Случай тридцать второй. Все, кроме Аленки, и другие

Улица тяжело дышит, не спасает даже осенняя прохлада. Улица задыхается, не успевая пропустить лавину людей, спешащих в одну сторону. Из ближайших деревень едут на грузовиках. Люди вылезают, течение подхватывает их и несет к стадиону имени Ермушкиной.

Трибуны превратились в муравейник. Единственное существо, которое холодно и спокойно взирает на происходящее, — телевизионная камера. Операторы приехали на автобусе из области и готовятся к передаче.

Телевизионная камера видела в своей жизни всякое и сейчас равнодушно взирает своим одним глазом. От скуки она скользит взглядом по рядам зрителей, а изредка останавливается, чтобы разглядеть получше героев этой истории.

Вон, под козырьком, поднимается на самую верхотуру хромой человек. Оказывается, Чебуреки еще и болельщик! Впрочем, кто знает, может, он пришел на стадион с тайной целью? Может, он чувствует, что произойдет сегодня?.. Чебуреки кряхтит. Расталкивая соседей, усаживается на место, поднимает воротник выцветшего синего плаща и поглубже втягивает бороду в воротник.

Одноглазая камера лениво поворачивается и снова останавливается.

Это что за дама с гордой осанкой и зонтиком в руках? А, здравствуйте, Линейкина-мама! Вы, видно, волнуетесь. Час назад у вас пригорела яичница, и Ромка съел горелую. Не ухудшатся ли его результаты от этого несчастья? Будем надеяться, нет. Хорошо, что вы запаслись зонтиком. Неровен час, хлынет дождь: на носу октябрь. Но вот беда — Ромка может поскользнуться.

Рядом с Ромкиной мамой в новой зеленой шляпе — папа Кузьма Кузьмич. Линейкин-старший волнуется не меньше Линейкиной-мамы.

Теперь, камера, повернись, пожалуйста, во-он в тот конец трибуны! Да нет, не туда, где поломаны скамейки… Какой-то гражданин пытается сесть поудобнее на голове соседа. И сразу попадает на заметку стоящему неподалеку молодому милиционеру. Тот берет под козырек и… Узнаете? Да, совершенно верно, это старший сержант Нигугушвили.

Старший сержант Нигугушвили никогда не теряет бдительности. Мимо него проскочил невысокий курчавый человек с желтой сумкой через плечо. Мало того, что курчавый перешагнул через ограду, отделяющую зрителей от поля. Раздался свисток, и цепкая рука сдавливает человеку локоть. Человек словно готов к этому, он даже не оглядывается. Привычным движением он запускает два пальца в карман и вытаскивает кусочек картонки.

— Же-ре-бен-ко В-ла-д, — читает на картонке старший сержант. — Работает в должности кор-рес-пон…

Все ясно! Рука старшего сержанта ложится под козырек. Влад Жеребенко, шагая то левой, то правой ногой, торопится в раздевалку побеседовать с участниками матча перед началом соревнований, а затем телефонировать в редакцию, чтобы в завтрашнем номере газеты ему оставили как можно больше места…

Глаз телевизионной камеры повертелся и снова остановился.

Тут вся школа, в которой учится Ромка Линейкин. Не пришло болеть только школьное здание, поскольку его фундамент глубоко врыт в землю. Правда, по неизвестной причине нет еще и Аленки, но этого никто не заметил.

Староста Света Макарова, только что разделила шестой «Б» на три группы. Первая группа должна кричать «ли», вторая «ней», третья «кин». Прорепетировали. Кто-то вместо «ней» крикнул «бей». Это Бацилла. Его хотели удалить со стадиона как человека, у которого абсолютно нет гордости за свою школу. Но Бацилла сказал, что у него насморк и он просто не может выговорить «ней». Бацилле пригрозили, что за насморк снизят отметку по дисциплине.

Глядите, глядите! Стол, накрытый тяжелой бархатной скатертью, красуется на самом виду, перед трибунами. Два пионера стоят у стола по стойке «смирно» и отдают салют. Только ветру разрешается осторожно пошевелить кончики их галстуков.

На столе стоит главный приз фабрики имени тореадора Эскамильо: огромная Калоша на мраморной подставке. Не сводя с нее глаз, трубачи исполняют веселые марши. За столом, возле приза, сидит Ермушкина, почетная гражданка нашего города. Она была первым директором калошной фабрики, и на нашей фабрике работал тогда слесарем тореадор Эскамильо. То есть, конечно, не сам тореадор, а известный певец, который поет теперь в опере «Кармен». Сегодня Ермушкина вручит чемпиону почетный приз фабрики.

А где главный герой повествования? Зрачок телевизионной камеры уперся в дверь под трибуной и здесь замер. Телевидение сквозь стену еще не проникает. Остается представить себе, какие события происходят там, в раздевалке.

Случай тридцать третий. Трубы трубят

В раздевалке суетятся тренеры, бегает врач, прыгают, вертятся, лежа крутят ногами участники соревнования. Алексей Алексеич, одетый в новый тренировочный костюм, только что отогнал от своего любимца чересчур настойчивого корреспондента.

— Перед соревнованиями нельзя отвлекаться от основной цели, — многозначительно сказал тренер и любимый учитель Линейкина.

— На какие результаты вы рассчитываете сегодня?

— Тренировка есть тренировка, — подумав, ответил Алексей Алексеич.

— И она, как говорится, делает свое дело? — спросил Влад Жеребенко.

— Вот именно! А сейчас не мешайте нам делать разминку.

Жеребенко записал у себя в блокноте мудрые мысли тренера.

Ромка, худой и нескладный, в красных трусиках с разрезами и голубой майке медленно прохаживается между всеми снующими и топающими и вяло поднимает и опускает руки. Он готовит, как вы уже догадались, дыхательный аппарат. Алексей Алексеич идет за ним по пятам.

— Не только больше вдыхай, но и больше выдыхай! — наставляет тренер. — Помни: тренировка есть тренировка…

Линейкин то забывал обо всех своих заботах, то вдруг становился мрачным.

Наконец грянули трубы. Оркестр калошной фабрики старался изо всех сил. Почти стройными рядами прошли вдоль трибун члены добровольного спортивного общества «Калоша». Взвилось знамя открытия соревнований.

Ромка мало что видел из-за широких спин, и его видели плохо. Но все знали: он где-то там, надежда легкой атлетики нашего города.

В секторе для прыжков рабочие граблями готовили площадку. Множество людей приникло к экранам телевизоров. Диктор уже объявил о начале передачи и от волнения повторял только, что у него нет слов передать то, что он видит.

— Начинаются соревнования по прыжкам в высоту, — объявило радио. — Участвуют…

Мальчишки с улицы Ермушкиной полезли в свои ложи на заборы и деревья.

Репродуктор хрипел и гудел, но можно было кое-что понять. Диктор коротко сообщил, что школьник Роман Линейкин добился замечательных результатов в небывало короткий срок. Это легкоатлет с большим будущим и так далее.

— Прыгуны готовятся, — говорит диктор. — Лица сосредоточены. Стадион имени Ермушкиной ждет рекордов. Прыгуны с опаской поглядывают на паренька в голубой майке. С ним тягаться трудно. Просто невозможно…

Ромка присел на корточки, руки у самых пяток, ждет.

Первая попытка. Высота взята!

Планка поднята выше, и снова взята высота. Стадион шумит все сильнее. Люди на трибунах встают. Линейкин что-то шепчет тренеру. Тот кивает ему и подходит к судьям. Картошкин стоит недалеко от Линейкина. Он хочет понять, разобраться. Он хочет прыгать так же высоко.

И вот радио объявляет:

— Роман Линейкин просит поднять планку сразу на высоту, превышающую мировой рекорд!

Трибуна вопит.

— Ли-ней-кин! Ли-бей-кин!! — летит по всей округе.

Ромка глядит на стоящего одиноко Алексея Алексеича.

Тот поднял руку ладонью наружу. Это приказ тренера: «Давай!»

Ромка начинает разбег. Он сильнее разводит ногами и почти отрывается от земли. В несколько движений он приближается к планке. Стадион кричит. Ромка сгибается для последнего прыжка и выпячивает грудь, чтобы как можно красивее пролететь в воздухе, и вдруг он чувствует, что теряет равновесие. Он машет руками, как канатоходец, грудь ушла слишком вперед, а ноги стали тяжелыми, будто налились свинцом. Нет сил ими пошевелить. Линейкин упал на четвереньки. Ноги приросли к земле.

Случай тридцать четвертый. От калош бывает ревматизм

Стадион, почувствовав неладное, замер. Все видели, что произошло невероятное: шаги известного спортсмена Линейкина становились все меньше, и неожиданно он прилип к дорожке.

Не прыгнул! Так и стоит на четвереньках. Если бы он споткнулся и упал или сбил планку, тысячи людей ахнули бы, и все. А тут…

Телевизионную передачу на всякий случай сразу прекратили по техническим причинам. Стадион снова начал гудеть, люди требовали быстрее объяснить, в чем дело.

Первым возле Ромки оказался Алексей Алексеич.

— Ты что, ты что, Линейкин? — крикнул он на ходу.

Ромка вертел головой, поднимал руки. Но с места сойти не мог.

— Я?.. — он испуганно оглядывался. — Не знаю… Мо… может быть, калоши?..

— Какие калоши? Ты что, с ума сошел?..

В глазах у Ромки стояли слезы. Он разевал рот, как будто вокруг исчез воздух.

Вокруг Ромки образовалось кольцо из судей и спортсменов. Прибежал врач с носилками. Секторы опустели. Старший сержант Нигугушвили тщетно пытался уговорить всех не подходить к месту происшествия.

Врач проверил пульс. Ромку взяли под мышки, но оторвать ею от земли не удалось. Врач длинными пальцами начал ощупывать Ромкины ноги. Кости, мышцы… Все цело. Абсолютно здоров. Пальцы дошли до кед и стали расшнуровывать их. Ромку тряхнули, подняли за руки, босиком положили на носилки и понесли в раздевалку. Ромкины кеды остались на земле.

Он лежал бледный, закрыв глаза. Как было бы прекрасно, если б у него что-нибудь болело! Ну хоть бы ногу сломал. Умереть — тоже совсем неплохо.

Рядом с ним шел Картошкин. Он прямо-таки расстроился оттого, что Линейкин не стал чемпионом.

— Ну что ты? А, Линейкин? — спрашивал он.

Тот закрыл руками лицо.

Линейкина-мама в слезах бросилась к раздевалке. Ее не пускали.

— Я мать! — причитала она. — Отдайте мне моего мальчика, моего ребенка!

За ней бежал Кузьма Кузьмич.

Алексей Алексеич встал на колени и стал отрывать кеды. Не удалось. Тут он увидел, что в кеды засунуты калоши, подошвы растеклись, и все прилипло к земле.

Алексей Алексеич ничего не понял. Вспомнил только, что первый раз, когда он на уроке открыл Линейкина, тот тоже был в калошах. Калоши его погубили, решил он, потому что от калош бывает ревматизм.

Случай тридцать пятый, рассказанный Аленкой, и самый последний. Штучки Чебуреки

Я сидела с бабушкой дома и все думала про Линейкина, а потом вдруг решила: надо просто скорей забрать у Ромки калоши. Забрать — и все, вернуть Чебуреки. Раз Ромка сам не понимает, все равно потом поймет. И я побежала на стадион. Надо успеть! Всегда рев слышен за версту, а тут было как-то тихо. На трибунах народу мало, а на поле толпа. Иду, а мне навстречу Жанна Степановна.

— Аленка! Где же ты?

— Вот я.

— С Линейкиным несчастье.

У меня голова закружилась: опоздала.

— А что с ним?

— Еще не известно, бежим в раздевалку.

Там уже была Варвара Ванна, наш классный руководитель.

— Что с Линейкиным? — спросила Жанна Степановна.

— Не знаю, не знаю. Позор. Он совершенно здоров. Все это ужасно. Он просто наплевал на коллектив!

— А мне, Варвара Ванна, кажется наоборот: это коллектив плевал на Линейкина.

— Ну, знаете ли!.. — сказала Варвара Ванна.

— А где же шестой «Б»? — спросила Жанна Степановна.

— Я приказала Макаровой построить класс и увести отсюда. Поболели, и хватит. Всем пора уроки делать.

Она повернулась и тяжелыми шагами пошла к выходу.

— Линейкин, — спросила я. — У тебя ничего не болит?

Он замотал головой.

— Тогда айда домой.

— Идите, идите все! — угрюмо сказал Линейкин. — Я буду здесь!

— Ничего, ничего, оставьте его одного, пускай полежит, — сказал врач. — Оставьте!

— Картошкин, — сказала Жанна Степановна. — А ты молодец, ты обязательно будешь чемпионом. Только все про тебя забыли.

— Ерунда! — сказал Картошкин. — Вот Линейкина жалко. Я ведь знал, что тут что-то не то… Так и знал!..

Мы с Жанной Степановной вышли на поле. Толпа все не уменьшалась. Я все думала, может, это я виновата, что так получилось, ведь я все знала, а молчала.

— Бракоделы несчастные! Халтурщики, — бормотала Ромкина мама. — Калоши, калоши и те не могут как следует сделать!

— Пустите меня! Да пустите же! — кричал кто-то и проталкивался через толпу. — Я тоже хочу взглянуть!..

Сначала я не узнала его, а потом оставила Жанну Степановну и побежала к нему.

— Здравствуйте!

Он оглянулся. Это был Чебуреки, и, наверное, он о чем-то догадался.

— Нельзя! Нельзя! — говорил всем старший сержант. — Сами понимаете, нельзя. Все хотят посмотреть, а что будет, если все посмотрят? Вай-вай-вай! Не-ор-га-ни-зо-ван-ность!

Но тут он посмотрел на Чебуреки. И Чебуреки посмотрел на него.

— Там, пон-нимаешь, вероятно, к…калоши, — сказал Чебуреки, заикаясь от волнения.

— Где?

Старший сержант Нигугушвили растолкал зевак, и они вдвоем бросились на дорожку. Я проскользнула вслед за Чебуреки.

Чебуреки упал на четвереньки. Он ощупал калоши и стал качать головой, как будто он был тут один.

— Ничего не получилось… Опять не получилось… Резина потекла…

По спине его колотил старший сержант Нигугушвили.

— Слушай, Чебуреки… Давай, Чебуреки… — тормошил он. — Скорей говори, как дела? Мне доложить надо. Это те калоши? Те? Прыгающие, да?

Я сразу узнала: калоши были те самые, в которых я прыгала в парке. И Чебуреки кивнул. Тут Нигугушвили сам увидел белые пупырышки. Он растолкал всех и влез в будку телефона-автомата. Он кричал на весь стадион.

— Докладывает старший сержант Нигугушвили. Вы меня слышите? Напал на след прыгающих калош! Что? Никак нет, не упрыгают! Они лежат… Так точно!

Он опять подбежал к калошам и лег на них грудью, чтобы никто к ним не прикасался.

Приехал начальник милиции Ершов, его брат директор калошной фабрики имени тореадора Эскамильо и с ними большая свита. Они стали отрывать калоши от земли.

— А почему они, собственно, не прыгают? — спросил директор фабрики.

— Подошвы не выдержали нагрузки, — сказал Чебуреки, ощупывая калоши.

— Вот видите, я же говорил, не прыгают калоши! — обрадовался лысый старик в черном костюме, который приехал вместе с директором фабрики. — Я говорил, не прыгают!.. А смотрите, какие тяжелые: не оторвешь!

— Да ты не радуйся, не радуйся, — говорил Чебуреки заведующему отделом самых новых калош. — Не радуйся…

Ершов-директор и Ершов — начальник милиции переглянулись и подмигнули друг другу.

Что же касается Линейкина, то о нем все забыли. Только корреспондент Влад Жеребенко, стоя позади всех, внимательно слушал разговоры, потирал руки и про себя приговаривал:

— Давненько мы никого не ругали… Попались, голубчики! Фельетон, только фельетон… На фабрике ротозеи. Это же давно было ясно. А этот чемпион — ну, прямо сам просится в фельетон…

Общими усилиями калоши все-таки оторвали от земли. Но они остались без подошв.

— Да бросьте вы их, друзья, честное слово, бросьте, — приговаривал, покашливая, Чебуреки. — Ну, подумаешь, калоши, велика важность! Можно такие интереснейшие штучки сделать. Вот, например…

— Нет, нет и еще раз нет! — замахал руками директор Ершов. — Не надо! Не надо нам никаких штучек! Будем делать именно прыгающие калоши. Именно! И никаких других! Из Большого театра уже интересовались, когда будет первая партия таких калош…

— Тореадор Эскамильо лично станут в них прыгать? — осведомился заведующий отделом самых новых калош.

— Нет, Демон…

— О, конечно! — воскликнул заведующий. — Немедленно будем делать калоши для Демона.

— Ну, калоши, так калоши, — вздохнул Чебуреки, поднял воротник и, прихрамывая, устало побрел домой.

И правда, слуш-послуш! Зря Ромкина мама ругала фабрику, которая выпускает халтуру. Вчера я прочитала в нашей газете, что корреспондент Влад Жеребенко побывал на фабрике имени тореадора Эскамильо. Фабрика готовится выпускать первые в мире прыгающие калоши.

Тот, кому подарят их, может повторить мировой рекорд Ромки Линейкина.