До старта «Колумбии» оставалось меньше года, и это должен был быть первый пилотируемый полет NASA за шесть лет. В Управлении по вопросам безопасности и надежности полетов NASA это вызывало озабоченность. Шестилетний перерыв в пилотируемых полетах стал питательной средой для разгильдяйства и самоуспокоенности. Для решения проблемы управление решило командировать астронавтов на различные предприятия и технические службы, обеспечивающие полет шаттла, чтобы создать нужный настрой у сотрудников. Мы хотели увидеть лица людей, отвечающих за пилотируемую программу, познакомить их со смертельно опасными последствиями производственных ошибок. Во все концы США и в другие страны отправились команды астронавтов – произносить речи, пожимать руки и распространять постеры NASA о надежности и безопасности. Мы называли такие командировки визитами в пользу «вдов и сирот». Хотя мы не говорили открытым текстом «смотрите не облажайтесь, а то вы можете убить нас и сделать наших жен вдовами», именно эту мысль мы и старались передать, стоя перед ними в синих полетных костюмах.

Нас со Стивом Хаули отправили в Мадрид и на Сейшельские острова, чтобы донести эту важную мысль до подразделений NASA и ВВС США, которые работали там на станциях слежения за шаттлом. У NASA еще не было собственных спутников-ретрансляторов на орбите, и мы зависели от сети наземных станций, обеспечивающих связь с астронавтами на орбите. Другие астронавты нашей группы получили направления в Австралию, Англию, на острова Гуам и Вознесения и на другие заморские территории, входящие в эту международную систему слежения.

Отправиться на Сейшелы – все равно что умереть и попасть в рай. Эта страна представляет собой множество островов в тысяче миль к востоку от Африки, чуть южнее экватора, в вечно теплых водах Индийского океана. Белые пляжи, бирюзовый прибой, и повсюду множество скандинавок, загорающих топлесс. Ну а если этого недостаточно для искушения, то и многие местные островитянки – прекрасные охотницы на мужчин. Их любимая дичь – это американские мужчины, потому что с ними можно удрать в Страну Больших Магазинов (США). На вечеринке, устроенной командиром станции слежения, мы с Хаули узнали, насколько они могут быть настырны. Одна юная и исключительно красивая женщина подошла к нам и попросила автограф.

– Разумеется, мы будем рады подписать что-нибудь вам, – ответил я, рассчитывая, что она подаст один из снимков шаттла, которые мы предварительно раздали.

Вместо этого она задрала юбку, направила в сторону моей физиономии одну из ягодиц и попросила, чтобы я подписал ее трусики. Покопавшись в памяти, я не смог вспомнить, чтобы мы когда-либо тренировались в нанесении автографа на задницу. Я взглянул на Хаули и произнес:

– Если отказаться, может выйти международный инцидент.

Представитель Госдепартамента на островах предупреждал нас, чтобы мы не злили местных: США как раз вели непростые переговоры с правившим в тот момент пожизненным диктатором. Стив согласился:

– Наш долг по отношению к NASA – выполнить ее просьбу.

Вопрос был решен. Я поднес ручку к шелковой ткани и обнаружил, что рабочая поверхность ну очень мала. Ее крохотные ягодицы оставляли мне очень мало места. Однако астронавтам нравятся проблемы, которые нужно решить. Шрифтом столь микроскопическим, что им можно было бы скопировать Декларацию независимости на рисовом зерне, я не скупясь начертал: «Ричард Майкл Маллейн, майор ВВС США, астронавт Национального управления по аэронавтике и космосу». Я подумал, не добавить ли «в год одна тысяча девятьсот восьмидесятый от Рождества Христова» и дату, но Хаули начал демонстрировать нетерпение. Если чья-то рука и должна была лежать на этой попе – то его рука. Из нас двоих именно он был холостяком, и эту весть «кокосовый телеграф» разнес по всему острову со скоростью пассата. Наверно, эта юная дама положила на него глаз еще в тот момент, когда мы сходили по трапу самолета. Я надел наконец колпачок на свою ручку, она немедленно повернулась другой половиной попы к Стиву, и он начал свой труд. Вот какие вещи приходится делать ради своей страны! Думаю, нужно учредить особую медаль и вручать ее мужчинам, вернувшимся с Сейшел. При этом холостяки, такие как Хаули, должны получать орден «Покинувшему рай» с дубовыми листьями, лавровым венком, висюльками, кисточками и падающими звездами.

Вдобавок ко всему прочему, мы с Хаули обнаружили проводивших здесь отпуск Джона и Бо Дерек. Она выделялась даже среди крепкотелых, блестящих маслом для загара аппетитных датчанок, украшавших берег. Сказать, что Бо выглядела на 10 баллов, – все равно что ничего не сказать… К сожалению, она не была топлесс и не бежала по берегу в замедленном темпе, но я, как и герой Дадли Мура, обладал активным воображением.

Хаули и я немного подебатировали, стоит ли подходить к кинозвезде, но дебаты продолжались не дольше, чем требуется для распада кварка. Мы выросли у нее на пути, лепеча и запинаясь, как персонажи комедии «Тупой, еще тупее». Кажется, я выпалил: «Я хочу ребенка от вас!»

Мы представились, всячески подчеркивая астронавтский титул. Джона Дерека это по крайней мере впечатлило, и он задал нам пару вопросов о приближающемся старте STS-1, включая несколько технических деталей – таких как посадочная скорость и угол планирования. Бо не спросила ни о чем и вообще говорила очень мало. Возможно, из-за того, что Хаули смотрел на нее не без вожделения. Конечно, со мной такого быть не могло. Мы узнали, что парочка отдыхает тут перед началом съемок того самого фильма «Тарзан, человек-обезьяна». Я сказал Бо: «Я – Тарзан. Ты – Джейн». Джон оценил взглядом мое телосложение при весе в 65 килограммов и сказал: «Не думаю».

«Ну, может, тогда Чита?» По крайней мере, уши у меня были вполне обезьяньи. Но и здесь меня отвергли.

Мы с Хаули сделали несколько фотографий вместе с Бо и распрощались. (А может, это Джон сказал, что вызовет островную полицию, если мы не отвяжемся. Не помню, ей-богу.) Я не мог дождаться, пока мы вернемся и я позвоню всем мужикам, с кем свела меня жизнь, начиная со средней школы, и заору в трубку: «Кусайте локти! Знаете, с кем я познакомился?!»

Когда уже в Хьюстоне Джуди Резник услышала эту историю, она стала называть меня Тарзаном. До конца своей короткой жизни она больше ни разу не назвала меня Майком. Только Тарзаном.

На втором году нашей астронавтской карьеры стал тускнеть образ наших боссов, Джорджа Эбби и Джона Янга. Джордж возглавлял комиссию из 12 человек по отбору астронавтов, но, если верить ветеранам отдела, слово «комиссия» было тут лишним. Комиссия эта была нужна Джорджу для работы не больше, чем она пригодилась бы Иосифу Сталину. В процессе отбора группы TFNG значение имел только один голос – его собственный. Джордж, мужчина с коротко стриженными, посеребренными сединой волосами, постоянной легкой щетиной и сонными глазами бассет-хаунда, своим телосложением напоминал грушу. Слово загадочный придумано для описания таких людей, как Джордж. Его заплывшее жиром лицо никогда ничего не выражало, а редкие смешки были скорее похожи на гримасы. Я никогда не видел, чтобы его зубы обнажались при улыбке. Никогда не слышал, чтобы он повысил голос в гневе. И никогда не видел его хоть сколько-нибудь оживленным. Когда он говорил, а это случалось нечасто, он еле слышно мямлил. Понять, что у него на душе, было так же сложно, как при взгляде на мраморный бюст.

Родители Джорджа, очевидно, ждали от сына великих свершений, иначе они бы не дали ему при рождении в 1932 году имя Джордж Вашингтон Шерман Эбби. Астронавты нашего набора сократили его имя до аббревиатуры GWSA. Джордж не посрамил его. Окончив Военно-морскую академию США в 1954 году, он поступил на службу в ВВС и заработал «крылья» летчика, а также получил магистерскую степень по электротехнике в Технологическом институте ВВС. В 1967 году он вышел в отставку и начал карьеру в NASA в качестве инженера в Центре управления полетом (он не был астронавтом). За свою работу в группе управления «Аполлона-13» он был награжден медалью Свободы, высшей гражданской наградой США.

Каждый из TFNG пришел в NASA как рабски покорный подданный Царя Джорджа, и мы соревновались в жалких попытках полебезить перед ним. Девятнадцать новых астронавтов из набора 1980 года делали то же самое, так что за Джорджем шла целая толпа. Двое новичков из набора 1980 года попытались привлечь внимание Джорджа Эбби к своим именам весьма экстравагантным способом. В день рождения Эбби Гай Гарднер и Джим Бейджиан обратились в службу безопасности Космического центра имени Джонсона и, притворившись сотрудниками фирмы по мойке окон, потребовали доступ к окнам девятого этажа главного здания Центра. После того как охранники открыли окна и удалились, Бейджиан, одетый в костюм Супермена, свесил трос до земли и добрался по нему до уровня кабинета Эбби на восьмом этаже. Здесь он постучал в окно, чтобы привлечь внимание Эбби, и пропел ему «Happy Вirthday». Миссия была завершена, и он спустился на землю. Гарднер на девятом этаже отцепил трос, закрыл окно и исчез.

Вскоре известие об этой выходке дошло до службы безопасности, взбешенный шеф которой ворвался в кабинет к директору Центра Крису Крафту с гневной жалобой на астронавтов, которые морочат его людей и проделывают опасные трюки. В полном соответствии с пословицей «Дерьмо течет вниз» не потребовалось много времени на то, чтобы шеф службы безопасности пригнал двоих засранцев в кабинет Крафта на девятом этаже, откуда они были отправлены в кабинет Эбби на восьмом и далее в кабинет Янга на третьем этаже корпуса № 4. По сути, послание Крафта Янгу было простым: «Космический центр имени Джонсона – это не место для развлечения ваших астронавтов». Так Гай Гарднер и Джим Бейджиан сумели раньше других обратить на себя внимание Джорджа, пусть и не в лучшем смысле.

Но даже когда мы, 35 новичков и набор 1980 года, старались изо всех сил завоевать расположение Джорджа, у нас в то же время появлялись все более серьезные сомнения в отношении нашего шефа. Он часто посещал наши социальные мероприятия, но редко показывался в Отделе астронавтов. Особенно нас раздражало, что он не давал нам никакой информации по вопросу, который волновал нас больше всего: о процессе назначения астронавтов в экипажи шаттла. Сначала мы полагали, что назначения будет делать Джон Янг. Разве может быть иначе, если его должность – шеф астронавтов? Однако более старшие астронавты были уверены, что Эбби будет назначать экипажи независимо от Янга. Мы, новички, были так наивны, что с трудом могли этому поверить. Янг гораздо лучше знал наши способности, недостатки и степень взаимной совместимости. Кабинет Эбби вообще находился в другом здании. Откуда он мог знать, каким должен быть наилучший состав экипажа для конкретного полета? Мы понимали, почему Эбби хотел иметь полномочия по назначению экипажей, ведь это означало существенную власть, но мы не могли понять, почему Янг должен поступиться своими правами и позволить ему забрать их. Хотя в силу иерархии NASA Янг действительно подчинялся Эбби, нам казалось, что он легко мог настоять на том, чтобы к нему прислушивались при подборе экипажей, ничуть не рискуя своей карьерой. Янг был живой легендой. Он четырежды слетал в космос – два раза на «Джемини» и два на «Аполлоне». Он ходил по Луне. Никак не было возможно, чтобы бюрократ средней руки, такой как Эбби, одолел бы его, если бы Янг сказал Крису Крафту: «Это мои астронавты. Я знаю их. Я хочу иметь голос при назначении экипажей. Я готов принять во внимание соображения головного офиса NASA, ваше мнение и мнение Эбби, но я хочу иметь серьезные полномочия в этом вопросе, потому что на мне в конечном итоге будет ответственность, если экипаж сделает какую-нибудь ошибку». Однако ветераны отдела были тверды в своем мнении: Эбби – ненасытный властолюбец, который полностью отнял право назначения экипажей у Янга. Почему Янг принял такое положение, сводящее влияние нашего отдела к нулю, так и осталось загадкой до конца моей астронавтской жизни.

Временами мы видели признаки того, что власть Эбби над астронавтами была абсолютной, как в ситуации, когда Джерри Росс из набора 1980 года вернулся с официального знакомства Крафта со своей группой. Джерри рассказал, что был шокирован отношением последнего. Фактически тот дал понять, что не знает, зачем был проведен новый набор, ведь астронавтов и так уже достаточно. (Как сказал Джерри, это был странный способ приветствовать вновь прибывших.) Его рассказ давал основания думать, что Эбби провел новый набор вопреки возражениям директора Центра Джонсона. Ответил ли Эбби по поводу астронавтов хотя бы д-р Крафт? Этого никто не знал. Ни Крафт, ни Эбби, ни Янг ничего не говорили о пределах своей ответственности. Все, что касалось самого главного для нашей карьеры вопроса – о назначениях на полет, – было для нас столь же темным делом, как темная материя для астрофизиков. Кто производит назначения? Кто их утверждает? У кого есть право вето? Будет ли какая-то система ротации астронавтов? Будут ли учитываться наши предпочтения? Верно ли, что астронавты-военнослужащие будут участвовать только в военных полетах? Эбби ничего не говорил об этом и даже не давал каких-либо оценок нашей работе – ни положительных, ни отрицательных. Если у него и был какой-то план, он его никак не обнаруживал. Мне не приходилось работать ни в одной организации, где было бы столь полное отсутствие коммуникации сверху. Результат такого информационного вакуума был предсказуем – страх. Очередь в космос была длинной, и никто не хотел оказаться в ее конце или вовсе из нее вылететь. Все мы безумно боялись сделать что-то, что пойдет вразрез с воззрениями нашего царя. Мы питались слухами и намеками, так как больше ничего у нас просто не было. Например, Стиву Нейгелу из нашей группы и Дону Петерсону из набора 1969 года посоветовали прекратить работу над усовершенствованием автопилота шаттла, «поскольку ходят слухи, что Эбби не нравится этот проект». Нейгел был ошеломлен. Ему поручил эту работу один из ветеранов Отдела астронавтов, он не был ее инициатором. И тем не менее ему сказали, что порученное ему дело ставит под удар его карьеру. Нечто похожее случилось с Шеннон Люсид и со мной. Лунопроходец Алан Бин велел нам подготовить отчет, обосновывающий необходимость преподавания навыков пилотирования шаттла специалистам, не являющимся пилотами. Позже мы услышали от другого ветерана отдела, что Эбби категорически против такой программы. Шеннон и я в ужасе бросили эту работу, словно от нее исходила смертельная радиация. Всем приходилось постоянно думать о своих действиях. Отвратительная ситуация.

Она могла быть лучше, если бы Джон Янг больше интересовался нашими профессиональными делами, но он тоже все время отсутствовал. Он был занят тренировками по программе полета STS-1. Его взаимодействие с личным составом в основном сводилось к часовым планеркам по понедельникам, на которых он обычно устраивал разносы, когда нам не удавалось отстоять наши позиции относительно шаттла на различных комиссиях NASA. Это очень раздражало и подрывало наш боевой дух. Помню одно такое совещание, на котором Билл Фишер из набора 1980 года наклонился ко мне и саркастически прошептал: «Правильно, Джон, давай, вали теперь все на нас». Его намек был очевиден: Янг сам должен был присутствовать на той комиссии и использовать богатый опыт астронавта-ветерана, чтобы защитить свою позицию, а не рассчитывать, что кто-нибудь из нас, новичков, добьется результата.

Многим из нас приходилось делать карьеру, испытывая отвращение к дуополии Эбби – Янга и коммуникационной черной дыре.

На втором году работы в Центре Джонсона мы получили наконец наши первые реальные задания в качестве астронавтов. Не имея никакой другой информации о процессе назначения на полет, мы быстро уверовали в то, что эти первые задания как-то отражают наши места в очереди в космос. Получение задания по обеспечению полета STS-1 считалось свидетельством приоритетной позиции в списке новичков, учитывая чрезвычайную важность первого полета шаттла. Моего имени не было среди обеспечивающих STS-1. Следующими шли должности по обеспечению полетов STS-2, STS-3 и STS-4. Опять же считалось, что те представители нашей группы, которым они поручены, произвели впечатление на Эбби и могут ждать назначения в один из первых экипажей. Среди них моего имени тоже не было, и оно не было напечатано рядом с заданиями по обеспечению выходов в открытый космос, по работе с манипулятором и разработке полезных грузов. Наконец я нашел фамилию Маллейн в графе «обеспечение „Спейслэб“». В среде TFNG это воспринималось как самое дно. Я чувствовал себя мальчишкой, который, пытаясь поступить в школьную бейсбольную команду, получил место запасного правого аутфилдера второго состава.

«Спейслэб» представлял собой цилиндрический модуль, который мог устанавливаться в грузовой отсек шаттла и соединяться с кабиной герметичным тоннелем. Поскольку полеты со «Спейслэб» подразумевали научные задачи, я ожидал, что на них будут назначать постдоков, однако сюда распределили меня, а не их. За обедом в кафетерии мне приходилось слушать, как Пинки Нельсон, Салли Райд и прочие взволнованно обсуждают доставшиеся им задания по проверке аварийных процедур для манипулятора, разработке плана тренировок в бассейне гидроневесомости и технические детали работы по STS-1. Я прятал глаза, молясь, чтобы никто не спросил меня о целых днях научных лекций по газовому составу верхней атмосферы и магнитосфере Земли. Я был деморализован. Теперь от меня за версту несло лабораторией. Мне пришлось признать, что я оказался в хвосте очереди на полет, и что бесило больше всего – я не понимал, почему так получилось и как я могу улучшить свое положение. Но, как и в своей предшествующей карьере, я решил отложить эмоции в сторону и добиться наилучших результатов в той работе, которая мне поручена. И еще я решил быть поосторожнее с Джорджем Эбби.

Мое разочарование работой в лаборатории отчасти ушло, когда в конце 1980 года меня назначили в группу авиационного сопровождения STS-1. NASA хотело, чтобы при заходе «Колумбии» на посадку рядом с ней шел T-38, экипаж которого мог бы предупредить Янга и Криппена в случае, если у них чего-то не хватает, течет жидкость из гидросистемы, что-нибудь горит, повреждены органы управления или не вышли должным образом стойки шасси. Инженеры по теплозащите хотели также, чтобы оператор в задней кабине самолета сопровождения сфотографировал еще до посадки мозаику керамических плиток на донной части «Колумбии». Были опасения, что они могут получить повреждения от фрагментов бетона посадочной полосы авиабазы Эдвардс, выбитых колесами шасси. Снимки, сделанные до касания, позволили бы определить, нанесен ли плиткам ущерб в ходе полета или уже при посадке. Для сопровождения STS-1 было сформировано несколько экипажей, и я был назначен на заднее кресло к Дейву Уокеру из нашей группы. При запуске STS-1 мы должны были дежурить в аэропорту Эль-Пасо на тот случай, если у «Колумбии» возникнут проблемы и ей придется вернуться после первого витка и приземлиться на полосе близлежащего ракетного полигона Уайт-Сэндз. Если бы такое случилось, мы бы постарались встретить ее и мне пришлось бы делать фото.

Дейва все знали под позывным Красная Вспышка – это имя досталось ему за рыжий цвет волос. (В мое время летчики ВВС не имели личных позывных, а вот морские летчики – имели.) В течение нескольких месяцев мы, как и остальные экипажи самолетов сопровождения из числа TFNG, отрабатывали встречу с шаттлом совместно с наземными операторами радиолокационного наблюдения. Один T-38 имитировал возвращающийся из космоса корабль, а остальные наводились на него операторами РЛС, как и должно было быть в случае аварийного приземления «Колумбии» на Уайт-Сэндз.

В процессе этой подготовки хьюстонские баллистики попросили нас оценить другие высохшие озера на юге Нью-Мексико и в Техасе на предмет возможности приземления «Колумбии». Они хотели иметь планы на любую нештатную ситуацию, включая отклонения от расчетной траектории в сторону низкой энергии, которые бы не позволили шаттлу дотянуть до посадочной полосы Уайт-Сэндз, и в сторону высокой энергии, что грозило перелетом. Их страхи были вполне обоснованны. «Колумбии» предстояло возвращаться на Землю в режиме безмоторного планера. У нее не было двигателей, которые пилоты могли бы включить, чтобы уйти на второй круг или на другой аэродром. Если бы оказалось, что подходящей посадочной полосы в пределах досягаемости нет, Янг и Криппен должны были катапультироваться, а «Колумбия» бы разбилась.

День за днем я и Красная Вспышка вылетали из Эль-Пасо и прочесывали пустыню цвета чихуахуа в поисках прямых участков твердой и ровной поверхности длиной 3700 метров. И день за днем я возвращался в Эль-Пасо с болью от постоянного напряжения в ягодичных мышцах. Не то чтобы Дейв был плохим пилотом. Наоборот, он был слишком крут, он относился к той категории летчиков, которые даже в трезвом состоянии считают себя неуязвимыми. (Все боевые летчики считают себя неуязвимыми, когда выпьют.) Он был таким пилотом, какого имели в виду ребята с заднего кресла, когда сочинили анекдот:

Вопрос: Какие последние слова слышит оператор на заднем кресле от своего пилота?

Ответ: Зацени.

Я жил с этой мрачной шуткой на заднем кресле у Дейва. Когда мы замечали с большой высоты подходящую площадку, Дейв говорил: «Зацени» – и начинал пикировать в песок. Слева или справа от себя я видел нашу тень, летящую параллельным курсом на скорости 550 километров в час. Она скакала по долинам и по взгорьям и быстро увеличивалась в размерах по мере того, как Дейв снижался, и в конце концов пропадала под нами. Если бы у нашего самолета были датчики касания бордюрного камня, как на автомобиле «эдсел» 1959 года выпуска, то я бы услышал, как они скребут по грунту, потому что пустыня проносилась в полуметре от нас. Выхлоп наших двигателей поджаривал ящериц, змей, луговых собачек и другую наземную фауну. И пока я сидел, бледный от страха, Дейв делал записи о состоянии грунта на наколенном планшете.

Ранним утром 12 апреля 1981 года я, Дейв и все остальные члены команды сопровождения сидели в службе летных операций аэропорта Эль-Пасо вокруг телевизионного экрана, наблюдая за последними секундами предстартового отсчета «Колумбии». Прошедшей ночью я спал плохо и, просыпаясь, каждый раз молился за Янга и Криппена. Их полет внушал мне сильнейший страх. Когда будут подорваны пироболты, удерживающие «Колумбию» на старте, ее экипаж будет обречен на полет, более экспериментальный по своей природе, чем любой другой пилотируемый полет в истории. Забудьте про Алана Шепарда, Джона Гленна и Нила Армстронга – астронавтов, которым приходилось брать на себя небывалый риск. Их ракеты, все эти «Редстоуны», «Атласы», «Титаны» и «Сатурны», были испытаны и отработаны до того, как принять человека на борт. Янгу и Криппену предстояло войти в историю как людям, летящим на самой первой ракете нового типа. Нет, в этом не было принуждения. Отдел астронавтов не имел возражений против этого решения, хотя было сравнительно несложно модифицировать систему так, чтобы провести первый испытательный полет в беспилотном режиме. (В 1988 году русские провели с успехом первый и единственный полет их шаттла. Он сделал два витка вокруг Земли и после этого под управлением автопилота совершил безукоризненную посадку.) Хотя споры о том, должен ли быть первый полет «Колумбии» пилотируемым или беспилотным, имели место до прихода нашей группы, я могу легко себе представить, как долго астронавты дискутировали об этом, прежде чем прийти к заключению, что правильный вариант – пилотируемый. Думаю, это заняло секунд пять. Астронавты всегда рады запрыгнуть в кабину, в любую кабину и в любой момент. И среди нашей группы TFNG не было ни одного, кто не вызвался бы добровольцем на роль балласта на борту «Колумбии».

Тем не менее Янг и Криппен должны были принять на себя огромный риск, и я боялся за их жизни. Единственное, что было доказано в отношении конструкции шаттла, так это то, что он обеспечивает планирующий спуск с высоты 7600 метров и посадку. Это было продемонстрировано в четырех сбросах «со спины» самолета-носителя «Боинг-747». Ускорители (SRB) и маршевые двигатели испытывались на земле много раз, но никогда не летали в космос. Более того, SRB никогда не испытывали в вертикальном положении. Во всех прожигах они лежали горизонтально, и многие из нас сомневались, что такие испытания достоверно воспроизводили нагрузки вертикального старта. Большой внешний бак также никогда не испытывал удары, тряску и развороты, характерные для реального запуска. Не подвергалась полноценным летным испытаниям мозаика из 24 000 теплозащитных плиток, приклеенных к «брюху» «Колумбии». Как они поведут себя под действием воздушного потока со скоростью 27 400 километров в час и температурой 1700°C? Никогда еще ни одному самолету не приходилось планировать на протяжении 19 000 километров, имея в конце ровно одну попытку приземления, – и как раз это «Колумбия» должна была сделать. Неизвестность таилась не только в «железе» STS. Компьютерная система корабля работала под управлением сотен тысяч строк программного кода. Миллиарды долларов и годы работы были потрачены на то, чтобы утвердить это программное обеспечение, но все еще существовали тысячи комбинаций, которые не были испытаны и тоже могли содержать смертельно опасные изъяны. А что, если при отказе двигателя на 73-й секунде полета в сочетании с неожиданным сдвигом ветра на высоте 20 километров какой-нибудь управляемый программой переключатель в том или ином блоке займет неправильное положение и «Колумбия» выйдет из-под контроля? Такого еще не было в космонавтике: запуск челнока с астронавтами на борту был сертифицирован на основании волшебства компьютерного моделирования. В течение целого десятилетия инженеры проводили тысячи испытаний на земле по всем возможным техническим направлениям: аэродинамические, электрические, химические, механические, по динамике гиперзвукового полета и криогенных жидкостей, по двигательным установкам, флаттеру, аэроупругости и сотням других. Они оцифровали данные, собранные в ходе продувок в аэродинамических трубах, испытаний двигателей, гидросистем, теплозащиты, средств управления полетом, и загнали результаты в компьютеры, обсчитывающие уравнения Макса Планка, Бернулли и Фурье. Когда наконец были получены и изучены тысячи ответов, инженеры возликовали: компьютерные модели показали, что система Space Shuttle будет работать и что два ускорителя и три двигателя, сжигая 1800 тонн топлива за восемь с половиной минут, доставят 100-тонный крылатый орбитальный корабль на высоту 320 километров, придав ему скорость около 8 километров в секунду. Те же самые модели убедили своих башковитых авторов, что орбитальная ступень сможет пройти в планировании половину длины земного экватора и сесть без двигателей на полосу длиной 4600 метров. Конечно, многие из этих инженеров делали примерно то же самое при создании ракет «Редстоун», «Атлас», «Титан» и «Сатурн» для космических программ прошлых лет. Но тогда, завершив все испытания и моделирование и получив ответ, что такая-то «ракета полетит», они тем не менее проявляли осторожность: «Мы могли ошибиться в этой модели, или, быть может, в другой, или в третьей, – говорили они. – Мы лучше пару раз испытаем новую игрушку без людей, а уже потом посадим в нее астронавтов. А когда мы сделаем это, мы обеспечим команде условия для выживания при отказе носителя на любом участке выведения». Так они и делали тогда. Но не на сей раз. Самый первый полет шаттла предполагался пилотируемым. Инженеры предусмотрели возможность катастрофы и установили для экипажа из двух человек катапультируемые кресла от самолета-разведчика SR-71 Blackbird, но использовать их можно было в течение двух первых минут полета. После этого шаттл набирал слишком большую высоту и скорость, чтобы катапультируемое кресло могло обеспечить спасение пилота. Далее эти кресла были бесполезны вплоть до того момента на спуске, когда скорость упадет до 3 Махов, а высота – до 30 километров, а это бывает примерно за 10 минут до посадки. Все остальное время полета Янг и Криппен имели нулевые шансы на спасение. На самом деле были сомнения и в том, что в течение двух минут после старта система катапультирования позволит спастись. Многие считали, что сработавшая при старте катапульта заставит спасаемого пролететь через факел твердотопливного ускорителя с температурой 2800 °C и он просто-напросто испарится. Ни у кого не было сомнений в том, что Янг и Криппен, как никто из космонавтов прежде, подопытные морские свинки. Это было еще одним проявлением «апполоновой» гордыни. Простые смертные не посмели бы сертифицировать ракету на пригодность к полету человека с помощью одних компьютеров, но боги «Аполлона» могли себе это позволить.

Я смотрел по телевизору, как ожили три двигателя «Колумбии» и облако пара пошло волной через отражатель пламени. Когда заработали ускорители SRB и «Колумбия» оторвалась от Земли, я едва не обмочился. Мы выпрыгнули из кресел с радостным криком, и то же самое происходило у телевизоров в Космическом центре имени Джонсона и в Центре космических полетов имени Маршалла, в цехах бесчисленных аэрокосмических предприятий и в миллионах гостиных по всей стране. Телеоператор показал мужчину в Космическом центре имени Кеннеди, который подпрыгивал и выбрасывал свой кулак в небо, словно игрок Малой лиги, торжествующий после хоум-рана. В другом эпизоде мы увидели мужчину на крыше автофургона, изо всех сил размахивающего американским флагом на фоне дымового следа «Колумбии», загибающегося к востоку. Третья камера показала, как женщина смахивает с глаз слезы. Всюду в объективы попадали люди в состоянии крайнего возбуждения. Это были Вудсток, автогонка NASCAR и явление Девы Марии, соединенные в одно феерическое, захватывающее дух Событие.

Дальше – больше. Вспышка огня и дыма на 132-й секунде полета сигнализировала об отделении ускорителей. Еще один результат компьютерного моделирования с успехом прошел «на натуре». «Колумбия» быстро уменьшилась в размере до бело-голубой звездочки и затем полностью скрылась из глаз. Нам, однако, не надо было ее видеть, чтобы знать, что происходит. Мы узнавали об этом со слов оператора ЦУП, отмечавшего граничные этапы полета: невозможность возврата, трансатлантическая посадка на двух двигателях, то же на одном двигателе, выходим на орбиту. Для большей части Америки это была полная абракадабра, но для астронавтов – сладкая песня штатного полета. Когда Янг произнес команду отсечки маршевых двигателей, мы все возликовали снова. «Колумбия» предоставила своему экипажу отличную дорогу на орбиту. Я знал, что наша радость преждевременна. Еще много чего может пойти неправильно, прежде чем «Колумбия» вернется на Землю. Но, как апостол Фома, я увидел это своими глазами и уверовал. Если боги «Аполлона» смогли доставить ее на орбиту, опираясь лишь на свои компьютерные модели, они наверняка смогут благополучно вернуть ее домой на крыльях компьютерных моделей.

Во время обратного перелета в Хьюстон я не мог согнать улыбку с лица. От нее болела голова, но мне было все равно. Прошло без малого три года с тех пор, как я стал частью NASA, и в первый раз я почувствовал, что у меня все-таки есть шанс стать астронавтом не только по должности. До того момента, когда я услышал команду Янга об отсечке маршевых двигателей, я все-таки не верил, что это случится. Я был убежден, что «Колумбия» закончит свой путь на дне Атлантического океана и я никогда не окажусь ближе к космосу, чем на T-38. И я был не единственным, кто сомневался. Позднее я услышал, что Пинки Нельсон, услышав тот же призыв, выпрыгнул из кресла и прокричал: «Теперь я могу строить бассейн!» Пинки тоже был еретиком. Он не имел твердой веры в богов «Аполлона» и поэтому отложил решение о строительстве бассейна возле дома до того момента, пока не убедится в надежности своей работы. За восемь с половиной минут, которые потребовались «Колумбии» для выхода на орбиту, его мечта о космическом полете, как и наша общая мечта, совершили огромный прыжок к реальности. Моя мечта отныне перестала быть миражом, за которым я гнался в течение 25 лет. Боги «Аполлона» сделали машину, которая могла превратить мой значок астронавта в золото.