Глава 1
– Призываю тебя – опомнись и покайся. И ты получишь прощение.
– Я не нуждаюсь в вашем прощении, и мне не в чем каяться.
– Не наше прощение. Прощение Господа. Образумься и покайся во имя Господа. И мы подумаем о снисхождении.
– Вы заблуждаетесь. Господь направил меня и дал мне силы воспротивиться злу.
– Так ты утверждаешь, грешница, что на тебе почиет Божья благодать?
– Да, святой отец.
– Одумайся, вероотступница. Твой язык погряз в ереси. И ты смеешься над нами! Ты, которая вознамерилась извести всех в городе своими колдовскими гнусностями, прикрываешься Всевышним? Наше терпение не безгранично. Сознайся в колдовстве или…
– Я готова сознаться в грехах, ибо не безгрешна, но не в тех, что вы мне тут навязываете.
– Ты перечишь церковному суду. Ты забыла о присяге отвечать без оговорок?
– Я устала, святой отец.
Он, бедняга, утомился не меньше, с полудня добиваясь невозможного – моего признания в сговоре с дьяволом. Порывшись в кучке бумаг на столе, со вздохом согласился:
– Уведите ее.
У выхода меня настиг его скучно гнусавый голос:
– И не давать ей спать. Будет время подумать о содеянном.
Тюремщик, детина метра под два ростом, в чуть ли не трескающейся по швам сутане, слегка, по его разумению, дернул цепь, от чего я едва удержалась, чтобы не грохнуться оземь:
– Ну, чего стоишь?
Он прав. Чего стоять? Хотя вполне можно было обойтись только словами.
Переступив порог зала кафедральной консистории, я все-таки обернулась – Главный инквизитор, тот, что меня уговаривал сознаться в несодеянном, протирал вспотевшее лицо, уделяя особое внимание картофеле-образному в старческих пятнах носу, и укоризненно покачивал головой. Ну, как же! Столько усилий, слов, увещеваний, угроз – и все напрасно. Придуманное им наказание лишить меня сна всего лишь предупреждало о тех муках, которые я приму в случае отказа признаться в зломыслии и в заключении союза с нечистым. Он будто сожалел о тех страданиях, к которым сам же меня и готовил.
Слева от него, на ступеньку ниже, за высокой кафедрой перешептывались его помощники инквизиторы-судьи. Тот, что в середине, с опущенной головой, не участвовал в беседе коллег, сосредоточенно пересчитывая шарики четок. За все время допроса он единственный, кто не произнес ни слова, лишь изредка посматривая на меня и тут же отводя глаза в сторону, будто борясь с любопытством. Может, это первый для него процесс? И "ведьма" тоже первая?
И совсем уже у подножия главной кафедры за столом расположился озабоченный обязанностями птицеподобный секретарь, старательно записывавший мои ответы на протяжении допроса. Он, кося глазом, словно петух, выискивающий зерно в мусоре, глубокомысленно вчитывался в исписанную им бумагу, проверяя – не упустил ли чего.
– Мне тебя что, волоком тащить? Иди, давай.
Детина рассвирепел. Задержись я еще, уж точно, палкой пройдется по моей спине.
Но легко сказать " иди".
Железные обручи на ногах с цепью, громыхающей сзади, так сдавливали икры, что за неделю пребывания в подвале монастырской тюрьмы оковы стерли кожу в кровоточащие язвы, при каждом движении вызывая дикую режущую боль, будто их кромсало остро отточенное лезвие.
Кроме того, весили они намного тяжелее туфелек.
Я еле доплелась до клетки, взобраться в которую получилось лишь с третьего раза.
И все бы ничего, но до монастыря не близко, и по пути опять соберется толпа, с юродскими ужимками и посвистыванием забрасывая меня камнями. И уворачиваться от них бессмысленно. Летят и справа и слева. Успевай прикрывать только голову.
Как ни смешно, но монастырский подвал после того, что я выдерживаю по пути оттуда и обратно, истинное избавление от мук.
Здесь, по крайней мере, я защищена от нападок толпы и могу поберечь ноги, насколько это возможно.
Ну, вот я и "дома".
Едва решетка за мной захлопнулась, я без сил повалилась на соломенную подстилку.
Цепь, надежно приковавшая меня к мокрой и склизкой подвальной стене, не давала сдвинуться от нее больше чем на полметра. Но я и не помышляла о прогулке по мрачной, провонявшей крысами, клетушке.
Кто-то, пока я отбывала аудиенцию у Главного инквизитора, "позаботился" обо мне, подбросив миску с уже остывшей похлебкой и кувшин с водой. И почему-то этот некто забыл о длине цепи, не позволившей дотянуться ни до того, ни до другого.
Но мне предначертано умереть не от жажды.
– Эй, ты слышишь? Придвинь мне воду.
Тюремщик, уже не тот, что доставил меня сюда, а мой постоянный страж здесь, полная противоположность детине – недоросток, с закатанными до локтя рукавами, из-под которых сочились худосочные ручонки – не спеша вытер губы полой сутаны, с неохотой оторвавшись от своей миски уж точно не с похлебкой:
– Я тебе не слуга. Уж как нибудь сама. Или позови на помощь своего… хе-хе… хвостатого приятеля.
Он отвернулся.
– Тебе не поздоровится, если меня найдут тут бездыханную по твоей вине. Я нужна им живая. Ну?
– Разговорилась. Ишь ты. Я б таких как ты без всякого суда… С такими-то бесстыдными глазищами… Да ладно уж.
Лениво поднявшись и прихватив палку, он просунул ее под низ решетки, подтолкнув кувшин ближе ко мне. Ровно настолько, чтобы я могла кончиками пальцев царапнуть его бочок.
– Еще.
– Может, тебе еще и поднести?
Ухмыльнувшись, коротышка вернулся к заскрипевшему под ним стулу.
Сжав зубы, чтобы не застонать – колодки врезались в израненные икры – я понемногу притянула кувшин к себе.
Вода отдавала плесенью, но и за это спасибо. Мне ее приносили раз в два дня.
Отставив кувшин, я, кое-как пристроив больные ноги, задумалась, подсчитывая свои "грехи" – все пятнадцать бутылочек с настойкой нашли применение. Иными словами, сотня людей спасена. И это самое главное. А о новой порции, дозревающей под кроватью в моей спальне, слава Богу, никто не знает. Кроме Леонардо.
Очередной визит в церковный суд разнообразился появлением свидетелей моего отступничества от церкви. Но поскольку спать мне, действительно, не дали за эти три дня, тыкая в меня палкой каждой раз, когда я погружалась в забытье, голова туманилась, и я приложила неимоверные усилия сдержать зевоту. Тем более, подобный жест с моей стороны вполне мог быть расценен участниками процесса как пренебрежение и к ним, и к процессу.
– Считаешь ли ты себя послушной дочерью церкви?
– Да, святой отец.
– Ты лжешь, несчастная. И тому есть немало свидетельств, которые расходятся с твоими словами.
– Клянусь, святой отец, что это лжесвидетельства. И Бог видит это.
– Твоими клятвами ты только оскверняешь свою совесть и приближаешь свою смерть. Но если ты сознаешься в своих заблуждениях, то мы вернем тебя в дом Господень. Я обещаю тебе – суд будет справедливый.
Вот тут он меня разозлил:
– О какой справедливости вы говорите? Разогнать детей из замка и выбросить их на улицы зараженного города – это справедливость? У меня они получили все – уход, еду. Вы обвиняете меня в сговоре с дьяволом только за то, что я лечила заболевших – это справедливость? Побойтесь Бога, святой отец.
Его терпению тоже пришел конец. Он вдруг покраснел, будто ошпаренный кипятком, резко поднялся и, вытянув палец в мою сторону, гнусаво прошипел:
– А кто всему виной? Кто сотворил все это? Ты! Ведьма и вероотступница. Признайся в грехе колдовства! Сама. Сейчас. И смягчишь свою участь. Тебя не будут больше мучить. Обещаю.
Я расхохоталась, чем окончательно вывела его из себя.
– Карлика сюда!
Глава 2
Главный свидетель. Ну, конечно. Все остальное подтасовано под его наговоры.
– Подойди ближе. Твое имя.
– Бачч…, – он кашлянул, приосанившись, – Бартоло… Бартоло Мартелли. Сын Габино Мартелли из Турина.
– Знаешь ли ты подсудимую?
Еще бы ему меня не знать.
Баччелло покосился в мою сторону, и, снова кашлянув, звонко отчитался:
– Да, Ваше Преосвященство. Знаю.
Ну-ну, даже в ранге повысил главного судью.
Тот, и не моргнув, благосклонно отнесся к неприкрытой лести, подбодрив свидетеля еще и кивком головы.
– Назови ее имя.
– Корделия. Корделия ее имя. Дочь ювелира из Бергамо, Ваша Светлость.
Баччелло, определенно, был не в ладах с реестром званий и титулов, путая духовное со светским. Но в данном случае ему это было только на руку – Главный инквизитор готов был принять на свой счет, видимо, все возможные регалии, выстраивающиеся дальше вверх от его должности.
Если честно, меня кольнуло не упомянутое шутом "графиня делла Ласторе", будто никогда и не было Франческо в моей жизни.
– Что ты можешь свидетельствовать против нее?
Писец даже подался вперед, боясь пропустить хоть слово из домыслов карлика.
А он заторопился! Тыча в меня пальцем и брызжа слюной, Баччелло не утаил ничего из того, чему, действительно, стал свидетелем. Правда, в его интерпретации, все мои "деяния" вызывали не только телесную дрожь. Душа должна была бы тоже содрогнуться.
– Это она…, она его убила. Графа Франческо… Когда он за ней поехал, я предостерегал его от поспешного решения… Кто она, откуда? Он ничего о ней не знал… А у нее и мать ведьма…
Что? Паскудец! И до матери докопался!
– Не спеши так, сын мой, секретарь не успевает за тобой. Итак…
– Прошу прощенья… К ней он уехал, ну, чтобы привезти в замок и обвенчаться. Живой и здоровый. А вернулся уже не жилец. И не прошло трех дней как он скончался…
– Он уже был тогда болен. В Милане уже умирали люди от чумы. Я была на кладбище и знаю. Тебя же, подлеца, я вытащила с того света. Как видно, напрасно, прости Святая Мария.
– Замолчи, несчастная! – Главный инквизитор угрожающе загнусавил, нетерпеливо махнув в мою сторону рукой, – твои оправдания это всего лишь оправдания. У нас же есть факты твоего отречения от церкви.
Той же рукой, но уже жестом благосклонного поощрения – ладонью вниз, опустившейся на Библию – он подал знак своего расположения к шуту:
– Продолжай, сын мой.
Поддержанный "правосудием", Баччелло злорадно зыркнул на меня и, осмелев, даже рискнул подскочить поближе, благо сзади меня придерживали цепью – вдруг да сорвусь с места в ведьминской лявольте, бесстыдно подпрыгивая до потолка и тряся подолом в бешеной пляске.
– Это не ты спасла меня. Так было угодно Богу. Чтобы я исцелился. И чтобы изобличить тебя, ведьминское отродье. Да, ты была на кладбище. Но только лишь для того, чтобы убедиться в злодеянии. Могильщики…
– Что ты еще можешь добавить? – главный судья недовольно прервал его, напомнив шуту о занимаемом им месте в судилище – свидетеля, не обвинителя.
Баччелло, распалившийся было до праведного гнева, вмиг приутих, торжественно завершив выступление намеренно короткими броскими фразами, словно забивающими гвозди в крышку гроба "фактов":
– Спросите у нее, почему ее платье было все в крови в ночь смерти графа? Я знаю, почему. Она выпила его кровь. А еще у нее есть колдовская настойка. Дьявольская. Которой она хотела меня отравить. Но Господь защитил меня, – карлик вдруг завизжал словно недорезанный поросенок, плюя в мою сторону, – ты ведьма! Ведьма!
Даже Главный инквизитор поморщился, не ожидая подобной злостной бури от столь мелкого создания.
– Есть ли у вас еще вопросы, святые отцы?
Судьи за нижней кафедрой переглянулись, и слово взял тот, что посередине, на протяжении двух часов допроса прятавший от меня глаза и уже вконец замусоливший четки:
– М-м-м…, Корделия…, вы упомянули, что вытащили свидетеля с того света. Что это значит?
Впервые ко мне обратились по имени, что не совсем понравилось главе нашего форума, не скрывшего сей факт и раздраженно напомнившего забывчивому коллеге, кто устанавливает здесь правила:
– Отец Чезарио, мы допрашиваем свидетеля.
Но ни он, ни я и не вспомнили о Великом инквизиторе, поймав друг друга взглядом.
Да так, что слова уже были и не нужны.
Глава 3
Обо мне будто забыли. За две недели томления в монастырской «каморке» лишь коротышка напоминал о себе пустым зубоскальством и, не в пример ему, молчаливая монахиня, исправно доставлявшая все ту же похлебку из непонятно каких овощей, протухших настолько, что определить вид продукта не было никакой возможности.
Зато времени подумать у меня было предостаточно.
Могла ли я избежать запутавшей меня паутины судебного дознания? Могла. И еще как могла. Для этого я не должна была родиться Корделией. Это как минимум.
Тогда бы не произошло всего того, что произошло.
Цепочка событий в моей жизни – болезнь матери, передача отцом бразд воспитания дочери в руки Агнесы, ниспосланные одно за другим Божественные откровения, подготовившие и направившие меня сюда, в Милан, единственный город в Ломбардии, захваченный чумой – выстраивалась таким образом, что я должна была следовать по этому пути. И никак не по другому.
Если бы не встреча отца с Франческо…
Если бы не найденный рецепт настойки…
Если бы не болезнь графа…
Если бы не излечение Баччелло и…
Много "если бы". В конце концов, я могла просто не высовываться из палаццо и спокойно пережить заразу.
Могла. Но тогда бы пол замка вымерло. Вместе с городом.
Нет. Я ни о чем не жалела. Пусть мое участие в спасении заболевших и тех, кто стоял в быстро продвигающейся очереди на печать смерти, и было каплей в море, но капля-то весомая.
Иначе не было бы просьбы Леонардо – лекаря, художника, устроителя празднеств и кто его знает, чем он еще занимается – раскрыть секрет лекарства.
Или тот мальчишка. С потухшей свечей. Я его все-таки разыскала. И не только его. Нашедших приют в палаццо.
Я будто сама себя оправдываю. Что ввязалась во все это. Не сидела бы сейчас в этом подвале с истерзанными ногами, ожидая еще худших мук.
Но, надо признаться, несмотря на то, что я знала, какой конец мне уготован, внутри все равно теплилась надежда на некое чудо, которое обязательно вызволит меня из беды.
Нет, не Чезарио. Мой судья и… Я не позволю ему вмешаться. Не хватало еще и ему примкнуть к судилищу. Только уже в качестве пособника ведьме.
Вспомнив его глаза, с холодной серо-голубой льдинкой, бесследно растаявшей в том, скрестившимся с моим, взгляде, я улыбнулась.
– Чего скалишься? И скажи, что ты не ведьма. Другая бы билась тут и выла о прощении. А эта…, – коротышка застрял у решетки, наблюдая за мной, – или ждешь, что нечистый и тут тебя выручит? Может, расскажешь, как ты с ним договорилась-то? На красоту твою польстился? Или ты на его?
Он весело рассмеялся собственной шутке.
– Может, покажешь, чему он тебя научил? Говорят, вы там, на шабаше, чего только не выделываете. Так как? А я тебе за это отдам свой суп. Он-то получше, чем твой. Не пожалеешь.
– Ты о чем?
Я насторожилась. Что это пришло ему в голову?
Вместо разъяснений смышленый брат иезуит загремел ключами и, замешкавшись у входа, с показной решительностью перешагнул порог.
Я отползла к стене, тут же промочившей на спине дерюжку, выданной мне здесь же, в монастыре.
– Ты что-то здесь потерял, братец?
– Да ладно тебе корчить тут из себя. Видел я уже таких, – он присел рядом на корточки, – чего жмешься-то?
Откинув капюшон, пригладил редкие волосенки, и со вздохом, словно утомившись уговаривать, ухватился за мои колени.
Я буквально потеряла дар речи от подобной наглости, уставившись на его нетерпеливо сжимающиеся пальчики-червячки.
Он же, пораскинув мыслишками, вероятно, принял заминку с моей стороны за согласие на соблазнение, и, оторвавшись от коленок, потянул сутану вверх.
Моему изумлению не было границ. И от не подкрепленной ничем самонадеянности коротышки, и от его нахрапистости, не допускающей возражения. Но в основном от того, что скрывалось под его сутаной.
Мне бы испугаться – как-никак некоторые детали мужского тела для меня до сих пор оставались загадкой – но под влиянием, видимо, вынужденно стремительного взросления я зашлась в таком хохоте, что даже забыла на время о саднящих ранах.
Опешивший искуситель отпрянул назад, но, не учтя болтающуюся за ним цепь, опрокинулся на спину, тут же перевернувшись и на четвереньках заперебирав конечностями к выходу, что дало мне возможность рассмотреть особенности строения того, что у него спереди, и с обратной стороны.
Напрасно я не отвела глаза, поскольку жизнь моя буквально повисла на волоске. От смеха, оказывается, тоже можно умереть. И без мучений, как от чумы.
Выскочив, наконец, за пределы моей "спальни", несостоявшийся "рыцарь" почувствовал себя в относительной безопасности и, припав к решетке, высказал мне все, что он накопил, вероятно, за дни нашего знакомства:
– Потаскуха! Дьявольская потаскуха! Грязная тварь! На костре-то попляшешь! Чертова колд…
Его прервали.
За мной прислали "карету". На очередной допрос.
Глава 4
Каменный пол холодил ноги, и без того нещадно промерзшие в подвале монастыря.
– Итак, ты продолжаешь упорствовать, несчастная, и настаивать, что чиста перед Богом и людьми.
– Да, святой отец. Так и есть.
– Ну, что же… Введите пособницу, – Главный инквизитор якобы бессильно вздохнул, промокая платочком лоб.
За спиной засуетились, волоком втаскивая…
Да где же справедливость, наконец? Что же это творится?
Я узнала ее по рыжим с золотинкой волосам, почему-то не тронутыми "жалостливым" пыточником. Даже сейчас они вызывающе распушились, медно поблескивая. Больше от Лорены ничего не осталось – согнувшееся в три погибели истерзанное тело уже не передвигалось. Ее внесли, кое-как усадив на стул, с которого она тут же кулем и свалилась без единого звука.
Оцепенев, я искала в этом существе хоть что-то, что напомнило бы мне прежнюю Лорену – простодушную и сияющую от встречи с избранницей Его Сиятельства, обворожительную в парадно-богатых тряпках графини, резвую и стремительную в бегах по поручениям хозяйки.
Ей оставили только волосы.
Судьи за нижней кафедрой о чем-то вновь зашептались, покачивая головами.
Чезарио мельком взглянул на нее, вернувшись ко мне. Мы, по некой негласной договоренности, разговаривали глазами, сказав друг другу с последней встречи может даже больше, чем если бы это были слова. И на этот раз я прочла в них мольбу. На миг даже растерялась. Он просил меня… сказать "да". Да – я грешница. Да – я связалась с нечистым. Да – я принесла в город болезнь и смерть.
Он боялся за меня, зная, почему Лорену мне показали вот такой – искалеченной, изломанной и повредившейся рассудком от чудовищной боли.
– Повтори, нечестивая, в чем ты призналась.
Главный инквизитор, немало повидав на своем веку, в основном, в качестве возложенной на него ответственной должности – выявить коварных еретиков и, по возможности, их же и устранить, а поэтому не расположенный к сочувствию – тупо разглядывал дело рук своих.
Но судя по всему, зрелище ему не очень понравилось – он нахмурился. "Пособницу", явно, запытали. Перестарались. В смысле неспособности уличенной в ведьмовстве отреагировать на его обоснованное требование подтвердить прежде сказанное.
– Подведите ее ближе. Еще…
Лорена, мешком повиснув на услужливо подсунутых плечах двух святых братьев, не подавала признаков жизни.
Меня же будто приморозили к полу. За что ее так? Кто ее оклеветал? Неужто опять карлик? А ему она чем не угодила? Только тем, что она, единственная, кого я приблизила и кому доверилась?
– Приведите ее в чувство. Как угодно.
Вот это "как угодно" развязало мне язык. И предупреждающий взгляд Чезарио меня не остановил.
– Да вы что, ослепли? Господи! Где ваше сострадание? Вы же на ней живого места не оставили! Изверги!
Главный инквизитор вытаращился на меня, в миг растеряв сановитость и торжественность.
– Какая она ведьма? Да это ты, скорее, колдун. Жестокий, вредный и злой. И еще говоришь от имени Господа! Так, может, это ты нам расскажешь, как ты с дьяволом снюхался?
Согласна. Речь, не достойная Ее Сиятельства. Так и останусь дочерью ювелира… до уже близкого конца моих дней.
Чезарио окаменел, выронив четки.
Святые отцы буквально разинули рты, да так откровенно, что яблоко не среднего размера там точно бы поместилось.
Секретарь как раз наоборот, оживился, спешно застрочив скрипучим пером и удовлетворенно кивая мне в такт головой, подбадривая не останавливаться – наконец-то разговорилась.
Я же не унималась, беспредельно возмущенная творящейся на моих глазах гнусностью, и выложила все "да", но не те, что ожидал услышать Чезарио:
– Корчишь из себя святого, да? А что ты сделал для спасения города, святоша? Как ты защитил женщин и детей? Да, ты! Ну? Говори! Чего молчишь? Да, я нашла средство от чумы, и оно спасло не одну жизнь. Да, я собрала детей в замке, чтобы оградить их от болезни. Да, я была в госпитале. Но лишь для того, чтобы помочь тем, кто уже умирал. А ты? Чем ты занимался в это время? Vattene!
Джакомо остался бы доволен воспитанницей – его девиз: " Чем проще, тем понятнее" на этот раз нашел свое самое полное выражение.
Не знаю, что встряхнуло Главного инквизитора – первое или второе мнение о нем из моего последнего высказывания, скорее всего, и то, и другое, судя по излившейся ярости – но он вдруг довольно резво вскочил и неожиданно пискляво заорал, потеряв где-то гнусавость.
– На костер! На костер ее! Porka troia! – но, видимо, сообразив, что подобная мера укрощения недостаточна, сбивчиво заверещал, – нет, сначала на дыбу, и даже не на дыбу, на «трон». Делайте с ней, все, что хотите. Но живой оставьте. Чтобы костер для нее стал подарком. Нет и не будет снисхождения этой нечестивой собаке!
Ну, вот, теперь и мой черед испробовать все то, через что прошла Лорена.
Но я не жалела о сказанном. На Чезарио постаралась не смотреть.
Чтобы не увидеть боль.
Глава 5
У него получилось справиться со мной только потому, что прежде он слегка придушил меня, и очнулась я уже раздетая донага – правда, для этого всего лишь достаточно было стянуть с меня эту колючую шемизу, жалкое подобие нижнего платья – накрепко прикованная к подлокотникам и подножке стула точно из преисподней, часто утыканного остро заточенными шипами.
При малейшем движении они свирепо впивались в беззащитное тело, пронзая довольно глубоко, поэтому мое пробуждение сопроводилось такой адской болью, что я чуть было снова не потеряла сознание.
– Ну, как? Мягко тебе, красавица?
Разглядела его не сразу. В глаза словно запустили рой черных малюсеньких мушек, прыгающих и мельтешащих.
Боль, резкая, острая, потихоньку отступила, а с ней улетели куда-то и мушки, вернув зрение.
Пыточник удовлетворенно рассматривал плоды проделанной работы, бесстыдно бегая взглядом по моему беззащитно обнаженному телу с сочащейся кровью от порядком истыкавших его шипов.
– Щас мы ручки сначала пощупаем, да а потом и ножки тоже. Тебе будет еще удобнее.
Он весело загыгыкал, прихлопнув себя по бедрам.
В углу еще кто-то прыснул. Я, не крутя головой, чтобы шипы не проткнули затылок, скосила глаза в ту сторону, опознав все того же секретаря, заготовившего на случай моих признаний, или не признаний, пачку бумаги.
Отсмеявшись, пыточник – парень лет двадцати с ровненько выбритой тонзурой и копной вьющихся вокруг нее волос – еще выше закатывая рукава сутаны и открывая взору мощные мускулистые руки, прищелкнул языком:
– Давно у меня такой не было. А, брат Саверио? Все при всем, и личиком удалась, и тельцем. Вот ее поди дьявол-то за это и сковырнул. А за что б еще? А ты и поддалась, дуреха. Неужто он получше нас-то?
Писец, поквохтывая, захихикал.
Покончив с приготовлениями, пыточник порылся в ящике недалеко от моего "трона", гремя железками.
– Вот это нам подойдет. Да ты вот нам, нечестивая, и скажешь, подойдет или нет.
Он повертел у моего носа ощетинившихся зубьями щипцами:
– Это для пальчиков. Ты пока тут меня подожди. Я скоро. А щипчики-то подержи. И не урони, – шутник нежно погладил ощерившийся частокол и бережно опустил щипцы мне на колени, – только вот фартук одену. Кто его знает, вдруг блевать начнешь. Всякое тут было.
Он, радостно насвистывая, удалился к крюку в стене напротив и снял с него черный кожаный до пят передник с нагрудником. Смахнув невидимую пылинку, просунул голову в дырку, подправив кудри, и, развернувшись, подмигнул мне.
– Брат Саверио, не затыкай уши как в прошлый раз. Ты зачем здесь? Слушать и чиркать, слушать и чиркать. Ну, что, птичка ты моя, заждалась меня? Я иду.
Щипцы лязгнули в его руке.
Глава 6
Меня почему-то решили побаловать.
Не отправили в монастырь, оставив здесь же, в здании суда. Правда, в его самом нижнем помещении. Но сухом и без крыс, куда складывали отслужившую устаревшую мебель, неизвестно зачем храня останки. Кровать, по известным причинам, в их число не входила, поэтому ее заменил стол, жестковатый, но создавший иллюзию спального ложа.
Сняли цепь. А вместе с ней и оковы.
А к вечеру принесли роскошный ужин – настоящий, без вонючего запаха бобовый суп и горшочек с чечевицей, где я выловила даже маленькие кусочки мяса.
Прежде чем приступить к ужину, подтерла свиную кровь, обильно смочившую пальцы с якобы выдранными ногтями.
Подкрепившись, устроила подобие постели, раскопав среди набросанного здесь хлама чьи-то лохмотья, вполне сошедшие за простыню и подушку.
Мне требовался отдых. Хоть ненадолго, и, отгоняя жужжащие мысли, я провалилась в сон. Который нарушили.
Чезарио сидел напротив, бесшумно играя четками.
Я не удивилась его приходу. Потому что ждала.
– Ты мой духовник?
– Да.
– И ты тоже думаешь, что я…
– Не знаю. Мне все равно. Мне кажется, Бог оставил меня. Я умолял Его наставить меня в помыслах и… желаниях. Но Он не услышал меня. Я будто сошел с ума, когда тебя увели.
– Я расскажу тебе все. Поверишь?
– Корделия…
– Знаешь, что я хочу сейчас больше всего на свете?
Нам, как и с момента первой встречи, все другие слова уже не понадобились.
Сколько прошло времени – часы, дни, месяцы, годы? Мы отдали их друг другу, забыв не только о времени.
На исповедь остались секунды. На нашу исповедь.
– Я спасу тебя.
– Нет. Себя погубишь.
– Но я без тебя не смогу.
– Мы вместе.
– Сегодня.
– И завтра. И всегда.
Я буквально вытолкала его за дверь:
– Иди. Иди же. Нет. Подожди.
Он обхватил меня, зарывшись в мои волосы.
– Чезарио, обещай, что ты не сделаешь ничего, прежде не известив меня.
– Я уже сделал, – он отстранился.
– Так этот костолом с тобой в сговоре? Господи, ты понимаешь, чем это тебе грозит, если они узнают?
– Не узнают. Если ты подыграешь, как сегодня, – Чезарио, не сдержавшись, тихо засмеялся, – я все слышал и даже засомневался, а, может, он обманул меня. Ты так вопила, что у меня даже тонзура вспотела от переживаний.
– Это было совсем не трудно. Просто вспомнила Агнесу, мою няньку. Вот уж кому не было равных. Я только лишь ее повторила. "Прочтя" чуть-чуть иначе.
Мы, уже не сдерживаясь, хохотали до покалываний в животе. Даже слезы выступили. И только вторгшийся посторонний звук нарушил наше веселье.
Чезарио, вмиг преобразившись, приложил палец к губам, и, запихивая меня обратно в мою конуру, нарочито сердито выкрикнул:
– Колдовство – есть преступление страшное. И мы истребим с корнем плевелы греха и порока. Молись, грешница, молись за душу твою поруганную.
Он с грохотом захлопнул дверь, подмигнув мне на прощанье.
А я в этой самой душе ликовала – от любви, от безудержного счастья.
Правда, потом призадумалась – а не есть ли мое ликование вышеназванным "плевелом греха и порока"?
Но если да, истребить его вряд ли у кого получится.
Глава 7
Допросы приостановились.
Посовещавшись, мои судьи дружно пришли к мнению, что столь строптивая ведьма заслуживает самого пристального внимания пыточника, и только в случае признания ею вины ей предоставится возможность последнего слова на судебном форуме.
Последнего слова кающейся грешницы. Что вовсе не означало помилования. Скорее, наоборот. Кто же милует ведьму?
А поэтому в перерывах между "пытками" – Иларио превзошел сам себя, изображая свирепого изувера и не забывая обильно поливать меня свиной кровью – я искала способ все-таки избежать казни на костре.
Огонь ведь настоящий. Здесь кровью забитой свиньи никого не обманешь.
Сумасшедшая надежда на спасение не оставляла меня. И это несмотря на то, что я была уверена, нет, знала, что меня ждет. А вдруг лазейка найдется?
Я безоговорочно отвергла план бегства, предложенный Чезарио. Мы не спрячемся в городе с перекрытыми входами и выходами – герцог, под напором неопровержимых фактов, все-таки принял решение закрыть ворота.
Здесь у меня не было никого, кто бы помог скрыться и переждать беду. Более того, глашатаями разнесется весть о сбежавшей ведьме и впавшему в грех распутства святом отце. И волей-неволей люди, и так напуганные чумой, без сожаления и без сомнения выместят на мне свою ярость, как причину разгулявшейся по городу дряни.
Только на костре теперь я буду не одна. Чезарио составит мне кампанию.
Он не отставал от меня в продумывании способов вызволения из заточения. И что только он не предлагал! Даже договорился до того, чтобы припугнуть Баччелло и заставить его признать свидетельства наговором.
Я возразила:
– Больше чем сейчас его уже не напугаешь. И, потом, он-то не считает свои выдумки наговором. Он верит в то, что говорит, а купить его как Иларио не выйдет. Его уже купили.
– Почему ты так думаешь?
– А Лорена? – меня передернуло при одном воспоминании о ее изуродованном теле, – какая она ведьма? А… моя мать? Помнишь, что он сказал? Как он узнал о ней? Это наша семейная тайна. Только отец, да Агнеса знали об этом. Подожди-ка…, нет…, не только они. Господи…, вот дура!
– Не согласен.
Я высвободилась из его объятий, убитая догадкой.
Как же все просто, оказывается!
– Мать Катерина!
– Тогда, может быть, согласен.
– Это туда, в ее монастырь, отец отправил мою мать. Как я не поняла тогда! Ну, конечно. И я очень похожа на нее. Она узнала меня. Понимаешь? Мать была тяжело больна. И у отца не было выхода. После того, как она чуть не задушила меня подушкой. А Баччелло…, в ту же ночь он сбежал. В Бергамо. После нашей поездки в монастырь. И…, кажется, я знаю теперь, почему… Чезарио, что с моей матерью?
Он отвел глаза.
– Не молчи. Ты знаешь.
– Мы – лишь орудие в руках Господа…
– Что вы с ней сделали? Говори…
Ее сожгли два года назад. По доносу матери Катерины.
Это она, аббатиса, узнав во мне дочь "одержимой" и вытянув из Баччелло недостающие звенья цепочки неопровержимых "доказательств" и моего ведьмовства (в корзине с оливками персику не место) – шут, конечно же, не поленился выложить ей все, что он обо мне знал, включая подозрительно скорую смерть графа, мою "охоту" и за ним, и вдруг вспыхнувшей с моим приездом в Милан чумной вакханалии – струсила окончательно, поспешив выставить меня за дверь.
Она испугалась моей мести. Кто их, ведьм, знает, что у них на уме.
Баччелло тоже не медлил. Тут же склеил выданную аббатисой новость со всем, что имел, и дал деру. И мало того, энергично взялся за дело – уничтожить дьявольское гнездо, затягивая в круг подозреваемых все больше невинных людей.
– Приведи его ко мне.
– Кого? Карлика? – Чезарио нахмурился, – зачем?
– Я знаю, что нужно сделать, чтобы спастись.
Глава 8
То, что я задумала, переворачивало все с ног на голову – но! В случае удачи, я буду жить, и незапятнанная подозрениями в колдовстве. Более того, Баччелло уже никогда и никого не испачкает своими грязными поклепами. Напротив, займет все свое время уходом за больными. Чем хотя бы частично снимет с себя вину за смерть Лорены. И всех остальных.
Правда, я теряла в этом случае Чезарио. Мы не сможем уже быть вместе. И как сказать ему об этом, я пока еще не придумала. Мне было страшно. И за него, и за себя.
Для исполнения моего плана необходимо было узнать точную дату казни. В том, что она не за горами, не трудно было догадаться – Главный инквизитор, душевно израненный моим последним обращением к нему, упорно отказывался со мной встретиться. Хотя бы для того, чтобы сообщить о моей дальнейшей судьбе. И, возможно, он был прав, оберегая чувствительный слух, не обманывающее его зрение и придавленную фанатизмом совесть от неприглядной правды. Я бы не промолчала и на этот раз. Терять-то нечего.
– Он нужен мне.
Мы сидели друг против друга все за тем же столом, служившему нам и ложем.
– Ты не хочешь мне сказать, для чего?
Чезарио держал мои руки в своих, поглаживая запястья. Прикосновения необходимы были нам как воздух. Будь то исступленное объятие, или скользящий поцелуй, или нежное касание. Как сейчас. Мы должны были чувствовать друг друга каждую секунду, что были вместе. Секунды, которые неслись галопом к последнему нашему дню.
– Хочу. Но не сейчас. Мы, конечно, поговорим, потому что от твоего согласия зависит, пойду ли я на это.
– На что?
Я высвободила руку. Слегка провела по морщинке у его губ, спустилась к ямочке на подбородке, вернулась к губам, которыми он тут же мягко ущипнул мои пальцы.
– Не уходи от ответа. Ты что-то затеяла и держишь меня в неведении.
– Чезарио, мой Чезарио…
Он сжал мои пальцы, мягко отвел от своих губ и решительно поднялся:
– Я не могу больше бездействовать. Ты понимаешь? Ты что-то там решила, но об этом мне почему-то рано знать. А, если то, что ты придумала, не осуществимо? Просто потому, что тебя охраняет дюжина Божьих слуг. И если кто-то из них хоть что-то заподозрит, тебя уничтожат. В пыточной. Ты это понимаешь? Как Лорену. И Иларио уже и не вспомнит о тех монетах, что получил.
Все будет по-настоящему. И как мне потом жить? Без тебя.
– Чезарио, подожди, послушай…
– Нет. Это ты меня послушай. Я день и ночь ломаю голову, как нам выбраться отсюда, а ты уже все знаешь. Но я почему-то один из последних, кого ты посвятишь в свой план. Ты не доверяешь мне?
Я опустила голову.
– Ну? Отвечай же, Корделия. Ты играешь со мной?
Мое молчание он принял как подтверждение его глупым предположениям и так треснул по столу кулаками, что не будь ножки стола еще довольно крепкими, они непременно подкосились бы.
– Не рушь мебель. Спать не на чем.
– Что? – Чезарио в гневе воззрился на меня, – так о столе ты подумала. А обо мне?
Я сжалась, обхватив себя руками:
– Бог дал нам совсем чуть-чуть времени для радости. Не злись. Не омрачай эти дни.
Чезарио, будто споткнувшись, тяжело осел на стул:
– Я не отдам тебя им. Слышишь? Мы уйдем отсюда.
– Да, уйдем. Если все получится. А для этого мне нужен Баччелло.
Он сдался:
– Хорошо. Я приведу его. Завтра утром.
Глава 9
Но утром следующего дня ко мне пришел не Чезарио.
Приговор озвучили уста Главного инквизитора, соизволившего, наконец, допустить меня пред его осуждающие мое глупое упрямство очи.
Правда, с очами у меня так и не получилось встретиться, поскольку они то прятались, уткнувшись в медленно раскручивающийся свиток с вынесенным обвинением, то блуждали по лицам присутствующих, избегая остановиться на мне.
– Обвиняется в отречении от Бога, колдовстве и преступном сговоре с дьяволом Корделия Сотти, в замужестве графиня делла Ласторе, не признавшая вины. Господь сказал: "Не мир я вам принес, но меч". И возьмем этот меч и отделим овец от козлищ. И покараем согрешившую со всей справедливостью…
Его монотонно-зудящий голос, почти сонно вычитывающий список моих бесчисленных прегрешений, включая некую клятву, данную нечистому, крепчал и разрастался при изложении каждого следующего пункта совершенного "страшного преступления".
Но мне не было никакого дела ни до этого срывающегося уже на визг голоса, ни до самого выплевывающего ненависть Главного инквизитора, и даже ни до приснившегося ему в его воспаленном мозгу обвинения.
Я искала Чезарио.
За нижней кафедрой согласно кивали в такт падающим в никуда словам святые отцы-судьи, между которыми зияла пустота кресла Чезарио.
Я бездумно изучала его протертые подлокотники, слегка вдавленный вовнутрь кругляшок спинки кресла, отполированную за много лет деревянную окантовку – наверное, это кресло хранит запах его тела, а верхняя перекладина спинки запах его волос. Волос, которые я гладила этой ночью.
Она оказалась последней.
Мы не могли это знать. Да и не думали об этом – каждая встреча была для нас последней. И каждый поцелуй. И каждое слово. И каждый вздох…
– … даже пытки не вырвали из твоего грязного рта признания в содеянном, доказанном свидетелями…
Не понимая, о чем это он, я, уткнувшись взглядом в его возбудившийся от напряжения, и от того покрасневший и вспотевший нос, сейчас более всего уподобившийся огородному овощу, прислушалась.
Свидетелями? Баччелло!
Чезарио обещал привести его ко мне сегодня утром.
Чезарио… Где он? Тревога за него вытеснила все остальные "неприятные" новости этого дня.
Что могло случиться? Он заболел? Или просто задержался где-то? Или… Я не озвучила в своей голове еще одно опасение из страха угадать.
– … да очистит тебя огонь, и изгонит он из твоего тела бесовщину…
А, может, он испугался? За себя. И покаялся в грехе вспыхнувшей к ведьме страсти? Тому же Главному инквизитору.
– … а душу твою ждет суд Отца Небесного…
Но моя душа как раз в эту минуту заботилась не об оправдании. Она потерянно металась в поисках ответа на вопрос – что произошло? Если Чезарио "одумался" и признался в страшном грехе, то все, что творится сейчас, вполне объяснимо – и его отсутствие, и скорый приговор.
Порицающе-обличающие интонации уже вопившего голоса Главного инквизитора, достигли, наконец, верхушки потолка:
– … изыди скверна, изыди дьявольское семя…
Вытаращенными глазами он обвел участников процесса, замкнувшись на мне.
– Нет тебе снисхождения, вероотступница! И нет тебе прощения! И будь ты проклята!
Вложив в последнее пожелание, вероятно, остатки сил, он мешком упал в кресло и, отдышавшись, напоследок гаркнул:
– Отец Чезарио! … Где он?
– Я здесь, святой отец…
На плечи будто посыпались булыжники.
Я обернулась.
Глава 10
Взгляд замерзший. Голубизна глаз побелела.
Ворвавшись в зал "правосудия", он цепко оценивал расстановку сил.
Мне хватило мгновения, чтобы понять, что сейчас случится. И то, что случится, уничтожит его.
Пойманный врасплох обезумевший Чезарио, судя по всему, не знал о скороспелом решении Главного инквизитора покончить со мной.
И я поняла, что если сию секунду не сдержу его, он натворит бед – последнее пожелание "справедливого" судьи достигло его ушей.
И другого выхода – самого верного и немедленного – не было как отгородить его от всех и направить все, что творилось сейчас в его голове, на себя.
Я впилась в него взглядом:
" Чезарио, ты судья и мой духовник. Ты с ними. И я виновна! ”.
Повторяя безостановочно одно и то же, я влетела, уже не стесняясь подсмотреть в " замочную скважину", в его бешено крутящиеся мысли. И, не задерживаясь на их содержании – оно было известно – оттолкнула все, буквально вбивая только одну фразу:
" Чезарио, ты судья и мой духовник".
– Полчаса на исповедь. И на площадь…
Он вдруг обмяк. Черты лица, прежде напряженно стиснутые, безвольно расслабились. Чезарио покорно вслушивался в мой неслышный, но настойчивый голос.
" Ты исповедуешь меня, как того хочет Главный судья. Ответь ему".
– Д-да, святой отец…
– И прижечь перед казнью все дьявольские отметины. Я сам за этим прослежу. А то, смотрю, и пытки ее не берут.
Он напрягся, но я заставила его согласиться:
" Это твой долг. Ну, же, Чезарио!".
– Да, святой отец…
– Уведите ее. С глаз долой!
" Пойдем! И будь рядом!".
Мы вернулись в пыточную.
Ну, вот и все. Изменить ничего нельзя. Мои жалкие попытки обмануть уготованный ход событий, закончились ничем. Радовало лишь одно – Чезарио не тронут. Если мне удастся продержать его в этом состоянии послушания до казни. И внушить мысль о твердом следовании по выбранному им пути призвания.
Для исповеди не понадобилось полчаса. Чезарио что-то вяло спрашивал, на что получал односложные ответы. Вся процедура заняла минуты.
Покончив с формальностями, с меня сдернули обтрепанную шемизу и дотошно ощупали тело в поисках "ведьминских" пятен, коих обнаружили немало – крупную родинку под правой лопаткой на спине, россыпь родинок поменьше чуть выше левой груди, родимое пятно на внутренней стороне бедра…
Надо отдать должное Иларио, махнувшему рукой на еще десяток отметин и уверенно заявившему об их непричастности к дьявольской печати, уберегая меня от дополнительных мучений.
Я успела его спросить:
– Почему так скоро?
– Вместо твоей подружки. Лорены. Она отмаялась сегодня ночью. Не успела… принять отпущение грехов. Помост-то уже готов. Ну, так не пропадать же добру…
Не вовремя подоспевший Главный инквизитор прервал его, но Иларио уложился в те секунды, что подвязывал мои руки свисающей с балки веревкой, прошептав:
– Ты уж держись, девонька. При нем-то… Сама понимаешь. И… уж прости меня…
Он еще что-то хотел добавить, но не терпящий возражений и опротивевший мне гундосо-свербящий голос нетерпеливо взвизгнул:
– Крепче, крепче. Чтобы не вырвалась.
Иларио зло дернул веревку, процедив:
– Не вырвется, паскуда.
Раскаленный добела конец железного прута уже выбирал, куда бы приложиться в первую очередь, и этих мгновений хватило, чтобы успокоить Чезарио: "Ты мой духовник! И только!", и… забыть о шмеле.
На этот раз защита лишь навредит – обороняющая надежная скорлупа отведет от меня боль, но отделит от Чезарио и разорвет оберегающую его ниточку. И он, очнувшись, натворит непоправимых глупостей.
Запах горелого мяса забил ноздри.
Мой вопль пополам со слезами отчаяния разорвал могильный покой пыточной.
Глава 11
На площади яблоку негде было упасть.
Народ сбежался, казалось, со всего города. И чума их не остановила. То там, то здесь мелькали длинноносые маски. Черными точками суетились ретивые монахи, что-то нашептывая и без того возбужденной публике, теснящейся у созданной ими воображаемой границы, разделившей площадь на две зоны – сцену с помостом посередине и зрительные ряды, опоясывавшие место представления.
На почетном возвышении прямо напротив эшафота выстроились участники судилища во главе с Главным инквизитором. Тот деловито переговаривался с одним из святых отцов, согласно кивающему ему в ответ. Здесь же пристроился и писец, вертляво крутя головой во все стороны, в то же время успевая прислушаться и к монологу Главного судьи.
Я опустила глаза, на этот раз боясь встретиться взглядом с Чезарио – он, отпущенный мной, еще витал в полусне, постепенно пробуждаясь, устало покачивая головой и растерянно потирая висок. Еще немного, и он все поймет. Продлить его "сон" уже было не в моей власти – факелы зажжены, и мои палачи только и ждут сигнала, чтобы найти им пременение.
Я молила Бога уберечь Чезарио от нестерпимой боли прозрения, страшась только одного – ненужного сейчас затягивания расправы. Я должна была обернуться прахом до того, как он осмыслит происходящее. Ну, а потом…, потом он вынужден будет принять страдание. Страдание, которое уже не несет угрозу его жизни.
Помост, прогретый утренним солнцем, отдавал измученным ногам набранное тепло – последнее пьянящее приветствие жизни.
Я зажмурилась, прощаясь с ним. А вместе с ним и со всем остальным, что подарил мне Господь.
Накрывшие эшафот ветки с кое-где пожухлыми листочками щекотали икры.
До меня донеслось последнее "напутствие" моего мучителя:
– И очистится твоя душа от скверны…
Знак был подан.
Одновременно с четырех сторон факелы дернулись к подсушенному хворосту, тут же заискрившемуся потрескивающими огненными капельками.
В памяти всплыли наши ночные бдения с Джакомо у костра, где он поджаривал на вертеле тушку подстреленной утки: "Разверни ее бочком…, да не этим…, stupidella…, чего боишься? Ей уже все равно…".
Но мне пока не все равно. Страх, долго сдерживаемый цепкой и глупой иллюзией на спасение, беспощадно отшвырнул ее прочь, облепив меня до кончиков пальцев тошнотворной трясучкой. Страх отпустить жизнь. И все, что было в ней.
Отца, Джакомо, Агнесу, Чез…
Я вжалась в столб, бесполезно пряча ноги от подобравшихся совсем близко игривых огненных змеек, уже ненасытно лизнувших подол шемизы. Дым слезил глаза.
"Корделия!!!"
Меня словно ударили молотом.
А его голос продолжал биться в моей голове:
"Нет! Господи! Нет!"
Обоженный воздух кривил тела прячущихся от дыма судей. Смрадная пелена густела, но я чудом выхватила из толпы его потеряно-обезумевший взгляд.
" Прости! Чезарио, прости! Я люб… ".
Огонь, обиженный моим равнодушием, яростно взревел, полыхнув обжигающим рукавом.
Господи! Помоги мне! Господи!!!