Ураган

Рейс подходил к концу. Три с половиной месяца, проведенные в Северной Атлантике на борту среднего рыболовного траулера (СРТ) «Рига», оставили в памяти неизгладимый облик спокойного и бушующего океана, постоянную сырость, хлюпанье воды по палубе кубрика, редкие выходные – это когда шторм был выше девяти баллов, и когда наш кораблик подходил к плавбазе сдавать пойманную рыбу.

Мы вышли в рейс 10 ноября 1958 года из порта Рига. Экипаж 21 человек, судно маленькое – 39 метров длиной и 7 метров шириной, зато осадка три с половиной метра, что обеспечивает нам устойчивость на волне.

Мой кубрик на баке, под палубой, вход по трапу через носовой кап. Здесь два кубрика, мой расположен по правому борту. В маленьком помещении две двухярусные койки, моя справа, нижняя, место надо мной не занято – одного члена экипажа нет. Я матрос первого класса, выпускник мореходки по специальности штурман дальнего плавания, но мне для получения рабочего диплома, позволяющего занять штурманскую должность, не хватает одного месяца морской практики. Поэтому я здесь.

Отход в 10 часов. Я на руле, отходом командует капитан. Перед отходом экипаж прощается с родными и близкими. Некоторых приходится выводить с судна под руки. Большинство команды в лёгком подпитии. Мне нельзя, я – будущий член командного состава судна, поэтому я стою за штурвалом, рядом стоит капитан и дирижирует отходом, одновременно отдавая команды морякам на палубе, в машинное отделение и мне.

Мы стоим правым бортом к причалу, после отдачи кормового швартова следуют команды:

– Право на борт! – это мне, и,

– Малый вперёд! – это в машину.

Корма потихоньку отваливает от причала.

– Руль прямо! – это мне,

– Малый назад! – в машину, – Отдать носовой! – морякам на палубе.

Последняя пуповина, связывающая нас с землёй, сбрасывается с причального кнехта в воду. Боцман быстро, чтобы сизаль каната не сильно промок, выбирает его на палубу, наматывая змейкой на судовой кнехт.

Корма ползёт на чистую воду.

– Стоп машина! Малый вперёд! – в машину,

– Лево на борт! – мне.

– Одерживай! – снова мне.

Я слежу, чтобы нос не рыскнул влево от линии выхода из маленькой бухты в Вецмилгрависе, это было бы позором для экипажа.

– Полный вперёд! – в машину.

Всё! Мы начинаем путь в океан, в зимнюю Северную Атлантику, в самый суровый район мирового океана, поэтому недаром самая нижняя марка осадки на наших судах, обозначается тремя буквами ЗСА, зимой в Северной Атлантике; судовладелец не имеет права загружать судно выше этой марки в это время года.

День хмурый, изредка налетает мелкий холодный дождик.

Прошлой ночью стоял на вахте и видел, как в свете палубного прожектора по носовому швартову на берег, бесстрашно перепрыгивая через антикрысиные щиты на нём, убегают крысы. Одна сорвалась в воду, но бодро вынырнула и быстро поплыла к берегу.

Плохой признак, однако.

Судно, хотя и носит гордое название столицы Латвии, пожилое. В льялах постоянно накапливается вода, особенно много собирается в носовом отсеке, где наш кубрик, здесь она начинает выступать на полу. Следовательно, где-то в носовой части корпуса есть трещина.

Кончилась спокойная Даугава, мелкий Рижский залив встретил неприятной резкой волной, бьющей в правый борт. Вода грязная от взбаламученного ила.

По мере удаления от устья Даугавы волна увеличивается, барашки на гребнях показывают, что на море шторм не менее семи баллов.

Началась неприятная бортовая качка, резкая из-за мелкой, двух-трёх метровой высоты, волны.

Качка вызывает приступы тошноты – это обычное дело после длительного пребывания на берегу. Мне тоже не совсем приятно, но я на работе, мне некогда переживать качку. На палубу потянулись первые желающие отдать съеденный завтрак Нептуну. Появились и первые страждущие у принайтованной на спардеке бочки с солёной капустой. Капуста помогает, мне это известно из предыдущих выходов в рейсы.

Капитан спускается в свою каюту и возвращается через пять минут, жуя дольку лимона. От него исходит лёгкий приятный аромат коньяка.

На мостике мы остались вдвоём, старпом, худенький азербайджанец, бывший штурман на подводной лодке, второй и третий штурманы, попросив разрешения, рулевую рубку покинули, очевидно, по причине плохого самочувствия.

Выходим из Рижского залива, слева, на низком, невидимом за волнами берегу, торчит маяк. Прошли Ирбенский пролив и сразу почувствовали Балтику. Волне простор, она разгоняется от Ботнического залива. Крутые, четырёх – пятиметровые волны, бьют в корму – мы повернули к зюйду.

Спардек начинает заливать догоняющими волнами, они прогнали вниз, в кубрики, лечившуюся здесь публику.

В двенадцать тридцать, на обед, меня подменяет второй штурман, принявший вахту у капитана.

В кают-компании никого. Через кормовой иллюминатор видны серые валы волн с белыми пенными гребнями, судно проваливается во впадины между ними, казалось бы, навсегда. Но нет, кораблик поднимается на гребень, переходит через него, нос ныряет, и тогда слышно как вибрирует в воздухе гребной винт, спеша вновь окунуться в солёную воду.

Во время проваливаний где-то внизу живота что-то подсасывает, видно животу неприятно лететь вниз, он остро чувствует возникновение невесомости.

Стучу в раздаточное окно. Серый от морской болезни кок, объясняет, что первого нет, вылилось на палубу при крутом крене.

– Вы ж там, – намекая на меня, – не смотрите, куда править, прёте напролом, а волну надо обходить аккуратненько, умеючи…

Я молчу, оправдываться бессмысленно. Кок не понимает, что судно почти не нагружено, в трюме только пустые бочки, поэтому его и швыряет из стороны в сторону.

Кок наваливает полную миску любимой гречневой каши с тушёнкой, предлагает, если захочу, добавки «от пуза». Каша слегка недоварена, миску надо держать рукой, иначе улетит. На третье – сладкое, до приторности, какао, то же от пуза.

Поднимаюсь в рулевую рубку, там, кроме второго штурмана, стоит заметно повеселевший капитан, жуёт очередную дольку лимона.

Прошу разрешения встать за штурвал, второй, передавая, говорит – сколько держать.

В 16–00 второго меняет третий помощник, высокий, худой молодой парень.

В команде его – то ли не любят, то ли не уважают. В рейс его провожала «жена», в два с лишним раза старше его, худая, с дряблым телом. Как и чем заарканила она его? Она явно имела над ним власть и мужики, видя эту неестественность, сторонились его.

Второй, уходя, попросил меня постоять до шести вечера, потом меня сменит боцман.

Спустя некоторое время с мостика уходит и капитан. Третий уходит в рубку, колдует там какое-то время, выходит.

– Слушай, Брынцев, ты хорошо определяешься? По солнцу, там, по луне?

– Хорошо, у меня все пятёрки были, – не отрываясь от горизонта, отвечаю.

– А у меня ни хрена не получается! Еле-еле навигацию сдал! Помоги, а? – Он смотрит на меня с явной надеждой.

– Без проблем! Проблема только в одном: – смогу ли я найти их сейчас? – я огляделся, склонившись к стеклу иллюминатора.

Солнце временно появлялось из-за облаков, других ориентиров не было.

Решил определиться только по солнцу. Сейчас и через полтора часа, перед окончанием вахты. Третий с любопытством наблюдал за моими манипуляциями.

– Всё? – спросил он, увидев, что я окончил расчёты.

– Нет, не всё. Всё будет чуть позже. Надо, чтобы солнышко повернулось.

Третий промолчал. Понял он, или не понял, я не знаю, но уточнять не стал, не желая унизить его.

За пятнадцать минут до 18–00 сделал второй замер и определил точку, где мы находимся. Линии пересеклись под острым углом, ошибка в определении места в этом случае больше.

Ветер стихал. Мы были уже в южной части Балтики, скоро нужно будет менять курс на запад, к Датским проливам.

Ровно в 18–00 в рубке появляется боцман Володя, лёгкий, подвижный мужичок, до того проплававший полтора десятка лет на торговых судах по всему миру. Знает сотни историй, но почему попал в истинные моряки – рыбаки, не говорит. Намекает что-то про органы.

С органами я познакомился на одной из практик.

Мы ловили морского окуня на банке Джорджес, расположенную в сотне миль от Нью-Иорка. Наше судно, большой морозильный траулер (БМРТ) «Некрасов», из серии «писателей», построенных в Германии, было прекрасным. Кормовое траление, собственная переработка, большой экипаж. Поэтому, очевидно, и в связи с близостью врага – Америки, на судне в штате находился первый помощник капитана, помполит, или «помпа», как мы его называли. Это был бывший майор с семиклассным образованием, эти семь классов у него были написаны на лице. Моряки раскусили его очень быстро и, на очередной политинформации, задали вопрос – правда ли, что партия намечает соединить каналом Балтийское море с рекой Курой? – на что «помпа» ответил, слегка подумав, – да, есть такая задумка. Ответ был встречен громовым хохотом, «помпа» растерялся, но, выяснив позже причину смеха, затаил на команду злую обиду.

Он спал у себя в отдельной каюте до обеда, потом до ночи слонялся по судну, выискивая врагов советской власти. Однажды, поздним вечером, на судне раздался сигнал тревоги. Выскочившим на палубу морякам «помпа» объявил, что на судне находится диверсант, который пытался вывести корабль из строя. В доказательство подвёл к слипу, по которому свисал стальной канат:

– Видите? Канат намотается на винт и мы будем вынуждены идти или в Америку, или в Канаду, а там – прыг в воду и – здрасьте вам! – уже перебежчик! Кто это сделал? – он возбуждённо оглядывал удивлённо смотревших на него моряков, – признайся, гад, или хуже будет!

Признаваться никто не стал, боцман, молча, вытащил лежавший на слипе канат, который не доставал даже до воды, намотал его на вьюшку и, скрестив на груди руки, смотрел на разъярившегося политработника.

В итоге команда получила злобного врага, следившего за всеми, и докладывавшего по своим каналам обо всём, чего не было, но домысливалось. Пострадали: капитан, обвинённый в связи с работницей цеха переработки, стармех, в ведомстве которого научились гнать самогон, используя один из теплообменников. Пострадал и боцман, лишённый возможности ходить в загранплавания.

На нашем судне «помпы» не было, и боцман свободно рассказывал антисоветские анекдоты, о своих похождениях в заграничных рейсах, что для большинства команды было в новинку – нас на берег не отпускали, за исключением столицы Фарер Торксхавна, где была наша база.

Мы шлёпали девятиузловым ходом к проливам Каттегат и Скагеррак чтобы, пройдя Северное море, и, оставив слева Шетландские острова, выйти на просторы Атлантики, где, греясь в тёплых водах Гольфстрима, гуляла зимняя, очень жирная селёдка.

В проливах было тихо, дул лёгкий ветерок, потом и он стих. Море стало стеклом, в котором отражалось низкое серое небо.

Во время перехода команда готовится к промыслу. Нужно связать в порядок 80 сетей, каждая из которых длиной 30 метров, приготовить и замаркировать поводцы, надуть и уложить в «авоську» кухтыли – метрового диаметра резиновые буйки, на которых сеть будет висеть в океанской толще.

Особая работа – срастить из отдельных кусков и промаркировать вожак – толстый, почти в руку, трос из сизаля, доведя его длину до трёх километров, – он является основой порядка, к нему вяжутся и им вытаскиваются сети с рыбой из воды. Всей работой командует рыбмастер, второй, после капитана, человек. На промысле он становится главным на судне.

Рыбмастер – худой, болезненного вида человек, нервный и раздражительный, постоянно ругается со своим помощником – «зюзьгмейстером», работником зюзьги – лопаты, похожей на теннисную ракетку; ею он загружает селёдкой бочки во время засолки.

За проливами Северное море встречает небольшим штормом – пять-шесть баллов. В кают-компании хороший аппетит, кормят нас по экспедиционному рациону – это в два раза больше обычного для моряков довольствия. Стучат костяшки домино, взрывы удовольствия сопровождают высший выигрыш – дать соперникам «адмирала», закончив игру одновремённо двумя дуплями – шесть-шесть и пусто-пусто.

Чем выше мы поднимаемся к северу, тем короче становится день. Впереди, в районе промысла, нас ожидала полярная ночь.

Угасающим днём мы минули чёрные скалы последнего из Шетландских островов и вошли в Норвежское море – северную часть Атлантического океана.

Капитан и рыбмастер находятся постоянно в рубке у фишлупы, ищут сельдь, обмениваются по радио на этот предмет с находящимися на промысле нашими судами. Мы уже в зоне полярной ночи, свет на палубе горит почти круглосуточно.

Команда на палубе раз за разом отрабатывает элементы постановки порядка, самого ответственного момента на промысле.

И вот объявляется – завтра будем ставить порядок.

Подъём в шесть утра, завтрак – ломоть хлеба с маслом, какао, всё – сколько кому хочется.

Я бегу в кубрик, надеваю рокан, зюйдвестку на шапку, кожаные бахилы. На пояс вешаю шкерочный нож, вещь обязательная, так как при выметке порядка возможны зацепы за что-нибудь в одежде, такие случаи бывали и рыбаки оказывались в воде, поэтому зацеп отрезается острым, как бритва, шкерочным ножом.

На палубе сложены в особом порядке сети, этим, задолго до подъёма, занимались рыбмастер с помощником. На рейке нанизаны смотанные в бухточки поводцы, в «авоське» с кухтылями сидит моряк – он будет подавать их по мере надобности.

Конец вожака заносится на левый борт, к нему присоединяют нижний подбор первой сети и металлический буй с горящей электрической лампочкой, он будет означать конец порядка – предупреждение для соседей, чтобы не пересекли, не дай Бог, наши сети.

Сети новые, нейлоновые, страшно дорогие – пугает рыбмастер.

За штурвалом капитан, иллюминатор рулевой рубки открыт, он слушает команды рыбмастера, следит за выметом, выдерживая скорость и курс. Порядок должен быть поставлен поперёк хода косяка сельди.

Летит за борт концевая сеть с буем, за ней поползли остальные. Моряки, по нескольку раз ранее репетировавшие свои действия при постановке порядка, отлично справляются с работой.

Рыбмастер поднимается в рубку, осветив прожектором ряд прыгающих на волнах кухтылей, даёт команду чуть-чуть подработать ходом растянуть порядок.

Всё!

Вожак крепится за становой стальной трос и уходит в глубину. Теперь мы болтаемся, закрепившись, как за плавучий якорь, за сети, с мостика команда – «отбой!».

На фок-мачту поднимается чёрный шар, чтобы соседи знали – мы стоим на порядке, и включается топовый огонь.

Все довольны, начинаются подколы, шутки. Команда собирается в кают-компании, запускается кинопроектор, на боковом столике у раздаточного окна стучат костяшки домино. Кино мы смотрим в полуха, главное – разговоры, мнения – будет или не будет рыба.

Так проходит день.

А дальше потянулись ежедневные, без выходных, рабочие будни.

Первое утро.

Я соскакиваю с койки, натягиваю флотские шерстяные брюки, чёрную форменку, на ноги – портянки, натягиваю просторные бахилы, ватник. Поднимаюсь по трапу в кап, открываю дверь, высовываю нос, слушаю шум ветра в снастях. По нему определяю, сколько сейчас баллов на море. Затем слежу за волной – заливает или не заливает палубу. Выбрав момент, бегу в кормовую рубку. Справа гальюны, слева умывальник и, по совместительству, баня. Справив надобности на чаше «генуя», заскакиваю в умывальник. Умываюсь очень холодной забортной водой, ею же поласкаю рот, чистка зубов невозможна.

После завтрака пробежка до капа, одевание униформы – рокана, зюйдвестки, и – на палубу, на своё рабочее место. Мне определено – ловить специальным багориком, подтягиваемые к борту, кухтыли, за поводец вытягивать сеть и подавать её на рол сетеподборщика. Моряки – три-четыре человека с каждой стороны, трясут её одновременно, высвобождая сеть от рыбы. Сельдь падает на палубу, помрыбмастера зюзьгой грузит её в очередную бочку, а рыбмастер ковшом засыпает её солью.

Я сдыхаю, с непривычки, после двадцати поводцов, прошу подмены. Рыбмастеру это не нравится, он прогоняет меня на укладку вожака. Словесная перепалка перерастает в конфликт, я хватаюсь за шкерочный нож.

После выборки порядка мы – я, капитан и рыбмастер стоим в рубке, последний требует перевода меня в помощники коку. Я категорически не согласен, если не нужен на судне – пусть ссаживают на плавбазу. Капитан оглядывает меня.

– Петрович, – это он рыбмастеру, – ты что хочешь от парня? Чтобы он сразу силачём стал после курсантских хлебов? Он от работы отлынивает?

Рыбмастер смотрит в окно рубки, кивает отрицательно:

– Нет. Он на меня с ножом пошёл.

– Довёл, значит. И всё, хватит на эту тему! Пусть пока на вожаке посидит, мускулы нарастит. Брынцев останется на судне. – И мне:

– Свободен, Брынцев, отдыхай!

Мне хватило пары недель, чтобы стать равноценным членом экипажа. Морской воздух, отличное питание, добавляемое дарами моря, и прекрасный аппетит скоро округлили моё лицо, нарастили мускулатуру. Я, играючи, одной рукой, мог перевернуть и поставить «на попа» полную бочку.

Тело привыкло к качке, и я ходил по палубе как у себя дома, не хватаясь руками за дополнительные опоры.

Впереди – сто суток промысла, сто суток ежедневной, порой изматывающей работы, сто суток непросыхающей, постоянно влажной одежды, хлюпанья воды в кубрике, голоса ветра в снастях. Сто суток суровой мужской работы с постоянным риском быть смытым волной за борт, или погибнуть вместе с нашим судёнышком.

Новый год мы встречаем на подветренной стороне Фарер, ожидая захода на базу в Торксхавне, столице островов, чтобы очистить гребной винт от намотанных на него чьих-то обрывков сетей. По этому случаю первое января получилось выходным. 31-го мы выгрузили пойманную селёдку на плавбазу, получили привезенную ею корреспонденцию и затарились деликатесом; я, например, купил целый ящик апельсин. Вечером кок смастерил праздничный ужин, даже смог изготовить примитивный торт. Капитан выставил к ужину пять бутылок шампанского, его хватило ровно на то, чтобы шумно и весело, с лёгким опьянением, выскочить на палубу в начале первого ночи и понаблюдать, как люди празднуют наступление нового года. В тёмное небо летели ракеты, в том числе и с нашего судна.

Только второго нам разрешили заход. Мы прошли узким фиордом в довольно большую бухту. Первое, что бросилось в глаза – необыкновенно чистая вода в ней, чего у нас в Союзе нигде не было. В наших бухтах обычно столько мазута, грязи, фекалий, что были случаи, когда выброшенные за борт угли из камбузной плиты зажигали эту дрянь, вызывая пожар на стоящих у причала в пять – семь рядов судах.

Бухту окружают высокие сопки, похожие на египетские пирамиды, их склоны сложены террасами. Ни одного деревца, ни кустика, зато лужайки покрыты, несмотря на зиму, зелёной травой.

Пришвартовавшись, мы с любопытством осматриваем маленькие, не выше двух этажей, выкрашенные разноцветными, весёлыми красками, домики.

На улицах никого.

Подошёл буксир с водолазами, на пожилого мужика в толстом свитере двое помощников натягивают, по команде, водолазный костюм, надевают на торчащую голову помятый медный шлём, привинчивают его к костюму. Сразу же эти помощники начинают крутить шкив водолазной помпы, подавая в костюм воздух. Водолаз, еле передвигая ноги, обутые в свинцовые башмаки, подходит к опущенному в воду металлическому трапу, поворачивается к нему задом и, также задом, опускается по ступенькам в воду. Ему подают пилу, над коленом, в ножнах, прикреплен большой кинжал. Водолаз скрывается под водой, его, заранее переданным на нашу корму концом, подтягивают под кормовую оконечность, к винту.

С водолазом есть связь по телефону.

Капитан интересуется:

– Ну что там?

Старшой, после переговоров, поднимает голову:

– Ругается. Матом. Дня на два работы.

Водолазы постоянно меняются, из костюмов их извлекают потных, с мокрыми волосами. Работа, очевидно, не сахар.

Меня больше всего интересует жизнь городка, его жители и, в особенности, женская половина. Но никто на нас особенного внимания и не обращает. Прямо перед нами небольшой магазинчик. Редкий посетитель подходит, открывает дверь, звонит колокольчик. В бинокль через стекло витрины видно, что со второго этажа к нему спускается кто-нибудь из семьи – женщина или мужчина или молоденькая девушка, скорей девочка.

К вечеру подходит боцман:

– Санёк, не хочешь бахилами махнуться, на берегу клиент есть?

У меня кожаные бахилы, почти новые, тяжёлые, мы ими почти не пользуемся, только в большие шторма, обходясь обычными резиновыми сапогами, а у иностранцев лёгкие резиновые, с утеплением, в таких щеголяет наш рыбмастер. Я с радостью соглашаюсь.

Через полчаса Володя приходит с новыми блестящими импортными бахилами, я примеряю – великолепно!

В придачу даёт красивую бумажку, на которой написано 10 чего-то.

– А это что?

– Вот темнота! Это ж ихние деньги!

– И куда их? – я искренне недоумеваю.

– Да вон в магазин смотаемся, что-нибудь купим. Подойди к капитану, попросись на берег.

Я иду к каюте капитана, стучу в дверь.

– Разрешите, товарищ капитан?

– Входи, Брынцев, – капитан замечает мои сапоги. – Вова сподобил?

Я киваю головой.

– Дурак ты, Брынцев. Хочешь пораньше ревматизм заработать?

Я стою, опустив голову.

– Наверно валюту приобрёл? И сколько?

Я показываю бумажку.

– О, серьёзные деньги. Хватит на банку кока-колы и пачку жвачки. Смотри, не вздумай пива купить! Вернёшься, сразу ко мне! Скажи старпому, что я разрешил тебе на берег.

Проскочив мимо толи сторожа, толи полицейского, с которым Володя чинно поздоровался, мы минули портовые ворота.

Поразила, прежде всего, невиданная чистота улицы. Впечатление, что тротуар аборигены вылизывают.

– У них, что – вообще грязи нет? – спросил я, озираясь по сторонам.

– Так они ж тротуары моют. Ты обрати внимание – нигде невозможно грязь выковырнуть. Смотри – ни одной щелочки!

– Как моют? – представить это было выше моего понимания.

– А так и моют, мылом и щёткой.

Я покрутил у виска пальцем – чокнутые.

– Что ты крутишь, балда! Разве это плохо?

Я подумал, что это не плохо. Вспомнил, как, подъехав ранним утром на трамвае к конечной остановке в Риге, был несказанно удивлён, что она была чисто подметена, хотя находилась километрах в пяти от города.

На первой практике, на паруснике «Георгий Ратманов», по субботам полагалась большая приборка, и мы драили тиковую палубу кирпичами и швабрами, потом прямо на палубе обедали, и целый день ходили по ней босиком.

Мы вошли в магазинчик. Звякнул тронутый дверью колокольчик, сверху послышался детский голосок – «Э-ей» и дальше фраза на непонятном языке.

Я вопрошающе взглянул на боцмана.

– Подождать надо.

– А на каком языке это? – спросил я, не уловив хорошо знакомого английского.

– На датском.

В магазинчике было всё – продукты, хозтовары, напитки, тетради, книги, даже лекарства, всё понемножку.

Минуты через три со второго этажа по лестнице спустилась девочка – та, которую я видел в бинокль. Белокурая, с голубыми глазами, с веснушками на чистом белом лице, залопотала по своему.

Я заметил, что боцман внимательно вслушивается, но, видно, понимает не всё. Он подошёл к полке, обернулся.

– Пиво будешь? У них оно очень хорошее.

– Нет, – замотал я головой, не признаваясь, что капитан запретил мне пиво. – Какая-то кока-кола у них есть, вот её буду.

Но Вова снял две банки пива и засунул их к себе в карман, а для меня снял красную баночку.

– А жвачку можно? – я посмотрел на девочку, а она посмотрела на меня, пытаясь понять.

– Бубль-гумм, – подсказал Володя.

Девочка улыбнулась и пригласила меня к полке, с уложенными на ней разноцветными пакетиками. Что-то спросила.

Я вопросительно посмотрел на боцмана.

– Она спрашивает – какую тебе надо, – повернулся к девочке, – минт, плиз. Я попросил ментоловую, пойдёт? – он повернулся ко мне.

– Пойдёт! – уверенно сказал я, хотя мне было всё равно, жвачку я ещё не пробовал. А денег хватит? Очень не хотелось чувствовать себя неловким перед этой девочкой.

– Денег хватит? – шепнул я Володе, помня слова капитана, что моих денег как раз хватит только на колу и жвачку, а Вовик взял ещё и пиво.

– Хватит! – и повернулся к девочке, – хау мач?

Девочка ответила. Вова сделал глубокомысленное лицо, вынул мою бумажку, потом ещё, зелёные. Я знал – это доллары. Девочка взяла мою бумажку и ещё пять долларов. Дала сдачи. Володя галантно поблагодарил её, я кивнул головой, девочка присела – книксен.

Мы вышли из магазина на стерильную улицу.

– На корабль или прошвырнёмся? – предложил боцман.

Я оглядел улицу справа и слева. Красивые, чистенькие домики, никаких развалин, щербатых изгородей, – кто всё это делает? Вспомнил трущобы Мурманска, грязь и мазут в воде гавани, лениво колыхающиеся от небольших волн. Почему у них так чисто и уютно, а у нас нет?

Володя глядел на меня, усмехаясь.

– А, хочешь, я скажу тебе, о чём ты сейчас думаешь? О том, что у них чистота и порядок, а у нас всё по-другому? Так? Угадал?

Но я только молча посмотрел на него. А что говорить?

На промысле, да и на предыдущих практиках, я много раз встречал иностранные суда – покрашенные, чистенькие. И если встречается ржавое, с облезлой краской, то это либо польское, либо румынское, в общем – из стран народной демократии.

– Пошли на корабль! – почему то от этих мыслей мне стало паршиво на душе.

Нам предстояли ещё два месяца работы в Атлантике.

Подъём в шесть утра, отбой – пока не закончится выборка всего порядка. Однажды эта работа заняла трое суток, заканчивали мы её в условиях надвигавшегося шторма. Именно тогда я обнаружил, что можно спать стоя, обняв в трюме пиллерс, в ожидании подачи очередного груза.

Девять баллов для нас – рабочая погода, но именно в такую погоду легко оказаться за бортом во время работ на палубе. К счастью, нас миновала такая участь, если не считать случая со мной.

Я работал на палубе, смазывал сетевыборку. Рулевой пропустил бортовую волну, судно зачерпнуло правым бортом несколько тонн воды, которая подхватила меня и, с переменой крена, повлекла по палубе к левому борту, выкинула за планширь, за борт, вдобавок по голове ударила летевшая за мной пустая бочка. На палубу меня вернула очередная порция воды, зачерпнутая уже левым бортом. Мокрый до нитки, я был отправлен в кубрик, сушиться. В предвкушении отдыха я переоделся, переобулся, но согревшись, через десять минут вернулся на палубу.

Последнее не осталось незамеченным, мой авторитет среди команды рос.

Ещё более он вырос, когда Лёшка-боксёр, осуществлявший загрузку трюма, упустил грузовой трос и он, юркнув через шкив, закреплённый на штаге, соединявшем фок и грот мачты, упал на палубу. Всё, погрузочно-разгрузочные работы оказались парализованы. Назревал простой.

Заправить трос можно было только с помощью плавбазы, подняв их судовой стрелой человека в люльке, который заправил бы трос в шкив. Я предложил эту операцию сделать немедленно – всего-навсего проползти от фок-мачты по штагу шесть метров до блока и продеть в него привязанный к поясу грузовой трос. Боцман побежал к капитану получить «добро» на эту операцию, гибель моряка от падения с девятиметровой высоты могла стоить капитану должности, а то и свободы.

Капитан дал добро, увидев как ловко, заученными до автоматизма движениями, я изготовил беседочный узел, предназначенный для страховки от падения, влез в него, привязал к поясу грузовой трос и полез на мачту.

Размахи качки на высоте были гораздо больше, чем на палубе, но это не помешало мне уверенно добраться до шкива блока, продеть в него трос и пропустить его до палубы, в руки боцмана.

С мачты я слез став крупным авторитетом. Припомнили, что именно я научил правильно сращивать вожак, плести огоны и другие штучки с любыми канатами, которым меня, – спасибо им! – научили на парусной практике.

В середине января начал проглядываться дневной свет, вначале робкой зарёй, пока, наконец, не выглянуло солнышко. Работать стало веселее, постоянная темнота угнетала.

С промысла мы могли уходить 27-го февраля, когда исполнились три с половиной месяца нахождения в экспедиции. План был выполнен и перевыполнен, но рыба, как ошалела, лезла к нам в сети, да и в трюме осталось около четверти пустого пространства. На собрании команды, а мы по существу были артелью, решили сделать ещё пару-тройку выметов, чтобы возвратиться домой с полным трюмом. Трюм мы забили за два дня, причём рыбы было столько, что часть бочек загнали в карманы у кормовой надстройки по левому и правому бортам, основательно закрепив их.

По моим приметам хорошая рыба была предвестником хорошего шторма.

Уход с промысла наметили на утро, ночь дали на отдых.

Побудка в семь утра.

Приоткрытую дверь капа вырвало из рук, она ударила в стенку, защёлкнувшись. В снастях непрерывный вой ветра, дувшего в корму, серые громады волн высотой не менее десяти метров обгоняли нас, заливая палубу при прохождении шипящих гребней, попеременно задирая то нос, то корму судна.

От капа до кормовой надстройки заботливо протянут леер. Выждав, когда с палубы скатится очередной водопад, бегу к надстройке, вскакиваю на принайтованные в кармане бочки, пригибаясь, чтобы не удариться головой о бимсы подволока, бегу к поручням трапа, ведущего на спардек. Корма уходит вниз, значит, её сейчас накроет очередной гребень, но мне деваться некуда и я лезу по трапу наверх.

Волна накрывает меня, когда я уже почти вылез, осталось преодолеть две ступеньки, – она ударяет меня, пытаясь оторвать от поручней, сбросить вниз, на бочки. От полной мокроты меня спасает куртка рокана и зюйдвестка, но бахилы залиты полностью. Вода, урча, скатывается в проём, я ложусь на живот и поднимаю вверх ноги, выливая воду из бахил.

Кормовая дверь рулевой рубки открывается, пропуская меня внутрь, за ней стоит капитан, он наблюдал за мной, очевидно.

– Ну что, Брынцев, искупался? – капитан улыбается.

– Не совсем, Николай Егорович, почти сухой. Вот ноги только малость промочил.

– Дуй вниз, обедай, и сюда, смени Палыча, – показывает на второго штурмана, который, не отрываясь, смотрит вперёд и постоянно крутит штурвал.

Я понимаю, корма, скатываясь с вершины волны, юзит, сбивая судно с курса.

Упустив момент можно поставить кораблик бортом к волне, обеспечив, в таких условиях, поворот оверкиль, то есть через киль, и кирдык всей команде.

– Есть сменить штурмана! – я бегу к трапу, лихо, по поручням, съезжая на главную палубу.

В кают-компании никого, сейчас самое выгодное – лежать в койке, упершись коленями в комингс. И спать, ни о чём не думая.

Первым делом скидываю бахилы и ставлю их «на попа», чтобы слилась вся вода, сматываю портянки и выкручиваю их. Кладу на ближайшую батарею – просушить. Босиком иду к раздаточной, стучу в фанерную задвижку.

Открыл кок, бледный до зелени, молча протянул алюминиевую миску с заботливо разделанной малосольной селёдкой, потом протянул кусок ржаного чёрствого хлеба, полкружки какао. Наклонился, поискал что-то в своих владениях, поднял голову. Кок был явно не в себе.

– Ты, что, Лёха, язык на качке откусил?

– Зу-у-бы, – простонал он, едва расцепив губы. Кружку с какао поставил вниз.

Надо же! Повезло мужику. Были бы на промысле, можно было бы сдать на базу, там целая мини поликлиника. А здесь – дело труба, надо терпеть до берега, до Риги.

Проглотил рыбу – вкусно! Три месяца едим, а не надоело. Малосольная, провесная, по спец рецепту рыбмастера, селёдку для засолки он отбирал по одному, известному только ему, признаку. Даже начальство с плавбазы заказы на неё давало.

Проглотил селёдочку, заглянул в окошко раздаточной – кока не было. Кружка стояла в специальном гнёздышке, чтобы не улетела.

Всё, завтрак окончен. Прежде чем выйти, обулся, потом заглянул в кормовой иллюминатор, – океан бушевал, таких волн, пожалуй, ещё не было.

Поднимаюсь по трапу в рубку, слышу обрывок разговора: «…слишком быстро падает давление.»

Это капитан, он стоит у барометра, постукивая по нему пальцем. Рыбмастер неотрывно смотрит через иллюминатор рубки на серо-зелёную мешанину волн и брызг. Второй не реагирует на слова капитана, он сосредоточенно крутит штурвал, удерживая судно на курсе.

– Разрешите сменить Сергея Павловича, товарищ капитан?

– Меняй, Брынцев! – капитан не отрывается от кружка прибора.

Рядом с барометром на передней стенке висит кружок кренометра. Стрелочка, фиксирующая максимальный крен, показывает двадцать девять градусов левого борта. Это много, при таком крене можно вывалиться из койки, но я не помню такого, значит, дело было ночью, когда я спал.

Левой рукой беру рукоятку штурвала, второй делает шаг назад, освобождая мне место.

– Сколько держать, Сергей Павлович?

– Только по волне. Главное – не подставить борт.

– Есть, держать по волне! – репетую я, одновременно бросая по привычке взгляд на мечущуюся картушку компаса, – траулер придерживается курса ост-тен зюйд, грубо говоря, – чуть южнее востока.

Штурвал связан с рулём штуртросами, механической тягой, поэтому все удары волн о перо руля передаются на него. Волны пытаются вырвать из рук рукоятки, поставить траулер бортом к волне, чтобы она утопила ползущую по океану грязную, ржавую, плюющуюся солярным дымом, козявку.

Через пятнадцать минут капитан обращается ко мне:

– Молодец, Брынцев, так и держи.

Для меня привычна занимательная игра с океаном, выигрыш в которой – жизнь.

Капитан спускается в каюту, второй штурман остаётся в рубке, хотя его вахта закончилась.

– Не определялись, Сергей Павлович?

– Да где ж тут определишься, ни черта не видно.

– А по радиомаякам?

– Пытался, но сосчитать сигналы невозможно, атмосферное электричество разыгралось, глушит.

– Ну и где мы сейчас?

– Несёт к Скандинавии.

– В Северное море ещё не вошли?

– Наверное, нет, Шетланды ещё не прошли, мы где-то севернее находимся, между ними и Гебридами.

– А что выходит по счислению?

– Ты же должен понимать, что ни точного курса, ни скорости мы не знаем. Так что пока – сплошной туман.

По более сильным толчкам волн в корму я понял, что океан свирепеет.

Несколько раз Палыч высовывался с анемометром на крыло рубки и каждый раз я спрашивал его – сколько? И вот, после очередного измерения, он объявляет:

– Тридцать два метра! Поздравляю, штурманёнок, мы официально находимся в зоне урагана. Это впервые за весь рейс!

Что хорошего? За все четыре года практик я ни разу не попадал в такую передрягу. Ну и что, что ураган? Даже очень любопытно!

Картушка всё чаще крутилась у цифры девяносто градусов – чистый ост, о чём я и доложил второму.

– Я вижу, Сашок, мало того, что нас несёт на Скандинавию, нас ещё и втягивает в воронку урагана.

В яблочко! Если мы так и будем продолжать, то скоро повернём на чистый норд, а там и на скалы Гебрид.

А вот насчёт яблока, я подумал, интересно. Про яблоко я читал в книжках, там стихает ветер, светит солнце. И мало кому удавалось выйти из яблока живым.

Сергей Павлович подошёл к переговорному устройству, вынул свисток-заглушку, дунул в трубку. Услышал ответ.

– Николай Егорович, вам бы надо подняться в рубку.

Второй не любил, чтобы вопросы решало начальство. Он перерос свою нынешнюю должность, но сейчас дрогнул – ответственность слишком высока.

Капитан, прежде всего, подошёл к барометру. Постучал пальцем. Посмотрел в иллюминатор.

– Ветер сколько?

– Был тридцать два пять минут назад.

– Какие предложения?

– Надо разворачиваться, иначе…

Капитан не дал договорить:

– Надо развернуться, иначе можем погибнуть.

Как погибнуть? – воскликнул я про себя. Мы же нормально идём, двигатель татахтает. Нормально, без напруги. Из машины никаких тревог.

– Как развернуться? – спросил второй.

– Развернуться, пока не поздно. Через минут пятнадцать мы уже не сможем, ветер нас положит.

– Брынцев! – он повернулся ко мне, – ты уловил паузу, когда можно реально развернуться?

– Да! Когда гребень начинает проходить и винт хватает воду! Разворот влево, ветер заходит справа.

– Молодец! Действуй!

Минута мне понадобилась, чтобы выбрать волну побольше, тогда и времени на разворот будет больше. Всё, вот она!

– Давай! – кричит капитан, не выдерживая.

Но ещё до крика, пока винт молотит воздух, я уже кручу штурвал влево. Нос задирается, винт хватает воду, нос идёт влево. По правильному, мы должны накрениться на левый борт, но ветер не даёт, и мы, на ровном киле, съезжаем по склону волны вниз, к подножию. Я пытаюсь успеть принять новую волну левой скулой, штурвал лежит «лево на борту», но силёнок у двигателя маловато, под подножием гребня нос развёрнут только градусов на тридцать к волне.

Пенный гребень валит судно на правый борт, меня отрывает от штурвала и кидает на правую дверь рубки. Я ударяюсь обо что-то, но мысль одна – назад, к штурвалу! В радиорубке грохот. Я вскакиваю, делаю шаги, почти ползком, по вертикальной палубе, у штурвала – Палыч. Перехватываю у него штурвал, пытающийся крутануться в обратную сторону. Судно медленно выправляется, сбрасывая потоки воды с главной палубы. Из радиорубки вываливается радист, дикими глазами осматривает рубку. На лбу набухает синяк.

Вижу, как капитан снимает фуражку и вытирает обшлагом куртки пот со лба.

– Да-а, обошлось, однако. А, Палыч? Согласен?

Второй, молча, кивает, приходя в себя. Подходит к кренометру:

– Что? Шестьдесят четыре градуса? – не верит глазам. – Шестьдесят четыре и мы ещё живы?

В коридоре на главной палубе гомон, там собрались жильцы кормовых помещений.

Из проёма трапа появляется боцман, он смотрит на нас, на волны и молчит. Он понял, что произошло.

– Что внизу – жертвы есть? – капитан смотрит на него.

Боцман отрицательно машет головой:

– Так, по мелочи.

– Успокой команду, пронесло, – спокойно говорит ему капитан.

Боцман, скользя по поручням, скрывается в проёме.

Капитан подходит к трубке прямой связи с машиной, дует в неё.

– Машина? Это ты, Гаврилыч? Как дела? – старший механик, он же «дед», хотя ему чуть больше за тридцать, докладывает обстановку. – И сильно зашибся? Кровь идёт? Сейчас что-нибудь придумаем.

Поворачивается ко мне:

– В мореходке оказание медицинской помощи проходили?

Я, не отрываясь от изумительного зрелища разъярённых волн, мотаю головой:

– Да, проходили, зачёт на пятёрку сдал.

– Вот тебе и карты в руки. В каюте второго механика лежит однокашник твой, Гений. Дед говорит – поранился сильно. Сходи, посмотри, ну и помощь окажи, соответственно!

Я вопросительно смотрю на кэпа:

– А чем? И как?

– Палыч, а чемоданчик скорой помощи у тебя?

– Да, Николай Егорович, у меня.

– Я тут за вас поработаю, молодость вспомню, а ты спустись, отдай его юноше.

И забирает штурвал у Сергея Павловича.

Второй, спускаясь первым по трапу, говорит, что он последний раз этот чемоданчик открывал в начале рейса:

– Помнишь, помкока руку обжёг?

Я не помню этого, но мотаю головой – да, помню, сам же пытаюсь всё вспомнить, что говорила нам добрейшая Вероника Александровна про такие случаи. Второй оборачивается, не дождавшись ответа, смотрит на меня удивлённо.

– В чём дело, Сергей Павлович?

– Ни в чём, – поворачивается и идёт дальше.

В каюте он достаёт из рундука под койкой небольшой деревянный чемоданчик с красным крестом на крышке.

– Открыть?

– Зачем? Я сначала ранку Генкину осмотрю, тогда и открою.

– Ну-ну, – и мы выходим из каюты. Второй уходит в рубку, а я иду в соседний кубрик, где квартируют второй и третий механики.

Генка лежит на нижней койке, обмотанную несвежим полотенцем руку придерживает на животе. На полотенце распустились яркие красные пятна.

– Привет, мазурик! Чего разлёгся?

Генка ошеломлённо смотрит на меня и протягивает руку:

– Вот!

– От вахты отлынить хочешь?

– Да ты что, Сань? – взаправду обижается он.

Я вижу его побледневшее, страдальческое лицо, и перехожу к делу.

– А ну, пошевели пальцами!

Генка, морщась, шевелит грязными замазученными пальцами.

– А теперь кистью!

И кисть работает, слава Богу. Это означает, что перелома нет. А вот если бы перелом был, тогда мне, как медработнику, – хана! Насчёт сращивания костей нас не учили.

– А что это было, там? – он глазами показывает наверх.

– Да ничего особенного. Нептун в гости приглашал, а мы не согласились. Вот он и побушевал.

– А что со мной?

– Да ничего, сейчас операцию делать буду. Может и руку придётся отпилить. В машине ножовка есть?

– В машине ножовки нет, а у кока есть, я видел, – он опомнился, – ты что, Сань, правда пилить будешь? – он посмотрел на меня очень даже испуганно, инстиктивно убирая руку.

– Да не переживай ты сильно, Гений. Не положено мне пилить, квалификация не та! Вот если бы я был хирург, то обязательно что-нибудь отпилил бы у тебя! Или отрезал ножницами, – я балагурил, стараясь отвлечь Генку от боли.

Из весьма скудных познаний в медицине я помнил, что если кровь ярко красная, значит она артериальная. Тёмная – венозная. Почему-то я сейчас боялся именно ран с венозной кровью, наверное, из-за того, что говорили – вскрыл вены, вскрыл вены…

Я положил чемоданчик на крохотный столик у иллюминатора. Он был закрыт на висячий замок, от воров, наверное, а на дужке, на бечёвке, висел ключ.

Откинув крышку, посмотрел – поллитровая баночка со спиртом, естественно, оказалась пустой. Наверное, была плохо закрыта и всё вытекло. Или спирт пошёл на лечение зубов. Или на встречу Нового года.

Обрабатывать рану нечем.

Роюсь дальше. Коробка с ампулами – перекись водорода, – пойдёт! Перевязочные пакеты есть, большие и маленькие. Отложил пару больших.

Таблетки фурациллина – пойдут, когда перевязки надо будет делать. Есть стрептоцид, – тоже пойдёт!

– Терпи, Гений! – я начал разматывать полотенце.

Генка отвернулся, я его понимаю, – я бы и сам не смотрел на свою рану, будь она у меня.

Полотенце не успело присохнуть, и я оторвал его с коротким Генкиным «Ой!».

Полотенце положил под руку, чтобы не пачкать чужую постель. Взял ампулу с перекисью, подрезал верхушку, отломил её.

Положил поудобнее руку, полил на рану перекисью. Она запузырилась, потекли бледно-красные потёки. Вскрыл вторую, полил, – рана очистилась, оказалась рваной и не очень большой. Судя, как медленно наливалось кровью повреждённое место, сделал вывод, что крупные сосуды не повреждены, а, значит, нужно хорошо перевязать и постараться максимально обеззаразить, потому как рука, как и положено мотористу, вся в мазуте.

Пересыпал рану стрептоцидом и перевязал большим бинтом.

– Всё, теперь жди, авось до свадьбы заживёт. Повязку три дня не трогать. Скажешь, если рука начнёт краснеть и опухать. Да не стесняйся, если что – зови! Да – с тебя поллитра! Если выживешь, конечно…

– Да ладно, рассчитаюсь… – он скривился от боли.

– Лежи, сачкуй, мотыль!

Услышал в ответ неясное спасибо. Рука то у него здорово ударена, но что делать с ушибом, который краснел и наливался на глазах, я не знал.

Поднялся в рубку. Капитан:

– Что там?

– Ушиб, открытая рана, но перелома нет.

– Ты гляди, Палыч, как заговорил наш фершал, ещё по флоту слава пойдёт, ему отбоя от посетителей не будет. Придётся красный крест на борту рисовать.

– Смеётесь, Николай Егорович, – я обиделся, – а я спать не буду, переживать…

– Ладно, проехали. Но ты молодец. А спать тебе сегодня может и не придётся…

Последнее я, возбуждённый проведенной операцией и похвалой, пропустил мимо ушей.

Второй яростно боролся с ветром и волнами. Скосил на меня взгляд, и сразу получил удар волны в скулу.

– Бери штурвал, Брынцев, у тебя лучше получается.

Я перехватил у него рукоятки.

– Курс?

– По волне, но старайся идти чуть южнее веста. Определяться надо, хоть убейся!

Второй прав, у меня рулить получается лучше, потому что я досконально изучил поведение рулевого механизма. Я видел, как боцман, когда волна сбивала с курса, быстро крутил штурвал в обратную сторону, судно рыскало, потом резко крутил в противоположную сторону, а результат – кораблик шёл как пьяный по дороге. Или как справляющий нужду бык…

Я же делал это исключительно по нужде, поэтому стоять на руле мне было гораздо легче. Может это и хвастовство, но я чувствовал судно, словно сливался с ним в единый организм.

Это заметили и Палыч и капитан.

– Сергей Павлович, а как ветер? – я, увлечённый соревнованием со стихией, заметил, что поведение океана изменилось в худшую сторону. Волны стали выше, значительно выше десяти метров, значительно длиннее. В ложбине наш кораблик скрывался полностью.

– Приближается к сорока.

По палубе гуляли волны. За моё отсутствие они размолотили принайтованные в карманах тридцать бочек с селёдкой.

Зачем-то капитан оставил в авоське надутыми кухтыли. Я не успел постоять и пяти минут как под напором волны выстрелом лопнул один из них. Зачем их оставил капитан? А, может быть, это они спасли нас от гибельного переворота?

Машина работала на «полный вперёд», но нас несло, хорошо, что не разворачивало.

Капитан всматривался в клокочущий океан, словно пытался найти спасительную и лёгкую дорогу. Несколько раз подходил к компасу.

– Постарайся, Саша, держать курс 270 градусов и, по возможности, спускайся к югу. Как бы нас на Гебриды не выкинуло. Но всё равно – не подставляй борта!

– Есть, товарищ капитан!

Капитан постоял ещё несколько минут и, бросив дежурную фразу – если что, немедленно докладывать! – спустился к себе в каюту.

В четырнадцать часов справа над горизонтом появились просветы в бешено несущихся облаках, о чём я немедленно доложил штурману. Облака вели себя странно – они закручивались и неслись, исчезая, вверх. Остро блеснула молния.

– Сергей Павлович! Смотри – гроза! Молния!

– Где?

– Вот там, справа!

Звук ветра изменился. Теперь это был нескончаемый, злобный визг. Изменилось и волнение. Сначала я подумал, что мы попали в снежный шквал – на нас неслась белая стена, словно метель. Но это была вода. Ветер срезал, как бритвой, верхушки волн, и дробил их в мириады капель. Окна рубки оказались забиты потоками воды, через них ничего не было видно. Меня охватил страх, я ослеп. Вспомнил, как во время зимней практики в Баренцовом море, мы попали в обледенение. Окна забивало рыхлым льдом, видимости никакой, и пришлось выбить стекло, а мгновенно налипавший на отверстие лёд убирать рукой.

Сейчас мог спасти только маленький, диаметром 400 миллиметров, вращающийся от электромоторчика, диск, устроенный в окне перед рулевым.

– Палыч, включи! – я показал глазами на это устройство.

– Тумблер у тебя на подволоке!

– Ясно!

Я включил, струи сгонялись со стекла центробежной силой, но несущийся на нас поток был такой плотности, что помощи от диска было мало – на нас неслась стена воды, в этой стене только угадывались серо-зелёные громады волн.

В секундном просвете я с удивлением обнаружил, что гребни шли на нас не только в правую скулу, но и с левого борта. Волны по спиралям торопились к освещённому участку. Сталкиваясь между собой, они или вырастали в полтора-два раза, или гасились, образуя подобие ложбин.

Я старался находить эти ложбины и направлять траулер к ним, при этом картушка компаса крутилась во все стороны. Лавировать стало трудно, почти невозможно.

– Сергей Павлович! – воскликнул я, – что делать?

Штурман, видевший мои шатания, подошёл к трубе прямой связи, дунул:

– Николай Егорович, поднимитесь к нам, тут творится нечто невообразимое, я такого ещё не встречал.

Через две минуты капитан, в домашнем халате, уже стоял рядом со мной, наблюдая за моими действиями.

– Приготовьтесь, моряки, мы скоро попадём в «глаз бури». Многим удалось его увидеть, но не каждый смог рассказать об этом.

«Почему?» – хотел спросить я, но сразу и дошло.

– А мимо никак нельзя проскочить? – удовольствие попасть в ряды молчунов не прельщало.

– Нет, штурманёнок, не та у нас посудина, чтобы вырваться из объятий урагана. Смотри, юноша, запоминай, – такое бывает в жизни считанные разы. Или никогда. – Капитан восхищённо смотрел на бушевавшую стихию.

– А что мне делать?

– Ты действуешь правильно. Главное – не подставить борт.

– Николай Егорович, а что вы меня штурманёнком всё обзываете, – обидно!

– Извини, юноша, я не прав. Так, Сергей Павлович?

Второй посмотрел на меня оценивающе, мотнул головой – согласен.

Нас било со всех сторон, штурвал стал горячим.

Ветер кончился внезапно, его словно засосало открывшееся, без единого облачка, небо с ярко светившим солнцем. Только порывы прорывались через невидимую черту, осыпая нас фейерверком хрустальных брызг.

Солнце уходило на запад, спускаясь к бешено крутящимся против часовой стрелки облакам, сверху белым, а внизу иссиня чёрным.

Открывшийся океан был изумительно красив.

Волны, пенные гребни на которых исчезли, шли друг на друга со всех сторон.

Сталкиваясь, подобно хрустальным башням вздымались вверх, рассыпаясь тысячами брызг. Белое солнце просвечивало их насквозь, на изломах потоков вспыхивали яркие зелёные лучи. Вода, – самая чистая вода мирового океана, приобрела изумрудный цвет, она перестала быть серой, страшной, злобной. Захотелось плясать вместе с судном в этом безудержном танце волн.

Это завораживающее зрелище подействовало и на капитана.

– А почему нет музыки? Алексей! – крикнул он в радиорубку, – где музыка?

Открылась дверь, высунулась всклокоченная голова радиста, на лбу красовался здоровенный синяк.

– Где музыка? Ты посмотри – какая красота!

– Так вы ж все пластинки побили!

– Я побил? Когда?

– Да когда вы оверкиль пытались сделать. Я уже и SOS хотел включить.

– Э, Лёша, нам никакой твой сигнал не помог бы. Так будет музыка?

– Одна пластинка всего осталась, про Мишку.

– А по радио что?

– Николай Егорович, вы же знаете – один аккордеон.

– Ну, давай Мишку, что б веселей было. А то, как на похоронах…

– Саша, – обратился он ко мне, – держи по-прежнему на большую волну. – А ты, Сергей Павлович, понаблюдай вместе с Брынцевым за обстановкой, лови изменения. Должна же эта машина когда-нибудь остановиться. И – главное – определяйтесь быстрей.

Уходя к себе, остановился возле меня, тронул за плечо.

Я оглянулся, – капитан внимательно смотрел мне в глаза:

– А страшно было?

– Когда? – совершенно искренне удивился я.

Несколько мгновений кэп смотрел на меня, но ничего не сказал, повернулся и пошёл по трапу вниз в свою каюту.

И тут грянула песня – «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…» – Лёша явно перестарался с громкостью.

На музыку из носового капа высунулись две мятые рожи. Я удивился:

– Сергей Павлович, всем же было приказано перебраться в корму?

– А эти остались. Но, видно, проголодались. Голод не тётка…

Моряки желали присоединиться к нам, но гуляющие по главной палубе хаотичные валы погасили это желание.

Дверь капа захлопнулась, ручки задраек повернулись, герметизируя носовой кубрик.

Судно крутилось в кольце «глаза урагана», уворачиваясь от наиболее высоких валов. Я инстиктивно уводил его от границы бешено крутящихся облаков.

– Палыч, – в отсутствие капитана я мог позволить себе фамильярничать, – а где мы находимся?

– Не знаю, Санёк, ураган идёт в Северное море. Полагаю, что мы Шетланды проскочили.

Солнце, блеснув напоследок зелёным лучом, скрылось за овалом облаков.

– Мы меняться будем?

– Кэп попросил меня остаться, а это значит, что и ты со мной будешь, – улыбнулся он. – Сам должен понимать, что третьему вахту доверять нельзя.

Я кивнул, соглашаясь с ним.

– А старпом?

– У него голова болит, контузия сказывается, кэп приказал его не трогать.

Старший помощник, азербайджанец, в войну ходил на подлодке.

– А ещё кэп убедительно просил до темноты определиться.

– Звёзды зажгутся, тогда и определимся.

– Вот и подождём.

Песня про лихого Мишку регулярно повторялась.

– Жалко селёдку, – вслух сказал я про разбитые бочки в карманах, – тонны три уплыло.

– Ты о чём жалеешь? Ты кренометр видел?

– Видел, ну и что?

– Да шестьдесят четыре градуса крена за мои шесть лет на флоте я ни разу не испытывал. Кэп сказал, когда ты вниз спустился, что мы в рубашке родились. Приказал – до конца рейса показания не сбрасывать! А мне сдаётся, что ты к этому сильно причастен!

– Да не надо на меня геройство вешать! Там всё по плану было. Нас когда повалило? Когда мы почти на гребне были, так? А дальше мы покатились по склону вниз, и опрокинуться уже никак не могли. Конечно, до гребня нас могло перевернуть, но шанс был, и мы его использовали.

Второй задумчиво посмотрел на меня, потом сказал неожиданное:

– Поэтому, ты, парень, и стоишь на руле. И дальше стоять будешь! Пока не выберемся из этого ада.

Я задумался – как это, перевернуться? Там же никакого спасения! И стало страшновато…

– Палыч, смотри – прямо по курсу – звёздочка!

Палыч посмотрел в боковое окошко:

– О, и здесь есть! Кто пойдёт – ты или я?

Признаться, я устал крутить штурвал, захотелось отдохнуть.

– Я пойду, с вашего позволения, сэр.

Палыч принял у меня штурвал, я прошёл в малюсенькую штурманскую рубку.

Ожидал увидеть последствия крена, но всё было нормально. Карта на столе, там же вахтенный журнал, транспортир и штурманская линейка – в ящике стола, в коробочке лежат несколько остро отточенных карандашей и секундомер.

На карте проложен предполагаемый курс, есть последнее место. Этим, как и порядком в рубке, занимается Палыч. Выходит, что мы уже прошли пролив между Шетландами и Оркнеями, но это может подтвердить только определение по звёздам.

Открыл ящик с секстаном, вытащил его из устланных красным бархатом пазов. Открыл крышку ящика хронометра, засёк время пуска секундомера. Секундная стрелка достигла нуля, я запустил секундомер. Теперь на крыло мостика, ловить секстаном звезду и «посадить» её на горизонт. Заскочил в рубку, записал показания. Проделал то же самое со второй звездой.

Поколдовав с «Ежегодником» нашёл свои звёздочки, и вот перекрестье двух линий – наше место!

Ого, мы находимся значительно южнее, в опасной близости от восточной оконечности крайнего острова.

Предупредив второго, повторил все свои действия. Место оказалось смещённым на милю юго-западнее первого, как раз на пройденное нами расстояние между двумя измерениями.

Результаты доложил второму.

Он вернулся из рубки, посмотрел на меня, покачал головой:

– Слишком гладко, Сашок, не верится.

– Так проверьте сами, сэр! – я был в некоторой эйфории от хорошо сделанной работы.

Палыч возился дольше. Вышел, улыбаясь:

– А ты почти гений!

– А почему почти? – я обиделся. – Если бы вы знали, сколько раз за вахту я определялся на третьей практике, вы бы не удивлялись, – по сорок, пятьдесят раз! Мы ходили на поисковике, искали стада трески. Когда находили, становились на якорь и звали всех наших к себе. Времени у меня было – навалом!

– Ну, иди, взгляни на мою работу.

Точка его лежала в двух кабельтовых от моей – в пределах ошибки.

– Пойду к кэпу доложиться. – И спустился вниз.

Небо заволокло облаками, стало совсем темно. Ветер был потише, визг кончился.

Я включил прожектор, в его свете увидел перебегавших из носового кубрика моряков. Одного прихватила волна, и если бы не заботливо протянутый леер, за который он успел схватиться, его, в лучшем случае, могло бы повалить на палубу, а в худшем – смыть за борт.

Палыч вернулся, дыхнул на меня ароматом коньяка.

– Аллес гут, штурманёнок, курс 162 градуса, по возможности. И дал мне целый апельсин.

– А коньячку, хотя бы в клювике?

– Зелен ещё, мой друг.

– Как на руле три вахты стоять, так зелен, а как приободрить капельку, так сразу…

– О! – перебил Палыч, – дуй в кают-компанию, перекуси. Там кандей постарался что-то приготовить.

Я подождал, пока минует очередная волна.

– Пожалуйста, сэр, – и отступил на шаг, не выпуская рукояток из рук.

Палыч аккуратно занял моё место, моя вежливость ему нравилась. Улыбка, слегка обалдевшего от рюмки, улетучилась, когда в окна рубки ударил очередной пенный вал.

Я подошёл к трапу, ведущему на главную палубу, – навстречу поднимался кок. Балансируя, он нёс в одной руке миску с чем-то, во второй – кружку.

Я принял у него кружку и вовремя: – нос судна задрался, кок потерял равновесие и едва успел схватиться за поручень свободной рукой.

Кока крепко качнуло, но он удержался, удержал и миску. Криво улыбаясь из-за распухшей правой щеки, подал мне миску:

– Я сам пришёл, Саня, помоги, сил моих нет больше! – и лицо скривилось от приступа боли.

Я посмотрел на второго – чем помочь? Я же не стоматолог, нас этому не учили. Зуб выдернуть? Страшно! Да и как?

В чемоданчике, насколько я успел заметить, никаких щипцов не было.

– Саня, помоги! Ребята сказали, что ты можешь! – почти плача, снова попросил он.

Я хотел спросить про тех, кто сказал ему обо мне, как спасителе, но потом передумал – а, вдруг, и смогу помочь?

– Ладно, Лёха, держись, что-нибудь придумаем.

Кок развернулся и стал спускаться вниз. А я остался стоять, качаясь, с кружкой в одной руке и с миской во второй. Увидев содержимое миски, обалдел, – там, сразу, были загружены: печень тресковая, шпроты, а поверх лежали два бутерброда с балыком лосося. Сразу вспомнил, что лосось иногда попадал в сети, но на столе не появлялся, исчезая неведомо куда.

И вот теперь он выплыл, вызвав зверское слюноотделение.

Меня догнал голос второго:

– А посмотри-ка, штурманок, что у тебя в кружке! – сказал он, не оборачиваясь ко мне.

Я нюхнул, качка услужливо плеснула мне каплю содержимого в губы – я почувствовал нежный аромат хорошего портвейна.

– За что? – я повернулся к Палычу.

– За, подвиг, мой друг, за подвиг!

Чертовщина! Привыкший оценивать свои поступки трезво, даже очень трезво, я ничего такого и не заметил в своём поведении за этот день.

Да – стойкий, да – могу три-четыре вахты стоять подряд, да – не прошу замены и могу трое суток выбирать рыбу и грузить её в трюм, успевая поспать стоя, прислонившись к пиллерсу.

– Не пижоньте, мой друг, народ всё видит и понимает! – второй не отрывался от окна.

Два вопроса – где перекусить и как помочь коку.

В штурманской? Не дай Бог капнуть маслом на карту – несмываемый позор!

Пока мы крутились в районе Фарер, между Исландией и Скандинавией, мы несколько раз оказывались на одном и том же месте. Карта была в многочисленных подтирках. И вдруг на ней масляное пятно! Ужас!

Решил, что лучше перекусить в кают-компании.

Балансируя, спустился вниз, чуть ли не носом открыл дверь. Никого!

Качка килевая, поэтому сел на кормовой диванчик, как раз по миделю.

Отпил из кружки половину, закусил чудесной лососиной, даже жёсткий, застарелый хлеб не портил вкуса. Пальцами выловил кусочки печени, шпротины. От выпитого разыгрался аппетит и я вычистил миску куском хлеба. Допил портвейн.

И сразу стало тепло, потянуло в сон. Помня о коке, решил всё-таки урвать минут пятнадцать «адмиральского» часа. Засёк время на корабельных часах в корме.

Лёг на бортовой диванчик, чтобы не скинуло, и всё поплыло. Нет ни качки, ни шторма, только сладкий сон. И мысль – помочь коку, помочь коку…

Вскочил, по часам вышло, что украл лишних пять минут. На камбузе тренькала миска, поставленная мной в мойку через окно раздаточной.

Скудное освещение. Что-то где-то поскрипывает. Глухие удары волн в корму и борта. Качка продолжалась, но размахи её стали меньше, это я определил автоматически, согнав остатки сна.

Спустился в кормовой кубрик в каюту механиков. Гений спал, упёршись конечностями в ограничители площади койки. Пятно на бинтах не увеличилось. Потрогал лоб – не горячий. Поразительно, но спали и остальные жители помещения.

Взяв оставленный здесь докторский чемоданчик, вышел из каюты. Дверь за мной захлопнула качка.

Кок страдал, держась за перевязанную полотенцем щеку. Услышав стук, открыл глаза, в них было страдание. Лицо розовое, потрогал лоб – температура, градусов тридцать девять по старику Цельсию.

Открыл чемоданчик, думая, чем помочь. Из инструментов – завёрнутый в целлофан скальпель. Из обезболивающих, что знаю, анальгина нет, нашёл только пустую коробочку из-под него.

Ещё раз более внимательно осмотрел Лёху. Опухоль захватила глаз, который начал заплывать.

Что делать?

Никакой помощи ниоткуда ждать нельзя. На базах, курсирующих на промысле, есть и бригады врачей и операционные и лазареты.

Но нам не поможет никто!

Попросил Лёху встать, сунул термометр под мышку, развернул к свету.

– Рот открой!

Рот открылся с трудом, пространство не давала осмотреть верхняя опухшая губа.

Правой рукой взял его за волосы, запрокинул ему голову, чтобы заглянуть снизу. Вид нехороший, опухоль захватила правую сторону щеки и верхней челюсти, виновник – почерневший, как говорила моя бабушка, глазной зуб.

Потрогал его – шатается.

План действий – либо скальпелем разрезать нарыв, либо попытаться выдернуть зуб.

Наша возня заинтересовала народ. Поотдёргивались занавески, начали высовываться опухшие от сна, заросшие щетиной лица. Посыпалась масса дельных советов, лучшим ответом на которые мог бы стать анекдот армянского радио.

Вынул градусник – тридцать девять и пять.

И меня охватил страх – Лёха мог умереть!

Я поднялся в рубку.

– Палыч, дело хреновое. Мне нужно с кэпом переговорить.

– Тебе нужно, ты и переговори!

– Как? Сергей Павлович, дело очень серьёзное, коку плохо, даже помереть может.

– Даже так? Становись на руль.

И спустился в каюту к кэпу.

Капитан появился через пару минут, вопросительно посмотрел на меня. Я, стараясь говорить короче, рассказал всё, в том числе упомянул, что у Генки всё в порядке на данный момент.

– И какие предложения? До берега дотерпит?

– Нет, Николай Егорович, не дотерпит. Если сейчас ничего не предпринять, воспаление может перекинуться на голову, в мозг, то есть.

– Ну, пойдём, посмотрим. Хотя стоп! Ходить нечего, только парня пугать.

Давай, Брынцев, действуй! Кого надо, привлекай. Можешь ссылаться на меня. Я буду в рубке.

Спускаясь вниз, я начал обдумывать план предстоящих действий. Итак: – нужны щипцы, возможно обычные плоскогубцы. Нужен исполнитель – я не подхожу для этого. Нужен мужик, кто мог бы держать голову пациента. Нужно всё сделать так, чтобы инфекция не попала, а значит всё надо стерилизовать. Чем и как?

На исполнителя лучше всех подходит Гаврилыч, здоровый мужик с привычными к инструменту руками. Помощником – Лёшка-боксёр, парень из Мурманска, действительно бывший боксёр.

Я спустился в машину. Стармех – «дед» – возился у двигателя, моторист с маслёнкой осматривал подшипники гребного вала. Второй механик, опустив шланг от паропровода в кастрюлю, что-то кипятил там. Вот и обеззараживание! – мелькнула в голове мысль.

– Гаврилыч, – я тронул за плечо деда, – вы можете со мной пройти в каюту к коку?

– А что случилось?

– Ваша помощь нужна, – я обрисовал картину. Упомянул и о распоряжении капитана оказывать полное содействие.

Дед посмотрел на меня, что-то в моём состоянии было такое, что больше никаких вопросов задавать не стал.

Я пошёл за чемоданчиком, а стармех в каюту к коку.

Войдя к Лёхе увидел Гаврилыча, грязными пальцами поднявшего губу кока и разглядывавшего его рот.

Обернулся ко мне:

– Доктор, а дело то хреновое!

– Без вас, сэр, знаю, вот только панику разводить не надо, – бодрым голосом, увидев, что Лёха испугался, остановил углублённое описание хренового дела.

– Ну-ну, – пробурчал дед.

– А можно вас на минутку? – я показал на дверь.

Стармех поднял на меня глаза – это что? – вежливое удаление от места возможной операции?

Я вышел первым, он за мной.

– Василий Гаврилович, – повернулся я к нему, – Лёхе, сами понимаете, нужно, в первую очередь, вырвать зуб, но я никогда этого не делал, и, если честно, боюсь.

Он внимательно посмотрел на меня:

– А я подумал, что ты у нас бог медицины. Мало того, что чуть не утопил…

– Когда? – удивлённо спросил я.

– Ладно, я так. Инструмент есть у тебя?

– Ничего нет. Нужно что-нибудь типа плоскогубцев.

– Хорошо, подберу из своих. А как обеззаразить?

– Только кипячением, у вас в машине пар есть.

– Хорошо, – согласился дед, – ну а дальше?

– Я всё продумал, – заторопился я, – его надо в кают-компанию и положить на стол, ну, подстелить что-нибудь, и один должен держать его за голову. И чтобы палку какую засунуть между зубов, чтобы рот не закрылся. И чтобы щипцы упёрлись во что-нибудь, чтобы рычаг был…

Стармех прервал:

– Хорошо, понял. Клепку с бочки возьмём, плоскогубцы бензином промоем, зажгём, чтобы обгорели, потом прокипятим. Мужика, чтобы голову держать, – это Лёшку-боксёра, кореша твоего, привлечь надо, он крови не боится, – и пошёл в машинное отделение.

В голове у меня крутился план предстоящей операции, её детали.

Голова чтоб на бок лежала, чтобы гной в горло не потёк, кипячёная вода нужна, чтобы рот промыть. А надо ли? Попытался вспомнить – промывали ли мне рот после удаления зуба? Лучше не промывать.

Вата стерильная нужна. Скальпель приготовить, может понадобиться нарыв разрезать.

И мы стали готовиться. Поднял в помощники Володю – боцмана, чтобы приготовил подстелить, подушка чтоб была твёрдая, поднял с постели Лёху-боксёра.

Разбуженный нашей вознёй народ стал выползать из своих нор, посыпались советы. Не знал я, сколько умных собралось на судне, – а где ж вы были, когда парень загибаться стал?

Коку после операции лекарство надо дать от заражения. На ум пришло только одно – пенициллин, пузырёчки с которым я видел в чемоданчике. Там же были ампулы с какими-то жидкостями, возможно, что-то для разбавления, были и шприцы. Но уколы я никогда не делал, и не знаю – куда и как. Решил, что растворю пенициллин в кипячёной воде и дам выпить.

Поднялся в рубку доложиться капитану о проделанном.

Николай Егорович спросил:

– А, может, пройдёт у него это, всё-таки? Опасно. А проконсультироваться не с кем – связи нет.

– Нет, не пройдёт, товарищ капитан, ему всё хуже становится.

– Действуй, штурман!

Кивнув, я поспешил вниз. По дороге встретил Лёху-боксёра, тащившего в кают-компанию узел с постелью.

– Слушай, вас что – действительно сильно тряхнуло?

– Ну, ты даёшь, Санёк! Все левобортные из коек повыпадали! Твоя работа?

Отвечать не стал, да и не объяснишь сразу.

Спустился в машину.

Второй механик кипятил пассатижи. Увидел меня:

– Сколько времени кипятить надо?

– Тридцать минут! – безапелляционно заявил я, не имея ни малейшего представления о нужном времени. – Воду сольёшь, но пассатижи в этой банке пусть и останутся, не вынимай! В ней и отдай Гаврилычу!

Проверил их – чистые.

Поспешил в каюту к больному. Кок горел жаром, лицо красное, на лбу и висках капельки пота.

В дверь просунулась физиономия боцмана:

– У нас всё готово!

– Лёш, сам встанешь? – повернулся к коку.

Помог ему подняться. Жар чувствовался даже через тельняшку. Боцман сопровождал его сзади, поддерживая, чтобы не свалился с трапа.

У входа в кают-компанию стояли стармех и Лёшка-боксёр, приняли его под руки, осторожно положили на стол.

Дальнейшее всё происходило как в тумане.

Помню лицо деда, покрытое, как при тяжёлой работе, крупными каплями пота, примерявшегося к операции. Его качнуло, и я попросил одного из наблюдателей – Яниса Рудзитиса, сесть сзади него на диванчик и держать деда за талию. Потом стон Лёхи, дёргающиеся его руки, пытавшиеся оттолкнуть грубо вторгшуюся в его рот железяку. Потом какой-то хруст, деда, стоявшего с кровавым кусочком непонятного в пассатижах, поток дурно пахнущей кровавой жидкости из Лёхиного рта, который я думал гасить ватными тампонами с помощью пинцета, а вместо этого лихорадочно полез в рот голыми пальцами; испуганное и растерянное лицо Лёхи-боксёра, когда кок впал в обморок, а наш боксёр подумал: – всё, каюк коку!

Оживил я кока ваткой с нашатырём, предусмотрительно приготовленной – но не для Лёшки! – а для себя, потому что боялся потерять сознание от увиденного.

Я отодвинул подальше от стола деда, стоящего с вырванным зубом в пассатижах, отобрал их у него, осмотрел чёрный, без корня, зуб – неужели отломился? Нет, сгнил, наверное, и это хорошо.

Поменял набухшую сукровицей и гноем вату, затолкал свежую, пока кок приходил в себя.

– Всё, ребята, проводите его в кубрик, на койку, только голову повыше поднимите!

Как быть с пенициллином? Разведу в воде и дам выпить. Сколько? В день четыре пузырька.

Поднялся в рубку. Все, кроме Палыча, уставились на меня. А все – это капитан, старпом, рыбмастер и радист с синяком на лбу.

– Вроде как всё, порядок, товарищ капитан, зуб выдернули. Могу заступить на руль.

– Хорошо, Брынцев, заступай, – капитан странно глядел на меня, – заступай!

И к Палычу:

– Сергей Павлович, определяйтесь при малейшей возможности и как можно чаще.

И пошёл к трапу – то ли к себе в каюту, то ли посмотреть больного, то ли ещё куда. А куда ещё? – некуда.

За ним потянулись и остальные.

Я подошёл к Палычу, наклонился к нему, и, полушёпотом:

– Чуть дуба не дал.

– Лёха?

– Я, Сергей Павлович, мокрый весь от страха, – и принял у него руль, уставившись в освещаемоё прожектором пространство, откуда шли бесконечные пенные валы.

– Курс?

– Курс прежний, по возможности.

Волна стала как будто поменьше, но девятый вал нет-нет да приходит. Не проспать бы.

Боковым зрением я видел, что Палыч стоит возле, не идёт к обычному месту вахтенного, на стульчик.

– Случилось что, Сергей Павлович?

– Случилось, Санёк, случилось. Я скажу так – я бы на себя это не взял!

Я понял, что он имел в виду.

А что сказать? Мне с детства не на кого было надеяться, вот и привык сам решать.

Вспомнил, как в руках у моего лучшего друга, троюродного брата, взорвался, оторвав ему три пальца, взрыватель от распотрошённой нами миномётной мины.

Взорвался по глупости – белое вещество открытого с одного конца алюминиевого цилиндрика Гена царапал кончиком ножа, потом подносил крошки к горящей папиросе (брат был на два года старше и уже курил) и они взрывались – пах! Пах!

Я сидел рядом, наблюдая за баловством, в какой-то момент отвернулся и вдруг – бах! Белое облако, потом тишина и капли крови на груди, животе, руках, лице. В этой тишине я бегу в воду реки, где мы глушили рыбу, начинаю смывать с себя кровавые ручейки.

Оборачиваюсь – Генка сидит там же и откусывает висящий на чём-то палец.

– Стой! – кричу я, – не надо!

Он не слышит.

Я бегу к нему, срываю с себя старенькую, посечённую осколками, майку, обматываю ей обе руки вместе, и тащу Генку через реку, вброд, не домой, нет, а в соседний станционный посёлок. Спускавшиеся с горы пацаны посадили нас на рамы велосипедов и повезли в больницу. Генка сознание потерял сразу, а я на ступеньках приёмной.

Отпуская меня, врач сказал, что если бы я не вовремя привёз моего друга, он бы умер от потери крови – осколком ему перебило крупный сосуд на руке.

Это воспоминание секундой пронеслось в голове, как оправдание сделанного сегодня.

Палыч тронул меня за плечо:

– Смотри тут, я в гальюн.

И мне вдруг с такой силой захотелось в гальюн тоже, захотелось так, что я стал переминаться с ноги на ногу в ожидании возвращения штурмана.

Наконец послышались его шаги

– Палыч, скорей, я с самого утра хочу.

– Чудак, ты что, внизу не смог? – и принял штурвал.

– Я забыл, – убегая, сказал я.

В гальюнном шпигате хлюпала вода, стучала крышка выпускного клапана. В помещении стоял специфический, неистребимый запах хлорки, фекалий, одинаковый для всех гальюнов советского флота.

А я блаженствовал, стараясь удержаться на ногах и направлять струю в жерло чаши «Генуя». Сладкая дрожь тела следует окончанию акта.

Перед тем, как подняться в рубку, на минутку заскакиваю в каюту больного. Лёха спит, одна рука держится за комингс койки, другая упирается в переборку. Потрогал лоб – температура упала, кажется.

Со второго яруса свешивается голова боцмана:

– Не дрейфь, Санёк, всё окей! Он сразу заснул.

Облегчение, снятие невероятного напряжения, – вот что сделали слова Володьки!

– С облегчением вас, господин штурман, – Палыч был в своём репертуаре, когда кое-что ладилось. – Приклеивайся к этим деревяшкам, – показал глазами на рукоятки штурвала. – Или хочешь внепланово определиться? Кэп приказывал, помнишь?

Он посмотрел на меня, сияющего. Удивился – с чего бы это?

– Да, вроде всё в порядке, Палыч. Согласен, сначала я.

– Так для тебя от меня подарок: – слева по борту, курсовой тридцать, под углом сорок-сорок пять – неизвестная звёздочка выныривает.

Проделав обычные предварительные операции, я вышел на крыло. Ветер пел на 10–11 баллов. Звёздочка точно, именно выныривала, и я провозился больше положенного, чтобы посадить её на горизонт.

Заметил и вторую, ближе к корме. Засёк и её.

Нанёс всё на карту. Рядом с моим перекрестием лежала и точка, нанесённая Палычем по счислению.

Проинформировав штурмана, я принял у него штурвал. Палыч не стал подвергать сомнению мои результаты, взял карту и спустился с ней к капитану.

Вернулся, указал новый курс.

Как я и предполагал, ураган спускался вниз по Северному морю к побережью Франции, скользя вдоль гор Норвегии. Нам тоже следовало бежать быстрее к югу, чтобы вторично не попасть в яблоко.

Придётся идти под углом к волне, а это значит, что качка, преимущественно килевая, превратится в смешанную: килевую и бортовую.

И, значит, ухо надо держать особенно остро.

Ночь вымотала и меня и второго штурмана.

В 4-00 нас подменил сам капитан с третьим штурманом, но, уже через сорок минут, вызвал снова на мостик. Хмурый, злой, наверное, он сам стоял на руле, третий штурман горбился в углу.

Передал мне руль, повторил прежнее – знать, как можно точнее, своё место.

Волчок урагана крутился против часовой стрелки, если смотреть сверху. Капитан правильно определился, держась в западной части волчка, постепенно забирая к востоку, при этом ветер нам помогал, приближая к Датским проливам.

Хмурый рассвет наступил после восьми часов местного времени. Я стоял на руле, как на автомате, реагируя только на высокие волны. Играл с ними, игнорируя маленькие, сглаженные ветром. Последнее определение показало, что мы находимся в восьмидесяти милях от входа в проливы. Всего девять-десять часов хода и мы окажемся в безопасности.

В 9-00 нас снова подменил капитан с боцманом в качестве рулевого. Дал два часа на отдых и перекусить.

В одиннадцать мы развернулись под ветер, волна стала бить нам в корму. Развернулись без особых происшествий, море было спокойней.

В 16–00 нас сменила следующая вахта, мы вошли в проливы.

Я спал восемнадцать часов, в абсолютном покое, без сновидений. Вскочил, побежал в каюту к коку. Он температурил, почувствовав прикосновение, открыл глаза.

– Ну, как ты?

– Лучше, Саша, спасибо. Дёргает немного, но лучше.

Поменял ему ватные тампоны, сунул градусник, подождал три минутки. Вынул – тридцать семь и восемь. Дал выпить ещё пузырёк пенициллина. Вспомнил, что, уходя, просил боцмана дать это лекарство.

– А Вовка давал тебе эту микстуру?

– Да, два раза.

– Всё, дорогой кормилец, хватит сачковать, пора на работу, народ уже друг друга с голодухи грызёт.

Лёха попробовал улыбнуться.

– Ладно, пошёл я. Аппетит зверский, – есть что-нибудь покушать?

– Да, помощник даже кашу смог сварить. И бутерброды. И какао. Иди, Саша, спасибо! Приятного аппетита!

– Спасибом не отделаешься, год будешь кормить бесплатно.

– Ладно, – криво улыбнулся кок.

В кают-компании шумно, в ходу сразу два комплекта костяшек домино.

– Я за кем буду? – едва переступив порог, спросил я.

– О, фершал проспался! – это боцман.

– Саша, давай со мной, сейчас очередь подойдёт. Ну и напихаем мы им! – это Лёха – боксёр, мой обычный и удачливый партнёр. Только с ним у нас выработан целым комплекс тайных знаков, что позволяет нам выигрывать чаще.

Мне освободили место, помкока принёс миску гречневой каши, бутерброд с печенью трески, кружку какао.

Аппетит был, действительно, зверский. Я умял в один присест кашу, хотел попросить добавки, но передумал – брюхо лопнет. Еле успел выпить какао с бутербродом, – пара, за которой мы заняли очередь, с треском вылетела, получив адмирала.

И пошла игра. Мы, обнаглев, издевались над партнёрами, как хотели. Да и карта шла.

В 12–00 поднялся на мостик – моя вахта. Встретил Палыч, отдохнувший и весёлый.

– Как самочувствие?

– Вери гуд, сэр. Лэт ми, плиз, ту тэйк ин май хэндс зис виил.

– Ай лэт ю, – вежливо разрешил второй.

– Хэв ю э ньюс?

– Ноу, май фрэнд, ай хэв нот.

Янис, стоявший на руле, удивлённо смотрел на нас, не понимая.

– Сдай вахту, Рудзитис, всё в порядке.

– Курс? – спросил я, принимая руль.

– Восемьдесят шесть градусов.

Так, мы уже в Балтике. Янис ушёл, пожелав нам спокойной вахты. Второй повернулся ко мне:

– О, забыл, – завтра кэп объявил баню.

Прекрасная вахта.

На каждой миле по маяку, выбирай на вкус. Определяться – одно удовольствие. Мы мило перебрасывались шуточками, начисто забыв о недавно пережитом кошмаре.

Удивительно было смотреть на стеклянную гладь Балтики, в океане такого не было ни разу за все четыре года практик. В океане зыбь при абсолютнейшем штиле мерно раскачивает судно, вдалеке видны фонтаны, выпускаемые гуляющими на воле китами, изредка у судна крутятся касатки, мелькая чёрно-белыми боками.

Стаи чаек, глупышей, сопровождают каждое рыбацкое судно, знают, что если не украдут рыбу из сети или трала, то обязательно полакомятся выбрасываемыми командой отходами – очистками, рыбными головами и внутренностями.

Ночная вахта преподнесла сюрприз.

Мы прошли мыс Овиши и входили в Ирбенский пролив. Ночь абсолютно тёмная, ни звёздочки, море нормальноё – четыре-пять баллов. Помимо картушки компаса я всё чаще поглядывал вправо, ожидая увидеть огонь маяка на мысе Колка, после его прохождения следовал поворот в Рижский залив.

Вдруг, в окне правого борта я увидел красный огонь, расположенный на такой высоте, как будто справа должны быть скалы. Но никаких скал там не могло быть! Там низкий, без каких-либо высоток, берег.

Хотя это не моё дело – гадать, но я не выдержал:

– Палыч, справа красный огонь!

– Где?

– Да вот, справа, – мотнул головой на правое окно.

Штурман приник к своему окну, выискивая этот огонь. И вдруг, панически:

– Лево на борт!

Я, автоматом, переложил руль налево. Судно накренилось, описывая циркуляцию на полном ходу, на выходе из неё я увидел высокий борт громадного, по сравнению с нами, судна, его левый красный бортовой огонь.

– Что это, Палыч?

– Вот суки, не увидели нас, могли бы утопить! Вот гады! У них же радары, два вахтенных помощника по бортам! Это паром, в Хельсинки ходит. Ну гады! – второй не мог успокоиться.

Крен был приличный, неожиданный, в рубку немедленно поднялся капитан.

Да, могли утопить, вели себя эти господа против всех правил. На этом происшествия закончились, через полтора часа мы вошли в Рижский залив.

Была баня, была большая приборка и большая постирушка. К причалу не торопились, пока не закончили эти дела.

Швартоваться пришлось мне.

На следующий день я взял необходимую справку о прохождении морской практики, отправил её в порт Темрюк – одно из мест, кто имел право выдавать рабочие дипломы.

Ещё через день я был назначен боцманом, а через неделю, когда получил рабочий диплом, был назначен вторым помощником, минуя должность третьего помощника. Эту должность освободил Сергей Павлович, заменивший списанного по болезни старшего помощника.

Мы выдержали испытание ураганом, но песню про удачливого Мишку я не мог слушать года два.

А селёдку, ту, что продавали в магазинах, я не мог есть года четыре.

И случились ещё два происшествия, и оба трагических.

В рейс мы взяли щенка, сучку, назвали её Машкой. Она терпеть не могла лиц женского пола, поскольку выросла в мужском коллективе. За эти три с половиной месяца она привыкла к качке, на судне всегда находила место, где качка приносит минимальные неудобства.

Она погибла, когда бросилась на идущий автомобиль, защищая, по её разумению, члена команды, который был с ней.

Погибло моё, купленное перед рейсом, драповое пальто. От качки сначала перетёрлась петелька, на котором оно висело, а потом появилась огромная аккуратная дыра на спине, когда пальто набросили на крюк.

Крюк отполировался. Пальто пришлось выбросить.

 

Практика

Поезд пришел в Кандалакшу в воскресенье 1 августа 1955 года в половине одиннадцатого вечера. Полагая, что уже почти ночь, и я не смогу попасть на парусник, так как все будут спать, кроме вахты, я отнес свой скудный багаж в камеру хранения и вышел на привокзальную площадь. Было светло, стояла полярная белая ночь. Увидев рядом остановку трамвая, дождался его, сел. Попросил довезти до порта – уж очень хотелось увидеть море. Первое большое море в моей жизни! Кондукторша, молодая женщина, улыбнулась и сказала, что надо выходить на следующей остановке.

С бьющимся сердцем я молодецки спрыгнул с подножки трамвая и враскачку, как и подобает мореману, взметая пыль широкими клешами флотских брюк, пошел к незавидной деревянной проходной под надписью: «Кандалакшский морской порт», постучался. Дверь открыла пожилая тетка в черном флотском бушлате. Я с достоинством доложил: «Курсант Брынцев, прибыл на практику согласно телеграммы». Тетка водрузила очки, прочла: – Проходи, милок, вон ваш корабль на рейде стоит. А как же ты попадешь на него, вплавь, что-ли?

– Как-нибудь попаду, не впервой, – соврал я и прошел мимо. От проходной до причала было метров сто. Первое, что я увидел, было море. Стоял совершеннейший штиль, вода была абсолютно неподвижной. В нескольких кабельтовых от причала стоял белый парусник, слегка озаренный притушенным закатом. Нет, не стоял! – он парил в пространстве между синим небом и синей водой!

Не зная, что предпринять, я огляделся. Слева стояла зеленая сопка, справа уходил вдаль низменный берег. Был отлив и там, на мелководье, выступили черные валуны.

Оглянулся на проходную, тетка вышла и теперь наблюдала за мной. Мне оставалось только форсить – я снял бескозырку и начал флотским семафором вызывать корабль.

Совершенно неожиданно я заметил на борту движение, несколько человек принялись спускать на воду шлюпку – это был шестивесельный ял. «Бог мой, я уже сегодня буду на судне!» – радость переполняла меня! – Пятнадцать лет! – и вот пацан из маленького, затерянного в Брянских лесах городка, ступит на первую в своей жизни палубу настоящего парусника с гордым именем «Георгий Ратманов». Между тем шлюпка довольно быстро приближалась, вот я уже различил плотную фигуру Саньки Самоденкова, одного из старичков судоводительского отделения – он был старше на два года – ростовского приблатненного парня, нашего комвзвода. Команда «Табань!» – шлюпка ткнулась в причал. Выскочили Санька, лучший друг Юрка Горин, Володька Парашко, Юрка Кривов и еще двое незнакомых курсантов. «Это с мурманской мореходки, у них практика кончается, за ними скоро приедут», – Юрка Горин был возбужден. Рулевой шлюпки, незнакомый парень в форме гражданского моряка в мичманке, представился:

– Третий помощник Кураев Иван Васильевич, ваши вещи где?

– В камере хранения.

– Двигайте за ними и на борт, – приказал он и присел на кнехт.

Притянув Юрку за рукав, полушепотом спросил:

– Юр, трамваи уже не ходят, а я не знаю где вокзал.

– Да вот он, рядом.

Только сейчас я понял улыбку кондукторши, когда садился в трамвай. Вокзал и порт были рядом, в пяти минутах ходьбы. За пятнадцать минут, пока мы бегали на вокзал, достучались до камеры хранения и забрали сданные туда чемоданчик и бушлат, Юрка успел рассказать все новости: они уже на судне два дня, в кубриках тесно, потому что мурманских курсантов заберут только завтра, еды мало, мурманчане залезли в наши запасы.

Спустившись в шлюпку, попросил разрешения сесть за весло. Третий кивнул, и я с удовольствием ухватился за толстый валек весла.

– Весла на воду! – скомандовал третий помощник, и мы, вспарывая прозрачную воду залива, понеслись к паруснику.

На борт поднялся первым, у трапа стоял вахтенный помощник, судя по повязке на левом рукаве; я встал по стойке смирно:

– Курсант Брынцев для прохождения практики прибыл, – приложив руку к бескозырке, доложился я.

Подозвав вахтенного матроса, третий сказал ему в какой кубрик меня определить, и пошел командовать подъемом яла. Наши выскочили на палубу, мурманчане остались в шлюпке, чтобы подойти под шлюпбалки и принять шлюптали.

Бросив вещи в указанный мне рундук, я бегом поднялся на палубу.

Впервые я стоял на палубе судна, и не просто судна, а на палубе трехмачтовой шхуны – баркентине, на чистейшей деревянной палубе. Прошел на бак, оттуда парусник был виден лучше всего. Бушприт, фок-мачта, высокая грот-мачта и бизань, оснащенная невероятным количеством снастей, талей, разных блочков. Реи на фоке были опущены, паруса были собраны и притянуты к реям. Мы проходили в мореходке такелаж парусников в курсе «Морская практика», по которой, кстати, в зачетке у меня стояла пятерка, но сейчас глаза разбегались от обилия всех этих веревок, канатов, канатиков. Только стальные штаги стояли твердо и незыблемо, скрепляя верхушки мачт, начиная с бушприта, подпираемые с обоих бортов вантами. Мачты были высокие, я уже знал в мореходке, что высота их составляла 32 метра.

Я устал от обилия навалившихся на меня впечатлений, спустился в кубрик, быстро разделся, залез на третий ярус, лег и уснул. Был, наверное, третий час ночи.

Проснулся от звука боцманской дудки – среднее между свистком и пищалкой. Рядом вскакивали с постели курсанты, натягивали тельняшки и в трусах, босиком выскакивали на палубу. Строились в шеренгу по одному на шканцах по обоим бортам.

Я замешкался, не зная куда пристроиться, боцман, распоряжавшийся построением, указал на левый фланг. Последовала команда:

– На ванты!

Мы, стоявшие по левому борту, побежали к вантам фок-мачты. Нужно было вспрыгнуть на борт и с наружной стороны подняться по выбленкам вант фока до саллинга фока – небольшой круглой площадки, без каких-либо ограждений, дальше мачту продолжала фор-стеньга, оканчивающаяся также саллингом фор-стеньги. На правом саллинге нужно было пролезть через отверстие саллинга у мачты, снова вылезти на наружную сторону вант фор-стеньги и лезть до площадки, от которой начиналась форбом-стеньга, очередной кусок мачты, третий по счету. Оканчивалась мачта форбомбрам стеньгой, вершина которой называлась клотиком. Чуть ниже клотика, примерно в 2,5 метрах была расположена саллинговая площадка, имевшая ограждение на уровне пояса. Здесь мог располагаться вперед смотрящий.

Задача наша в физзарядке заключилась в том, чтобы достигнуть форбомбрам саллинга, перелезть на другую сторону и спуститься по вантам правого борта. И так три раза. С непривычки дело оказалось очень тяжелым. Увидев, что я на втором подъеме стал задерживать своих товарищей, боцман разрешил мне закончить зарядку.

Я прошел на бак и стал внимательно рассматривать парусник. Каждая мачта состояла из четырех частей, собственно из мачты и трех стеньг. Исключение составляла бизань – цельная, имевшая один саллинг ниже клотика. Она была снаряжена одним большим парусом – бизанью и одним малым – бизань-стакселем. Каждая мачта и стеньга несли по одному парусу, верхние концы которых были закреплены на соответствующих реях.

Завтрак был на палубе. Расстелили чистый брезент, на него поставили несколько больших медных чайников со сладким чаем и подносы, на которых были разложены куски хлеба с небольшими порциями масла. Каждому полагалось по одному куску хлеба и кусочку масла – как и в мореходке.

В этот день не было никаких занятий, поскольку одна смена курсантов убывала, а другая не прибыла полностью. Меня с утра отпустили в увольнение на берег. Я прогулялся по Кандалакше, это оказался маленький, невзрачный городок, без каких-либо примечательностей. Погуляв пару часов, решил слазать на сопку, вплотную примыкавшую к городу. Это не просто было сделать – склоны, поросшие мхом, травой и мелким кустарником, были крутыми, и я потратил больше двух часов, пока взобрался на вершину. И был вознагражден – вид был великолепный. Слева и сзади – к Финляндии – возвышались такие же невысокие сопки – зеленые с вкраплениями серого мха, на юго-запад простирался Кандалакшский залив Белого моря. Стоял штиль, зеркало воды приняло цвет неба и на горизонте, в дымке сливалось с ним. Парусник сверху выглядел как на рисунке – я пожалел, что со мной не было фотоаппарата.

Спустился гораздо быстрее. Подошел к причалу – шлюпка постоянно курсировала от «Ратманова» – и вернулся на судно. Обед я прозевал, ребята угостили сухарями и остатками утреннего чая. После скудного ужина – на паруснике была острая нехватка продуктов, так как отпущенные на предыдущую практику практически закончились, а для наших ребят еще не получили.

Часов в восемь вечера ко мне подошли мурманчане и попросили втихаря привезти им белого вина, отметить прощанье, благо в этот день им подвезли и роздали стипендии – по 50 рублей за месяц.

Надо сказать, что обилие молодых людей, собранных в одном месте, волновало, очевидно, женскую часть Кандалакши, неизбалованную обилием потенциальных женихов, поэтому вечером мимо начали проплывать лодки, в которых сидели девицы, какие с парнями, а какие и без.

Каждый такой проплыв мимо судна сопровождался шутками, задирками, смехом, но не было мата, непристойностей.

Одну из таких лодок с одинокой девушкой подозвали к борту, меня загородили от возможных взглядов вахты, и я спустился, с их помощью в длинную, узкую лодку.

Попросив разрешения сесть за весла, я быстро поплыл к причалу, а поскольку сидел лицом к девушке, я смог разглядеть ее. Она была красавица! (Всю оставшуюся жизнь я корил себя за то, что не спросил у нее адреса.) Белое, матовое округлое лицо, серые глаза, окаймленные черными ресницами, дугообразные черные брови, розовые, без каких-либо признаков помад, губы, черные волосы, гладко зачёсанные собранные сзади в пучок. Были какие-то незначащие разговоры, мне нужно было постоянно оглядываться, чтобы попасть в нужное место на причале. Она пообещала меня ждать и я, привязав лодку, побежал в привокзальный буфет за белым вином. Буфетчица посмотрела на меня как-то странно, когда я протянул ей деньги и попросил отоварить на все. Достав из подсобки скамеечку, она сняла десяток пыльных поллитровок сухого белого вина, стоявших здесь с основания буфета, и, поскольку невозможно было донести покупку в руках, она выручила, дав напрокат авоську, с обязательством вернуть.

Еще когда я загружал авоську, то почувствовал какой-то дискомфорт, что-то не то, что надо было сделать. Но раз белое вино, так нате вам белое вино, к тому же очень дешевое – копеек 70 бутылка.

Девушка меня ждала. Я погрузился в лодку и поплыл к судну, снова искоса любуясь красавицей. Ну почему я не спросил ее имени! Адреса!

Мурманчане ждали с большим нетерпением, но еще с большим возмущением они приняли от меня авоську с пыльными бутылками.

– Ты что купил? – зашипел главарь, так как громко разговаривать нельзя, могли услышать вахтенные.

– Вы же белое вино просили, вот я его и купил.

– Дурак, белое вино – это, по-нашему, водка!

– Откуда я мог знать, что вы имели в виду, надо было так и сказать – а то белое вино, белое вино…

Расстроенный этой незадачей, я поднялся на борт, забыв о девушке, забыв попрощаться с ней.

Проснулся от толчка в плечо. По вахтам мы не были расписаны, поэтому с недоумением посмотрел на лицо курсанта.

– Пошли, шкипер вызывает.

Я уже знал, что на судне вместо (или на месте) старпома был шкипер – высокий, евреистого вида, чернявый человек. Быстро одевшись, поднялся на палубу. Прошли в рубку, я приложил руку к бескозырке и доложил: – Курсант Брынцев по вашему приказанию прибыл! Шкиперу, очевидно, понравилось это (а я уже догадывался о причине вызова), поэтому, без лишних разговоров, спросил:

– Это вы сегодня облагодетельствовали мурманчан?

– Я, товарищ шкипер, – ответил я, ожидая неприятностей.

– Вы что же, порядков не знаете?

– Но я же еще не в команде… – прошептал я.

– Вы на судне, поэтому обязаны соблюдать дисциплину. – Шкипер был немногословен.

– Вахтенный! – повернулся он к курсанту, – обеспечить мужика шваброй и ведром, к утру гальюны должны блестеть, принимать буду сам.

Повернулся ко мне:

– Это последний раз, дальше будете списаны на берег!

Всю ночь я драил шваброй и забортной водой гальюны правого и левого бортов. Несколько раз приходили вахтенные посмотреть на чудика и дать советы.

Пробили две склянки – 6 часов утра, – шкипер появился молча, молча достал белоснежный платок, несколько раз провел по вымытым поверхностям, остался доволен, очевидно, а я, полусонный, пошел на зарядку – снова бегать вверх-вниз по выбленкам вант.

После завтрака удалось поспать на банке – голой скамейке по гражданскому.

Занятий не было, комвзвода и комоды (командиры взводов и отделений) составляли списки вахт, расписывали народ по тревогам: – авралу, парусной, пожарной, шлюпочной и т. д.

Нас на судне соберется 120 человек, два взвода судоводительского и судомеханического отделений Ростовской мореходки. Все, до единого, должны быть расписаны по тревогам.

Промаявшись целый день, полусонный и обалдевший от невероятного количества впечатлений, от встреч со вновь прибывающими друзьями, я еле дождался отбоя.

Следующие два дня прошли в тренировках – надо было выходить в море, а выходить без обученного и мало-мальски знающего экипажа нельзя.

Судно было оснащено, кроме парусов, стосильным итальянским двигателем «Лора Паразини», которую мы, за капризы, называли «паразитическая Лора». По инструкции двигатель должен был работать на любом виде топлива, кроме бензина, но наша Лора работала только на керосине, что позволяло паруснику идти со скоростью три-четыре узла.

Эта капризная дама не раз подкидывала нам сюрпризы во время практики. Спасало только мелководье Белого моря и якоря, если было невмоготу.

В общей сложности на рейде Кандалакши мы простояли четыре дня. Изучали такелаж, осваивали места по тревогам. Мое место при постановке и уборке парусов было на левом ноке фока рея.

5 августа «Лора» испустила черный выхлоп, завелась, и мы пошли на юго-восток по Кандалакшскому заливу. По мере выхода из залива волна становилась все больше, парусник мягко и величаво покачивался, словно кланялся открывающемуся морю.

Когда слева и справа скрылись за горизонтом зеленые сопки, шкипер объявил: – Паруса ставить! – и мы муравьями полезли на ванты занимать свои места согласно расписанию.

Я должен впереди всех взбежать по вантам на салинг фок-мачты, затем по пертам к ноку фока-реи. Никаких страховочных поясов для нас не было. Под ногами веревка – перты, руками нужно держаться за довольно толстое дерево реи. Отвязываем концы, которыми привязан свернутый грубый брезент паруса – фока, парус падает вниз и сразу попадает в объятия ветра, но трепаться ему без дела не дадут шкотовые – это те из нас, которые стоят на шкотах, то есть в их обязанности входит по команде подтягивать или отпускать шкоты и таким образом управлять парусом.

Легче всего ставить косые паруса на гроте и бизани – полтора десятка здоровых ребят бегом тянут фал гафеля с прикрепленным к нему парусом, пока он не достигнет салинга, и парус поставлен.

Курсанты снуют по реям, вантам, палубе, подгоняемые командами комсостава, чаще всего шкипера или вахтенного помощника. Капитан выше этой суеты, говорят, что до «Ратманова» он служил старпомом на легендарном «Товарище». Он либо стоит в рубке, либо у себя в каюте.

Первый раз мы ставили паруса долго – четыре часа. Ставили при слабом ветре, но эффект от полностью поставленных парусов, включая кливера и стаксели, ощутился сразу – корабль накренился, У форштевня вскипел бурун, море злобно зашипело, словно злилось, что его, такое красивое, ласковое, вспарывает тяжелое, грубое существо – наш «Георгий Ратманов».

Качка, пока шли по заливу, практически не ощущалась, но когда вышли в открытые воды, появилась зыбь. Длинные пологие волны шли одна за другой, мерно раскачивая парусник. Появились желающие отдать морю дань – съеденное за обедом. Бледные, они стояли на подветренном борту у фальшборта и «травили». Для большинства эти муки кончились быстро – через сутки, двое. Только один из нас лежал в койке и не вставал, мечта о море для него кончилась. По приходе в Архангельск он был списан на берег и отправлен в Ростов. Больше мы его никогда не видели.

Моя вахта «собачья» – с 24–00 до 04–00 утра. Нас восемь человек, мы должны выполнять перекладку парусов, обеспечивая маневрирование. Для более сложных работ вызывалась подвахта, ребята имели право спать в койках, не раздеваясь. Для полной постановки и уборки парусов объявлялся аврал, в этом случае поднималась вся команда.

Удивительное было время! На судне никогда никто не матерился, разгоны за промахи были вежливыми, по существу. К нам обращались исключительно на вы, даже матросы из постоянного экипажа – их было трое и еще один моторист, которому, когда было необходимо, мы помогали заводить «Лору», для чего нужно было долго крутить заводную рукоятку.

Было голодно. Овощи у нас были в сухом виде, на берегу купить что-то свежее негде. На мостике стоял деревянный ящик с решетчатыми стенками, через эти щели пальцами выковыривались хлебные крохи, этим чуть-чуть утолялся голод. Мы, на свежем ветре, при постоянных физических упражнениях с парусами и такелажем, поздоровели, аппетит у нас был в полном порядке. Капитан, понимая это, предпринимал постоянные действия по компенсации недостачи за счет местных ресурсов. В ему одному известных местах мы становились на якорь и занимались рыбной ловлей, ловили навагу, родственницу трески, но гораздо меньших размеров. Моторист из стальной проволоки от тросов делал самодельные крючки, которые мы цепляли, за отсутствием лесок, на суровые нитки, предназначенные для ремонта парусов, штук по десять сразу, опускали в море на глубину, подергивали – и рыба цеплялась! Выловленную резали на мелкие кусочки и насаживали их на крючки в виде наживки. В этом случае успех был значительнее – иногда все крючки приносили добычу.

Учились ходить на вельботе, «галанить» под руководством капитана – управлять вельботом и приводить его в движение посредством одного весла на корме.

Я начал вести дневник, но скоро кончились чернила в авторучке, потом и карандаш, пришлось бросить.

Однажды зашли в заливчик – Падан-губу – на южном побережье Кольского полуострова. Место изумительной красоты, память о нем осталась на всю жизнь. Залив был окружен скалистым обрывом поверх которого шел лес с девственными ягодными полянами – черникой и голубикой. Ягод было так много, что мы поедали их лежа на животе. С парусника принесли ведра и мы набрали их за считанные минуты, потом неделю получали в обед компоты с добавкой свежих ягод.

Вода в бухте необыкновенной чистоты, дно видно на глубину метров двадцать. В Падан-губе мы стояли несколько суток, приводили в порядок такелаж, красили надстройки.

При приливах в бухту заходили миллионы медуз самых разных расцветок и размеров.

После стоянки в Падан-губе мы снялись с якоря и пошли за продуктами в Пертоминск, древний деревянный городок поморов, стоящий на южном берегу Белого моря. На берег не пускали, шкипер сказал, что там делать нечего. За продуктами ходили на шлюпке матросы постоянного экипажа.

Время летело быстро. Непрерывные маневры, связанные со сменой галсов и, соответственно, с перекладкой парусов, отнимали много физических сил. Проводились ежедневные занятия по парусному и такелажному делу, мы научились вязать более тридцати морских узлов, некоторые из них, самые сложные, – беседочный и топовый, я и сейчас могу связать с закрытыми глазами.

Ежедневные приборки с надраиванием всех судовых медяшек, субботние большие приборки с драйкой деревянной палубы красным кирпичом, тотальной уборкой помещений судна и обязательным контролем чистоты белоснежным платком шкипера. Шлюпочные учения в открытом море, гребля и ходьба под парусом. Мы мужали, на свежем ветре и солнце загорели, на качку не обращали никакого внимания. Выработалась походка – враскачку, по-медвежьи.

В конце августа пришли в Архангельск, здесь нас коллективно выпустили в увольнение. Запомнилась улица Павлина Виноградова, большевика, с деревянными тротуарами и памятник Петру Первому. В порту стояло много военных судов, в основном небольших – тральщики, сторожевики. После Архангельска пошли на восточный берег Белого моря. Заходили в Летнюю Золотицу, Сюзьму – мелкие деревушки в устьях рек.

На переходе в Архангельск стоял на вахте рулевым, вахтенный помощник, второй штурман, подменил меня с тем, чтобы я понаблюдал свечение моря. В глубине моря, потревоженные движением парусника, загорались и гасли зеленоватые звезды. Во время очередной стоянки в Летней Золотице произошла забавная история. Погода была пасмурная, но дождя не было. Мы делали большую приборку, радист включил радиолу. Вдруг с юта раздался крик: – Тюлень, ребята! Скорей сюда! Я прервал драйку латунного иллюминатора и побежал на корму. Сначала я ничего не увидел. Вдруг из воды показалась голова, похожая на собачью. Вышедшая на шум радистка кинулась к планширю: – Стрелка! Стрелка! Кто собаку за борт выкинул? Ответом ей был громкий смех курсантов, подкрепленный звонким лаем Стрелки, нашей любимицы, которая лежала неподалеку и по крику радистки бросилась с лаем к ней. Тем временем тюлень, несмотря на наши крики, не уплывал. На шум прибежал старпом узнать в чем дело. При виде тюленя у него разгорелся охотничий инстинкт, но за неимением на борту огнестрельного оружия он мог довольствоваться только ракетницей. Срочно послали в рубку за ней, но пока ее принесли, тюлень уже скрылся. В три бинокля мы осматривали море, но тюлень исчез. В это время на яле с берега вернулся капитан. Когда ему рассказали об этом переполохе, он спросил: – А радиола играла в это время? Мы припомнили, что радиола была выключена. – Напрасно, друзья, искали, он все равно не показался бы!

Позже он рассказал, что тюлени имеют вкус к хорошей музыке.

Первого сентября мы вернулись в Архангельск и встали на якорь в устье Северной Двины, на траверзе острова Мудьюг, где во время революции англичане и американцы, оккупировавшие наш Север, устроили концентрационный лагерь. После ужина в кубрик спустился Сергей Павлович, второй штурман. Низенький, крепкий, в ватнике и сапогах, в неизменной мичманке. – Ну, моряки, кто со мной на шлюпке пойдет? – Под парусом? – спросил я.

– Конечно!

Поднялась суматоха, человек десять ребят бросились спешно искать портянки, ватники, сапоги, перчатки – к тому времени стало холодновато и нам выдали это обмундирование.

Желающие выстроились на палубе. Сергей Павлович отобрал восемь человек – шестерых гребцов, впередсмотрящего и старшину. Последняя должность досталась мне, к моей большой радости. Между тем погода была свежая. Норд-ост гнал метровые волны с барашками, но дул без порывов, устойчиво – самая лучшая погода для ходьбы под парусом.

Сноровисто спустили ял, сели в шлюпку – и сразу же нас окатила холодными солеными брызгами подкравшаяся волна. Не обращая внимания, быстро, без суеты – сказались тренировки, поставили мачту и подняли парус. Парус захлопал, ловя ветер, мы оттолкнулись от борта и через секунды нас течением реки вынесло из-под подветренного борта. Ветер рванул парус, мачта прогнулась, выпрямилась и снова прогнулась – парус взял ветер. Шлюпка резво пошла наискосок волнам в крутом бейдевинде. Зашипела вода под самым планширем. Следя за парусом, чтобы не потерять ветер и не увалиться, я крепко и напряженно держал румпель.

– Сергей Павлович! Тральщик справа! – доложил впередсмотрящий Санька Самоденков.

– Поиграемся с ним, что ли, – сказал Сергей Павлович, и дал команду потравить шкоты. Я переложил руль, уходя под ветер, на курс, параллельный курсу тральщика. Пока корабль шел средним ходом мы с ним были на равных, но вот на нас обратил внимание стоявший на мостике сигнальщик, что-то доложил в рубку, оттуда выглянуло веселое лицо молодого лейтенанта, заулыбалось еще больше, он помахал нам рукой, после чего за кормой тральщика появился бурун и мы начали отставать.

Солнце закатилось за горизонт и багряный закат, пробивающийся в просветах между быстро несущимися облаками, окрашивал верхушки волн в такой же багряный цвет.

Мы увлеклись гонкой, а между тем ветер начал усиливаться и стал заходить к норду. Шлюпка шла уже не на «Ратманов», а с некоторым сносом. Вот на траверзе показалась высокая корма парусника, но прямо подойти к борту нельзя, нужно менять галс. При усилившемся ветре сделать это было сложно и опасно – можно было легко перевернуться. Пройдя некоторое расстояние, Сергей Павлович приказал стянуть к мачте фок и развернуть на другой борт кливер, одновременно я переложил руль на ветер. Но попытка перейти линию ветра носом шлюпки и тем самым сделать поворот оверштаг, не удалась. Шлюпка уваливалась. Несколько новых попыток также кончились неудачей, шлюпка явно не могла сделать поворот, мы все больше и больше отдалялись от судна. Если учесть, что в те времена у нас не было спасательных жилетов, на всю команду был один спасательный круг, а за бортом температура воды «+10», реальность потонуть была.

– Рискнем? – полуспросил Сергей Павлович у меня. Я понял о чем думал наш штурман.

– К повороту фордевинд приготовиться! – приказал он. Момент был серьезный. С курса крутой бейдевинд нужно было резко увалиться под ветер и кормой перейти линию ветра. В этот момент паруса резко перекидываются на другой борт и, если зазеваться и не успеть уйти на другой галс, то можно легко опрокинуться. Когда шлюпка встала кормой к ветру, наступил самый ответственный момент. За секунду до этого Сергей Павлович крикнул: – Парус к мачте! Юрка Горин бросился к шкаторине и, преодолевая напор ветра, стремящегося вырвать парус из рук, потянул его к мачте. Когда шлюпка повернула на другой галс ветер с такой силой рванул из его рук парус, что едва не выкинул курсанта за борт.

– Травить шкоты! – крикнул Сергей Павлович. Парус заполоскал, но укрощенный шкотом, наполнился ветром и погнал ял к паруснику. Опасность миновала. Ребята сидели испуганные и мокрые – во время поворота волна хлестанула своим гребнем сидевших под банками курсантов. Досталось и нам с Сергеем Павловичем.

Через несколько минут мы пристали к борту. Мокрые, возбужденные от пережитой опасности, мы поднялись на борт, ловко и быстро подняли шлюпку. К нам подошел капитан, как видно наблюдавший за нашими маневрами, приказал построиться.

– Молодцы! – он был краток. – Вижу, практика вам удалась.

Он повернулся к Сергею Павловичу: – Всем пятерки за практику!

Позже, когда я ходил вторым штурманом на среднем рыболовном траулере – СРТ «Рига», – в Северной Атлантике, в районе Фарерских островов, в девятибалльный шторм, мне и еще пяти членам команды «Риги» пришлось на практике применить полученные навыки. Еще в Риге, на стоянке перед рейсом в Атлантику, я, по собственной инициативе, изготовил и установил на спасательном вельботе мачту и оснастил ее таким же парусом – разрезным фоком. Под парусом мы ходили по Даугаве – Западной Двине – за продуктами и рыбацкими снастями, и просто отдыхали в поисках красивых мест с красивыми девушками, при этом подобралась отличная компания – бывший боксер Сашка Ефимов, рижанин Арвидас, Юрчик, однокурсник с механического факультета, ходивший третьим механиком.

Вот в этот день, когда потребовалось передать на плавбазу тяжело заболевшего члена нашей команды, никакого другого способа, кроме как подойти к ней на шлюпке, не было. Но и грести, при высоте волны 2–3 метра невозможно. Оставался один способ – к плавбазе идти под парусом. Вельбот, пока спускали на воду, вел себя как необъезженный скакун, норовивший сбить с ног, а то и просто убить зазевавшегося. Шлюпку все-таки спустили, осторожно поместили в нее больного. Выйдя из-под подветренного борта сразу попали во власть волн и ветра. Шли под одним кливером, фок заранее я распорядился примотать к мачте. И ничего, дошли. С плавбазы опустили грузовой стрелой веревочную сеть, в которую мы поместили больного, и его легко перенесло на борт в объятия медиков. Моряк был спасен.

Третьего сентября, выскочив в темноте на палубу – время шесть утра – я покатился по ней. Палуба была покрыта льдом. Пришлось забыть о драйке палубы кирпичами, теперь ее посыпали песком. Лед на палубе появлялся сразу после небольших шквалов, когда солнце заслоняла туча, сыпавшая снег или снежную крупку, таявшую сразу под лучами выглянувшего из-за туч светила.

Выходы в Белое море стали недолгими, на два – три дня. Капитан боялся попасть в хороший шторм, грозивший оледенением снастей и гибелью. В конце сентября поступила команда перейти на стоянку в незамерзающий Мурманский порт. Запасшись хорошими прогнозами на переход, мы 25 сентября снялись с якоря и пошли под парусами на север, в горло Белого моря. Пока огибали Кольский полуостров погода, действительно, была нормальной – дул устойчивый зюйд-ост, небо было безоблачным, и свободные от вахты курсанты на палубе ловили последние теплые солнечные лучи уходящего лета. Я рано лег спать. Проснулся от толчка, меня будил Юрка Горин: – Капитан приказал брать рифы. Поднимаем по списку.

Парусник ощутимо покачивало. Одевшись, поднялся в рубку, подождал остальных. Капитан стоял, внимательно вглядываясь в темноту ночи сквозь стекла рубки. Вахтенный доложил: – Валентин Николаевич, все собрались. Капитан повернулся к нам: – Вот какое дело, моряки. Ветер свежает, нам нужно взять рифы на фоке и гроте. Дело опасное. Я выбрал вас и, надеюсь, вы справитесь. Будьте максимально осторожны!

Мы выбежали на палубу. Парусник, накренившись, шел галсом бакштаг, море шипело у борта. Волны периодически заливали палубу левого борта, именно туда мне первому нужно бежать, вылезти на планширь и по выбленкам вант подняться на салинг, откуда, по обледеневшим пертам, добраться до нока реи. На все это у меня ушло не дольше трех минут. Рядом встали товарищи. По команде вахтенного помощника мы одновременно начали тянуть за фалы рифов мокрое, грубое полотнище паруса. Ветер пытался вырывать из рук брезентовую ткань. Внизу горел красным цветом бортовой огонь, нижняя шкаторина паруса чертила по воде, мешая поднимать его. Сердечко екало, размахи нока были впечатляющими. Страшновато, однако!

Но все обошлось. Нас не отпускали, так как предвиделась смена галса. Капитан в радиорубке вел переговоры по радио, слышимость была неважной.

Капитан вышел и приказал помощнику лечь на новый курс, мы пошли в бухту за мысом Святой Нос – это была закрытая территория, в ней базировались военные суда. Слева мигал маяк мыса. За мысом – небольшая бухта, на входе нас остановил сторожевой катер. После долгих переговоров, так как мы не получили разрешения на заход, нам все-таки разрешили встать в бухте на якорь.

Утром с палубы я увидел недалеко от нас крутую серую скалу, в которой видны были небольшие черные отверстия. На мой вопрос Сергей Павлович ответил, что это гроты, в которых стоят пушки, обороняющие вход в бухту. Простояли двое суток, ждали хорошей погоды. Дни становились все меньше и меньше. Небо было постоянно хмурым, все вокруг было серым. Таким же серым, свинцовым было и море. В конце вторых суток на сопки лег снег, но море от этого не повеселело. На третьи сутки вышли в Баренцево море и, повернув на вест, пошли к Мурманску. На вторые сутки слева показались крутые безжизненные скалы Кильдина, нам нужно поворачивать на юг, входить в Кольский залив. Сопки уже вовсю были покрыты снегом. Мы встали у причала в маленьком рыбацком поселке недалеко от Мурманска. Малолюдное место с серыми деревянными домами, в котором, однако, был клуб, где показывали кино и были танцы. На другой день из Мурманска приехал третий помощник и привез, среди прочего, стипендии за два месяца, которой нам, бывалым мореманам, хватило, чтобы слегка выпить, слегка захмелеть и вечером подраться с местными парнями. Дрались нашими ремнями с бляхами из-за девушек, скорее женщин, из бывших зэчек и ссыльных, которые работали в местном рыборазделочном цехе. Мы победили, нас было больше.

Через пару дней за нами пришел морской буксир, мы с грустью простились с парусником, который сиротливо стоял на фоне грязных скал и серого моря, и не казался таким красавцем, стоял обиженный и покинутый.

В Мурманске нам выдали паек на двое суток, воинские требования на билеты и разрешили, кому по пути, заскочить на сутки домой. Вечером мы сидели в купе поезда Мурманск – Адлер, пили сухое вино, резались в бесконечного дурака. Через двое суток мы были уже в своих кубриках, к нам зашел корреспондент газеты «Молот», сфотографировал меня в искусственной позе рассказчика о былых приключениях лысым, поступившим на первый курс, курсантам. Газеты с напечатанной фотографией были раскуплены и разосланы родным, приятелям, и, конечно, девушкам. Моя семья очень гордилась этим фото и текстом, а девушки у меня не было! И я снова корил себя за то, что потерял прекрасную северянку!

Потом начались тяжелые двенадцатичасовые занятия в мореходке, самоподготовка, приборки, построения, утренние и вечерние переклички, маршировка. Начался второй курс мореходки. Счастливое время продолжалось!