Через несколько дней наш экипаж вернулся в Хьюстон и оказался перед невеселой перспективой, что наш полет будет вообще отменен. Полезные грузы копились в очереди на запуск. Каждый день, который телекоммуникационный спутник проводит не в космосе, означал потерю миллионов долларов дохода для его операторов. Головной офис NASA искал возможность уменьшить последствия задержки «Дискавери» для заказчиков дальнейших пусков. Они думали об объединении полезных грузов двух полетов и исключении одного из них из графика. Все в отряде астронавтов понимали: отмена полета означает, что экипаж остается не у дел.

Мы пережили две тяжелые недели, пока руководство агентства обсуждало наилучший способ скорректировать график полетов. Всевозможные слухи передавались из уст в уста. Кого в итоге оставят у разбитого корыта? Среди других экипажей общее мнение было таково, что мы уже использовали свой шанс. Это нам не повезло, что «Дискавери» не смог стартовать, соответственно, нашему экипажу и следовало расхлебывать последствия. Не мне было судить – на их месте я бы думал точно так же.

Положение осложнялось тем, что в нашем экипаже не было никаких изюминок с точки зрения пиара. Белые мужчины на шаттле интересовали журналистов не более, чем белые мужчины в хоккейной команде, а у нас было пять бледнолицых; Джуди стала всего лишь второй после Салли Райд. У нас не было знаменитостей и сверхважных задач, которые защитили бы нас от «топора», в то время как в последующих полетах значились первый выход женщины в открытый космос и первая операция по спасению спутников. Головной офис, разумеется, сделает все, чтобы эти интересные всем полеты состоялись, как запланировано. Я сказал Хэнку, что ему придется сделать операцию по смене пола. После этого у нас в экипаже будет первый трансгендер, и это спасет нас. Он отказался.

Существенной причиной для беспокойства служила и внутренняя политика Отдела астронавтов. Не было у нас ни одного астронавта из ВВС, который бы не чувствовал, что Джордж Эбби при назначении на полет отдает предпочтение морским летчикам. Девятью полетами из первых 11 командовали морские летчики на действительной службе или в отставке. Хэнк Хартсфилд был лишь вторым астронавтом из ВВС, которому доверили командовать шаттлом. Дальше следовали экипажи, которыми командовали Криппен, Хаук, Маттингли – сплошь «моряки». Они были под защитой «крестного отца Эбби». Я чувствовал себя так, словно все астронавты экипажа 41-D ходили с табличками на спинах: «Отмените этот полет».

Однако этого не случилось. Вместо нас топор обрушился на 41-F, полет Бо Бобко. Его полезный груз решили добавить к нашему, а экипаж Бобко отпустили в свободное плавание – поискать себе что-нибудь другое. Бо был отставным летчиком. Та часть отряда, что пришла из ВВС, проклинала Эбби…тоже. Я испытывал неловкость по отношению к нему и его компании, но недолго. Мы были Лазарем, восставшим из мертвых, или, в нашем случае, вновь вставшим во главе списка.

Нашими основными полезными грузами были теперь три телекоммуникационных спутника и эксперимент Джуди с солнечной батареей. Мы также получили новый центральный двигатель. При наземных испытаниях воспроизвести проблему с первоначально установленными маршевыми двигателями не удалось. Инженеры могли только предполагать какое-то временное засорение гидравлической системы, из-за которого не сработал клапан горючего. В целях предосторожности двигатель заменили.

29 августа 1984 года мы вновь оказались в кабине «Дискавери». Теперь мы были уже опытными людьми в том, что касалось фиксации в креслах и ожидания, однако легче от этого не было. Мочевой пузырь продолжал меня мучить, а сердце по-прежнему пускалось рысью от страха. «Дискавери» также не стало легче. На отметке T-9 минут наша третья попытка старта была остановлена из-за неисправности главного контроллера систем запуска (Master Events Controller, MEC). Меня чуть не стошнило еще до старта в космос.

30 августа. Еще один день. Еще одна попытка. В ожидании нашей очереди забираться в кабину мы с Джуди били москитов на спинах друг друга. Эти маленькие твари умудрялись пробуравиться сквозь полетный костюм. Джуди заметила, что москиты злее, чем накануне. Я сказал, что в результате всех наших отмен они получили хорошую тренировку:

– Они знали, что мы будем стоять здесь сегодня утром. И они прекрасно знают, что мы будем стоять здесь в это же время и завтра, и послезавтра, и во все следующие дни. Мы у них теперь в ежедневном меню.

Джуди решительно отмела мой пессимизм:

– Сегодня у нас получится, Тарзан. У меня хорошее предчувствие.

Я не разделял ее энтузиазма. Я был эмоционально опустошен. На горизонте маячила клиническая депрессия с последующим самоубийством.

Из белой комнаты меня позвали на посадку. В четвертый раз я обнял Джуди.

– Единственная радость во всех этих отменах. Я могу каждое утро обнимать тебя.

Джуди засмеялась:

– Это сексуальное домогательство, Тарзан.

– Надеюсь, что так.

Я пожелал ей удачи и пошел в кабину. Она сказала мне вслед:

– До встречи в космосе, Тарзан.

Когда затикали часы, я начал верить, что предчувствия Джуди сбываются. Отсчет проходил гладко. Шаг за шагом – каждый очередной этап происходил без нареканий. Погода и во Флориде, и на запасных посадочных площадках была отличная. Под нежными солнечными лучами мой черный пессимизм начал понемногу испаряться.

Потом это случилось снова. Нам сообщили, что задержка на отметке T-9 минут будет продлена. На этот раз проблема была с наземным компьютером, управляющим предстартовым отсчетом (Ground Launch Sequencer, GLS). Я понял, что мы не стартуем до тех пор, пока все не сломается по крайней мере по одному разу. Мне было больно думать о Донне и детях на крыше Центра. Все это наверняка было мучительно для них.

Когда обсуждение проблемы GLS стало звучать оптимистично, на нас свалилась еще одна проблема: какой-то идиот на легком самолете вошел в закрытое воздушное пространство в зоне стартового комплекса. Нам было велено ждать, пока самолет не покинет эту зону. Интерком бурлил от ярости. У всех нас одновременно развился синдром Туретта. Даже Джуди ругалась, как каторжник. «Сбивать долбонавта нахрен» – таково было общее мнение. Уже случалось, что старт шаттла задерживался по подобным причинам или из-за прогулочных яхт, входящих в закрытое морское пространство. Каждый астронавт считал, что таких нарушителей нужно сбивать в небе и топить в море. Даже астронавты, которым больше, чем нам, повезло на этапе отсчета, не имели ни малейшего снисхождения к идиотам, мешающим запуску, что же говорить о таком настрадавшемся экипаже, как мы?

Пока мы ждали, Центр управления пуском разобрался с проблемой компьютера, управляющего отсчетом. Теперь оставалось только дождаться, когда легкий самолет покинет зону. После почти семиминутной задержки его пилот все-таки вынул голову из задницы и улетел прочь. Мы все пожелали ему отказа двигателя. Отсчет возобновился.

Майк запустил вспомогательные силовые установки (APU) на отметке T-5 минут. Они включились штатно. Последовало тестирование приводов системы управления, также без замечаний.

На отметке T-2 минуты мы закрыли щитки шлемов. Руководитель пуска Боб Сик пожелал нам удачи. Хэнк подтвердил прием и поблагодарил его и всю команду за приложенные усилия. Я был рад, что мне ничего не нужно говорить в этот момент. Мой рот превратился в пустыню.

T-1 минута. «Смотрим на приборы», – напомнил нам Хэнк.

T-31 секунда. «Разрешаю автоматическую подготовку пуска». Я в последний раз помолился за Донну и ребят… и снова обратился к Богу: «Если Ты хочешь убить меня, пожалуйста, сделай это выше 50 миль».

T-10 секунд. «Разрешаю запуск маршевых двигателей». В магистралях двигателей появилось давление.

T-6 секунд. Второй раз в жизни я ощущал неистовый напор двигателей шаттла. Два месяца назад я думал, что эти вибрации являются гарантией старта, но не теперь. Пока часы не покажут два гусиных яйца, я буду скептиком.

5… 4… 3… Мы наконец-то перешли на новый уровень отсчета.

2… 1… В момент «ноль» уже не осталось сомнений, что мы наконец вырвались из цепких объятий Земли. Удерживающие нас пироболты были подорваны, и нас швырнуло с силой в более чем в 3200 тонн тяги. Новая волна вибрации с ревом прошла через нас.

– Хьюстон, «Дискавери», разворот по крену.

– Принято, «Дискавери», по крену.

Работал автопилот корабля. Хэнк и Майк дотянулись до переключателей директорного авиагоризонта (Attitude Director Indicator, ADI), чтобы изменить режим индикации. Я смотрел, как на приборе Хэнка отражается разворот «Дискавери» в сторону восходящего солнца. Если выведение пройдет штатно, нам не придется выдавать больше никаких команд, кроме уже сделанного переключения, вплоть до отсечки маршевых двигателей – а до нее еще восемь с половиной минут, 1800 тонн топлива и 7700 метров в секунду. «Боже, прошу тебя, да будет так». Обращение к другим органам управления будет означать, что происходит что-то нештатное. Мой взгляд упал на памятку по экстренной посадке корабля, прикрепленную на липучке на раму окна Хэнка. Она в деталях прописывала порядок приводнения шаттла, что, как мы все прекрасно понимали, будет означать смерть. Все остальные аварийные варианты NASA называло «прекращением полета без разрушительных последствий» (intact aborts) – и орбитальная ступень, и ее экипаж должны были невредимыми вернуться в США, в Европу или Африку. Однако они не могли признать, что вынужденная посадка на воду не может быть щадящей. Подобно тому как мореходы прежних веков красили палубу в красный цвет, чтобы пролитая в бою кровь не пугала экипаж, NASA камуфлировало процедуру приводнения корабля термином «экстренное прекращение» (contingency abort). Один из полезных советов в памятке состоял в том, чтобы садиться в направлении, параллельном волнам. Астронавты шутили, что инструкцию по экстренной посадке в самый раз читать умирая. И почему-то эта шутка казалась смешнее у офисного кофейного автомата, чем в полете.

За исключением шума, вибраций и перегрузок, наш подъем был совсем как на тренажере. Примерно так же можно сказать про цирковой трюк с выстреливанием человека из пушки: «За исключением оглушающего взрыва, перегрузок и едкого запаха, это все равно что просто сидеть на ящике с не подожженным динамитом». Ни на каком тренажере и никогда NASA не сможет воспроизвести выведение на орбиту.

«Дросселирование». Мы летели уже 40 секунд, и вибрации усиливались: система пробивала звуковой барьер. Все в воздухе испытывало ударные нагрузки: гигантский закругленный нос внешнего бака, направленные конические верхушки ускорителей, нос, крылья и хвост корабля, а также стойки, соединяющие все компоненты вместе. Переплетающиеся ударные волны порождали аэродинамическую какофонию, и тяга двигателей автоматически уменьшалась, чтобы система не развалилась на части.

Наши кресла дергались и стонали от напряжения. Меня поразила гибкость машины. Я вспомнил, как в детстве съезжал в картонной коробке по ухабистому, покрытому снегом руслу ручья. Теперь, совсем как тогда, я удивлялся, почему кабина все-таки остается целой, невзирая на все удары и тряску.

«Набор тяги». Воздух становился более разреженным, и аэродинамическая нагрузка уменьшилась. Три красавца мотора Rocketdyne за нашими спинами вновь развили полную силу. Какой это был кайф – почувствовать набор тяги, почти как на истребителе, доводя рычаг газа при форсаже до упора. Подозреваю, что каждый из пилотов шаттла предпочел бы отобрать управление у автопилота и дать двигателям полную тягу вручную. Сколько раз в жизни доведется развить тягу более 500 тонн?

От всех душ в кабине исходила молитва об одном – чтобы Господь оставался милостив к нашим двигателям. Больше всего мы боялись из-за них, и было отчего. Многие из них взорвались на наземных испытаниях или закончили свою работу до срока. Мы также оставались привязанными к двум ускорителям (SRB), каждый из которых сжигал в секунду почти 5 тонн твердого топлива, но о них никто почему-то не думал. Ни разу не было такого, чтобы инженер пришел в понедельник к нам на планерку объяснить неудачу наземного испытания SRB. Ускорители работали всегда. Но как раз тогда, когда линия связи с Богом перегревалась от наших молитв об успешной работе двигателей, нас подводили оба ускорителя. В каждом из них в различных стыках основное кольцевое уплотнение не село на место при зажигании. Язычки пламени из зоны горения топлива блуждали между донными частями сегментов. Словно запертый в ловушке зверь, газ бешено рвался наружу. Он нашел каналы для выхода и начал пожирать резину кольцевого уплотнения. На левом SRB утечка была достаточно сильной, чтобы горячий газ преодолел этот барьер. Хотя мы и не узнали об этом до «Челленджера», у нас впервые произошло то, что инженеры фирмы Thiokol позднее определили как «прорыв газов». Горячий газ проник в пространство между основным кольцевым уплотнением и резервным. Если бы наша утечка продолжалась на несколько секунд дольше, то прогорели бы и основное, и резервное уплотнение, в историю вошла бы катастрофа «Дискавери», а не «Челленджера», и имена членов «зооэкипажа» были бы выгравированы на монументе на Арлингтонском кладбище. Однако она не продолжилась: необъяснимым образом основное уплотнение село на место и закрыло стык.

Часы подходили к отметке T+2 минуты, и перегрузки увеличились до 2,5 единицы. Невидимая рука вдавила меня в кресло. Я устремился вперед, отвел руку назад, потом опять потянулся вперед. Ветераны предупреждали нас, что управлять рукой во время перегрузок трудно, и мне показалось полезным попрактиковаться на тот случай, если позднее возникнет аварийная ситуация и понадобится дотянуться до какого-нибудь тумблера.

– Ты видел это? – Вопрос Хэнка сразу напомнил мне о просьбе Джуди не использовать формулировок со словом «это». Нет нужды говорить, что я сразу насторожился.

Майк ответил:

– Да, такое впечатление, что от бака отваливается пена.

Майк и Хэнк продолжили короткую дискуссию о частицах, которые проносились мимо окон, время от времени ударяя по ним. В их голосе не было тревоги, и я быстро забыл об этих комментариях. Теплоизолирующая пена на внешнем баке была настолько легкой, что я не представлял, как она может повредить какую-либо часть системы. Пройдет 19 лет, и кусок пеноизоляции размером с портфель, сорвавшийся с внешнего бака, обречет «Колумбию» на смерть.

– PC менее 50, – прочел Хэнк сообщение на своем компьютере. Это означало, что давление в камере внутри ускорителя упало до величины менее 50 фунтов на квадратный дюйм, то есть 3,5 атмосферы. Громкий металлический удар, кабина содрогнулась, окна захлестнула вспышка пламени. Ускорители отделились от внешнего бака и, кувыркаясь, ушли назад, чтобы на парашютах опуститься в океан.

Внезапная потеря 2400 тонн тяги, сопровождаемая полной тишиной, стала для меня сюрпризом. Что с двигателями, все три тоже выключились? Я потянулся влево, посмотрел на индикаторы состояния двигателей и на протяжении нескольких ударов сердца ожидал увидеть их горящими смертельным красным светом. Однако индикаторы не горели, а радио молчало. Сердце выскочило из горла и забилось вновь. Наверно, я проспал то занятие во время подготовки, когда нам рассказывали об отделении ускорителей и о том, насколько тихо и гладко идет машина после этого. С нашей системой все было в порядке. «Дискавери» уже оставил большую часть атмосферы позади, и вокруг не было воздуха, мешающего полету или сотрясающего нас ударными волнами. Что же до двигателей, то они были настроены, как часы Rolex, продолжая выдавать свои 500 тонн тяги в 30 метрах от нас без малейшего шума, без пульсаций и вибрации. Полет стал столь же гладким, как ложь политика.

Индикаторы высоты и скорости перед Хэнком лезли вверх, а небо вокруг становилось все чернее. В окна проникал солнечный свет, и тем не менее небо совершенно почернело. Для меня это было первое настоящее ощущение космоса – то, чего я никогда не испытывал и не мог испытывать, будучи землянином: день и ночь одновременно, полдень и полночь в одно и то же время.

Начали открываться и закрываться разные «окна» аварийных сценариев.

«"Дискавери", у вас трансатлантическая посадка на двух двигателях». Мы набрали достаточную скорость и высоту, чтобы перелететь Атлантику и приземлиться в Сенегале, в Африке, если откажет один из двигателей. Этот маневр и назывался трансатлантической посадкой (Transatlantic Landing, TAL). NASA командировало в международный аэропорт Дакара астронавта, который смог бы помочь персоналу по управлению воздушным движением в случае, если мы объявим аварийную посадку. У него же были наши паспорта и визы. Мне так и представилось, как мы стоим у таможенного барьера в аэропорту Дакара, в летных костюмах, держа шлемы на сгибе локтя, а чиновник в феске и с акцентом спрашивает: «Есть что декларировать?» Это было то, что, как я надеялся, не случится никогда.

«"Дискавери", запрет возврата». Это закрылось окно возможностей для аварийного возвращения к месту старта (Return to Launch Site, RTLS). Теперь мы были слишком далеко от Флориды и двигались слишком быстро, чтобы можно было вернуться и приземлиться на полосе Центра Кеннеди. Если двигатель откажет, нам придется лететь вперед. Всех нас это устраивало. Никто не хотел возвращаться к месту старта. Это было неестественное с физической точки зрения действие. При выборе такого аварийного режима шаттл должен был совершить разворот по тангажу в виде обратной петли и таким образом взять курс в сторону Флориды. Однако потребовалось бы несколько минут, чтобы погасить нашу скорость в восточном направлении – несколько тысяч миль в час, – так что, по существу, мы летели бы над Атлантикой хвостом вперед. В итоге получился бы летательный аппарат массой в миллион фунтов на высоте в 50 миль и с нулевой скоростью! После этого мы начали бы медленно разгоняться в сторону нашей цели, Флориды, лежащей в 740 километрах от нас. Эксперты клялись, что это будет работать, и Майк и Хэнк отрабатывали процедуру RTLS на тренажере тысячи раз, но никому не хотелось первым испытать ее в полете.

«Дискавери» продолжал штатный подъем. Мы проходили высоту 50 километров, и я вдруг сообразил, что могу погибнуть, даже не увидев Землю из космоса. Нос шаттла был высоко, а я сидел в глубине кабины, так что не мог видеть ни кусочка планеты. Но имелся еще иллюминатор над моей головой, слегка позади, и, поскольку шаттл выводился на орбиту брюхом кверху, в это окно Земля должна была быть видна отлично. Соблазн был очень сильным.

Я взглянул украдкой на Стива Хаули. Его голова слегка подергивалась, как у Дейты из сериала Star Trek, когда он переводил взгляд с одного дисплея на другой. Не было такого электрона во всем «Дискавери», движение которого не обрабатывал бы мозг Хаули. Учитывая, что он рядом, рассуждал я, если я отвлекусь на достопримечательности, едва ли меня хватятся. На фоне увеличивающейся перегрузки я вытянул голову вверх и разворачивал ее до тех пор, пока не испугался, что могу сломать шею. Этот акробатический номер удался: я увидел, как Земля остается позади нас. Кучевые облака превратились в белые пятнышки. Вариации морских глубин угадывались по оттенкам синего цвета. Увидеть удалось не слишком много, и я обрек себя на сильный приступ боли в шее, пытаясь сделать это, но на тот момент увиденного было достаточно. Если Господь заберет меня сейчас, по крайней мере мне будет что рассказать в очереди перед лифтом в ад – библейский, феминистский или профессиональный.

Мы приближались к 50-мильной высоте – магической линии, которая официально делала нас астронавтами. Я всегда считал, что требование определенной высоты – чушь собачья для крючкотворов. По сути, нам хотели сказать, что полет на ракете не опасен, пока не достигнута высота в 50 миль. На самом деле, если вы не достигли высоты 50 миль на шаттле, это, вероятно, говорит о том, что он просто угробил вас – как это случилось позже с экипажем «Челленджера». Пилот Майк Смит был новичком и погиб в этой миссии – и по официальному определению он погиб, не будучи астронавтом, так как поднялся только на 10 миль над уровнем моря. (Замечание для NASA: когда разрывные болты позволили шаттлу оторваться от Земли, человек на его борту уже заработал золотой значок.)

Хэнк дал нам обратный отсчет: «Приближаемся… сорок восемь… сорок девять… пятьдесят миль. Поздравляем новичков. Вы теперь официально астронавты». Мы ликовали. Подозреваю, что Джуди, Стив, Майк и Чарли смаковали этот момент так же, как и я. Я на мгновение обрел спокойствие, наверное, похожее на то, что испытывает человек, поднявшийся на вершину Эвереста. Было еще несколько тысяч вещей, которые могли бы убить меня в эту минуту, но эта угроза не могла умалить важности момента. Я смотрел в черноту космоса, и передо мной вставали образы из моего детства. Я видел, как мои самодельные ракеты поднимаются в небо из пустыни в Альбукерке, а отец на костылях радостно кричит. Я видел маму, которая помогает мне выпекать топливо для ракет в духовке и отмывает пустые банки из-под кофе для моих капсул. Я видел себя, лежащего в пустыне и наблюдающего за тем, как пересекают сумеречное небо спутники – сначала советский, потом американский, «Эхо». Сбылся сон десяти тысяч моих ночей. Я стал астронавтом.

Я отвлекся всего на несколько ударов сердца, но, казалось, прошла вечность, так как радостные крики уже стихли. Я взглянул на Стива. Его мозг все еще составлял единое целое с «Дискавери», поглощая каждый байт. Я вернулся к приборам и стал слушать очередные объявления.

– «Дискавери», TAL с одним двигателем.

– «Дискавери», ATO с двумя двигателями.

– «Дискавери», выходим на орбиту. – Это было лучшее из всех сообщений. Оно означало, что мы уже сможем выйти на нужную орбиту, даже если один из главных двигателей прекратит работать. Как пошутил один астронавт, «уверен, что Господь не настолько гневается на нас, чтобы вырубить два двигателя».

К восьми минутам после старта перегрузка достигла трех единиц, и началось дросселирование двигателей с целью поддерживать ускорение на этом уровне. Это было необходимо, чтобы «Дискавери» не разрушился. При почти пустом баке двигатели теперь имели достаточно силы, чтобы подвергнуть машину чрезмерным нагрузкам. Снижение тяги предотвращало такое развитие событий.

Указатель скорости у Хэнка шел вверх. 6100 метров в секунду… 6400… 6700… Каждые 15 секунд «Дискавери» добавлял к своей скорости еще тысячу миль в час. У нас от волнения кружились головы, а перегрузки искажали рвущийся наружу смех.

– Хьюстон, MECO. Точно по графику. – С этими словами Хэнка еще один радостный крик пронесся по кабине. «Дискавери» отлично прокатил нас.