С должностью астронавта пришли две обязанности, с которыми лишь немногим из нас приходилось сталкиваться в прошлом: публичные выступления и интервью прессе. NASA не заставляло астронавтов выходить на трибуну, но рассчитывало, что каждый из нас добровольно возьмет на себя около десятка поездок по Америке в год в качестве почетных гостей, представляющих агентство. Отдел астронавтов получал сотни запросов ежемесячно, так что выбор был большой.

Как и многие из нас, большинство астронавтов смертельно боится публичных выступлений. На этот счет ходит шутка о том, что многие предпочли бы лежать в гробу, нежели произносить поминальное слово над гробом. Я был свидетелем всей гаммы страхов одной темной грозовой ночью на заднем кресле T-38. Моим пилотом был Блейн Хэммонд, астронавт из набора 1984 года. Закончив день практических тренировок по заходу на посадочную полосу шаттлов на базе Уайт-Сэндз, мы вечером вылетали из Эль-Пасо в Хьюстон. Взлетая в восточном направлении, мы двигались прямиком в чернильно-черное небо над столь же темной пустыней. В момент, когда Блейн поднял нос над полосой, я заметил желтые вспышки в зеркалах заднего вида и как раз собирался сообщить об этом, как вмешался контрольно-диспетчерский пункт (КДП) Эль-Пасо: «Вылетающий самолет NASA, у вас пожар. За вашим самолетом тянется пламя». Мы уже были в воздухе и имели скорость намного выше, чем предельная для прерванного взлета. У нас не было выбора, кроме как продолжать набор высоты. Я быстро сообщил Блейну о желтых искрах в зеркалах. Было ясно, что у нас позади огонь. Блейн убрал форсаж обоим двигателям и передал аварийное сообщение. Диспетчер Эль-Пасо немедленно дал нам разрешение садиться на любую полосу, до которой мы сможем дотянуть. Я подумал о катапультировании. Контрольный перечень действий не оставлял сомнений. Жирными буквами в ней было написано: «Подтвержденный пожар – катапультирование», а подтверждения более верного, чем дал КДП, сказав, что мы летим на метеоре, не могло и существовать. Я до боли плотно подтянул ремни и положил руки на держки катапультирования, мысленно освежая в голове процедуру покидания машины.

Проделывая это, я продолжал отслеживать показания приборов. Единственная ненормальная индикация относилась к положению сопла левого двигателя. При том уровне мощности, который задавал рычаг газа, оно должно было быть более закрытым, чем показывал прибор. Никаких искр не было, система обнаружения пожара молчала. Я стянул маску с лица и вдохнул окружающий воздух. Никакого запаха, никакого дыма. Диспетчер сказал нам, что мы горим, но в кабине ничто на это не указывало.

«У нас что-то не так с левым двигателем. Я его выключаю и буду делать заход на одном двигателе», – сообщил свое намерение Блейн и немедленно заложил крен в сторону ближайшей полосы.

Я решился возразить: «В карте записано, что мы должны поступить иначе» Не было необходимости произносить слово «катапультирование»: Блейн знал аварийные процедуры не хуже меня.

«Знаю, но все идет отлично». По голосу мне показалось, что Блейн испуган сложившейся ситуацией, как и я. Самолет действительно летел хорошо, и никто из нас не хотел бы променять привычную защиту его кабины на черноту снаружи. Мысль о том, что надо потянуть эти держки, совершенно ужасала. Однако, оставаясь в самолете, мы явно нарушали аварийные процедуры.

Я услышал, как диспетчер отправил на второй круг пассажирский авиалайнер, чтобы увеличить наши шансы на приземление. Аэродром был в нашем распоряжении. Я подумал, не устроить ли нам фейерверк для полного комплекта зрителей с рейса компании TWA.

Когда показались огни полосы, мы с Блейном отработали карту предпосадочных проверок, включая расчет посадочной скорости… около 290 километров в час. С полными баками горючего, на большой скорости, с одним работающим двигателем мы заходили на посадку более чем в километре над уровнем моря. Еще больше осложняло дело то, что над летным полем только что прошла гроза и посадочные полосы были мокрыми. «Некрасиво может получиться», – подумал я. Даже если мы попадем на полосу, у нас будет превосходный шанс порвать пневматики. Если же мы выкатимся с полосы, то это вполне может закончиться смертью. К тому же не было никаких гарантий, что мы вообще доберемся до полосы. Пожар уже повредил систему регулирования положения сопла, и оно оказалось вблизи управляющих поверхностей сзади. Если они выйдут из строя на последних этапах захода на посадку, мы, вероятно, погибнем. Система катапультирования не сможет нас спасти, если применить ее в ситуации потери управления вблизи земли.

История военной авиации полна рассказов об экипажах, которые погибли, пытаясь сделать как раз то, что собирались сделать мы. Они проигнорировали правило «пожар – катапультирование» и, как настоящие герои, попытались выполнить аварийную посадку. «Экипаж погиб при попытке катапультирования в условиях, не соответствующих рабочему диапазону катапультного кресла». Такое заключение в отчете о летном происшествии за время службы я читал раз сто. Я легко мог представить себе слова коллег на очередной планерке в понедельник: «Если бы они следовали инструкции, то остались бы живы».

Катапультироваться? Остаться? Катапультироваться? Остаться? Огни полосы надвигались на нас, а я не мог принять решение. В конце концов я решил остаться. Я отложил в сторону карту предпосадочных проверок и вновь вцепился мертвой хваткой в держки системы катапультирования. Если загорится предупредительный сигнал серьезной неисправности, если появятся другие признаки повреждений от пожара, то мне конец. Будет, наверное, уже слишком поздно… но таково было мое решение.

Все это время, а прошло меньше двух минут, я слышал по переговорному устройству дыхание Блейна. Он дышал как марафонец. Он испытывал максимальное напряжение.

Мы коснулись полосы, и через несколько секунд лопнул правый пневматик и самолет повело вправо. Чтобы исправить положение, Блейн сдул левый пневматик. Теперь мы скользили на спущенных шинах, но, по крайней мере, прямо по оси полосы, а за нами катились пожарные машины.

Вскоре это была уже история для рассказа в комнате дежурной смены. Мы благополучно остановились. Пожарные с ручными огнетушителями залили пеной дымящиеся колеса. Мы с Блейном вылезли из кабины и немедленно пошли к хвосту. Ну да, мы действительно горели. В нижней части фюзеляжа рядом с соплом левого двигателя прогорела дыра. Потом мы узнали, что один из трубопроводов форсажной камеры отвалился и сыграл роль факела при ее работе. Проблема локализовалась в хвосте, слишком далеко, чтобы ее ощутили пожарные датчики, и сигнализация не сработала. Когда Блейн убрал форсаж левого двигателя, питающий пожар источник топлива был перекрыт, и лишь остаток топлива в двигательном отсеке догорал, когда мы выполняли посадку. Мы нарушили правила, но остались живы и могли рассказать, как все было.

Когда нас везли в службу управления полетами, я думал о том, какое великое дело совершил Блейн. Хотя он не слишком хвастался, но этот случай стал отличным свидетельством его пилотских способностей. Он сумел справиться с серьезной угрозой уверенно и взвешенно. Но этого-то от него и ждали! Он был астронавт и летчик-испытатель и всего лишь вышел на дуэль со смертью. Между тем нас уже подкарауливала куда бо́льшая угроза.

Сканер радиоэфира на местной телевизионной станции уловил слова о том, что самолет NASA горит, и на сцене появился репортер. При входе в службу управления полетами нас ослепили вспышки фотоаппарата. К нашим лицам тянулись микрофоны. В 10 вечера должен был выйти сюжет, и нам была отведена в нем главная роль. Говорить на камеру было самым страшным видом публичного выступления. Мямлить слова перед дверью Ротари-клуба – ерунда в сравнении с ситуацией, когда твое лицо, перекошенное от страха, словно морда у оленя, попавшего в луч прожектора, видят в прямом эфире десятки тысяч людей, слушая при этом твое бормотание.

Мне удалось выкрутиться: «Я был на заднем кресле, – сказал я репортеру. – Пилотом был Блейн. Это он посадил самолет. С ним и говорите». Репортер накинулся на него, как гиена на труп дикого зверя. Я ускользнул от камеры.

И тут, перед репортерами, Блейн стал живым доказательством того, что страх публичных выступлений намного сильнее страха смерти. За каких-то 20 минут ему довелось столкнуться и с тем и с другим, и теперь слепящий свет прожекторов был для него убийствен. Глаза его расширились от страха. Ноздри раздувались, как кузнечные мехи. Все в его мимике и жестах выражало вопль: «Катапультируюсь! Вытащите меня отсюда!»

Блейн не был исключением. Большинство из нас испытывали ужас перед телевизионными камерами и выступлениями перед публикой. И никакой помощи от NASA. Ничто в курсе наших тренировок не готовило нас к великой неизвестности (вниманию прессы и публики) невероятное упущение, если учесть, что астронавты были самыми очевидными послами NASA. Видимо, агентство считало, что наши таланты в обращении с техникой распространяются и на трибуну, но это было не так.

Один из самых совершенных примеров того, как астронавт злоупотребил микрофоном, случился, когда некий пилот, известный таким чувством юмора, который даже Говард Стерн счел бы оскорбительным, попытался скрыть свою нервозность, начав речь с шутки. Перед затихшей и внимающей толпой численностью в несколько сотен человек, ожидающей жемчужин вдохновения от одного из лучших сынов Америки, он изрек следующее:

Один гольфист пришел в клуб с серьезной раной на шее. Он с трудом мог говорить. Приятели бросились к нему: «Билл, что случилось?» Билл стал объяснять: «Я сделал первый удар с ти на № 8 и отправил мяч в раф. Когда я его там искал, то увидел женщину, которая тоже искала мяч. Не найдя свой мяч, я подошел к корове, щиплющей траву, думая, что он мог упасть на траву между ее ног, но и там его не было. Наконец, от отчаяния, я поднял коровий хвост – посмотреть, а вдруг он попал туда. И правда, мячик застрял у нее в заднице. Я пригляделся и понял, что это мяч фирмы Titleist, а тот, по которому я наносил удар, был Top-Flite. Понятно, что это был не мой мяч. Поэтому, придерживая одной рукой хвост, а другой показывая на коровий зад, я прокричал той женщине: «Эй, леди, похож на ваш?» Вот тут-то она и заехала мне семеркой по горлу.

Эта шутка годилась для группы гольфистов, или военных летчиков, или еще какой-нибудь компании грубых и неотесанных мужиков. К сожалению, аудитория была не та – наш астронавт выдал эту историю в начале приветственного слова в средней школе. Большего негодования он мог добиться, разве что рассказав ее на собрании Национальной организации женщин. Легко себе представить ужас на лицах родителей и учителей, смешки учащихся и последующую расправу над человеком, который предложил: «Давайте пригласим на выпускной одного из лучших сынов страны. Давайте позовем астронавта. Его напутствие они запомнят». Несомненно запомнили.

NASA получило от этого выступления то, чего хотело, – много внимания от обычного налогоплательщика. К сожалению, это внимание оказалось, скажем так, со знаком минус. В NASA посыпались открытки и письма, общий смысл которых читался между строк: «Откуда вы взяли этого придурка?» Ответ был прост. NASA нашло его на Планете ЗР.

Большая часть военных астронавтов не имела представления о том, какого рода юмор уместен в той или иной аудитории. Однажды я присутствовал на обеде, в ходе которого боевой летчик морской пехоты (не астронавт) встал из-за стола с бокалом в руке и произнес перед присутствующими леди и джентльменам тост: «Я хочу выпить за порох и за кисок. Первое нужно, чтобы убивать, за второе я сам готов умереть, но я люблю запах того и другого». Вы можете решить, что даже самые умственно недоразвитые военные TFNG могли бы догадаться, что такой тост не следует произносить на обеде масонского общества храмовников, но я бы не поставил на это ни цента.

Лишенные какого-либо иного опыта в жизни, мужчины-военные просто полагали, что все вокруг разделяют наше извращенное чувство юмора. Я, во всяком случае, считал именно так. На одном из первых своих публичных выступлений я показал слайд с шестью нашими женщинами и собирался рассказать о разнообразии нашей группы. Однако под воздействием алкоголя я произнес нечто вроде «свиньи в космосе» с намеком на известный скетч Джима Хенсена с таким же названием. На самом деле я не сказал «свиньи в космосе», а, скорее, подражая Маппету, радостно пропел: «Сви-и-и-и-иньи в ко-о-о-о-ос-с-с-с-смосе». NASA не получило протестов в связи с моим выступлением лишь потому, что моей аудиторией были офицеры с женами, приглашенные на званый обед Армии США. У большинства из присутствующих было столь же искаженное чувство юмора, и моя выходка им понравилась.

На другом официальном обеде с военными мы выступали вместе с Рей Седдон. В своей речи я использовал слово «девочки» по отношению к женщинам-астронавтам. Я делал так без злого умысла: называть женщин девочками или даже девчонками для меня было столь же естественно, как дышать. Позже одна дама из аудитории приблизилась ко мне с такой ухмылкой, от которой бросило бы в дрожь серийного убийцу Ганнибала Лектера, и спросила: «А вас они называют мальчиком, да?» Я был ошарашен этим вопросом… но ненадолго. Она объяснила, что имеет в виду, едва не проделав во мне дырку своим взглядом: «Как вы смеете называть д-ра Седдон девочкой? Где ваш диплом? Вы врач? У нее репутация получше вашей!» На этом она выдохлась. Так я получил один из первых уроков политкорректности.

Помимо контрактов с Мисс Учтивость, с Организацией по вопросам развития ораторского искусства и Национальной организацией женщин, для того чтобы перевоспитать нас, NASA стоило бы просмотреть список песен, которые астронавтам может понадобиться спеть по просьбам трудящихся во время публичных мероприятий. Часто астронавтов приглашали организации, планирующие патриотические мероприятия. Считалось, что ничто так благотворно не повлияет на чувство гордости в американской душе, чем подтянутый, коротко стриженый ветеран войны и астронавт со стальными глазами и квадратным подбородком, который солирует при исполнении патриотического гимна, стоя рядом со звездно-полосатым флагом. Каждый Ротари-клуб, каждая ассоциация ветеранов-пожарных, каждая секция Братства лосей в США мечтала, чтобы эта картина в духе Нормана Рокуэлла воплотилась на их сцене. Но при этом подразумевалось, что астронавт знает нужную песню.

На одном из мероприятий с моим участием я был ошеломлен просьбой выступить запевалой при исполнении песни «Америка прекрасная» (AmericatheBeautiful). Я подготовил речь, у меня была шпаргалка. Но в ней не было «Америки прекрасной». Когда распорядитель позвал меня на подиум, я почувствовал, что содержимое моего желудка разжижается. Я ухватился за его руку в рукопожатии лишь для того, чтобы не упасть. В моем мозгу перемешались все патриотические песни, которые я когда-либо слышал, и извлечь из этой мешанины слова «Америки прекрасной» было подобно чуду.

Распорядитель передал мне микрофон. Я мысленно пожелал, чтобы это был пистолет, которым я мог бы вынести себе мои бестолковые мозги. Все смотрели на меня, приложив руку к сердцу, – их были сотни! Лишь чей-то кашель нарушил тишину. Хуже ничего не может быть, подумал я. Но я ошибался. В интересах группы слабослышащих, которые сидели в переднем ряду, на краю сцены стояла сурдопереводчица. Ее руки были готовы воспроизвести каждый звук, который я издам. Не знаю, как я тогда не обмочился (или еще похуже).

Я положил руку на сердце и повернулся, чтобы видеть флаг. Я чувствовал пульс через карман пиджака. Распорядитель нажал кнопку на музыкальном центре, и по залу поплыли первые ноты мелодии. Я запел два первых слова, в которых я был абсолютно уверен: «Америка прекрасная…»

Этих слов оказалось достаточно. Все присоединились ко мне, и мой голос утонул в общем хоре. Я даже опустил микрофон, чтобы мое бормотание не в такт не было слышно. Я выкрутился. Ну, или я так думал. Но тут я заметил взгляд сурдопереводчицы. Она отслеживала мои губы с точностью лазера. Ни один звук не мог проскочить мимо нее. Если бы я умел читать жесты глухонемых, я бы знал, что говорят ее летающие пальцы: «Смотрите! Этот парень мошенник. Он не знает слов "Америки прекрасной"».

Я был не единственным астронавтом, которому преподнесли подобный сюрприз на пути к сцене. Однажды Хут Гибсон заменял Джуди Резник на мероприятии для женщин. Распорядитель начал вводную часть, прочитав всю биографию Джуди. Хут утратил дар речи. Джуди там не было. Все в аудитории знали, что он должен ее заменить, но распорядитель бубнил себе жизнеописание Джуди, как будто именно она должна была выйти из кулуаров и продолжить программу. Только после того, как все было изложено, Хут понял, в чем состояла цель распорядителя. В том, чтобы показать незаменимость Джуди для NASA. Затем распорядитель продолжил, представив Хута в таких выражениях, вольный перевод которых звучит примерно так: «Джуди столь важна для NASA, что ее драгоценное время невозможно было потратить на участие в сегодняшнем событии. Но агентство может легко обойтись без этого мешка с дерьмом и потому прислало его. Нам придется пережить разочарование и послушать его не заслуживающие внимания слова». После речи Хута распорядитель преподнес ему памятную табличку, подписанную для Джуди.

По мере продолжения моей карьеры в NASA я обнаруживал новые мины, на которые можно наступить при всем честном народе. После одного из моих выступлений были вопросы и ответы, и одна женщина спросила: «Видели ли вы инопланетян?»

Я ответил: «Нет, но я верю, что где-то во Вселенной есть жизнь. На небе много триллионов звезд, поэтому мне легко поверить, что вокруг некоторых из них есть планеты, где живут разумные существа». Тут бы мне и остановиться, но я, дурак, продолжил: «Однако я не верю, что НЛО когда-либо садились на Землю. Зачем, – задал я риторический вопрос, – высокоразвитой цивилизации тратить силы на постройку межзвездного корабля, лететь на Землю в надежде обнаружить, что она полна жизни, а потом встретить только одиноко слоняющихся женщин и мужиков, потягивающих пивко?» Аудитория засмеялась, но у женщины, задавшей вопрос, не было и тени улыбки. Если бы взглядом можно было убить, я бы уже был покойником.

На следующей неделе я получил анонимное письмо со штампом города Солт-Лейк-Сити в штате Юта, автор которого злобно нападал на мою позицию относительно пришельцев. Было ясно: аноним верит, что истина где-то там, а я – часть заговора по ее сокрытию. Подозреваю, что письмо отправила та самая женщина, что спрашивала про инопланетян.

Этот вопрос был одним из многих, которые могут превратить встречу с публикой в пытку. На вопросы типа «что будет, если пукнуть в скафандре?» или «бывают ли у женщин месячные в космосе?» ответить было легко. А вот вопросы «есть ли среди астронавтов геи и лесбиянки?» и «был ли секс в космосе?» могли легко сделать астронавта из TFNG персонажем монолога Джонни Карсона.

Победителем по части получения наиболее сложных вопросов был Дон Петерсон из набора 1969 года. После одного из выступлений несколько человек из аудитории подступили к нему с вопросами. Один спросил: «Можно ли на шаттле найти укромное место для мастурбации?» Дона мгновенно охватила паника. Это был вопрос из знаменитой серии: «Хорошо ли вы себя чувствуете после того, как перестали избивать свою жену?» На такой вопрос ответить невозможно. Он подумал, не лучше ли ответить «нет», но такой ответ подразумевал бы, что астронавты искали-таки место для уединения. Он представил свое лицо на первой полосе таблоида (из тех, что раскладывают в супермаркетах): «Астронавт жалуется: на шаттле негде вздрочнуть». Ответ «да» означал бы не менее позорный вариант: «Астронавт признает, что мастурбировал в космосе». В конечном итоге Дон пробормотал что-то невнятное, молясь про себя, чтобы потом все это не вернулось к нему со страниц National Enquirer.

В службе управления полетами Эль-Пасо Блейн Хэммонд узнал, что самая страшная форма публичного выступления – телевизионное интервью. Очередь зенитки, прошившая крыло, не способна заставить сердце биться так, как оно бьется, когда ты смотришь в камеру и слышишь: «Три, два, один, вы в эфире!» У меня эта фраза всегда вызывала тошноту. Однажды, когда я слышал этот «предстартовый отсчет», ведущий наклонился ко мне и сказал: «Это как старт шаттла. Когда счет доходит до нуля, пути назад нет». Он был совершенно прав. Слова «вы в эфире» звучали примерно так же, как грохот при зажигании ускорителей SRB. Ты уже летишь, и камера тиражирует твое лицо и твои слова по комнатам всей Америки, и никаких дублей не будет. Я был уверен, что мое адамово яблоко пляшет, как китайский болванчик за ветровым стеклом, а расширенные от страха глаза мечутся, словно мелкая рыбешка. Я представил, как люди сидят за завтраком и смеются, видя, что у меня перехватывает дыхание при попытке ответить на простейший вопрос типа «как вас зовут?».

Интервью в прямом эфире становились еще более мучительными из-за выходок других астронавтов. Однажды вечером мы сидели в баре в Хьюстоне, и наши взгляды привлек экран телевизора. Местная станция брала интервью у астронавтов Эда Гибсона (набор 1965 года) и Кэтрин Салливан из нашего набора. Телезрители задавали вопросы по телефону. Один из нас попросил у бармена телефон и задал два вопроса. Для Кэти: «Как девочки писают в космосе?» И для Эда: «Не возражает ли миссис Гибсон против того, что мистер Гибсон на самолете NASA летает по всей стране с незамужней женщиной в деловые командировки с ночевкой?» Мы хохотали и визжали от смеха, когда наши жертвы пытались ответить на эти вопросы.

Интервью в печатной прессе представляли меньшую сложность, но и они могли подставить астронавта. В одном интервью я объяснял репортеру, какие чувства безграничной радости и подспудного страха охватывали меня, когда я ехал к стартовой площадке перед первым полетом. Я говорил: «Зрелище залитого ксеноновыми огнями "Дискавери", осознание того, что это мой шаттл, что считаные часы отделяют меня от кульминации, от исполнения мечты всей жизни, заставляли меня плакать от радости». В газете было написано: «Астронавты плачут от страха, когда их везут к стартовой площадке». Эту статью заметил Пол Харви и прочитал ее перед огромной всеамериканской аудиторией в своем радиошоу. Я был в ярости и испытывал мучительный стыд.

Вот почему на доске объявлений Отдела астронавтов время от времени появлялись статьи, в которых подобные отвратительные цитаты были обведены кружочком, а рядом красовался комментарий разъяренного астронавта: «Я этого не говорил!»

31 августа 1979 года Крис Крафт пришел в Отдел астронавтов, чтобы сказать нам, что NASA решило убрать приставку «кандидат» из названия нашей должности. Очевидно, мы произвели достаточное впечатление на агентство, чтобы провозгласить нас астронавтами почти на год раньше, чем планировалось. Отныне мы не были асканами. Я был счастлив это услышать. Хотя я не мог считать себя астронавтом до тех пор, пока не слетаю в космос, я устал объяснять суть этого титула в поездках по поручению службы по связям с общественностью и видеть удрученные лица организаторов публичных мероприятий, когда они обнаруживали, что я еще не настоящий астронавт, которого они заказывали. На следующей вечеринке каждый из нас получил серебряный значок на лацкан, соответствующий новой должности. Эти значки имели форму символа астронавтов: падающая звезда с тремя лучами, пересекающая эллипс. Когда мы наконец полетим в космос, нам выдадут золотые значки. Точнее говоря, нам разрешат купить за $400 золотой значок астронавта. (Серебряные значки были оплачены за счет денег, выделяемых на кофе в офисе.)

Возвратившись с вечеринки, я снял свой значок, положил в ящик стола и никогда больше его не надевал. Для меня это был бессмысленный жетон типа пластиковых пилотских «крыльев», которые стюардессы вручают детишкам. Эти крылышки авиакомпании Delta Airlines не делают малыша пилотом, и точно так же серебряный значок и должность не превратили меня в астронавта. Только полет в космос мог сделать это.