Вот уж который день Гныщевич задавался вопросом: ну что не так с электрической станцией барона Репчинцева? Нет, он понимал этих… Вернеров? Вайнеров? Винтеров? — в общем, нотариусов, имевших в старом здании коммерческий интерес. Но рядовым-то жителям Конторского она чем не угодила и на кой они разбили возле Управления нечто наподобие лесного лагеря?
Центральная электрическая станция являлась Гныщевичу во сне. Она гудела, пыхала паром и пахла прогрессом. Она возвещала электрификацию всех улиц, всех домов, всего производства и вычищала из города чёрный неуклюжий уголь. Эй, белоручки конторские, как насчёт порадоваться такому circonstance heureuse?
Сирконстанс был и впрямь весьма удачный, и Гныщевич сперва не мог взять в толк, что его в этом деле грызёт.
— Ты многого просишь, мал’чик мой, — Цой Ночка поправил на руке повязку с самым солидным видом.
— Много прошу? А если подумать? Я даю вам положение и власть.
Лицо Цоя Ночки съехало на сторону в гримасе сомнения.
— У общины ест’ вся власт’ и всё положение, что ей нужно. Ты же знаешь, что мы не хотим бол’ше, чем причитается.
— Я знаю, что тебе по нраву не той быть шишкой, об которую руки марать вздумают, — скривился уже Гныщевич. — Ничего, втянешься.
— Это недёшево будет стоит’, — выдал Цой Ночка своё, comme on dit, коронное после взвешенной паузы. Гныщевич позволил себе на секунду спрятать лицо в ладонях.
— Quelle absurdité, — пробурчал он. — В нормальном мире это ты бы мне приплачивал. Ну и чего хочешь?
Цой Ночка снова замялся.
— Прекрати комедию! Ты всегда заранее знаешь, что собираешься клянчить.
— Равнинные брат’я.
— Равнинные братья?
— Они победили в своей войне, и тепер’… Тепер’ стало ясно, что не все умеют жит’ мирно. Не все знают, что такое не сражат’ся. Тех, кто не знает, нужно переправит’ в Латинскую Америку.
— Переправляй.
— Но вед’ и ты победил в своей войне, — хитро улыбнулся Цой Ночка. — Пристало ли победителю помогат’ своим брат’ям тайно?
Ах вот оно что. Гныщевич откинулся и медленно обвёл глазами кабинет. На столе градоуправца Свободного Петерберга любимое пресс-папье смотрелось куда уместней, чем в казарменной каморке. Тяжёлая факсимильная печать отсвечивала бронзовой рукоятью, а уж книги! Книги нужны были pour décoration — вряд ли многие в Управлении умели читать по-имперски; но каждое утро в кабинет приходила тихая горничная и стирала с кожаных корешков пыль.
Всё вместе это подразумевало ответственность.
— Ты меня на крутость не бери, — отрезал Гныщевич. — Пристало ли! Пристало дерьмо к ботинку, а я руководствуюсь принципами эффективности и здравого смысла.
— Это и ест’ здравый смысл, — подал вдруг голос Плеть. В последние дни он всё больше молчал и стоял за плечом громадной тенью. Вот и сейчас: у окна, незаметно, как если бы он тут случайный человек или предмет декора.
Это тоже грызло. Плеть никогда не был болтуном, но именно поэтому у него имелись… тона молчания. И нынешний Гныщевичу не нравился.
— Поясни.
— Цой Ночка сказал: речь о тех, кто не умеет жит’ мирно. Если не отправит’ их в Латинскую Америку как можно скорее, они отыщут себе другое поле брани. В Латинской Америке — своя война, война с европейскими захватчиками. Это то, к чему они привыкли. А здес’? Тол’ко мирные росские городки, что рядом с Равниной. Брат’я не умеют нападат’, но они не умеют и жит’ в мире. Поэтому они нападут, и станут теми, с кем боролис’, и возненавидят себя.
Гныщевич громко фыркнул.
— Как трогательно ты переживаешь за души равнинных брат’ев, а не за росские городки! Ладно, допустим, их нужно переправить и как можно скорее. Почему я должен делать это публично? И не надо, — поднял он ладонь в лицо Цою Ночке, — не надо мне говорить, что они, мол, хотят почувствовать вкус победы. Это недостаточно веский аргумент.
— Но вед’ ты, мал’чик мой, градоуправец. Ты можешь.
Печать с подписью графа Набедренных так и прыгнула в глаза.
— Oui, c'est ça. Объясни, почему я должен этого хотеть.
— Потому что их много и у них артиллерийские орудия. Всё это не спрячешь. И потому что действоват’ в открытую было бы достойно.
Гныщевич вздохнул. Гнать через Петерберг, пусть бы и четырежды свободный, сомнительного происхождения орудия, которые в ту сторону, небось, тащили по одному и лесами? Грузить их на корабли пребывающего не в себе графа и переправлять через полсвета? C’est un mauvaise idée. Но петербержцы уже в некотором смысле привыкли к таврам, а орудия наверняка проволокут за раз. И потом, не зря же город назвали свободным? Могут через свободный город проехать свободные жители Росской Конфедерации или как?
— Хорошо, — решился Гныщевич. — Но взамен я жду от общины идеального послушания. Тавры больше не дружина, тавры теперь настоящая force de police. Уяснил? Никакой больше добровольной помощи, это настоящая ответственность. Круглосуточный патруль улиц, серьёзная работа.
— Солдаты не обрадуются, — вытянул Цой Ночка губы трубочкой.
— А солдат не будет. Я им запретил находиться в городе.
Глаза Цоя Ночки вылезли на лоб — даже тот, что кривой.
— Как?
— Так. Генералы, оказывается, градоуправцу не подчиняются, а без Временного Расстрельного Комитета солдаты снова отвечают генералам. Выходит, глава города не контролирует вооружённые силы, должные тут у нас поддерживать порядок. Хорошенькая затея, а? И если глава города, — распалился Гныщевич, — задумает их куда-нибудь отрядить — ну, скажем, помочь с перевозом из Катыжи паровых котлов, — солдаты, оказывается, могут этому самому главе заявить, что он-де ими не командует, у них другие дела имеются! И какие дела? Полигонишки какие-то строить! Ну а раз уж им армейские интересы дороже городских, то и нечего таким эгоистам в городе делать. Rien!
— Но вед’ эти полигоны, наверное, важны? — осторожно предположил Цой Ночка.
— Я решаю, что важно, а что неважно, — огрызнулся Гныщевич. — Полигоны эти — для учений и подготовки новых солдат. Новые солдаты нужны. Как и паровые котлы. Хотят распоряжаться — пусть катятся на полигоны, а городской полицией отныне станут тавры. И вообще — охранять город не солдатское дело.
— «Полицией», — усмехнулся Цой Ночка, — любишь ты, мал’чик мой, словцо откопат’. Но солдаты Охраны Петерберга остаются гражданами Петерберга.
— Без шинелей и ружей — хоть сорок раз. А в качестве солдат — ни шагу за казармы. Только не как раньше, а внутрь.
Потренировав ещё немного мускулатуру губ, Цой Ночка наконец-то смирился со своей участью. Смирился! С тем, что ему предлагают один из важнейших постов в городе!
— Ты всю жизнь мне плешь проедал, что я должен-де с тобой расплатиться! — не удержавшись, гаркнул Гныщевич ему в спину. — Чем это не расплата?
— Лучшая расплата, мал’чик мой, — твои собственные успехи, — смиренно заметил Цой Ночка, и Гныщевич вдруг понял, что не понял, ирония ли это.
И если не ирония, то как к таким речам отнестись. Столько лет пил кровь, а теперь вдруг выясняется, что это была не последняя капля умирающему, а коктейль от жары? Совсем сдурел старикан. Нет, Цой Ночка не таков. Цой Ночка за сентиментальностью своего не упустит.
Дверь за кровопийцей ещё не успела закрыться, как в неё скользнул господин Туралеев, всем своим видом выражая предельную услужливость. От господина Туралеева с Гныщевичем случалось нечто наподобие того, что он испытывал на младшем курсе, когда кто-нибудь косо смотрел на Плеть. Волосы на груди вставали дыбом. Потому что господин Туралеев почитал себя ловкачом, но Гныщевич-то слышал смешки у себя за спиной.
И покуда жизнь не подкидывала возможности преподнести ловкачу урок, с этим оставалось только смириться, так что Гныщевич нацепил медовую гримасу.
— Что у нас сегодня, Анжей Войцехович?
— Ваша корреспонденция, — столь же медово протянул Туралеев пачку конвертов. — После обеда — повторные слушания по охранным мерам в Порту, в прошлый раз мы не пришли к консенсусу, потом…
— Слушания можно отменить, я cette question решил, — перебил Гныщевич, потянулся сначала к перу, вспомнил, скривился и ухватил факсимильную печать, коей и припечатал заготовленную бумагу. — С сегодняшнего дня в городскую полицию производится таврская дружина. Думаю, уж по портовым-то вопросам я сумею найти с ними понимание и без слушаний.
Он с удовлетворением отметил, что Туралеев застыл.
— Вот как, — документ свежо хрустнул в туралеевских пальцах. — Ряды этой, как вы выражаетесь, полиции открыты?
— В смысле? — не понял Гныщевич. Туралеев издал еле слышный вздох разочарования.
— Вы изволили учредить новую институцию. А это значит, что кто-нибудь захочет вступить в её ряды. Верно ли я понимаю, что это невозможно, а набор производится по национальному признаку?
— Вот когда придут желающие, тогда и обсудим, — быстро ответил Гныщевич. — Что у меня в первой половине дня? Просители?
— Первая половина дня свободна. Можете разобрать корреспонденцию.
— Я сам решу, что мне можно. Как это «свободна»? Никто не желает увидеть градоуправца?
— Желающие есть, но… мы с господином Приблевым пригласили всех значимых просителей к себе. — Улыбка Туралеева в который раз взяла новые высоты неискренности. — В конце концов, у вас много бумажных дел, да и вряд ли вам так уж интересны все эти мистеры флокхарты, мсье жюмьены и так далее. Я, конечно, могу всё переиграть…
— Не стоит, — оборвал его Гныщевич, — вы свободны.
Ему потребовалось отвернуться к окну и даже прижаться к холодному стеклу лбом, чтобы выпустить пар. Шляпа мягко скатилась на ковёр. Господин Туралеев simplement и со смехом демонстрировал, что градоуправец — это такая девица в танце, и задача любого порядочного человека — ей вертеть. Особенно паршиво было то, что ему это удавалось.
Гныщевич никогда не боялся интриг и сплетен. Интриги и сплетни — это очень просто: главное — не забывать, чего именно ты хочешь, не позволять сбить себя с курса. Не позволять кому бы то ни было навязать тебе свою волю.
Но перед Управлением торчали не только конторские дурни с лагерем. Там бесконечно вились девицы без танцев, умолявшие черкнуть им пару строк в альбом, а то и на платке, а то и просто на руке — не боялись же острого пера! В первый же день к исполняющему обязанности градоуправца господину Гныщевичу пришёл на поклон сам Пржеславский. Союз Промышленников предпочитал отделываться перепиской. И ещё много — beaucoup de monde! — много людей, много здравых предложений. До исполнения обязанностей градоуправца Гныщевич и не знал, сколько в Петерберге любопытных начинаний, разработок, задумок. Всем им хотелось помочь.
И ему было тесно. Он готов был сжать зубы и стерпеть необходимость подписываться чужим именем. Но стараниями господина Туралеева неповоротливое Управление замедляло все процессы, а Охрана Петерберга… На Охрану Петерберга у Гныщевича имелись куда более серьёзные виды, ан не вышло.
Да, они отказались вдруг ехать за котлами, когда Гныщевич по привычке думал ссудить барону Репчинцеву солдатский конвой, но обидно было не это — обидно было то, как легко им удалось стряхнуть в сторону власть, авторитет и вообще всё, что должна была théoriquement давать факсимильная печать с именем графа. Кучку авантюристов под названием Временный Расстрельный Комитет они слушали, плюнув на чины и клятвы, а законный градоуправец им никто? Всё потому, что по новому порядку выходило так: градоуправец занимается делами города, а генералы — делами армейскими. А когда те пересекаются, выходит, что слово градоуправца ничего не весит.
Но Гныщевич не любил, когда у него ни с того ни с сего отнимают ресурсы, и уж точно не собирался сдавать те без боя. Охрана Петерберга вкусила самостоятельности? Раз так, решил Гныщевич, мы создадим нормальную гражданскую force de police, отвечающую градоуправцу. Негоже шибко самостоятельных пускать в патрули, когда командование всё время проводит на строительстве своих бессмысленных полигонов. Патрули Охраны Петерберга — пережиток прошлого, свободному городу к лицу свободная полиция. Куда по свободному же выбору вступят солдаты. Генералы ведь в любом случае намереваются обучать новых людей? Вот пусть и обучают. Гныщевич готов был предложить перебежчикам хорошее жалование, разобрался, где их поселить вместо казарм и чем ещё задобрить. До победы оставалась сущая мелочь: воодушевить. Увести у генералов не одних лишь жадных до денег и комфорта, но и толковых, сердцем болеющих за Петерберг. А сердцами солдат, как известно, умел владеть Твирин.
Всё в этой задумке ладилось, кроме одного.
Ничьими сердцами Твирин больше владеть не умел. И вообще ничего не умел. Он сидел в подсобной комнатушке у Коленвала и перерисовывал какие-то таблицы, склонив над ними испитое лицо. Это зрелище само по себе было таким жалким, что Гныщевича брала злость.
Когда он, ворвавшись на биржу, изложил свою затею, Твирин даже взгляд не поднял. Только грустно покачал головой.
«Ничего не выйдет».
«Почему не выйдет? — не сообразил Гныщевич. — От тебя многого не нужно. Ты по поводу своего косого выстрела грызёшься? Брось, все уже забыли. Солдаты тебя послушают. А ты будешь главой моей полиции, un chef de police! Это же лучше, чем сидеть в этом… чулане!»
«Мне не дадут. Не позволят».
«Да кто тебе помешает, шельмочки зелёные? Ты совсем чокнулся, побратавшись с бутылкой, mon garçon».
Твирин наконец-то оторвался от таблиц и долго смотрел куда-то сквозь Гныщевича. Потом его губы дёрнулись.
«Ты не понимаешь. Даже удивительно, что ты не понимаешь, это же так просто. Они уже всё решили — и за тебя, и за меня. Меня почистили, отряхнули от пыли, кое-как смазали и поставили… действительно, в чулан. До лучших времён, — он деланно, точно против воли усмехнулся. — А ты… Ты пока что можешь играть в градоуправца. Но это закончится, как только твои действия перестанут вписываться в их планы. Я не знаю наверняка, но думаю, что раскол Охраны Петерберга на армию и полицию как раз не впишется. По плану солдаты должны строить укрепления на границах…»
«Ты бредишь», — с тоской признал Гныщевич. Твирин не отвечал, поглаживая пальцами гвоздь, зачем-то лежавший у него среди письменных принадлежностей. Это mouvement nerveux раздражало.
Но ведь нельзя же тронуться умом так быстро — по крайней мере, если ты не граф? Да, Твирин всегда был странный парень, однако не до откровенного ведь бреда.
Всё проклятая пьянка. И ведь столько у них перед глазами примеров.
«Я бы хотел тебе помочь, — вдоволь помучив паузой, всё же разомкнул уста Твирин. — И не буду врать, что солдаты бы меня не послушали. Наверное… Быть может, я и сумел бы».
«Но?..»
«Но не стану».
Autrement dit, Твирин тронулся — а вернее, лихо, за пару недель умудрился допиться. Увести солдат в полицию не получилось, но и оставить этого дела Гныщевич не желал. Пришлось удовлетвориться таврами.
— Вторая Охрана, — сказал Плеть, и Гныщевич сообразил, что всё ещё спускает пар лбом к стеклу; эдак на себя никакого пара не останется. — И ты, и Цой Ночка, и господин Туралеев забыли упомянут’ Вторую Охрану.
— Я не знаю, где она, — отмахнулся Гныщевич. — Либо разбежалась, либо уехала с этими… кружком отличников.
— Именно, — Плеть медленно кивнул. — Я проверил, вся канцелярия по ним была у Мал’вина. Тепер’ мы не знаем даже, кто во Второй Охране состоял. Не знаем, сколько их тут осталос’…
— Да хоть все! Полицией их не сделаешь, у них ни навыков, ни дисциплины. Какое они вообще имеют значение?
— Никакого, — ответил Плеть тоном человека, полагающего ровно обратное.
— Вот именно.
В ворохе просьб, увещеваний и приветов неведомо откуда повылезших студенческих друзей примечательными были всего два письма. Первое, за авторством Хикеракли, почему-то обращалось к Гныщевичу не по чину, а лично. «Не знаю, на чьё имя писать, так что передай кому надо», — взывал он, а потом многословно извещал о том, что сыскал наконец в бескрайней Вилонской степи подходящее место для тюрьмы.
Местные — ты ведь соображаешь, да, что тут есть местные? — называют его дурным, ибо под ногами оно разверзает всяческие хляби и прочие проклятия древних. Кличут «Колошма». А раз им оно дурное, то нам — самое что ни на есть, сужу я! Драмин утверждает, что построиться тут легче, чем кажется, а грифончиками нас снабдили — мы уж заказали в Куе материалы, кой-чего привезли и начали, как говорится, закладывать фундамент. Скромно, своими ручками, но споро. Так что везите резервных пленных, уже можно.
Низ листа был оторван, а подпись прибавлена сбоку. Видимо, мало у них там, в дурном месте, бумаги. А вот с адресатом Хикеракли очень метко угадал, по-хикераклиевски. Гныщевичу даже подумалось, что он малость скучает.
Второе письмо было куда короче и менее цветисто, зато и интереснее по сути. «Господа генералы Охраны Петерберга, а именно Н. К. Йорб, П. В. Каменнопольский, Р. В. Скворцов и Б. Б. Стошев, желают незамедлительно встретиться с господином исполняющим обязанности градоуправца Свободного Петерберга С. Г. Гныщевичем и сообщают, что оный может явиться без уведомлений и предварительных договорённостей. Господа генералы имеют честь ожидать его в Северной части казарм Охраны Петерберга, в личном кабинете генерала Б. Б. Стошева».
— Ишь какие, — хмыкнул господин С. Г. Гныщевич, подхватывая с полу шляпу, — говорить им припекло, аж с полигонищ своих в кабинет прикатили. Посмотрим, что у них имеется предложить в извинение. Про тавров-то они пока не слышали…
Зато Туралеев слышал и успел подсуетиться. Когда Гныщевич, решив не тянуть коня за хвост, покинул Управление, ставшая уже привычной и родной дюжина солдат его не поджидала. Quel dommage! Перед глазами сразу ясно нарисовалось, как в ответ на приказ выделить тавров Цой Ночка разочарованно трясёт головой и сетует: как же так, мол, мал’чик мой, разве я плохо учил тебя драт’ся? Зачем же тебе охрана?
Большому человеку охрана не для защиты изнеженного брюшка нужна, а в знак уважения. Плюс приятно командовать солдатами. Но в то же время воображаемый Цой Ночка прав: не нужна Гныщевичу охрана. Уж что-что, а постоять за себя он может.
Правда, стоять приходилось не против злоумышленников, а против добрых людей avec des intentions honorables. Гныщевич кое-как отмахался от кучки девиц, кинувшихся к нему, стоило показать нос из Управления, однако один тип прилип крепко.
— Господин Гныщевич, буквально два слова, мне для жены, — частил он. — Господин Гныщевич, как вас зовут? — столкнувшись с недоумённым взглядом, тип смешался; это выглядело забавно, ибо сбавлять шаг Гныщевич не намеревался. — Она… Вы ей нравитесь. Она хочет, — он сердито потупился, — хочет назвать в вашу честь сына. Но мы как-то… не сумели выяснить ваше имя, откуда мой глупый вопрос. Вы всегда «господин Гныщевич» или «господин исполняющий обязанности»…
— Меня зовут Гныщевич, — хмыкнул Гныщевич.
— Ну, знаете, это как-то… всё-таки фамилия. Нам бы имя.
Тип был недёшево, хоть и бледно одет. А ведь тоже из Конторского небось.
— Назовите Сашей, — брякнул Гныщевич и сам себе удивился. — Хорошее имя.
Дорога до Северной части не была долгой. Плеть молча шёл рядом, внимательно поглядывая по сторонам. Можно было и на «Метели» доехать, но стараниями Туралеева гныщевичевской автошке места рядом с Управлением не нашлось, а другой он не хотел. Да и полезно ноги разминать.
Генералы встретили Гныщевича знакомым кабинетом и напряжённым ожиданием. C’est curieux, чего они так ждут?
— У нас к вам деликатный разговор, — заявил генерал Каменнопольский, покончив с церемониями, — не для посторонних ушей.
Он выразительно покосился на Плеть.
— Посторонних здесь и нет, — Гныщевич поудобнее уселся в кресле, явно принесённом лично для него. Это грело душу, но собственные непосторонние ушки сами собой вставали на макушке торчком.
— Давешний инцидент с солдатами разрешился неудачно, — генерал Каменнопольский, помявшись, разумно решил всё-таки оставить Плеть в покое; тот привычно пристроился где-то за спиной. — Мы испытываем некоторую нехватку в людях, а потому не могли выделить вам никого на сторонние нужды. В конце концов, сейчас расточительно даже сторожить пленных, от этого страдает численность патрулей, которые, к сожалению, сами формировались по остаточному принципу. Но нам бы не хотелось, чтобы тот наш отказ послужил причиной конфликтов с Управлением…
— Да вы не переживайте. Ça a l'air d'aller! — Гныщевич лирически запрокинул голову. — Или, если говорить по-росски, всё в порядке. Вы, наверное, ещё не слышали, но я запретил солдатам Охраны Петерберга при исполнении входить в Петерберг дальше казарм. Думаю, это исчерпывает потенциальные конфликты.
Каменнопольский поперхнулся, и это был самый сладкий звук, что Гныщевич сегодня слышал.
— На каком основании?! — воскликнул он.
— На основании того, что я как градоуправец Петерберга решаю, кому в этот город можно, а кому нет.
— Нет, это решение не исчерпывает будущих конфликтов, — равнодушно отметил Йорб. — Надеюсь, вне исполнения вы всё же не запретите жителям Петерберга возвращаться домой.
— А солдат всегда при исполнении! — подхватил Скворцов.
— Mes condoléances, — пожал плечами Гныщевич. — Вам придётся как-то перекроить склад ума своих людей.
— Это глупость, — Стошев был по своему обыкновению прямолинеен, — глупость и чушь. Получается, что вы на бумаге отделяете казармы от остального города. Что же, здесь будут работать иные законы? А когда город расширится? И как вы намереваетесь отличать исполнение от неисполнения? Это необдуманное и нелепое…
— Это решение, — поспешно перебил его Каменнопольский, — призванное исправить частную проблему, но не общую. А общая состоит в том, что мы с вами, Себастьян Гаврилович, оказались в крайне неловком юридически…
— Меня зовут Гныщевич, — процедил Гныщевич.
— Да-да, простите. Мы с вами оказались в неловком положении. Юридически Охрана Петерберга больше не подчиняется… выходит, что никому. Во всяком случае, не градоуправцу.
— Так ведь и интересы ваши теперь лежат за пределами города, — Гныщевич прищурился. — Вы больше не Охрана Петерберга. Хотите я вас переименую?
— А вы не можете, — Скворцов оглушительно хлопнул по столу ладонью. — Понимаете? Градоуправец не имеет права принимать решения относительно Охраны Петерберга.
— Тогда я дам себе это право.
— Не выйдет, — яростно замотал Скворцов головой. — Вы только исполняете обязанности. Исполняете, а не сочиняете. Исполняющий обязанности градоуправца может принимать любые законы, кроме тех, что определяют сами обязанности градоуправца.
Факсимильная печать вдруг так потяжелела, что чуть не порвала карман. Гныщевича окатило волной, как если бы ему плеснули в лицо горячей воды.
— Поверьте, господа, — проговорил он сквозь зубы, сжатые так плотно, что даже удивительно, как туда слова-то влезли, — каждая минута вашего остроумия будет стоить вам полномочий. Сердечно советую хорошенько взвешивать свои суждения.
Генералы переглянулись. А ведь было время, когда этот кабинет казался une apogée du succès, а Временный Расстрельный Комитет одурял радостью. До того — Союз Промышленников. До того — метелинский завод. До того — поступление в Академию. И община, подобравшая его, голодного и злого, с улицы.
Когда-то вершиной успеха была шляпа. Гныщевич купил её, впервые заработав собственные деньги на боях. Он знал, что тратиться не стоит, что нужно придержать хоть грифончика за душой. Шляпа была ему велика, а из лавки его сперва вышвырнули. Но перья торчали в окне, на голове деревянного болванчика, и обещали.
Обещали, что жизнь станет лучше. Что всё возможно. Что достаточно лишь хорошенько постараться, и ты получишь хлеб, кров, семью, Академию, метелинский завод, Союз Промышленников, кабинет в казармах и власть над городом. Поэтому Гныщевич вытряхнул из кармана всё до последней монетки.
И шляпа не обманула. Теперь на Гныщевиче был костюм от лучшего петербержского портного, золочёные шпоры и карманные часы с бриллиантами, но он никогда не бросал тех, кто не бросил его, и из года в год лишь переставлял на шляпе перья.
Она не обманула. У него было всё.
Всё, кроме права заверить слова собственным именем.
— Вы нас неверно поняли, — по-прежнему спокойно, без намёка на малейшую émotion изрёк Йорб. — Нам тоже не по нраву ситуация, в которую нас поставили. Вероятно, у вас сложилось впечатление, будто мы бросили Петерберг ради новых горизонтов, но это решение приняли за нас.
— Кто? — взмахнул Гныщевич руками и добавил себе под нос: — Снова зелёные шельмочки?
— Они называют себя Бюро Патентов, — Каменнопольский недовольно воздел глаза. — Неужто вы пропустили?
— А, кружок отличников. И что?
И то, сообразил-таки Гныщевич, что Твирин не бредил. Кто отыскал его после памятного fiasco? Наверняка друг детства Мальвин. Кто подсунул его Коленвалу? Наверняка друг Коленвалова детства Скопцов. С отличниками все хотят дружить.
А отличники всеми хотят вертеть.
Танцоры, леший их.
— Должностные инструкции градоуправца нарочно написали так, чтобы мы с вами мешали друг другу, — Стошев схватился за какие-то бумажки, скользнул по ним глазами и бросил. — Охрана Петерберга представлена как самостоятельная… организация, но это невозможное определение! Наше жалование по-прежнему платится из городской казны, и выделять его должен градоуправец. Если вы захотите отказать нам в средствах, мы ничего не сможем сделать! Но и отказать нам вы на самом деле не можете, потому что в инструкциях градоуправца значится, что он обязан удовлетворять прошения, составленные по ряду официальных форм… Эти инструкции и наш Устав противоречат друг другу, понимаете?
— Не понимаю, — не стал выкручиваться Гныщевич. — И кто тогда всем этим управляет?
Йорб туманно хмыкнул в усы.
— Тот, кто сочиняет официальные формы.
— Это всё — одна большая ловушка, — поддержал его Скворцов, — ловушка, слишком сложная и для нас, солдафонов, и для вас, уж простите.
— К ней, кстати, приложил руку ваш сынок.
Чувства Скворцова явно смешались.
— Я горжусь его талантом, но… вернётся — выпорю, — хохотнул он.
Спина Гныщевича уловила, как Плеть сменил позу. Не верит? И справедливо не верит. Генералы обнаружили, что инструкции полны дыр, и решили поступить честно? Стошев бы наверняка так и сделал; может, Йорб тоже — пёс его разберёт. Но Скворцов для такого слишком глуп, а Каменнопольский захотел бы вывернуть дыры лицом к себе.
Значит, хотят кусок пожирнее. Но они его заслуживают.
Миром не могут править те, кто сочиняет официальные формы. Если ты сумел вывести их на чистую воду, то вполне имеешь право на свою долю пирога. Даже с кремом.
— И что вы предлагаете?
— Произвести вас в полные градоуправцы, — Йорб изобразил приветливость. — С обязанностями вы справляетесь. Держать вас в унизительном статусе того, кто их лишь исполняет, нет причин.
— И тогда я смогу переписать инструкции по своему усмотрению, верно? Верно, — ответил Гныщевич сам себе, расплываясь в улыбке. — А вы попросите меня внести туда… что? Сколько стоит vôtre générosité?
— Командование Охраны Петерберга станет советником градоуправца и по гражданским вопросам, — загнул палец Стошев. — Мы берём на себя охрану правопорядка. Мы имеем право вето на решения, затрагивающие солдат. Их жалование удваивается, а после службы им выделяется почётная пенсия. — Он глубоко вдохнул. — И главное. Нынешнее законодательство Петерберга отрицает Пакт о неагрессии, однако не предлагает взамен регулировать владение оружием как-то иначе. Иными словами, с револьвером может ходить любой. Вы запретите это и оставите оружие только солдатам.
Гныщевич присвистнул.
— Даже и не мечтайте о том, что я отберу ножи у тавров.
— Нож не оружие! — снова гоготнул Скворцов. — Ну то есть мы о стрелковом, конечно. Вы ведь согласитесь, что так в любом случае безопаснее?
— Допустим. А я взамен становлюсь полновесным градоуправцем, и вместе мы сбрасываем l'hégémonie des bureaucrates, так? И как же вы собираетесь лишить меня приставки об исполнении обязанностей?
— Что бы вы о себе ни думали, — замогильно проговорил Йорб, — главной силой всегда остаётся армия. Мы просто надавим на Управление.
И господину Туралееву придётся, выделанно улыбаясь, соглашаться. Пожалуй, Гныщевич подарит ему на память тяжёлую факсимильную печать, сделавшуюся вдруг очень лёгкой.
— Ну а я? Откуда у вас взялась убеждённость, что я, получив полномочия, не передумаю слушаться ваших советов?
— Я ведь уже сказал, — неожиданно ироническим тоном напомнил Йорб, — что бы вы о себе ни думали, главной силой всегда остаётся армия. За всё то, что Охрана Петерберга сделала для революции, она заслуживает лучшей награды, чем строительство укреплений за околицей. — Он по-граждански протянул Гныщевичу руку. — Думаю, вы предпочтёте не забыть общий язык, на котором мы с вами говорим.