Что я такое? Кто такая? Мне больше тыщи лет. Я родилась на ласковом холме, где камни красны; увидала море. А братья умерли мои, и сыновья, и внуки... Все мое потомство. Осталась я одна. Все тело в трещинах, все раскололось, остались тонкие пустые стены, туда приходит солнце, согревает, морские ветры входят и выходят и повторяют шелест волн. Умру, наверно, и древней и забытой всеми, но память молода, свежа и зелена. Я видела так много! Море нынче полно судов... Прозрачные и светлые спускаются на берег тени пустыни... Вымпелы, знамена закрывают своими полумесяцами солнце, а барабаны заглушают голос моря. Мне кровь бросается в высокие плоды, и слезы красные стекают с веток. — Красавица-христианка! Люблю и умираю. Коня я покидаю. Оружье покидаю. Войну я покидаю. Люблю и умираю. Красавица-христианка! Пустыни жажду знаю. Дай воду губ твоих. От жажды умираю. В тени оливы этой от жажды умираю. Люблю и умираю. Красавица-христианка! Уйди, уйди со мною! Переплывем мы море. Оружье покидаю. Люблю и умираю. А, сука-христианка! Свой ятаган вонзаю тебе я в горло. Тело я под оливой брошу, а голову повешу. И в море кровь течет. И море пьет и пьет. Красавица-христианка! От счастья умираю. От муки умираю. Люблю и умираю. Мои плоды темно-лиловые почти черны; печальный цвет — как сгустки крови. Я видела так много! Войну и голод, плач в ночи смиренной при свете масляной скупой лампады. Была богата я, сокровищем была я у моря... Думала, что я свободна, и думала, что ветки ветру одному принадлежат, а не кому-нибудь другому... Они для всех и потому ничьи. Я в это верила; со временем, однако... — Ночью кто меня увидит в этой темноте? Кто увидит до рассвета в этой темноте? Я в платке тебе оливки тихо принесу. Эту старую оливу тихо растрясу. Дай-ка мне платок твой, мама, скоро я вернусь, до рассвета, до рассвета, мама, я вернусь. Раздался выстрел, и ребенок с холма скатился, весь в крови... Я видела так много! Радостного? Нет, кончилось все, не знаю почему, слезами. А я была счастливой, торжествующей, здоровой, всегда живой в пылающих лампадах. Была я мирной рядом с морем, несущим трупы на валах встающих. Была спокойной, как полощущийся парус, когда почти не дышит моря грудь. А вкус и запах масла моего хранила глина стройных амфор. Была священной я под солнцем, люди и птица по утрам меня благословляли. В моей тени стада так часто спали под звуки флейт, игравших чередою. Но длилось все не более мгновенья. Как море, волновалась и земля. Столетья шли, и у меня в глазах не мир, а битвы запечатлевались. Теперь умру. В моих сухих руках одна цветущая осталась ветка. Гляжу я этой веткой в небо. Что такое? Там синева хрустит, а по пространствам несутся странные тела, и звезды на них глядят в испуге, в изумленьи. Любовь в пути? Иль ненависть? Согласье иль голод? Иль это смерть в пути? Уничтожение вселенной? Иль возвращение в ничто? Ничто — в ничто? О ясный воздух моря, бриз соленый, скажите мне!.. Я умираю... Слышу колокола, как сон... Лепечет пена... Сама пою иль это песня волн? Светает... День встает... И шум и всплески крыльев надо мною... Как лучшая из всех олив, я умираю... Голубка белая уносит в клюве с моим дыханием последним вместе зеленый тихий свет моей последней ветки.

Усни же, мой ангелочек, пора тебе глазки сомнкуть, ведь птички в небе летают, хотят на тебя взглянуть. Баю-бай! Баю-бай! Баю-бай! И вот постучали в дверь. Я думала, это ветер. Баю-бай! Баю-бай! Баю-бай! Потом постучали в стекло. Я думала, это дождь. Усни же, мой ангелочек... И дверь открылась сама. Жена моя! Жена моя! Когда уходил, я сказала: пока не кончится, не приходи... Жена моя! Мой Хуан! Это в последний раз... Кто знает? Мы идем далеко... Этой ночью мы в другие горы уйдем. Мой Хуан! Мой Хуан! Мой Хуан! Усни же, мой ангелочек... Оставь на минуту ребенка... Баю-бай! Баю-бай! Мы уходим в другие горы... Есть подозренье... Кто-то из нас... Мы видели солдат... Жена моя! Голубка! Как долго я жил без тебя, один, среди этих скал! Как ты хороша! Как грудь твоя хороша! Усни же, мой ангелочек, пора тебе глазки сомкнуть... Баю-бай! Баю-бай! Баю-бай! Огонек лампадки дрожал над моей одинокой кроватью. При погашенном свете ребенок испугался еще больше. Дитя мое, сын мой! Твой отец уходит далеко. Я пришел посмотреть на маму. Я пришел сказать ей: прощай. Поспи же, поспи немножко. Когда я вернусь, ты уж будешь большой. Я тебе принесу подарок, но нет, не винтовку и даже не игрушечное ружье, потому что тогда на земле больше не будет дурных людей. Я тебе принесу золотого петушка, он будет петь по утрам, потому что мой сын спал всю ночь и не плакал. Мой Хуан! Мой Хуан! Мой Хуан! Мне пора... Меня ждут... Жена моя! Я ухожу. Не уходи... Меня ждут... И тогда опять постучали в дверь. Я подумала — это ветер. Сломали стекло. Я подумала — это дождь. Луч света ворвался... И — выстрел. Мой Хуан! Мой Хуан! Мой Хуан! Еще выстрел. И еще. Ребенок уже не плакал. Кровь текла по моим рукам. Мой Хуан! Никто не ответил. Я не могла найти лампадку. Я ее так никогда и не нашла. Дверь сломали. И вошла — такая черная — ночь. Баю-бай! Баю-бай! Баю-бай...

Я мертв уже. Бесповоротно мертв. Да. Мертв. Лежу недвижим на кровати бедной В больнице жалкой, в городке, а как он выглядит — не знаю. Явился врач. Рукой меня похлопал по щекам. Мне веко подняли. И руку. И кто-то с белою наколкой — вероятно, сестра, что ночью у меня сидела, — не знаю почему, на грудь мне руку положила, коснулась сердца и, голову склонив, сказала тихо: — Здесь не поможешь. Он от нас ушел. — Да, это, к сожаленью, верно. От них ушел я одиноко, когда, когда... О, боже! Чуть было не сказал я "все", а у меня нет никого. Я умер, правда, одиноко. Никто не думал, будто я уснул. И это было в половине шестого или в шесть утра. Что сделают со мною? Кровать нужна — и спешно... Ждет тяжелобольной другой... Очередной мертвец, я полагаю... Кровать еще тепла от тела моего... Тепла? Неправда, ледяная. То небывалый холод. Сердце как будто берегло его всю жизнь для этого мгновенья одного... Что сделают со мною, если никто не явится за мной? Вопрос я слышал... А далеко, там, далеко... Но здесь, теперь кто может знать меня? Без голоса я прибыл, не мог назваться и страну мою назвать, сказать, как много лет не видели ее глаза и ноги не касались. Вчера сюда явился я... Вернее, меня втащили без сознанья... И теперь некрашеные доски, ящик — вот мой дом без окон и дверей... Он движется вперед. Я слышу — дождь идет... Закрыто небо тучей... На улицах так много рытвин... Больно и страшно каждый раз, как прыгают колеса. Тащись же, кляча! Еще одна поездка этим утром! Полегче, боже мой, полегче! Моя последняя прогулка... И никто за мною не идет, собаки даже нет... Остановился катафалк. Я вешу меньше птицы, видно: меня взвалили на плечи, не споря... Мы прибыли уже. Печальные уродливые стены... Ни деревца... Ни кипариса, ни куста... Лишь ниши грязные, да имена, да сломанные деревянные кресты, сухой чертополох, крапива среди могил — и все. Вот это остановка последняя моя — и без прощанья? Когда уходим, нам всегда родные иль кто-нибудь, кто б ни был, говорит: прощай... Конечно, было бы все по-другому там, далеко... Мне кажется, я что-то слышу... Самообман? Воображенье? Тише!.. — Друзья мои, пред нами герой, вернувшийся на родину свою. Он был в изгнанье, он страдал за океаном, на чужой земле... Однажды... (Не слышу слов... Их дождь уносит... Нет, вот они опять... Да, да, опять...) — Он был солдатом и сражался не менее, чем в тридцати сраженьях, был ранен в грудь. Он с честью родину оставил и воспевал ее издалека в простых стихах; они полны ее морей воздушной пеной, ее зеленых рек звучаньем и ветром гор ее... Он с честью родину оставил и вот вернулся с честью к ней, но мертвым... — Я мертв. Я это слышал. Бесповоротно мертв. Никто не говорит: прощай. И только священник одинокий под дождем бормочет что-то по-латыни... И никто моих стихов не знает... И никто их не узнает никогда: я не писал их. Они без выхода в моей груди шумели. Но все же выйдут в мир теперь, пробьются, нежные, и вырвутся из губ, и в небо полетят теперь, когда закроет братская могила пасть, чтоб имя мое навеки поглотить.