взросление, не отказалась от привычки вскакивать среди ночи, чтобы поправить одеяло, натягивая мне его чуть ли не на нос и, зачастую не находя охраняемый объект в постели, каждый раз ударялась в истерическую панику.
При этом нянька, лучше всех осведомленная о моих увлечениях, точно знала, куда ей кинуться на поиски. Тем не менее, пик ее беспокойства за меня оставался неизменным – на уровне разрушительного шторма. Что не остановило мою любознательность.
В итоге, к подсмотренным событиям недалекого будущего я подготовилась. Зная, как обезопасить себя и сохранить жизнь остальным.
И именно для этого мне нужен был Франческо, которого спасти уже никто не мог.
Кроме Всевышнего.
Глава 9
Он попросил зажечь все имеющиеся в спальне свечи, подспудно пугаясь опасности темноты.
Темноты по ту сторону жизни.
Франческо чувствовал приближение конца, все-таки упорно продолжая не верить в это и зло высмеивая свою беспомощность:
– Не хочу… вас разочаровать, милая, но… право… первой брачной… ночи я, несмотря… ни на что, оставляю за собой. Правда, первой… она станет, к моему… глубокому сожалению, не… сегодня, но завтра непременно. Надеюсь, вам… не трудно… будет подождать? Сядьте ближе. Держать… вашу руку я… еще в состоянии.
Заперев дверь – супружеская спальня пока оставалась супружеской спальней – я присела на край постели.
Его воспаленные покрасневшие глаза, окруженные мертвенной синевой, болезненно слезились, от чего он часто моргал, недовольно кривясь.
Я время от времени протирала его мокрое лицо, превратившееся за эти дни в уродливую вздутую маску, обезобразившую прежнюю грубоватую, отталкивающе-притягательную жесткую мужскую красоту.
Влажные волосы, обильно смоченные потом, по-детски скрутились в мелкие жесткие колечки.
– Не смотрите… на меня так. Без наследника… не умру. Вы слышите?
Последнее слово он натужно выкрикнул, выкашливая сгустки красной мокроты.
– Я с вами…, сеньор. Дайте-ка, я поправлю подушку.
Наклонившись над ним, я приподняла его отяжелевшую голову, намереваясь перевернуть отсыревший от пота валик, но вдруг была остановлена неожиданно сильным объятием.
Он, уткнувшись в жесткий корсаж моего венчального платья, все сильнее сжимал меня, хрипло бормоча:
– Не… оставляй… меня…
Я и так сдерживалась непонятно каким образом, с трудом давя слезы и насильно заставляя себя улыбаться. Но его руки, ухватившиеся за меня, как за тоненькую ниточку, еще связывающую с жизнью и вот-вот готовую разорваться, и его голова, прижимающаяся ко мне, отчаянно ищущая защиты от страшной неизвестности, и прерывистый жалобный хрип, молящий… не отдавать смерти, сломили показную веселость.
Бережно покачивая Франческо, словно испуганного ребенка, поглаживая смешные колечки его волос, я боялась разреветься в голос, чтобы еще больше не напугать его.
Что-то ответить я была не в состоянии – он все бы понял.
Не пытаясь высвободиться, дотянулась все-таки до подушки, перевернув ее. Но Франческо ни в какую не соглашался отпустить меня, и я вынуждена была прилечь рядом, перебирая его запутавшиеся кудряшки.
Плечо затекло. Правая рука онемела, неловко вывернувшись, поддерживая его голову. Но, если бы я сейчас сдвинулась хоть на чуть-чуть, смерть тут же воспользовалась бы этим. А пока она ждала, дав нам и так, больше чем нужно, времени для прощания.
Я знала, что, если отпущу его, она расценит это как знак к действию.
Франческо, каким-то чутьем почувствовав то же самое, изо всех сил, задыхаясь, жался ко мне, не оставляя смерти ни малейшей щелки пролезть между нами.
Наконец, той, видимо, надоело церемониться – впереди было много работы – и она, льдом окатив мою
спину, отодрала от меня его протестующе подергивающиеся руки.
Он вдруг обмяк, безнадежно просипев:
– Не… отпу…скай…
Но смерть расценила его просьбу по-своему.
Глава 10
Долго сдерживаемый стон, по-звериному протяжный, тоскливый, наконец, нашел выход.
Обхватив уже безразличное ко мне тело, я упрямо его покачивала, отдавая Франческо тепло и нежность, так и не испытанные им при жизни.
Его голова качнулась назад, и из приоткрытого рта по подбородку, изгибаясь, будто выбирая русло, поползла неровная струйка крови.
Я бездумно следила за ней, пока она, на мгновение застыв, не оборвалась крупной тяжелой каплей вниз, празднично раскрывшись черно-кровавой розой на ярко-голубой ткани лифа моего праздничного платья.
Это все, что смог мне дать Франческо в нашу первую супружескую ночь.
Свою кровь. То, что от него и требовалось.
Заскулив от безысходности, от необходимости идти до конца, я суетливо-растерянно вспоминала, куда же засунула пузырек и ланцет, заранее заготовленные для вскрытия вены.
Времени у меня почти не осталось – минут пять-шесть до того, как кровь потеряет текучесть.
Я должна была успеть. Уже даже не ради предположительных будущих спасенных, а ради самого Франческо.
Мне страшно было бы признаться, что он ушел просто так, выкинутый из жизни в угоду ухмыляющейся вслед ему заразе.
Он ушел, чтобы отдать.
Грубо вытряхнутая из накрывшей меня скорби напоминанием о мрачной роли графа в судьбе пока живущих, жизнь которых напрямую была связана с его смертью, я, не глядя на его вдруг постаревшее лицо, приподняла подол юбки. Одна из проволочек корсета надежно удерживала маленький бархатный мешочек, другая – перчатки.
Ну, что же, медлить дольше я уже не могла.
Его рука, не скованная пока еще холодом смерти, послушно легла мне на колени.
– Я постараюсь не сделать тебе больно… Слышишь, Франческо? …это даже будет совсем не больно…, прости меня…
Скорее, я уговаривала себя заглушить боль во мне.
Натянув перчатки из выделанной почти до прозрачности кожи, я внимательно, загнав все эмоции подальше, осмотрела вену на сгибе руки. Перераспределение крови уже началось в его теле, но трупных пятен от хлынувших сюда потоков пока не было видно, что явилось хорошим знаком.
Вооружившись ланцетом и отстранившись насколько можно было от места надреза, чтобы предотвратить возможное попадание брызг на лицо, острием коснулась взбугрившейся темно-фиолетовой полоски вены.
Фонтаном вырвавшаяся на свободу кровь оросила защищенные перчатками руки, пыльцой осев и на уже расцвеченном ею прежде платье.
Но мне нужна была не эта порция.
Чуть развернув его руку вбок, я дала струе успокоиться и подставила горлышко бутылочки под исчезающие в ней капли.
Одна…, вторая…, третья…, шестая…
Их должно было быть ровно одиннадцать.
Сменив окровавленные перчатки на чистые, я обернула бутылочку в припасенную для этой цели ткань и спрятала в тот же мешочек. Для ланцета и использованных перчаток нашлось место в другом мешочке. Их я позже закопаю.
Ну, вот и все.
Если бы не предавшие и покинувшие меня силы, оставившие один на один с затопившей волной горя.
Глава 11
Я с интересом рассматривала себя в зеркале. Именно, с интересом. Удивление и тревогу я уже испытала.
Оттуда меня изучала скороспело повзрослевшая, настороженно-задумчивая девушка, мало похожая на ту, восторженную и открывшую рот от изумления, что, подгоняемая сопровождающими ее придворными, отражалась здесь неделю назад,
Я перешла к следующему из зеркал. Франческо не поскупился, изобиловав ими гостевой зал.
Но и в этом меня не ожидали перемены – прежняя Корделия куда-то исчезла, не справившись только с тем, что изменить пока никому было не по силам. Те же, летящие к вискам, шоколадно-карие глаза, тот же, чуть курносый нос, и губы – чувственно изгибающиеся.
Все, как бы, при мне. Но… тяжелая глубина взгляда, сменившая мальчишескую бесшабашность, скорбная морщинка у губ, стершая их всегдашнюю улыбчивость, и… серебристо-седые ниточки, кричаще затесавшиеся в прежде угольно-черные волосы…
Я оглянулась на голоса за спиной.
– Никого не впускает. Это надо. Я третьего дня ухо стерла, чтобы хоть что-то услышать, но оттуда ни звука. Ни плача, ни тебе стенаний. Хотя б для приличия.
Доната. Крепко сбитая девица, так утянутая корсетом, что, казалось, вдохни она чуть глубже, то все, что в результате утягивания неминуемо всплывет в верхней половине ее тела, не совладает с затором и затопит не только этот зал.
– А с чего бы ей так уж переживать? Знала-то его всего два дня. Ладно уж и правда была б его женой, а то так…
Николина. Та самая, что затесавшись в свиту встречающих, норовила найти в карете еще кого-то, более соответствующего ее представлениям о знатной даме.
– Что, думаешь, не успел он ничего?
Доната насмешливо хмыкнула:
– Да какой там успел. Не смеши. Он умереть только и успел. Небось, она его и отравила. Или порчу какую навела. Как-то странно все это. Ты вспомни, он из Бергамо вернулся сам не свой. Она ему точно что-то подстроила. Вот как пить дать, прости святая Мария.
– Может, ты и права… Теперь-то она contessa, да с таким приданым… А она ж из простых, как мы с тобой.
Николина хихикнула.
Застигнутая врасплох в углу зала и не замеченная ими, я не вмешивалась в их перешептывания. Даже стало интересно – узнать правду о себе из уст "простых".
Они, увлеченно чирикая, удалялись к противоположному выходу, не полагая встретить меня здесь – я, впервые за эти дни после упокоения Франческо в графской часовне, рискнула показаться народу.
Всю эту неделю ко мне не допускался никто, кроме Бартоло, шута Франческо, однажды уж очень подперчившего остроту относительно любвиобильности графа и немедленно получившего довольно безжалостное ответное мнение Его Сиятельства о мужском достоинстве карлика, с тех пор так и прилепившееся к нему – Баччелло.
Насмешка была тем обиднее, что в противовес особенностям нижней части тела шута его нос, как бы компенсируя недосмотр Создателя, превосходил все возможные нормы, "уточкой" выдаваясь так далеко вперед, что глаза невольно скашивались только на него, теряя из виду остальные детали лица. Беседовали в итоге с носом.
В тот первый мой вечер в замке, за ужином, не ограничившемуся уткой с маслинами, Баччелло, кривляясь и жеманничая, весьма умело пародировал придворных дам, вкушающих яства за графским столом. То, подхватывая бокал с вином, оттягивал мизинчик, выстреливая им в сторону приглянувшегося "даме" кавалера. То, как бы случайно, сопровождая ойканьем во всеуслышание и смешным выкатыванием глаз, ронял каплю все того же вина за широкую горловину кокетливо выглядывающей из под бархатного колета сорочки, чтобы потом, медленно расстегивая почему-то все до единой пуговицы верхней куртки, и без того вовсе не мешающей избавиться от проказливой капли, обнажить более, чем нужно, интимную часть "оскверненной" груди.
Я от души хохотала, не испытывая неловкости, тогда как соседствующие со мной сеньоры и сеньорины, брезгливо морщась, делали вид, что отсылаемые им намеки к ним не имеют никакого отношения.
Вероятно, моя непосредственность понравилась Баччелло. И, чтобы уж окончательно не ошибиться во мне, он предпринял еще одну попытку проверить меня на искренность.
Проскользнув между мной и Франческо, карлик, приподнявшись, потянулся к пока нетронутому бокалу графа, что было вопиющим нарушением придворных правил и не позволительно даже ему. Балансируя на грани приличия, он, хитро оглянувшись на меня, проговорил:
– Edite, bibite, post mortem nulla voluptas!
Я окаменела, продолжая, уже натянуто, улыбаться – намек более чем прозрачен. Если вино отравлено, первый, на кого упадет подозрение, буду я. Мотивов хоть отбавляй.
Ах, ты ж уродец!
Шум за столом мгновенно стих. Привлеченные тонко разыгранным поединком, участвующие в пиршестве оторвались взорами от зажаренных поросят, от уже безобидно скалящихся с блюд кабанчиков и от прочей снеди, и, кто со злорадством, кто из чистого любопытства наблюдали за сценой.
Франческо напрягся. Я почувствовала это по тому, как он, якобы безразлично постукивал кончиками пальцев по подлокотнику кресла.
Вот эта, сбивающаяся с ритма, дробь, отчетливо слышимая в воцарившейся тишине, как ни странно, и придала мне уверенности.
Я, не сводя с шута глаз, подняла свой бокал, но, не пригубив, намеренно выронила его:
– Хм, какая я неловкая! Утка очень жирная, без вина не обойтись. Позвольте?
Пальцы Франческо сжались в кулак.
Баччелло с готовностью протянул мне, может быть, отравленное кем-то вино. А, мне, соответственно, ничего не оставалось, как выпить его, демонстрируя доказательства моей непорочности – я не желаю зла.
Более того, готова пожертвовать своей жизнью ради Его Сиятельства.
Но поднести бокал к губам не успела.
Граф по своему разобрался с проблемой – выбитый резким ударом из моих рук, сосуд отлетел, со звонким дребезжанием укатившись под стол.
Но Франческо и все остальные не учли одну, очень существенную деталь.
Я знала, что мне ничего не грозит.
Вместо благородного напитка в его бокале плескалась обыкновенная вода – чистая, родниковая, без капли яда.
В памяти тут же всплыла история с "утерянными" алмазами, когда Господь впервые побаловал меня подарком.
Мне тогда только-только исполнилось четыре года.
В тот знаменательный для меня день отец в бешенстве метался по кабинету. В сейфе, тщательно сокрытом от посторонних глаз под одной из картин, он не досчитался двух довольно крупных алмазов, и в не обработанном виде обещающих немалую прибыль.
О сейфе знал только он и… Агнеса.
Нянька обливалась слезами, клянясь, что и пальцем не прикасалась к сокровищнице, на что отец упрямо вопил, что продаст Агнесу сарацинам, хоть таким образом частично возместив убыток.
А мой папочка слов на ветер не бросает.
Я вцепилась в Агнесу, впервые став свидетельницей жуткой, не знающей снисхождения, ярости отца, и разрывающего сердце отчаяния няньки, выкрикнувшей сгоряча:
– Лучше умру! И Господь поймет и простит меня!
То ли от страха потерять Агнесу, то ли от вгоняющего в панику гнева беснующегося отца, я кинулась к нему, обхватив его колени, чтобы хоть таким способом защитить няньку и вдруг… УВИДЕЛА "пропажу" – два ничем не примечательных для меня камушка. Абсолютно ничем не отличающихся (опять же, с моей детской точки зрения) от тех, которыми был усыпан наш двор. Они скромно затаились за вазой на камине.
Увидела в своей голове в ту же секунду как ручонками сжала отпихивающие меня ноги отца. Но тогда, в силу малолетства, не оценила проснувшееся прозрение как нечто особенное. Более того, удивилась. Они, что ли, притворяются – и отец, и нянька? Может, это такая игра? Покричать понарошку, а потом помириться. Ведь оба, наверняка, знают, как и я, где "потерянные" камушки.
Пока перепалка-игра все более накалялась, я забралась на кресло и, приподнявшись на цыпочки, дотянулась до пресловутых "яблок раздора":
– Это плохая игра. И у меня уже болят уши.
Сбросив на пол, слава Богу, не расколовшиеся алмазы, я гордо удалилась, всем видом демонстрируя презрение к развлечениям взрослых. То ли дело у нас, маленьких. Ссоримся, так не понарошку. И сарацинов на помощь не зовем. Обходимся собственными силами.
Прикоснувшись к бокалу, я словно окунулась в свежее лесное утро, где журчит тот самый источник, питающий графский замок.
Никто не покушался на жизнь Франческо.
И она закончится так, как распорядится ею Господь Бог.
А Он не посоветуется с отравителем.
Глава 10
Будучи в неведении о подслушанном разговоре, две щебечущие камеристки выпорхнули, наконец, из зеркального зала, без сомнения, не отказавшись позлословить о событиях последних дней и в анфиладе следующих комнат. А, поскольку их количество не поддавалось исчислению, интригующая беседа юных сплетниц, наверняка, обогатится еще не одним десятком захватывающих предположений по поводу скорой женитьбы графа и его, не менее скорой, загадочной кончины.
Придворные дамы, действительно, уже неделю пребывали не у дел, поскольку я нуждалась в уединении и не допустила их ни к моей спальне, ни к моему телу, которые они, по долгу службы, ежедневно должны были содержать в идеальном порядке.
И их отсутствие, надо сказать, никоим образом не повлияло на нарушение этого порядка ни в первом, ни во втором предмете – я умела заправить постель, а уж одеться без чьей-то помощи мне было не привыкать.
Агнеса не утруждала себя глупостями.
Мне же было дорого время.
По городу уже бродили слухи о страшной, невесть откуда взявшейся напасти, пока еще наугад вползающей в дома и, прицелившись, жалящей первого попавшегося ей на пути.
Каждый день был на счету.
Запершись, я работала над лекарством. Растирала в пыль высушенные ранее травы. Взвешивала, перепроверяя каждый грамм, растолченные корни перечисленных в древнем рецепте растений. Каждое утро, по прошествии двенадцати часов, в полученную смесь добавляла следующую порцию мха, за ночь вновь разросшегося над прежде мясистыми листьями лесных цветов. И, наоборот, в полночь, раз за разом уменьшая количество капель крови Франческо, вливала ее в уже живую массу.
Снадобье, заботливо укрытое от солнечного света под моей кроватью, настаивалось, густея и приобретая золотисто-желтый оттенок. Чем не мед. Если не знать, из чего его собрали. Сегодня к вечеру оно должно окончательно "засахариться", и…
Хм, до вечера еще желательно бы не умереть от голода. Баччелло! Куда он пропал?
Я осталась вчера без ужина и сегодня без завтрака. Как правило, он минута в минуту доставлял мне заказанные блюда, предварительно оповестив о себе торжественно-ироническим:
– Бартоло у ваших ног…, м-м-м…, дверей, Ваше Сиятельство.
Или задумчиво-отрешенным:
– И долго мне здесь изнемогать от нетерпения увидеть вас, милая Корделия?
Карлик тяжело принял смерть Франческо, не смирившись с ней. Он продолжал, переламывая себя, исполнять когда-то взятую роль пересмешника, стараясь удержать иллюзию присутствия хозяина и игнорируя тот факт, что объекту его насмешек сейчас не до него. И вообще ни до кого.
Потерявшийся шут представлял грустное зрелище, и я понимала, что, если не поддержу его жалкие попытки сохранить хотя бы видимость благополучной повседневности, он не выдержит и сломается. Собственно, поэтому ему и была придумана новая должность – кормить меня в положенные часы.
Что он неукоснительно и исполнял. До вчерашнего полудня.
Я вынуждена была выйти на его поиски, все более волнуясь не за свой пустой желудок, а подозревая причину отсутствия маленького глупца-мудреца.
Вчера утром он, и так не обремененный обетом молчания, тарахтел без умолку, перескакивая с шутки на шутку, будто стремился предупредить предательскую паузу. Но она его все-таки поймала, закрыв ему рот всхлипывающим кашлем.
Заглушив его, Баччелло вдруг криво усмехнулся:
– Видно, Франческо там скучно. Без моего носа.
И, развернувшись на коротких ножках, без промедления выскочил за дверь.
Где простоял, опершись о косяк, еще какое-то время, собираясь с силами для следующего броска.
Он не зря вспомнил графа.
Глава 11
Уже равнодушно прощаясь с зеркалом, обнаружила, что там я не одна.
– Ваше Сиятельство?
Острый подбородок, устремленный вниз, бледная кожа, на скулах натянутая до блеска, узкие губы, сбежавшиеся в точку…
Я не знала эту сеньору, как и многих других, населяющих замок. По вполне понятной причине – здесь я живу всего ничего. Какие-то полторы недели, из чего большую половину отгородилась от всех.
Она присела передо мной, тут же выпрямившись с выражением ожидания на треугольном лице. Я с некоторой долей иронии привыкала ко всем этим церемониальным тонкостям придворной жизни, включая и к чему-то обязывающее "Ваше Сиятельство".
Агнеса получила бы непередаваемое удовольствие от зрелища всех этих приседаний перед "сорванцом" Корделией, по которой, по ее глубокому убеждению, плетка уже даже не плакала, а рыдала от безуспешной попытки до нее добраться. Она абсолютно была уверена в правомочности сего предмета переделать мой "невыносимый" характер, где упрямство было, пожалуй, самой положительной чертой. Опять-таки, по ее мнению.
– Мне нужен Баччелло. Покажи мне его комнату.
Остатки ее выщипанных бровок взметнулись вверх:
– Но… это внизу, Ваше Сиятельство.
Ее изумлению не было границ, судя все по тем же бровкам, застывшим в верхней точке выбритого лба.
– А ты, что, не знаешь, как туда добраться? Или тебе некогда?
Я не поняла ее заминки.
– Простите…, но это место для прислуги.
Теперь пришла моя очередь почувствовать себя дурочкой. Опять все те же бесконечные условности. О которых я совершенно забывала, взращенная Джакомо, нашим конюхом, с которым выдраивала своего скакуна, и Агнесой, зажаривая с ней подстреленного на охоте каплуна.
– А у них, что, голова вместо задницы или наоборот?
Мое желание уточнить особенности анатомии слуг, определенно, сеньоре не понравилось. Она передумала изумляться, изобразив на лице нечто наподобие растерянного недоумения пополам с безграничной грустью.
– Проводи меня. Где это?
Сеньора сдалась, вероятно, сравнив упомянутые части тела тех, кто внизу, с теми же, что носила она, придя к выводу, что все мы Божьи дети.
Посторонившись, она пропустила меня вперед и, семеня позади, тихим голосом направляла наше шествие:
– Сейчас направо…, здесь осторожнее, крутая ступенька…, нет, нет, сюда Ваше Сиятельство…, теперь прямо до конца…, это здесь…
Сеньора брезгливо согнутым пальчиком стукнула в его дверь:
– Сеньор Бартоло…
Его комната располагалась рядом с кухней, откуда
несся букет самых разнообразных запахов, по отдельности, возможно, и возбуждающих аппетит, но, объединившись, напротив, решительно его подавляли.
Нос с трудом справлялся с изобилием жареной, пареной и прочей другой снеди, поэтому я не стала дожидаться подступающего к желудку протеста и, уже без церемоний отодвинув ошеломленную подобным несоблюдением приличий сеньору в сторону, толкнула дверь в комнату Баччелло…
Он забился в угол, за штору, предательски выдавшей его скомканными складками от вцепившихся в нее крохотных рук.
Я оглянулась на заброшенную ошеломленную сеньору:
– Меня не надо ждать. Я помню дорогу.
– Но…, – она вконец смешалась.
– Передай всем – в его комнату никому не входить. Ни-ко-му. И ты за этим проследишь.
– Д-да, Ваше Сиятельство…
Сеньора ничего не понимала, и, вытянув шею, попыталась хоть что-нибудь разглядеть за моей спиной, что меня окончательно вывело из себя:
– Тебе что-то не понятно, курица ощипанная?
Не люблю, когда проявляют излишнее любопытство.
Она испуганно вздрогнула и, прошелестев парчой по стеночке, шмыгнула в правую ветвь коридора.
Теперь с месяц, если не больше, всем в замке будет что обсудить. И они будут правы в общем порыве подтвердить древнее изречение – neminem perfectum.
Баччелло задыхался, хрипло отхаркивая кровавую слюну. И не удивился, узнав меня:
– Зачем?… Зачем… ты здесь?
Он не дал мне приблизиться к нему, вдруг по звериному зашипев:
– Хочешь посмотреть, как я умру?… Это все ты… Сначала Франческо…, теперь я…
Опять та же тема. Мне это уже меньше понравилось.
Сорвав покрывало с кровати, я бросилась к нему, тут же остановленная его, как оказалось, сильными ручками.
– Это ты…, ты… нас изводишь…
Он забрыкался, отталкивая меня и поскуливая. Не долго думая, я накинула покрывало на его голову, и, обхватив тщедушное дергающееся тельце, приподняла, крепко прижимая сопротивляющиеся ножки.
– Отпусти…, оставь меня…
В попытке вырваться он укусил меня за плечо. Тканевая броня частично смягчила нападение. Но частично. Самое время напомнить ему сейчас о его "проказе" за графским ужином, когда он вознамерился убедиться в чистоте помыслов избранницы Франческо. Но я не злопамятна.
– Баччелло!.. засранец, да, перестань же…, послушай…, о, Боже…
Он придушенно зашипел, теряясь в покрывале:
– Я знаю…, ты выбросишь меня подыхать как собаку…
– Дурак! Замолчи! Я отнесу тебя к себе. И вылечу. И попробуй только меня еще раз цапнуть. Нос оторву.
– Ты врешь. Ты врешь. Зачем тебе больной урод? Поиздеваться надо мной? Как над Франческо?
Он извернулся и, пнув меня в очередной раз, зашелся в стонущем плаче.
Ну, что мне было делать?
Зажав ему рот, я вылетела из комнаты, к счастью, заскакивая именно в те коридоры, которые и привели меня сюда.
Кто-то шарахнулся от меня уже недалеко от спальни.
Но выяснять, кто бы это мог быть, у меня не было ни желания, ни времени.
Глава 12
Сбросив Баччелло на кровать, я прижала его к подушке, одной рукой надавив на грудь, а другой на колени:
– А, теперь, пошевели тем, что у тебя в голове, и ответь мне только на один вопрос, маленький драчун. Ты же не хочешь уйти туда, где твой хозяин?
Он выкатил на меня слезящиеся покрасневшие глаза, источающие боль, злобу и мольбу.
– Что молчишь? Выбор небольшой. Или позабавишься в мире усопших, или, все-таки, согласишься еще подразнить нас, живых. Ну? Отвечай, капризная мартышка.
Баччелло испуганно таращился на меня, довольно туго соображая, что я, собственно, от него хочу.
– Повторю помедленнее. И покороче. Ты хочешь поиграть с "черной смертью?"
Шут затих, услышав, наконец, приговор. И, вероятно, решив, что я намерена ускорить его встречу с графом, поднатужился, покраснев до бурых оттенков, и выплюнул мне в лицо:
– Зря я… не подсыпал… яд… в тот бокал. Спас бы Франческо… от тебя.
Я почти утопила его в перине:
– Да уж, опростоволосился.
Баччелло, вырываясь, задрыгал ножками:
– Ты же… получила все… Зачем… его-то… извела? Ведьма…, сучья дочь…, чтоб ты сдохла…
Пожелание разозлило.
– Может быть. Не думала об этом. Позже подумаем вместе. Я о другом. Еще покороче. Хочешь выздороветь? Быстро отвечай. Если нет, отпущу на все четыре стороны. Вернее, только в одну. Туда.
Я кивнула в сторону лазурного потолка с плавающими в золотистых облаках розовощекими ангелочками.
Он послушно осмотрел "поднебесную" высь, умело воссозданную каким-то художником в моей спальне, и судорожно замотал головой в знак протеста против указанного направления. То ли ангелочков оказалось многовато, то ли высь показалась вполне досягаемой.
Шут недоверчиво прохрипел:
– Выздороветь? Зачем ты смеешься надо мной? Если это… черная смерть…, эту заразу еще никто не обманул. Никто. И откуда ты взяла, что это… она? Или… ты и правда… ведьма.
– Называй как хочешь. Сейчас не об этом. Ты тихонько полежи, хорошо? А я тебя полечу. Ты будешь первым, с кем она не справится, – я успокаивающе ему улыбнулась, – не бойся. Я помогу тебе. И… Франческо тоже.
Почему-то на этот раз упоминание имени хозяина не вызвало отторжения. Напротив, Баччелло расслабился, даже улыбнувшись в ответ.
– Ну, вот. Наконец-то. И, еще. Доверься мне. И ничего не бойся.
Я погладила его по мокрой от слез щеке. И, не сдержавшись, все-таки съязвила:
– Может, от моего лекарства еще и подрастешь немножко. Если будешь благоразумным.
Подмигнув ему, я полезла под кровать за обещанным бальзамом.
А, вернувшись, кроме скомканного покрывала и замусоленной слезами подушки ничего не обнаружила. Вернее, никого.
Оглянулась вовремя. Занесенный надо мной стул пришелся бы мне как раз по голове, поскольку я удобно для этого стояла на коленях перед опустевшим ложем.
Чудом увернувшись от довольно тяжелого орудия (и как он только поднял его в таком состоянии), я опрокинулась на спину, чуть не выронив сосуд с драгоценной настойкой.
Вот как раз это и возмутило меня больше всего. Столько стараний, жертв, и все бы сейчас пошло к черту. Только потому, что этот карлик не верит мне. А как его заставить поверить?
Подавив раздражение, я протянула ему, шмыгнувшему от меня за кресло, бутылочку с лекарством:
– Вот. Посмотри. Пошире открой свои глазки. Это твое спасение. Оно здесь, в этой склянке. Я вынимаю пробку… видишь?… и на твоих глазах вылью все на этот пол. И ты умрешь. Потому что это одна-единственная бутылочка. Больше нет. Ты смотришь?
Я медленно ее наклонила, точно зная, что Баччелло прилепился к ней взглядом.
Я не оставила ему выбора. Или-или. Его выдали побелевшие костяшки пальчиков, судорожно ползающих по бархату спинки кресла, и жалобно-тягучий скулеж с нотками сомнения:
– Ты врешь! Ты хочешь убить меня. И отомстить мне. За тот бокал. Но ведь мне и так не долго осталось…
– Идиот. Я знала, что вода не отравлена. Как и ты. Ведь ты прежде ее попробовал. Как обычно. Нет? Ты просто разыграл меня. Но об этом знали только я и ты. Ты оберегал Франческо. Ну, а сейчас он позаботится о тебе. Он помог мне приготовить это лекарство.
– Он? Что ты такое говоришь? Ты лишилась разума! Нет. Ты… ведьма. Ведьма!
– Как хочешь. Ты выбрал.
Я обреченно вздохнула, так, чтобы интонация обреченности отчетливо прослушалась, и еще больше наклонила бутылочку.
– Почему тогда он умер? Почему? Почему?
– Решайся! Здесь твоя жизнь.
Лекарство через секунду должно было бы вытечь. Его пальчики, добежав до подлокотников, замерли.
Он взвизгнул:
– Нет! Нет! Ты все врешь, гадина!
Взвыв, Баччелло, словно раненая рысь, пополз ко мне, намертво вцепившись в мою руку.
– Нет!
Я мягко накрыла его руку своей:
– Ну, вот и умница. А еще дураком прикидываешься.
Я, конечно, врала. Таких бутылочек у меня было пятнадцать. Настойки хватит не на один десяток человек. Но и эту я не собиралась отдать за просто так.
Для пущей сохранности жидкости пробку я обернула еще и плотной тканью, что исключало потерю хоть капли выстраданного лекарства.
Глава 13
Уже на следующий день Баччелло почувствовал себя намного лучше – он успешно расстался с кашлем, вслед за ним исчезла кровавая мокрота, дыхание заметно выровнялось. И даже появился аппетит. И еще какой!
Где все то, что приносилось в десятках горшочков четырежды в день, помещалось, даже мне не удалось постичь. Маленькое тельце с большими возможностями.
Я не выпускала его из моей спальни. Во-первых, чтобы быть рядом, если ему станет хуже, во-вторых, мне просто было ужасно любопытно наблюдать, как он выкарабкивается из всеядного дерьма.
Древний рецепт превзошел все ожидания – ложечки лекарства в день хватило, чтобы к концу недели Баччелло окончательно и бесповоротно поправился.
Я стала свидетельницей чуда. На этот раз черная смерть ушла ни с чем. На прощание мерзко оскалившись скукожевшейся гнило-серой массой, пышущей ненавистью. Ко мне.
И пообещав еще встретиться со мной.
Я только усмехнулась – конечно, встретимся. Куда ж я денусь? У всех один путь.
Баччелло же, все быстрее убегая от обещанного смертью разложения, в том же темпе переваривал в голове, как выяснилось позже, и причину его чудесного исцеления. Не в пользу для меня.
– Корделия, ты долго еще будешь держать меня здесь? – уплетая за обе щеки рыбу в белом соусе, он потянулся к кувшину с вином, – в замке уже, наверняка, черт знает что говорят про твою спальню. В которой я. Несмотря на мой baccello, я все-таки мужчина.
Он гордо выпрямился, поправив шапочку на голове. С кончика его выдающегося носа приготовилась к прыжку капелька соуса.
Я рассмеялась:
– Ты ешь давай. Не отвлекайся. Мужчина. Твое желание выйти вот-вот исполнится. Разберись до конца с рыбкой и… в путь. Поедешь со мной. В монастырь.
Карлик чуть было не подавился, вовремя опорожнив бокал с вином, где утонула и сорвавшаяся в пропасть капелька.
Я сидела к нему спиной, но зеркало, изобразившее не только мои мучения с шарфом, отказывающегося скрутиться тюрбаном, передало и выражение лица Баччелло, сморщившегося вялой грушей.
– Куда?
– Ты что, оглох после болезни? Вот это уж я никак не могла предусмотреть. Знала бы, не спешила бы так.
Шарф все-таки смирился, накрыв скрепленные жемчужной сеточкой волосы.
Я повернулась к Баччелло:
– Ну? Ты готов? Тогда расправь-ка мне сзади складки.
– Корделия, детка, куда мы едем?
Забравшись на стул, он, пыхтя от перегруженного желудка, дотянулся до ворота симары.
– Я же сказала. В монастырь. К бенедиктинкам. Что у церкви святого Маурицио.
Баччелло чуть не свалился со стула. Мне пришлось ухватить его за шиворот, дабы он не разбился.
– А… что мы там забыли, Ваше Сиятельство? Или… вы…
– Дурачок. У нас пока здесь есть что делать! Давай, быстро. Иди переоденься. А то от тебя воняет как от потной лошади. Я жду тебя в карете. А ждать, сам понимаешь, долго не буду.
Пока Баччелло боролся с последствиями недельного заточения, я потребовала к себе Лорену – ту рыжую смешливую девчонку, что с нескрываемым любопытством оценивала выбор графа в мой первый день в палаццо. Да она, пожалуй, и единственная, кто его одобрил.
Камеристка явилась без промедления. Присев в поклоне, она взглядом исподлобья шмыгнула в каждый угол спальни, зорко цепляя аккуратно заправленную кровать, чисто подметенный пол и собранную горкой посуду с остатками завтрака. Любопытство, вероятно, не изменит ей ни при каких обстоятельствах.
Я дала ей время привыкнуть к забытой на неделю роли дамы, приближенной к моей персоне.
– Ну, как? Ничего не упустила? Все на месте, лисичка? Ну, а теперь внимание на меня. Палаццо закрыть. Для всех. Никого не впускать. До следующего моего распоряжения.
Лорена покрылась пунцовым цветом, не замазавшего, однако, ее смешные веснушки. Она непонимающе уставилась на меня:
– Простите, Ваше Сиятельство?
– Ты все прекрасно слышала. Кроме того, немедленно будешь извещать меня о любых нарушениях моего запрета. Того, кто выйдет, обратно не впускать.
Если бы ангелочки с потолка моей спальни выпорхнули в эту минуту в окно, она, вероятно, отнеслась бы с гораздо меньшим изумлением к подобному волеизъявлению маленьких небожителей:
– Я…, я не совсем понимаю…
– Сегодня, слышишь? сегодня, до окончания дня загрузить подвалы овощами, крупами, медом. Для поросят построить загон. Все закончить сегодня. И какое-то время мы продержимся. А там посмотрим. Этим займешься ты и Баччелло. И проследи, чтобы все тщательно промывали перед варкой. Откуда поступает вода в палаццо?
На этот раз Лорена по-настоящему испугалась, судя по заикающемуся перестукиванию выскакивающих слов:
– Из к-колодца.
– Нет. В колодце она откуда?
– Н-не з-знаю.
– Узнай. И сообщи мне. Пока не узнаешь – водой не пользоваться. И… вот еще что. Каждый день ты будешь обходить всех жителей замка и справляться об их здоровье.
– Что??
Лорена, определенно, забыла этикет. Да и мне было
не до него.
– Как только ты узнаешь, что кто-то почувствовал недомогание, немедленно мне доложишь. Все. Можешь идти.
Она, потерявшими гибкость ногами, добрела до выхода, на пороге нерешительно обернувшись:
– Но… зачем?
– Затем, чтобы не умереть.
Мое заявление добило ее окончательно, что придало
ногам, наконец, нужную скорость. Она ветром прошумела за дверью.
Ну, вот. Палаццо в безопасности. Что же будет с городом?
Глава 14
В глаза словно песок насыпали.
Ничто не помогало. Ни холодный душ, ни одна за другой чашки кофе, ни когда-то выручающие таблетки, количество которых уже превысило допустимую дозу.
Валерио был на пределе.
Он и не подозревал каких-то две недели назад, что сон, оказывается, это даже не потребность, а жизненная необходимость, потеря которой может довести человека до безумия. То, к чему он уже был близок.
Уши будто обложили многослойной ватой, не пропускающей ни звука, но ревностно оберегающей мерный гулкий набат, прочно поселившийся где-то глубоко в голове и отбивающий с упорством метронома глухие, разрывающие нервы, удары.
Тело зомбировало, вяло откликаясь на заторможенные жалобы души.
Он доплелся до кухни. Лениво перебрал с десяток ножей, выбрав тот, что заточили поострее. Царапнул кожу, убедившись, что усталые глаза не обманывают, и, долго не раздумывая, прицелился, ткнув острием в тыльную часть ладони.
Боль отогнала набатный грохот в ушах, выиграв первенство у всех пяти чувств.
Сонливость тоже трусливо сжалась где-то в подкорке, что и требовалось доказать.
Валерио вернулся в спальню, зажимая рану, и, едва не споткнувшись о ноги полулежащей в кресле Доменик, тупо уставился на препятствие.
Она спала. Вот уже… Он перевел взгляд на часы. Пять десять утра воскресенья. Вот уже семнадцать часов.
В то время, как он, в противовес ей, изо всех убывающих сил стремился к обратному – не заснуть. Те же самые семнадцать часов в добавку к последним двум с половиной неделям.
К ее затылку, тихо жужжа, прилепился паукообразный крохотный цилиндрик с прочно присосавшимися к вискам и лбу лапками-проводками.
Он, якобы – Валерио скривился в усмешке – поможет разобраться с его проблемой.
Так, если проблема – его, почему эту хреновину она не нацепила на него?
На все его вопросы он получил от нее только краткое: "Позже". А, куда уже позже? Еще сутки или чуть больше – и он просто рухнет. И тогда…
Забуравила мысль, штырем засев в голове – может, все-таки, убить ее? Как Бига…
И всем мучениям конец. Не будет ее, не будет и этого проклятого сна. Будет другой – спокойный и… долгий.
Долгий до тех пор, пока он не выпьет его до последней капли.