Забытая всеми, я живу на этой дороге, на этой просеке одинокой, где тополя и березы. Одинокая лесная статуя. Вокруг меня араукарии, сосны, синие кедры, эвкалипты, кипарисы, густые кусты... Затерянное украшение этого леса, на краю этой просеки я умираю от одиночества, высокая, крепкая, с поднятой к небу рукой, на которой — о боль! — не хватает ладони и пальцев. В другой руке поднимаю корзину с плодами — с вишнями, персиками, сливами, яблоками; мох и плесень придают им влажный цвет подводного царства. Рядом с моим пьедесталом среди репейника и шипов растут безымянные травы и прелестные дуги недавно родившейся пальмы. Я нетвердо знаю, кто я такая. Кто-то сказал, что я Помона, богиня плодов и садов. Мало кто на меня смотрит. Почти все проходят, не подозревая о моем существовании, и тем не менее я прекрасна: большая девушка, высокая грудь встречает ветер, длинная туника раскрыта, и крепкие бедра выпуклы среди скромных и гармоничных складок. Я хотела бы говорить, я хотела бы хоть один только раз, когда осень приходит, оторвать ноги от пьедестала, который меня возвышает, пройтись по лесу, слушая музыку, которую поют сухие листья под шагами. Я хотела бы говорить, петь, ходить хоть немного... Но — молчанье! Слышны шаги... Кто-то останавливается передо мной. Пристально глядит на меня. Я чувствую дрожь — даже в тех пальцах, которых у меня нет. — Что за красавица, одна, в этом укромном месте, и никто на нее не смотрит! Я бы отнес ее в мой сад. Как прекрасно сияла бы она этой весною под большими тополями и темными кипарисами на крове из моих цветов! — Больше он ничего не сказал. Ночь скоро наполнит кубок деревьев. Что у меня на глазах? Наверно, роса... Нет, это слезы. В первый раз похвалили мою красоту, и я чувствую себя счастливой в этом ненужном затерянном одиночестве. Бежать, бежать, шагать наудачу, искать его лицо этой же ночью, этой же самой ослепительной ночью! Я могу ускользнуть? Никто не сторожит меня. Мои стопы отрываются от камня. Я прыгаю на дорогу... Медленно иду вперед... Позади остается пустой пьедестал... Я не знаю, куда иду... Темнота... пахнет акацией... С моей обломанной руки свисает ветка жимолости... Проволока и острый репейник цепляются за складки моей туники... Горящие глаза коров следят за мною... Я иду, словно меня подгоняет счастливый воздух, словно он слепо несет меня в сад моих желаний. Что за деревья загораются для меня в темноте? Фосфоресцируют тополя, пламенеют кипарисы, все цветы зажигают свои огоньки. Пьедестал из белейших цветов ожидает меня. В саду нет никого. Дом заперт. Я выпрямляюсь во весь рост на белых цветах. Мое сердце дрожит вместе с солнцем зари. Когда откроется дверь... Ах, я так прекрасна, что даже не могу говорить!

— Я — матадор. — Я — бык. — Я пришел убить тебя. — Попробуй, если можешь. — Я обработаю тебя с блеском. — Попробуй, если можешь. — Ты храбро вел себя до сих пор. — Ты тоже. Увидим. — Ты принесешь мне славу сегодня. Начнем. — Я сказал: увидим. — Слышишь молчанье цирка? — Молчанье смерти. — Ты умрешь под аплодисменты и взмахи шалей. — А как ты думаешь, матадор, мне это нравится? — Бык умирает, сражаясь. Становись. — И матадор. Иногда. — Что ты сказал? — Что матадор тоже иногда умирает. — Молчать! Начнем, бык. Не говори со мной. — Осужденный на смерть имеет право на последнее слово. — Публика в нетерпении. — Расстели плащ. — Эй, бык, что с тобой? Ты не бросаешься на меня? — Одно условие: я хочу музыки. Потребуй музыки. — Она уже играет. Ты не слушаешь? Скорей! Сойди же с места! — Что это такое? Я этого не знаю. — Это марш. Мой марш. — Ты мой матадор. Как тебя зовут? — Антонио Лукас, Шорник. — Мой матадор... А меня зовут Беззаботный. — Знаю. Но начнем же. Сюда, бык! — Знаешь что? Я думаю об одной вещи. — Говори скорее! Публика уже протестует. — Если ты будешь сердиться, я замолчу. Ничего не скажу. — Публика не хочет ждать. Она кричит, ревет. — Что публика понимает! Если она будет кричать, я не двинусь с места. — Ты станешь позором всей корриды. — А мне все равно! Я зовусь Беззаботный. — Тебя погонят в стойло, как ручного. Глупая скотина! — Это я ручной? Я, Беззаботный? Хорошо ты со мной обращаешься! — Мерзавец! На, получай! Бросайся же на меня! — Ты ударил меня лапой? Ну, смотри же! — Трусливый бык! Бык-предатель! — Вот ты уже летишь до первого ряда. Где твоя мулета? Где твоя шпага? Ты у моих ног, ты весь согнулся, ты на коленях. Ну, матадор, бросайся на меня! Это ты бык. А ну, веселей и по всем правилам искусства, как породистое и храброе животное! Другой марш, президент! Опусти лоб, не тычься в облака! Нацепи мне на сердце все твои блестки, я хочу быть опоясанным лентами так, чтобы бык и матадор казались одним существом. — Минуту, минуту, Беззаботный! — Ни минуты больше! Подтянись! Ты умрешь моей собственной смертью. Ты почувствуешь, как твоя шпага войдет в тебя до самой рукоятки. Ты упадешь на песок, и тебя не ударят кинжалом. Быть быком — это не то, что быть матадором. Вот настоящая работа! Оле, кричит публика. Она врывается на арену. Это безумие! Уши, розовые чулки, гранатовый галстук, блестки одежды — все мне в награду! Тебя тащат по кругу и срывают с тебя серебряные бубенцы и значки. Твой залитый кровью труп делает красный росчерк по песку. Еще музыки, музыки, музыки! Я убил лучшего из матадоров!

Сын леса, храню я в стволе моем шпагу давно, давно. Сын леса, храню я в груди моей девушку давно, давно. Сын леса, храню я на ветках ветер давно, давно. Горе тому, кто коснется шпаги! Горе тому, кто полюбит девушку! Горе тому, кто отвяжет ветер! Приходит в лес лесоруб. — Великолепное дерево! Из него одного я мог бы построить себе дом. — Приходит в лес моряк. — Великолепное дерево! Из него одного я мог бы построить корабль. — И приходит пьяница в лес. — Великолепное дерево! Хорошо пить в его тени. Хорошо петь в его тени. Хорошо спать в его тени. — Лесоруб приносит топор. Моряк приносит нож. Пьяница — бутылку. Пьяница — только бутылку. — Я свалю это дерево. — Я отрежу у него ветви, а потом выпущу кровь. — Я буду только пить, петь и спать в его тени. — Лесоруб поднимает топор. Голова его скатывается на землю. Моряк собирается ранить меня ножом. Голова его скатывается на землю. Пьяница хочет запеть. Тогда очень тихо, я отпускаю ветер, даю ветру свободу. — Кто бродит здесь? — Откуда этот голос? — Кто говорит здесь? — А кто меня спрашивает? — Тот, кто по тебе уже умирает! — Ха-ха-ха, — смеется ветер. — Хе-хе-хе, — смеется пьяница. — Хи-хи-хи, — смеется ветер. — Хо-хо-хо, — смеется пьяница. — Где ты, почему я тебя не вижу? — А я здесь, а я здесь, а я здесь! — Где ты, почему я не могу тебя коснуться? — А я здесь, а я здесь, а я здесь! — Где ты, почему я тебя не встречаю? — А я здесь, а я здесь, а я здесь! — Где ты, где же ты? — Кружись вокруг ствола и встретишь меня. — Я кружусь, я кружусь, я кружусь. Сколько тебе лет? — Мне пятнадцать. — Я кружусь, я кружусь, я кружусь. Какого цвета волосы? — Как сухой каштановый лист. — Я кружусь, я кружусь, я кружусь. А грудь? — Как цветок ореха. — Я кружусь, я кружусь. А все остальное? — Остальное? — Я хочу все увидеть. Я хочу войти к тебе. Дай мне войти. — Пьяница уснул. (Он уже никогда не проснется. А был он совсем не плох.) Пустая бутылка глядит на него из травы. Глаза двух отрубленных голов пристально глядят на него. Одна — лесоруба, другая — моряка. Ветер, тихий, усталый, возвращается на мои ветки, чтобы уснуть. Приходит ночь. Сын леса, храню я в стволе моем шпагу давно, давно. Сын леса, храню я... Молчанье. Я тоже усну. Я хочу спать.

Кто-то сказал обо мне, о розе затерянной: "Ты вчера родилась, а умрешь ты наутро. Вот и вся твоя пора. Так зачем тебе жизнь доверена?" Вот и вся твоя пора... А утро настало, сегодня то утро... А ты вчера родилась, вчера. Желтая роза, в мир я весной пришла. Я могла быть и белой, и красной, такой, как кармин... Но я желтая роза... Нет, пора мне сказать: я розой была. В воспоминанья уйти. — Тин-тин! — Кто там? — Солнце. — Чего хочет оно от меня? — Войти. — Если солнцу угодно пройти, все открыты пути. Солнце вошло в мою грудь, и раскрылась я. О утро любви! То был для меня рассвет, пробудилась я, то была моей свадьбы заря. Из желтой я стала озолоченной, пышной и круглой, с солнцем в крови, влюбленной. — Тин-тин! — Кто там? — Колибри я. — Чего хочешь ты от меня? — Я хочу тебя целовать. — Если хочешь, можешь начать. Был сладок мой мед, распустившейся розы нектар прозрачный, розы — возлюбленной солнца и новобрачной. А этот свет пылает и смотрит в упор. Мою желтую кожу он, недвижный, сожжет. — Тин-тин! — Кто там? — Легкий ветер-танцор. — Что угодно ему от меня? — Танцевать. — Что ж, давай начинать. Вот я птица. Лепестки мои — крылья. Я лечу или это мне снится? Море я. Моя чашечка — это ладья. Или плаваю я? Я сновиденье. Ты приносишь его аромат. Сплю и вижу виденье. Ночь приходит. Хочу быть звездою! Звезда так высоко сияла, как роза, цвела надо мною и, как я, желтизною блистала. — Тин-тин! — Кто там? — Мерцающая звезда. — Что угодно ей от меня? — Погрузиться в тебя и плакать в тебе, и мерцать в глубине. — Если угодно звезде, она может войти ко мне. — И заплакала я тогда, заплакала я росою, звездная роза, я плакала и мерцала. И она наверху лила слезы вместе со мною. Снова солнце явилось... И я запылала. "Ты вчера родилась, а умрешь ты наутро..." Сегодня то утро. А вчера как будто и не бывало. "Вот и вся твоя пора. Так зачем тебе жизнь доверена?" И свое завещанье твержу я весною, завещанье бедной розы затерянной. Я оставляю сердце солнцу. Я оставляю сладость меда колибри. Я оставляю ветерку аромат и мерцанье. Я оставляю звезде свои слезы. Так что ж оставляю я? Ничего. Но не плачьте обо мне, о вянущей розе, что родилась на заре и умерла с зарею. Прощайте, прощайте... Воздух меня уносит. Ты вчера родилась... А солнце сейчас улыбнется. Вот колибри уже... Кружит ветерок... Свет звезды сейчас по небу разольется... Что происходит в мире? Другая желтая роза утром проснется.

Пишу по воскресеньям я. С натуры. Написал уже и площадь городка, и разноцветное пятно толпы у павильона, где оркестр играет, и улочки спокойные под солнцем полдня, и бедные дворы, забитые горшками, и окна, все в цветах, и девушек, что под луной болтают с женихами, и поле с огородами и мулами усталыми, что вертят колесо колодца поливного... Я все уже писал. И все переписал — ах, сколько раз! — при разном освещеньи за тридцать с лишним лет... Сегодня — любой мотив дается мне легко — хочу уйти из городка... Уже светает... Мне дали ослика взаймы... Прекрасный будет день... Весеннее сияющее воскресенье... В путь! Река так далеко... Я редко писал ее. А ведь сюжет хорош, почти что незнаком тем, кто мои холсты приобретает там, в городке... Ведь никогда — сейчас могу себе признаться в этом — не удавалась мне вода... Так трудны блики, отраженья... Особенно когда деревья в волнах колышут зелень... Я хочу сегодня, зная, что никто меня не видит, добиться той прозрачности, той ясности, которых никогда не достигал... Пусть это будет творенье лучшее мое... Его уже я вижу... И ни за что его я не продам... Пускай нотариус, мой лучший покупатель, злится и настаивает... Нет, ни за что! Да это для меня... Продать? За все сокровища вселенной не продам!.. Я после смерти завещаю его музею... А какому? Решу потом, подумав... Вот река. Большую папку я привез с собой... Но нет, набросков делать я не стану... Есть время у меня, чтоб изучить все это... оттенки точные воды... и зелени тона... и бесконечный кобальт неба... Определю я точный час... и даже минуту наилучшего пейзажа, покамест солнце мне теней не сдвинет и все вокруг другим не станет... Вот островок посереди теченья, три белых тополя на островке... Струится синяя вода, блестят на ней и белоснежные и изумрудные мазки... Один из тополей под тяжестью воздушной протягивает ветки над водою... А в глубине нет ничего: луга пустые в пунктире из цветов... Хороший фон! Скорее краски положу!.. Вот светлые... вот темные... они сегодня что-то не темны... Но что такое? Лиловые, голубоватые есть тени? Да разве ж не всегда цвета одни и те же: цвет черный — дыма цвет, цвет тени — цвет земли, для желтого — сиена? Что сегодня происходит? Уж очень светит солнце... Или сияние воды, быть может... Есть только свет сегодня... Поправляю... Соскабливаю... Начинаю вновь... Вычеркиваю... А контуров как будто не бывало... Как будто сито, голубое и фиолетовое, завуалировало все; огонь на маяке так освещает изнутри пейзаж в тумане... А свет идет... Как ухватить его — не знаю... Остановись! Да подожди немного! Как за тобой бежать? Остановись! О, что за невезенье!.. Но кто со мною говорит? — Послушай! — Кто говорит со мною? — Я. — Свет говорит? — Нет, посмотри. Свет — это я, я, тополь. Страдаешь ты. Но подожди. Глаза художника переменились. Они едва лишь родились. И в них ударил блестящий утра свет. Закрой на миг глаза. И подожди. А тень моя не темная. Я разливаю ее по синеве воды, по зеленеющей, лиловой, желтой белизне, и эта белизна уходит по теченью, по темному стволу. Меня окрашивает небо синевою, я посылаю в небо все мои тона... Открой глаза... Смотри: ведь так? Ну, улыбнись! — Мне улыбнуться? Ничего не вижу... Что ты написал? Моя картина это? Говори! Но где ж три тополя? Все — небо, ветви и река — слилось в одно. Одни цвета, все вместе и на том же месте. С ума сошел я, что ли? Слепой, растерянный, я сплю, быть может? Но... боже мой! Я, кажется, увидел! Вот так? Вот, значит, так? Возможно ли? И все же... Цвета соединились... разделились... Опять соединились... Все кажется так ясно... Осел, вперед! Иди! Скорее! Рысью! Вот так? Возможно ли?.. И все же...

Что я такое? Кто такая? Мне больше тыщи лет. Я родилась на ласковом холме, где камни красны; увидала море. А братья умерли мои, и сыновья, и внуки... Все мое потомство. Осталась я одна. Все тело в трещинах, все раскололось, остались тонкие пустые стены, туда приходит солнце, согревает, морские ветры входят и выходят и повторяют шелест волн. Умру, наверно, и древней и забытой всеми, но память молода, свежа и зелена. Я видела так много! Море нынче полно судов... Прозрачные и светлые спускаются на берег тени пустыни... Вымпелы, знамена закрывают своими полумесяцами солнце, а барабаны заглушают голос моря. Мне кровь бросается в высокие плоды, и слезы красные стекают с веток. — Красавица-христианка! Люблю и умираю. Коня я покидаю. Оружье покидаю. Войну я покидаю. Люблю и умираю. Красавица-христианка! Пустыни жажду знаю. Дай воду губ твоих. От жажды умираю. В тени оливы этой от жажды умираю. Люблю и умираю. Красавица-христианка! Уйди, уйди со мною! Переплывем мы море. Оружье покидаю. Люблю и умираю. А, сука-христианка! Свой ятаган вонзаю тебе я в горло. Тело я под оливой брошу, а голову повешу. И в море кровь течет. И море пьет и пьет. Красавица-христианка! От счастья умираю. От муки умираю. Люблю и умираю. Мои плоды темно-лиловые почти черны; печальный цвет — как сгустки крови. Я видела так много! Войну и голод, плач в ночи смиренной при свете масляной скупой лампады. Была богата я, сокровищем была я у моря... Думала, что я свободна, и думала, что ветки ветру одному принадлежат, а не кому-нибудь другому... Они для всех и потому ничьи. Я в это верила; со временем, однако... — Ночью кто меня увидит в этой темноте? Кто увидит до рассвета в этой темноте? Я в платке тебе оливки тихо принесу. Эту старую оливу тихо растрясу. Дай-ка мне платок твой, мама, скоро я вернусь, до рассвета, до рассвета, мама, я вернусь. Раздался выстрел, и ребенок с холма скатился, весь в крови... Я видела так много! Радостного? Нет, кончилось все, не знаю почему, слезами. А я была счастливой, торжествующей, здоровой, всегда живой в пылающих лампадах. Была я мирной рядом с морем, несущим трупы на валах встающих. Была спокойной, как полощущийся парус, когда почти не дышит моря грудь. А вкус и запах масла моего хранила глина стройных амфор. Была священной я под солнцем, люди и птица по утрам меня благословляли. В моей тени стада так часто спали под звуки флейт, игравших чередою. Но длилось все не более мгновенья. Как море, волновалась и земля. Столетья шли, и у меня в глазах не мир, а битвы запечатлевались. Теперь умру. В моих сухих руках одна цветущая осталась ветка. Гляжу я этой веткой в небо. Что такое? Там синева хрустит, а по пространствам несутся странные тела, и звезды на них глядят в испуге, в изумленьи. Любовь в пути? Иль ненависть? Согласье иль голод? Иль это смерть в пути? Уничтожение вселенной? Иль возвращение в ничто? Ничто — в ничто? О ясный воздух моря, бриз соленый, скажите мне!.. Я умираю... Слышу колокола, как сон... Лепечет пена... Сама пою иль это песня волн? Светает... День встает... И шум и всплески крыльев надо мною... Как лучшая из всех олив, я умираю... Голубка белая уносит в клюве с моим дыханием последним вместе зеленый тихий свет моей последней ветки.

Усни же, мой ангелочек, пора тебе глазки сомнкуть, ведь птички в небе летают, хотят на тебя взглянуть. Баю-бай! Баю-бай! Баю-бай! И вот постучали в дверь. Я думала, это ветер. Баю-бай! Баю-бай! Баю-бай! Потом постучали в стекло. Я думала, это дождь. Усни же, мой ангелочек... И дверь открылась сама. Жена моя! Жена моя! Когда уходил, я сказала: пока не кончится, не приходи... Жена моя! Мой Хуан! Это в последний раз... Кто знает? Мы идем далеко... Этой ночью мы в другие горы уйдем. Мой Хуан! Мой Хуан! Мой Хуан! Усни же, мой ангелочек... Оставь на минуту ребенка... Баю-бай! Баю-бай! Мы уходим в другие горы... Есть подозренье... Кто-то из нас... Мы видели солдат... Жена моя! Голубка! Как долго я жил без тебя, один, среди этих скал! Как ты хороша! Как грудь твоя хороша! Усни же, мой ангелочек, пора тебе глазки сомкнуть... Баю-бай! Баю-бай! Баю-бай! Огонек лампадки дрожал над моей одинокой кроватью. При погашенном свете ребенок испугался еще больше. Дитя мое, сын мой! Твой отец уходит далеко. Я пришел посмотреть на маму. Я пришел сказать ей: прощай. Поспи же, поспи немножко. Когда я вернусь, ты уж будешь большой. Я тебе принесу подарок, но нет, не винтовку и даже не игрушечное ружье, потому что тогда на земле больше не будет дурных людей. Я тебе принесу золотого петушка, он будет петь по утрам, потому что мой сын спал всю ночь и не плакал. Мой Хуан! Мой Хуан! Мой Хуан! Мне пора... Меня ждут... Жена моя! Я ухожу. Не уходи... Меня ждут... И тогда опять постучали в дверь. Я подумала — это ветер. Сломали стекло. Я подумала — это дождь. Луч света ворвался... И — выстрел. Мой Хуан! Мой Хуан! Мой Хуан! Еще выстрел. И еще. Ребенок уже не плакал. Кровь текла по моим рукам. Мой Хуан! Никто не ответил. Я не могла найти лампадку. Я ее так никогда и не нашла. Дверь сломали. И вошла — такая черная — ночь. Баю-бай! Баю-бай! Баю-бай...

Я мертв уже. Бесповоротно мертв. Да. Мертв. Лежу недвижим на кровати бедной В больнице жалкой, в городке, а как он выглядит — не знаю. Явился врач. Рукой меня похлопал по щекам. Мне веко подняли. И руку. И кто-то с белою наколкой — вероятно, сестра, что ночью у меня сидела, — не знаю почему, на грудь мне руку положила, коснулась сердца и, голову склонив, сказала тихо: — Здесь не поможешь. Он от нас ушел. — Да, это, к сожаленью, верно. От них ушел я одиноко, когда, когда... О, боже! Чуть было не сказал я "все", а у меня нет никого. Я умер, правда, одиноко. Никто не думал, будто я уснул. И это было в половине шестого или в шесть утра. Что сделают со мною? Кровать нужна — и спешно... Ждет тяжелобольной другой... Очередной мертвец, я полагаю... Кровать еще тепла от тела моего... Тепла? Неправда, ледяная. То небывалый холод. Сердце как будто берегло его всю жизнь для этого мгновенья одного... Что сделают со мною, если никто не явится за мной? Вопрос я слышал... А далеко, там, далеко... Но здесь, теперь кто может знать меня? Без голоса я прибыл, не мог назваться и страну мою назвать, сказать, как много лет не видели ее глаза и ноги не касались. Вчера сюда явился я... Вернее, меня втащили без сознанья... И теперь некрашеные доски, ящик — вот мой дом без окон и дверей... Он движется вперед. Я слышу — дождь идет... Закрыто небо тучей... На улицах так много рытвин... Больно и страшно каждый раз, как прыгают колеса. Тащись же, кляча! Еще одна поездка этим утром! Полегче, боже мой, полегче! Моя последняя прогулка... И никто за мною не идет, собаки даже нет... Остановился катафалк. Я вешу меньше птицы, видно: меня взвалили на плечи, не споря... Мы прибыли уже. Печальные уродливые стены... Ни деревца... Ни кипариса, ни куста... Лишь ниши грязные, да имена, да сломанные деревянные кресты, сухой чертополох, крапива среди могил — и все. Вот это остановка последняя моя — и без прощанья? Когда уходим, нам всегда родные иль кто-нибудь, кто б ни был, говорит: прощай... Конечно, было бы все по-другому там, далеко... Мне кажется, я что-то слышу... Самообман? Воображенье? Тише!.. — Друзья мои, пред нами герой, вернувшийся на родину свою. Он был в изгнанье, он страдал за океаном, на чужой земле... Однажды... (Не слышу слов... Их дождь уносит... Нет, вот они опять... Да, да, опять...) — Он был солдатом и сражался не менее, чем в тридцати сраженьях, был ранен в грудь. Он с честью родину оставил и воспевал ее издалека в простых стихах; они полны ее морей воздушной пеной, ее зеленых рек звучаньем и ветром гор ее... Он с честью родину оставил и вот вернулся с честью к ней, но мертвым... — Я мертв. Я это слышал. Бесповоротно мертв. Никто не говорит: прощай. И только священник одинокий под дождем бормочет что-то по-латыни... И никто моих стихов не знает... И никто их не узнает никогда: я не писал их. Они без выхода в моей груди шумели. Но все же выйдут в мир теперь, пробьются, нежные, и вырвутся из губ, и в небо полетят теперь, когда закроет братская могила пасть, чтоб имя мое навеки поглотить.

И вправду это зеркало — единственный мой друг. Я в нем живу. Внутри. Оно мне возвращает мое отображенье — единственного собеседника, который мне остался после скольких лет. Дружок, их было сколько? Двадцать, двадцать пять... Дойдем до тридцати? Боюсь... Да, одному тебе решаюсь я признаться... Как чувствуешь себя в ночи? Что, плохо? Отвечай! Ведь мы одни, мы одиноки, вдвоем — и так отчаянно одни. А как меня находишь? Отвечай! Как выгляжу со стороны? Уродливым и старым. Знаю. Я весь охвачен ожиреньем. Колени у меня распухли. Два подбородка мне на грудь свисают и закрывают ордена; я получил их за то, что родину спасал я без конца. Живот уже спустился до колен. Становятся короче ноги. Ходить я больше не могу... Ты видишь? Где времена, когда маршировали ноги, воинственные и счастливые, по полю битвы, залитому кровью? Я строен был... почти прекрасен... Но теперь... А ты что скажешь обо мне? Я разрешаю тебе жестоким быть с твоим вождем. Неважно. Ты — это я, я — это ты: один и тот же образ. И если ты приказываешь мне, то я — тебе. Но я хочу задать тебе другой вопрос. Вопрос опасный, может быть — ужасный. Будь искренним и откровенным. Жестоко искренним, хотя б я ужаснулся, хотя бы грудь моя сломалась на куски, хотя бы я без чувств упал к твоим ногам. Что видишь ты во мне? Внутри? Не отвечаешь? Вопрос мой непонятен? Слушай! Живу я, как зарытый в подземелье глубоком, темном. Ни щели нет для воздуха и света. Я не дышу. Я задыхаюсь. Как мне нужно, чтоб ты ответил мне скорей, чтоб ты помог мне немного осветить мои потемки! Ну, говори! Приказываю я. Молчишь? А, ты молчишь! Как все, как тени раболепные вокруг меня, боишься ты, боишься! Да, и ты, и ты дрожишь! Я приказал бы расстрелять его, о боже, когда бы не был он моим изображеньем и смерть его не погубила бы ту власть, поход крестовый тот, что ты, Господь, сам поручил мне. Расстреливать? Расстреливать? Еще? (Да, расстрелять!) Кто в зеркале? Кто говорит там? Так это ты? Не может быть! Так это я? Так это я? Не мой ли это голос? Что? Что ты сказал? Что это голос мертвых, голос смерти, — своей рукой на смерть я посылал их? (За дело! Да, за дело!) Говори: за дело? За дело? (Трус! Не смей молчать! Скажи, что да, сто тысяч раз скажи, что да!) Да, да, да, да, да, да. (Нет, нет, нет, нет!) Кто здесь кричит? Ведь я один! Чьи жалобы прошли сквозь эти стены? Молчать, молчать! Все знаю сам! Заприте ворота тюрем! Поскорей! Побольше железных брусьев! Рты заприте замками! Бейте! Бейте! Эти глотки сожмите так, чтобы они замолкли навсегда! Замолкли? Хоть они мертвы, но, может быть, замолкнуть все же могут? Так пристально глядят. О, сколько глаз! Какое множество пустых зрачков! Кто гасит свет? Я слепну. И зеркало меня едва лишь отражает. Вот это — ты? Иль это я? Где твой мундир, кресты, медали, сияющая перевязь бессмертного Верховного Вождя? И это я? Иль ты? Иль я? Вот это круглое белеющее брюхо, свирепое вот это рыло, и эти зубы острые, глаза порочные и налитые кровью, изношенная кожа, плешь, изогнутые когти, и этот хвост, он задран, он дрожит в потемках, — вот это я, иль это ты, иль это я? А, крыса или дьявол, выпрыгни из зеркала! Но к зеркалу подходит море, море крови, а в волнах — ледяные трупы. Меня преследуют. И топят. И метлы бьют меня во тьме. Бегу и падаю. Спастись, спастись! О, света, света! Я один, отчаянно и слепо одинокий, ищу дыры, чтоб спрятаться в ночи, спастись...

— Что я вам говорю: народ пока еще не подготовлен. Ах, эти люди, эти люди! Эти бедные, бедные люди! Им не хватает образования. Они еще не подготовлены. Вот, взгляните сюда: вот каменщик. Ну, что я вам говорю? Ему не хватает образования. Он еще не подготовлен. Или взгляните туда: вот крестьянин. Ему не хватает образования. Он еще не подготовлен. Взгляните еще: вот плотник. Любой рабочий... Это одно и то же. Как раз то, что я говорю: им всем не хватает образования. Они еще не подготовлены. И сколько их, боже мой! И у всех одна и та же беда. Они могли бы учиться. Они могли бы подготовиться. Но как же их научить, если они не подготовлены? Они не придут, не бойтесь. Вы можете спать спокойно, ведь они не подготовлены. Им не хватает... Вы уже знаете... Вот я и говорю... Но... Смотрите, смотрите, они идут. Куда идут? Их так много... У всех одна и та же беда... Подходят... Бедные люди! Они меня знают... уважают... ценят... Я могу поговорить с ними... Господа! Они все ближе... Друзья! Ближе, ближе... Товарищи! Что вы сказали? Я боюсь? Боюсь? Я? Чего мне бояться? Им не хватает образования... Что? Вы говорите, я весь дрожу? Назад! Назад! На помощь! Я еще не подготовлен. Но у меня есть образование... Я при смерти! Боже! Я не был подготовлен!

— Вот явился генерал. Что угодно генералу? — Шпагу хочет генерал. — Больше нет шпаг, генерал. Что угодно генералу? — Коня хочет генерал. — Больше нет коней, генерал. Что угодно генералу? — Еще одну битву хочет генерал. — Больше нет битв, генерал. Что угодно генералу? — Любовницу хочет генерал. — Больше нет любовниц, генерал. Что угодно генералу? — Большую бочку вина хочет генерал. — Больше нет ни бочки, ни вина, генерал. Что угодно генералу? — Хороший кусок мяса хочет генерал. — Больше нет скота, генерал. Что угодно генералу? — Наесться травой хочет генерал. — Больше нет пастбищ, генерал. Что угодно генералу? — Выпить воды хочет генерал. — Больше нет воды, генерал. Что угодно генералу? — Уснуть в кровати хочет генерал. — Больше нет ни кровати, ни сна, генерал. Что угодно генералу? — Затеряться на земле хочет генерал. — Больше нет земли, генерал. Что угодно генералу? — Умереть, как собака, хочет генерал. — Больше нет собак, генерал. Что угодно генералу? Что угодно генералу? Кажется, генерал онемел. Кажется, генерала больше нет. Кажется, уже умер генерал, да, и даже не как собака умер генерал, и вот в разрушенном мире нет уже генерала, и мир начинается снова, но уже без этого генерала.

Опять они, опять подстерегли, чтоб стали невозможны для тебя и ночь, и мирный долгий сон желанный. Вот те же, что всегда. Ты знаешь их с тех пор, как в темный день сказал: "Довольно! Я света требую!" А это преступленье. — Входите, господа, входите! (Но... я нем. Язык мой не сформировался, не населен для вас словами, — а, как бы этого хотели вы! — зато слюну он копит, ту, густую, что быстро и внезапно, с силой пули, без промаха смертельно поражает любую цель... Но это не сейчас...) — Что ж, продолжайте, господа. Вот книги мои... (там сердце, отданное всем; стихи о море; ангелы мои израненные; родина в крови; мое изгнанье без конца...) — А эти? — Да, эти, эти! (Стойте, не касайтесь! Здесь буква каждая грозит вам взрывом.) — Вы можете их взять... (Нет, и сейчас, не думайте, минута не настала еще. Молчу. Ни звука. Этой ночью я запретил себе плевать и говорить.) — И письма пожелтевшие берете? Машинку тоже? (Но ведь без меня она не пишет...) Чей портрет вот это? (Не тот, кого вы ищете, другой. Поэт несчастный, страшный... Как красиво его лицо! Но где ж вам знать о нем! Он умер. Хочется кричать. Меня же ранит язык мой лезвием двойным... Ломают мебель, как будто бы раскалывают небо, растенья на балконе рвут и топчут, из круглых ртов уже пустых горшков ползут одни лишь муравьи да черви.) — Что вам еще угодно, господа? (Молчать! Срывается язык, я закушу его зубами. Он как тряпка, пропитаны его волокна кровью, трепещет он, весь в пене и словах... Я мог бы с силой выплюнуть его, в лицо, в глаза попасть им... Вот оно — и долгожданное и точное мгновенье, рассчитанное ими в их занятье, и обезличенном и мрачном! Нет... продолжают.) — Все теперь? (Для них я тоже книга. Еще одна — и только.) — Что ж, идемте, господа!

— Прекрасный остров развлечений. — Йес. — И райский уголок любви. — О йес! — Чтоб спать с мулатками. — О йес! — ...и с неграми-красавцами. — О йес! — Курить роскошные сигары. — Йес. — И румбу танцевать. — О йес! — И в карты в казино играть. — Йес, йес! — И напиваться добрым ромом. — Йес! — Чудесный тихий остров. — Йес! — Как сахар, сладок он. — Йес, йес! — Как сахарный тростник, он сладок. — Йес. — На этом острове остаться... — Йес! — Простите, я сказал: его себе оставить. — Йес, йес, йес! — Ведь эти негры ничего не знают. — Йес. — А белые не понимают. — Йес. — Но мы друг друга понимаем. — Йес. — А понимать всего важнее. — Йес. — Так забирай же остров. — Йес, йес, йес! — Выкладываешь деньги ты. — Йес, йес! — И заграбастываешь остров. — О йес, йес! — Со всеми потрохами. — Йес, йес, йес! — А мне даешь на чай за это. — Йес!

— Прекрасный остров развлечений. — Нет. — И райский уголок любви. — Нет, нет. — Чтоб спать с мулатками. — О нет! — ...и с неграми-красавцами. — О нет! — Курить роскошные сигары. — Нет. — И румбу танцевать. — Ну нет. — И в карты в казино играть. — Ну нет! — И напиваться добрым ромом. — Нет. — Чудесный тихий остров. — Нет. — Как сахар, сладок он. — Ну нет. — Как сахарный тростник, он сладок. — Нет. — Всю жизнь здесь жить. — Ну нет! — Ведь остров этот мой. — Ваш? Нет. — Ты, негр, ведь ничего не знаешь. — Да? — Ты, белый, ничего не понимаешь. — Да? — Я остаюсь здесь навсегда! — Ну нет! Нет, сударь, нет! Что нет, то нет!

— Прекрасный остров развлечений, ай-яй-яй! Мой райский уголок любви, ай-яй! Где я с мулатками... ай-яй! ...и с неграми-красавцами, ай-яй! Где я курил роскошные сигары, ай! Где танцевал я румбу, ай! Где в казино играл я, ай-яй-яй! Чудесный тихий остров, ай-яй-яй! Как сладок был твой сахар, ай-яй-яй! Ты снова будешь мой, ай-яй! Ах, йес, я не могу сдержаться, ай-яй-яй!

— Чудесный остров, я опять с тобою. Привез я доказательство любви: с винтовками и танками суда и в синем небе — бомбы и осколки. Один тебя я знаю, дивный остров, о жемчуг доллара, о сахара эдем! Я знаю, ты ответишь мне: я твой. По первому же доллару пойдешь со мною. Восстанешь ты, меня увидев, крикнешь: ура, ура, хозяин возвратился! Я здесь уже. Чего ж ты ждешь? Вставай! Отдай мне черта, овладевшего тобой. Не повинуешься? Не слушаешь? Да говори же, чудесный остров развлечений!.. — Получай! — Мой райский уголок любви... — Прочь! Вон! К другим гулять под пальмами ступай! Окончены утехи и потехи! — А спать с мулатками? — На, получай! — И с неграми-красавцами? — Прочь! Вон! А хочешь — под землей гляди свой сон! Окончены утехи и потехи! — А тонкие сигары? — Получай! — А румбу танцевать? — Прочь! Вон! С акулами станцуешь без помехи! Окончены утехи и потехи! — А в казино играть? — На, получай! — А напиваться добрым ромом? — Прочь! Не хмель, а пуля уведет вас в ночь! Окончены утехи и потехи! — А, остров негров и бородачей, а, дикий остров, ты не понимаешь: гудит в моих орудиях свобода, и демократия прекрасная трепещет в огне, который танки открывают, в свинце, что льется с крыльев самолета... — Назад, назад! Прочь, прочь! На, получай! А если ты вернешься невзначай — узнаешь смерть без похорон. Теперь-то сударь, кончились утехи и кончились потехи. Вон!

Дамы и господа-а-а, Господа ради, пода-айте милостыню старику-у-у! Господа Бога ради, милостыньку старику! Ради Господа Бога, милостыньку старику! Подадут мне или нет, ради Господа Бога? Подадут мне или нет, Господа Бога ради? Подайте бедному старику милостыньку, Бога ради! Подайте бедному старику милостыньку, ради Бога! Неужто никто не подаст милостыню, ради Господа Бога, бедному старику? Неужто никто не подаст милостыньки, Господа Бога ради, бедному старику? Для бедного старика, который умирает от холода, неужто не найдется подаяния? Бедному старику, который умирает от холода, неужто никто не кинет подаяния? Господа Бога ради, подайте милостыньку! Ради Господа Бога, подайте!.. Господа Бога ради!.. Ради Господа!.. В Бога, в душу, в мать! Сколько же сукиных детей есть на свете!

— Что с тобой? — Чешусь. — Чешешься? — У меня блохи. — Блохи? Что это такое? — Блохи — это блохи. — Ты их ешь? — Потому что они едят меня. — Блохи! — Что тебя удивляет? — Блохи! — Чего ты вопишь? Да, блохи! Ведь почему-то я все-таки пес. Молчишь? Говори что-нибудь! А, дерьмо! Сегодня они кусаются, как никогда. Прыгают. Кусают. Сжирают. Говори что-нибудь, пока я чешусь. — Что это ты сказал? — А что такое? — Ну вот, раньше. — Не помню. — Какое удивительное слово! — Я его никогда раньше не слыхала. — Откуда ты взялась? Кто ты такая? — Я? Но ты на меня даже не смотришь... — Смотреть на тебя? Вот еще! — А кем я тебе кажусь? — Не знаю. — Отгадай. Я ведь тоже собака. — Ты собака? Ну и насмешила! — Сучка. — Сучка? Знаешь что? Я никому не позволю смеяться над собой! Оставь меня в покое! Я буду чесаться. — Я тебе не нравлюсь? — Ты похожа... На кого ты похожа? Никогда не видал таких усов, такой шерсти. А ну-ка, пройдись немножко... Повернись... Почему у тебя нет хвоста? Сядь! Нет, встань! Стоя ты не так уродлива. Отчего ты плачешь? — У тебя такой великолепный хвост! Как тебя зовут? Как твоя кличка? — Зовут? Кличка? — Кто твой хозяин? — У меня — хозяин? — Где ты ночуешь? — Дерьмо! На улице! — Опять. Это слово! — Оно тебя пугает? Или нравится? Почему? — Потому что я хочу запомнить его и повторять. — Я знаю другие, получше, но... А тебя как зовут? У тебя-то, наверно, есть кличка. — Кэти. Меня зовут Кэти. — Кэти... Что это значит? — Не знаю... Моя хозяйка... — У тебя есть хозяйка? — Она живет вот здесь. Это ее сад. Хочешь прогуляться? — Лучше останемся у калитки. Подойди-ка! Чем ты пахнешь? — Не знаю. Моя хозяйка пахнет тем же самым. Тебе нравится этот запах? Что с тобой? — У меня начался насморк... Что ты делаешь, Кэти? — Катаюсь в траве. — Поди сюда! — Я уже больше не пахну. — Это все равно! Кэти... — Что? — Кэти! Кэти! Моя Кэти! У тебя такая славная мордочка... У тебя... Пойдем! Не убегай! Ты сошла с ума? Пойди сюда! Идем! — Я здесь. — Ближе. Стой спокойно! Нет, пойдем под дерево! Нас никто не видит. Тише, тише, Кэти!.. ............................................................... — А теперь, до свиданья! — До свиданья? Дерьмо! Я убегу с тобою! — Со мной? Кэти, о Кэти! — Пошли! Нет... минутку... — Ни минуты!.. Что ты делаешь? — А ты не видишь? Я чешусь! Я счастлива! У меня есть блохи!

Я никогда не носил бороды. Ни прихоти этой не знал я, ни необходимости этой — обзавестись бородой. Юность прошла — то веселая, то печальная — без бороды. Как бы выглядела она с бородою? — спрашиваю себя, когда стукнуло мне шестьдесят.

Минуту вниманья, сеньор! Это вы? Что вы сказали? Что вы — это я? Да нет, невозможно. Я никогда не носил бороды. Был я поэтом, почти что счастливым, с лицом безволосым и чистым и залитым солнцем под ветром морским. Я печален? По-вашему, жалуюсь я? И ночью вздыхаю при свете луны? Одиночка к тому ж? Ипохондрик? И время от времени даже с дурными наклонностями, говорите? Я добрым был не всегда... И порою я нож вынимал, да, сеньор, но ни разу, но никогда никого я в спину не ударял. Невозможно, сеньор... Не могу быть таким, хотя бы меня уверяли в этом сто тысяч волос вашей черной густой бороды. Вы меня оскорбляете? Что вы сказали? Чтоб я убирался? Но куда же, куда? Повторите еще раз! Нет, вы сами пойдете туда, откуда не стоило вам никогда выходить. Вот нахал! Убирайтесь отсюда! Убирайся тотчас же!

Мой зрелый возраст... сорок лет... и пятьдесят... Тогда, пожалуй, было б приятно бороду носить... но рыжую, конечно. — Нет, нет, сеньор! Всегда скажу, что нет! Я против! Что сказал я? Что я против! — Вы что же, утверждать беретесь, что я, я тоже тот, кто вечно против? Вы так дерзки? А ну-ка, изрыгайте! Кто я, по-вашему? Кто вы? — Чудовищный, жестокий, зверский, сальный, злословящий ругатель-словоблуд. Клык ядовит, слюну рождает зуд. В глазах же злость и страх первоначальный. Душа что ястреб хищный и печальный. Ум совершает водосточный труд, а руки с хваткою куницы ждут, и стих звучит неслыханно-скандальный. Ведет корабль мой гнев еще с рассвета. Днем ненависть трясу над морем в сите, и липнет в ночь любое зло к корме. Всего я против. По душе мне это. — Моей поэзии, уж вы простите, не надо бороды, что вся в дерьме.

Мне шестьдесят уже. (Весьма почтенно.) Я на седьмом десятке. (Доброй ночи!) Я бороды не брил. (Виктор Гюго!) — Как самочувствие, учитель? — Того же вам желаю. — Как ревматизм? — Прекрасно! Хорошо! Вы шутите? — О нет! Скажите: в моче не появился сахар? — Да вы о чем? Мои стихи — хотите, юноша послушать? — и слаще, и нежней, чем раньше. — Благодарю вас. По-прежнему ль подвижны вы, учитель? — Как жеребенок, сударь! Вы шутите? — Нет, нет! Скажите: а что вы пишете теперь? — Стишки красавицам и мадригалы для девушек, ко мне неравнодушных. Любовь, о да, любовь, ах, сударь! — Все это возрастное. — Вы шутите? Я крепок, видите? Подайте этот стул. Ай-яй! Ай-яй! — Что с вами? — Прострел проклятый!.. Люмбаго по-латыни. Вы не знаете латыни? Подайте этот стул. Я крепок, да... Но разве не сказал я, чтоб вы придвинули мне этот стул? — Учитель, вот... Что с вами? — Нет, ничего... Все дело в бороде, в проклятой бороде — она так много весит! Послушайте, я вам отдать ее задумал. Хотите? Вам она пойдет. Ведь вам не шестьдесят... Берите-ка! И прицепите.

Нет бороды внутри и нет вовне. Мое лицо всегда моим бывало. Мне шестьдесят. Хочу их без привала нести, как знамя носят по стене. Но, сколько б ни было на деле мне, пою надежды песню у причала. Придет иная эра, но сначала не раз придется умереть весне. Мне шестьдесят. Люблю я человека: в мой век он встал с колен, не выжидая, и выбрав мир, он бросил вызов смерти. Я верю в труд свой, правильный от века. Я утвержденье это подтверждаю, подписываясь: Рафаэль Альберти.