— Душа моя, прекратите, — шепнул граф Набедренных. — Вы смущаете мой разум. Надеюсь, пока только мой.

Веня глянул из-под чёлки, улыбнулся самым краешком губ и едва заметно, но отчётливо помотал головой. Его радостное упрямство обыкновенно бодрило графа Набедренных, но не прямо же в переполненной аудитории у мистера Фрайда!

Не место это для подобного рода действий — сочинять неведомо какие по счёту воззвания к народу надобно в тиши и уединении.

Да и сам Веня ещё неделю назад был к переполненным аудиториям строг чрезвычайно: морщился на любое стороннее шевеление. Говорил, от бестолково хорошей жизни берётся желание учебное время тратить на не относящуюся к нему чепуху. Мол, кому место в аудитории без препятствий досталось, тот себе и болтовню позволить может, и чтение развлекательное, и даже сладкий сон за спиной соседа — поскольку не ценит имеющегося и ценить не обучен. Граф Набедренных с ним немного спорил, особливо про сон — хотя наличие драгоценного зерна истины в сём подходе вполне признавал. Просто почему бы не поспорить с умным человеком?

А теперь выходило, что Веня сам в лекциях такую уж ценность видеть перестал, раз на сочинение воззваний их с лёгкостью разменивает. Кого-нибудь другого за подобную ветреность граф Набедренных непременно бы пожурил, но тут уста его были навеки запечатаны.

Ибо, если вдуматься, будто много у Вени свободного времени.

Граф Набедренных тяжело и пристыженно вздохнул, мысленно обругав самого же себя за ход рассуждений.

Уж год тому назад, на приёме в честь прибытия мистера Фрайда его устроитель, граф Ипчиков, рассказал к случаю рискованный британский анекдот, заканчивающийся словами «худшая ситуация, в которой только может оказаться джентльмен». Слова эти, как часто приключается с анекдотами, были во много раз глубже самой шутки, а потому теперь регулярно всплывали в памяти графа Набедренных. Концепция джентльменства, конечно, плод сугубо британского менталитета и к росам неприменима, но что ж тут поделать, если всё последнее время граф Набедренных чувствовал себя как раз тем незадачливым джентльменом из рискованного и вообще-то плохого анекдота!

Тесное общение с оскопистом — одна сплошная проверка на джентльменство, которое росу, казалось бы, ни к чему. И как только справлялись благородные господа далёких йихинских времён, когда оскописты встречались во всякой достойной гостиной?

Допустим, существуют сферы человеческого бытия, коим пристало находиться под покрывалом тайны. В том не может быть никакого затруднения, а случающиеся время от времени неловкости неизбежны и лишь дополнительно демонстрируют необходимость оного покрывала. Но что делать с тем, кто на изнанке покрывала прямо-таки проживает? Уважающий себя человек каждый день, сам того давно не подмечая, подвергает цензуре свои размышления о ближних — но как быть с таким ближним, любое размышление о котором упирается во внутреннего цензора?

Вот сидит по левую руку Веня, не слушает, вопреки собственным максимам, лекцию мистера Фрайда, поскольку поглощён призывами для следующей листовки. Будь на его месте кто-либо другой, этому другому хотелось бы напомнить, что листовкой можно заняться и после. И кто-либо другой даже мог бы на деле оказаться не слишком вольным в распоряжении своим временем — как те же господа Приблев, Валов и Драмин. Они возмутились бы в ответ: какое, мол, «после», когда работы невпроворот?

Они возмутились бы, а Веня не станет.

Потому-то, прежде чем его попрекнуть, приходиться четырежды четыре раза подумать. И как-то всё больше о том, о чём по-хорошему думать не следовало бы.

Граф Набедренных в печали воззрился на мистера Фрайда. Мистер Фрайд ответил с кафедры привычным пассажем о подавлении интенций. А граф Набедренных мнил, только на печатном мистере Фрайде гадать нельзя, ибо всегда выходит одна песня. Оказывается, на живом тоже ни к чему.

Кто-то незнакомый, но любопытный перегнулся со следующего ряда, вклинился беспокойной головой между графом Набедренных и Веней и вполголоса переспросил название труда, на который вроде как сослался мистер Фрайд.

— Увы, ничем не могу помочь — сам пропустил мимо ушей, — ответил Веня раньше, чем граф Набедренных собрался с мыслями. А так хотелось отослать просителя к какой-нибудь несуществующей книге!

— Гм, — тот беспардонно вертел головой в поисках лучшей точки обзора листов, разлёгшихся перед Веней, — пропустили? А со стороны кажется, так старательно пишете…

— Стихи, — пришлось вступиться графу Набедренных.

Проситель сник и отстал, столкнувшись — по всей видимости — с непосильной для его ума задачей.

— В известном отношении вы сказали правду, — ничуть не скрываясь, прокомментировал Веня.

Граф Набедренных не поскупился на умоляющий взор. Право слово, нельзя же так! Уж сколько сам граф Набедренных за свою недолгую жизнь слышал укоров в неосторожности, но тут даже он вынужден был признать: Веня будто желает раскрытия, будто намеренно вызывает на себя подозрения. Не прячет свои черновики на лекциях, не избегает обсуждения сомнительных вопросов в присутствии посторонних, не слушает советов.

Если прибавить к тому неизбежное внимание, на которое провоцирует всякого встречного его в высшей степени примечательная персона, выходит из рук вон плохо.

На нервную слабость граф Набедренных ранее не жаловался, но всему приходит свой черёд.

В первый вечер эпохи листовок душа пела — многие души, целый хор, никакой Филармонии не надо. Особенно оживился хэр Ройш: выпил больше обычного, вместо вина заказал вдруг твирова бальзама — с напёрсток, но всё равно. И трость свою парадную решительно отставил в угол, а всем известно, что когда хэр Ройш с самого утра с тростью, вечером на его общество рассчитывать смысла нет — трость является бессменным атрибутом неких таинственных дел, которые отлагательств не терпят. Графу Набедренных нравилось верить, что хэр Ройш выступает с этой тростью в качестве оружия на портовых боях. Чем не гипотеза?

Хэр Ройш своими затеями фальсификаций вмиг околдовал Золотце, и они настояли на том, чтобы взять комнату, потребовали у кабатчика карту Петерберга — нависли, сталкиваясь головами, и всю промочили, вдумчиво расставляя пивные кружки, винные бокалы и стопки с бальзамом. Спорили о порядке и очерёдности вспышек гражданского недовольства на улицах, а на замечание графа Набедренных о том, что недовольство всё ж таки должно быть непредсказуемо, как эпидемия, в один голос ответили: «Контролируемая».

Удивил и господин Мальвин. Сначала он ушёл было из «Пёсьего двора», но через час воротился, нашёл их в комнате наверху и тоже принялся стопки расставлять. Объяснился прямо: будучи префектом, он видит свой долг в том, чтобы обезопасить Академию и её студентов от подозрений. Если нынче в моде вот такие способы блюсти безопасность, он согласен.

За’Бэй разглагольствовал о единственной реальной европейской демократии, вырасти в лоне которой ему повезло, а Веня взирал на всю эту кипучую деятельность с нестираемой улыбкой.

Когда же придирчивый хэр Ройш постановил, что расположение стопок на карте его наконец-то удовлетворяет, он спохватился насчёт содержательного аспекта.

«Грааааф», — промурлыкал тогда Золотце, и выбора у графа Набедренных не осталось.

Вообще-то он всегда полагал жанр мотивационных речей низким, свои способности в изящной словесности — посредственными, а вдохновение — не приходящим по щелчку, но контролируемая эпидемия гражданского недовольства, сообразно утверждённому стопками плану, должна была пройтись следующим же утром по трём областям на карте, а это ведь ещё набирать и набирать листовки, стучать печатными машинками, развешивать вот тоже…

«Граф, — подался вперёд Веня, — спасите мою репутацию. Кое-кто из ваших друзей, кажется, не на шутку оскорбился тезисами первой листовки. Предположим даже, что я сожалею, но сам исправить положение я не в силах — не представляю, как учесть вкусы всех посвящённых. Город нуждается в вашем парадоксальном мышлении. Я лично нуждаюсь».

Граф Набедренных вздохнул и пал до мотивационных речей.

Для начала досталось, конечно, Резервной Армии. Господа фальсификаторы, ознакомившись, юмор уловили не сразу, и то был добрый знак: Петербергу, казалось бы, до Резервной Армии отдельной печали не должно быть, для печали у него своя армия имеется. Но вот эта-то армия как раз и недолюбливает Резервную — за привилегии, перспективы и столичный лоск. Следовательно, раз Охрану Петерберга уже обидели, хорошо бы и Резервной армии народного гнева отсыпать. Равновесием сильна природа.

При чём здесь налог на бездетность? Так жалованье в Резервной Армии более чем достойное, а набор строгий, квотированный. Требования народа просты: либо удвоить налог для её солдат — чтоб им, карьеристам, пусто было, либо отменить уже квоты на членов одной семьи и всячески уравнять страждущих муштры и перспектив граждан в правах. А то что же это получается: аристократию-то охотней берут, без разговоров, но у неё и так средств достаточно, ещё и не на такой налог хватит.

Затем, в следующей листовке, полагалось дежурно пройтись по пилюлям. Вопрос болезненный, как любой медицинский — всяк ведь сообразит, что сначала подорвали демографию неведомой европейской отравой, а через сорок лет прочухались и давай налоги вводить. А виноват, ВИНОВАТ-ТО КТО?

Ну тут всё просто. Главное — прописных букв побольше.

К третьей листовке граф Набедренных изобрёл прогрессивный налог на бездетность.

А вы как думали? С двадцатилетних и с сорокалетних в общем случае по пять с половиной тысяч грифонов просить — неприкрытое бесчестье. Если уж вообще просить, надо процент с каждым вольно прожитым годом потихонечку повышать. Недоработка, господа законодатели.

«Замечательно, — сверился с часами хэр Ройш. — Вы сокровище, граф. А теперь, будьте так любезны, зафиксируйте свой разум в этом положении, мы же покинем вас до завтрашнего сеанса. Ваши измышления ещё предстоит размножить и вписать в городское пространство, не отставая от графика».

На том он обратно вооружился тростью и увёл за собой и Золотце, и За’Бэя, и господина Мальвина.

Граф же Набедренных с Веней предпочли провести ту ночь в «Пёсьем дворе» за спорами о стилистических нюансах высказываний от обобщённого народного лица.

И где она теперь, та ночь?

Недели не прошло, а граф Набедренных уже утомился от суеты.

Хэр Ройш и За’Бэй буквально поселились у Золотца — его батюшка, величайшего терпения человек, предоставил тишь своих стен под сии экстренные курсы машинописи. У батюшки Золотца проверенные равнодушием к злату и алмазам слуги и обилие сейфов, чего ещё желать.

А вот стены господина Валова на днях разгромили — что он немедленно счёл поводом к серьёзной беседе на предмет формулировки подлинных целей развернувшейся подрывной деятельности. Вот же далёк человек от радости мистификаций! Интересно, в детстве он тоже брал в руки игрушки сплошь полезные, способствующие развитию и всё такое прочее?

В рамках серьёзной беседы граф Набедренных отметил лишь, что спасение отечества всегда видел и продолжает видеть в сбрасывании с широкой спины росских просторов узды европейской культуры, а в целом предпочёл бы в сложившейся политической ситуации выспаться и хорошую ресторацию. Всеобщая взвинченность заразительна и слишком уж отвлекает от самосовершенствования, а какое право имеют люди несовершенные посягать на судьбы мира? Граф Метелин, поговаривают, и вовсе в Резервную Армию совершенствоваться сбежал — и правильно сделал, всем бы такую чуткость к историческим поворотам.

Да, пожалуй, граф Набедренных не только утомился, но и был теперь в шаге от раздражения. Потому что если вообразить хоть на мгновенье, как вся эта ажитация останется пустой и не повлечёт за собой ни малейших последствий — а так оно, скорее всего, и будет, — сердце тотчас начинает кровоточить. Пройдёт месяц, громкие слова смоет с листовок осенними дождями, Охрана Петерберга разгромит ещё какие-нибудь стены да и успокоится, а всем участникам сложившейся политической ситуации останется на память другая ситуация — худшая, в которой только могут оказаться джентльмены. Как им потом друг на друга-то смотреть? Вестимо, как после неудавшегося акта любви — сколь возможно бегло.

Граф Набедренных вновь покосился на Веню, чей листовочный раж угасать не торопился. При всей тоске перед лицом грядущего разочарования, нельзя не признать: Вене нынешняя суета пошла на пользу. Люди подневольные по большей части подневольны и в поводах для счастья.

И стоило лишь подумать о том, о чём думать не следует, как двери аудитории непочтительно распахнулись, морально уничтожив мистера Фрайда — страстно ненавидящего всякое вмешательство в бурное течение собственной речи.

Стоило ожидать в дверях господина Кривета или самого многоуважаемого главу — с очередными подозрениями студентов в возмущении спокойствия, разумеется. Но ожидания были посрамлены не без изящества: на лекцию рискнули вторгнуться некие мордовороты того градуса неотёсанности, какой одной своей презентацией утихомиривает даже безмерные нравственные страдания мистера Фрайда.

— Ну чё, — с неподдельной гордостью, как через силу заученный афоризм на древнеимперском, продекламировал один мордоворот.

— Шевелись, дрянь такая, — обратился в аудиторию другой, более одарённый.

Ещё двое говорить умели вряд ли.

Что было бы в высшей степени забавно, если бы Веня резким жестом не подвинул свои злополучные черновики к графу Набедренных и не поднялся бы со стула.

Граф Набедренных обмер.

— Душа моя, быть может…

Веня в ответ только незнакомо дёрнул плечом и спешно добрался до прохода. В проходе он развернулся и чрезвычайно доходчиво помотал головой — будто бы точно так же, как когда полчаса назад отказывался прекратить неконспиративное сочинение листовок, но на самом деле — до умопомрачения иначе. Весь он как-то разом переменился, сжался и напрягся, хоть и явственно старался того не показать.

Одарённый мордоворот подтвердил первое впечатление, обратившись к мистеру Фрайду с величайшей учтивостью:

— Извиняй, мужик, такое дело тут.

Мистер Фрайд учтивости не оценил и на контакт с представителями чуждых культур не пошёл.

А Веня уже вылетел в двери, да и мордовороты медлить не стали.

Граф Набедренных с интересом обнаружил, что черновики листовок, во-первых, у него в руке, а во-вторых, мелодраматически скомканы — как подлинные черновики стихов.

Кто же комкает чужие стихи.

Неведомо, сколько ещё он просидел бы в оцепенении, когда бы не повстречался глазами с редким гостем на лекциях, господином Гныщевичем. Все прочие друзья и собутыльники по «Пёсьему двору» сегодня, как назло, отсутствовали, ибо заигрались в листовки, но господин Гныщевич листовки не уважал, а потому единственный из всех стал свидетелем неприятнейшего происшествия.

И столько было в усмешке господина Гныщевича этакого невесёлого понимания, что граф Набедренных немедля расправил плечи, подхватил скомканные черновики и тоже вознамерился покинуть аудиторию. Не чуя, что называется, под собой ни ног, ни твёрдой поверхности.

— Феерическая дерзость и феерическое же неуважение к учебному долгу! — взвился мистер Фрайд, когда граф Набедренных уже спустился. — И пусть бы какой-нибудь другой студент, от которого ещё можно было бы ожидать дремучего хамства, но вы же… Вы, в конце концов, граф.

Граф Набедренных мог бы сказать о себе, что он-де взбешён, в редчайших случаях. Но мистер Фрайд — как никто — умел выбрать момент для высказывания.

— Во-первых, — устало выдохнул граф Набедренных, — это вы сейчас проявляете неуважение к бессословным порядкам Академии. Во-вторых, когда вы в последний раз были на улице? Весь город покрылся, как прыщами, листовками, со дня на день грянет революция, Петерберг отколется от Росской Конфедерации, и его унесёт в океан. В океане сословия наверняка отменят, все мы будем лишь рыбаками и моряками. Вы читали роман «Жена скопника»? Да не кивайте же, я его только что выдумал, чтобы козырнуть названием. Так вот в середине второй части этого романа есть немного неуклюжий, но чрезвычайно проникновенный пассаж об обычаях одного затерянного племени, в числе которых упоминается следующее наказание. Грешник приговаривается к прижизненному исполнению функций шельмы — к сидению, то есть, под условным дубом или скрипуном и россказням всякому путнику, чем он, путник, плох и отчего недостоин проходить тут по тропинке. — Граф Набедренных взялся за чугунное дверное кольцо. — Только у меня из головы вылетело, за какой же именно грех полагается кара сия. Не напомните? Нет? До свидания.

Двери захлопнулись за спиной с мощью едва ли не литавровой, что было излишне.

Граф Набедренных пожалел о своём многословии — потраченного им времени с лихвой хватило бы, чтобы покинуть здание Академии и затеряться в лабиринте дворов Людского района. Но пара шагов по коридору принесла изрядное облегчение: за поворотом не слишком искусные в речах мордовороты подвергались дружелюбию господина Хикеракли.

— Не признал, мил-человек? Ну ты учудил! — господин Хикеракли по своему обыкновению лез к мордоворотам с объятиями, вертелся под ногами и никак не давал им двинуться уже к выходу. — А с кем мы третьего дня в кабаке ручкались? Я ж Федьке, Фе-дю-ни-ю твоему денег должен, нешто не помнишь? Ты погоди, раз зашёл — я сегодня богатый, аки сущий граф, давай отсыплю? А дальше ты с Федькой сам по-приятельски, меня-то он отметелит, коли сунусь. Я с ним, знаешь, как начал поутру, так очнулся ещё через два утра — прям физией в траву в Шолоховской-то роще. И, ты представь, в самом деле сапоги пропил! Ещё повезло, что свои, — всё продолжал и продолжал трещать господин Хикеракли, напоказ похлопывая себя по бокам в поисках кошеля.

Мордовороты глядели на него заворожённо, не в силах сформулировать сомнение в собственном знакомстве с наспех сочинённым Федькой. Коридор был безлюден, только от окна за этой сценой наблюдал пасмурный и рыжий, под стать заоконному октябрю, господин первокурсник Ивин.

Веню же ухватили за плечо и ни на шаг не отпускали.

Граф Набедренных приближался к стихийному затору, по-прежнему не чуя ног и восхваляя природу за существование господина Хикеракли. Вот где подлинный образец душевного благородства, а что переигрывает в каждом конкретном случае и в лицо перегаром дышит — так разве ж в том большая беда? Ещё и не в такие одежды рядится благородство.

— Ни в коем случае не хотел бы мешать дружеской беседе, господа, — с напускной прохладцей начал граф Набедренных, — но нам с вами следует прояснить один конфуз.

Господин Хикеракли мигом по-лакейски отскочил и чуть поклонился. Мордовороты ворочались тяжко, как вековые деревья. Веня сделал дикие глаза, означающие, по всей видимости, отказ от помощи, но глаза против волочения за плечо — аргумент не слишком сильный.

— Будьте любезны, объяснитесь, по какому праву вы забираете вольнослушателя Академии с лекции? Что-то стряслось?

— Это не слушатель, это оскопист, — возразил самый одарённый мордоворот, — шлюха, ну.

Граф Набедренных подавил позыв отвести взгляд и набрал побольше воздуха:

— С клиентом. И — как клиент — я повторяю вопрос: так по какому праву забираете?

Пророческий анекдот про худшую ситуацию, в которой только может оказаться джентльмен, пока что вытеснил и угрызения совести, и понимание всей оскорбительности такого поворота для Вени. Кошмар немыслимый, но граф Набедренных попроклинает бедность своей фантазии позже.

— С клиентом? Тута?

— Тута-тута, — резво подхватил господин Хикеракли, — это, мил-человек, хороший тон называется. Не всё ж по ресторациям таскаться, приедается. А ежели вовсе не таскаться, сразу в койку ежели — не-а-рис-то-кра-тич-но выйдет, фу!

Граф Набедренных через силу сглотнул и поскорее вернул лицу самое господское выражение, на какое только был способен.

— А даже если и тута… — пустился в аналитический процесс одарённый мордоворот. — Всё одно — какой день подряд в городе без спросу ошивается, дрянь!

— Что с вами, у вас нарушения слуха? Мы вроде бы разобрались уже, что с клиентом.

— Так какой день… И не оплачено же! — просиял мордоворот.

— Разве? — граф Набедренных притворно нахмурился. — Если в этом вся проблема, стоило с неё и начинать, — он повздыхал для порядка с досадливой ленцой. — Боюсь, когда мы с уважаемым хозяином уладим финансовый вопрос, вы, господа, вмиг лишитесь работы. Поскольку проявили себя с худших сторон и нарушили мой покой как клиента. Я чрезвычайно раздосадован.

Мордовороты смешались, а самый одарённый даже подобострастно осклабился, тиски свои на плече у Вени наконец-то разжал.

И что только не подтолкнул того графу Набедренных прямо в руки.

Граф же Набедренных руку подал, встречи взглядов благополучно избежал и окончательно постановил, что худшая ситуация, в которой может оказаться джентльмен, требует не тактического решения, а стратегического.

— До чего же вы непонятливы, — снова вздохнул он. — Напакостили, проштрафились — и сбежать намереваетесь? Теперь уж не сбежите. Найдите в себе мужество сопроводить меня к уважаемому хозяину и поприсутствовать при решении дальнейшей вашей судьбы. А то надумали тоже — хвост поджать и пятиться. Нет уж, голубчики, за мой испорченный досуг вам придётся ответить по всей строгости.

— К хозяину? — ошалело переспросил одарённый мордоворот.

Господин Хикеракли, ростом не удавшийся для выглядываний из-за чьей-либо спины, аж перекрутился весь, чтобы незаметно для мордоворотов продемонстрировать графу Набедренных своё встревоженное выражение. Граф Набедренных улыбнулся: святой всё-таки человек этот господин Хикеракли, надо бы при случае пригласить его в Филармонию.

— К хозяину. И поскорее.

— Щас, как закажете, — продолжал истязать своё лицо подобием вежливой гримасы одарённый мордоворот. — Только это, деньжата-то Федькины, а? — обернулся он к господину Хикеракли.

Тот в лирической задумчивости взвесил на ладони кошель, почесал в затылке и крякнул:

— Слушай, шельма попутала! Это ж не я, это Федька с меня сапоги стащил и пропил. Откуда следует, что не у меня перед ним, а у него передо мной должок. Свидишься — нагоняй ему ор-га-ни-зуй, по дружбе-то.

Веня не выдержал, пропустил-таки наружу нервный смешок.

За это граф Набедренных был благодарен господину Хикеракли отдельной строкой.