«Пятьдесят секунд». Хут давал отсчет времени, оставшегося до выдачи тормозного импульса двигателям системы орбитального маневрирования (Orbital Maneuvering System, OMS). Я плавал позади Джерри Росса и наблюдал за отсчетом на экране дисплея. Когда время подошло к нулю, я покрепче ухватился за кресло Джерри. Ускорение в четверть g при работе OMS было несильным, но достаточным для того, чтобы прижать все незакрепленные предметы, включая меня, к задней стенке.

Астронавты очень доверяли двигателям OMS. Это была квинтэссенция простоты. В них не было никаких вращающихся турбонасосов, вызывающих у нас тревогу, и даже системы зажигания, отказ которой поставил бы наши жизни под угрозу. Горючее и окислитель подавались в камеру сгорания под давлением сжатого гелия, а их химический состав обеспечивал воспламенение в момент контакта. Никакой искры не требовалось. Застрять на орбите – удовольствие ниже среднего, так что наличие тормозного двигателя, в максимальной степени «защищенного от дурака», снимало одну из наших вечных тревог.

По отсчету «0» кабина содрогнулась от толчка двух двигателей. Маленькие крошки еды, не замеченные в процессе уборки, поплыли к задней стенке. Хут и Гай следили на своих дисплеях за давлением гелия, температурами и другими показателями работы двигателей. Все шло по плану.

Действие импульса и соответствующих перегрузок на наши тела закончилось. Мы вновь оказались в невесомости. Хут проверил остаток топлива, который говорил о величине ошибки маневра. Она была пренебрежимо мала. Какая бы судьба ни ожидала нас, она была неизбежна. Импульс схода с орбиты уменьшил нашу скорость на 200 миль в час – около 100 метров в секунду – и изменил орбиту так, чтобы ее перигей оказался в земной атмосфере. Теперь уже не было пути назад, в наше временное убежище на орбите.

Согласно инструкции, на этапе спуска я должен был находиться на средней палубе, зафиксированным в кресле, но там было нечего делать и не на что смотреть, так что я спросил у Хута разрешения задержаться на летной палубе и немного поснимать на видеокамеру начальный этап снижения. Я сказал, что вернусь на свое место до того, как начнутся сильные перегрузки.

В следующие 25 минут мы пересекли в падении Индийский океан, пронеслись над черным в ночи континентом Австралии и вошли в черное небо над гигантским Тихоокеанским бассейном. Двигаясь в направлении перигея, «Атлантис» вновь набрал скорость, потерянную в тормозном импульсе, и добавил еще. Шаттлы достигали максимальной скорости при возвращении, а не при выходе на орбиту. Мы двигались гладко и бесшумно, как капля масла по стеклу. Машина шла на автопилоте, и активны были только хвостовые двигатели системы реактивного управления (RCS). Они удерживали нос «Атлантиса» под углом 40° к горизонту, подставляя его раненое брюхо приближающейся атмосфере. Аэродинамические органы управления корабля – элевоны на крыльях и руль направления, он же воздушный тормоз, на хвосте – не смогут эффективно поддерживать пространственное положение до тех пор, пока мы не погрузимся намного глубже. Если хвостовые двигатели перестанут работать, мы медленно развернемся, начнем кувыркаться и погибнем. Однако угроза отказа двигателей RCS была далеко не первым пунктом в списке наших тревог. Эти двигатели по существу были маленькими копиями двигателей OMS и тоже использовали простейшую вытеснительную систему подачи и компоненты, воспламеняющиеся при встрече друг с другом.

Хут считывал наше состояние на спуске: «25,1 Маха… высота 340 000 футов… управление штатное». Мы летели чуть быстрее, чем 25 скоростей звука, на высоте 104 километра. Маленький зеленый жучок на экране полз точно по средней кривой энергии. Мы шли курсом на авиабазу Эдвардс, до которой оставалось еще 8000 километров.

Атмосфера сгустилась достаточно, чтобы стать препятствием для нашего гиперзвукового движения. Сжатие ее перед брюхом «Атлантиса» нагрело воздух до ярко-белого свечения, которое было видно теперь из передних окон. Я подумал о том, что творится сейчас под нами. Я представил себе, как капли расплавленного алюминия уносятся назад, словно капли дождя с лобового стекла. У нас не было ни приборов, ни компьютерных форматов, которые показывали бы температуру обшивки «Атлантиса». Эти данные поступали только в Хьюстон. Интересно, сообщат ли они нам, если увидят, что она начала расти. Я надеялся, что нет. Такое сообщение, несомненно, заставило бы нас нервничать перед лицом смерти. Даже Хут вряд ли сможет ответить шуткой на подобную информацию из ЦУП. Я взглянул на наши дисплеи и приборы, не зная, какой из них может первым указать на проблему с теплозащитой. Все они были «зелеными». Хут позже сказал мне, что не отрывал надолго взгляд от указателей положения элевонов: заметное различие между левым и правым было бы первым намеком на то, что правое крыло плавится.

Все приборы показывали норму, и я с радостью подумал, что, быть может, наши тревоги напрасны. Может быть, мы зря подняли панику. Может быть, повреждение и в самом деле невелико, как объявил нам ЦУП. Я все еще не мог в это поверить, но молился о том, чтобы это оказалось правдой. Мне бы не было трудно принести руководителю полета, капкому и всем остальным извинения за то, что я поставил под сомнение их суждения.

– 310 000 футов… все еще около 25 Махов… начинает появляться перегрузка.

Хуту не было нужды предупреждать о перегрузках. Аварийно-спасательный скафандр добавил почти 30 килограммов к весу моего тела. Мускулы, приспособившиеся к нулевой тяжести, уже чувствовали, как трудно нести этот вес даже при малой величине ускорения.

Я посмотрел в верхние окна. Как и в полете 41-D, змея плазмы посверкивала над нами и ускользала в черноту. Время от времени она пульсировала яркими вспышками, которые освещали кабину, подобно фотовспышкам. Жаль, что я не уделил больше внимания этой игре света во время полета на «Дискавери». Не была ли эта плазменная лента ярче? А те вспышки чаще? Не испаряющаяся ли шкура «Атлантиса» усугубляет картину? Хут и Гай не сообщали о каких-либо проблемах, радио молчало. Если жар и растворял донную часть «Атлантиса», повреждения еще не достигли ни одного датчика.

На высоте 73 километра и при скорости 24,9 Маха система управления дала «Атлантису» команду развернуться в 75-градусный правый крен. У него было многовато энергии, и автопилот уводил корабль с курса, чтобы увеличить длину пути до места приземления. Это лишнее расстояние дало бы нам больше времени на снижение. Мы доверяли автопилоту, который должен был вывести нас к посадочной полосе базы Эдвардс в правильное время. Пилот шаттла не мог смотреть в окна на лишенный каких-либо деталей океанский ландшафт с высоты 73 километра и, находясь еще в 4800 километрах от полосы, при этом вручную корректировать энергетическое состояние орбитальной ступени. Нам пришлось довериться мудрости акселерометров в инерциальных измерительных устройствах «Атлантиса», чтобы решить эту задачу.

Яркость плазменной воронки увеличилась. Я подумал, много ли землян наблюдает этот небесный спектакль. Хвост перегретого воздуха будет светиться еще много минут после того, как мы пролетим. Мы прорисовывали ярко-белую дугу от горизонта до горизонта, которая способна лишить дара речи любого наблюдателя, будь он шаман на покрытом джунглями острове или капитан супертанкера.

Горизонт показался в окнах Гая. Приближающийся восход окрасил земной лимб в цвет индиго.

– 22 Маха; 220 000 футов; половина g.

Я понял, что не могу дольше оставаться наверху. Мышцы моих ног дрожали. Пора было возвращаться вниз по лестнице на свое место. Однако, прежде чем покинуть летную палубу, я вытянул шею, чтобы увидеть Землю. Солнце уже поднялось и раскрасило рваный слой облаков в цвет розового фламинго. И вот в этот момент, когда я думал, что видел уже все захватывающие дух сцены в космосе, моим глазам открылось новое зрелище. Мы все еще делали несколько километров в секунду, но на высоте всего в 65 километров над облаками, а потому казалось, что мы не замедляемся, а ускоряемся. Облака неслись под нами с такой скоростью, словно это фантастический фильм. Зрелище завораживало, и я не мог оторваться до тех пор, пока ослабленные невесомостью ноги не подкосились и я не рухнул на пол. Время, когда мне нужно было вернуться в кресло, давно прошло. Я подтянул себя к левому краю люка между двумя палубами и взглянул вниз. Черт, я слишком долго дожидался наверху. Испытывая такую нагрузку, я уже не имел шансов преодолеть два метра лестницы и при этом не упасть и не нанести себе серьезных повреждений. Я застрял на летной палубе, и моим креслом стал ее стальной пол – ситуация, о которой я, впрочем, не жалел.

Мне была ненавистна сама мысль о том, чтобы сидеть внизу. Там мне пришлось бы пялиться в стену из ящиков. Там не было ни окон, ни приборов. Я не мог себе представить ничего более ужасного, чем, находясь в этом отсеке, услышать звуки смертельной агонии разрушающегося шаттла, когда одновременно гаснет свет и умолкает интерком – как это произошло с Роном Макнейром, Грегом Джарвисом и Кристой Маколифф на «Челленджере». Если бы моя машина решила развалиться, я бы предпочел находиться наверху, где я, по крайней мере, смогу умереть, глядя в окно. Нет никакого смысла идти к боковому люку и испытывать новую систему аварийного покидания. Если я выпрыгну наружу, то, учитывая аэродинамический нагрев, мое тело испарится быстрее, чем москит, попавший в огненную ловушку.

Я мог слышать рокот вибраций, пронизывающих конструкцию «Атлантиса». И опять я подумал, что надо было уделить этому больше внимания в полете 41-D. Была ли эта вибрация нормальным аэродинамическим шумом?

Мы прошли за последние 50 минут 18 000 километров в планирующем полете, но большая часть торможения еще была впереди. Диалог Хута с самим собой становился все быстрее:

– 20 Махов; 210 000 футов; до цели 2200 километров… 18 Махов; 200 000 футов… одно g… 185 000 футов; 15,5 Махов… 1,4 g.

Мы преодолели самую трудную часть траектории возвращения, и «Атлантис» летел вполне нормально. Без сучка и задоринки он закончил свое превращение из космического корабля в воздушное судно. Я все больше сомневался в нашей оценке повреждений – и все же был счастлив, что жив и способен на сомнения.

Теперь уже был слышен значительный аэродинамический шум в сочетании с тяжелой вибрацией.

– Пошел воздушный тормоз.

До посадки оставалось десять минут.

На пяти Махах Гай щелкнул тумблерами, которые ввели в поток воздушные датчики с двух сторон от носа корабля. Поступающая от них информация о воздушной скорости должна была помочь точнее управлять «Атлантисом».

– 3,7 Маха… 100 000 футов… Вижу дно озера.

Компьютеры «Атлантиса» сделали свое дело. Пройдя в планирующем полете половину окружности Земли, мы оказались в пределах досягаемости от посадочной полосы.

Аэродинамический шум перерос в грохот товарного поезда.

– Один Мах… 49 000 футов.

Скорость «Атлантиса» упала ниже звуковой, и наши ударные волны побежали впереди нас, подхлестывая корабль и сопровождаясь гудящей вибрацией. Вполне вероятно, звуковой удар огласил пустыню и донес до наших жен весть о нашем прибытии.

Мы наконец-то достигли зоны возможного применения нашей неуклюжей системы аварийного покидания. Теперь мы шли на дозвуковой скорости и на высоте ниже 50 000 футов при стабильной перегрузке 1 g. Если бы сейчас потребовалось аварийное покидание, я пробрался бы вниз, потянул ручку аварийной разгерметизации кабины, а затем и ручку отстрела крышки бокового люка. Потом я бы выдвинул закрепленный на потолке шест для скольжения, пристегнулся привязной системой к кольцу и выскользнул наружу. Разумеется, предполагалось, что либо Хут, либо автопилот смогут удерживать «Атлантис» в ровном управляемом снижении. Если корабль начнет кувыркаться, перегрузки пришпилят нас к стенам кабины, как жуков в энтомологической коллекции, и после этого будет уже все равно, находишься ли ты на летной палубе или на средней.

Хут забрал управление у автопилота и ввел «Атлантис» в левый поворот для захода на посадку. Гай с видом аукциониста объявлял скорость и высоту:

– 295 узлов, 800 футов… 290… 500 футов… 400 футов… 290… выпускаю шасси. – Я услышал и почувствовал, как опускается носовая стойка шасси. – Шасси выпущено… 50 футов, 250 узлов… 40… 240… 30 футов… 20 футов… 10… 5… касание на 205 узлах.

Мы благополучно вернулись домой. Наша теплозащита выстояла. Теперь я хотел посмотреть на нее и увидеть, в чем мы были неправы

После стандартного посещения кабины летным врачом мы переоделись в синие комбинезоны и спустились вниз по трапу из бокового люка. Нас встречал администратор NASA Джеймс Флетчер. Мы обменялись рукопожатиями и развернулись, чтобы осмотреть «Атлантис». Небольшая группа инженеров уже собралась под правой передней стороной фюзеляжа. Они с недоверием качали головами. Повреждения оказались гораздо сильнее, чем кто-либо из нас мог вообразить. В конечном итоге техники насчитали семь сотен ободранных плиток, протянувшихся на половину длины «Атлантиса». Они намного превосходили любые повреждения теплозащиты, зафиксированные прежде. Некоторые из наиболее пострадавших плиток проплавились до большей глубины, чем в результате первоначального кинетического повреждения. Область вокруг утерянной плитки покалечило особенно сильно, и алюминий здесь имел явные следы воздействия высокой температуры. Однако «эффекта молнии» не произошло, как инженеры и обещали. Если бы кто-нибудь из них присутствовал здесь, у корабля, я бы обнял и расцеловал его.

Нам здорово досталось, но мы уцелели и могли обсуждать случившееся! Повреждение оказалось в том единственном месте, где оно могло существовать и не привести к гибели. Оно начиналось в нескольких метрах позади углеродного композитного носового кока и заканчивалось за пару метров до углеродных панелей передней кромки крыла. Если бы удар пришелся на любую из этих областей, защищенных углеродным композитом, мы бы предвосхитили судьбу экипажа «Колумбии», сгоревшего при приземлении 15 годами позже, с той лишь разницей, что нашей могилой стал бы Тихий океан.

Нам повезло даже с местоположением плитки, которая была утрачена. По счастливой случайности она закрывала участок, где была смонтирована антенна, и под ней алюминиевая конструкция была толще, чем в других местах. Если бы отлетела другая плитка, обшивку могло прожечь насквозь и яростная тысячеградусная плазма ворвалась бы во внутренности «Атлантиса». Господь определенно позаботился о нас. Когда Хут закончил осмотр корабля, я услышал, как он проворчал: «Мне очень интересно, что на все это скажет теперь ЦУП?»

Через несколько дней мы услышали и их рассказ. Качество телевизионных кадров, которые получили в ЦУП от нас, было очень низким. Инженеры были уверены, что повреждения носят локальный характер и невелики. Мне хотелось сказать: «А надо было нас слушать», но они это и так знали. Не было никакого резона тыкать их носом в допущенную ошибку. В конце концов это не имело никакого значения. Даже если бы в ЦУП признали, что повреждения неминуемо приведут к разрушению корабля и нашей гибели, что можно было бы сделать? Да ничего. Билет домой всегда включал полет через доменную печь плотных слоев атмосферы. Мы не могли волшебным образом обойти этот участок – ни сверху, ни снизу, ни сбоку. Мы не смогли бы отремонтировать повреждения. Не было космической станции, на которой можно было бы укрыться. Нашей единственной надеждой мог стать второй шаттл, пришедший к нам на помощь, но у нас не хватило бы кислорода, чтобы дождаться его. Все, что мы могли сделать, – это отстрелить манипулятор и слить за борт всю воду и все излишнее топливо, чтобы свести к минимуму вес корабля и снизить тепловые нагрузки, но и эти усилия были бы напрасны. Избавление от лишнего веса сделало бы возвращение лишь чуть-чуть холоднее. Как и шпаргалки по аварийному приводнению, рекомендации ЦУП в этом случае относились бы к категории «чтобы было что почитать перед смертью».

ЦУП нашел объяснение разрушению носового обтекателя SRB. Они изменили производственный процесс, намереваясь защитить ускорители от аэродинамического нагрева во время запуска. На послеполетном отчете о происшествии на планерке в понедельник другие с подозрением спрашивали, сколько еще раз эти операторы логарифмической линейки нарушили первое правило инженерного ремесла: «Лучшее – враг хорошего». Всем нам хотелось залезть на крышу и орать во весь голос: «Если работает, не трогай!»

Во время того же послеполетного отчета Хут напомнил постдокам о нездоровом юморе военных летчиков. Во время нашего полета произошло ужасное землетрясение в Армении, приведшее к гибели 25 000 человек. В теленовостях все еще показывали кадры рабочих в масках, извлекающих трупы из-под развалин. «Я знаю, что большинству из вас очень любопытно узнать насчет нашего секретного полезного груза. – Хут сделал паузу, пока в аудитории не воцарилась заинтересованная тишина. – Хотя я не могу пока вдаваться в детали конструкции, могу сказать, что Армения была нашей первой целью». Военные астронавты засмеялись. Немногочисленные постдоки скорчили брезгливые гримасы, а Хут добил их, добавив: «И наше оружие могло только глушить!» Этот комментарий вновь вызвал смех и несколько укоризненных женских взглядов: «И когда вы только повзрослеете, парни?»