ЛОШАДЬ ПИКАДОРА (Перевод с испанского А. Старосина)
Небо, взрезанное лезвиями стрех, истекало звездами. Тишину нарушали песни пирующих и стук палок ночных сторожей, которые спешили открыть дверь дома, услышав, как хлопает в ладоши кто‑нибудь из жильцов. Худенький мужчина с гитарой в футляре под мышкой охранял веселье молодых сеньорито. В темноте какая‑то женщина спорила со своим поклонником, спор иногда переходил в приглушенную брань, порой нецензурную. Свет из таверны в местном стиле едва просачивался на улицу.
Хуан Родриго — чванливый, как парикмахер, и обычно едва цедящий слова, выстукивал на столе своей аристократической рукой какую‑то андалузскую мелодию и пил вино, строго выполняя классический ритуал. Превыше бога и богородицы хорошее андалузское вино. Он сидел, широко расставив ноги, и шар его живота словно парил в воздухе. Его прямо подбритые бакенбарды доходили до мочек ушей. С видом мудреца Хуан Родриго изрекал афоризмы, давал лаконичные советы, и все это на андалузском наречии. Сейчас он что‑то неторопливо разъяснял маленькому человечку за прилавком, который двигался проворно, как мышь, и певучим голоском благодарил клиентов за чаевые, рассеянно и в то же время почтительно.
— Ты, Манолийо, говори все, что тебе угодно, но меня не собьешь с толку. Тот, кто пошел в монахи из поваров, в стряпне разбирается.
— Знаю, Родриго, знаю. — Человечек изображал самую любезную улыбку, выдвигая ящик, чтобы положить туда деньги. — Большое спасибо, сеньор… Да, Родриго, и все же этот вопрос весьма запутанный.
— Что ты знаешь об этом и о том, как ты появился на свет, бестолочь! Ты слушай, а дела будут идти своим ходом.
Величественный бездельник вещал с ученым видом, торжественно поводя сигарой, обрезанной золотыми ножничками.
— Что ты мне можешь сказать? Разве я когда‑нибудь грузил уголь? Или милостыню просил? Конечно, я не инженер, но по положению не ниже инженера. Я это дело знаю, потому что обязан знать.
Отрываясь от беседы с Хуаном Родриго, человечек за прилавком срывал злость на своих официантах.
— Вы плохо обслуживаете, Луна, а если клиент поднимет скандал? Кто нам платит, по — вашему? Ведь вам сколько ни говори…
В таверну вошел посетитель, слегка навеселе. Хуан Родриго поздоровался с ним легким движением головы. Это был бандерильеро, из тех, которые выступают в деревенских корридах, белый от солнца, извести и морозов, высохший, словно скелет, брошенный в пустыне.
— Привет, Родриго! И ты еще разговариваешь с этим лихоимцем? После двенадцати ночи он продает вино по две песеты без закуски. Но бог с ним. Куда мы идем?
Не дожидаясь ответа, он повернулся в другую сторону.
— Ты был на сегодняшней корриде? Смотреть не на что! Зрелище для туристов! Любительский спектакль! Нашли себе манекен. Сопляк! Ему таблицу умножения учить, а он на первом месте в афише. Невежество умопомрачительное! Иначе чем все это объяснить? Чтобы выступать в Мадриде, нужно приобрести опыт, завоевать репутацию. Посмотрели бы вы в мое время… Вот это были быки! Какие уши, какие морды! Богородица пресвятая, если бы они вышли на арену сейчас!.. А в газетах завтра напишут, что это было восьмое чудо света. Просто смешно, Родриго, просто смешно!.. Вы разрешите мне рюмочку? Как‑то раз я выступал дублером, правда, в Сан — Фелисес… Всем ребятам в куадрилье было по двадцать лет. У всех борода и усы, треуголки. Настоящие боевые слоны.
Родриго прервал его речь, выплюнув окурок сигары:
— Выключи свой фонтан, дружок, а то мы захлебнемся. Тебе ли разглагольствовать, если ты сражался только с улитками в супе! Когда на тебя выпускали быка, у тебя в жилах останавливалась кровь и ты дергался, как в пляске святого Витта!
Несчастный бандерильеро делал вид, что принимает слова Родриго за шутку, ибо любой спор с ним кончался криком; завсегдатаи таверны часто подзадоривали бандерильеро, полагая, что он просто лопается от желания всех рассмешить.
— Вы разрешите рюмочку?
Старый тореро все сносил, довольствуясь рюмкой вина на чужой счет. Родриго откинулся назад, чтобы все видели брелоки, бряцавшие на его жилете.
— Все, что будет угодно нашему другу, — бросил он, обращаясь к хозяину.
— Сразу видно, что ты богат, Родриго!
— Я? Богат?
— Как крез, Родриго. У тебя есть денежки и дом, а я, — бандерильеро немного играл, на этот раз роль бедняка из сентиментальной мелодрамы, — сам видишь, в моем возрасте — и без единого сентимо, существую благодаря помощи друзей, пока еще они находятся. Вообще‑то у меня были друзья, и когда я только начинал и подавал большие надежды. К тому же я болен. — Он показал на грудь. — Одной ногой в могиле.
— Не говори мне о своих бедах. О бедах не надо, — замахал руками Родриго. — Хватит! Всем нелегко. Так что не рассказывай. Всему свое место. Для этого есть исповедальня. Угости сеньора чем‑нибудь, Манолийо.
Тореро был одет бедно и чисто. Шею и залатанную манишку прикрывал платок. Хуан Родриго выпустил клуб дыма прямо ему в лицо, чтобы тот отодвинулся, и похлопал себя по жирному бедру, туго обтянутому черными брюками, в каких щеголяют красавцы и танцоры. Тореро попытался отработать угощение.
— Сегодня, Родриго, как раз подходящий вечер, чтобы подловить сына нашего вельможи и его дружков. Только не надо женщин, с ними всегда выходит скандал.
Бандерильеро во всем поддакивал Родриго, терпя его злые шутки и выполняя его поручения. Для этого он и нужен был Родриго, который поднимал беднягу на смех, веселя собутыльников.
Тореро все выносил ради куска хлеба. Но иногда жаловался.
— Я не могу защитить свое достоинство, Родриго, и поэтому ты надо мной насмехаешься.
— Ну и бесстыдник! Прямо нахал!
— Нехорошо ты поступаешь, Родриго, нехорошо.
— А ты продашь прах своих предков за тарелку чечевичной похлебки.
— Нужда, Родриго.
— Ша — ло — пай — ство, — по слогам произнес тот.
Тореро взял рюмку вина и поднял тост за Хуана Родриго.
— За твое здоровье.
— Хотелось бы мне пожить подольше!
— Ты из железа сделан.
— К твоей же выгоде.
Хуан Родриго сдвинул шляпу на затылок и взял новую сигару.
— Было бы неплохо, если бы мы подцепили докторишку с его компанией.
— Оле! Можно было бы спеть им, я сегодня в ударе.
— Да здравствуют настоящие мужчины!
Вошел подросток в белой курточке посыльного и обратился к Хуану Родриго:
— Добрый вечер дону Хуану и всему обществу.
— Добрый вечер.
— Меня прислали от Пако. Там в отдельном кабинете — сеньорито Альберто и его друзья.
— Что это за куадрилья, Родриго? — спросил тореро, — Неплохая. А они очень навеселе?
— Не без этого, — ответил посыльный.
— Женщины есть?
— Нет, одни мужчины.
— Гитаристы?
— Перилья.
— Хорошо. — Он помолчал. — Ты на машине?
— Да, сеньор. На улице вас ждет такси.
— Мы сейчас идем, и возьми это на память о доне Хуане Родриго. — Он вытащил из я; плотного кармана два дуро.
— Премного благодарен, дон Хуан.
Сеньорито Альберто и его друзья приняли дона Хуана и тОреро одобрительным свистом, радостными возгласами, тотчас предложили вина.
— А вот и чудо — Родриго со своим спутником.
Кто‑то пел, подражая народной манере.
— А ну‑ка покажите свое искусство. Посмотрим, как свищут щеглы по ночам.
Хуан Родриго, корректный и обаятельный, почтительно здоровался с юными почитателями андалузских традиций. Представив тореро, дон Хуан обратился к нему:
— Вот один из кабальеро, каких уже мало осталось, — дон Альберто, хозяин половины Толедо. Не так уж много, а как умеет жить! Вот человек!
Тореро счел нужным восхититься:
— Какое пиршество! Пепе Трепа всегда к вашим услугам, сеньор.
Компания была на взводе. Все сидели без пиджаков: в нос бил смешанный запах мансанильи, табака и пота. Перилья сидел немного в стороне, положив руки на гитару. Прополоскав рот вином, Родриго объяснил:
— Надо смочить голосовые связки.
— Родриго, милый, — обратился к нему сеньорито Альберто, — сегодня ты должен от души угостить нас своими песнями.
— С превеликим наслаждением. Я пришел с эт°й клячей, — он показал на тореро, — которую не берут даже пикадором, и готов доставить вам удовольствие, насколько это в моих силах.
Положив за ухо сигарету, которую ему дали, тореро обратился к певцу:
— Посмотрим, Хуан, удастся ли тебе своим пением изгнать из наших тел муки, которые нас терзают.
Один из прихлебателей сеньорито Альберто нарушил этУ церемонию злым замечанием:
— Если тебя терзают муки, иди прочь — нам нужны весельчаки, которые будут пас развлекать.
Тореро попытался сгладить свою оплошность.
— Я только хотел сказать…
Но прихлебатель не унимался.
— А мне наплевать на то, что ты хотел сказать. Почему Это я должен слушать твою белиберду?
— По — моему, я веду себя прилично, и не надо меня оскорблять. Я держусь прилично, бываю в приличном обществе. Зачем же оскорблять человека?
С видом миротворца вмешался сеньорито Альберто:
— Ну что ты, Рамирин! К чему так кипятиться! Давайте-ка выпьем по рюмочке, а Родригито нам споет для начала фанданго.
Перилья стал подкручивать колки, а прихлебатель, выпив залпом мансанилыо, зло сетовал другу:
— Этот дурак все настроение мне испортил своими муками.
— Да брось ты, Рамиро! — успокаивал его сеньорито Альберто.
Повсюду пустые бутылки. Стоит глубокая ночь. Время от времени кто‑нибудь выходит и возвращается бледный, вытирая платком губы. Жарко, накурено. ЗвУчат кадисские песни и танцы. Новые блюда с ветчиной, новые бутылки. Один из весельчаков философствует:
— Если б мы жили в древнем Риме, ребята, прямо здесь разместили бы вомитории! Жалко, что баб не позвали, была бы вакханалия первый сорт.
Потный Хуан Родриго, в расстегнутой на жирной безволосой груди рубахе, не переставая пел и пил. Но сеньорито Альберто мрачнел с каждым глотком.
— Спой аргентинское танго, Родригито, чтоб за душу взяло.
Свита изобразила ужас.
— Опомнись, Альберто! Если бы это сказал кто‑нибудь другой, мы б его изгнали из храма.
Тореро то и дело скользил по замызганному полу, залитому мансанильей и покрытому окурками, но хмелю не поддавался и не падал.
— Смотрите, он сейчас свалится. Это не андалузец, а дерьмо.
Еще бутылки. Еще ломти окорока. Гитарист не пил.
— С меня хватит содовой.
— Так ты тоже дутый андалузец?!
Хуан Родриго тянул андалузскую песню, не находившую отклика у сеньорито. Наступал момент, когда пробуждаются животные инстинкты. Кто‑то смел со стола на пол бутылки и рюмки. Прихлебатель Рамирин порезал себе палец.
Хуан Родриго пел тихо — слишком много выпил. У прихлебателя появилась блестящая мысль, и он позвал официанта.
— Эй, послушай, принеси‑ка нам воронку.
Хуан Родриго все тянул андалузскую песню, а Рамирин объявил свой план:
— Не умеет пить — не надо. Мы ему вставим воронку, и он напьется так, как никогда в жизни не напивался. Вот посмотрите.
План был великолепный. Официант принес большую воронку, через которую разливают по бочкам и большим оплетенным бутылям вино.
— Другой нет.
— Годится и эта.
Официант исчез.
— Подержите‑ка тореро, он хочет как следует выпить, — сказал прихлебатель. — Ты принеси бутылку. А ты усади его, и пусть откроет рот.
Пепе Трепу, друга Хуана Родриго, бывшего тореро, страдающего грудью, усадили на стул.
— Открой рот.
Ничего не соображая, он повиновался. Прихлебатель Рамирин вставил ему в рот воронку и начал лить вино.
— Еще бутылку! Еще! Он напьется так, как никогда в жизни не напивался.
Пепе Трепа, мужчина пятидесяти семи лет, без денег и без друзей, задыхался. Он стал брыкаться. Раздался смех. Оп продолжал брыкаться.
— Как лошадь пикадора. Кляча протягивает ноги! Хватайте его за ноги!
Всем было очень смешно.
Родриго запротестовал, когда уже было поздно. Глаза тореро остекленели, вылезли из орбит, он вдруг обмяк. Его отпустили, и он упал на пол. 3олотая мансанилья смешалась с кровью Пепе. Все замолчали в изумлении и страхе, послышался только вздох, будто из мехов вышел воздух.
— Какая чепуха! — сказал Перилья.
— Не может быть! — сказал Хуап Родриго. — Так не шутят.
— Я пошел, — сказал сеньорито Альберто.
Утренний свет проникал в комнату через щели в ставнях, прокладывая себе путь сквозь табачный дым.
— Его убили, — сказал Перилья.
Рот тореро был открыт, крупные желтые, как у лошадей пикадоров, зубы оскалены.
— Не может быть, не может.
Как у лошадей пикадоров.
ПЫЛАЮЩИЙ МЕЧ (Перевод с испанского А. Старосина)
Ему казалось, что он приклеился к гуттаперчевому сиденью своего кресла; и вода в стакане была теплая, и по кабинету летал с жужжанием слепень, и полуботинки страшно жали распухшие ноги. Он опустил мадридскую газету на стол, накрыв бумаги, ждавшие его подписи и те, которые он уже подписал. Повернул голову к балкону, выходящему в поле, и посмотрел на горизонт, утопавший в светло — красном вине сумерек. Пшеница желтела как одержимая, по дороге брело стадо овец, поднимая пурпурное облако.
— Сеньор алькальд велел тебе подождать.
— И сегодня ждать?
— Каждую субботу, пока не придет зима или не наступит ненастье.
— Хоть бы до чего‑нибудь хорошего додумался…
Алькальд протянул руку к колокольчику и даже тронул его. Он чуть было не позвонил швейцару и не сказал, что бы жандарм отправлялся к дьяволу или в таверну, но подумал, что у него есть долг, что долг — самое важное для честного человека и что тот, кто находится на высокой должности и не выполняет своего долга, не заслуживает высокой должности. Стадо овец двигалось очень медленно, и облако, которое оно поднимало, становилось постепенно фиолетовым — смеркалось.
— Значит, не играть мне в домино, пока не пойдут дожди.
— Ничего не поделаешь.
— Ну и угораздило же меня…
— Не нужно сердиться.
— А он не может придумать себе другое развлечение? Просто безобразие!
— Ты у него спроси…
Когда он поднимался со стула, у него было ощущение, будто он сдирает со спины пластырь величиной с одеяло. Оп вышел на балкон. Дворики и скотные дворы превратились в черные колодцы. Побеленные фасады были цвета желчи. Четко вырисовывался бычий профиль холма. Пахло высохшим полем, жженым углем, а в роще стоял мрак — мрак, потворствующий греху. Он позвонил в колокольчик и снова уселся в кресло.
Швейцар, входя, отвернулся, чтобы выдохнуть дым последней затяжки.
— Что вам угодно, сеньор алькальд?
— Бенитес здесь?
— Да, сеньор алькальд.
— Пусть возьмет бумагу и карандаш…
— Да, сеньор алькальд.
— …хотя вообще‑то нужно было бы взять бич.
— Да, сеньор алькальд.
— Нет, сеньор алькальд; ведь мы живем не в средние века, и позорный столб сегодня — это печать, а современный бич — это штраф.
— Да, сеньор алькальд.
— Лампы зажгли?
— Нет, сеньор алькальд. До десяти станция не дает света.
— Почему?
— Потому что со вчерашнего дня стало светлее, сеньор алькальд.
— Поди на станцию и скажи, чтобы дали свет, а то я всех в кутузку засажу.
— Сегодня луна яркая, сеньор алькальд.
— Тем лучше.
Он встал с кресла и подошел к стойке для зонтиков. Взял свою латунную волшебную палочку, надел черную шляпу с широкими твердыми полями. Швейцар открыл перед ним дверь и согнулся в каком‑то странном поклоне.
— Ты бы лучше стал смирно.
— Я не военный, сеньор алькальд.
— А я — военный.
— Да, сеньор алькальд.
— Военный, даже если он и не на действительной, все равно военный, а тебе не нужно говорить, что ты не военный — это и так видно.
— Да, сеньор алькальд.
— Завтра после мессы я отправлюсь на кладбище, а потом ненадолго зайду в канцелярию.
— ЗавтРа воскресенье, сеньор алькальд.
— Завтра я ненадолго зайду в канцелярию.
— Да, сеньор алькальд; только я хотел сходить с семьей половить раков.
— Обойдешься. К тому же ручей пересох.
— В том‑то и дело, сеньор алькальд. Бенитес в прошлое воскресенье пятнадцать дюжин набрал.
— Бенитес? Что он смыслит в ловле раков?
— У него большая сноровка, сеньор алькальд.
— Глупости все это.
— Да, сеньор алькальд.
Он мог застегнуться только на первую пуговицу пиджака, поскольку брюки доходили ему до груди. Они были какого‑то неопределенного, почти темно — коричневого цвета и пузырились на коленях. На левой руке он носил траурную повязку. Ботинки, носки, галстук тоже были черные. Сорочка белая в зеленую выцветшую полоску. Перстень с красным драгоценным камнем на безымянном пальце правой руки говорил о том, что он вдовеет во второй раз.
Он шагал быстро, насколько это позволяла ему грыжа. Бенитес, увидев его, встал и вытянулся в струнку.
— Хорошо, Бенитес. — Он сделал паузу. — Захвати бумагу и карандаш.
— Я взял.
— Хорошо, Бенитес. Сегодня ты изгонишь из рая всех адамов и ев, которых обнаружишь, и наложишь на каждого штраф от десяти до пятнадцати песет, смотря по тому, кто из какой семьи. Понятно?
— Да, сеньор.
— Алькальд.
— Да, сеньор алькальд.
— Если увидишь, что кто‑нибудь занимается свинством, запишешь обе фамилии, сообщим их в столичную газету, пригвоздим к позорному столбу.
— А если я никого не обнаружу, сеньор алькальд?
— Обнаружишь, обнаружишь. Сегодня луна яркая. Я посижу на скамейке у фонтана, а ты принесешь мне список но крайней мере с десятью парочками. В этом Вавилоне я наведу порядок по — хорошему или по — плохому.
— А во время праздников, сеньор алькальд? — осведомился Бенитес.
— Во время праздников посмотрим. Если они будут не так похотливы, я проявлю снисхождение, а нет — мужчин посажу в кутузку до конца праздников, а женщин… Ну, насчет женщин я еще подумаю.
— Да, сеньор алькальд. А с какой стороны входить? Со стороны мостика, как всегда?
— Да. Так от нас никто не ускользнет. Ты их пригонишь к фонтану, а там буду ждать я. Еще есть вопросы?
— Сеньор алькальд! Я вот что думаю, — сказал Бенитес, — я мог бы сходить на ручей, потом прийти в канцелярию, пока вы будете там, а потом опять пойти на ручей. Как вам кажется, сеньор алькальд?
— Прежде всего долг.
— Да, сеньор алькальд.
— Пошли, Бенитес.
— К вашим услугам, сеньор алькальд.
В парке селения было семь деревьев, семь фонарей и семь скамеек. В парке селения в пыли играли дети и предавались воспоминаниям старики. Эти семь деревьев, семь скамей и семь фонарей никогда не давали тени, пристанища и света для любовной идиллии. Когда на часах муниципалитета било десять, дети, перестав смеяться, уходили из парка. Когда на часах женского монастыря било половину одиннадцатого, со своими призрачными воспоминаниями парк покидали старики. После двенадцати в парке обычно оставался какой — нибудь пьяница, горланивший песни, но это было запрещено приказом алькальда.
Бенитес шел за алькальдом, вырывая нитки из расползавшихся обшлагов своего мундира. В спокойном глубоком небе мелькнула звезда, нарушив гармонию созвездий. Алькальд величественно постукивал своим жезлом, и его взгляд, устремленный вдаль, говорил, что он послушен велению долга.
— Бенитес! — позвал алькальд.
— Сеньор алькальд!
— С сегодняшнего дня нужно будет предусмотреть более суровые штрафы для тех, кто мочится по углам.
— Да, сеньор алькальд.
— Любого, кого ты застанешь стоящим лицом к стене, вздуешь.
— Да, сеньор алькальд.
— Если это будет пьяница, вздуешь покрепче. Надерешь ему уши. Понятно?
— Да, сеньор алькальд. А если мальчишка?
— Дашь щелчок.
— А если старик, сеньор алькальд?
— Опять ты со своими заковырками, Бенитес.
— Что же мне делать тогда, сеньор алькальд?
— Отчитаешь старика за такое поведение, конечно, почтительно, но твердо.
— А если это приезжий?
— Если ты застанешь приезжего… если ты застанешь приезжего в момент, когда он мочится… А по — твоему, что нужно сделать с приезжим, если он совершит это серьезное нарушение?
— Я пошлю его к такой‑то матери, сеньор алькальд.
— И уронишь наш престиж. Дай ему нахлобучку, и в кутузку его, пока не заплатит приличный штраф.
— Да, сеньор алькальд; но он может оказаться иностранцем.
— Иностранцы цивилизованнее нас и не станут вести себя, как собаки.
— Да, сеньор алькальд.
Жандарму Бенитесу не нравилось связываться с парочками, это унижало его как мужчину; поэтому, входя в парк, он свистел, чтобы предупредить о своем появлении. Алькальд его наставлял:
— Иди тихо, будто охотишься на зайца, крадись, как борзая, Бенитес, а не грохочи, как тяжелая артиллерия на параде.
— Да, сеньор алькальд.
— И не забывай, что нарушение нравственности начинается с объятий, а уж потом следует все остальное.
— Да, сеньор алькальд.
— Если кто сел, пусть встанет и ходит.
— А если кто лежит и не делает ничего плохого, сеньор алькальд?
— За Это штраф.
— Да, сеньор алькальд.
Алькальд сел на скамейку у фонтанчика. Луна взошла; серебристо мерцала струя воды. В траве квакала жаба, а звуки — все звуки в полях — сливались и напоминали шум кипящего котла.
Из парка вышла парочка; она направилась к алькальду, держась за руки.
— Добрый вечер, сеньор алькальд. Дышите свежим воздухом?
— Вы тоже? В парке?
— А куда нам идти, если такая жара? — пожаловался парень.
— Так‑то оно так, но ведь это неприлично.
Молодые люди простились с алькальдом. Он положил правую руку на бедро, и в лунном свете блеснул красный камень перстня. Алькальд попытался вновь найти луч, который заставил вспыхнуть камень, но ему это не удалось. Тут как раз появился Бенитес.
— Все спокойно, сеньор алькальд; по — моему, сейчас молодежь ходит в сторону шоссе.
— Значит, их предупреждают.
— Да, сеньор алькальд.
— В следующую субботу отправишься на шоссе, Бенитес, — Это далековато, сеньор алькальд.
— Там увидим. А сейчас домой.
— Есть, сеньор алькальд.
— Интересно, что скажет завтра отец Эустасио.
— А что он может сказать, сеньор алькальд? Опять будет говорить о молодежи, о современной жизни, о парке… Я еще не поступал на службу, а уж слышал от него все это.
— ЛучШе предупреждать недуг, чем лечить его.
— Но ведь все женятся и только немногие отправляются бродить по свету.
— Нравственность, Бенитес, — это краеугольный камень нашего общества.
— Ясно, ясно, сеньор алькальд.
Мир был подсвечен луной, и алькальд долго всматривался в него. Затем он подумал: одиночество и белизна подобны пантеону.
— Пойдем, Бенитес.
— Иду, сеньор алькальд.
— Как ты думаешь, можно разговаривать с мертвыми?
— Нет, сепьор алькальд; когда они сгниют, они уже не мертвые, а материя, а потом земля, самая обычная.
— Молчи, бестолковый.
— Конечно, сеньор алькальд.
Некоторое время они шли молча.
— Если сеньор алькальд больше ничего мпе не прикажет, я пойду прямиком.
— Ладно, Бенитес. В субботу пройдемся по шоссе, посмотрим, будет ли дичь.
— Они ускользнут от нас в парк, сеньор алькальд.
— Посмотрим, удастся ли им это.
— Как угодно сеньору алькальду.
Проходя через парк, он сел на одну из скамеек. Ботинки жали, и ему не хотелось возвращаться в свой пустой дом.