После возвращения из Майами я впал в обычную послеполетную депрессию, которую испытывает любой астронавт. Как сказал однажды Боб Овермайер, «быть астронавтом – все равно что кататься на самых больших в мире американских горках: сегодня ты на орбите и разговариваешь с президентами, а завтра у тебя нет даже личного парковочного места». Я уже готовился потерять право на парковку и был уверен, что пройдет еще несколько лет, прежде чем у меня появится шанс на новый полет. Я был в конце длинной очереди. В нашем отделе была целая сотня астронавтов. В ожидании полета мне оставалось выполнять какие-нибудь вспомогательные функции – работать капкомом в ЦУП, оценивать программное обеспечение в лаборатории SAIL, заниматься разработками в области полезных грузов и т. д. Конечно, я признавал важность этой работы, но в сравнении с тем волнующим миром, в котором живут назначенные на полет экипажи, она была скучна. Я уже дважды чувствовал себя обитателем того мира и знал, что почем. Я не хотел пилотировать офисный стол. Слово «отставка» часто приходило мне на ум. Я знал, что Донна одобрит решение уехать из Хьюстона: каждый подъем на крышу Центра управления запусками убивал ее. Но, будучи хорошей женой-католичкой, она никогда бы не поставила свои чувства на первое место. Это решение должен был принять я. Другие астронавты из числа TFNG его уже приняли. Джим ван Хофтен, Пинки Нельсон, Салли Райд, Дейл Гарднер и Рик Хаук объявили о намерении покинуть NASA или уже сделали это. В отличие от некоторых из них, я не имел предложений высокооплачиваемой работы «на гражданке», требующих безотлагательного решения. Я не занимался поиском работы и не имел планов на дальнейшую жизнь, когда бы мне ни предстояло ее начать, с одним исключением: я знал, что начну ее в Альбукерке. Отец Донны умер и оставил ей дом, в котором она выросла. Этот дом и Скалистые горы были магнитами, которые тянули нас назад.

Хотя у меня не было на примете работы, которая бы заставила принять решение об отставке, некоторые факторы указывали мне направление «на выход». По-прежнему проблемой оставалось руководство NASA. После ухода Эбби на должность директора операций летных экипажей был назначен Дон Падди, и в Отделе астронавтов объявление об этом было встречено изумленным молчанием. Падди начинал свою карьеру в NASA с должности сменного руководителя полета – в данном случае «Аполлона-16». Он также работал сменным руководителем полета во время всех трех экспедиций на «Скайлэб» и в полете «Союз» – «Аполлон», а во время STS-1 – руководителем посадочной смены. Дон был исключительно талантливым инженером и менеджером. Однако он не был летчиком! Мы могли любить или не любить Эбби, но, безусловно, уважали его за многие сотни часов за штурвалом самолета. Он на собственной шкуре испытал все сложности полетов на машинах с высокими характеристиками. Мы опасались, что из-за отсутствия летного опыта Падди не сумеет понять озабоченность астронавтов проблемами ориентации носового колеса шаттла, тормозов, ограждения полосы, тормозных парашютов, системы автоматического приземления и многих других проблем, связанных с эксплуатацией космического аппарата. Если вообще существует какая-нибудь должность, которую должен занимать именно астронавт, то это должность директора операций летных экипажей. Назначение Падди заставило нас подозревать, что высшее руководство агентства по-прежнему не хотело иметь дело с астронавтами напрямую. Дик Кови рассказал нам историю, подкрепившую эти подозрения. Он присутствовал на совещании, на котором директор Аарон Коэн опросил руководящий состав Центра Джонсона, должен ли эту позицию занимать астронавт, и получил единогласное «да». И то, что, несмотря на это, назначен был не астронавт, доказывало: головной офис NASA в Вашингтоне принял решение через голову Коэна. Недовольство этим назначением было настолько явным, что через неделю Аарон Коэн пошел на беспрецедентный шаг – он явился в Отдел астронавтов, чтобы сказать, что решение принял лично он без всякого вмешательства Вашингтона. Никто ему, однако, не поверил. Коэн продолжил похвалой в адрес Падди как прекрасного менеджера, с чем никто и не собирался спорить. Падди обладал исключительными достоинствами, но не он был лучшим кандидатом на эту должность. Ее должен был занимать астронавт.

Я устал от этого противостояния между «нами» и «ими». «Неужели мы не можем договориться?» Неудовольствие было постоянной темой разговоров у кофейного автомата и по внутренней связи на T-38. Когда на доске объявлений появилась газетная статья об ожидаемом уходе администратора NASA Джеймса Флетчера в конце второго срока президентства Рейгана, кто-то из астронавтов написал рядом: «Опоздали на два года».

Хотя назначение Падди и стало разочарованием для астронавтов, он провел одну критически важную реформу – усилил позицию руководителя Отдела астронавтов. Уже в начале правления Падди Дэн Бранденстайн сообщил нам в недвусмысленных выражениях, что отныне все назначения на полет будет производить он, после чего они подлежат утверждению (или отклонению) Падди, директором Центра Джонсона, Диком Трули и администратором NASA. Потрясающе! Представитель руководства астронавтов контактирует с отрядом астронавтов! Я был убежден, что Луна вошла в седьмой дом, Юпитер вступил в соединение с Марсом, а на деревьях на территории JSC расселась стая крылатых свиней. Если бы при этом присутствовали Эбби и Янг, их бы, наверно, постиг удар. Прошло, блин, 11 лет, прежде чем мы услышали эту жизненно необходимую для нашей карьеры информацию, которую Джон и Джордж должны были дать нам в самый первый день.

Несмотря на плюсы Дэна в качестве лидера, у нас были некоторые тревоги. Я мог инвестировать еще два года жизни в работу, необходимую для назначения в третий полет, а потом обнаружить, что из-под меня выдернули коврик: мой полет отменен из-за изменений в графике, или еще одна катастрофа прервала выполнение программы, или у меня возникли проблемы со здоровьем. На последнем обследовании кардиолог увидел аномальную метку на электрокардиограмме. «В этом нет проблемы, Майк, и мне не нужно ходатайствовать, чтобы тебя допустили в порядке исключения». Но что, если из этого пустяка вырастет нечто серьезное, и я окажусь прикованным к Земле?

Я размышлял о том, какой полет может мне достаться. Я страстно желал выхода в открытый космос, но об этом мечтает каждый эмэс. Вместо полета с выходом я могу оказаться на борту «Спейслэба» и заниматься умерщвлением мышей и удалением дерьма из клетки с обезьянами. Мысль о том, чтобы ждать еще пару лет лишь для того, чтобы закончить свою карьеру уборщиком в космическом зоопарке, казалась не особенно привлекательной.

А помимо этого была цена, которую за мою карьеру платила Донна. Хотя она и не собиралась использовать этот довод против меня, я был не таким плохим мужем, чтобы не задумываться об этом. И я еще не все знал об этом бремени. Как-то на вечеринке я услышал от жены другого астронавта нашего набора слова об одиночестве вдов «Челленджера»: «Немного найдется мужчин, которым захочется носить тапочки мертвого астронавта». Эти слова подействовали на меня, как удар. Я никогда не задумывался о том, насколько отличается ноша, которую несет вдова астронавта. Я знал мужчин. Мало кто из нас согласился бы выступать в тени национального героя – это означало не просто уязвленное самолюбие, но нечто большее. Через много лет на юбилейной встрече астронавтов одна из вдов сказала мне: «У меня бывают свидания, но из этого ничего не получается». Мужчины просто не могут примириться с ее статусом жены погибшего астронавта, сказала она.

Неизвестность, страх, психологический груз для семьи – все это указывало на то, что пришло время покинуть Центр Джонсона. Еще несколько дней – и я бы объявил Бранденстайну о моем решении, как зазвонил телефон. Это был Дон Падди. Меня назначили на очередной военный полет STS-36, который должен был состояться всего через год. Мой срок в качестве неназначенного астронавта продлился всего месяц. Звонок Падди выдернул меня из нижней петли «американских горок» с шестикратной перегрузкой. Теперь я летел вверх! Ушли все сомнения, все страхи касательно продолжения работы в NASA. Через год я снова буду в основном экипаже! Когда я рассказал новость Донне, она улыбнулась, но ее глаза сказали мне много больше. Мои слова стали для нее ударом под дых. Я знал, что она хотела бы иного, но Донна приняла решение как верный присяге солдат. Она будет со мной, чего бы это ни стоило.

Лишь один аспект STS-36 в итоге был рассекречен – наклонение орбиты. «Атлантис» должен был поднять нас на орбиту с наклонением 62°, самым большим из всех, на которых летали американские астронавты (и оно все еще остается рекордным). Это не была полярная орбита, запланированная для 62-A (там наклонение должно было быть 72°), но и она означала, что мы увидим бо́льшую часть земной поверхности, чем любой астронавт в истории. Наша орбита почти достигнет полярных кругов – Северного и Южного.

Я оказался одним из двух представителей TFNG в экипаже. Второй – Джей-Оу Крейтон, владелец катера на гидролыжах Sin Ship («Корабль греха») и машины «корвет», которая так впечатлила моих детей, – стал командиром экипажа. Как и Хут, Джей-Оу был исключительным пилотом и лидером. Джона Каспера из набора 1984 года назначили пилотом. Оставшимися двумя специалистами полета были Дейв Хилмерс из набора 1980 года и Пьер Туот из 1985-го. Невзирая на свою дурацкую французскую фамилию, Пьер был американцем до мозга костей. Астронавты прозвали его Пепе.

Поскольку наш экипаж стоял в хвосте очереди на тренажеры, у нас с Дейвом Хилмерсом было время поработать в семейном эскорте для экипажа STS-30. В первый раз в своей карьере я стал потенциальным «сопровождающим во вдовство». Это назначение дало мне еще одну возможность заглянуть в мир жен астронавтов. На одной из встреч в Бич-Хаусе Кёрби Тагард расплакалась, когда рассказала остальным, что Джун Скоби позвонила ей и просила передать всем пожелания удачи. Одного лишь имени вдовы «Челленджера» было достаточно, чтобы глаза многих из женщин стали мокрыми от слез… по крайней мере, когда их мужьям оставалось несколько часов до старта.

Мы приятно провели наши дни во Флориде с семьями. В отличие от некоторых супруг, которые заработали плохую репутацию, так как воспринимали семейный эскорт в качестве личных слуг, с женами STS-30 работалось легко. Поскольку командир Дейв Уокер и одна из эмэсов, Мэри Клив, не состояли в браке, под нашим покровительством было всего три жены – Кёрби Тагард, Мэри-Джо Грейб и Ди Ли. Они приняли меня и Дейва в их «большие» семьи, так что мы бывали гостями на многочисленных празднествах и в некоторых других случаях.

С экипажем также было приятно работать, а Мэри Клив доставляла нам большое удовольствие. Ей было 42, но на ее комбинезоне красовалась табличка с надписью: «Мэри Клив – принцесса ПМС». Она была очередной женщиной, которая носила мантию феминизма очень непринужденно. Когда штаб-квартира NASA получила от женской организации Демократической партии в штате Калифорния жалобу на снимки, на которых Мэри готовит на шаттле еду во время первого полета (притом что мужчины сняты за работой с техникой), Мэри ее высмеяла, сказав: «А еще я мою окна и туалеты тоже». Когда же старт STS-30 был отложен на шесть суток и экипаж устал от телевизора, она затребовала у видеосалона в Коко-Бич список наличных фильмов и попросила одного из астронавтов забрать заказ. Ради смеха она включила в него такие шедевры, как «Голливудские шлюхи с бензопилами» и «Все звезды: армрестлинг топлесс».

Утром 4 мая 1989 года во время второй попытки старта STS-30 мы с Дейвом встретились с астронавтами Брайаном О'Коннором и Грегом Харбо. Они находились в Центре Кеннеди как часть группы технической поддержки старта, тоже должны были ждать его на крыше Центра управления пуском и в случае гибели «Атлантиса» оказать помощь семьям. За завтраком мы вчетвером перечитали аварийный план и распределили обязанности: кто с кем рядом будет стоять на крыше, где можно собрать семьи в случае катастрофы, кто повезет их на посадочный комплекс шаттлов для отправки самолетом в Хьюстон. Жен предупредили, чтобы они собрали свои вещи и были готовы к отлету, прежде чем их повезут на крышу. Такой порядок гарантировал, что в случае несчастья им не придется возвращаться в арендуемые квартиры сквозь строй алчной прессы. Представитель NASA просто заберет багаж и привезет его семьям к месту отлета. Но принятая процедура означала также, что в случае отмены пуска женам придется все распаковывать, и многим из них уже пришлось пройти этот цикл сборов и распаковки не один раз. Это было болезненно, но все понимали: это необходимо.

Разговоры за завтраком были лишены каких-либо эмоций. Хотя наша миссия была связана с возможной гибелью друзей и вдовством их жен, все держались спокойно и невозмутимо. Можно подумать, мы обсуждаем предстоящий выезд на рыбалку. Изучение процедур семейного эскорта было одним из тысячи дел в ходе подготовки к запуску шаттла. Я потягивал кофе и думал о том, что сказала мне Донна перед 41-D. Действительно, странное это дело, когда тщательно планируется помощь в потенциальном вдовстве.

Когда «Атлантис» вышел из задержки на T-9 минут, Дейв и я сопроводили семьи из кабинета в здании Центра управления пуском на крышу. В вестибюле мы прошли мимо рисунков детей астронавтов, участвовавших в предыдущих полетах. Чтобы занять самых младших во время бесконечного ожидания предстартового отсчета, обычно команда LCC давала детям листы бумаги, на которых они рисовали. После каждого старта разрисованные листы вставляли в рамки и вывешивали в вестибюле. Эти рисунки были еще одной формой послания «вдов и сирот» для стартовой команды, напоминая им, что находится на кону.

Во время выхода на крышу жены оживленно разговаривали, и казалось, что они расслаблены, но достаточно было посмотреть в их глаза, чтобы увидеть обратное. Они были широко распахнуты, а взгляд беспокойно метался. Я не сомневался, что то же самое мог прочесть в глазах Донны эскорт во время 41-D и STS-27.

На крыше были установлены складные металлические кресла, но все слишком нервничали, чтобы сидеть. Стояли переносные динамики, по которым можно было следить за ходом отсчета. Позади нас 150-метровым белым утесом высилось здание для вертикальной сборки (Vertical Assembly Building, VAB). Перед нами простиралась дорога, по которой гусеничные тягачи массой по 3600 тонн вывозят собранный шаттл на стартовый комплекс. Покрытая гравием дорога уходила на восток, рассекая рыжеватой линией равномерную зелень флоридской низины. В пяти километрах от нас торчал молниеотвод площадки 39B, построенный для защиты шаттлов от ударов молний и служащий ориентиром, возле которого нужно было искать «Атлантис».

Рваный слой сухих облаков угрожал задержкой пуска. Они не представляли никакой угрозы для стартующего шаттла, но могли затруднить командиру посадку на местной полосе, если бы пришлось прервать выведение и возвращаться к месту старта. В этом случае отсчет пришлось бы приостановить на отметке T-5 минут и ждать улучшения погоды. Точно так же, как я уже делал много раз в кабине корабля, я изо всех сил молился, чтобы отсчет продолжился. Одно могло нас избавить от страха… пуск.

Дейв, Грег, Брайан и я циркулировали между семьями, переводя им доносящуюся из громкоговорителей техническую тарабарщину. Когда прозвучало сообщение о том, что погода позволяет запуск и отсчет возобновляется, мы отступили в задние ряды. Это был священный семейный момент. Мы оставляли жен и остальных родственников наедине со своими мыслями и молитвами, чтобы они не чувствовали себя обязанными разговаривать с нами.

T-4 минуты. Кёрби Тагард и Мэри-Джо Грейби прижали к себе детей.

T-3 минуты. Некоторые из присутствующих склонили головы и закрыли глаза, прижимая к губам переплетенные пальцы. Я был уверен, что они молятся… как и я.

T-2 минуты. Я представил себе, что происходит в кабине – экипаж закрывает щитки шлемов скафандров, подтягивает привязные системы, обменивается рукопожатиями на удачу.

T-1 минута. Семьи застыли в молчании. Одна из женщин дрожала.

T-30 секунд. Я посмотрел на детей и представил себе, как они будут реагировать на катастрофу. «Боже, храни экипаж!» Это была не молитва, а скорее требование.

Голос NASA произносил столь знакомые последние слова:

– T минус 9… 8… 7… разрешаю запуск маршевых двигателей… 6… маршевые двигатели в норме… 5…

Яркая вспышка просигнализировала о начале работы трех SSME. При виде этого зрелища раздались взволнованные крики. Кто-то захлопал в ладоши. Напряжение отсчета отпустило, и все почувствовали мгновенное, хотя и преждевременное, облегчение.

С включением ускорителей «Атлантис» стал подниматься на прометеевских столбах огня. В этой сцене было что-то похожее на сон. Машина массой 2000 тонн поднималась вверх на двух языках пламени в 300 метров длиной, и все еще не было ни единого звука. Она была отделена от нас дистанцией в 15 секунд. Первым до нас донесся звериный взвизг маршевых двигателей, который вызвал новую волну восклицаний среди семей. Шестью секундами позже пришел звук, созданный ускорителями, – звук, который заставил каждого подумать, уж не разрывается ли само небо. Он начинался как раскаты грома, а затем быстро набрал мощь и превратился в невыносимо резкий треск. Птицы в ужасе дернулись на лету. Звук отразился эхом от стены VAB и вернулся к нашей крыше с другой стороны. Со стоянки внизу донеслись трели автомобильной сигнализации, сработавшей из-за вибрации воздуха.

«Атлантис» вошел в облака, и те придали мгновенную форму ударным волнам от продуктов сгорания ускорителей. Они двинулись вперед подобно звуковым волнам от взрыва. В момент выгорания и отделения ускорителей семьи громко закричали. Трагедия «Челленджера» стала позором для твердотопливных ускорителей, и все были рады видеть, как они сами и угрозы, связанные с ними, уносятся прочь.

Когда два ракетных ускорителя ушли, лишь бело-голубая троица маршевых двигателей отмечала местонахождение несущейся машины. Их огонь медленно угасал вдали, и еще через три минуты «Атлантис» был уже не виден и не слышен, и только дым от ускорителей висел, как свидетельство его старта. Этот выброс так основательно усеял воздух микрочастицами, что из него сформировалось облако и пролилось на старт кислотным дождем.

Теперь все заговорили. Жены вытирали слезы и обнимали друг друга. На фоне поднявшегося шума я продолжал прислушиваться к голосам из динамиков. Я не мог окончательно успокоиться, пока не услышу доклад об отсечке двигателей. Он поступил через восемь с половиной минут после старта, и я закрыл глаза и вознес молитву Богу, благодаря его за то, что он не сделал вдовами женщин на этой крыше.

Вернувшись в здание, я позвонил Донне, чтобы сообщить об успешном пуске, и в шоке услышал, как она рыдает почти в истерике. «Майк, я не могу этого сделать! Я просто не смогу вынести это снова!» Она смотрела старт по телевизору, и он стал страшным напоминанием о том, что еще ожидало ее. Ей придется вновь выходить на крышу по отметке T-9 минут, и, возможно, много раз, судя по тому, что удача меня не жалует. Впервые я слышал, что моя жена поставила себя на первое место. Но я не мог отказаться от STS-36. Это было исключено. Я успокаивал ее: «Все будет хорошо, Донна! Один последний раз – и на этом все». Я был уверен, что она справится с собой. До полета оставалось девять месяцев, и я надеялся посвятить жене достаточно времени, чтобы пополнить ее эмоциональные резервы.

Но прошло всего шесть недель, и по этим резервам был нанесен еще один удар. Проснувшись в День отца, мы узнали, что накануне погиб пилот из нашего набора Дейв Григгс – он разбился на авиашоу на самолете времен Второй мировой войны. Хотя его смерть и не была связана с программой Space Shuttle, она еще раз жестоко напомнила нам об опасности летной профессии. У Дейва осталась жена Карен и две девочки-подростки. И опять мы с Донной поехали навестить женщину, ставшую вдовой в цвете лет. И опять я видел, как Донна рыдает вместе с охваченной горем подругой.

После поминальной службы в католической церкви Св. Павла несколько астронавтов встретились в «Аутпосте», чтобы вспомнить Дейва. Кэти Торнтон, член экипажа STS-33, в котором Дейву предстояло лететь во второй раз, принесла из церкви один из венков и положила его на барную стойку. Слезы катились по ее щекам, когда она пила пиво и вспоминала Дейва, рассказывая разные эпизоды подготовки к полету. Я смотрел на нее и думал, сколько еще слез по погибшим астронавтам прольется в этом дымном баре. Небо стало нашей сиреной, которая всегда готова убить нас, независимо от того, где настиг ее зов – в самолете или в ракете.

Хотя мое назначение в STS-36 заставило отбросить все мысли о немедленной отставке, я продолжал обдумывать свою жизнь после того, как этот полет останется позади. Снова и снова я собирался сказать Майку Коутсу (он замещал Бранденстайна, который сам готовился к полету), что я уйду после STS-36, и всякий раз происходило что-то, отчего моя решимость слабела. Один раз это случилось во время вечеринки в каком-то баре. Кто-то сказал, что большой спутник LDEF (Long Duration Exposure Facility), который был запущен с шаттла еще до «Челленджера» и который предстояло снять с орбиты и вернуть на Землю экипажу STS-32, через несколько секунд пройдет над нашими головами в вечерних сумерках. Мы рванули к дверям. Вышибалы и несколько завсегдатаев решили, что предстоит большая драка на парковке. Представьте себе их изумление, когда они выбежали следом и увидели, как 30 астронавтов стоят, задрав головы, и тычут пальцами в яркую точку, летящую в вышине. Я посмотрел влево на Бонни Данбар. Через месяц она – специалист полета за манипулятором «Колумбии» – будет снимать этот спутник с орбиты. «Господи, какая прекрасная профессия, – подумал я. – Как же я могу уйти из нее?»

Второй раз этот же вопрос я задал себе на другом мероприятии – на встрече с очередной группой претендентов, проходящих отбор в астронавты. В их присутствии я как будто перенесся назад во времени. Более 10 лет назад я был одним из таких нетерпеливых молодых людей, и мои глаза светились надеждой, что я каким-то чудом пройду «сито» и стану называться астронавтом. Они подошли ко мне точно так же, как я подходил к ветеранам в 1977 году, чтобы спросить, на что похож полет на ракете и как выглядит Земля с высоты в 200 миль. Я видел это в их лицах и слышал в голосах. У них была врожденная страсть к полету в космос, как и у меня. Как же я могу заглушить эту страсть? Как я могу уйти из NASA?

Я вступил на этот путь 18 декабря 1989 года. После того как большинство астронавтов разъехались по домам, я вошел в кабинет Коутса и сказал ему, что собираюсь уйти в отставку из NASA и ВВС после STS-36. Это было самое трудное решение в моей жизни. Это не был момент озарения, подтолкнувший меня в конце концов. Скорее, это была кульминация 12 лет таких «моментов». Нервный срыв Донны по телефону висел на мне тяжким грузом. Пребывание на крыше LCC с женами астронавтов STS-30 позволило мне гораздо лучше понять то, что делали с ней мои старты. И дело было не только в страхе Донны. Мой собственный страх стал непосильной ношей. Сколько раз мне удастся проделать путь на орбиту и выжить?

Страх, неясные перспективы, мои сомнения относительно руководства NASA – все вместе навалилось на меня и повлекло к Майку. Но, даже стоя перед ним, я знал, что мое решение отчаянно балансирует. Я был словно цирковой акробат, сидящий в кресле, – а кресло на шесте, и шест на мяче. Достаточно было пылинке сесть на плечо, чтобы опрокинуть меня. Если бы Майк поставил мое решение под сомнение хотя бы в самой слабой степени, если бы он спросил: «Ты уверен?» – подозреваю, я бы тут же взял свои слова назад и ушел. Но он не сделал этого. Продолжая, как обычно, жонглировать ручкой, он доверительно сказал мне, что сам уже принял такое же решение и сообщил Падди, что уйдет после следующего своего полета. Думаю, он услышал мой выдох. Его решение придало силу моему. Он не стал спрашивать о причинах, но я назвал их сам. И когда я признался, что немалую роль в решении сыграл страх, он ответил, что для него это также было очень важно – боялся и он, и Диана: «Эта крыша LCC – она как пыточная камера». «Нужно построить памятник женам астронавтов, – подумал я. – Он должен изображать крышу здания Центра управления пуском с часами предстартового отсчета на отметке T-9 минут».

Я вышел из кабинета Майка и позвонил домой: «Я сделал это, Донна. Я только что сказал Коутсу, что мы уедем после полета». Некоторое время она молчала. Я говорил ей утром о своих намерениях уйти в отставку, но знал, что она мне не поверила. Слишком много раз я менял мнение на этот счет. Она понимала те мучения, через которые мне пришлось пройти. Она видела детские фотографии, на которых я бегу к приземлившейся на парашюте банке из-под кофе. Она понимала значение заляпанной моими пальцами книги «Покорение космоса». У нее лежали целые ящики фотографий, эмблем и значков, собранных мной в юности. Наконец она заговорила: «Майк, я так счастлива! Спасибо! Я знаю, что ты будешь сожалеть об этом решении до смерти, но все будет в порядке. Все к лучшему. У Господа свой план». Вешая трубку, я точно знал, что она делает: она зажигает благодарственную свечу у нашего домашнего алтаря.