Ребенок сидел на краю тротуара. Мелкий дождь падал на кровли домов, на убогие хибары под рифленой жестью, и хотя сидящему то и дело приходилось вытирать холодные капли, что струились по лицу, он не спешил спрятаться в укрытие. Равнодушие, подобно сну, владело им: не хотелось ничего. Рассеянным и отрешенным взглядом смотрел он на пустынную площадь, на покореженные карусели, которые слегка поворачивались под резкими порывами ветра. Зрелище явно было ему в диковинку. Детская вертушка медленно крутилась против часовой стрелки; изъеденный ржавчиной механизм скрипел, а временами завывал, словно умирающее животное. Качели, некогда выкрашенные в голубой цвет и превосходно отлаженные, также несли на себе следы медленной эрозии. Клочья парусины хлопали по ветру, словно привидения, рвущиеся с цепи. Мальчику хотелось есть; силы оставили его. Он был один — затерянный во взрослом мире, ни ценностей, ни обязательств которого он не понимал. От этой безысходности в его сердце давно поселилась глухая тоска — притяжение бездны. Капли дождя, что не переставая бежали по бледному лицу, напоминали ему, что он еще жив — в общем, довольно слабое ощущение, но тем не менее. Вдалеке слышался жалобный скрежет старого чахоточного локомотива, а мимо проносились желтые фары дребезжащих автомобилей, рассекая тяжелый сумрак умирающего города.

Из ниоткуда появился человек и сел рядом. Он подошел так тихо, что в первую секунду ребенок принял его за бродячую собаку — здоровенного пса, — но не испугался. Мужчина был высокого роста, в старом желтого цвета плаще; лицо полностью скрыто в складках капюшона. Тонкие струйки воды струились по его блестящему дождевику, образуя на ткани сверкающие серебряные дорожки. Человек не произносил ни слова, лишь молча смотрел вместе с ребенком на городской парк, раскисший под дождем: бамперные машинки на старом автодроме, похожие на толстых жуков, расползшихся в разные стороны, огромное колесо обозрения с ржавыми кабинами.

Из складок плаща внезапно появилась крупная рука. На ладони лежало великолепное красное яблоко, которое мужчина протянул ребенку. Тот улыбнулся и с видимым удовольствием вонзил зубы в сочную сладкую мякоть. С его подбородка закапал сироп, смешанный со слюной. Издалека доносились глухие раскаты грома и голодное сердитое карканье ворон.

* * *

Как обычно, паромщик пришел на несколько часов раньше, сразу после наступления сумерек — чтобы не выдать ненароком свое тайное убежище. Незнакомец среди незнакомцев, он двигался вместе с толпой, спешащей под дождем, пока она не вынесла его к одному неприметному домику, — а затем незаметно отделился от нее. Теперь он спокойно ждал, курил сигарету за сигаретой и смотрел на низкий каменный горизонт. Ночь гасла, как затухающий уголек. Из своего покосившегося окна он видел огни предместья, бледные прозрачные светлячки, едва различимые, исчезающие следы городских обитателей, засыпающих — или (подумалось ему) впадающих в спячку, будто скованные ночным холодом. Он знал, что за сверкающими витринами, манящими и лживыми, прячется нищета, и что когда-нибудь этот призрак доберется и до него. Паромщик ждал своего нанимателя. Он погасил свет в комнате, словно желая пусть ненадолго исчезнуть, перестать быть видимым, чтобы лучше видеть самому, — стать горестно-безучастным свидетелем бега времени. Его усталый разум заволакивала плотная тишина.

Весь домишко состоял из четырех голых стен без каких-либо перегородок. Обои по углам отклеились и свисали клочьями, как старые шкуры. На шатком столе стояла бутылка воды и два пустых стакана, а рядом — корзинка с фруктами, вялыми и малопривлекательными на вид. Там, где стены сохраняли облицовку, несколько плиток оторвались, и их осколки усеивали ворсистый ковер, местами тронутый плесенью. В углу возвышалось старомодное кресло, обитое пурпурной тканью, а стоящий около него цветок в горшке, поникший, полузасохший, довершал гнетущую атмосферу этой затхлой комнаты. Не вписывалась сюда разве что этажерка, набитая случайными книгами, — паромщик читал и перечитывал их, когда для него наступал мертвый сезон. Даже самый отъявленный аскет не назвал бы эту комнату хоть сколько-нибудь уютной. На полу, покрытом квадратной плиткой, лежал матрас, а на нем — скомканное колючее одеяло, довольно истертое. Паромщик стоял, прислонившись к стене — нереальный, похожий на смутную тень: гаргулья на водосточном желобе, контрфорс старинного храма. От каждой затяжки в неподвижном воздухе рассеивалось облако голубоватого прозрачного дыма, источающего запах табака и пронизанного лунным светом, и этот невыразимый эфир, источник которого поблескивал в темноте, вспыхивая и угасая через равные промежутки времени, казалось, подчинял все вокруг своей чарующей магии. Дремота одолевала. Паромщик ждал с терпеливостью хищника, методично выкуривая свои сигареты до самого фильтра.

Сквозь запотевшее приоткрытое окно он наблюдал за кошкой, которая забавлялась жестокой игрой со своей насмерть перепуганной добычей — небольшой крысой. Кошка загнала ее в углубление в кирпичной стене, и теперь несчастный грызун тщетно пытался сбежать оттуда. Но резкие взмахи лапы с острыми когтями и оскаленная пасть почти на уровне влажного асфальта заставляли крысу отступать все глубже, пока она не оказалась в щели от выпавшего кирпича. Не имея больше возможности двигаться и предчувствуя неизбежный финал, прижатая к холодному грубому камню, в конце концов пленница смирилась со своей участью, и кошачьи клыки вонзились в ее хребет. Крыса конвульсивно задергала лапками и испустила последний жалобный писк. Больше ее не мучили ни страх, ни боль — ничего. Паромщик отвел взгляд — не от отвращения, а скорее от понимания жизненности разыгравшейся сцены. Он знал, что законы, которые движут миром от начала времен, жестоки, и надо просто принять это. Что он и сделал: подчинился этому суровому уставу, ставшему для него привычным, — как иной подчиняется распорядку дня. Мир — это спектакль, самодеятельный театр с плохими актерами. После того, как ты отыграешь последний акт, занавес не замедлит опуститься за тобой.

Паромщик не боялся ночи, ни тем более дня. Чего он действительно страшился — это не суметь вернуться обратно в город. Перейти за ограду — запретную черту — и углубиться в зону (шаг уже достаточно смелый сам по себе), все это не было для него сколько-нибудь сложным. Последние восемь лет он выполнял самые разнообразные поручения в одной конторе, занимающейся общественными работами, и теперь ему были известны малейшие изгибы городских сточных труб. Те, кто утверждал, что город герметичен, как скафандр, глубоко ошибались. Пусть этот город иногда так и называли — «скафандр»; на самом же деле он скорее походил на дырявую сеть.

На память о тех временах у него остался желтый плащ, что сушился сейчас над старым чугунным радиатором. Безработица сильно ударила по экономике города, и паромщик не избежал общей участи. Вот уже шестой месяц он сидел без дела. Вынужденный карантин не пошел ему на пользу. Но главное, что он ничего не забыл; он помнил каждый закоулок в этом сивиллином лабиринте и никогда не заплутал бы в нем.

Деньги больше не были проблемой. Да и что он стал бы с ними делать? Настоящая опасность исходила от самой зоны. Там царило такое глубокое спокойствие, такая безмятежность, что побывавшему в тех местах приходилось прилагать огромные усилия, чтобы заставить себя вернуться в город. Паромщик не однажды испытывал внезапное чувство потери, вновь оказываясь по эту сторону ограды после того, как сопроводил кого-то туда, наружу, к яркому зеленому свету. Он сам толком не понимал и не мог бы объяснить это ощущение, но ему все труднее становилось отделаться от него. Последний раз он несколько минут стоял перед зловонной решеткой канализационного стока, раздумывая, стоит ли ему на самом деле возвращаться. Что-то держало его там. Он боялся, что эта непреодолимая тяга, это чувство зоны сожжет его изнутри. В то же время город вызывал у него отвращение; неразрешимый клубок противоречий поселился в его душе, заставляя его разрываться между страхом и безысходностью. Однако он знал, что сегодня вечером снова пойдет туда — вопреки всякой человеческой логике. Ничто не может помешать этому безумному шагу. Борьба, которая шла внутри его сердца, разъедала его, как некроз — возможно, в какой-то мере он уже был безнадежен.

Глухой шум снаружи вывел его из задумчивости. В дверь постучали. Два раза по три коротких удара — условленный код. Клиент наконец-то пришел. Паромщик выбросил окурок в приоткрытое окно, зажег свет, одернул рубашку и обратился во внимание. Дверь медленно отворилась и в проеме показался человек. Женщина — нет, молоденькая девушка! Девчонка. Она с опаской смотрела на него. Капли дождя блестели на ее волосах, слипшихся прядями и напоминавших мышиные хвостики. По-настоящему красивая; тонкие и нежные черты лица — самый строгий ценитель нашел бы их безупречными. Гостья не была похожа на обычную горожанку.

— Входите. Да не стойте там, входите же!

— Я ищу паромщика, — прямо сказала девушка, осторожно закрывая за собою дверь.

— Я самый. А Федор?

— Он не придет. У него возникло срочное дело.

— У Федора? Срочное дело? Впервые слышу! Впрочем, ладно: если вы здесь, значит, он вам все рассказал и, стало быть, он в вас не сомневается. Среди моих подручных Федор не самый большой ловкач, но я ему доверяю. Он объяснил вам план действий?

— Да. Мы ждем до утра, а на рассвете двинемся к очистным сооружениям западного пригорода. Немного пройдем вдоль канала, после чего спустимся под землю. Четыре километра по канализационным путям, которые вы знаете наизусть, и мы окажемся у люка прямо под наблюдательной вышкой главной ограды. Ну, а там уже будет запретная зона, и я смогу…

— Отлично! Вы знаете достаточно. Остальное — моя забота. Как насчет оплаты?

— Да, конечно. Я забыла. Вот, — она смущенно улыбнулась.

Девушка достала из внутреннего кармана своей мокрой куртки мятый бумажный сверток и поспешила его открыть. Из скомканной бумаги показались пачки потрепанных купюр. Паромщик не смотрел на деньги: он внимательно следил за девушкой. Что-то с ней было не так. Выглядела она не старше двадцати пяти лет. Зеленые миндалевидные глаза озаряли ее лицо нежными изумрудными лучами. Светлые волосы ложились на плечи — худенькие, истощенные от голода. Под этим пристальным мужским взглядом девушка покраснела. Паромщик вставил в зубы новую сигарету, зажег ее и выдохнул насыщенное никотином облако в направлении гостьи, почти ей в лицо. Девушка закашлялась.

— Ты откуда, крошка?

— Девятый район, сектор С. Южный квартал.

— И сколько времени тебе понадобилось, чтобы собрать такую сумму? Как я знаю, люди из сектора С совсем не богачи. Ты их украла?

— Я не воровка.

Он усмехнулся.

— Если молодая девушка их не украла, то остается только один способ, каким она могла их заработать: кругленькая сумма, как ни посмотри. Зачем тебе за стену? Ты не похожа на фрондерку, еще меньше — на искательницу приключений.

— Федор не говорил, что здесь мне придется выдержать такой неприятный допрос. Я не воровка и не что-то еще, о чем вы могли подумать. Я плачу деньги, и хватит с вас. Так вы мне поможете или нет? Если вы отказываетесь вывести меня из этой тюрьмы, я найду кого-нибудь другого.

— Тюрьмы? Значит, ты считаешь, что скафандр — это застенки?

— А по-вашему, что это?

— Защита. Забота об интересах общества.

— Защита?! Они ввели комендантский час, чтобы никто не мог помешать ночным бесчинствам милиции — убийствам, грабежам, арестам, репрессиям! Да и днем ничуть не лучше. С тех пор, как было объявлено чрезвычайное положение, городская милиция контролирует все и вся. Конечно, кому-то такая ситуация на руку. У нас нет свободы, кроме той, которую они сочли нужным нам предоставить! Эта псевдо-демократия…

— Достаточно! Я не занимаюсь политикой. Мне уже не раз приходилось иметь дело с диссидентами, и, честно говоря, я устал слушать их вздор. Пусть каждый сам решает, во что ему верить. Я только хочу знать, чистые твои деньги, или нет. Меня совсем не греет, если сюда нагрянет вся милиция, потому что моя пассажирка — воровка или пу… — Паромщик резко оборвал сам себя. — Если они поднимут уровень тревоги на несколько единиц из-за того, что в городе произошло серьезное преступление или крупная кража, я рискую быть схваченным в каком-нибудь темном переулке. От того, кто ты есть на самом деле, зависят наши шансы на успех. Остальное меня не волнует. Вот и все, и не надо усложнять.

— Значит, больше вас ничего не интересует?

— Я не идеалист. Если это то, на что ты рассчитывала, жаль тебя разочаровать. Я просто делаю работу, за которую мне платят. Я паромщик, а не всеобщий друг. Причины, из-за которых ты бежишь из города, волнуют меня меньше всего. У меня достаточно собственных проблем, и я не желаю обременять себя чьими-либо еще, — в его голосе звучало сдерживаемое раздражение.

— Так вы мне поможете?

— Нет.

— Не хотите мне помочь??

— Да и нет: я выведу тебя из города, но никакой другой помощи от меня не жди. Только я знаю эти лабиринты до последнего тупика, все тайные закоулки и кратчайшие пути. Без меня отсюда невозможно выбраться. Я — последний паромщик. А теперь отдохни немного перед дорогой. Нам придется много шагать. Можешь прилечь на тот матрас, а я посторожу у окна. Через несколько часов ты уже будешь снаружи, в глубине запретной зоны.

— Спасибо, — выдохнула она. — Спасибо.

— Пока рано меня благодарить. Никто не знает, что такое зона, даже я, и никто еще не вернулся, чтобы рассказать об этом. Ты уходишь в неизвестность, но раз это твой выбор, я проведу тебя туда. Мне совершенно не важно, что ты собираешься там делать, даже если у тебя назначена встреча с Богом-Отцом. Меня интересует только мой куш, ясно?

— Да.

— Я приказываю, и ты без лишних вопросов подчиняешься.

— Да, обещаю.

— Хорошо. Теперь поспи немного. Мы выходим через четыре часа. Ночи сейчас короткие. Надо набраться сил, дорога предстоит долгая.

— А вы не хотите узнать?

— Что еще?

— Например, как меня зовут, или зачем я иду в запретную зону. Неужели не хотите? Ну, вы и мизантроп, — пробурчала она сквозь зубы.

— Это лишнее.

— Мне все-таки хотелось бы сказать.

— Знаешь, мне тоже много чего хочется, так что теперь, застрелиться? Или ты думаешь, что ты какая-то особенная? Жить надо в реальном мире! Жаль, конечно, но это так. Ну, все, а теперь — спать!

Паромщик повернулся спиной и больше не произнес ни слова. Вместо этого он выпустил клуб дыма из своей наполовину выкуренной сигареты и подошел к двери. Как только девушка медленным движением положила на стол сверток с деньгами (в шелесте бумаги ему послышался вызов), он снова погасил свет, нажав указательным пальцем на большой переключатель. Ночь за окном, казалось, утихла, дождь наконец перестал. Огоньки звезд растворились и исчезли, словно поглощенные мраком космоса. Ночь и вселенная над ней слились в один агатовый океан. Вдалеке раздались сигналы тревоги, потом к завыванию сирен присоединился чей-то пронзительный крик. Милиция не дремлет, подумал паромщик. Что же, это к лучшему. Раз у блюстителей есть чем заняться этой ночью, нам проще будет выбраться. Почти невидимый в темноте, он чувствовал на своем затылке, как струю воздуха, упорный взгляд девушки. Немного поколебавшись, она наконец решилась прилечь. И вновь паромщик ощутил, как пробудился его страх, словно старая рана, словно изматывающая боль. Ему даже показалось, что его обветренного лица коснулось хриплое дыхание зверя. Зона ждала его возвращения, как мир ждет наступления дня, и это странное ощущение пугало его. Может быть, на этот раз он не вернется назад. Может быть. Надо быть сильным, сказал он себе.

Его размышления прервал неясный звук. Сперва он подумал, что девушка плачет, но это было не так — она что-то еще проговорила, лежа под жиденьким одеялом. В ватной тишине ночи раздался ее голос — несколько слов, произнесенных еле слышно.

— Я иду, чтобы быть с тем, кого я люблю. Хочу, чтобы вы это знали. Это важно для меня. Спокойной ночи.

Паромщик недовольно хмыкнул. То, что девушка оказалась такой чувствительной натурой, вызвало у него раздражение. Он подумал, что она слишком изнеженная, чтобы ввязываться в подобную авантюру. Погруженный в густой сумрак городской ночи, он кончиками пальцев пересчитал сигареты, что еще болтались в измятой пачке — их оставалось пять, осиротевших. С каждым разом становилось все труднее раздобыть сигарет в этом гетто.

Что ж, возможно, это хороший повод бросить курить.