27 ноября 1963 г.

Инночка, спасибо за письмо и фотографии. Мне больше других понравился Алеша Карамазов. Хотя он и не герой Достоевского (ведь Алеша должен быть румяным – ив этом его неубедительность в романе), его фигура с мыслью, с руками, которым веришь, и с хорошим нестеровским фоном. Есенин сделан не без таланта (художник даровит), но замысел безмерно избитый, пошлый (березки!). Блок же в таком воспроизведении мне не нравится. Он проще и человечнее. Но все-таки, если можно, пришлите мне еще репродукцию и сообщите имя и фамилию художника и приблизительную дату портрета. Тогда я присоединю его к своей коллекции.

Рад, что Вы наконец занимаетесь Баратынским. Чего бы Вам не написать к юбилейному журнальному номеру (150 лет Лермонтова в октябре 1964 г.) статью «Лермонтов и Баратынский». На эту интересную тему никто не писал. Хотя бы на 30 страниц машинописного текста. Такую статью можно было бы пустить в приложение к диссертации. Подумайте!

Ваши письма меня действительно радуют. Расстояние между Муромом и Ленинградом как-то уменьшается от них, Ваше отщепенство постепенно отваливается, и я начинаю вспоминать полузабытую истину, что Вы – моя дочка.

Но этому случаю обнимаю Вас и желаю простого и «не простого» счастья.

Д. Максимов.

15 ноября 1965 г. Клиника.

Спасибо, дорогой друг, за Ваши прилежные письма, вносящие кусочки жизни в больничные будни. Они тянутся уже две недели и, как мне кажется, в лучшем случае продолжатся еще не меньше недели.

Вы знаете, я думал о Вас как о человеке с короткой памятью и, к своему нежданному удовольствию, ошибся, как будто ошибся. Бывает же!

Дни идут похожие один на другой. Стараюсь заниматься. Читаю разное. Готовлю к публикации воспоминания о Блоке «монахини Марии» и знакомлюсь с ее интересными стихами. Читаю Кормана о Некрасове, т. к. должен оппонировать на его докторской диссертации.

Исподволь заглядываю в Брюсова (сговорился о небольшой книжке о нем, в которую надеюсь накапать ядовитых капель). А о Блоке даже не думаю здесь, хотя хотелось бы в 66 г. написать о нем авансирующую статью (универсально-фрагментарную) – «Мысли о Блоке».

Жму лапу Вашу крепко.

Д. Максимов.

5 декабря 1965 г.

Спасибо Вам, дорогая, за письмо, в которое мне хочется верить. Оно мне нужно и днем, и особенно по ночам, которые становятся у меня все темней, бессонней и угрюмей. Помните, «Что думает старушка, когда ей не спится»?

Дни бегут с бешеной скоростью. Ничего не успеваешь. Даже та блоковская статья, о которой я писал, совсем недоработана. А тут нужно разглаживать книжонку о Брюсове и включаться в подготовку 2-го блоковского сборника. Кстати, написали бы Вы статейку страниц на 6 (типографских) о Блоке и Баратынском. И для сборника, и для конференции в Калуге, где мы с Вами встретимся в феврале или марте.

На днях был в мемориальном шекспировском театре на «Макбете», поставленном очень интересно. На фоне дикого первобытного кровавого тумана (XI век) с героями в полушкурах, с грубо-скованными мечами – так, что все это казалось какой-то мрачной первомоделью нашего мира…

Крепко жму Вашу руку.

Ваш Д. Максимов.

8 ноября 1967 г.

Дорогая Инночка! Вы чувствуете, как неотвратимо вянет, хиреет наша переписка? Вы подолгу не отвечаете, да и я не сразу (за Вами пошел или сам). Конечно, «объективные обстоятельства». Но ведь сопротивление им – мера всего, в человеке сидящего.

Я посылал Вам стихи, думая, что они вроде мостков между нами, а они как-то пролетают около Вас по касательной. Не рад я, что Вы воспринимаете их как уединенные. Если это действительно лирика, то она не уединенна изнутри, а мои как будто и извне (по темам) направлены в мир.

Пожалуй, не пошлю больше, когда будут. Не от «обиды», а п. ч. этот мостик плохо работает (возможно по моей вине).

Рад, что у Вас хорошо идут лекции, и очень верю в это. (Я сам так и не занялся усовершенствованием своих.)

Статья Ваша пойдет в № 1 «Русской литературы». Кстати, у меня сейчас один человек из Лондонского университета с диссертацией о Баратынском.

А в Коломну поеду или нет – еще не знаю. Мою работу о Блоке (3 п. л.) негде напечатать, а она для меня гораздо важнее всех предшествующих. Читать ее в Коломне, т. е. раздарить без перспективы на печать, – не хочу. Может, поеду просто гостем? А темы у них из опоязовского репертуара (все «об анакрузах») на радость Бухштабу и Лидии Яковлевне. Конечно, полезно и цивилизованно, но я это сейчас не очень ем, хотя в общем поощряю.

Да, о лекциях во Владимире… Может быть, когда-нибудь… И вообще хотелось бы съездить в Ваши места, но не теперь, когда работается, а этому конца не видно. Вот, может, Вы соберетесь?

Желаю сил для хорошей работы – ведь Ваше будущее, действительно наступило.

Ваш Д. Максимов.

Вскрыл конверт, чтобы дописать о стихах – себе. (Придется ли еще?) Вы меня неправильно понимаете, если думаете, что «тяжелое» и «мрачное» в стихах – не мое главное или менее важно, чем другое. Когда наедине с собой – такой я есть и «поется», видимо, главным образом это. Кушайте таким или не кушайте. Видимо, большинству (да и Вам, вероятно, какой я Вас представляю) такое не близко или совсем чуждо…Это Вы прислали портрет Пастернака? Спасибо!

В № 12 «Звезды» будет моя публикация Ахматовой и мемуарное послесловие (мое). Посмотрите!

14 марта 1968 г.

Дорогая Инночка! Пишу Вам кратко по уважительным причинам. Я – в больнице, и притом в желтом доме (институт им. Бехтерева). Но пока я еще не кричу петухом и не называю себя, как Батюшков, Богом Саваофом. Это – просто терапевтическое лечение от разбитого любовью сердца и прочего в этом роде (на медицинские темы писать не люблю). Мне прописан ряд лекарств и сверх того Ваши письма целящего содержания. Я – бедный и больной из желтого дома, а потому имею право даже не отвечать, а просто принимать письма. И ничего не скажете.

Впрочем, меня сегодня отпустили читать доклад в Доме ученых об Ахматовой (2-я годовщина ее смерти). И я только что вернулся.

Будьте умной и удачливой. Возьмите нас на лето в Суздаль. Помните!

Ваш Д. Максимов.

На улице по-мартовски капает, и я брожу между желтыми домиками больницы по хлюпающим дорожкам.

5 июня 1971 г. Комарово

Спасибо, Инночка, за письмо и дубликат ваковской бумажки.

Разделяю Ваше лютование ко всему, что мешает работе «для себя». Я тоже по этому поводу зверствую – готов кусать ножки от стульев. Ведь проклятое время идет и уходит, а университет все сосет кровь и скоро всю высосет. Остаются только летние месяцы, но это слишком скудно.

В Ереване было очень хорошо – интересно и питательно (по-человечески и гастрономически). Я даже не представлял возможности такого исступленно-фанатического гостеприимства.

Сейчас я в Комарове, но и здесь университетствую.

В Переделкино будем с 15 июля. Конечно, мой переделкинский подъемный мост для Вас будет спущен.

Желаю Вам отдыха, тепла, лета.

Ваш Д. Максимов.

4 декабря 1973 г.

Дорогая Инночка, первая фраза Вашего письма – жульническая. Не два месяца Вы молчите, как об этом написали, а несравненно больше! Впрочем, в жульстве тоже заключается иногда своя совесть, и я хочу считать, что Ваши фантастические «два месяца» продиктованы Вам совестью: невозможностью назвать реальное время…

Инночка, чертежи моей и Вашей жизни в чем то сейчас похожи. И я в состоянии крайнего метания, правда, не донжуанского, как у Вас (флирт или больше с Достоевским, Тютчевым, Некрасовым и сколькими еще! О Клеопатра, о Мессалина!). Мои метания в отличие от Ваших – от научного сверхаскетизма, доведенного до умоисступления: Блок, Блок, Блок! («Ох, тяжело, тяжело, господа, жить с одной женой всегда!» – говорится об этом в рассказе у Бунина.)

Я совершенно изныл и автоматизировался в своей работе. Сдать ее нужно к концу января, а она у меня совсем сырая, а вновь написанная часть – не знаю, хороша или плоха. Писал ее не умом и не сердцем, а волей – вряд ли выйдет толк. Главная новая часть о структуре, методе и т. д. прозы Блока – часть, которая должна быть присобачена к прежнему тексту. Сейчас, например, пишу о «поэтической мысли» – чем она отличается от обыкновенной… Но не стоит множить свои терзания, излагая эту муру.

Радуюсь Вашей храбрости: «Композиция романов Достоевского» – вот это наполеоновская тема! А некрасовской теме о «Морозе» завидую. «И я бы мог…» – как писал Пушкин под известным рисунком.

Хотя Вы, конечно, исчадие ада, но вспоминаю о Вас с нежностью. Люблю Вас за дух жизни, беспокойство и волю и, вероятно, главным образом, – ни за что, т. е. за самое главное, что не умею определить и не хочу определять. Не замолкайте надолго – ведь я уже в апокалиптической стадии жизни, а ТАМ мы, наверно, не встретимся: я буду в раю, а Вы – в аду, и визы на визит Вам не дадут. Обнимаю Вас.

Д. Максимов

27 сентября 1974 г.

Дорогая Инночка!

Без надежды понравиться Вам всерьез я все-таки посылаю Вам окончательный вариант стихотворения. В нем есть намек на «катарсис». Он не «пастернаковский», как хотели бы Вы. Но ведь Вы знаете, что сам Пастернак ушел от себя молодого и прелестного: так потребовала его совесть. Ведь чудесное «Давай ронять слова» (м. б., квинтэссенция раннего Пастернака?) таит в себе потенциальную опасность эстетизированного филистерства, а крайнее напряжение жизни («Да будет так же жизнь свежа») требует конкретизации, которая есть и жизнь, и более чем жизнь (Пастернака эта логика привела к христианству, но, конечно, возможны и другие выводы, например, вывод отрицания и борьбы – к нему был близок и Пастернак в романе)…

Я сказал бы так: я грущу, что во мне нет момента раннего «пастернаковского» праздника. Но превращение такого момента в credo сейчас, в наше время, я считал бы грешным. И Пастернак (поздний) пожал бы мне на этом руку, хотя ранний Пастернак был прав и свят в своем универсальном утверждении жизни.

Согласны ли Вы со мной?

..Я расписался непозволительно.

Меня размывают болезнь и работа. Меня просто нет…

…Я хочу очень поблагодарить Вас за очень милый мне Ваш приезд в Малеевку. Обнимаю Вас за это и вообще.

Пока ухожу в свою муру.

Ваш Д. Максимов.

Как Вы? Напишите.

…

27 февраля 1982 г.

Дорогая Инна, простите, что долго Вам не отвечал. Ваше письмо пришло в очень тяжелые дни. Мы с Л. Я. за этот месяц спустились еще, и очень круто, на несколько ступенек вниз (от медицинских подробностей Вас избавляю). Сейчас несколько лучше. Уровень: 3 с минусом.

Прочитал с интересом о Вашем отходе от агрессивного атеизма и, кажется, об уважении (или вроде) к Христу (ср. Ренан). Для «науки» это движение, конечно, полезно, но в этом фидеизме, релятивизме, позитивизме нет поэзии, которая все-таки – сигнал на пути к истине (за неимением оной). К сожалению, в этом прозаическом круге – не только Вы, но отчасти и наше время – трагическая обреченность на прозу

Я благодарен Вам за отнесение меня (в дарственной надписи) к серьезной части человеческого рода. Пожалуй, это – один из самых важных критериев. Не случайно я осмелился применить его в своей книге к характеристике символистов. Хорошие слова и даже декларации о трагизме часто были лишены у них серьезности («Да, я – поэт трагической забавы») и тем самым мало стоили. Не есть ли серьезность – начало всякого дела – жизненного, художественного, научного? (простите меня за банальный педантизм!).

Конечно, Ваша подпись «от хулиганствующей ученицы» – шутка. Если бы было иначе, я опять бы высказался от имени педанта. Сказал бы, например, что «хулиганствование» в литературе исторично и оправдано в определенные моменты истории (футуристы, Есенин), а в другие моменты, например, в наше время, – архаично и демоде. Если у нас есть какой-то долг перед людьми, Богом, совестью (как ни называй!), то прежде всего быть серьезными и ответственными, даже в «игре» (признак хулиганства – безответственность – сколько у нас такого!). Слава Богу, к Вам это не относится – верю в это. И надеюсь в Вашей последней статье (ее еще не читал) найти подтверждение своей веры. Ведь Вы – человек науки, которая между прочим думает об истине и в которой даже шутки ответственны.

Все это применимо и ко мне – да еще как! В Ваш период «переоценки ценностей» (таким я его сейчас ощущаю) я больше всего боюсь безответственности и боюсь, что в моих работах многое сказано не так, с кондачка, с ветра, и многое нужно переписать, окружить другой атмосферой…

Да, перечитал «Бесов», хотелось бы поделиться, да, видно, уж не придется…

Всего Вам самого лучшего. Простите «учителя-педанта».

Д. Максимов

21 декабря 1983 г.

С Новым годом, дорогая Инна!

Пусть это дьявольское время отнесется к Вам и Вашим близким снисходительно, а если хватит у него милости, и ласково.

Я более чем тронут и обрадован Вашим письмом. Таких умных и значимых одобрений у меня немного. Я положу Ваше письмо рядом с письмами Пастернака и Топорова, кажется, самыми ободряющими среди разных других. Кусочек признания, хоть и на малом участке, получить очень ВАЖНО для дальнейшей работы. Оно как противоядие неотступно грызущим мыслям о недостаточном, несовершенном труде, на который так непоправимо потрачена жизнь. Как хотелось бы нечто подобное услышать и о стихах. Но это не значит, что я вполне разделяю Ваше одобрение. Я стерегу свою скромность и знаю меру своих сил, теперь совсем скудеющих…

Постараюсь прислать Вам рукопись «Заболоцкого», а вот «Поэму без героя» (на днях отдал в Тарту) не обещаю: нет экземпляров.

Радостно мне было читать Ваше письмо и по другой причине. Подумалось, что Вы, ушедшая, утраченная, забывшая, снова возвращаетесь к нашей долгой, давней дружбе, которая, мне казалось, – уже на ладони рядом с линией жизни (перерыв ее мне был горек). Рад, что Вы опять как будто в далекой близости!

Мы с Л. Я. сильно хиреем и хотели бы перейти за черту без крупных предварительных неприятностей. Но пока буду работать, может быть хуже, чем прежде, но не покладая рук.

Обнимаю Вас.

Л. Я. кланяется и поздравляет.

Д. Максимов

10 июня 1984 г.

Инночка, дорогая!

Ох, какая Вы литературная девушка! «Призванная», как я давно Вам это говорил. И это, конечно, очень много и очень значительно.

Конечно, Ваши странствия по большим писателям русского XIX века – большое и святое дело. Освещающее дух и дающее огромный профессиональный опыт. Но кажется мне все-таки, что это должно кончиться однолюбием или скромным мусульманским гаремом, скажем из двух жен.

Интересно, что Вы надумали о «Вишневом саде», который я полюбил еще в спектаклях Гайдебурова. Вспоминается очень любопытная и неканоническая статья о нем молодого А. Белого в «Арабесках» (кстати, есть и его статья о гениальном мейерхольдовском «Ревизоре»). Вспоминается еще маленькая любопытная статейка французского режиссера (в его сборнике?) – Барро, где главный герой Сада – время. Но все это Вы, видимо, сами знаете. Это вещи НАШЕГО времени.

Рад, что понравился Вам мой Заболоцкий. Все так, хотя для меня важна и лирическая топография города, в котором его старая душа из проемов и окон протягивает к нам руки (это выбросила «Звезда»). И два полюса Заболоцкого – Филонов и Рабле – Доре. А не узнали Вы цитаты из одного классика, давно Вам знакомого: «Поголубели руки как ручьи» (это – единственная мистификация в статье, естественно оправданная моей скромностью).

А сейчас пишу о «Петербурге» – боюсь, такое выйдет, что наши литературоведы и цензора взбесятся и статья (4–5 листов) в книгу не войдет. Напечатали бы во Владимире! Хотелось бы, чтобы эта душевно-финальная работа, выходящая из «глуби глубин», увидела свет.

…Хотим через несколько дней переехать в Царское на «частную квартиру». Очень волнует меня беспризорный быт и здоровье физическое и душевное Л. Я. Смогу ли там работать – неясно.

Обнимаю Вас, мой дорогой литературовед и, конечно, друг. Не утомляйте себя сверх меры.

Д. Максимов.

20 марта 1985 г.

Дорогая Инна.

Спасибо Вам за письмо – за положительный отзыв о моей Ахматовой. Такого рода инъекции мне теперь нужнее, чем раньше. Тогда, в те «баснословные годы» держался и без инъекций. Вы, вероятно, получили посланный мною недавно Вам очень благопристойный ксерокс того же очерка. Значит, сейчас у Вас два экземпляра. Может быть, подарите второй экземпляр какому-нибудь достойному человеку, например Померанцу? Мне хотелось бы, чтобы меня прочли, а экземпляров было так мало.

Только сейчас вышел и второй мой опус: «Ахматова о Блоке» – раздувшаяся вдвое статья из «Звезды».

Отзыв Ваш не только приятный для меня, но – умный и чуткий. Растет эта девочка не по дням, а по часам, как богатырь в «Сказке о Царе Салтане». (Вас не обижает такой отеческий стиль?) Я, очень веря Вашей разумности и чутью, сильно жалею, что не могу показать Вам своей последней большой работы о «Петербурге» Белого. Если бы я так же верил почте, я послал бы Вам ее на отзыв. Это совсем для меня по-новому, вне академического этикета. Пущено танком, как говорят шоферы, пуская машину через кочки и канавы. И у этого моего ребенка – три ноги: чисто «Петербург», методологическая новация и моя моральная «лебединая песня». Лебедь ли запел или гусь, судить не мне. Но мне такой конец, «из недр» был нужен. Для книги, может быть, и забракуют (кстати, она совсем готова, осталась кровопролитная «работа с редактором»).

Как видите, письмо это – сверхэгоистическое. Но я о вас я очень думаю. И между прочим – такое. Вы по праву завоевали имя и признание в узколитературоведческих кругах. Но Вам нужно, пора! выйти на большую воду. Вам нужна своя отдельная книга– и скорее. Пора! Притушите пыл в институте и беритесь за книгу. А пока, в ожидании ее, обнимаю Вас крепко.

Д. Максимов.

23 февраля 1986 г.

Дорогая Инна. Странно, что Вы не дозвонились до нас. Зара Минц звонила из Тарту каждый день и дозванивалась.

У нас – невиданный, единственный кризис. Л. Я очень плоха, и сроки близки. Она очень страдает, а во мне отражается это, как в зеркале. Чудом доправил корректуру своей книги.

Кажется, мои хождения по мукам не кончатся. Только что вышла моя статейка о «Поэме без героя». Спасибо за Болдинский сборник. Он изысканный. Буду, если останусь жив, читать вашу статью.

Кланяйтесь Ирине. Обнимаю Вас.

Ваш Д. Максимов.

Как Вам мой «Белый»? Интересуюсь этим «через дымку».

Д. Максимов

13 апреля 1986 г.

Дорогая Инна, у меня безмерное горе. Вчера скончалась Лина Яковлевна – долго страдала, но скончалась тихо, во сне. Завтра кремация.

Ваш Д. Максимов.

5 августа 1986 г. Комарово

Дорогая Инночка, получил Ваше письмо. Оно как-то пристальней предыдущих – спасибо.

Душевное потрясение не прошло, а только превратилось в грызущую боль (иногда волчий вой); физически очень слаб– за столом сижу редко: то ли письма, то ли конспект посторонней книги. Пока не работаю. И стану ли работать – неясно. Кругом такие же инвалиды – Ямпольский, особенно Вялый.

Мои экземпляры книги – в моей ленинградской квартире, так что рассылать не могу. Я не рассчитал количества – заказал мало, и книга сразу разошлась. Для Вас экземпляр обеспечен, но если Вы добудете из другого источника, готов принять эту жертву. Если где-нибудь в Ваших краях найдется экземпляр, возьмите для себя – меня.

Жму Вашу руку и обнимаю Вас, дорогой друг.

Ваш Дмитрий Максимов.

А Ира Приходько пишет очень милые письма. Кланяйтесь ей.

Мне все кажется, что Л. Я. меня зовет известными нам с нею словами.

29 июня 1986 г.

Дорогая Инна.

Простите, что долго не писал. Не так просто теперь браться мне за перо. Мне плохо, трудно, горько и безнадежно. Я изо всех сил борюсь со своим горем и с воспоминаниями, но с малым успехом. К душевной боли присоединяются физические недуги. Все острее переживается потеря глаза и ослабление второго. К голове все коварнее подкрадывается склероз, обещая всякие сюрпризы. Единственное спасение (как Вы правильно пишите) – работа – пока не для меня. Хотел бы написать статью «Блок и Платон», да вряд ли хватит сил на чтение литературы и самое писание…

Завтра в издательство придет сигнальный экземпляр моей книги, но его не увижу – трудно ехать в город.

Желаю Вам и Вашим семейным благополучия, здоровья, хорошего лета.

Ваш Дмитрий Максимов.

Ирине (она милая) сердечный привет.

Когда получите мою книгу, не забудьте, что «Петербург» в ней очень пострадал от редактуры. Венгерский – полнее.